Публицистика

Слово о святочном рассказе. «Чук и Гек» Аркадия Гайдара

Есть очень известный канон рождественского рассказа.

Про него говорят много, а задумываются о сути — мало.

Меж тем, в нём существуют целых три канона — это рождественский рассказ, крещенский рассказ и рассказ пасхальный.

Лет сто назад всяк понимал тонкую стилистическую разницу между ними — потому что титульные подданные империи стояли на службе каждую неделю и знали разницу между Рождественским чудом и чудом Пасхальным.

И никуда не девалось народное поверье, что на Святках, между Рождеством и Крещением всякая нечисть получает временное послабление и лезет из всех щелей, пока не придёт ей окорот.

Причём, одно дело — западный рождественский рассказ, сформировавшийся при Диккенсе (и пришедший к «Дарам волхвов» О. Генри), а другое — наша традиция — идущая от Гоголя.

Причём в двадцатом веке налицо была некая фронда противопоставления Григорианского календаря Юлианскому. Бродский писал свои знаменитые Рождественские стихи, по большей части привязывая их не к январю, а к концу декабря.

В нашем Отечестве, где принято справлять разные религиозные праздники, пренебрегая постами и воздержанием перед ними, произошла удивительная история. Есть праздники, сконструированные искусственно, а есть те, что проросли из глубины времён или вовсе — из какой-то общей беды. С Днём народного единства вообще конфузная история. Открыто говорили, что он возник по указанию «сверху», чтобы заменить 7 ноября, давнишний «красный день календаря». И как всегда, когда что-то делается в суматохе, поминальная дата красива и пафосна, да только народная тропа ему поперёк. Любознательный человек, обратившись к какому-нибудь более или менее доступному источнику, может узнать, что в XVII веке разница между юлианским и григорианским календарями составляла не 13, а 10 дней, а наши прекрасные депутаты решили, что она была тринадцать, придумали искусственную дату, причём привязал её не к польской капитуляции, а к освобождению Китай-города. Разве что сама Государственная дума находится рядом, но это повод сомнительный. Как и в случае с Днём России — праздником странным, до конца непонятным. Правда, начнёшь говорить об этом, так втянешь голову в плечи, потому что умы возбуждены и повсюду сеансы психотерапевтического выговаривания.

В прежние годы, в каждый сезон было по празднику. Новый год был праздником штатским, а 7 ноября — государственным (Советские праздники соответствовали христианским, в коих 9 мая было отдано Пасхе, в поздние годы СССР уже такой не запретной, а немного даже фрондёрской. Однако лето оставалось без праздника (два главных выпало на весну — Первомай и День Победы). Так или иначе — 1 января был День Перехода, 1 мая — День Весны, 9 мая — День Избавления от смерти, а 7 ноября — День Урожая. Теперь государство вместе с танками переехало на весеннюю часть года (по мне, так лучше б оно переехало на лето, где День России не близко, но рядом с усекновением главы Ивана Крестителя, или Ивану Купале — кому что ближе). Но государство, как единый организм, думающий какую-то свою думу, понимает, что 12 июня праздник неукоренённый, ненамоленный, и лучше устроить парад в мае.

Русский святочный рассказ — это история о холоде. В России холод — особая часть реальности. Амундсен в своей книге «Южный полюс» (1912), писал: «Те, кто думают, что после длительного пребывания за Полярным кругом человек становится менее чувствителен к холоду, глубоко ошибаются. К холоду привыкнуть нельзя»[27]. Потом её переписали Ильф и Петров в своём фельетоне 1935 года «Собачий холод» и многие запомнили её именно оттуда[28]. К холоду привыкнуть нельзя, оттого у чуда, которое происходит среди снега и льда, особая цена. Святочный рассказ — это история об особом счастье — неожиданно обретённом, будто найденная в лесу избушка с запасом дров.

Сейчас ситуация изменилась. Вместо насильной секуляризации зимней сказки возникла странная смесь, где есть одновременно и святки, и державность, и Родина — в общем, как в московском метро. Чуть отступив от темы, я бы рассказал вот о судьбе одной советской книжки. Это «Крайний случай» детского писателя Ильи Туричина (1921–2001). Она впервые вышла в 1965 году и рассказывала о матери, что провожая сына на войну, дала ему краюху ржаного хлеба, что не черствела и защищала его от пуль. Там были совершенно безумные немецко-фашистские захватчики, будто сошедшие с карикатур Кукрыниксов, которые никак не могли изничтожить красноармейца, и только дождавшись того, как он поделится хлебом с немецкой девочкой, выстрелили ему в спину из пистолета с кривым дулом. Эффект вышел неожиданный: солдат не умер, а превратился в бронзовую статую с мечом и девочкой на руках. Немецкая девочка, может, и не хотела бронзоветь, но тут уж её никто не спрашивал, к тому же все фашисты одновременно погибли. Эту сказку издавали множество раз, и я её хорошо помню по своему детству. В 2010 году её переиздали в Белоруссии[29]., и, по слухам, митрополит Филарет и издатели внесли с ведома наследников в текст примечательные изменения. Теперь в аннотации пишут: «Мужественно сражался Иван против фашистов, дошёл до Берлина и спас от смерти маленькую немецкую девочку. Всю войну он берёг краюшку хлеба, испечённого матерью. А самого Ивана хранила от вражеских пуль чудотворная икона Пресвятой Богородицы. Издание адресовано юным читателям». Я-то про эту книгу слышал давно, однако в руках её не держал.

Но вернёмся к русским морозам. Есть ещё важная общая деталь: в святочном рассказе тема детей на морозе появилась удивительно давно, наверно, сразу при его рождении. Дети и холод — главные противоположности не только литературы, но и жизни. Замерзает ли со своими бессмысленными спичками девочка, которую придумал мизантроп Андерсен, суёт ли эсэсовец голого младенца к открытому окну в романе Юлиана Семёнова «Семнадцать мгновений весны», везде одно и то же.

Сто лет назад, ещё до революции, машина, производящая святочные рассказы, тоже работала на полную мощность. И, понятное дело, в этом жанре отметились большие писатели. Одни, как Куприн, делали это в канонах жанра, у других, как у Достоевского, получался знаменитый шар, внутренний диаметр которого больше, чем внешний. То есть «Мальчик у Христа на ёлке» (1876) — не просто святочный рассказ, а философское сочинение про христианскую мораль, милосердие и прочее, что Достоевскому чрезвычайно важно. Писатель, кстати, взял сюжет из стихотворения немца Фридриха Рюккерта «Елка сироты», который, как и положено, уморил ребёнка на морозе. Но и сам Достоевский наводит такого ужаса, который никакому Андерсену и не снился: «Одни замерзли ещё в своих корзинах, в которых их подкинули на лестнице к дверям петербургских чиновников; другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей (во время самарского голода), четвёртые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы»[30].

Так вот, 25 декабря 1895 года в газете «Нижегородский листок» был напечатан святочный рассказ «О мальчике и девочке, которые не замерзли». Написал его писатель Максим Горький, которому тогда исполнилось 26 лет. Горький сходу начинает полемизировать с Достоевским и говорит: «Я понимаю хорошие намерения авторов святочных рассказов, несмотря на их жестокость по отношению к своим персонажам; я знаю, что они, авторы, замораживают бедных детей для того, чтоб напомнить о их существовании богатым детям, но лично я не решусь заморозить ни одного бедного мальчика или девочки, даже и для такой вполне почтенной цели… Я никогда не замерзал сам, никогда не присутствовал сам при замерзании бедного мальчика или девочки и боюсь наговорить смешных вещей при описании ощущений замерзания… Да потом и неловко как-то умерщвлять одно живое существо для того, чтобы напомнить о факте его существования другому живому существу… Вот почему я предпочитаю рассказать о мальчике и девочке, которые не замёрзли»[31].

Что там происходит? В святочный вечер двое детей просят милостыню на городской улице. Это Мишка Прыщ и Катька Рябая. Горький говорит, что если благовоспитанная публика нервничает, то готов переименовать их в Мишеля и Катрин. (В этот момент мы понимаем, что Горький пишет пародию, построенную на обратных общих местах). Нынешнего искушённого читателя, впрочем, передёргивает и от выражения «опытный пострелёнок». Итак, собравши рубль и пять копеек, дети идут в трактир и получают там чаю и колбасы с хлебом. Тем дело и кончается, и Горький как бы грозит пальцем потребителю святочных чудес. Что, хотел мучений? Не будет тебе этого, подлец, вот тебе двое живых, хоть и грязных детей, обладающих чувством собственного достоинства (ну и колбасой, конечно). Кстати, в двадцатишестилетним Горьком даже здесь чувствуется талант, там есть оборот: «Она так вот никак не могла ещё привыкнуть к могучей, оглушающей гармонии кабака». Гармония кабака — вот настоящий литературный или философский образ. Рассказ кончается словами: «Теперь я спокойно могу оставить их оканчивать свой святочный вечер. Они — поверьте мне — уж не замёрзнут! Они на своём месте… Зачем бы я их заморозил?.. По моему мнению, крайне нелепо замораживать детей, которые имеют полную возможность погибнуть более просто и естественно»[32].. В общем, у Горького нет Христа, нет ёлки, а есть чай и колбаса, а также два оппонента. Один — Достоевский, а другой — безымянный обыватель, желающий пролить слезу умиления на морозе. Но тут, как ни странно, он сходится с Достоевским, который ещё в «Петербургской летописи» пишет: «Нередко же действительность производит впечатление тяжелое, враждебное на сердце мечтателя, и он спешит забиться в свой заветный, золотой уголок, который на самом деле часто запылён, неопрятен, беспорядочен, грязен. {…} Наконец, в заблуждении своем он совершенно теряет то нравственное чутьё, которым человек способен оценить всю красоту настоящего, он сбивается, теряется, упускает моменты действительного счастья и, в апатии, лениво складывает руки и не хочет знать, что жизнь человеческая есть беспрерывное самосозерцание в природе и в насущной действительности»[33].. А как ты-то, дорогой читатель в холодное время? Так же, нет?

Но это всё предыстория.

Итак, много лет Россия прожила без Рождественской традиции, заменив её традицией новогодней. Меж тем, на всякой книжной полке страны стояла книжка с настоящим Советским Рождественским Рассказом.

Сейчас я расскажу, как он устроен.

В каноне рождественского рассказа лежит затруднительное обстоятельство, в которое попадает герой, чудо, а затем — избавление и счастливая встреча Рождества.

В прежней русской литературе был Гоголь, Жуковский, ну и ближе занавес, которым отделился старый мир от нового — знаменитый рассказ Куприна «Чудесный доктор», в котором хирург Пирогов, будучи неузнанным, лечил бедняка и давал ещё сам денег на лекарства.

Никакого ангела не возникало — чудо было рукотворно. Земной человек придумал гипсовые повязки и лечил солдат в Севастополе.

Серийных газетных рассказов были сотни — даже Чехов пародировал их.

Советский рождественский рассказ тоже не обошёлся без ангелов.

Ленин приходит на Новый, 1920-й год, к детям в рассказе Бонч-Бруевича «Ленин на ёлке в школе» будто существо высшего мира.

Но всё же, главный советский рождественский рассказ был напечатан во втором номере журнала «Красная новь» за 1939 год и назывался «Телеграмма».

Этот рассказ начинался «Жил человек в лесу возле Синих гор». Это звучит будто зачин библейской книги — «Жил человек в земле Уц».

Если внимательно читать этот рассказ, который потом поменял название на «Чук и Гек», то становится понятно, что он устроен мистическим образом.

Вообще, Гайдар из тех писателей, что передают сам стиль времени, мелкие его детали. Отец героя из «Судьбы барабанщика» — сел за растрату и работает за зачёты на Беломорканале — это указано в тексте, включая топографию. Алька из «Военной тайны» убит в Крыму русским пьяницей, а вокруг были нехорошие крымские татары — до их депортации, до которой остаётся десять лет. Гайдар очень точно расставляет акценты, расставляет мелкие детали и следит за каждым словом в диалогах.

Мир Гайдара абсолютно связен и совершенно непротиворечив. Это мобилизационный мир накануне большой войны с очень чёткой расстановкой героев, как во всяком мобилизационном эпосе.

Все посмотревшие фильм «Утомлённые солнцем» режиссёра Михалкова сопрягают это не только с Чеховым, но и с рассказом «Голубая чашка». Финская, а затем и Отечественная война дёргает верёвки тимуровской сигнализации. Если ты видишь дым в лесу — значит дело нечисто.

О месте, где разворачивается действие, спорят семь городов, как о родине Гомера, помещая персонажей то в Пермь, то в Тюмень. Единственный топоним (кроме Москвы) в этом рассказе — ущелье Аркалаш отсутствует на картах. Но фраза героини о том, что из Москвы ехать до него «тысячу и тысячу километров» — просто метафора. Точно так же гадают о полных именах героев. Появляются два брата — Сергей и Борис, соседская собака Гектор, крик погонщика «Чук, чук». Это усилия, которые можно применить каким-нибудь более подходящим образом.

Имена эти родом из той же традиции, что населила книги Александра Грина причудливыми именами.

Мы имеем дело с обобщающей историей, советским рождественским рассказом

Итак, мать с детьми собирается приехать из Москвы к своему мужу, начальнику геологов, к Синим горам.

Тот посылает ей телеграмму загадочную телеграмму.

Дети, сами того не желая, уничтожают телеграмму и скрывают это.

Семья едет на поезде.

Геку снятся сны.

Это сны в стихах. Вообще стихи Гайдара мало изучены, а они очень важный элемент его литературной машины — будто самостоятельные стихотворения или вкрапления в рассказы и повести.

Геку снится оратория, где вагоны говорят с паровозом,

А потом и вовсе сон актуальный, политический:

…

История Гайдара напечатана в январе-феврале в «Пионерской правде» и «Красной нови». Сын писателя комментирует обстоятельства написания так: «Дневник Аркадия Гайдара за 1940 год содержит запись: “Позапрошлый (год. — Т.Г.) в декабре, кажется, писал „Чук и Гек“. Время для меня было крутое”.

Конец 1938 года был для Аркадия Гайдара действительно “крутым”. В ноябре неожиданно была приостановлена публикация его новой повести “Судьба барабанщика”. Сложным было время и для страны.

В “Чуке и Геке” нет отзвука тех событий. И всё же рассказ “Чук и Гек” несёт на себе их своеобразный отсвет»[35].

Через полгода, 23 августа 1939 года был подписан Договор о ненападении между Германией и СССР (Пакт Молотова-Риббентропа), после этого отношения между странами потеплели, и обличение кривых крестов на время прекратилось.

Вернёмся к путешествию: семья добирается до крошечной станции. Нанят ямщик — сперва он запрашивает сто рублей и с ним долго торгуются. И то верно — средняя месячная зарплата рабочего тогда была 350 рублей. При том, что костюм стоил 1400 рублей, кило сахара — 4 рубля, а килограмм масла — 24 рубля, килограмм мяса — 22. Это в городах, конечно.

Ехать долго. Сперва — один день, потом ночёвка в ямщицкой избушке, а затем снова день и только под вечер они приезжают — оттого услуги ямщика так и дороги.

Но в точке назначения никого нет.

Только старик-сторож, да и он появляется не сразу. Оказывается, в утерянной телеграмме было написано «Задержись выезжать на две недели. Наша партия срочно выходит в тайгу».

Это совершенно невероятная история — геологической партии нечего делать в конце декабря в тайге. Земля скрыта толстым слоем снега. Зима — время написания отчётов, неторопливой работы в камералке[36], анализа того, что добыто за полевой сезон.

Это ненастоящие геологи.

Но, так или иначе, люди с «Разведывательно-геологической базы № 3» ушли в тайгу и будут нескоро.

Мать с детьми живёт в доме сторожа на базе.

Сторож этого маленького посёлка, по сути, играет роль Деда Мороза или Николая угодника — покровителя путешественников — он даёт приехавшим раньше времени гостям кров и пищу. А сам уходит за много десятков километров искать начальника.

Он возвращается, привезя записку и ключ от комнаты начальника.

Пока они ждут старика, то питаются потерянным зайцем. Он быстро кончается, и вот путешественники едят кашу с постным маслом и делают лепёшки из найденной муки.

Один из мальчиков прячется в сундуке и засыпает, меж тем его ищут в лесу.

Только собака сторожа может найти спящего, и вот один из детей как бы обретён наново.

Собаке в награду дают колбасы, и сторожу отрезают полкруга — откуда взялась колбаса, неясно. Но тут, как и во всём этом тексте, мы находимся в пространстве условностей.

В этот момент в рассказе опять возникает некоторая неловкость — непонятно, зачем геолог возит с собой ключ от комнаты (а не от сейфа, скажем) — злоумышленник легко вскроет дверь топором, не говоря о том, что есть сторож, для чего эта предосторожность — непонятно.

Но теперь, допущенные в другую комнату, мать и двое её сыновей ставят там ёлку и украшают её самодельными игрушками.

Нужно сделать отступление: для героев Гайдара — ёлка важное нововведение. Примерно с 1927 года рождественские ёлки были под запретом. «Рождественская елка — это фетиш. Выбросив иконы за окно, мы прячем бога за елку. С этим позорным явлением необходимо кончать. Конечно, нет и не должно быть места ни елке, ни рождественским подаркам»[37]. — писал журнал «Безбожник у станка» в 1928 году. Накануне 1936 года рождественская ёлка превращается в новогоднюю и легитимизируется. Возвращается и сюжет из упомянутого рассказа Бонч-Бруевича. Имя Ленина как бы осеняет новую традицию.

Наконец, возвращаются геологи, и в тот момент, когда подходит время встречи Нового года, все они собираются вместе. Дальше у Гайдара чудесный оборот: «Когда был накрыт стол, потушили лампу и зажгли свечи. Но так как, кроме Чука с Геком, остальные все были взрослые, то они, конечно, не знали, что теперь нужно делать»[38].

Геологи достают баян и пляшут.

«Теперь садитесь, — взглянув на часы, сказал отец. — Сейчас начнется самое главное.

Он пошёл и включил радиоприёмник. Все сели и замолчали. Сначала было тихо. Но вот раздался шум, гул, гудки. Потом что-то стукнуло, зашипело, и откуда-то издалека донесся мелодичный звон.

Большие и маленькие колокола звонили так:

Чук с Геком переглянулись. Они гадали, что это. Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлёвские часы»[39].

В этот момент наступает новая соборность — единение всех граждан. При этом в рассказе Гайдара страна ужимается до размеров одного часового пояса — если бы часовая разница с Москвой составляла бы часов пять, то Чук и Гек давно спали, а на дальнем востоке начало бы светать.

Но в этом сказочном пространстве Новый год встречают все — москвичи, геологи, командир бронепоезда и вообще каждый советский гражданин.

«И этот звон — перед Новым годом — сейчас слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море.

И, конечно, задумчивый командир бронепоезда, тот, что неутомимо ждал приказа от Ворошилова, чтобы открыть против врагов бой, слышал этот звон тоже.

И тогда все люди встали, поздравили друг друга с Новым годом и пожелали всем счастья.

Что такое счастье — это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовётся Советской страной»[40].

Ну, про сторожа и ключ все же понятно. Ямщик долго торгуется, потому что у героев нет обола или драхмы, понятных ему денежных единиц, которые положено брать с путников (ну, или каких-то языческих сибирских подношений). Потом они прибывают к закрытым дверям. У врат закона, как мы знаем, стоит привратник — точно так же, как и святой Петр у врат Рая. Пускают, да не сразу. Ключник говорит, что в главное сакральное пространство можно попасть только после испытаний.

В данном случае, в отличие от притчи Кафки, двери открывают и героев пускают внутрь. Тут вопрос, можно ли оттуда вернуться, как Данте. Это советский рай. Как мы знаем, выбраться из советского рая очень нелегко. Но тут разница — из советского рая выбраться нелегко, но можно. При этом бывали случаи, когда это происходило индивидуально, а иногда — групповым способом.

Рассказ был экранизирован в 1953 году. Сценарий к фильму писал знаменитый литературовед Виктор Шкловский, известный своим эсеровским прошлым, игрой в прятки с чекистами, бегством по льду Финского залива из Советской России и возвращением обратно.

Что же из этого следует?

Во-первых, то, что традиция истории про зимнее чудо не прерывается все советские годы.

Во-вторых, судя по всему, жанр рождественского рассказа, что читался, часто вслух в кругу семьи, сместился от литературы к кино. «Ирония судьбы», «Чародеи», ныне забытый фильм «Эта весёлая планета» — дополнены сейчас сотнями фильмов о бытовом чуде, что случается уже не в рождественскую, а в новогоднюю ночь.

Ну и, наконец, в-третьих, медленное и внимательное чтение хрестоматийных текстов может раскрыть в них неожиданные смыслы — это ли не чудо?