Публицистика

Забор

Про философию забора как разграничительного сооружения написаны тысячи книг. Самый знаменитый забор — Китайская стена, которая видна из космоса. Вторая великая стена — Берлинская, про которую невозможно сказать, исчезла она или нет, потому что, часть её существует в виде памятника. Интересно, что при своём возникновении она подавалась как средство ограждения от опасности извне, но мгновенно стала сооружением, препятствующим выходу наружу (и тем и осталась в истории).

Третья знаменитая стена — кремлёвская. И она уже особый символ, потому что совмещена с кладбищем. Это старая традиция — хоронить своих родственников у порога дома, чтобы они защищали его от незваных пришельцев.

Самый длинный забор, защищающий часть Австралии от кроликов, из космоса не виден, но длиннее Китайской стены и тянется на пять с половиной тысяч километров.

Метафизика же русского забора начинается со знаменитой фразы Ключевского о том, что «русские границы на востоке не отличались резкой определенностью или замкнутостью: во многих местах они были открыты; притом за этими границами не лежали плотные политические общества, которые бы своей плотностью сдержали дальнейшее распространение русской территории»[41].

Забор Востока — нечто бессмысленное в силу огромных пространств, забор Запада — нечто рациональное. Поэтому бесчисленные споры о русском заборе сводятся к мысли, что забор — это недостаток жизни, её порочная сторона. Чем больше заборов в стране, тем она хуже: они индикатор взаимного недоверия, но цель настоящего рассуждения как раз в том, что нечто естественное не может быть истолковано в терминах «плохого» и «хорошего».

В разговорах современных урбанистов, как правило, людей молодых, есть одно общее. Это дихотомия между открытым пространством и забором. И чем менее рассудителен участник разговора, тем чётче он говорит о том, что всякие открытые пространства хороши, а забор — однозначно плохо.

Дело не только в том, что решётка Летнего сада, парапеты набережных, разделительная стенка автострады — всё суть заборы, и не только имеют право на существование, но обусловлены простой необходимостью.

Проблема модной философии, урбанистов и отечественного «просвещённого мнения» в том, что они вступают в конфликт с желанием людей по-своему обустроить свою жизнь. Часто эстетика решения связана с экономическим уровнем общества — тут спора нет.

Но чаще эстетически подкованные люди борются с архаической традицией, не понимая её ценности и права на существование. В терминах заборостроения это напоминает устройство дорожек во дворах и парках: какую ограду вдоль них ни сделай, люди будут перелезать через неё, чтобы спрямить путь. Так и здесь — не то, что навязывание открытых пространств, но и война с заборами так же нехороши, как и желание перегородить весь мир.

То и дело рядом с нами оказывается человек, что, заламывая руки, произносит: «Боже мой, отчего в России всё уставлено этими ужасными, некрасивыми, глухими заборами?» И дальше, в цепочке умозаключений, выходит так, что в нашем Отечестве всё ужасно, а в просвещённых землях к западу от него, всё прекрасно. И это зачин для разговора не о преимуществе того места, где нас нет, перед тем, где наш народ к несчастью есть.

Заборы у нас действительно бывают нехороши — особенно из жести и грязного бетона.

Но уж если мериться с иностранцами, то уместно вспомнить карамзинские «Письма русского путешественника» (1793). Вот наш соотечественник стоит посреди английской земли и замечает: «Во все стороны лондонские окрестности приятны, посмотреть на них хорошо только с какого-нибудь возвышения. Здесь всё обгорожено: поля, луга, и куда ни взглянешь, везде забор — это неприятно»[42].

Забор есть род сообщения. Недаром это монотонное пространство — идеальное место для граффити. Но русский забор более родственен китайской стене для развешивания дацзыбао, что означает «газета, написанная большими иероглифами». Это, по сути, листовка, приклеенная к забору.

Русский человек привык писать на заборе, объясняя всё происходящее. Но он в этом деле экономен и в общем случае обходился одним иероглифом. Известно, что сначала в воздухе возникает слово из трёх букв, потом появляются гвозди и доски, которые крепятся к нему, и этот приём объясняет щели и дырки в наших заборах.

Гоголь в вариантах текста «Мёртвых душах» упоминает «длинные заборы с кое-какими необходимыми заборными надписями, нацарапанными школьниками и уличными шалунами, посеченными за это, без сомнения, в своё время порядочно, если только дали себя поймать на месте злодеяния — вот всё, что находилось на этой уединенной или, как у нас выражаются, красивой площади»[43].

Забор у нас превратился в явление онтологическое. «Потёмкинские деревни» (при том, что это мифологизированный образ, впрочем, как и всякий эпитет) — тоже забор между первым лицом государства и окружающей действительностью. Ср. выражение маркиза де Кюстина о том, что «Россия — страна фасадов», а фасад не что иное, как граница между внешним холодными миром и теплом частной жизни в натопленных комнатах.

Александр Ушаков, (взявший себе псевдоним «Н. Скавронский), писал в шестидесятые годы XIX века: «Русский человек по природе своей не любит искусственности, ему тесно, мало места в ограниченно-очерченном саду, ему всего неприятнее забор за кустами зелени; он, напротив, любит лес, рощу, поле, чтобы всё перемешивалось, скрещалось и чтобы нигде не видно было конца; он любит дать простор и волю взгляду, и если выедет из города, так подавай ему деревню»[44]. Ему вторит Глеб Успенский: «Разворотить забор и разметать по сторонам доски, “вломиться” туда, куда не пускают: ― вот что делала эта несчастная ватага силачей, не знавшая, куда деть свою силу»[45].

Купцы Гиляровского с забором обходились, как с ветряными мельницами: «Ему отворяют ворота ― подъезд его дедовского дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет: ― Не хочу в ворота, ломай забор! Не поеду! Хозяйское слово крепко и кулак его тоже. Затворили ворота, сломали забор, и его степенство победоносно въехало во двор, и на другой день никакого раскаяния, купеческая удаль ещё дальше разгулялась»[46].

Тогда городской забор ещё не слишком отличался от деревенского, похожего на двор Коробочки: «Этот небольшой дворик, или курятник, переграждал дощатый забор, за которым тянулись пространные огороды с капустой, луком, картофелем, свёклой и прочим хозяйственным овощем»[47]

У Ремизова забор ещё и символ отчаяния: «Я помню, ощеренные, с прогнившими досками заборы ― забор и под забором упавшего человека, когда все двери перед тобой захлопнулись, а калитки и ворота под замком заперты крепко; и эти проклятые стены, отгораживающие человека от человека ― самодовольные свиные хари, выглядывающие из-за заборов на твою беду и отчаяние; проклятия твоего бессильного сердца; и тупая покорность»[48]

Забор бывает страшен: «Забор вокруг избы из человеческих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами; вместо верей у ворот ― ноги человечьи, вместо запоров ― руки, вместо замка ― рот с острыми зубами»[49]

У Гоголя есть старое, но не потерявшее своей силы наблюдение: «Только поставь какой-нибудь памятник или просто забор ― черт их знает, откудова и нанесут всякой дряни…»[50] — и всё потому, что мусор, негодный предмет всегда уносится на границу миров или перекидывается через неё.

Забор у нас — это ещё и опора топографии. Кучер Чичикова «не видя ни зги, направил лошадей так прямо на деревню, что остановился тогда только, когда бричка ударилася оглоблями в забор и когда решительно уже некуда было ехать»[51]. Спустя сто лет Ремизов подтверждает, что забор — важная часть пути: «Мы идем пешком и не уверены, куда повернуть. И вдруг видим зеленый забор. “Святая София, ― говорит художник Нарбут, ― идем правильно”»[52]. Хозяин Селифана, кстати, знает, что «мёртвым телом хоть забор подпирай, говорит пословица», то есть забор означает конец пути, он готов прекратить путь не только брички, но и неостановимой русской тройки.

Точно так же воздушный шар коротышек из Цветочного города на Огурцовой реке, отправившихся посмотреть мир, терпит аварию как раз натыкаясь на забор. В другой раз, именно наткнувшись на забор, Незнайка набивает себе шишку. Желание преодолеть искусственную преграду — свидетельство неправильного поведения: «Если малыш полезет через забор и оцарапает ногу, то царапину надо прижечь йодом, чтобы малыш запомнил, что лазить через забор опасно, и в другой раз не лез через забор»[53].

Всякое большое явление для сколько-нибудь осмысленного разговора нужно разложить на типы. Заборы бывают разными — ограждающими то, что «внутри» от того, что «вовне» и наоборот. Заборы бывают частными и государственными. И, наконец, есть прозрачные заборы и глухие.

Забор есть преграда физическая, преграда оптическая, а также сооружение, которое делает невидимые границы видимыми — наподобие тех жёлтых лент, которые, приподняв, преодолевают тысячи детективов в начале тысяч остросюжетных фильмов.

Если с физической преградой всё более или менее понятно, то оптическая преграда работает сложнее. С одной стороны, она даёт пространство частной жизни: под защитой непрозрачного забора человек может позволить себе то, что не позволит на людях. Забор — это преграда искушению, случайному вору или завистнику.

Как ни странно, это важно и человеку скромному. В нашем мире есть, как хотелось бы верить, некоторые состояния, хоть и не имеющие родовых корней, но полученные честным путём. Часто их обладатель понимает, что его образ жизни входит в противоречие со всем тем, что творится за забором. Да что там — я встречал дачников, что прячут свои ухоженные клумбы от взгляда проходящего соседа-алкоголика, чтобы не возбуждать в нём ненужное раздражение. Но большой непрозрачный забор — ещё и послание о своём успехе, если скромности в человеке не хватает.

Дело в том, что главные разновидности забора — не столько даже заборы городские и сельские, сколько заборы государственные и частные. Государственные по большей мере находятся в населённых пунктах (за исключением воинских частей и мест, где содержится какой-нибудь особый секрет). Впрочем, ещё Юрий Олеша заметил: «Забор манил, и, однако, вероятнейше допускалось, что никакой тайны нет за серыми обычными досками»[54].

Причём государственные конструкции раньше были тоже двух типов — одни были загнуты навершием внутрь, чтобы из защищённого места ничего не выносили, и другие, обращённые загнутой частью наружу, чтобы никто не лез в ограждённое место. Сейчас учёные люди придумали заборы универсальные, с рогатками в обе стороны и местом для колючей проволоки посередине.

Есть два типа самых распространённых заборов — из ужасного материала, что называется «профнастил» (не от «профессиональный», а от слова «профиль»). Таким же порицаемым был только государственный забор из бетонных плит cо странным рустом, называвшийся «Забором Лахмана». Тысячи километров этих бетонных заборов окружали моего соотечественника — в пионерском лагере, армии, на какой-нибудь автобазе или заводе, а то и на кладбище.

Судьба архитектора Лахмана очень примечательна: он придумал бетонную плиту ПО-2 (Плитка ограды-2) в начале семидесятых и в 1974 году получил бронзовую медаль Выставки достижений народного хозяйства и 50 рублей премии. Сам он, эмигрировавший в 1981 году вполне состоялся там как архитектор[55]. Он говорил, что ПО-2 оказался единственным его проектом, реализованным в СССР и недоумевал, отчего эта конструкция получила такое распространение. Единственное известное гонение на эти заборы известно со стороны мэра Москвы Собянина, повелевшего, что городские ограждение должны быть прозрачными.

Народные заборы — заборы дачные. Настоящие дачи были окружены тёмно-зелёными (это типовой их цвет) плотными заборами выше человеческого роста. Именно там жили вожди, упомянутые Шпаликовым, а также артисты и академики. Для не существовавшего тогда среднего класса бетонные надолбы Лахмана были не характерны, а профнастилу предшествовали сооружения из сетки-рабицы, натянутой на столбы. Это — компромисс между заборами вокруг огородов, которыми наделяла Советская власть тех, кто не заслужил дачной жизни, и оградами из профнастила вокруг садовых участков, своего рода «недодач».

До сих пор кое-где можно видеть заборы огородников из спинок старых кроватей и прочего подсобного материала. Сетка-рабица была мирным, гражданским вариантом колючей проволоки.

Есть, впрочем, и другой тип забора, что в названии соединяет и материал, из которого сделан, и элементы конструкции, то есть — частное и общее. Это колючая проволока. Патенты на неё выдавались в 1860-1870-х годах, а индейцы, видя, как перегораживаются огромные пространства, называли её «верёвкой дьявола».

До этого приходилось обходиться естественными иголками. Как сообщал современникам Василий Петрович Боткин в «Письмах из Испании»: «…Такой забор лучше всякого другого: тонкие, длинные пучки игл кактусов очень хрупки, при чуть-чуть неосторожном к ним прикосновении входят в кожу, отламываются там и производят жестокое воспаление»[56].

В отличие от деревянной, проволочная ограда была быстро возводима и дешева. Рекламный слоган того времени гласил: «легче воздуха, крепче виски, дешевле пыли». По нынешнему ГОСТ 285-69 метр колючей проволоки весит примерно 70 граммов. К тому же человечество придумало колючую ленту (куда более опасную и более при этом гораздо более дешёвую), спирали Бруно и много других удивительных вещей.

Русскому человеку увлечение колючей проволокой было несвойственно. Она была всё же слишком дорога для бедняка, фермерство у нас было не особенно развито, и большинство русских крестьян познакомилось с ней на фронтах Первой мировой войны.

Оттого парадокс отечественной культуры заключается в том, что колючая проволока в ней первым делом ассоциируется не с животноводством, а с войной или пенитенциарной системой. Эмблема Amnesty International (свеча, оплетённая колючей проволокой) воспринимается совершенно естественно.

Колючая проволока переменила судьбу Америки, потому что это история не про ограду, а про саму идею частной собственности и её обозначения в пространстве.

Но тут и есть интересное различие: в нашем Отечестве отношение к собственности на землю особое, мифологизированное. Собственность эта зыбка и похожа на дым. Если во второй половине XIX века образ колючего проволочного забора был связан с частной деятельностью, то у нас даже теперь, при использовании колючей проволоки фермерами, эти заграждения — символ государства. Связанные с этим выражения вышли из тюремного жаргона в обыденную речь — вроде «отправиться за колючку».

Мало что вызывало такое омерзение, как устройство забора вокруг городской усадьбы или особняка, когда в верхнюю часть вмуровывались битые бутылки. Риелторы рассказывали о таком опыте в девяностые годы: некий богатый человек вмонтировал в свой каменный забор такие бутылки, но через пару лет лёд, в который превращалась дождевая вода внутри стеклянного препятствия, разорвал не только битые бутылки, но и часть кладки. Соседи же рассматривали это как естественное возмездие за жестокую изобретательность.

Это особенное свойство русского забора: он не предполагает избыточной кровожадности. Острые гвозди, пики, колючая проволока превращают забор не просто в послание, а в самодонос.

Вот что у нас, кажется, окончательно (и несправедливо) забыто — так это ограда типа «ах-ах» (или «ха-ха»): невысокая стена, вписанная в ландшафт и соединенная со рвом (наследник фортификационных сооружений). Она позволяет видеть пейзаж и постройки, но является при этом препятствием. Такую можно видеть в московских Кузьминках, но по понятным причинам вокруг домов и участков современных богачей она невозможна.

То и дело всплывает тема кладбищенских оградок и, вообще, забора на кладбище. И тут русскому человеку пеняют за ужасный вид современных кладбищ, с чем сложно спорить, и на то, как некрасивы сварные железные ограды, что служат пограничными столбами. Считается, что это советское изобретение, плод мысли человека, измученного дефицитом всего, даже кладбищенской земли. Действительно, оградка (не ограда) служит теперь и для того, чтобы какой-нибудь ушлый человек, договорившись с администрацией, не отхватил часть дорожки и чужих могил для своей — новой.

Идеальное кладбище в представлении эстетического человека нового времени — американское, к которому он привык во множестве фильмов: хорошо подстриженный зелёный луг, из которого торчат белые камни. Эта эстетика формирует что-то похожее на Арлингтонское кладбище — самое большое сосредоточие менгиров на свете. Где ещё рядом стоит дольмен с овальным медитативным помещением.

Однако, понятно, что оградки на кладбище были всегда. И если гроб — домовина, образ дома, то всякий участок местонахождения ограждался, как и настоящее владение. Задачи у оградки, впрочем, были и вполне утилитарные — чтобы скотина не ходила по могилам, травы и цветов не ела и не гадила. Чтобы не лезли на могилу бродячие собаки. А с другой стороны, это — нормальная ограда, затрудняющая трансфер между миром живых и миром мёртвых.

И, если всмотреться в образы массовой культуры, то неизвестно, кого нужно оградить — мир мёртвых от мира живых или наоборот[57].

Вокруг кладбищ (как всегда вокруг смерти) существует множество ритуалов: от известных о чётности цветков, запрета на посещение в тёмное время, до тех, что вовсе не на слуху: к примеру, работники кладбища проходят на территорию через калитку, а не через открытые рядом большие ворота, куда обычно въезжает катафалк — и тому подобное.

Но правда в том, что русский забор всё же есть что-то особенное, он некладбищенский памятник человеку, его поставившему. Гоголь замечает о человеческом следе в истории так: «Самая рыночная площадь имеет несколько печальный вид: дом портного выходит чрезвычайно глупо не всем фасадом, но углом; против него строится лет пятнадцать какое-то каменное строение о двух окнах; далее стоит сам по себе модный дощатый забор, выкрашенный серою краскою под цвет грязи, который, на образец другим строениям, воздвиг городничий во время своей молодости, когда не имел ещё обыкновения спать тотчас после обеда и пить на ночь какой-то декокт, заправленный сухим крыжовником»[58].

Личные заборы поставлены сейчас вокруг дач. И тут уж всякий горазд — в меру своих сил, возможностей финансового толка и художественного вкуса. Появилось даже выражение, описывающее категорию отношений: дружить через забор.

Писатель Юрий Трифонов вспоминал о своём соседстве с Твардовским: «Первое время соседство с Александром Трифоновичем никак не отражалось на наших отношениях, по-прежнему далековатых. А. Т. заколотил калитку. Мы встречались изредка, здоровались через забор. По утрам Александр Трифонович возился в саду, трещал сучьями, жег костер или рубил дровишки на маленьком рабочем дворе за своей времянкой, как раз возле угла нашего общего забора» <…> Александр Трифонович однажды заметил, как Коля, находившийся на соседнем участке и собиравшийся прийти к нему, вздумал сократить путь и сиганул через забор. <…> Человек, который прыгает через забор, когда есть калитка, способен на всё… Словом, я набрался наглости и передал его (То есть рассказ «Голубиная кровь» — В. Б.) как-то осенью в один из приездов на дачу ― прямо через забор ― в руки Александру Трифоновичу»[59]. Здесь описан один из удивительных типов отношений — дачные соседи могут разговаривать друг с другом годами, будучи разделёнными физической и юридической границей, не заходя друг к другу на участки. Они наблюдают за чужой жизнью, обоняют запах соседских шашлыков и компоста, вольно или невольно знают тайны друг друга, и могут не испытывать желания нарушить отведённые пределы.

Часто считают, что дачный штакетник, рабица или профнастил — реакция на принудительный коллективизм прошлого века. Он — линия, отгораживающая личное от общественного. Действительно, дружба не повсеместна. Из-за тени от чужого забора, упавшей на грядки, соседи ссорятся на всю жизнь, и всё потому, что русского человека постоянно норовят лишить частного, и никто за него не вступится, ни община, исчезнувшая давным-давно, ни барин, ни полицмейстер. А русскому человеку хочется частной жизни, у него есть вовсе не порочное желание пройтись по дорожке без штанов, даже если штаны у него есть. Соседская собака может быть очень симпатичной, но ей сложно объяснить, что на твоих грядках ты привык копаться сам, а посаженной репе собачье внимание только вредит. Более предусмотрительные соседи понимают, что сами собаки могут убежать и потеряться. К тому же человек знает, что если у него что-то увидели, то этот предмет уже под угрозой.

Да, у нас существует некоторая неуверенность в нашем имуществе. Частные вооружённые лица, само государство норовят это имущество отобрать, да и сам гражданин, дай ему волю, не прочь передвинуть дачный забор на метр или залезть за яблоками в соседский сад.

Когда рассуждают об уровне опасности и тревоги в нашей дачной жизни, то часто сталкиваются с известной ложью статистики. Вот стоит ветхий дом без забора, так из него нести нечего. А вот дом, куда по лету не приехали городские владельцы, так в него влезли за поживой лихие люди. В другом месте стоит богатый дом с декоративным забором, но там круглый год живут, не стащишь ничего. Иной огромный забор ограждает склад, и туда лезут постоянно. Воруют там, где удобно подогнать фургон, где проще вынести, где нет сторожа, на что указал соучастник. Воруют в голодный год, когда чужой дачный запас становится ценнее. В тучные годы крупу и банки с огурцами не брали из погребов, брезговали чужим, а сейчас снова наступают тощие, и это видно по списку пропаж. Одно дело — деревни в глубинке, другое — в Подмосковье, а под Костромой просто нет денег на любой забор, кроме слег, не позволяющих убрести скотине.

В Подмосковье пройдут по садовым участкам трое странных восточного вида людей, остановится один, двое метнутся, и ну вынимать насос из колодца. Я знал соседа, у которого брать было нечего, так ему лихие люди от обиды просверлили коловоротом в обеденном столе три или четыре дырки размером в блюдце. У всех разные точки зрения: молодая урбанистка на кредитном автомобиле, проезжая мимо некрасивых сплошных заборов, думает об их несовершенстве, сравнивая с Новой Англией, а старуха, лишившаяся насоса, другого мнения. Люди, живущие в пространстве, куда не проберёшься (никто их телевизор не потащит три километра по тропинке через болото), имеют свой взгляд на проблему, а мнение тех, у кого рядом дорога и их каждый год грабят, иное.

Поэтому одно из самых важных свойств русского забора — преграда искушению. Он стоит на пути у человеческой слабости, дурного желания. Не всякий преодолеет неловкость взлома или трудность перелезания. И то правда: не искушай, не искушай малых сих.

Ничего странного в отечественном заборостроительстве нет. Оно происходит в стране, недостаточно богатой для того, чтобы тонуть в изобилии, и недостаточно бедной, чтобы гражданину было нечего терять.

Да, русский забор бывает уродлив. Но при этом он простой манометр общественной жизни. Какова она, таков и он — разнообразный, символический, вечный.