Пуля для штрафника

I

Отделение вовремя ударило по правому берегу. А тут и взвод вступил, а затем рота с пулеметами и несколькими бойцами из батальонного отделения «кочерыжников» — стрелков из противотанкового ружья. Густые чернила ночи взрыхлились светящимися пунктирами трассеров, обрывы озарились пламенем взрывов, наполнились гулом и грохотом, хаосом звуков.

Без особого повода ночную стрельбу старались не устраивать. Противник обязательно отвечал. Огонь вели беспорядочно, зачастую задевая дома мирных жителей. Но сейчас деваться было некуда. Во-первых, немцы первыми начали, даже ракету осветительную запустили. А во-вторых, надо было выручать своих, обеспечить прикрытие пловцам из аникинского отделения, ушедшим накануне в разведку.

Негласное правило выработалось как-то само собой, за время противостояния, причем ночному перемирию, худо-бедно, но старались следовать на обоих берегах. Вечерело еще достаточно рано, поэтому в световой день от души впихивали весь отведенный запас боеприпасов. Патронов и снарядов в этот период войны уже не жалели ни отступающие фашисты, ни Советская Армия, стремительно набиравшая свою ударную мощь.

Как водится, любые правила, возникнув, тут же провоцируют желание их непременно нарушить. Охотнее на это шли немцы. Жалеть стариков, женщин и детей из села, расположенного в глубине фашистских эшелонов обороны, у врага никакого желания не было. Поэтому и заведенные в уничтожении живой силы и техники противника ночные передышки — так называемые «тихие часы» — то и дело обрывались канонадой и пулеметными очередями.

Особо отличались несоблюдением фашистские гаубицы, позиции которых стояли выше по течению, в тесной близости от правобережного села Пуркары. Эти принимались метать тяжелые крупнокалиберные снаряды, когда им вздумается, причем куда попало — и по позициям, и по селу. Местные, левобережно проживающие приднестровские старики выдвинули свою версию этих ночных обстрелов.

— У них на том берегу всегда вино тяжелое делали. Сладкое — чистый компот, а души виноградной — терпкой, кисленькой — не учуешь. Оно и без сахару так выбраживает, что с одного-двух стаканов начисто башку сносит. Да еще с дрожжей не снимают… Одно слово, не виноделы, а дурни. И продукт соответственный… Дурное, оно и есть дурное. Пушкари фашистские, видать, как выдуют кувшин-другой местного, домашнего вина, у них крыши и сносит. Вот они опосля и пуляют куда ни попадя…

В этот раз артиллеристы молчали. Зато немецкие позиции, расположенные прямо по курсу, огрызались из всех наличных стволов.

Но «тихий час», он и есть «тихий час». Вскипев в какие-то несколько секунд, бой поварился на высшей точке, выпустил с боезапасом весь пар и понемногу стал утихать.

II

Старшина Аникин собственноручно, вместе с Бондарем и Поповым, вылавливал из реки окоченевших бойцов. Течением их прибило на берег метрах в двухстах ниже от месторасположения позиций отделения. Зайченко пришлось в буквальном смысле слова отдирать от бревна. Руки его застыли в скрюченном состоянии, и сам он не мог их разогнуть. Его вынесли на берег на руках. Байрамов тоже еле ступал, его подхватили под руки и вытащили на неразгибающихся, сведенных судорогой ногах.

— Попов, срочно дуй в отделение… — с тревогой распорядился Андрей. — Еще бойцов бери. Втроем не донесем.

— Донесем, командир… — осипшим, но бодрящимся голосом произнес Евменов и, отказавшись от поддержки, самостоятельно вышел к своим товарищам.

Замерзшего Зайченко поднял и перекинул через плечо старший сержант Бондарь. Легенький Байрамов достался Попову. Старшина собрал на оба плеча все, какое было в наличии, вооружение — и несунов, и разведгруппы.

— Давайте, бегом всех в лазарет, — первым заспешив вверх по берегу, через плечо сказал Аникин и, увидев стоящего старшего группы разведки, поторопил его: — А ты, Евменов, тоже давай, только бегом. Раненых нет?

— Не знаю, товарищ старшина… — уже на бегу ответил разведчик — Я вообще думал, что Зайченко убило. Он не отзывался, пока мы плыли. Так вроде целы. Малость подмокли только…

— Быстрее, хлопцы, надо успеть вас отогреть.

— Ничего, Нинка по этой части — мастер. Цельный санинструктор… — с усилием произнес Байрамов и попытался при этом растянуть в улыбку свои посиневшие губы. Но у него ничего не получилось.

Выбежав на тропинку, ведущую в село, Андрей пропустил вперед Богдана Николаича. Со спины его свисало, болтаясь, белое как мел лицо Зайченко.

— Зайченко, как ты?… — позвал его Аникин, тряхнув за плечо.

Зубы солдата выстукивали звонкую дробь. Он не отвечал. Глаза его были закрыты.

— Зайченко!… Отзовись!…

Тут веки солдата приоткрылись, и он попытался что-то ответить, но звук, возникнув как что-то нечленораздельное, так и не смог выбраться наружу из его лязгающих в ознобе зубов.

— Уф, главное, что живой, — с облегчением выдохнул на бегу Аникин. — Щас быстро тебя отогреют. Жизнь только начинается. Вон, смотри, уже хаты показались. Щас быстро тебя в самые что ни на есть белы рученьки санинструктора Ниночки передадим… Уж она тебя поставит на ноги… Видишь, Зайченко, как… Все рвался ты к Нинке, чтоб поближе к ней попасть. Мечты сбываются, солдат! Так что выше нос, Зайченко!

— Да-а… ему выше нос не помешает, товарищ старшина… — отозвался с плеча Попова Анзор Байрамов. — Нос у Зайченко сейчас в опасной близости от выхлопных газов Богдана Николаича. Не дай бог, тот прибавит форсаж, так Зайченко придется не только от переохлаждения спасать, но и от газовой атаки…

— Слышь, шутник… — беззлобно, на ходу ответил Бондарь среди общего хохота. — Я тебя щас так угрею… Никакие отогревания не понадобятся…

— Ой, Богдан Николаич, боюсь за Зайченко… Страшусь, задохнется боец… — развивал тему Байрамов под новый приступ хохота.

— Ты за себя страшись, Байрам, — шутливо грозил ему Бондарь. — У Нинки не веки вечные вековать. В отделение вернешься, я тебе вспомню выхлопные газы…

— Все, товарищ командир, теперь остается одно — лечь на больничку всерьез и надолго. А то меня товарищ старший сержант прибьет! — с наигранным трагизмом в голосе воскликнул Анзор. Голос его сорвался в надсадный, лающий кашель.

— Вот, вот, об том и речь, — резонно заключил Аникин, забежав вперед и открывая всей группе калитку во двор, в котором разместился батальонный лазарет. — Горло беречь надо, Байрамов, и не рвать голосовые связки. Все одно — целее будут.

III

Комбат прекрасно знал, что стало причиной вспыхнувшей под самую ночь заварухи. Готовились ко всему. Мало ли что. Когда разведгруппа уходит на территорию врага, ожидать можно любого поворота событий. Нарвутся на засаду, или во время переправы засекут. Тут уж оставалось только одно — дать своим поддержку и прикрыть их отход из всех видов имевшегося в наличии вооружения.

Из отделения старшины Аникина никто не спал. Все в полной боевой выкладке сидели в траншее, вглядываясь, а больше вслушиваясь в звуки, доносившиеся с реки. Дело понятное — свои за линией фронта. Но и по батальону приведено все было в готовность «номер один». Командиры подразделений батальона держали ситуацию, что называется, на взводе: насчет убывшей через линию фронта разведгруппы были проинформированы.

В батальоне все были в курсе того, что на правый берег ушли аникинские. Приказ о проведении разведки перед планируемым форсированием спустили в батальон из полка. После кровавой переправы, поголовной гибели штрафников, командование озадачилось необходимостью провести дополнительную рекогносцировку позиций противника. В масштабе дивизии для этих целей использовали и аэрофотосъемку. Но по такой низкой облачности и туману, а может, по другим, недоступным рядовому и младшему командному составу соображениям самолет-разведчик с фотообъективами и фотопленками решили заменить другим, проверенным способом — заслать через реку шесть пар глаз, которым требовалось все досконально у противника высмотреть, вызнать, а по возможности еще и «языка» добыть. Попутно полковая разведка подключила и местных. Организовали, по своим, аборигенским нехоженым тропам и бродам, секретные вылазки на чужую (это для армейских — чужую, для местных-то все одно — свою, общую приднестровскую, только что на двух берегах одной реки) территорию. Кому-то удалось пробраться в самые Пуркары, попить с нанашами[6] тяжелого винца в глубоких пуркарских подвалах, заодно и разжиться всяческой ценной информацией.

Теперь в батальоне знали, что прямо перед ними, на изрытом траншеями, укрепленном дотами, превращенном в неприступную цитадель, правом берегу фашистами был развернут 500-й испытательный батальон. Об этом и зашел разговор между Аникиным, Поповым и Бондарем, пока они возвращались из лазарета, где только что благополучно передали всех троих разведчиков на поруки санинструктору Нине.

IV

— Вот так дела… выходит, наших штрафников в Днестре потопили немецкие штрафбаты… — все потом рассуждал вслух Попов.

— Выходит, что так, — тоскливо согласился с ним Бондарь. — Только кидай до кучи ихнюю артиллерию и минометы. То-то оно и выходит, что на плотах супротив гаубиц не попрешь… И нам треба шось кумекать, а то пойдем на дно вслед за «шуриками».

Аникин молчал. Ему было тягостно вспоминать о трагедии, произошедшей накануне. И вроде вины его не было никакой. Он всего лишь исполнял приказ. Сказано было четко: оставаться на берегу и обеспечивать прикрытие переправы. Что могли, аникинцы делали. Ну а если бы он пошел вместе с людьми Нелядова. Уже бы тащили его мертвое тело по илистому дну темные воды Днестра. Ну, так на войне каждую минуту убить могут. Каждому свой час и своя переправа на тот берег. Голос рассудка звучал убедительно, но все равно не убеждал, не давал осесть поднявшейся в душе муторной взвеси.

Слишком страшно, одиноко и брошенно гибли они там, в окровавленной, будто взбесившейся пене водяных взрывов. И сама эта затея с захватом плацдарма, с броском горстки, щепотки штрафников в раскаленный котел, до верху наполненный кипящей днестровской водой, выглядела теперь непродуманной, поспешной и глупой.

Оно, дело понятное, приказы отдают не для того, чтобы их обсуждать. Приказы должны выполняться. Но осмыслить их и подвести свой итог — пусть внутри, про себя, никого не посвятив в свои думки, — Андрей мог себе позволить. Считал, что имеет на это полное право.

Сделанные выводы не радовали, и делиться ими с окружающими не было никакой охоты. Оттого и ходил мрачнее тучи. Даже Нина, игриво спросив его, о чем это так сокрушается товарищ старшина, не добилась от него вразумительного ответа.

Впрочем, многие младшие командиры из батальона после неудачного форсирования штрафников приуныли. Каждый из них хорошо понимал: не окажись под рукой у командования полка группа Нелядова, идти на этих плотах воевать плацдарм на правом берегу мог любой взвод, любое отделение, окопавшееся под Незавертайловкой.

Ситуация эта была хорошо знакома Аникину. На фронте, в бесконечных вариантах, она проигрывалась почти ежесуточно. Штрафник принял пулю, которая, возможно, предназначалась тебе. Для него эта пуля — смерть, а для тебя — жизнь. Солдаты на передовой, особенно после «наркомовской» сотки, любили порассуждать на эту тему. У Андрея на этот счет была своя мысль. Он считал, что пулю каждый все равно получает свою. Если пуля была предназначена для штрафника, она его обязательно найдет. Так же и в ситуации с переправой людей Нелядова. Они ушли выполнять приказ и погибли, приказ выполняя. А завтра такой же приказ пойдут выполнять люди Аникина. «Все правильно, Андрей, так и должно быть. Это война, и здесь каждому свое», — убеждал он сам себя и вспоминал, как оттолкнул плот с Нелядовым в молоко предутреннего днестровского тумана, а в глазах Трошки читались решимость и обреченная злоба. И слова его, последние, перед тем как он повернулся в сторону реки: «На дело, на дело…»

V

Андрей отослал Попова и Бондаря отогреваться в блиндаж, а сам пошел по траншее проверить выставленные после перестрелки посты. Когда он вернулся после обхода и, согнувшись, вошел в теплое и тесное, нагретое чугунной печкой пространство блиндажа, то в первый миг так и замер от растерянности в полусогнутом состоянии.

Прямо посреди блиндажа, на почетном месте возле самой печки, в плотном окружении внимавших каждому его слову солдат, восседал, прихлебывая вино деда Гаврила из котелка, Евменов собственной персоной.

— Ну и дела! — обрадованно и одновременно ошарашенно, проговорил старшина. — Евмен, ты, что ли?

— Я самый, собственной персоной… — довольно кивнув, отрапортовал солдат.

— Тебя что, уже выписали?! — расспрашивал Андрей. Появление Евменова помогло отвлечься от невеселых мыслей.

— А меня, товарищ старшина, и не записывали… — с легким налетом гусарской рисовки ответил Евменов. — Санинструктор Ниночка даже устроила мне дополнительный медосмотр.

— Да ну?! — тут же среагировал Попов. — С этого места, пожалуйста, поподробнее.

— Я тебе дам поподробнее, — замахнулся котелком Евменов, но тут же великодушнейше простил забияку.

— Ну, рассказывай, рассказывай, Евмен… — поторопил его Андрей. Ему уже освободили на деревянных нарах место и протянули котелок с плещущим на дне, благоухающим и сверкающим рубиновыми отсветами вином.

— А что рассказывать… санинструктор меня осмотрела, значит… прослушала сердце и легкие, спину, заставила сказать «А-а-а!», — выпучив глаза и вывернув язык красноречиво показал Евмен. — А потом захлопала так часто-часто своими длиннющими ресницами, повела своей упругой грудью и жалобно так сказала: «Товарищ Евменов, вы совершенно здоровы. Удивительный случай! После того, как вы столько времени провели в ледяной воде»…

Попов аж подпрыгнул от захватывающих картин услышанного повествования. Описание ресниц и груди, видимо, до невозможности тронуло его пылкое воображение.

— А ты, а ты что?… — умоляюще спросил он, таким тоном, будто от ответа Евменова зависел исход всех будущих сражений, в которых было на роду написано участвовать Попову.

— А что я… — Евменов сделал многозначительную паузу и по-гусарски потер подбородок. — А я ей говорю: «Ниночка, душа моя, на свете происходят случаи еще более удивительные… Вот, — говорю, — если бы в том же Днестре — только летним, знойным днем, досыта назагоравшись, — вы провели бы со мной чуточку больше времени, случилось бы нечто еще более удивительное!

— Душа моя… — как бы пытаясь запомнить, повторил Попов, а потом опять к Евменову — с вопросом: — А она что? Нина — что?

Тут Евмен как-то разом весь свой гусарский апломб и растратил.

— А что она, — он, вздохнув, провел ладонью по щеке. — Врезала мне. И хамом обозвала. Вот и все лечение.

— Ну, — поднял Аникин свой котелок, — посему выпьем — за верные методы лечения!

— Будем здоровы! — откликнулись все вразнобой и сомкнули котелки. — Будем…

VI

— Кстати о здоровье, — серьезным тоном спросил старшина. — Как там наши?

— Не шибко весело… — нахмурился Евмен. — Особенно с Зайченко худо. Воспаление у него, по ходу. И пальцы на руках отморозил.

Все замолчали. Тягостную паузу обычно первым прерывал Зайченко. Андрей почему-то подумал об этом среди наступившей тишины.

— Ладно… — откашлявшись, выдохнул он. — Главное, жив остался. Девок и без пальцев щупать будет. Есть там еще что налить?

— Есть, командир. Дед Гаврил нас хорошенько сегодня снабдил. Мы ему про разведчиков рассказали.

— Вот и выпьем за наших разведчиков. За то, что сходили к фашисту и живыми вернулись. Давайте, парни, за удачу.

Евменов совсем посмурнел.

— Да какая там удача, товарищ командир… Эх, мать ее. Я во всем виноват, я старшим был назначен. Мы ведь фрица с собой тащили. Почти довезли его до берега. И в последний момент упустили. Вот досада. Камнем на дно ушел наш «язык».

— Видать, тяжелый язык-то попался? — сострил кто-то.

Но Евменов шутки не понял.

— Да ты подумай: по такой холодине, в шинели… — совершенно серьезно принялся разъяснять он и, помолчав и выдохнув, одним глотком выпил содержимое котелка. — Да еще со связанными руками… Вот тебе и готовый топор на дно, — переведя дух, закончил разведчик.

— Эх, черт подери! Какая там удача… Зайченко, дурья башка. Все из-за него получилось так нескладно. Добрались уже до берега. А он возьми, да не выдержи. Немцы вышли на нас. Мы затаились. Я с Байрамовым поодаль, за стволом поваленным оказался. А Зайченко впереди нас. Это он вызвался плот наш найти. Спустился к самой воде. «Я узнаю, — говорит, — то самое место, где мы плот оставили». Ну, и попер туда, это значит, плот отыскивать. А тут эти немцы. Они поначалу мимо себе шли. Решили не трогать их — пусть топают. Нам же шума подымать нельзя было. К реке уже выбрались. Да и двое их, ножами — опасно, как бы суматохи не вышло. Так вот… Прошли они вроде, а один вдруг останавливается, второму что-то быстро так лопочет и руки кверху подымает: «Грязные, мол, пойду помою». И спускаться стал, быстро так И прямо на Зайченко. Его бы ножом. Да, где там… Мы даже дернуться не успели. А Зайченко… Они нос к носу столкнулись. Немец остолбенел от неожиданности. И Зайченко… Тоже, видать, чуть в штаны не наложил. Эх, лучше бы он, в натуре, об…ся. У него от страха другой рефлекс сработал. Он возьми и выстрели. В упор ба-бахнул, прямо немцу в башку. То есть в лицо. Снес его напрочь. Тот, как стоял, с черепушкой вскрытой и плюхнулся прямиком в реку Ну, мы сразу ко второму, хватаем его и деру. Плота никакого там не было. Высоко мы вышли, надо было ниже, вдоль русла, спускаться. А Зайченко… Его мозгами фашистскими при выстреле забрызгало, и сам не свой сделался. Все хотел второго немца кокнуть на месте. Да… ясное дело, шум подняли, жди хвоста. Мы с немчурой этим пробежку затеяли. Пришлось ему руки связать, а тут Зайченко плот обнаружил. А дальше… Дальше, в общем, вы знаете…

VII

Евменов замолк, а потом вдруг встрепенулся.

— Эй, кто там, на розливе? Чего наливаете наперстками какими-то. А ну, плесни полную котелочную…

Аникин кивнул разливающему, и тот послушно наполнил прозрачной, рубиново-красной струей котелок Евменова до самых краев.

— Ну, будем… — просто сказал разведчик и, выдохнув, принялся пить. Он пил долго, медленно поднимая котелок все выше и выше, так, что становилось видно, как ходит вверх-вниз ходуном большой выпуклый кадыку него по шее. Наконец, опустошенная солдатская емкость зависла кверху дном, чуть не упираясь в положенные в три наката бревна.

Все, кто находился в блиндаже из отделения, отпив свои граммы, замерев, ожидали, когда допьет Евменов. Он медленно отнял и опустил на колени посуду. На бритом, дубленом его лице, под носом, осталась чернильно-красная полоска.

— А-а… — пьяно и облегченно выдохнул солдат.

— Вот, у Евмена и усы выросли… — произнес Попов.

Тот, услышав свое прозвище, невидяще мутным взглядом нашел сказавшего. Зрачки его, буравившие двумя черными углями, не сулили ничего хорошего.

— В смысле — винные, — виновато оглядываясь и одновременно ища защиты, проговорил Попов.

— Попов, угомонись. Тебе на часы еще заступать, — строго сказал старшина. Оглянувшись на разведчика, Аникин покачал головой: — Тебе бы выспаться, Евмен. Сложные сутки выдались.

— Выспаться, выспаться… — вдруг произнес Евменов каким-то другим голосом. Он сделался глуше и напряженнее. Будто через горло его пропускали электрический ток.

— Выспаться… хорошо бы. Да только сон не идет… Ребят из штрафной загубили… у всех на глазах. Капусту мясную из них сделали и в борще днестровском сварили. И я, когда плот вчера подо мной развалился… Я вдруг почувствовал такой страх. Я в Николаеве у смерти в пасти сидел и такого страха не чуял. А здесь, когда тонуть стал… Вдруг ребята из штрафной мне причудились. Каково им было на дно идти? Чертова эта разведка… А мы так хорошо начали. Нам фартило, командир. Поначалу нам очень фартило. Я должен был понять. Если вначале так фартит, когда-нибудь это должно было плохо кончиться. А тут этот Зайченко… Ну, да ладно.

— Вы выполняли приказ, Евмен, — без всяких эмоций произнес Аникин. — А на войне случается всякое… Вы вернулись, и это главное. А Зайченко… С его способностями он должен быть рад, что он башку оторвал немцу, а не наоборот…

— Да, ты прав, командир… — говоря это, Евменов слегка покачивался. Но говорил он внятно и четко. Только голос его становился все глуше, как будто озлобленнее.

VIII

— А ведь нам поначалу очень везло… Это была хорошая идея, командир. Твоя идея, старшина: переправиться в ночь, спуститься вниз по течению, за Турунчук, и сплавляться оттуда, как будто какой-нибудь мертвый топляк. Мы сделали все как по писаному. У нас получилось выдать себя за топляк. Мы проплыли под носом у немцев, и они ничего не заподозрили… Они даже не поняли, что наша разведка зашла им в тыл. То есть мы… По нашей, размеченной, карте мы отошли от берега вглубь и маршем поднялись в тыл Пуркарам. Там все было, как рассказывал дед Гаврил… Мы прошли через поле, потом через лес, вдоль опушки.

Мы шли осторожно, искали ту самую избушку лесничего, о которой говорил дед. Да, там была избушка. В ней было битком набито немцев. И как они там все уместились? Мы сидели в темноте, наблюдали за ними и жестами удивлялись, сколько немчуры в эту избушку налезло. И вокруг, по периметру, их было много.

Дозоры — под каждым кустом. А мы прошли между ними. Просочились, как ртутные шарики. Они переговаривались между собой, дозорные.

Их не было видно, но хорошо было слышно имена, которые они выкрикивали. «Ганс?!» — окликнет товарища и потом что-то на своем фашистском продолжает лопотать. А тот ему в ответ: «Шульц!» и бу-бу-бу. Тоже, наверное, про баб… Все смеялись, там, в темноте… Их было много. Нам показалось, что этот лес и опушка кишели немцами. Мы даже заволновались, и Зайченко… он стал паниковать. Он хотел что-то сказать, но я сжал его горло… Может, я удерживал его слишком сильно. Но больше он уже ничего не хотел мне говорить.

Немцев, дозорных… их не было видно, но было хорошо слышно. Это помогло нам пройти мимо них. Нас не было видно. И не было слышно. Мы старались идти бесшумно и прошли через эту опушку. Я смогу показать на карте, командир… я все запомнил, где они стояли. И мы вышли в поле, и там встретили немца. Там были окопы. Вторая линия обороны. Второй эшелон. Он вышел до ветру. Может быть, его стоило взять с собой. Как «языка». Взять его, и сразу возвращаться назад. Но с немцем мы бы не прошли обратно. Там было слишком много постов. Их было полно в лесу. Их голоса. А этот немец. Он стоял у самого края поля. На поле выходил край той самой опушки и дальше торчал из земли засохший бурьян. Это поле давно никто не обрабатывал.

IX

Мы выползли прямо на этого немца. Я еще подумал, что это родник. Журчало в темноте. А потом смотрим — немец… Мы наскочили на него совсем неожиданно. Я принял решение с ходу. Мы даже не успели остановиться. Он стоял к нам спиной. Он даже не услышал, как мы появились у него за спиной. Я вытащил нож, трофейный, немецкий, из нержавеющей стали. Я долго точил его перед самой разведкой. Это здорово успокаивает. Мой нож…

Евменов неуловимым движением двинул рукой. И вот уже в руке его сверкнуло блестящее лезвие с кровостоком.

— Мой нож всегда заточен, как бритва… Немец даже не ойкнул, когда я провел лезвием по его натянувшемуся, как барабан, горлу. Разрез был глубоким, и я почувствовал рукой, как хлынула из раны горячая фашистская кровь. Он справлял в этот момент малую нужду, и руки его были заняты, и я, когда перерезал ему горло, слышал, как продолжала журчать по земле струя его мочи. А он уже был мертв. Вот его документы, старшина… Тут и фотографии… Все, к черту, намокло… Чтоб в полку было видно, что мы завалили того фашиста…

— Пусть они будут у тебя, Евмен. Сам отдашь комбату, — ответил Андрей.

— Хорошо, командир. Да, мы оттащили того немца к опушке. Лицом вниз его положили, в овражке. Там все было завалено гнилыми ветками… Байрамов взял его карабин. И патроны, а я — документы… Мы стали двигаться осторожнее. Мы засекли их позиции. Траншея тянулась вдоль кромки поля, до самых неясных огоньков, мерцавших вдали, к северо-западу. Там было село. Мы это поняли и решили выйти к селу, сделав крюк, пройти еще дальше вглубь. Так, чтобы не пересечься с траншеями второго эшелона. Перед дорогой мы совещались. Присели на корточки, и я объяснил, как я вижу наше дальнейшее движение. Нам надо было подобраться как можно ближе к селу, и разузнать как можно больше про этих хваленых «пятисотых». На том солдате, которого я полоснул, никаких особых знаков не нашли. Нашивки у него были только за ранение. На рукаве. Я подумал, если бы что-то отличительное у него было, я бы запомнил, а потом по памяти нарисовал бы там…

Евменов кивнул куда-то поверх блиндажного потолка, подразумевая армейское начальство.

— Тот был обыкновенным пехотинцем… Байрамов не хотел, чтобы мы двигались вглубь. Он предлагал пробраться вдоль поля и ближе изучить ситуацию с траншеями. Там все было изрыто переходами и траншеями. Потом, когда прожектора осветили эту местность, мы увидели, сколько там фашистов.

Зайченко вообще предложил вернуться к реке и по дороге взять в плен одного из дозорных. Кто знает, может быть, его план был бы лучше. Или Байрамова… Но я решил по-своему. Мы двинулись вперед, наискось через поле, стараясь подальше уйти от позиций второго эшелона. Да… кто знает, черт побери. Может быть, Зайченко был прав, и нам нужно было сразу уходить обратно в лес.

X

Мы прошли немного, может быть, метров двадцать… Мы услышали голоса. Они шли прямо на нас. Так нам показалось. Мы упали на землю. Повалились в засохший бурьян. Мы лежали там, в этом чертовом поле, и слушали, как прямо на нас надвигаются фрицы. Им было весело. Они смеялись, громко переговаривались. Они шли со стороны села и были пьяны. Голос окликнул их откуда-то из-за наших спин, сбоку. Со стороны их позиций. Я положил палец на курок своего автомата.

Мы были готовы открыть стрельбу Они надвигались прямо на нас, вот между нами остались какие-то метры. И вдруг, услышав этот голос, они остановились. Кто-то из этой группы ответил на оклик. Потом они стояли и переговаривались. Потом они закурили. До тех, кто стоял ближе, было не больше двух метров. Мы лежали на этой траве, застыв от напряжения. Земля была очень холодная. Хорошо, что там еще остался засохший бурьян. Так бы они нас обязательно заметили.

Они стояли и никак не уходили, и мне казалось, что нервы мои сейчас порвутся, как струна. А от них расходились клубы никотина. Этот запах лез мне в ноздри и словно подталкивал: стреляй, стреляй. Но я так и не выстрелил. И Байрамов, и Зайченко… Он выстрелил позже. Но там он сдержался… Немцы вдруг стали петь песню. Они запели ее тихо-тихо. Какой-то марш… Так они пели стоя, а потом повернули в сторону того оклика и пошли туда, продолжая петь.

А мы еще пару минут отходили от напряжения, а потом двинули дальше. У нас был свой план, и мы собирались ему следовать. Так говорил наш лейтенант Ольшанский. Он говорил: «Если ты принял в бою решение, никогда не меняй его. Следуй ему до конца». Так мы добрались до села. Мы не входили в село. Собаки сразу поднимали лай. И в каждой хате можно было нарваться на немцев. Немного выждав, мы обогнули село по кругу. Надеялись встретить кого-то из местных. Но кто будет шастать в поле на ночь глядя? Все сидели по домам, топили свои печки. Ветер разгонял по округе запах сгоревших дров из печных труб. Никого мы не встретили. Мы шли очень осторожно, выжидали и снова шли.

XI

Дальше, с другого края села, горели большие прожекторы. Там слышался непрерывный лай собак Гудели моторы. Это были армейские грузовики. Они двигались вдалеке, по проселочной дороге. Она уходила дальше на северо-запад. Там было много солдат. Я бы узнал эту дорогу на карте. Наверное, там начинались позиции артиллеристов. Мы разглядели в свете прожекторов несколько пушек Грузовики, которые подъезжали под этот яркий свет, тут же начинали разгружать. Они выгружали боеприпасы. Много ящиков. Большие ящики. Похоже на крупнокалиберные снаряды. Несколько машин… И много солдат, но суеты никакой не было. Доносились крики их командиров. Они очень четко осуществляли разгрузку. Исполнительные, гады. Прямо руки чесались пальнуть в них. Или кинуть гранату. Я вполне мог до них добросить. Мы подобрались очень близко. Вся бы их дисциплина пошла кувырком…

Но стрелять мы не стали, а решили вернуться. Поле прошли без проблем, а в лес не полезли. Чтобы судьбу не испытывать. Взяли правее, оставив избушку лесника в стороне. Вроде мы все рассчитали и учли отклонение от маршрута. Но мы промахнулись. И на точку, где мы оставили плот, не попали. Тогда стали прочесывать вдоль обрывов. Искали наш плот. Очень не хотелось оставаться на этом чертовом фашистском берегу. Ну, кто ищет, тот всегда найдет… Вот мы и нашли на свою голову этих двух фрицев. Нашли… А тот, второй, он совсем… А Зайченко…

Евменов замолчал.

— А дальше что? — раздался голос Попова.

— Тише ты, дальше, — одернули его. — Смотри ты. Спит наш Евмен.

— Да… рассказал сам себе сказку на ночь…

— Ладно вам. Человек с того света вынырнул, а вы тут…

— Интересно, а что дальше-то было?

— Тебе, Попов, что, мама сказки в детстве не рассказывала?

— Не, не рассказывала. Я в детдоме вырос. У нас только нянечка была. Но сказки не рассказывала. Она шваброй нас била. Тех, кто плохо себя ведет.

— То-то я бачу, Попов, ты якись трошки контуженый. Шваброй по темечку, небось, тюкнуло.

— Не… Меня ей не достать было. Больно я шустрый был, — ответил Попов. Он, видимо, к данной теме относился серьезно. — Мы и вино проносили в детдом. Во как…

— А винишко деда Гаврила ко времени приспело.

— Да, Евмену как раз вместо успокоительного. Если Нинка его спровадила без всяких лекарств.

— А то ты не знаешь, какие у Нинки лекарства?

— А ты будто знаешь. Гляди ты, знаток. Ну так баба не от хорошей жизни старается. На войне, вишь, не бабье дело обитать. А она все равно об солдатской душе заботится, как может, ласку дает… Да только такому хмырю, как ты, все одно от Нинки обломится. Пойди вон до бревна с дуплом полечися.

— Слышь, ты, это кто тут хмырь?

— Кто-кто… дед Пихто.

— Ну, ладно, хорош, — урезонил спорщиков старшина. — Знатоки выискались. Евмен всем хороший пример подал. Всем отбиться и спать. А ты, Попов, не забудь про смену. И смотри, не задрыхни там, в окопе…

XII

Спустя пару часов старшину вместе с Евменовым вызвали к командиру батальона. В командном пункте опять собрались младшие командиры. На этот раз было несколько штабных офицеров из полка. Никакого чая и Ниночки не наблюдалось. Комбат много курил — верный признак того, что вопрос на повестке дня стоял серьезный. Карта с участком излучины реки была исчерчена цветными карандашами. Аникин к карте не присматривался. Сидел в уголке. Где уж ему, старшине, командиру отделения, было пробиться к водруженной на стол керосиновой лампе через лейтенантские спины. Пусть вон Демьяненко впереди толчется. Он это любит — поближе к штабу притереться. Выслушали Евменова, комбат вместе со штабными майорами что-то помечал на карте. Чистые гроссмейстеры… Е-2, Е-4. Алехины, едрен батон. Придумают шахматные партии, а аникинцам потом их воплощать…

— Как остальные разведчики, старшина? — спросил комбат. Что ж, не забыл, что люди на ту сторону сходили, в волчье логово с головой сунулись…

— Живы все, товарищ капитан… — поднявшись, ответил Андрей. — С Зайченко хуже. Переохлаждение сильное и пальцы, по ходу, отморозил… А Байрамов…

— Хорошо… — перебил его комбат и снова склонился над картой. Как будто ни Аникин, ни Евменов не стояли сейчас перед ним и другими штабными по стойке смирно.

— Разрешите Евменову идти, товарищ капитан. Человек с того берега вернулся, выспаться надо.

— Хорошо… — словно спохватившись, сказал комбат. — И ты тоже двигай. Ждите отдельного распоряжения. Но, в любом случае, начинайте строить плавсредства. Чтобы все отделение могло форсировать… Понял?

— Так точно…

— Да… и зайди по дороге к начхозу. Пусть Евменову выдаст дополнительную порцию. И еще «наркомовские» сверху. Я-то знаю, вы компот местный пить горазды. Да только спирт, его компотом не заменишь. Понял задачу?

— Так точно, товарищ капитан.

— Вот и действуй.

XIII

Кухня располагалась рядом с лазаретом. Старшина Сивун, ведавший батальонным обозом и продовольственным снабжением, располагался тут же, при поварах. Чтоб, так сказать, держать все под присмотром. Мужик он был неплохой, но своенравный, часто вел себя по настроению. Должность, так сказать, позволяла. «Так сказать» — это была его любимая присказка. Лепил ее в разговоре, где надо и не надо. В батальоне, за широкой спиной старшины, так и звали Сивуна — Так сказать. Выяснилось, что начхоз уже изволили лечь почивать, и Аникин с Евменовым его разбудили. Тот поначалу вообще не желал откликаться и открывать дверь, но, поняв, по более чем уверенному стуку, что крепкую дубовую дверь сейчас попросту вынесут, справедливо решил все же выйти к бойцам.

— Чего, черти, удумали, так сказать, в такой час являться, — без здрасьте, с порога встретил их Сивун.

— Слышь ты… сейчас дам промеж рог, и вырастет у тебя на лбу третья чертенячья шишка, — также без церемоний ответил ему Евменов.

— Тихо, Евмен, не кипятись, — осадил его Аникин. Вступать в перепалку и тем более в драку со старшиной и брать штурмом батальонную кухню ему не хотелось. Для подготовки к переправе силы теперь нужны. — Ты нас прости, старшина… За поздний визит. Из разведки хлопцы вернулись… Комбат распорядился дополнительно ужином накормить. И спирту сверх нормы выдать…

— А, разведчики… ну так бы сразу и… — пошел на попятный старшина. Субординацию он знал четко и слово «комбат» для него значило все. — Видел, Андрей, так сказать, твоих в лазарете. Нахлебались студеной водички, так сказать. Ладно, сейчас… идите вон в ту избу… Скажите, я распорядился. Повар выдаст вам кашу. То, что от ужина осталось. Только остывшая. Так сказать, уж извиняйте.

— Ничего, сойдет и остывшая, — обрадованно отозвался Евменов.

— А спирт? — спросил Аникин, удержав дверь, которую было стал закрывать начхоз.

— А спирта у меня нет. Идите вон к Нинке… у нее просите, если осталось. Она у меня последнее забрала. Говорит: «На медицинские, так сказать, нужды…»

Дверь захлопнулась у солдат перед носом.

— Вот гад! Спирта у него нет, — беззлобно рассуждал Евменов, пока они подходили к указанной начхозом хате.

Достучались до повара. Тот без всяких разговоров вынес на порог полный казан пшенной каши, обильно перемешанной со свиной тушенкой.

— Держи, разведка, наедай ряшку… — приветливо сопроводил вынос повар.

— Ничего себе, — потер руки Евменов, прежде чем принять драгоценную ношу. — Живем, командир…

— Только казан верните… — произнес повар и захлопнул дверь.

— Всенепременнейше, — вдогонку произнес Евменов и, поднеся казан к носу, жадно втянул ноздрями ее запах.

— А-а, ну и пофартило, старшина. Хорошее это дело — в разведку ходить.

— Идем теперь в лазарет, спиртику раздобудем.

— Разреши, старшина, я быстрее в блиндаж. Уж больно жрать охота. Да и вина там еще осталось. Деда Гаврила…

— Ладно, иди. А я все же схожу, навещу наших, — ответил Аникин. — Узнаю, как они там.

XIV

В окнах лазарета тускло горел свет. «Не спят еще», — почему-то обрадовался Аникин. Зайдя во двор, он осторожно постучал в оконце хаты. Мелькнула тень, потом в освещенном проеме показалось лицо в аккуратной белой косынке. Это была Нина. У Андрея кольнуло в сердце. Косынка и красный крестик, вышитый на крахмальной белизне спереди, напомнили ему о Лере, о ее белом теле, таком родном и таком мертвом там, среди других трупов — медсестер и врачей, пациентов, бывших ранеными растерзанного, разбомбленного и расстрелянного фашистскими «лаптежниками» госпиталя.

Нина открыла дверь. Увидев его, она вспыхнула и отвела глаза. И Аникин вдруг почему-то засмущался, замялся на пороге.

— Проходите, товарищ старшина, — торопливо пригласила она. А сама открыла дверь шире и стоит на пороге, как бы приглашая его войти. От этого движения застегнутый на все пуговицы халат ее натянулся, выпятив округлые, накрахмаленные выпуклости грудей.

— Смотри, замерзнешь, — все еще не преодолев смущения, проговорил Андрей. Ему пришлось входить боком, лицом к Нине. Глаза их встретились. На этот раз она уже глаз не отводила. Какие-то неясные, шаловливые искорки мерцали в ее бархатных, бездонно-карих глазах.

— По такой-то погоде? — игриво произнесла она и рассмеялась, показав белые, блеснувшие в полумгле, зубы. — Шутить изволите, товарищ старшина. Вы бы знали, какие у нас под Красноярском морозы бывают…

Она рассмеялась еще пуще. Аникинское лицо овеяло свежим дыханием, будто из самой глубины цветущего сиреневого куста. И разве девичья глубина не то же самое, что цветущий сиреневый куст?

Он ощутил исходивший от нее аромат юности. Тот самый, который ощущался в воздухе. Тот, о котором говорил Зайченко. Аромат весны…

— Да уж, какие тут шутки, Нина… — взяв себя в руки, тихо произнес Аникин уже в сенях. — Видишь, как наших гавриков-то скрутило. Что там разведчики?

Девушка прикрыла дверь, но не торопилась проходить следом за ним внутрь.

XV

— Перестыли оба, — степенно проговорила она, поправляя на голове косынку. — У Байрамова температура. Ангину, видать, схватил. А с Зайченко хуже. В полк его отправлять надо. Спиртом их растерла. Но пальцы он похоже что отморозил… Держался, говорит, за бревно. Они и окоченели. Переохладился сильно. Воспаление началось, бредит…

— Я это, еще зашел узнать… насчет спирта. Сивун сказал, что у тебя спирт остался. Комбат распорядился выдать разведчикам премиальные граммы.

— Сивун? Сволочь он. У него этого спирта… Он у местных самогонку выменивает на консервы и хлеб…— с ненавистью произнесла Нина.

Лицо ее изменилось. Окаменело будто. Андрей еще не видел санинструктора такой обозленной.

— Да, — проговорил Аникин.

— И с бабами спит… за продукты… — зло добавила Нина. — Сама видела, как он водил одну в амбар. А потом она — домой, с буханкой хлеба за пазухой.

— Гнида! — вымолвил Андрей. — А комбат что? Не знает?…

— Да оба они… Вот уже где у меня сидят. — Нина ладонью провела ватерлинию по своей нежной шее. Последние слова она произнесла неожиданно жалобно, со слезами в голосе. Как будто бы делилась с близким человеком наболевшим.

— Тут ведь от бабы всем одного надо… С комбатом живу. Так и эта гнида еще пристает. Зажмет в темном углу и шепчет в ухо своим вонючим ртом: «Давай, так сказать, полюбовно сойдемся, но чтобы капитан не знал ничего»…

Андрей заметил в неярком свете керосинки, как тоненькая голубенькая венка пульсирует у нее под самым подбородком. Ему вдруг нестерпимо захотелось поцеловать эту жилку и ее пахнущие сиреневым цветом губы. Всем одного надо… Права ты, Нина. Ты выстрадала эту правду.

Она умолкла, и Андрей не говорил ни слова. И вдруг Нина порывисто прижалась к нему и обхватила шею Андрея руками. Она ничего не говорила, крепко-крепко вжимая свою щеку ему в грудь. Столько отчаяния и просьбы было в этом порывистом движении, что Андрей так и замер на месте, боясь дохнуть и шевельнуться.

— Ты чего, дуреха?! — наконец дрогнувшим голосом, тихо спросил он.

— Молчи, молчи, — также тихо, но неожиданно властно, по-бабьи, проговорила она. — Когда ты говоришь, я не слышу, как бьется твое сердце.

— Ты чего творишь? — опять спросил Андрей и взял ее за предплечья. Они показались ему нежными-нежными. Она нетерпеливо подняла и прижала свои пальчики к его губам, словно бы запрещая ему говорить.

— Что я творю? — переспросила она, и в голосе проросли те неясные шаловливые зернышки, что искрились в ее зрачках. — Влюбилась я… вот что…

Сказав это, она вдруг прижала свои теплые губы к его губам. И вся, натянув, как струнку, свое молодое, зовущее тело, безоглядно прижалась к Андрею.

Долю секунды губы его были сомкнуты, а потом распахнулись навстречу необоримому потоку цветущего благоухания. Их губы сходились и размыкались, чтобы снова впиться друг в друга с еще большей страстью. В этих промежутках, переполняемая желанием, будто прибывающим из неведомых родников вешним соком, она шептала, как в забытьи:

— Влюбилась… влюбилась… люблю… да, возьми меня… бери… бери…

XVI

В блиндаже все беспробудно спали. На подходе, в траншее старшину встретил Попов. Часовой не спал и среагировал как полагалось.

— Стой, кто идет? А, это вы, товарищ старшина…

Попов, подпрыгивая то на одной ноге, то на другой, как мог, боролся с всепроникающим холодом предутреннего, сырого тумана.

— Доложи обстановку, — откликнулся Аникин. Несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось.

— А я уже стал беспокоиться… — обрадованно тараторил Попов. — Мало ли, думаю. Вас все нет и нет. Может, хлебнули медицинского, а потом заплутали, в темноте-то… Тут околеть в два счета можно. Евмен сказал, что вы в лазарет за спиртом пошли.

— Много болтал накануне твой Евмен. По трезвому делу слова из него клещами не вытянешь. А как примет на грудь, так остановить нельзя. Весь свой доблестный боевой путь рассказывает.

— Так это, товарищ командир, — многозначительно поинтересовался Попов. — Спиртику-то удалось хлебнуть? А?

— Не твоего ума дело, — беззлобно приструнил любопытного Аникин. — Ты вон лучше за рекой наблюдай. А то нахлебаешься вместо спиртика водички днестровской… Вынырнет шпион фашистский и утащит тебя на дно.

— Не, товарищ командир, — весело ответил Попов. — Пусть уж тогда лучше русалка какая… На русалку я согласный.

— Ишь ты, сказочник. Какие нынче русалки, нынче холодно. Они только по лету, небось, шастают.

— Ну а если спиртику для сугреву то и холод не страшен…

— Попов, а в ухо для сугреву не хошь? Я тебе быстро щас организую… Чтоб поменьше болтал. Следи за рекой!

— Слушаюсь, товарищ командир. Я же так, товарищ старшина… для шутейного разговора.

— Попов, — угрожающе повторил Аникин.

Солдат вытянулся во фрунт и прижал к себе винтовку.

— Есть следить за рекой, товарищ старшина!

— Так-то вот, — удовлетворенно заключил Аникин и направился в блиндаж.

XVII

Чуть свет по роте объявили общее построение. Хотя с трудом можно было назвать светом серую хмарь, обозначившую начало нового дня. Пока отделения собрались за дамбой, начал моросить мелкий дождь. Демьяненко всех торопил, хотя и так вроде все успевали. Аникинские даже успели привести себя в порядок в смысле «рыльно-мыльного» направления — умыться и побриться.

— Дождя нам и не хватало, — тоскливо произнес Фадеев, невысокий солдат из аникинского отделения, которого за мучнисто-белое лицо и русые волосы прозвали в роте Пельменем.

— А чем тебе дождь не угодил, Пельмень? Боишься, что тесто размокнет? — под дружный хохот подначил его Попов.

— И так холодно, — обидчиво буркнул в ответ Фадеев. — А тут еще за шиворот льет…

— Знамо дело… в теплом блиндаже сидеть дуже гарно, — ответил Бондарь. — Да тильки по такой хмарной погоде летуны не шастают. А то выгляни солнышко, разогнали бы твою тоску-печаль в два счета бомбовозы фашистские.

— Что, Богдан Николаич, небось, сам-то скучаешь без немецких асов в небе? — с готовностью хмыкнул Попов.

— Малеха есть, — иронично согласился Бондарь. — Зробил бы парочку «мессеров» из своего «дегтяря» заместо завтраку.

Между тем взводный подгонял строй чуть ли не под линейку, то и дело повышая голос.

— Чего это он суетится?… — недовольно бурчал Евменов. Он явно не выспался и теперь был зол на весь мир. А тут как раз и взводный нарисовался как воплощение этого мирового зла.

— Известно чего, Евмен… — тут же вполголоса прокомментировал Попов. — Старшого летеху хочет до зарезу получить. Вот и выслуживается перед начальством.

— И откуда ты все это знаешь, Попов?

— Евмен, тебе ли спрашивать. Ты только из разведки… должбн кумекать, что такое сбор информации.

XVIII

По роте объявили приказ о подготовке к переправе. Началась раздача топоров и пил тем подразделениям, которые незамедлительно отправлялись на лесозаготовки в прилегающие к Незавертайловке сады и лесополосу. Ротный объявил и о том, что в село прибывает инженерно-саперный расчет, личный состав которого будет распределен среди взводов. Спецы из числа саперов будут помогать в подготовке переправочных средств, а также проведут инструктаж по работе с щупами и миноискателями. Из полковой разведки поступила информация, что немцы обложили боковые подступы к своим позициям минными полями.

В числе других лесозаготовщиков оказалось и отделение Аникина.

— Вот еще не хватало. Еще и курсы откроют, учить будут, — раздался чей-то недовольный голос.

— Заткнись, дурья башка! — пресек недовольство Андрей. — В подмогу нам людей присылают. Тут слушать и каждое слово ловить надо. Научат тебя, несмышленыша, как шкуру тебе свою сберечь, чтобы ты с седого Днестра не к рыбам на корм ушел, а к мамке с папкой.

— Молчи, дубина, и делай что говорят, — поддержали командира еще голоса. — А то будешь, как те штрафники, река им пухом.

Лесозаготовщиков тут же направили в обоз, за инструментарием. Получилось ко времени, потому что немцы начали обстрел прибрежных позиций. Несколько снарядов разорвались и неподалеку от построения роты. Перебежав дорогу аникинским, бегом понесли солдата из первого взвода. Лицо его было белым, как вымазанная известкой стена сельской хаты, а из развороченной осколком раны на бедре обильно капала кровь.

— Вовремя мы наряд на бревна получили… — по пути заметил Евменов, оглядываясь на взрывы, один за другим выраставшие около самого берега.

В обозе бойцов снабжали необходимым пиляще-рубящим инвентарем, а также выдавали сухой паек — по полбуханки черного солдатского хлеба и по консервной банке на троих. Сунув Аникину в руки топор, начхоз не преминул ухмыльнуться ему в лицо.

— Ну, чё, старшина, повезло, так сказать, со спиртиком? Или для тебя не нашлось в аптечке санинструктора ничего горячительного?

— А это не твое, так сказать, дело, старшина… — перекинув в руках полученный только что топор, веско и зло ответил ему Андрей. С опаской глянув на нетерпеливо танцующее в руках Аникина топорище, начхоз торопливо пробурчал, идя на попятный:

— Ладно, ладно, в бутылку не лезь… Из-за бабы еще рубиться удумал… Для лесозаготовок вон силушку побереги…

— Ты за мои силушки не беспокойся, старшина… — спокойно ответил Аникин и многозначительно добавил, почесав лезвием себе щеку: — И тоже… береги себя. А то бывает: против бабы — герой, а против мужского разговора — сопля соплей…

— Следующий! Следующий! — ничего Аникину не ответив, нервно закричал начхоз.

XIX

Время после построения полетело как-то быстро. Отделение поставили на череду тополей, которые росли ровнехоньким рядом вдоль некогда колхозного поля.

— Ишь, как вымахали… — завороженно, будто смакую предстоящую работу, проговорил Бондарь. — Аж рубить жалко.

— Ничего, Богдан Николаич, фашистов прогоним, колхозники новые тополя посадят… — заметил Попов.

— И то верно, — кивнул Бондарь. — Хоть что-то здравое от тебя услышал, Попов. Ну, взялись за гуж…

Аникинцы включились в работу со смаком, даже с наслаждением, в аккурат, как в пословице: лес рубят — щепки летят. Только не было в этих словах для солдат никакого второго смысла. Щепки так и летели во все стороны. Работа на лесозаготовках кипела. Топоры только и мелькали вверх-вниз, сплошным перестуком накладываясь на непрерывное «вжик-вжик» двух двуручных пил. Не часто на фронте удавалось приобщиться к мирному делу, до которого стосковались у всех руки. И вот уже никто не замечал ни дождя, насквозь промочившего шинели и полушубки, ни раскисшей грязи, в которой прочно увязали сапоги.

— Осторожно, берегись! — зычный окрик Бондаря расчистил от работающих место падения очередного дерева. И вот оно с шумом и треском, перекрывающим гул канонады, рухнуло в мокрую, мягкую, как перина, заждавшуюся хозяйских рук землю.

За рухнувшее дерево тут же брались топоры, стесывая сучья и ветки. Бондарь, методично, одним ударом оттяпывая толстенные суки, то и дело останавливался, принимаясь счищать налипавший на сапоги жирный, как черное масло, чернозем.

— Ну и землица, — не переставая, восхищался он. — Чистое сливочное — землица! Тут, небось, палку воткни, и плодоносить начнет.

— Богдан Николаич, ты лучше с бабой попробуй. Оно надежнее выходит. Насчет плодоношения.

— Ну, Попов, я тебе щас язык-то обкорнаю, — среди дружного хохота грозил Бондарь обухом языкатому остряку. — Заместо бревна пойдешь. Ты же у нас не тонешь. Ротный сказал использовать все подручные средства. А ты же у нас из того материала, который не тонет…

Топор в руках Аникина так и мелькал. Он чувствовал, как руки стосковались по мирному труду. Можно даже было представить, что бревна эти они заготавливали для какой-нибудь постройки. Хотя, конечно, в России избу или клуб из тополя никто строить не будет.

XX

Спал Андрей не больше часа. Но никакой усталости не ощущалось. Наоборот, что-то совершенно другое, похожее на опьянение, кружило ему голову, бурлило в жилах, будто молодое вино. Хотя никакого спирта он не пил, ни перед сном, ни тем более сейчас.

Нина… Он, в мокром полушубке махавший топором как заведенный, был здесь, сейчас, под хмурым низким небом. А мысли его — там, в тесной комнатенке, примыкавшей к большой «каса маре»[7], которую приспособили под батальонный лазарет. Андрей предлагал уйти куда-нибудь на сторону, приютиться у кого-то из местных. Но Нина неожиданно воспротивилась.

— Здесь раненые, — убеждающе шептал он.

— Раненые спят, — непреклонно отвечала она в ответ, касаясь его лица ладонями.

— Кто-то наверняка не спит.

— Ну и что?! Не их дело.

Андрей, беспокоясь больше за Нину, был удивлен ее реакцией. Он, уже ощущая, что теряет власть над своей выдержкой, предпринял последнюю попытку вразумить девушку.

— Нина, понимаешь, комбат… если узнает…

— Ну и пусть! — с неожиданной отчаянной бесшабашностью прошептала она. — Пусть узнает.

Горячая волна, вызванная жаркими, страстными поцелуями Нины, накрыла его с головой. Уже ни на что не обращая внимания, он, приподняв, обхватил ее и так, в охапке, осторожно отнес в ее комнатку.

«Люблю… люблю… по любви хочу…» — все шептала Нина, пока они, спеша урвать у войны секунды жизни, торопливо расстегивали пуговицы своих гимнастерок и скидывали в темноте свою одежду прямо на пол. Старая пружинная кровать Нины, пахнущая свежестью простыней, предательски заскрипела, и Андрей, подхватив налившееся тяжестью женственной красоты тело девушки, бережно опустился с ней прямо на пол, на брошенный посреди комнатушки полушубок

Они осыпали друг друга поцелуями, и она продолжала шептать, а потом уже не могла говорить, борясь с неодолимым желанием отозваться несдержанным стоном на каждое движение его сильного, ритмично напиравшего тела. Темнота и ласки Нины, ощущаемые на ощупь, впитываемые подсознанием, добавляли Андрею пьянящего ощущения полета и кружения, заставляли напрочь забыть, что кругом война и они — в самом эпицентре смертельного урагана, забыть, что и где с ним происходит и кто он такой. Забыть… забыть… забыть…

А потом они лежали на полушубке, постепенно, по капельке, обретая испарившееся вместе с росой любовного пота сознание, выплывая по чуть-чуть, потихонечку, из этого забытья.

Они опять возвращались в здесь и сейчас, где были артобстрелы и смерть, подготовка к переправе, где были комбат и начхоз. Где была война… Но еле уловимый запах цветущей сирени продолжал преследовать Андрея. Не отпускал он и здесь, среди стойкого, не перебиваемого даже стылым дождем запаха спиленной древесины.

XXI

Стволы, обтесав и распилив надвое, в несколько подходов отнесли к берегу. Аникина и других командиров тут же вызвали в командный пункт батальона. Туда уже прибыли передовые подразделения саперного полка.

В суматохе, передвижениях большого количества людей ощущалось, что затевается что-то серьезное. Видимо, ощущение это, минуя широкую водную преграду, по воздуху передалось немцам. Они стали еще сильнее обстреливать береговые позиции и дальние подступы к селу. К артиллерии добавились минометы. Какой-то новый, неясный гул вкрался в звуковую картину канонады с правого берега.

— Самоходки… Похоже на «Фердинанды», — прислушавшись, произнес один из саперов. На лице его, запачканном брызгами грязи, ясно прочитывалась сильная усталость. Он словно бы угадал мысли Аникина.

— Ох, и трудно пробирались, — проговорил он с обреченным безразличием в голосе. — Дороги развезло. Телеги с барахлом нашим понтонным еле тащились. Думал, совсем увязнем. Эх, жаль, шанцевый инструмент отстал. Теперь до ночи ждать придется. Вместе с остальными частями, видать, прибудут.

— С остальными? — настороженно переспросил Аникин.

— Ну да, вся рокада в сторону села вашего… как, бишь, оно называется?

— Незавертайловка.

— Ага, Незавертайловка, забываю все время. Так вот, — продолжил сапер. — Техники и людей — сюда немерено движется. Пехота, минометчики, артиллерия.

Андрей ничего не сказал. Если то, что говорил сапер, правда, то в самом ближайшем времени следовало ожидать тут серьезной заварухи. Неужто будут форсировать крупными силами? Внутри отчего-то вдруг родилось ощущение светлой надежды. Выходит, не одни они полезут через реку, не бросят их, как обреченную горстку штрафников, на съедение волкам фашистским… Хотя никакой официальной информации на этот счет не было, услышанное от сапера будто тяжелую колоду сняло с Андреевых плеч. Эх, семи смертям не бывать, а помирать не страшно, когда ты не сам по себе, а часть мощного железного кулака, который крушит неприступные фашистские бошки.

XXII

Андрей так обрадовался, что не сразу расслышал вопрос сапера. Тот спрашивал про наличие оставшихся от противника трофейных переправочных средств. Узнав, что таковых попросту не осталось, сапер совсем приуныл. Но уже через секунду, тряхнув головой — будто пытаясь отогнать от себя и кислые мысли, и неодолимое желание выспаться, — сапер неунывающе спросил:

— А с древесиной что?

— Заготавливаем, — подтвердил Аникин. — Бревна из лесопосадки, доски и прочее, что на плаву, местные жители предоставляют.

— Вот! Другой разговор, — совсем развеселился сапер. — Мы из бревнышек такие переправочные сварганим. Фриц обо…ся от зависти…

Аникин и другие, стоявшие в ожидании выхода комбата, невольно рассмеялись словцу сапера.

— Да уж… — в тон саперу продолжил Андрей. — Эти гады отличаются недержанием. Только пока по части мин, снарядов и прочего стального дерьма…

— Это мы уже заметили, — вздохнув, произнес сапер. — Кстати… — приложив к шапке-ушанке руку, он представился. — Замкомвзвода инженерно-строительного отряда саперной роты, старший сержант Сергей Бойченко. Можно просто — Серега…

— Старшина Аникин, командир разведотделения третьего взвода второй роты… Можно — Андрей, — отрекомендовался Аникин.

Тут стали подвозить отставшие поначалу телеги с инженерно-саперными приспособлениями. На нескольких были вытянутые сигарообразные цистерны или баллоны.

— Это основа для плотов. Как поплавки используются, — пояснил старший сержант. — Секция одна, из них собранная, — до взвода может переправить. А если их составить, плавучий мост получается. Технику можно перегонять.

XXIII

После ускоренного совещания спецов-инженеров распределили по подразделениям батальона. В третий взвод второй роты попал старший сержант Бойченко.

— Ба, знакомые все лица! — воскликнул он, придя к кромке берега, куда солдаты из третьего взвода, в том числе и аникинцы, переносили бревна с места их заготовки.

— Эх, тебе бы поспать полчасика, старший сержант, — с участием сказал саперу Аникин.

Тот только отмахнулся рукой и изобразил на усталом лице подобие бодрости и оптимизма.

— Некогда нынче. На том берегу выспимся, — браво, по-солдатски ответил он и незамедлительно приступил к своим обязанностям.

Под руководством бойцы формировали конструкцию из баллонов, потом крепили ее в одно целое. Сапер, используя в руководстве метод «Делай, как я», сам непосредственно участвовал во всех этапах инженерии переправочного средства, причем, несмотря на усталость и усиливавшийся обстрел со стороны правого берега, делал это с шуточками и прибаутками.

Наверное, и поэтому работа спорилась, и уже не позже, чем через час, к поплавочной основе стали крепить бревенчатую часть. Здесь в ход пошли тросы, веревки и даже банка огромных гвоздей, которые обухами топоров, с подачи сапера, экономно загоняли в округлые бока бревен в самых важных — «сцепочных», как выражался Бойченко, — местах.

Задолго до обеда переправочное средство было готово.

— Эх, теперь главное, чтобы гады своими снарядами его не распатронили, — говорил Серега Бойченко, с любовь и вниманием оглядывая готовый плот. Как будто это была его любимая яхта для увеселительных прогулок.

— Сколько раз такое бывало. Трудишься, делаешь. И только последний трос увязал… Ба-бах!

Снарядом в щепки. И вся работа — коту под хвост. Да еще вдобавок парочку ребят — на тот свет… А то и еще хуже. Когда погрузится на плот толпа народу, отчалит от берега, а по ней фашист из всех видов шмалит. А потом — ба-бах! Прямое попадание.

Аникин подошел к старшему сержанту и дернул его за рукав.

— Серега… ты это, придержал бы свои воспоминания. Оно, понятное дело, у каждого есть что вспомнить…

Бойченко устало выдохнул и спросил:

— Старшина, ты с какого времени на фронте?

— Я с сорок второго, с весны. А зачем тебе?

— Да так… вопрос снимается, — уважительно, снова стряхивая усталость, ответил сапер.

— Ты пойми, Серега… Этим парням скоро на этих поплавках на ту сторону плыть, — рассудительно пояснил Аникин. — Сам видишь, фашист старается. А что будет, как форсировать полезем? Вряд ли прогулка обещает быть увеселительной.

— Похоже на то, старшина… — понимающе кивнул сапер. — Ладно, ладно, я все понял. Но ты, старшина, если с сорок второго лямку тянешь, лучше меня понимаешь, что говори не говори, а чему быть, того не миновать… И если суждено будет мине фашистской в этот…

— Старший сержант! — с настойчивыми, жесткими нотками в голосе окликнул Аникин. — Мы вроде как договорились. Это мы с тобой понимаем, а есть народ совсем необстрелянный.

— Ладно, ладно… — торопливо согласился сапер.

Он дружелюбно, в шутку поднял руки — мол, сдается, и показал жестом, что закрывает рот на замок.

XXIV

До третьего взвода добрался и замполит. Остановился возле аникинских. По желчному, иссушенному его лицу было видно, что страсть как хотелось Вобле придраться к каким-нибудь недоработкам. Но бойцы вместе со своим командиром не давали никаких шансов обвинениям в ротозействе и разгильдяйстве.

Досрочно завершив постройку доверенного им переправочного средства, бойцы, с разрешения командиров, переметнулись помогать отстающим от графика соседям по роте.

Лейтенанту, не солоно хлебавши, пришлось объявить, собственно, о том, ради чего он был послан комбатом, — объявить об очередном сборе в командном пункте.

— Ох, что-то зачастили мы с совещаниями. Не иначе большое дело готовится… — заметил Андрей, распоряжаясь по отделению заняться тем, кто освободится, чисткой личного оружия.

Будто бы в подтверждение его слов серое, дождливое небо заполнила новая волна грохочущей канонады. Оглушающая, она возникла в противовес немецкой, совсем рядом, казалось, возле самого уха. Нарастающий рев и гул, окатив и накрыв с головой всех, кто был на берегу, ушел на ту сторону. Секунду спустя волна рева и грохота вспенилась на Пуркарском плацдарме и прилегающих холмах чередой взрывов средней и малой мощности-.

— Ого, наши дали огня! — прокатился оживленный ропот среди бойцов.

— Вишь, бьют не издаля, как раньше, — рассуждал Бондарь. — Откуда-то из-под самого села. Неужто перебазировались?

XXV

Предположение Богдана Николаича косвенно подтверждали слова сапера о том, что в село перебрасываются дополнительные силы.

Окончательно все подтвердилось у комбата. Майор Дедов, верховодивший на совещании, довел до присутствующих информацию о том, что полк практически в полном составе движется по направлению к Незавертайловке. Артиллерийский дивизион, имеющий в наличии ЗИСы[8], уже развернулся на подступах к селу и проводит массированную артподготовку, колошматя линию обороны немцев. Им вдогонку, южнее села, размещается минометная батарея.

— А теперь слушайте все внимательно. И не говорите потом — когда будут ставить к стенке за неисполнение, — что не слышали. У кого память девичья — могут записать…

Батальон обеспечивает первую, ударную волну переправы. По сигналу ракеты начинаем форсирование. Задача одна — зацепиться за правый берег, зарываться в землю и расширять плацдарм, обеспечивая прикрытие частей, которые на подходе.

Бойцы батальона, удерживаясь на правом берегу, стягивают на себя всю огневую мощь фашиста с Пуркарского плацдарма и прилегающих высот. Все это время огневую поддержку наших на правом берегу осуществляют артиллеристы и минометчики. По батальону задача ясна?…

— Задача ясна, товарищ майор, — ответил за всех комбат, сумрачно склонившись над картой. — Мы переправляемся по прямой?…

— Непосредственно против села… — уточнил майор Дедов.

— То есть под самым носом у фашистской обороны Пуркарского плацдарма…

— Это ваш сектор форсирования, товарищ комбат… — не терпящим возражений голосом повторил майор. — В это время южнее села военно-строительный отряд возводит понтонную переправу. Там будет проводиться перемещение на тот берег основных наших сил. Их прикрытие обеспечивают — батальон с плацдарма, удерживаемого на правом берегу, и силы артдивизиона и минометной батареи — с левого берега. И еще одна важная информация…

XXVI

Майор сделал паузу, как бы выделяя особое значение того, что он должен будет сейчас произнести.

— Наша полковая разведка и данные подпольщиков выявили наличие в селе Пуркары большого количества парней призывного возраста из числа местных. Они в свое время были насильно призваны румынами в свои части, но дезертировали и теперь скрываются в домах и подвалах местных жителей.

— Ну да… подвалы-то у них глубокие, — попробовал пошутить взводный Демьяненко. Но майор резко оборвал его:

— Не время сейчас шутить, лейтенант. Будешь шутить, когда на Пуркарский плацдарм залезешь. Так вот… Как передали нам из бессарабского подполья, в селе дезертиров скрывается до двухсот человек. Они готовы выступить против фашистов, одновременно с началом форсирования Днестра. Кое-какое вооружение у них имеется. Батальон пойдет на переправу, а они одновременно ударят в тыл немцам. Потому и сигнал к началу боевых действий будет один и для них, и для вас — три красные ракеты. Ясно, командиры?…

— Так точно, товарищ майор… — за всех произнес комбат.

— Вот бы еще авиацию… нам в поддержку, — не выдержав, ляпнул Демьяненко.

Комбат и Дедов оба просверлили его испепеляющими взглядами.

— Вот бы да кабы, товарищ лейтенант, только в сказках бывает… — процедил майор. — Мы запрашивали авиацию, но в силу нелетной погоды и низкой облачности в авиаподдержке нам отказано. Впрочем, — он с усилием надавил голосом на последнее слово. — Считаю, что средства, которыми мы располагаем на данный момент, позволяют успешно провести намеченную операцию. Сами видите, бойцы… на батальон ложится основная нагрузка…

Голос майора Дедова потеплел. Он оглядел всех стоявших вокруг стола.

— Вас призывать к мужеству не буду, потому как не первый день вас знаю и в деле видал. Знаю, что в батальоне — настоящие мужики и воины. Поэтому и разговоры разговаривать нечего. Сделаем этих гадов…

— Не извольте беспокоиться, товарищ майор… Непременно сделаем…