Пурга в ночи

Глава первая

Мандриков медленно провел ладонью по воспаленным глазам, словно хотел снять тяжесть с набрякших от бессонницы век. В висках беспощадно выстукивали молотки.

— Кто за решение — стоимость американского доллара и нашего русского рубля считать равноценной по всей территории Анадырского края?

Голос Михаила Сергеевича прозвучал хрипло. Мандриков вдруг заметил, что сидит он, навалившись на стол. Сквозь густую пелену сизого табачного дыма лица членов ревкома казались серыми масками. Устали, как и я, подумал Мандриков, четвертые сутки без отдыха.

Его вопрос не заставил товарищей изменить позы. Куркутский почти лежал на столе, подперев левой рукой голову. В правом худом, точно выточенном из моржовой кости кулачке он крепко зажал карандаш. С тех пор как Михаила Петровича избрали секретарем ревкома, он тщательно вел протоколы заседаний. Якуб Мальсагов прижался к горячему боку печки. Он все еще не мог отогреться после снежной ванны колчаковцев. Аренс Волтер оседлал стул. Руки он положил на высокую спинку и уперся в них подбородком. Маленький, истощенный Клещин сидел, подобрав под себя ноги. На сморщенном лбу от напряжения выступили капельки пота. Семен Гринчук откинулся на спинку дивана, чуть задрав густую бороду. Только Булат, его сосед, казалось, не чувствовал усталости. Он сидел прямо и неторопливо посасывал трубку.

Что же они молчат? В душе Михаила Сергеевича шевельнулось беспокойство. Или не поняли его? Он сдвинул брови, сердито тронул усы и повторил вопрос. Голос его в сером полумраке позднего зимнего дня прозвучал резко, требовательно.

Гринчук неожиданно легко оторвался от спинки дивана.

— А американцы, а те, у кого долларов больше, чем у шахтеров вшей… согласятся с нашим решением?

Семен высказал мысли, волновавшие всех. Решение ревкома — бумажка. Деньги же в руках тех… против кого это решение направлено.

— Не пойдут на это богатеи, — поддержал ГринчуКа Клещин. — Я знаю, что у Учватова Припрятаны доллары.

— Во время обыска их не обнаружили, — нэпомнил Булат. — Нашли и забрали только спирт, два винчестера да браунинг.

— Хитрый Учватов, — тихо продолжал Клещин. Доллары где-нибудь в земле хранит.

— Черт с ним, с твоим Учватовым! Пусть гноит свои сбережения, если ему так хочется, — повысил голос Мандриков. Ему не понравилось возражение товарищей. — Не об учватовых надо думать, а о народе. О тех, Кому Приходится американский доллар голодом и непосильным трудом оплачивать.

— Так-то так, но американцы… — снова начал Гринчук, По его оборвал Мандриков:

— Ты что же, Семен, адвокатом американцев выступаешь? — Михаил Сергеевич резко поднялся из-за стола. Усталости как не бывало. — Не беспокойся! Даже если мы их доллар приравняем к нашей копейке, то и тогда они останутся в барыше. И почему наш рубль должен быть дешевле их доллара?

— Все это верно, — тряхнул бородой Гринчук, — но наше решение едва ли что даст. Я сейчас, как и прежде, предлагаю вышвырнуть американцев к бисовой бабушке. Пусть себе в Штаты катятся.

— Ну, завел свою песню, — махнул рукой Мальсагов. — В Штаты не резон гнать коммерсантов.

— Они нам еще тут нужны. У них товары, припасы, — поддержал Мандриков.

— Будет тебе Свенсон продавать свои товары по новому курсу доллара, — невесело усмехнулся Гринчук. — Жди. Это вроде тех вареников, что сами в сметану обмакивались да в рот летели.

— Не будут? — Мандриков замолчал. Что-то в его голосе настораживало. Булат перестал курить. Клещин убрал руки с коленей. Стало слышно, как за дверьми гудели новомариинцы.

В коридоре день и ночь толкались люди, спорили, доказывали друг другу свою правоту, сводили старые счеты и осаждали ревком бесконечными просьбами, вопросами, жалобами, Переворот вызвал у одних надежду на лучшую жизнь, у других — желание погреть руки, у третьих — страх. Каждый стремился поговорить с членами ревкома. По предложению Мандрикова ревком пока воздерживался от приема. Нужно было как можно скорее решить основные вопросы. Вот почему ревкомовцы четвертый день не покидали здание уездного управления.

Шум из коридора заглушала пурга. Она хлестала по крепким стенам, завывала в трубах, пробегала по крыше, бросалась в окна и скреблась по стеклу. Пурга поглотила небо и землю.

— Не будут? — повторил Михаил Сергеевич. — Свенсон и другие коммерсанты не будут продавать товар по нашему курсу доллара? — Он встряхнул головой. — Тогда мы национализируем их торговлю!

— Ты прав, Михаил Сергеевич, — протянул руку с зажатой в ней трубкой Булат. — Ты прав. Я голосую!

К нему присоединились Волтер (Мандриков перевел ему разговор), Клещин, Мальсагов, но Гринчук помедлил:

— А как же другие члены ревкома? Ведь многих нет?

На радиостанции дежурил Игнат Фесенко, все еще не оправились после тюрьмы Галицкий и Бучек. Не было члена следственной комиссии комиссара радиостанции Титова и Августа Берзина, возглавлявшего эту комиссию. Комиссия расследовала дела бывшего управляющего уездом Громова и его помощников.

— Остальные товарищи будут согласны с нами, — махнул рукой Мандриков и сделал отметку в листке. — Переходим к следующему вопросу.

Он не заметил, что его ответ не понравился ревкомовщам. В умных глазах Куркутского мелькнуло неодобрение, Булат стиснул зубами мундштук трубки, члены ревкома переглянулись. Один Волтер улыбался.

— Вэри гуд, ошен хорошо. Ошен гуд!

— Нам надо взять под свой контроль все продовольственные товары и сделать новую расценку — справедливую и доступную. Я думаю, что на общем собрании жителей Ново-Мариинска надо избрать комиссию, которая…

Дверь с шумом распахнулась. На пороге стоял Игнат Фесенко. Пурга до красноты исхлестала его лицо, набила в кудрявый чуб снега. Он улыбался. Из-за его спины выглядывали любопытные. Игнат захлопнул дверь.

— Товарищи… — ему трудно было дышать, Фесенко бежал от радиостанции. Ревкомовцы с тревогой смотрели на него.

— Что случилось? — спросил Мандриков.

— Вот, — он протянул Мандрикову телеграфный бланк. — Вот. Ответ…

— Какой ответ? От кого? — Ревкомовцы столпились у стола. Мандриков быстро пробежал текст телеграммы, и его лицо посветлело.

— Из Владивостока. От товарища Романа.

— Кого? Какого Романа? — Ревкомовцы недоумевающе смотрели на Мандрикова. Он улыбался. — От Приморского подпольного комитета партии.

— Хорошо! — Булат грохнул кулачищем по столу. — Хорошо!

— Читай же! — потребовал Гринчук.

— Ну? — поторопил Мальсагов.

— «Революционному комитету Анадырского уезда. Приморский подпольный комитет партии большевиков поздравляет пролетариат Севера с освобождением и свержением колчаковской тирании, установлением власти Советов. Вы служите примером для всего пролетариата Дальнего Востока, час освобождения которого близок», — громко читал Мандриков.

Ревкомовцы жадно слушали. Наконец-то о них знают. Четыре дня радиостанции Петропавловска, Наяхана, Гижиги не отвечали Ново-Мариинску. Ревкомовцы чувствовали себя отрезанными от всего мира. Американские станции тоже не передавали ни слова, хотя знали. Их изолировали. И вот наконец пробилась самая важная весть. Легче, радостнее стало у каждого на душе. Михаил Сергеевич продолжал:

— «Борьба ваша только началась. Враг будет сопротивляться. Будьте беспощадны к нему, защищайте красный флаг Октября, флаг свободы, и пусть он вечно реет над северными народами, Осеняет новую жизнь далекого края. Подпольный комитет РКП(б). Товарищ Роман».

Мандриков обвел всех сияющими глазами и задержался на Фесенко.

— Как удалось принять?

— Охотск передал. — Глаза Игната блестели.

— Охотск? — переспросил Клещин. — Как? Шифровкой?

— Нет, открытым текстом! — Фесенко достал из кармана еще один бланк. — Нас поздравляют охотские коммунисты! Читайте!

— «Четырнадцатого декабря в Охотске восстановлена власть Советов, — читал Мандриков. — Поздравляем, товарищи! Держите с нами связь. Да здравствует мировая революция! Ижаков».

— Вот это здорово! — прогремел Булат и обнял за плечи Гринчука и Волтера.

— Поздравляю вас, товарищи! Мы не одни начали борьбу на краю нашей русской земли! — Мандриков был взволнован. — Пошлем радиограмму в Охотск.

Его предложение бурно одобрили. Мандриков быстро написал текст и протянул его Фесенко.

— Немедленно… Да, а на радиостанции кто остался? Учватов?

Все вопросительно-осуждающе смотрели на Фесенко.

— Да… Учватов. — Игнат был смущен.

— Как ты смог оставить на радиостанции этого хамелеона? Как ты смог?

— Он же дал расписку, — растерянно оправдывался Фесенко, но Мандриков не стал его слушать.

— Учватов написал заявление о полном подчинении ревкому только из-за страха. Он враг, и терпим мы его на радиостанции потому, что у нас не хватает телеграфистов. Ты, Игнат, нарушил дисциплину. Объявляю тебе выговор. Чтобы больше подобного не было. Немедленно на радиостанцию!

Фесенко выскочил из кабинета. Мандриков снова провел по лицу ладонью. Выговор Игнату, казалось, отнял последние силы.

— На сегодня, товарищи, хватит. Отдохнем. Сколько ночей не спали! Голова у меня чугунок чугунком.

Передышка была необходима, но ревкомовцы знали, что их решения ждут и задержка принесет только вред, В то же время каждый хорошо понимал, что уже не в силах больше бодрствовать, мыслить. Усталость сковывала мозг, расслабляла тело. Булат все же сделал попытку устоять:

— Не рано ли, Михаил Сергеевич? Еще нам столько надо сделать…

Мандриков заколебался, но, взглянув на изможденные лица товарищей, на их лихорадочные глаза, решительно повторил:

— Отдыхать! Спать, спать! На свежие головы мы быстрее и вернее обсудим. А сейчас, — он шутливо постучал по своему высокому лбу, — мысли в ней, как Черепахи.

— До утра. — Мальсагов первым двинулся к двери, но его остановил Михаил Сергеевич.

— Погоди, Якуб. Где спать-то будешь?

— Найду, — Якуб взялся за ручку.

— Так не годится. Всем отдыхать у Михаила Петровича. Поместятся у тебя?

— Да. — Учитель снова взялся за протокол. — Идите. Дверь не на замке. Я сейчас…

— Оружие держите наготове, — дал последний наказ Мандриков и отобрал у Куркутского протокол. — Иди и ты, Михаил. Я тут сам… Накорми товарищей поплотнее. Найдется?

Куркутский кивнул. Когда он ушел, Михаил Сергеевич, не садясь, перечитал протокол и задумался. Все правильно решено, но как мало сделано. А ведь прошло целых четыре дня. Дни казались и бесконечными и мгновенными. Арест колчаковцев, поднятие флага… Когда это было? Давным-давно.

Мандриков пятерней взъерошил густые волосы, ругнул себя: сдавать начал, крепись. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Да, надо быть очень дюжим. Сколько предстоит сделать! Красный флаг поднят. Советская власть восстановлена на этой далекой земле, он председатель революционного комитета. Но беспокойство и тревога не оставляли. Хотелось поторопить дела и остановить время. Не мог он сейчас сказать товарищу Роману, что задание партии выполнено. Нет, не мог. Он снова перечитал радиограмму, вдумываясь в каждое слово. «Борьба ваша только началась. Враг будет сопротивляться. Будьте же беспощадны к нему…»

Предостережение подпольного обкома партии не случайно. Где же этот враг? Колчаковские представители арестованы, и их ждет суд. Отряд охраны общественного порядка рассыпался. Его командир Перепечко в тюрьме вместе с другими офицерами и молодым Биричем…

Горячая волна прошла по сердцу Мандрикова. Он подумал о Елене Дмитриевне. Целых четыре дня он ее не видел. В день переворота она подошла к нему и сказала так тихо, чтобы расслышал только он: «Я с тобой, Миша». Ему захотелось ее видеть сейчас, немедленно. Михаил Сергеевич с трудом сдержал себя, чтобы не пойти к ней, и с еще большим трудом отогнал непрошеные мысли. Потом об этом. О чем же он думал? Он потер лоб, рассеянно осмотрелся. Да, о предупреждении товарища Романа. О врагах. Они есть. Они притихли и выжидают удобный момент.

— Не выйдет, — неожиданно для себя произнес Мандриков и смущенно потер шершавый подбородок. «Стал разговаривать с собой. Действительно надо отдохнуть».

Захватив протокол, он прошел в соседнюю комнату, где за пишущей машинкой сидела Наташа. Она бойко стучала по клавишам. Ее черные с монгольской косинкой глаза быстро летали от листа, лежавшего рядом с машинкой, К словам, выходившим из-под ленты.

— Заправской машинисткой стала.

Наташа обернулась и покраснела. Румянец не скрыл темных пятен.

— Я же могла немножко печатать и ошибки делать тоже могла. Вот опять. — Она взялась за резинку.

— Потом свои грехи зачистишь. Скажи, Наташа, ты не сильно утомляешься? Не трудно тебе?

— Что вы, Михаил Сергеевич, — искренне удивилась Наташа. — С чего тут уставать? Может быть вы недовольны из-за ошибок…

— Не то, я… — Мандриков замялся. — Беречь ты должна себя, и мы тоже должны.

— Ах, вот вы о чем. — Лицо Наташи снова стало пунцовым. — Нет, мне нетрудно. Я сильная.

Михаил Сергеевич по голосу Наташи понял, что дальнейший разговор только обидит ее, и перешел к делу:

— Вот прошу тебя, — он протянул ей протокол, — срочно перепечатай решение ревкома о стоимости доллара. Коммерсантам и хозяевам кабачков Еремеев разнесет. Один экземпляр вывесишь в коридоре. Пусть все читают. И больше сегодня не работай. Отдыхай. — Он пошутил: — Негоже нам, ревкомовцам, эксплуатировать женщину.

— Ладно, ладно, — отмахнулась Наташа. Было непривычно, что ее называют женщиной.

Мандриков вернулся в кабинет и приоткрыл дверь в коридор, набитый людьми. Гул стих. На него смотрели с острым любопытством. В лицо мягко ударил теплый спертый воздух. Детина с широкой бородой надвинулся на него и, дыша табачным перегаром, сипло спросил:

— Когда же новая власть с народом будет говорить? Все сидите, пишете, а нам, может, невтерпеж.

— Ну, раз невтерпеж, то заходи.

Михаил Сергеевич шире распахнул дверь и позвал Еремеева:

— Помоги Наташе.

Тот вынырнул из толпы и юркнул в кабинет. Неказистый, в потертом малахае, с глазами, изъеденными трахомой, он был неприятен. Когда шли аресты колчаковцев, Еремеев помогал ревкомовцам, и как-то само собой получилось, что он стал своим человеком, охотно выполняющим любое поручение. Михаил Сергеевич уже не раз подумывал поговорить с ним, но не было времени.

— А мне с тобой нечего шушукаться за дверьми. — В голосе бородатого слышался вызов. — Ты при людях говори.

— О чем же? — Мандриков изучающе смотрел на собеседника. В его большой фигуре чувствовалась сила. Голова крепко сидела на широких плечах. Больший с яркими белками глаза смотрели весело и смело. Одет он был небрежно и бедно.

— О том, как ваша жизнь пойдет дальше.

— А так, как вы ее поведете, — улыбнулся Мандриков. — Вы же теперь сами хозяева своей жизни.

— А вы власть, — с насмешкой и какой-то скрытой надеждой сказал бородатый.

— Советская власть — значит, ваша, — пояснил Михаил Сергеевич. Его все больше тревожила напряженная тишина за спиной бородатого.

— Как же это понять? — Бородач с прищуркой посмотрел на Мандрикова, точно прицелился. — По чему же судить, что власть наша?

— Вы довольны были колчаковскими правителями — Громовым и его подручными?

В коридоре зашумели. Послышались нелестные возгласы в адрес колчаковцев. Мандриков обратил внимание, что среди собравшихся не было богатых жителей Ново-Мариинска, коммерсантов.

— Во как сыты, — бородач выразительно провел пальцем по бороде. — По самую завязку. Но ты не увиливай от моего вопроса!

— Я и не увиливаю. Могу сообщить вам, что ревком заканчивает следствие по делу колчаковцев, которые грабили всех, истязали и готовились всю эту землю, — Мандриков даже топнул, — отдать американцам.

— А чего ее отдавать, они и так тута хозяйствуют! — выкрикнул кто-то из полутемной глубины коридора. — Что хочет, то и делает здеся Свенсон.

— Не будет больше. А завтра вы сами спросите с колчаковцев. Судить их будете. Как решите, так и поступим с ними.

— Значит, должок с них разрешается получить, весь должок? — Бородач задумался.

— Весь, — Мандриков почувствовал симпатию к бородачу, участливо спросил: — Много тебе Громов должен?

— Хватит, — с неожиданной злобой ответил тот и строго посмотрел ему в глаза. — Вот завтра я и посмотрю, какая это я есть власть.

— Где будет суд-то? — донеслось из толпы.

— В три часа в доме у Тренева. У него просторно.

Новость оживленно обсуждалась, но Мандриков уже не прислушивался к голосам. К нему протискивался Антон. Он был взволнован. Крутым плечом отодвинув бородача, ниже которого он был на две головы, и не обращая Внимания на его ворчание, он торопливо проговорил:

— Михаил Сергеевич! Берзин срочно зовет.

— Что случилось? Что у Августа?

— Зовет вас, — Мохов уклонился от ответа. — Идемте.

В это время из кабинета показался Еремеев. В руке он держал лист бумаги с машинописным текстом.

— Читайте, люди! — крикнул Еремеев.

— Что такое? О чем?

— Каюк доллару, — Еремеев с размаху пришлепнул листок к стене.

Тут же все бросились читать и так прижали Еремеева, что он истошно взвизгнул:

— Дух выжмете, окаянные!

— Громов не выжал — жив будешь, — ответил кто-то, и многие засмеялись. — А ну, кто впереди, читай!

Мандриков быстро оделся и следом за Моховым стал выбираться из правления. Когда он был у двери, до него донеслось:

— Вот это да! Хватили!

— Правильно!

— Вот она, новая власть! Наша!

— Американцы Не пойдут на это.

— Доллар — деньга, рубль — дерьмо!

На крыльце на Мандрикова сразу же набросилась пурга. Белесая мгла ухала и выла на разные голоса, швыряла в лицо пригоршня сухого снега, засыпала глаза.

В первый момент Михаил Сергеевич шагал, держась за плечо Антона. Холод студил щеки и чуть перехватывал дыхание. Он с удовольствием ощущал, как проходила усталость. Приятно кружилась голова.

Только когда они подошли к воротам тюрьмы, Михаил Сергеевич вернулся к действительности. Зачем же его зовет Берзин?

— Пришли наконец-то, — вздохнул Антон. — Август Мартынович, наверное, ждет не дождется. Бот ведь дело-то какое.

У Мохова был озадаченный вид. Михаил Сергеевич, отряхивая снег, уже с раздражением спросил:

— Да что же произошло? Ну, говори!

Мохов развел руками:

— Уж не знаю, что и говорить. Берзин сам скажет. — Антон открыл дверь в комнату, где заседала следственная комиссия ревкома.

За небольшим столом с плюшевой бордовой скатертью, конфискованной из квартиры Громова, сидели Берзин и Тренев. Титов примостился сбоку. Закинув ногу на ногу и обхватив колени руками, он внимательно слушал. В маленькой комнате с темными стенами и единственным оконцем, забранным решеткой, было сумрачно. Желтоватый свет керосиновой лампы бессильно боролся с серой мглой, сочившейся из затепленного снегом оконца.

Перед столом сидел Струков. Мандрикова удивило, что начальник милиции улыбался. Еще больше его озадачило приветствие Струкова. Колчаковец, встал и протянул ему руку.

— Здравствуйте, товарищ Мандриков. Наконец-то…

— Сядьте! — резко приказал Берзин, и Струков, улыбнувшись, сел.

— Что это все значит? — Мандриков не скрывал своего удивления.

— Товарищ Мохов, уведите Струкова, — сказал Берзин. У членов комиссии вид был озадаченный, Тренев, подбирая за уши длинные жирные волосы, посматривал на Берзина. Титов тоже перевел взгляд на председателя следственной комиссии. Август вскочил на ноги. На впалых щеках — болезненный румянец.

— Струков не Струков!

— А кто же? — Мандриков еще ничего не понимал.

Берзин криво усмехнулся:

— Едва ли поверишь. История для романа. Час назад я приказал ввести Струкова. Мы решили его допросить последним.

— Ну и что? — поторопил Мандриков.

И Август Мартынович рассказал.

…Струков переступил порог и прикрыл глаза. После темной камеры свет в комнате следственной комиссии Казался резким.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался Струков.

Начальник милиции стоял перед ними маленький, обросший. — На левой щеке щетина была меньше, чем на правой, и это придавало лицу Струкова странное выражение. Берзину казалось, что перед ним стоит человек с двумя лицами. Август вспомнил, что Струкова арестовали в тот момент, когда он брился.

— Здесь нет ваших товарищей! — гневно оборвал Струкова Берзин.

— Я понимаю, что вам будет трудно поверить мне, но я не оговорился, назвав вас товарищами. — Серые умные глаза Струкова смотрели в упор.

— Прекратите разговоры и садитесь! — Берзин указал на табуретку.

Струков подошел к ней, но не сел.

— Разрешите обратиться с просьбой. Единственной.

— О чем? — Берзин, устав от трехдневного допроса Громова, Суздалева и Толстихина, был раздражен.

— Достаньте вот отсюда мои настоящие документы, — Струков отвернул левый лацкан френча. — Здесь они зашиты.

Берзин кивнул Мохову:

— Проверь.

Струков передал френч Мохову, а сам опустился на табуретку. Маленькие тонкие руки спокойно лежали на коленях, но только внимательный взгляд мог бы заметить, как по ним пробежала нервная дрожь. Все следили за руками Антона. Он распорол лацкан и достал продолговатый пакетик в пергаменте. В глазах Струкова промелькнуло удовлетворение, когда он увидел, какое впечатление произвел на членов комиссии пакет. Не то еще с вами будет, подумал он злорадно, когда вы прочтете и, конечно, поверите. А потом я за все с вами рассчитаюсь.

У Струкова за дни неожиданного заключения созрел план. Арест, переворот в Ново-Мариинске, заключение — все это вначале ошеломило его. Первые дни Струков метался по камере и проклинал всех — Фондерата, Колдуэлла, Громова и всех, с кем имел тут дело. Он, как Громов и другие колчаковцы, надеялся, что его освободят Перепечко и Бирич со своим отрядом. На американцев Струков не рассчитывал. Стайн и Свенсон слишком далеко, да они вряд ли стали бы портить отношения с новой властью из-за нескольких колчаковцев, с властью, которая, кажется, обладает силой.

Из разговоров часовых он узнал, что никто ревкому не сопротивлялся. Под арестом находились те, кто избивал шахтеров и чукчей, посаженных за долги.

Струкова держали отдельно от Громова и других колчаковцев. К допросу он решил предъявить ревкомовцам документы, которыми его так предусмотрительно снабдил Фондерат, и втереться в доверие к большевикам. Дальше будет видно. А пока он должен обязательно выиграть. В противном случае он проиграет жизнь.

Берзин читал его документы и не верил своим глазам. Струков, оказывается, врач, бежавший от колчаковцев из Екатеринбурга. Он член подпольной большевистской организации. Документы не вызывали сомнения. Они были подлинные. Но как же этот Струков мог оказаться начальником колчаковской милиции? Почему он приехал в Ново-Мариинск и об этом ничего не знает товарищ Роман?

Берзин подождал, пока документы Струкова изучили Титов, Тренев, и только тогда посмотрел на колчаковца. Смотрел долго, Струков улыбнулся Берзину.

— Я очень рад, что…

— Молчите! Вас еще не спрашивали, — обрезал Берзин, и его голос заставил похолодеть колчаковца.

Август Мартынович на основании допросов Громова, Суздалева и Толстихина полностью установил вину начальника колчаковской милиции. Но членам следственной комиссии он еще не говорил своего мнения, чтобы не оказать на них влияния. Предъявленные Струковым документы хотя и явились большой неожиданностью Для Берзина, но того впечатления, на которое рассчитывал Струков, не произвели.

Документы могут быть и подложными, — размышлял Берзин, изучая лицо Струкова. — А могут быть действительно его, но он перебежал на сторону Колчака и стал служить ему, а документы сохранил на всякий случай. Хотя, если он стад колчаковцем, то едва ли хранил бы эти документы. Попади они в руки колчаковцам — Струкову несдобровать. Для их хранения нужны храбрость и преданность. Берзин оборвал себя: кажется, я ищу оправдания для этого колчаковца. Он нахмурил светловатые брови и осторожно кашлянул в кулак. Титов и Тренев вопросительно смотрели на председателя следственной комиссии. Молчание затягивалось. Титов поправил перед собой листки бумаги, обмакнул перо в чернила. Он вел протокол допросов. Берзин спросил Струкова:

— Когда вы поступили в колчаковскую милицию?

— Летом этого года, — Струков удивился, что Берзин не спросил о его «подпольной» работе, и торопливо добавил: — В июне, если мне не изменяет память, шестнадцатого июня.

— А до милиции где вы жили, чем занимались? — Берзин говорил неторопливо, давая Титову время для ведения протокола.

— В Екатеринбурге. Я врач, — Струков обрадовался, что его ответы подтверждаются документами. — После института поступил на службу в железнодорожную больницу. Потом бежал на восток.

— Почему?

— Наша организация провалилась, начались аресты. Мне товарищи предложили покинуть город. Пробраться через фронт было почти невозможно, и я уехал на восток, но связаться с местными большевистскими организациями не смог. Адреса явок, которые были у меня, устарели. Я стал работать по специальности. Во Владивостоке попал под общую мобилизацию в колчаковскую армию. Чтобы избежать ее, согласился на предложение поехать в Ново-Мариинск. — Струков говорил быстро, опасаясь, что Берзин перебьет его. — У меня нет ничего общего с колчаковцами, с этими Громовым, Толстихиным, Суздалевым…

Берзин вспомнил, что управляющий Анадырским уездом Громов, секретарь управления Толстихин и мировой судья Суздалев о начальнике милиции говорили с неприязнью и мало. Было ясно, что всю вину они возлагали на Струкова. О прошлом начальника милиции никто ничего не знал. Они пожимали плечами да поносили Струкова. Только Громов сказал:

— Струкова мне рекомендовали как опытного специалиста, а он оказался бездарным бездельником.

Берзин не мог не согласиться с оценкой Громова. Струков как начальник милиции действовал вяло. Случайно ли это? Август Мартынович по-прежнему пристально следил за лицом Струкова, который продолжал:

— Я искал связи с большевиками Владивостока, но…

— С кем вы должны были встретиться? — спросил Берзин.

Струков поднял, голову и посмотрел Берзину в глаза:

— Я нарушаю партийную дисциплину, но обстоятельства, в которых я оказался, вынуждают меня это сделать. Я должен был разыскать товарища Романа.

Изумление на лице Берзина не ускользнуло от Струкова. «Клюнул, — подумал он самодовольно. — Если потребуется, то я еще не один козырь выложу, но пока достаточно. Хорошая осведомленность может вызвать подозрение».

— Вы должны были встретиться с товарищем Романом? — переспросил Берзин.

— Да, — вполне искренне подтвердил Струков.

Он не лгал. В последние дни перед отъездом Струкова контрразведка Фондерата разыскивала товарища Романа. Об этом, конечно, большевики не знали. Тут Берзин, к радости Струкова, взял его документы и, вновь просмотрев, послал Мохова за Мандриковым.

Выслушав рассказ Берзина, просмотрев документы Струкова, пробежав протоколы допросов колчаковцев, Михаил Сергеевич спросил:

— Ты веришь Струкову, вернее, в его рассказ?

— У меня нет еще окончательного мнения, — признался Берзин. — Документы могут быть и чужие. Но он знает о товарище Романе… Он должен был встретиться с ним.

— Но почему же Струков не разыскал Романа? — пожал плечами Мандриков.

— Об этом мы его самого спросим, — Берзин попросил ввести Струкова.

— Что же вам помешало разыскать товарища Романа?

— О его нахождении во Владивостоке товарищи из Екатеринбурга сообщили мне незадолго до отъезда в Ново-Мариинск зашифрованным письмом.

— Где оно? — быстро спросил Берзин.

— Я его уничтожил, — объяснил Струков. — Я не мог рисковать, хранить его. Попади оно в руки колчаковцев, могли бы пострадать многие люди и прежде всего явка…

— Какая, где? — Мандриков не дослушал колчаковца. — Можете назвать?

— Я должен был встретиться с рабочим Дальзавода Новиковым Николаем Федоровичем.

Берзин, Мандриков и Мохов переглянулись. Струков ликовал: выстрел прямо в цель.

— Почему же не встретились? — Мандриков не спускал глаз с колчаковца.

— Я был у него дома, но поздно. От соседей узнал, что сам он исчез, а жена его арестована.

— Вы знаете Новикова в лицо? — Берзину не нравилась точность ответов.

— Нет, — покачал головой Струков. — Оборвалась нить связи с владивостокскими товарищами, и мне пришлось ехать сюда…

— Начальником милиции, — подхватил Мандриков, обдумывая услышанное. — Вы, конечно, знали, что тут ведется подпольная работа?

— Смутно, — Струков улыбнулся. — Я был плохим начальником милиции. Об этом мне говорил Громов. К тому же я не верил, что тут возможна подпольная организация. Когда же вы развернули работу, я был в тундре и…

— Хорошо, — остановил Мандриков и попросил вывести Струкова.

Едва за ним закрылась дверь, как Михаил Сергеевич воскликнул:

— Странная история, путаная, но я верю этому человеку. Он не лжет. О товарище Романе знают немногие.

— А может, он узнал о нем от колчаковской контрразведки? — возразил Берзин, не подозревая, как он прав.

— За товарищем Романом не было замечено слежки, — возразил Мандриков. — А адрес Новикова? Струков же не знает, что Новиков здесь, с нами.

— Пожалуй, ты прав, — уступил Берзин и снова полистал документы Струкова. — Но все надо проверить. Попытаемся связаться с Владивостоком, с товарищем Романом.

— Ох, друзья! — воскликнул Мандриков, — я же забыл вам сообщить, что нас поздравляет товарищ Роман, и мы не одни. В Охотске тоже восстановлена советская власть.

На время забыли о Струкове. Когда вернулись к нему, Мандриков предложил:

— Прекращайте допрос Струкова. Решим, когда что-нибудь получим из Владивостока.

— Завтра наша комиссия на общем собрании доложит результаты расследования, свое заключение. Собрание и решит судьбу всех колчаковцев, — твердо проговорил Берзин.

И Мандриков понял, что дальше спорить бесполезно. Август не отступит от своего. Михаил Сергеевич рассердился на Берзина, но не мог не признать, что тот поступает правильно. От этого было не легче. Его задело, что Берзин не посчитался с его мнением. Сухо распрощавшись, он вышел из тюрьмы.

Пурга не утихала. Мандриков шел, а внутри у него все еще кипело. Упрям этот Август. Недаром же его прозвали «железным». Как он не понимает, что нам каждый человек дорог. А Струков наш. Мало ли что, у колчаковцев оказался. Да, но он же арестовывал шахтеров?

Мандриков остановился. Надо навестить Галицкого и Бучека. Как они себя чувствуют? Мандриков осмотрелся: в какой стороне дом Струкова? Ни один огонек не просвечивал сквозь мрак, ни одного живого звука не было слышно. Он пошел наугад и скоро провалился в сугроб. Выбрался с трудом и, протянув руки, осторожно пошел дальше. Вот и стена какого-то дома. Хотел постучаться, попросить, чтобы проводили, но раздумал. Зачем тревожить людей? У них сейчас на душе так же неспокойно, как и в природе.

Михаил Сергеевич, изрядно поплутав, добрался до квартиры Струкова. На его стук долго не откликались. Наконец из-за двери послышался испуганный голос Нины Георгиевны:

— Кто там?

Михаил Сергеевич назвал себя. Нина Георгиевна дважды переспросила.

— Да это я, Нина Георгиевна. И знакомы мы с вами еще с Владивостока.

Только после этого она отодвинула засов. Пурга вырвала дверь из ее рук. Михаил Сергеевич поймал ее с трудом.

— Боже, какая пурга! — Нина Георгиевна отыскала в темноте его руку. — Идите за мной. Осторожно.

Они вошли в жарко натопленную кухню. Михаил Сергеевич разделся, счистил с усов и бровей успевшие намерзнуть ледяные корки.

— Извините за позднее вторжение, но раньше не мог. Как наши больные? — Он указал глазами на дверь в комнату.

— Сейчас. — Нина Георгиевна сбросила пуховый платок и оказалась в белом шерстяном свитере и черной длинной юбке, из-под которой выглядывали носки торбасов. Белая косынка закрывала даже уши.

— Вы настоящая сестра милосердия. — Мандриков невольно залюбовался ею.

Нине Георгиевне шел этот простой наряд. Она и сама очень похорошела. С лица исчезло наигранно-развязное выражение, которое так бросилось ему в глаза, когда он впервые увидел Нину Георгиевну в вестибюле ресторана «Золотой рог».

Заметив пристальный взгляд Мандрикова, Нина Георгиевна торопливо открыла дверь и пропустила его в комнату к больным. Столовая была превращена в палату. На диване лежал Бучек. На его желтоватой лысине блестели блики от большой керосиновой лампы под матовым абажуром. Напротив него на кровати лежал Галицкий, Они не спали и были рады его приходу.

— Наконец-то явился. А я уже думал, что ты о нас забыл. — Белозубая улыбка Галицкого покоряла.

— Не верь ему, Сергеевич, — сказал Бучек, и его корявое лицо тоже расплылось в улыбке. — Мы тут пари с ним держали, когда ты придешь. Я ставил на сегодняшний вечер. Так что за тобой, Мефодий, пачка табаку.

— Ладно, — Галицкий жадно потянулся к Мандрикову. — Ну, рассказывай, как там вы? Что делаете?

— Сначала вы скажите, как себя чувствуете? — Мандриков видел, что шахтеры заметно поправлялись. Правда, лица их еще хранили следы побоев и лишений.

— Да Нина Георгиевна мертвого на ноги поставит, — Бучек с благодарностью посмотрел на нее. — Ходит за нами, как за младенцами.

— Вы хуже. Те послушнее, да и нашлепать можно, чтобы лежали. А эти все норовят встать. Я даже подозреваю, что без меня они все время на ногах.

Бучек и Галицкий заговорщицки переглянулись и засмеялись.

— Напрасно торопитесь, товарищи. Вы очень нужны. Поэтому надо лечиться серьезно и слушаться Нину Георгиевну.

— Через три-четыре дня они смогут ходить, — пообещала Нина Георгиевна. — А через недельку будут здоровы.

— Долго ждать, — вздохнул Галицкий.

— Надоело бездельничать, — в тон ему проговорил Бучек.

— Бездельничать больше не придется, — пообещал Мандриков. — Я вам сейчас расскажу, что мы за эти дни сделали.

— А я пока приготовлю чай. — Нина Георгиевна вышла из комнаты.

Бучек посмотрел ей вслед и зашептал:

— Слушай, Сергеевич, эта женщина — чудо. Ухаживает за нами, как сестра, как мать родная. Не знаем, как и благодарить ее. Не верится, что она жена колчаковского жандарма, не верится, что она по приказу за нами ходит.

— Не по приказу, Василий, — покачал головой Мандриков. — Она сама предложила вас сюда перенести и ухаживать за вами.

— Ну-у-у? — протянул Галицкий.

— Вот это да… — покачал головой Бучек.

— Женой-то Струкова она недавно стала, — сказал Мандриков. — Да и он… впрочем, об этом потом. Слушайте и судите, правильно ли мы поступили.

Михаил Сергеевич подробно рассказал о делах ревкома со времени переворота. Шахтеры одобрили все решения, только Бучек заметил:

— Поторопиться надо с учетом и с расценкой продовольствия. Его в Ново-Мариинске маловато.

Нина Георгиевна внесла На подносе чашки с чаем и горку свежего печенья. Мандриков не отпустил ее на кухню. Они пили чай, болтали о пустяках. Мандриков уклонился от дальнейших серьезных разговоров. Шахтеры еще были слабы. Вскоре он с ними распрощался.

В Кухне Михаил Сергеевич остановился.

— Спасибо вам, спасибо за товарищей. Трудно, конечно, но…

— Нет, нет, — перебила его Нина Георгиевна. — Это для меня самое, самое… — она не сразу нашла нужное слово, — это для меня самое необходимое, хорошее. Наконец-то я вижу, знаю, что нужна людям, что могу Для них что-то сделать, наконец-то я почувствовала, что я человек, человек, как все… — Она говорила быстро, и в глазах стояли слезы счастья. — Я, я теперь всегда буду с вами.

— Конечно, хорошо, — Михаил Сергеевич старался ее успокоить. — Не плачьте, не надо…

— Не буду, — улыбалась Нина Георгиевна, — не обращайте внимания. Женская слабость.

— Вы сильная. Вы очень сильная и хорошая. — Он схватил ее руки, крепко, крепко пожал и вышел.

…В хибарке Клещина пахло крепкими духами. Мандриков остановился на пороге. Значит, здесь Елена. Он слышал только свое сердце. Сжимая пальцами тонкий косяк перегородки, спросил в темноте:

— Вы?..

— Да, я здесь, — откликнулась невидимая Бирич, и Михаил Сергеевич услышал, как ему навстречу зашелестело платье. — Я пришла к вам… навсегда…

— Кто еще здесь, зажгите, пожалуйста, свет! — попросил он.

Жена Клещина зашуршала спичками. Вспыхнул желтый огонек, и в его неверном свете Михаил Сергеевич увидел Елену Дмитриевну.

Ее пышные медно-красные волосы казались червонным золотом. Высокая, стройная, она стояла в двух шагах и выжидающе смотрела. Лицо у нее было виноватое. Мандриков знал, что тревожит ее: не прогонит ли он. Ему хотелось броситься к ней, обнять, благодарить. Но Михаил Сергеевич сдержался. Сбрасывая кухлянку, он сказал жене шахтера:

— Ваш муж дежурит в ревкоме. Просил принести ему поесть.

— Я сейчас, я мигом, — заторопилась она, что-то собирая в узелок, но Мандриков уже не замечал ее. Он бросился к Елене.

— Пришла…

— Миша, — выдохнула она и прижалась к нему. — Мой… люблю… очень люблю… мой…

Она нашла его губы. Оба не слышали, как Клещина выбежала из домика. Елена обхватила голову Мандрикова и, смотря в его глаза своими зеленоватыми, быстро заговорила:

— Вот мы и вместе. Как я мечтала, как я хотела этого! Ты знал об этом, догадывался? Я все эти дни ждала тебя. Как только узнала, что ты ушел из управления, прибежала сюда. Как долго ты шел! Не надо и говорить ничего — не надо. Я люблю тебя, такого сильного и мужественного, и хочу быть твоей, только твоей женой, другом, любимой. — Она подбежала к лампе и погасила ее…

Мандриков лежал рядом с Еленой. Ее сильная, горячая, нежная рука гладила его.

— Я счастлива, очень счастлива. Ты ведь не презираешь меня, что я вот так пришла к тебе и стала твоей. Я слушала тебя на митинге, ты говорил о счастье. Каждый человек должен бороться за свое счастье. Я тоже борюсь за свое. Ты — мое счастье. Какой я была до встречи с тобой? — Она подумала и ответила себе: — Несчастной. И как я ненавижу Трифона. Я готова сама, вот этими руками, — Мандриков почувствовал, как на его обнаженном плече сжалась в крепкий кулак ее рука, — уничтожить его. Да, да, уничтожить. Это мразь, слизняк. Он отравлял мне всю жизнь. — Она брезгливо вздрогнула. Голос ее стал жестким. — Я буду очень рада, если вы расстреляете его.

Мандрикову стало не по себе. Что-то в ее тоне настораживало, вызывало протест, но до конца понять спои чувства он не смог. Елена обняла его и, целуя, говорила:

— Вы смели власть этих никчемных людей. Я из семьи Биричей, будь они прокляты, но я всей душой с нами, с тобой. Возьми меня и спаси от Биричей. Спаси от Свенсона. Старый Бирич старается устроить меня его любовницей. Я для него товар!

Михаил Сергеевич нежно привлек ее к себе. Он был счастлив. Только сейчас он понял, что еще никогда и никого не любил так глубоко, как эту женщину. Он даже не предполагал, что здесь, на краю земли, найдет любимую. В своих мечтах он представлял любимую иной, но разве это имеет значение? Где-то в глубине сознания снова всколыхнулось тревожное чувство, но он поспешил его заглушить.

— Да, Лена, мы будем с тобой всю жизнь. Я люблю тебя… Люблю…

— Мы должны стать мужем и женой и в глазах твоих товарищей, — говорила Елена рассудительно. — А они не возненавидят меня? Я боюсь твоего друга — светловолосого латыша. Он так смотрит на меня, будто я враг. Ты скажи ему, что я твоя жена и всегда буду с тобой.

— Скажу, он очень хороший. Не бойся его. — Михаил Сергеевич еще крепче обнял Елену и почувствовал, с какой радостью и благодарностью она его целует.

Перед глазами Михаила Сергеевича промелькнуло изможденное лицо Берзина с осуждающим строгим взглядом.

В сумерки к Биричу прибежал Еремеев.

Когда над управлением был поднят красный флаг, Бирич увидел его в толпе и попросил зайти вечером. Он наказал Еремееву все время быть в ревкоме и обо всем доносить ему. Еремеев с радостью согласился. Ему удалось стать в ревкоме посыльным. Он постоянно сидел у дверей и услышанное добросовестно пересказывал Биричу. Павел Георгиевич платил щедро. Так и кормился Еремеев подачками, не брезгуя никакими грязными делами. Совесть его не мучила.

В этот вечер Еремеев передал коммерсанту выписку из решения ревкома о долларе, сообщил, что завтра будет создана продовольственная комиссия, которая установит новые цены на все товары и возьмет их под контроль.

— Врешь! — крикнул ему в лицо Бирич.

— Ей-богу! — испуганно перекрестился Еремеев. — Да разве я мог вас обмануть?

Спрятать товары, не слушая Еремеева, думал Бирич, Спрятать, задушить Советы голодом. У него Тут же созрел план. Он приказал Еремееву:

— Беги за Куликом.

Вскоре пришел старший приказчик Бирича, длинноносый человек с сонным лицом. Павел Георгиевич неторопливо объяснил, что надо делать. Кулик направился к складам Бирича, а Еремеев сквозь пургу побрел к ярангам, которые стояли на самой окраине Ново-Мариинска.

Прислуге Бирич приказал приготовить закуску.

— Это по какому случаю? — вышла из своей комнаты Елена Дмитриевна. — Что случилось?

— Почитайте, — Бирич протянул ей выписку из решения ревкома. — Уже товарищи в мировом масштабе действуют.

Елена увидела фамилию Мандрикова и почувствовала, что ей стало жарко. А Бирич продолжал:

— По сему случаю товарищи большевики после четырех дней бдений перестали заседать и разошлись на отдых. Бандиты…

— Перестали заседать?

— Да, — ответил Бирич и заторопился. — Я хочу сегодня на партию преферанса кое-кого пригласить. Хватит сидеть по норам, как перепуганные кроты.

— Конечно, конечно, — одобрила Елена Дмитриевна и ушла к себе в спальню. Она придирчиво всмотрелась в зеркало, разгладила пальцем морщинку у глаз. Руки дрожали, яростно и торопливо расчесывала она свои рыжие волосы, а в душе все пело. Наконец-то Михаила, Мишу, увидит она, услышит его голос и не уйдет от него, не уйдет…

Елена Дмитриевна не слышала, как из дому ушел Бирич. Она чувствовала, что этот вечер и для нее и для Михаила будет необычным. Она надела темно-синее платье, подчеркивающее ее полную фигуру с высокой грудью, и выбежала из дома в пургу.

Примерно через час вернулся домой Бирич. Опустив большую голову, без устали ходил он из угла в угол. Коммерсантом владела бессильная ярость: всему его делу, планам, мечтам грозит гибель. Сын вместе с правителями уезда в тюрьме. Власть захватили какие-то оборванцы.

Бирич заскрежетал зубами, и по его крупному, хорошо выбритому лицу прошла судорога. Как глупо все попались. Павел Георгиевич никогда не был высокого мнения о Громове и его помощниках, но что они окажутся настолько беспомощны, он не мог предполагать. Кривая усмешка скользнула по губам. В одном они были деятельны — во взятках. Жадны. Пожалуй, успели уже сколотить капиталец, но и он к большевикам попал.

На своем веку он всякого насмотрелся и уверовал, что люди по натуре своей подленькие и мелкие, продажные и алчные. С ними все можно сделать. Те, кто сегодня рад каждому решению ревкома и шумно одобряет его, завтра, если ему хорошо заплатить, с таким же рвением передушит членов ревкома. Бирич машинально стал напевать арию Мефистофеля. У него есть план. Он хорошо продуман, и, если его умело осуществить, ревком будет уничтожен теми же, кто поддержал его четыре дня назад.

Бирич взглянул на часы. Скоро восемь вечера. Сейчас должны подойти приглашенные, и он узнает, на кого можно рассчитывать.

Блэк поднял огромную голову и настороженно двинул ушами. Наверное, Елену почуял, — подумал Бирич, — возвращается от Струковой. Вот настоящая женщина, любящая, верная жена. Большевики арестовали Струкова, а она берет в дом избитых в тюрьме заключенных и выхаживает их. Струков недостоин такой женщины. Большевики, конечно, не оценят ее самоотверженности, но все же это выглядит очень эффектно. Хорошо, что Елена там бывает, помогает Нине Георгиевне. Что же, и это неплохо, даже очень неплохо.

Блэк вскочил с коротким лаем, и в тот же момент послышался стук в наружные двери. Голос прислуги Груни и еще чей-то мужской. Бирич поспешил навстречу первому гостю.

— Господин Сукрышев. Молодчина, вот что значит молодость! Смелость прежде всего, и самостоятельность. — Павел Георгиевич протянул руку Сукрышеву. Тот, приглаживая редкие волосы, улыбался и втягивал шею.

Как черепаха в опасности, — подумал Бирич и, подхватив молодого купчика под локоть, повел в комнату.

— Вы первая ласточка, — Бирич делал вид, что он не замечает волнения Сукрашева. — Сейчас и другие прилетят на огонек. А пурга лютая нынче. Что выпьете: рому, водки, коньяку?

— Водочки-с, с удовольствием. — Сукрышев передернул жирными плечами. — Я человек русский, всякие заморские вина не по моему нутру-с. — В такт словам он встряхивал головой, и его реденькая бороденка смешно дергалась.

— Согласен с вами, согласен, — закивал Бирич. — Русскому — русское. Ну, за Россию нашу, за наше здоровье.

Они у буфета выпили, закусили. Бирич не велел накрывать на стол, опасаясь, что гостей может не быть. Но он ошибся. Никто не посмел не откликнуться на приглашение Павла Георгиевича. Большевики взяли власть, это верно, но продержатся ли они и как долго? Ведь между Ново-Мариинском и большевистской Россией стоит армия Колчака да под боком Америка, а вместе с армией Колчака и японская армия. Бирич же сила — у него деньги, у него большие связи с американцами. Не приди сейчас к нему, при случае может отомстить. Да и большевики, видно, тоже опасаются старого Бирича. Сына арестовали, а самого не тронули.

Пришел Петрушенко — стройный, чернявый, красивый украинец с запорожскими усами. Его раскатистый громкий бас, казалось, сразу же заполнил дом Бирича:

— Здоровеньки булы! — Он пожал руку Биричу, хлопнул по плечу Сукрышева и без приглашении шагнул к буфету. — Горилку маете? Добре.

Бирич хотел налить ему рюмку, но он задержал его руку:

— Я сам. — Выпил две рюмки и, пожевав корочку хлеба, выдохнул с удовольствием. — Гарно. Очень, очень гарно.

Его не смущало, что пришел одним из первых. Хитро поблескивая маслянистыми глазами, он стал рассказывать:

— Якую дивчину я у тундре бачил. — Петрушенко вернулся из торговой поездки на другой день после переворота. — Ой, моя коханочка. Серденько мое!

Бирич поморщился, ожидая от Петрушенко очередного рассказа об амурных похождениях, которыми он славился на весь уезд. Павел Георгиевич пропустил мимо ушей подробности, которые с наслаждением слушал Сукрышев, и все тревожнее следил за минутной стрелкой. Без четверти девять. Где же остальные?

«Нет, — маятник качнулся влево. — Нет, — маятник качнулся вправо. — Нет…»

Блэк снова встрепенулся. Щеглюк и Пчелинцев. Оба торговали по маленькой, но всегда оказывались в большом барыше. Бирич не случайно их пригласил. Он знал, что они имеют солидные запасы товаров, а для его плана это было главное. К тому же с Пчелинцевым дружил его сын.

— Что-нибудь слышно о Трифоне? — спросил Пчелинцев.

Голос у него был сухой, даже резкий, бледное лицо с малокровными губами и бесцветными бровями, из-под которых невыразительно смотрели светлые глаза, вызывало чувство брезгливости, Тонкая старческая кожа на шее висела мешками.

— Не тревожьтесь, они его не посмеют обидеть. Мы не разрешим.

— Дай-то бог, — вздохнул Бирич. Как он ни презирал Трифона, тревога не оставляла Павла Георгиевича, — все же сын, его кровь.

— На бога надейся, как говорится, а сам не плошай, — вступил в равговор Щеглюк и поправил очки в тонкой золотой оправе. Был он низкий, полный, с расползающейся лысиной, которую тщетно пытался прикрыть редкой длинной прядью волос. Рыхлое лицо казалось маской. На лице жили только губы.

— Это вы правильно сказали, — кивнул Бирич. — Ну вот и поговорим, чтобы нам дальше не сплоховать.

Груня в кухне уронила нож, и Пчелинцев передернул плечами, а Щеглюк поправил очки, хотя они не сползли с переносицы. Даже Петрушенко и тот опасливо покосился на дверь. Все заметно нервничали.

Наконец Бирич пригласил всех к столу, гости обрадованно потянулись к закускам. После третьей рюмки они почувствовали себя смелее. Глаза заблестели, но еще никто не заикался о положении в Ново-Мариинске. Бирич пустил пробный шар.

— Все вы, господа, знаете о решении ревкома сравнять доллар с рублем?

— Это черт знает что! — воскликнул Щеглюк и поднял вилку с кусочком маринованной рыбы. — Как они смеют…

— Да, да. Это произвол! — зашумели остальные.

— А я бы не стал возмущаться, — сказал Бирич.

Заявление было неожиданным. Все уставились на хозяина. Бирич одобряет ревком. Или они ослышались? Павел Георгиевич улыбнулся:

— Их решение нам на руку.

— Яким таким манером? — пробасил Петрушенко.

— Ведь доллар стал в десять раз дешевле, — напомнил Пчелинцев.

— Это удар по американцам, по Свенсону, — разъяснял Бирич. — По Микаэле. Вы же не будете платить за пушнину долларами или менять их на наши.

— Упаси боже! — всплеснул короткими руками Щеглюк.

— Доллары надо изъять из обращения, — продолжал Бирич. — А тому, кто к нам придет с долларом за товаром, мы будем в десять раз меньше давать товаров, чем прежде. Он, конечно, поднимет скандал, но мы подчиняемся новой власти. Пусть все претензии адресует к большевистскому ревкому.

— Ловко, — восхитился Пчелинцев. — Так Свенсон в трубу вылетит. Товар-то у него на доллары да центы расценен.

Коммерсанты расхохотались. Главный их конкурент под ударом, да каким. Ай да ревком! Нежданно-негаданно он стал их союзником. Бирич с презрением думал: они уже готовы молиться на ревком.

— Случившееся не должно обольщать вас. После Свенсона большевики возьмутся за нас. Да, да, за нас.

— Что же они могут нам сделать? — Сукрыщев был уже пьян. — Мы купцы, а не офицеры, мы с оружием дела не имеем-с. Да-с. — Он намекал на арестованного сына Бирича и Перепечко.

— Оружие у вас на складах, а ревком вчера приказал все оружие сдать в трехдневный срок или же представить его список.

— Охотничье оружие не имеют право брать! — крикнул Щеглюк.

— Винчестер, как и дробовик, может уложить человека на месте! — напомнил Бирич. — Но не в оружии главный вопрос.

— А в чем же? — Петрушенко перешел с украинского языка на русский. — Не тяни, Павел Георгиевич.

— В наших товарах. — Бирич обвел взглядом притихших коммерсантов. — Понизив доллар, ревком понизит и цены на товары.

— Да как он посмеет! — Щеглюк размахивал рюмкой. — Товары наши!

— Спокойнее, господа! — попросил Бирич. — Надо не кричать, а действовать.

— Что же, мы можем-с. — В голосе Сукрышева была надежда.

— У вас есть что нам предложить? — спросил Пчелинцев.

— Спрятать почти все продовольствие и оружие в тайники, — твердо произнес Бирич.

— Что-о-о? — Голос Щеглюка прозвучал почти жалобно.

— Скрыть, чтобы наш товар не попал в руки большевиков! — Бирич говорил уже требовательно. — Сегодня же из своих складов вывезти все, что удастся, и спрятать…

— Куда? — Щеглюк прикрыл глаза.

— Бросьте лукавить, — оборвал его Бирич. — У каждого из нас есть куда перевезти товары, что в складах. Не так ли?

— Да, — согласился Петрушенко.

Другие кивками присоединились к нему.

— Ночь как раз для нашего дела. Никто не увидит, да и следы пурга занесет.

— Голова у вас светлая, — восхитился Щеглюк. — Спаситель вы наш.

— Торговать-то мы должны чем-то, — сказал Пчелинцев. — Иначе в глаза бросится.

— Торговать мелочью, которую не жаль и от которой сыт советский товарищ не будет. — У Бирича кривились губы. — А чтобы товарищи из ревкома не узнали о нашем сговоре, то-о…

Он не договорил и прошел в кабинет.

Вернулся скоро. В руках у него был лист бумаги и карандаш. Павел Георгиевич протянул их Пчелинцеву.

— Прошу прочитать вслух и подписать.

— «Мы, нижеподписавшиеся коммерсанты Ново-Мариинска, обязуемся не разглашать состоявшийся 19 декабря 1920 года разговор у господина Бирича о сохранении продовольственных товаров и оружия». — Голос у Пчелинцева зазвучал хрипловато: — Павел Георгиевич уже подписался.

— Зачем это-то? — заикаясь спросил Щеглюк.

— Так вернее. — Пчелинцев размашисто расписался.

Его примеру неохотно последовали остальные. Теперь они были крепко связаны. Бирич внимательно перечитал подписи и неторопливо унес лист в кабинет. Сукрышев дрожащей рукой наполнил себе рюмку и, никого не дожидаясь, торопливо выпил. Снова взялся за графин, но его остановил голос Бирича:

— Пожалуй, хватит пить! Ночь предстоит трудная.

— За успех нашего предприятия! — Пчелинцев поднял свою рюмку.

— Ну, за успех можно, — уступил Бирич.

Проводив гостей, Павел Георгиевич взглянул на часы. До полуночи еще есть время. Прислуга уже спала. Он плотно поел и уселся в любимое кресло. Крепкая сигара успокаивала нервы. Под гул пурги думалось. Если все и дальше пойдет, как он наметил, то скоро ревкому туговато придется. Узнают большевики, кто тут настоящий хозяин.

Бой часов вывел Павла Георгиевича из задумчивости. Он посмотрел на циферблат. Полночь. Сейчас явится Еремеев и сообщит, как идет вывозка товаров. На улице по-прежнему гудела пурга. Она надежно скроет снующие по Ново-Мариинску нарты.

Блэк беспокойно бродил по комнате. Он то подходил к дверям, ведущим в спальню, то к дверям на кухню, скреб их и тихо повизгивал.

— Что ты? — спросил его Бирич и вспомнил, что Елена до сих пор не возвращалась. — По хозяйке соскучился? Видно, осталась она у Струковой ночевать. Слышишь, как пурга завывает? И не должен ты скучать о ней, раз она тебя забыла.

Блэк подошел к Биричу и положил голову ему на колени. Умные глаза собаки смотрели на хозяина, точно она силилась понять, о чем он говорит.

— Не сердись на свою хозяйку, Блэк. Она женщина, а женщины непостоянны так же, как теперь власти.

Что-то нет Еремеева. Уже опаздывает на полчаса. Бирич забеспокоился. Он походил по комнате, потом не выдержал, достал из ящика письменного стола браунинг, проверил патроны в обойме и сунул револьвер в карман. Закутавшись в лохматую шубу, вышел из дому.

Пурга бушевала. Бирич стоял у дверей и вслушивался в свист, гул метели, шорох снега. У ног уже до колен вырос сугроб. Да, не сладко в такую пуржищу разъезжать на нартах. Бирич решал — идти или не идти ему к своим складам. Наконец он решился, но, сделав несколько шагов, остановился и вернулся к дому.

Сквозь многоголосый рев пурги до него донеслись знакомые звуки… Упряжка! Он встрепенулся, рукой нащупал рукоятку браунинга и переложил его в наружный карман шубы.

Из мглы вырвалась упряжка и почти уперлась в двери. С нарты скатилась, чертыхаясь, маленькая фигурка.

— Еремеев! — выступил ей навстречу Бирич. Ему пришлось почти кричать.

От неожиданности фигурка отпрянула в сторону, но тут же остановилась.

— Хозяин?

— Ну, как там? — спросил Павел Георгиевич, прикрывая лицо от бьющего снега. — Все хорошо?

— Хорошо, — крикнул в ответ Еремеев и, приблизившись к Биричу, тише добавил: — Ящик патронов к винчестеру привез. Куда патроны?

Они отнесли патроны в сарайчик за домом. Еремеев раскопал уголь и спрятал в него ящик.

— Пошли, угощу.

Блэк оскалил клыки, но Бирич прогнал его в спальню и налил Еремееву стакан водки.

— Давай!

— Спасибо, хозяин. — Желтыми зубами он по-звериному откусывал рыбу, хлеб и глотал, не разжевывая.

— До рассвета возите. Как можно больше надо из складов убрать.

Еремеев кивал в ответ и поглядывал на графин.

— Потом получишь. А сейчас иди. Завтра все слушай в ревкоме и тихонько ко мне.

— Хорошо, хозяин.

— Ну, с богом! — Бирич выпроводил Еремеева.

Казалось, все идет как надо, а спокойствия не было. До самого утра просидел он за столом, просматривая бумаги. Отложив большую пачку, отнес на кухню и сжег.

Перед рассветом Павел Георгиевич ненадолго забылся в кресле. Разбудил его радостный лай Блэка. Бирич, открыл глаза и увидел Елену Дмитриевну. Притворно сердясь, она отбивалась от Блэка.

— А, пришли, — Бирич зевнул. — Тут Блэк о вас скучал.

— Не могла же я его взять с собой, — откликнулась Елена Дмитриевна, но в ее голосе не прозвучало обычного раздражения.

К своему удивлению, Бирич уловил, в нем новые, торжествующие нотки. Гибкая, легко ступая длинными ногами, Елена неторопливо пересекла комнату. От женщины веяло радостью. Что с ней? Бирич присмотрелся. Лицо усталое, волосы растрепаны, — видно, всю ночь продежурила около этих шахтеров, — а глаза-то как горят!

— Как ваши пациенты? — спросил Бирич. — Лучше теперь им?

— Кому? — Елена. Дмитриевна несколько секунд непонимающе смотрела на Бирича. — Ах, эти! Да, лучше. Поправляются.

— Нина Георгиевна немного успокоилась? — все интересовался Бирич.

— Да, да, успокоилась. — Елена Дмитриевна по-прежнему была невнимательна к Биричу.

Павел Георгиевич не сводил глаз с молодой женщины. Красива, чертовка. Бирич с сожалением подумал, что задуманный им маневр со Свенсоном не удался, но тут же успокоил себя: еще есть время. А о Трифоне она и не думает.

Как всегда, в обычный час Бирич направился в свои склады. Пожилой приказчик с непомерно длинным носом на совином лице встретил его поклоном.

— С добрым утречком, Павел Георгиевич.

— С добрым, добрым, — Бирич прошел в глубь склада, осматривая товары. Много еще осталось. Будет чем поживиться ревкомовцам, если нагрянут.

— А во втором складе столько же осталось? — Бирича охватывал гнев. Напрасно доверился. Надо было самому заняться вывозкой.

— В том, — приказчик головой указал в сторону соседнего склада, — шаром покати. Пустые ящики да то, что на полках было.

— Это хорошо, Георгий Макеевич, — смягчился Бирич. — Ну, а если день пройдет спокойно, то ночью надо и это прибрать.

Он посмотрел в глубь склада. Приказчик шмыгнул носом.

— Понятно.

— Каюрам хорошо заплатили? Довольны?

— Водкой, — осклабился приказчик. — Как быть недовольным.

— Правильно, — одобрил Бирич. — Ну, бывай, Георгий Макеевич. — У дверей остановился. — Да, сегодня в три часа ревком будет суд вершить над Громовым, ну и другими, так ты приходи. Садись впереди, голосуй так, как будет большинство голосовать. Или нет. Следи за мной.

— Понятно, — клюнул, длинным носом приказчик.

Бирич направился к Макларену. Интересно, как он отнесся к решению ревкома о долларе. Агент Свенсона встретил Бирича, как всегда не вразумительным приветствием сквозь зубы, сжимавшие трубку. Он следил, как двое рабочих-чукчей раскрывали ящик.

По наклейке Бирич узнал, что в ящике плиточный чай.

— Торговать собираетесь? — Бирич скользнул взглядом по тюкам, ящикам, корзинкам, бочкам, забившим склад до самой крыши. Полки были уставлены образцами товаров в ярко-пестрой упаковке. — «Из новой партии», — ревниво подумал Бирич и едва скрыл злорадство: — Готовитесь барыши загребать, а шиш получите.

— Да, охотники скоро уйдут в тундру, — вынул трубку Маклярен. — Будут запасаться. А вы?

— Не спрашивайте, — Бирич безнадежно махнул рукой. — Товаров-то я в этом году не получил. Одни остатки.

— Сколько я знаю, у вас еще достаточно товаров. — Маклярен затянулся.

— Крохи, крохи, — вздохнул Бирич. — Пропадает год.

Маклярен ничего не ответил. Он подошел к чукчам, которые раскрыли ящик, и, надорвав упаковку, осмотрел плитку тая.

— Гуд. — И стал перекладывать чай на полку, а рабочие принялись за новый ящик.

Маклярен работал спокойно. Был он отлично выбрит, и, видимо, дело доставляло ему удовольствие.

— Что вы скажете о понижении стоимости доллара?

Маклярен ответил не сразу. Руки у него были заняты плитками чая, а в зубах — трубка. Уложив чай и убедившись, что выложенная из него пирамидка выглядит выигрышно, он подошел к прилавку.

— Это незаконно. Ценность доллара нельзя изменить. Ее может изменить только правительство Штатов.

— Так как же вы будете торговать? — Бирича удивило спокойствие, с каким Маклярен отнесся к решению ревкома: или американец не понимает, что ревком — власть, которой надо подчиняться.

— Как торговал, так и буду. — Маклярен сделал несколько затяжек. — Я могу изменить цены только по разрешению Свенсона.

— Вы рискуете попасть в неприятное положение, — предостерег Бирич.

— Я американский гражданин, — ответил Маклярен. — Ревком — власть для вас, для меня — нет.

— Ну что же, желаю успеха, — распрощался Бирич.

— Би хэпи[1], — пожелал Маклярен.

Он высился за прилавком меховой горой. Капюшон кухлянки откинут. Черные волосы, гладко зачесанные назад, лежали аккуратным поблескивающим футляром.

Маклярен смотрел на закрывшуюся за Биричем дверь и с насмешкой и удивлением думал: странные эти русские. Не могут жить спокойно и делать хорошо свое дело. Все время меняют свою власть, охотно подчиняются каждой новой, чтобы вскоре ее сместить. Себе, в убыток все это делают. Даже о запасах не позаботились. Нет, не деловые они люди. Прав Свенсон, что Чукотка должна стать американской. Тогда тут будет так же, как в Штатах. Маклярен выбил погасшую трубку и вернулся к работе. О решении ревкома, о словах Бирича он не стал и думать.

Павел Георгиевич от Маклярена направился домой, хотя его и тянуло заглянуть в склады сообщников. Идти было трудно. Нога увязали в сугробах, и Бирич быстро устал. Лицо мерзло, а по шее бежали ручейки. Сказывалась бессонная ночь. Выбравшись из большого сугроба, он остановился передохнуть и тут понял, что недоволен американцем. Да, запасы товаров у, Маклярена смягчат удар по ревкому.

Павел Георгиевич потоптался в раздумье на месте И хотел было идти дальше, как услышал обрывки песен, крики и разудалый разлив гармошки. «У Толстой Катьки веселье, — догадался Бирич. — Изрядно я в сторону отошел. Так и заблудиться недолго. А весной найдут обглоданный песцами труп». И он свернул на шум.

В кабачке — продолговатой, похожей на сарай комнате с низким потолком, где лампы висели на уровне лица, вначале трудно было что-нибудь разобрать. Табачный дым плотно забил комнату. У Бирича перехватило дыхание. Пиликанье гармошки и песни, пьяные крики — все смешалось в оглушительный рев. Павел Георгиевич не успел быстро закрыть за собой дверь, и в нее ворвалось белое жало пурга.

На Бирича обрушилась ругань:

— Затворяй дверь, гад!

— Не студи, мать твою…

Кто-то, пошатываясь, бросился к двери и захлопнул ее. Чья-то лохматая голова выплыла из дыма и, дыша в лицо Биричу винным перегаром, икнула и хрипло спросила:

— Деньги принес, Гаврила?

Несколько секунд человек смотрел не мигая.

— Ты, Гаврила?

— Отстань от господина хорошего. — Около Бирича оказалась Толстая Катька. Лицо ее от пота лоснилось. Рукав старой фуфайки, натянутой поверх грязного красного платья, надорван. В ушах кабатчицы покачивались разные серьга. В левом — длинная с подвеской китайской работы, в правом — круглая тлела маленьким рубином.

— Обрадовал, Павел Георгиевич, — затараторила Катька, крепко вцепившись в рукав шубы Бирича. — Посетил нас.

— Гаврила, — снова начал лохматый, но Катька бесцеремонно хватила его толстым кулачищем, и пьяный свалился на стол спиной. Оттуда его швырнули на пол, где он продолжал разговаривать с Гаврилой, Катька увлекла Бирича в дальний конец кабачка и через маленькую дверцу ввела в свою комнату.

— Здесь спокойнее будет.

— Шумно у тебя. Народу много, — сказал Бирич и сел на край широкой постели.

— Шахтеры гуляют. — Катька вывернула фитиль лампы, и в каморке стало светлее.

Она пристально смотрела на Бирича. Когда-то и он пользовался ее благосклонностью. Она всегда с нежностью вспоминала ласкового Бирича. Катька взгрустнула. Старость наступает, и уже не приходится быть разборчивой. Из кабака донесся крик:

— Катька! Катька! Вина-а-а!

Катька устало поднялась.

— Выпьешь что-нибудь?

Он молча кивнул. Из кабака продолжали звать.

— И когда нахлещутся, ироды? Будут в могиле лежать и то водки — потребуют.

Она ушла. Крики поутихли. Бирич спросил себя: ну что мне здесь надо?

Он снова осмотрелся, расстегнул шубу. Вернулась Катька и достала из-под кровати пузатую, с длинным горлышком бутылку.

— Ямайский ром. Налить?

— Нет, не надо. Много у тебя гуляк?

— Как колчаковцев упекли в каталажку, так шахтер и повалил. День и ночь, — Катька вздохнула. — Поспать некогда.

— Гуляет пролетариат, — усмехнулся Бирич. — Хозяева. Эх-ха!

— Скоро выдохнутся, — пообещала Катька. — В карманах-то негусто.

— Ты вот что, — Бирич подумал и решился. — Ты не скупись. Побольше в долг отпускай. Пусть гуляют.

— Шиш я с них потом получу. — Заплывшие глазки Катьки стали злыми. — Кто платить будет?

— Я заплачу, — успокоил Бирич.

— Что так? — Катьку удивила щедрость Бирича. — И не жалко?

— Пусть погуляют, — Бирич поднялся. — Ты об этом молчок. Да и заправку не жалей в водку.

— Знаю уж, — отмахнулась Катька и робко спросила: — Не посидишь еще?

Ее голос дрогнул. Павел Георгиевич понял и покачал головой.

— Нет, Катерина. Стары мы с тобой уже.

— Мной еще не брезгуют. — Катька цинично оглядела себя.

Бирич сделал вид, что не расслышал, и застегнул шубу.

— И еще просьбица. Пойди утречком к Маклярену и… — Бирич говорил долго и убедительно. Наконец он распрощался.

— Как живешь, — Катька проводила Бирича.

Проходя через зал, Павел Георгиевич слышал обрывки разговоров:

— Копи теперь наши.

— Всех колчаковцев в петлю. Сегодня засудим.

— Эх, и жизнь наша пошла. Пей, гуляй, а ежели хочешь, то и морду набьешь кому хошь.

В углу кто-то под гармошку плаксиво пел:

— Всех вас в яму надо, — Бирич с силой захлопнул за собой дверь.

Фондерат вновь перечитал радиограмму. Плоские, похожие на оловянные пуговицы глаза полковника скользили по строчкам, но поверить им Фондерат не мог. Ему было страшно. Большевики захватили власть в Ново-Мариинске. И какие большевики — Мандриков и Берзин. Те самые, которых Усташкин и он пытались поймать во Владивостоке. Это казалось насмешкой. Как же им удалось добраться туда? Может быть, на пароходе плыли вместе с Громовым и Усташкиным-Струковым? С такой новостью было нелегко справиться. Вызывало тревогу воззвание Анадырского ревкома к жителям уезда и к радиотелеграфистам, подписанное Мандриковым, Берзиным и каким-то Куркутским. Там же Усташкин, там Громов… Неужели они ничего гае могли сделать? Откуда в Анадырском уезде большевики? Наивный вопрос. Теперь они всюду. Фондерат покосился на окно, за которым лежал зимний Владивосток. Их много и здесь. Однако хозяева в нем, слава богу, не они.

Мысли вновь вернулись к Ново-Мариинску, к Усташкину. И Фондерат мысленно обрушился на него: «Болван, бездарь. Наверное, пьянствовал, возился со своей красавицей и все прохлопал».

Фондерат ненавидел Усташкина и подумывал, как его наказать, но Усташкин далеко и, возможно, его уже нет в живых. Крайне неприятно. Сестра останется вдовой, и, конечно, ему придется о ней и ее детях заботиться.

Дела его и без того плохи. Генерал Розанов им недоволен. До сих пор не арестован подпольный комитет большевиков во Владивостоке, которым руководит все тот же неуловимый товарищ Роман. Город наводнен большевистскими прокламациями.

Фондерат отвлекся от радиограммы. Он думал о том, как долго продержится Колчак. Фондерату было хорошо известно, что армия Колчака очень неустойчива. Она давно бы рухнула, но союзники надежно подпирают ее штыками и снабжением. Сегодня прибыл новый транспорт из Америки. На его борту тысячи солдат — пополнение экспедиционным войскам Грэвса.

Разве эта тысяча изменит положение, если в селе Казанке восстал колчаковский гарнизон и убил двадцать офицеров. Четыреста солдат присоединились к, партизанам Сучанского района и вошли в новый, только что организованный Первый Дальневосточный советский полк. И в Охотске восстал гарнизон. И в Ново-Мариинске. Усташкин должен обвести большевиков. У него в запасе на подобный случай убедительные документы.

А вот сможет ли оправдаться он, Фондерат, перед Колдуэллом? Начальник контрразведки ждал звонка от американского консула. Раз сообщение о восстании в Ново-Мариинске лежит у Фондерата, значит, такое же есть и у консула, если он еще раньше не получил его через американские радиостанции.

Значит, Фондерату предстоит объяснение у консула, и не из приятных. Может быть, следует немедленно сообщить о перевороте в Ново-Мариинске генералу Розанову? Фондерат заколебался. Розанов спросит, что он думает предпринять, а что он может сказать, если не знает намерений американцев.

Фондерат закрыл лицо руками. Послать войска в Ново-Мариинск? Глупая мысль: туда морем можно попасть только в начале лета. В голове отстукивало: невозможно, невозможно, невозможно.

Зазвонил телефон. Колдуэлл небрежно поздоровался и сухо спросил:

— Можете ли вы сейчас приехать ко мне? Сейчас!

Это был приказ, и ослушаться его было невозможно.

— Хорошо.

Дрожащими руками достал из ящика коробочку с кокаином, жадно втянул понюшку и несколько минут с закрытыми глазами полулежал в кресле. Силы возвращались к нему. Теперь полковник был готов к разговору с Колдуэллом.

Колдуэлл любезно пригласил полковника сесть в кресло, угостил его сигарой. Фондерат видел ледяные, полные презрения и гнева глаза консула. Фондерат ждал, когда консул заговорит О событиях в Ново-Мариинске.

— Как вам нравятся Советы в Ново-Мариинске? Могу вас поздравить.

— Почему меня? — пожал плечами Фондерат. — Я не согласен.

— Советы — дело ваших рук! — Швырнул сигару в пепельницу. — Я желаю знать, как вы можете объяснить случившееся?

— Пожалуй, не смогу, слишком далеко отсюда. Гадать не стоит — не угадаем. Впрочем, там, очевидно, произошло то же, что в Охотске. Я думаю, что… — Но его прервал консул:

— Думать надо было раньше! Сейчас надо действовать! — Колдуэлл обвинял Фондерата, но не мог избавиться от мысли, что он в равной степени повинен в событиях на Чукотском полуострове, и это еще больше злило его. — Впрочем, вы, русские, совсем обленились, вы не можете действовать, и мне самому придется взяться за дело!

«А почему же ты молчишь о своем офицере из Американского легиона? — подумал Фондерат. — Усташкин должен был выполнять лишь приказания твоего агента. Вот и результат». При этой мысли полковнику стало легче. Половину груза он переложил на плечи консула.

— Очевидно, ваш хваленый начальник милиции не слушался советов нашего офицера.

— Не согласен, — пожал плечами Фондерат. — Усташкин преданный офицер, и я…

— Хорошо, хорошо. — Консул не хотел продолжать рискованный для него разговор. — Надо в Анадырском уезде навести порядок.

— Я к вашим услугам. — Фондерат тем самым уступал консулу руководящую роль. — Что нужно сделать?

— Мне нужны списки верных нам людей в Ново-Мариинске.

— Немедленно пришлю. Только трудно сказать, кто из них уцелел при перевороте.

— Не могли же большевики всех арестовать, — нерешительно проговорил консул и жестом удержал полковника в кресле.

Фондерат вновь дожал плечами. Колдуэлла раздражала эта манера полковника, и он грубовато продолжал:

— Прошу, полковник, позаботиться, чтобы во Владивостоке не знали о событиях в Анадырском уезде.

— Будет сделано, — наклонил голову Фондерат.

— Теперь вот о чем мы должны подумать, — более миролюбиво сказал Колдуэлл. — Как бы дальше ни развивались события в Ново-Мариинске, нам, вашим друзьям, кажется, что с открытием навигации на Чукотку необходимо послать боеспособный русский отряд.

— Согласен. — Фондерат был доволен поворотом разговора. — Очень разумный совет. Жаль, что мы раньше этого не сделали.

— Да, — согласился Колдуэлл. — Но все поправимо. Вооружение и снабжение отряда мы возьмем на себя.

— Мы найдем командира, — пообещал Фондерат.

Когда Колдуэлл остался один в кабинете, он долго курил, стараясь успокоиться. Черт знает, что со мной происходит, — подумал он. — Из-за каждого пустяка волноваться. Колдуэлл знал, что события в Ново-Мариинске могут принести много неприятностей. Вашингтон еще раз напомнил ему, что Чукотка должна быть сохранена для Штатов. Возможно, что со Стайном что-то случилось. Допустим, он убит большевиками. Тем хуже для них. Надо немедленно из Нома в Ново-Мариинск послать своего человека. Пусть все разведает…

В Номовское отделение Американского легиона был вызван Рудольф Рули, капитан в запасе. Низкорослый, с узкими глазами и низкой переносицей, он походил на одного из тех метисов, которые появились от смешанных браков европейцев с местными жителями. В кабинет командира Томаса он вошел, шаркая ногами, как человек, привыкший много ходить на лыжах.

— Хороший день, Рули, — приветствовал его Томас, не поднимаясь с кресла и протягивая руку через стол.

— Тебя с тем же, — ответил Рудольф и, взглянув на Томаса и Росса, добавил: — У вас такие лица, словно вы хотите мне вручить рождественский подарок.

— Ты угадал, Рули, — деланно засмеялся Томас. — Садись и закуривай свою трубку, от вони которой скоро подохнут все волки Аляски.

Томаса и Рули связывала старая дружба. Когда-то служили в одном полку, но в последние годы Томас стал командиром в Американском легионе, а Рули, хотя и числился его офицером, почти все время отдавал охоте.

— Высказывай, зачем я тебе понадобился, — предложил Рудольф.

— Не хочешь ли прогуляться в Россию? — спросил Томас. Он не сводил глаз с Рули.

— Большевики приглашают на раут? — осведомился Рули. Он спокойно возился с трубкой.

— Вроде того, — усмехнулся Томас. — В Ново-Мариинске большевики установили Советы. Стайн, кажется, попал в чертовски неприятное положение.

— Сэм слишком молод для такого дела, — осудил Рули. — И ты, старый дог, хочешь послать меня подтирать за Стайном его понос.

— Ты догадлив, как старый шакал, — кивнул Томас и доверительно продолжал: — Понимаешь, Рули, надо тебе идти. Кто, кроме тебя, сейчас быстро переберется через Берингов пролив? На той стороне, так близко от нас, подняли красный флаг. Его надо опустить и отучить большевиков от этой дурной манеры.

— Что же, я согласен. К тому же я еще не видал живых большевиков. Да и со Свенсоном разопью бутылочку.

— О кэй! — Томас раскрыл папку, лежавшую у него под рукой, и взял верхний лист. — Тебе, Рудольф, придется зазубрить, как школьнику, несколько чертовски трудных русских имен. Они принадлежат, тем, с кем тебе придется иметь дело, если не сможешь связаться со Стайном или Свенсоном.

— Они в Ново-Мариинске? — вынул трубку из зубов Рули.

— Наш консул во Владивостоке советует прежде всего установить контакт с коммерсантом Биричем. Запомнишь? Бирич.

— Бирич, Бирич, — повторил Рули. — Бирич. Это не так трудно.

— Другие имена будут посложнее, — предупредил Томас. — А этот Бирич крупнейший русский коммерсант. Он…

Рули слушал, полузакрыв глаза и посасывая трубку. Так он все хорошо запоминал.

Ледяной ветер крутил над Владивостоком снежные вихри, раскачивал фонари. Их свет тревожно метался по стенам зданий, по мостовой. Был поздний вечер. По улицам пробегали редкие прохожие, пряча лица в воротники, громыхали трамваи с заиндевевшими окнами, изредка проходили патрули международной полиции. Холод и снег загнали всех в дома, в рестораны, поближе к теплу и свету.

И только какие-то люди прятались от прохожих в темных углах подъездов, а когда вблизи никого не было, торопливо наклеивали на стены домов, на заборы, афишные тумбы и бока трамваев небольшие квадратики бумаги. Когда первый трамвайный вагон возвратился в депо, листовку на его красных стенках увидел рабочий ночной смены. Он подошел поближе и, поправив на переносице простенькие очки, стал читать, шевеля губами: «Товарищи рабочие Владивостока!

Граждане!

16 декабря рабочий пролетариат далекого Анадырского края сверг ставленников Колчака и интервентов и установил законную власть Советов. Над Ново-Мариинском гордо реет красный флаг революции и свободы…»

Полицейские, военные патрули разгоняли народ, соскребали листовки, хватали тех, кто читал вслух или выражал одобрение, но о советской власти в Анадырском уезде уже знал весь Владивосток.

В маленькой комнате домика, что неприметно стоял в переулке у мельницы на Первой речке, уютно, шумел самовар, За столом сидел товарищ Роман. Он просматривал утренние газеты. Товарищ Роман изменился. Он отпустил острым клинышком бородку и усы, концы которых закручивал колечками.

— Ни одна газета, кроме нашего «Красного знамени», не сообщила о Ново-Мариинском перевороте.

— Кто же о своем поражении будет кричать? — откликнулся собеседник Романа, пожилой человек в тужурке почтового служащего. — Да и так весь город знает.

— Молодцы наши товарищи. Отлично справились с задачей партии, — улыбнулся Роман. — А помнишь, как Мандриков обиделся, когда узнал, что ему надо на Чукотку ехать?

Оба улыбнулись, вспоминая товарищей. Роман неторопливо продолжал:

— Боевая на Севере группа подобралась. Мандриков, Берзин, Николай Федорович, Антон с Наташей. — Лицо его стало озабоченным. — Беспокоит меня здоровье Августа, да и Наташа в положении.

— Северный воздух полезен для больных легких, — напомнил почтовик. А Наташа крепкая. Такого северянина принесет, что залюбуешься.

— Надо им передать совет комитета, чтобы были осторожнее и внимательно следили за американцами. Мы упустили это в нашем поздравлении, — Роман отодвинул стакан и, достав из кармана карандаш, написал текст радиограммы. — Попытайся срочно передать в Охотск. Это очень важно. Как бы наши товарищи излишне не упились первой победой. Это может использовать враг. С Чукотки без боя американцы не уйдут.

— Передам сегодня же. — Почтовик спрятал в карман бумажку, но своего обещания он не смог выполнить. Узнав о появлении большевистских листовок в городе, Фондерат приказал заменить весь персонал радиостанции. Связь Анадырского ревкома с Приморским подпольным комитетом Партии была прервана.