Пурга в ночи

Глава пятая

Упряжки быстро неслись по снежной равнине. Наст был твердый, и собаки дружно тянули алык. Их лапы прочно упирались в снеговую корку, и бежать было легко. Август Мартынович, пряча лицо в пушистый воротник, ехал на передней нарте. Упряжку вел Оттыргин. Нарта время от времени наскакивала на крепкие заструги, и тогда полозья начинали скользить, Августа Мартыновича встряхивало. Это напоминало поездку на шлюпке по Рижскому взморью, когда неожиданно крупная волна ударяла в днище и руки сами хватались за борт, На больших застругах могла перевернуться и нарта, но Оттыргин вовремя соскакивал, придерживая нарту за баран, она выпрямлялась, и каюр снова оказывался впереди Берзина.

Четвертые сутки нартовый отряд, как Август Мартынович называл свой караван, двигался по речной долине. Ново-Мариинск остался далеко позади. Пока путешествие проходило спокойно и погода стояла тихая, Август Мартынович оглянулся на караван. Следом шли упряжки Парфентьева, Ульвургына и других.

— Какомэй! — привлек внимание Берзина возглас Оттыргина.

— Ты что, Отты? — спросил Август Мартынович.

— Большой ветер будет, большой снег упадет… — Оттыргин указывал рукой влево, где на фоне белесо-синего неба фиолетовыми изломами тянулся горный хребет. Встревожились и другие каюры.

— Большой ветер будет, — повторил Оттыргин, и тут только Берзин обратил внимание на темные тучи. Они быстро ползли из-за сопок. Небо чернело, и уже потянул сбоку ветерок, неся холод. Сухое, неприятное, вызывающее тревогу шуршание наполнило воздух. По насту поползла поземка, еще робкая, малосильная. Полупрозрачные косицы снежной пыли вскидывались, но тут же рассыпались, припадали к насту.

— Пурга идет! — закричал со своей нарты Галицкий.

Оттыргин быстрее погнал упряжку. Он торопился к речному берегу. За ним двинулись остальные, а пурга как бы хотела им помешать. Она уже взметала ввысь белые гривы: казалось, что снега вспыхнули белым огнем.

Берзин уже ничего не мог различить. Снежная пелена застилала воздух. Упряжки бежали в белой мгле. Снег больно хлестал. Лицо, лоб стало ломить от холода и снега. Август Мартынович затянул капюшон, оставив лишь отверстие для глаз. Он крепко уцепился за нарту, чтобы не вылететь. Неожиданно они провалились. У Августа Мартыновича захватило дух, но он ухватился за баран и не упал. Нарта нырнула с берега в сугроб и остановилась.

Около сгрудились едва различимые в снежному вихре другие упряжки. Каюры перекрикивались. Собаки улеглись на снег. Их быстро засыпало. К Берзину подошли Галицкий, Мохов и Куркутский.

Каюры тем временем строили убежище. Выбрав место, они быстро и ловко вырезали снег большими кирпичами и укладывали их так, как укладывает каменщик. Росли снежные стены. Пурга мешала строителям и помогала им, забивая щели между кирпичами. Стены становились гладкими.

Берзин потерял представление о времени. Мальсагов, Куркутский и Мохов помогали каюрам. Галицкий и Берзин сидели на нарте. Их постепенно превращало в сугроб. Подбежал Куркутский:

— Двигайтесь, больше движений! Не разрешайте себе замерзнуть.

Август Мартынович заставил себя шевелиться и потянул за собой Галицкого. Порыв ветра ударил в них с таким остервенением, что Галицкий и Берзин не устояли на ногах. Их подхватили чьи-то руки и поволокли куда-то, заставили встать на четвереньки ползти. Берзин, ослепший, озябший, уставший, послушно все исполнял. Ему показалось, что он ко всему еще и оглох. Вой пурги стал глухим и далеким.

— Тут можно сидеть, — раздался рядом голос Куркутского.

Берзин открыл глаза и увидел, что он с товарищами в снежном укрытии. В руках Куркутского горела свечка. Снежные стены сверкали. Даже потолок был из снежных кирпичей. Его поддерживали доски из нарт и жерди, которые каюры везли с собой. На постройку дома пошли нарты. Оттыргин с Ульвургыном и Парфентьевым втаскивали в убежище узлы.

— А где же остальные каюры? — спросил Берзин.

— Все от пурги укрылись, — заверил его Куркутский. — Будем готовить чайпатык[12], но прежде очистимся от снега.

Выколотили кухлянки. Пол устлали оленьими шкурами. Куркутский достал пузырь моржа, в котором хранился керосин, и заправил примус. Оттыргин набил большой чайник снегом. Скоро загудел примус, и в снежном домике стало тепло и уютно. У входа лежали вожаки упряжек и несколько собак. Они не ссорились, а, свернувшись калачиком, следили за людьми голодными глазами, ожидая своей порции. Остальные собаки были под снегом снаружи.

Скоро вскипел чай. Все пили его с наслаждением. Берзина начало лихорадить. Он боролся с ознобом. После двух больших кружек крепкого чая его стало клонить в сон, и Август Мартынович, отгоняя от себя мысль о том, что может заболеть, забрался в куколь и задремал. Последнее, что он слышал, слова Галицкого:

— К утру должна утихомириться седая ведьма.

«Это он о пурге», — думает Берзин, и на память приходит сказочка, которую он слышал от матери, когда еще жил в Цесисе. Ведьма из сказки была тоже седая. Старая, слабая, она хотела заманить к себе детей. Ею пугали ребятишек.

Берзин спит, а за снежной стеной бушует, ярится совсем не слабая пурга. Она не затихла ни к утру, ни к следующему вечеру и только на пятый день унеслась к океану. В дневнике Августа Мартыновича появилось всего три строчки: «31 декабря выехали. 1, 2 января были далеко от Ново-Мариинска, 3 января разыгралась пурга. Соорудили убежище. 4, 5, 6, 7 января пришлось выжидать и — снова в путь».

Убежище Берзина и его спутников так сильно занесло, что им пришлось пробивать в снегу туннель, чтобы выбраться наружу. Все вокруг, ослепительно сверкало. Удивительная тишина была в мире. Она заставляла людей говорить вполголоса и в изумлении осматриваться. Цветная радуга снежных алмазов. Оставалось лишь протянуть руку и взять их.

Август Мартынович чувствовал себя в сказочном мире. Сейчас выйдет Снегурочка или прекрасная принцесса с серыми глазами и повязкой Красного Креста на руке. Он тряхнул головой. Какая чепуха лезет! И поторопил спутников.

Мысль о принцессе в этой чистоте снега, прозрачности воздуха, голубизне неба напомнила ему о той черной жизни, которая встретит его в Усть-Белой и которую он должен уничтожить.

Опять понеслись упряжки. Качались, как лодки в бурю, на застругах нарты. То подгонял, то притормаживал собак остолом Оттыргин, а когда дорога становилась спокойной, однообразной, он начинал петь:

— Ои-о-о-о-о-и-и-и-о…

Это была бесконечная и вечная, как сама жизнь, песня, песня без слов, и она как бы сливалась с фиолетовыми вершинами сопок, цеплялась за края заструг и оставалась, а Оттыргин все тянул и тянул песню. Она не надоедала Берзину, не утомляла. Он задремал под нее. Восклицание каюра вернуло его к действительности. Берзин увидел впереди две яранги. Они одиноко стояли среди снежного безмолвия и казались покинутыми. Оттыргин осторожно подъехал. Снег вокруг яранг лежал гладкий и сверкающий. Собаки заволновались. Одна взвыла, но каюр прикрикнул на нее.

— Собацка мертвяка чует, — сказал Парфентьев.

Оттыргин и Берзин вошли в ярангу. Ее чоттагин[13] был полузанесен снегом. Пурга надула его в многочисленные дыры. На очаге сквозь снег проглядывала зола. В нее были воткнуты деревянные, грязные от копоти и жира дощечки, отдаленно похожие на человеческие фигуры.

— Мильгэ-миль, — указал на дощечки Оттыргин.

Берзин догадался, что это идолы, которым предназначено охранять яранга, отпугивать злых духов. В яранге стало темнее. Вход загородили. Антон спросил:

— Никого нет?

— Смотреть надо, — Оттыргин направился к пологу, отогнул чоутин[14] и заглянул внутрь. Мохов, учившийся говорить по-чукотски, спросил:

— Цекатце?[15]

— Люди. — Оттыргин пригласил всех подойти.

В пологе лежало шесть человек. Четверо стариков и двое юношей. Трое стариков оказались мертвыми. В остальных еще теплилась жизнь. Люди умерли от голода. Они походили на скелеты, обтянутые кожей.

— Спасти их надо. — Берзин приказал сделать остановку.

Старика и юношей напоили горячей мучной болтушкой. Каждому влили в рот не больше стакана, но, видимо, и это было смертельно. Через несколько часов они скончались. Остался в живых лишь один. Его перенесли поближе к костру, и здесь он тихо заговорил.

Оттыргин наклонил ухо к самым его зубам. Юноша смог произнести всего лишь несколько фраз и умолк, обессиленный.

— И он умер? — Берзин много раз видел, как умирали люди, но чтобы вот так, тихо, — впервые.

— Человек говорит — жив будет, — успокоил его. Оттыргин. — Спать хорошо. Силы будут.

— Что он тебе сказал? — допытывался Берзин.

— Малков за долги оленей всех забрал… — Оттыргин не успел закончить. Берзин спросил:

— Когда будем в Белой?

— Еще два дня упряжкам бежать.

— Ночуем здесь, — решил Берзин и указал на спящего юношу. — Его заберем с собой.

На следующий день нартовый отряд встретил маленькое стойбище. Мужчины ушли на охоту и не возвращались. Берзин приказал поделиться с жителями стойбища продуктами и сделать последний привал перед Белой. Он хотел приехать рано утром, чтобы врасплох застать Малкова, Стайна и всех тех, кто может оказать им сопротивление. Галицкий с Моховым отмеряли продукты и раздавали их чукчам. Тем, кто был слаб и не мог ходить, Оттыргин с каюрами разносили продукты.

В ярангах ярче запылали костры, запахло едой, радостно зазвучали голоса, но в них улавливалась неуверенность. Чукчи с суеверным страхом смотрели на Берзина, узнав от каюров, что «человек с солнечными волосами» очень большой начальник. Почему же этот начальник раздает продукты и ничего не требует? Тайну эту постигнуть им было не под силу.

Когда жители стойбища немного приглушили голод, каюры, пригласили их в самую большую ярангу. С ними хотел говорить «человек с солнечными волосами». Чукчи приуныли. Их зовут для того, чтобы потребовать плату за еду. «Человек с солнечными волосами» и его люди видят, что у них ничего нет.

С опаской шли чукчи в ярангу, где был Берзин с товарищами, и одно предположение мрачнее другого терзало их. Каюры посмеивались над ними и подбадривали. «Человек с солнечными волосами» и его спутники о состраданием смотрели на них. В приезжих не было ничего грозного и надменного. Они держались как старые знакомые. В ведрах над огнем кипел чай.

— Пауркен, пауркен[16],— приглашал Берзин, указывая на ведра.

Оттыргин и Ульвургын, который очень гордился перед жителями стойбища, что он один из товарищей «человека с солнечными волосами», разливали чай по кружкам. Чай располагает к неторопливым беседам.

— Не могу спокойно смотреть на этих людей, — тихо сказал Берзин сидящим рядом товарищам. — Довести до такого…

Он не договорил, сжал зубы. Темные, худые лица жителей стойбища напомнили ему лица крестьян, рабочих родной Латвии. Между ними было что-то общее при всем внешнем различии. Что? Август Мартынович пристально рассматривал чукчей, искал ответ.

Плечи. Они были точно придавлены огромным грузом, который год за годом прижимал их к земле.

И люди не могли вздохнуть с облегчением и посмотреть, как широк, светел и прекрасен мир под ярким солнцем, как глубоко и бесконечно небо. Тяжелым грузом была их сегодняшняя жизнь. Будь она проклята! Август Мартынович сжал кулаки. Он должен сказать этим людям с темными, усталыми лицами и, с печальными глазами, что у них есть силы сбросить груз со своих натруженных плеч. Берзин — коммунист, и он научит их, как это сделать.

— Нет прощения. — Нервное лицо Галицкого передернулось.

Август Мартынович знал, о чем говорит Мефодий. Да, нет прощения тому, кто обижал, обирал этих людей и спокойно обрек их на голод и смерть.

— Амын, гыеттури[17], — приветливо произнес Берзин, исчерпав свой запас чукотских слов.

— Ам ии! — многоголосо ответили чукчи.

В яранге повеяло теплом взаимной симпатии. Берзин говорил по-русски, Куркутский переводил. Его голос сливался с голосом Берзина. Собравшиеся удивлялись, недоверчиво покачивали головами, вскрикивали. Они удивлялись и надеялись. Да, да, надеялись.

В их тоскливых глазах, которые еще два-три часа назад видели лишь скорбный путь к верхним людям, затеплились огоньки надежды. Они были робкие, похожие на те далекие звезды в Песочной реке[18], которые могут разглядеть лишь очень немногие, остроглазые.

Но чем дольше слушали чукчи «человека с солнечными волосами», тем сильнее разгорались эти огоньки. Бывает так. Маленькая искорка вылетит из костра, упадет на сухой ягель и под ветерком зажжет костер.

Слова Берзина были этой искоркой. Они упали в сердца обездоленных людей. Они упали на сухой ягель жизни чукчей, и он затлел, чтобы потом вспыхнуть могучим гудящим пламенем и выжечь вокруг гнилое, враждебное…

Удивительные вещи рассказывал «человек с солнечными волосами». Он говорил, что есть великий вождь, более великий, чем вождь Хунлелю[19], более могущественный, чем Ворон. Имя у него необычное для чукчей — Ленин.

Он узнал, как живут луороветланы, и решил, что живут они плохо, что им рано приходится уходить к верхним людям. А они должны пройти по земле своей дорогой до конца. Уходили они к верхним людям рано, потому что с ними нечестно поступали купцы, начальники. Они обманывали их, а чукчи им верили и думали, что так и должно быть. Великий вождь Ленин, более великий, чем Хунлелю, решил, что чукчам нельзя дальше так жить. Он прислал к ним своих родичей. Слушатели были твердо убеждены, что Берзин — родня Ленину, потому что и вождь и его посланец — «человек с солнечными волосами» назывались новым для них словом — большевик. Значит, они из одного рода.

Чукчи слушали Берзина доверчиво, внимательно. Он говорит лучше шамана. Шаман пересказывает то, что услышит от Ворона, и часто не исполнялось его пророчество. «Человек с солнечными волосами» говорит о том, как будут жить чукчи, и будущее видится им таким солнечным, таким ощутимым, что они восторженно встречают каждое слово Берзина. Они верят ему, родственнику великого вождя.

Посланец Ленина дал им еду. Он везет с собой юношу Череле, который собирался к верхним людям, кормит его. Он зовет с собой все стойбище. Очень хочется чукчам увидеть, как завтра в Белую придет новая жизнь, но они не могут сняться с места. Они будут ждать мужчин, ушедших на охоту.

Люди не считают время, они забыли о нем, они забыли, что Давно наступила ночь, и не слышат, что в ночи ветерок играет с ускользающими локонами поземки. Никто не заметил, когда Из яранги выскользнул Парфентьев. Он отыскал свою упряжку, положил куль с мукой и погнал упряжку в ночь. Поземка бежала за его нартой.

Парфентьева хватились перед рассветом, когда нартовый отряд собрался выехать в Усть-Белую. Берзин приказал обыскать все стойбище. Поземка замела его следы.

— Скорее в Белую! — приказал Берзин. Он винил себя в том, что Парфентьев сбежал, что поверил в его искренность.

— У меня не проходило подозрение, что Парфентьев как-то связан с гибелью Новикова. Если бы не это, он бы не сбежал, — говорил Берзин товарищам.

Оттыргин виновато молчал. Ему было стыдно, что он проглядел Парфентьева. Вор! Оттыргин был потрясен, что Парфентьев присвоил продукты для голодающих и удрал.

Строже, строже надо быть, а я размяк, укорял себя Берзин. Враг не только в погонах и дорогой шубе, враг может быть и в лохмотьях бедняка. Август Мартынович задумался. Враг ли Парфентьев?. Но не было времени разбираться. Нартовый отряд выехал из стойбища.

До утра было еще далеко. В густой темноте посвистывал холодный ветер. Берзин взглянул на небо. Редкие звезды плавали в черном океане. Нарту встряхнуло. Упряжка летела во мраке. Дыхание перехватывал мороз. Берзин только сейчас вспомнил, что он всю дорогу почти не кашлял и боль в груди исчезла. Чувствовал он себя хорошо. Может, действительно здешний воздух целебен для легких, с надеждой подумал Берзин. Тогда сюда должны приезжать все больные чахоткой. Нет, не сейчас, а когда мы очистим этот край от врагов. Построим здесь большие светлые санатории…

Август Мартынович не бывал в Швейцарии, но слышал о чудесных санаториях в горах, и сейчас его воображение рисовало прекрасные здания с огромными зеркальными стенами. Здания выкрашены в желтые, оранжевые, голубые цвета, а за стеклом буйная зелень зимних садов, оранжерей, гроздья чудесных плодов, яркие цветы и бассейны.

По дорожкам гуляют люди. Всюду слышен смех. Они не похожи на больных. Среди них много его знакомых. Вон и девушка с серыми глазами. Только она одета не как все, а в кожаную куртку. Через плечо — тяжелая санитарная сумка. Она с улыбкой идет к Берзину…

Август Мартынович пытается улыбнуться одеревеневшими губами. Он рад, что никто не видел его лица.

— Там Белая, — сказал Оттыргин.

Берзин напряженно всматривался в темноту, но ничего не мог разобрать. К ним подъехала упряжка. Куркутский пояснил:

— Половина версты до Белой.

Берзин, заранее составивший план действий, приказал Мохову с нартовым отрядом оставаться на месте. Сам он с остальными товарищами направился в Усть-Белую. Упряжки бежали по слабо серевшему снегу. Сейчас Августу Мартыновичу каждая минута казалась часом.

— Белая, — тихо сказал Оттыргин.

Темные халупы бедняков походили на низкие холмики, и, если бы Оттыргин не сказал, что это и есть дома, он не обратил бы на них внимания. Только склады и несколько настоящих домов в центре селения убедительно говорили, что здесь живут люди. Ревкомовцы приехали.

Устьбельцы спали. Только ветер и поземка хозяйничали в селении. Оттыргин подъехал к домику Дьячкова, осторожно, но достаточно громко постучал. Тихо. Он постучал еще раз, и тогда сразу же из-за двери раздался мужской голос:

— Кто тут?

Куркутский назвал себя и добавил:

— Мне нужен Дьячков. Я с товарищами из Ново-Мариинска. Привез Дьячкову привет от Кулиновского.

За дверью послышался облегченный вздох, зазвенел сброшенный с петли крючок. Заскрипели петли, и дверь медленно отворилась.

— Скорее проходите.

Ревкомовцы и каюры вошли в теплый коридорчик. С упряжками остался Ульвургын. Дьячков провел неожиданных гостей в комнату, которую до ареста занимали Кабан и Наливай. Жена и дети Дьячкова перешептывались в темноте. Жена тихо спросила?

— Кто это, Никифор?

— Свои, свои, ты лежи.

Никифор нашел в темноте лампу и вышел в комнату к ревкомовцам. Прежде чем зажечь свет, он тщательно затянул оконце тряпьем, хотя эта предосторожность была излишней. Маленькое оконце снаружи было занесено снегом. Зашуршали спички. Было слышно, как Дьячков старается достать их со дна коробки. Наконец он зажет лампу. Она осветила напряженные лица. Никифор пристально рассматривал гостей. Старая, заплатанная рубашка висела на его костлявых плечах… В черных волосах блестела седина. Истязания в застенке Малкова прибавили и новые Морщины и изменили выражение его лица. Посуровел рот, глаза смотрели решительно.

— Неси чай, консервы, все, что есть, — попросил Берзин Оттыргина.

Никифор невольно проглотил слюну и посторонился, пропуская каюра.

— Малков, американцы здесь?

— Малков тут. — Дьячков о ненавистью произнес фамилию. — А американцев нет. Свенсон давно уехал в Марково, а Стайн днями спешно побег в Ново-Мариинск. В тот же день, как новый приказчик Свенсона прибыл.

Ревкомовцы переглянулись. Галицкий засмеялся:

— Выручать Громова поехал, да маленько опоздал.

— Михаил Сергеевич его встретит, — сказал Куркутский.

— Что-нибудь в Ново-Мариинске случилось? — Дьячков ожидающе смотрел на ревкомовцев.

— Случилось. — Галицкий коротко рассказал о перевороте.

— Слава тебе господи! — по привычке перекрестился Дьячков и обернувшись, крикнул в соседнюю комнату: — Жинка! Поди сюда! Какое дело сделано! Какое дело!

Он затоптался, не зная, что дальше сказать, что сделать. Лицо его сразу стало моложе, засветились глаза. Тут же помрачнел:

— А как же Кабан, Падерин, Наливай? Они же у Малкова.

— Живы? — спросил Берзин.

— Дышат. Поизмывались над ними Малков и Стайн, а ничего не узнали. Молчат.

Вернулся Оттыргин и вместе с женой Никифора Занялся приготовлением завтрака. Дети жадно грызли мороженую колбасу.

Ревкомовцы, выслушав обстоятельный рассказ Дьячкова, решили немедленно действовать. Мальсагов, Галицкий, Куркутский и Берзин направились к дому Малкова, Еще было рано, и все спали. Темнота по-прежнему была густая и метельная. К дому Малкова подходили осторожно. Главное — арестовать его, и тогда отряд охраны общественного порядка будет не опасен. По опыту Ново-Мариинска они знали, что отряд сразу рассыплется и едва ли кто осмелится выступить в защиту Малкова.

Галицкий постучался. Ему долго не отвечали. Потом послышался заспанный, недовольный женский голос.

— Кто здесь? Какого серта по носям носит?

— Служанка Малкова, — шепнул Дьячков Берзину.

— Разбуди господина Малкова, — сказал Галицкий, — Да поживее. Скажи, почта пришла и ему есть ценный пакет. Слышишь?

— Слисю, слисю. — Хлопнула вторая входная дверь.

Ревкомовцы молчали. Слабая метель сыпала снежком, обдавала холодом. Малков не заставил себя долго ждать. Очевидно, он ждал почту из Ново-Мариинска и, наверное, от Стайна. Ключ дважды щелкнул в замке, и дверь распахнулась. Укутанный в шубу Малков, всмотревшись в стоявшего у порога Галицкого, недовольно пробурчал:

— Где пакет? Давайте быстрее!

— Расписаться надо, — Галицкий повернулся и зашагал. Малков захлопнул дверь и быстро догнал Галицкого: — Вы из Ново-Мариинска?

— Да, — коротко ответил Галицкий.

— Ну, как там? — жадно спрашивал Малков. — Как там…

— Об этом мы расскажем вам позднее. — Галицкий остановился. Берзин, Мальсагов и Куркутский стояли за спиной Малкова.

— Почему? — в голосе Малкова появилась настороженность.

— Вы арестованы! — Галицкий направил на Малкова револьвер.

— Что-о?! — вскрикнул Малков и отступил назад, но в спину уперлось дуло маузера Берзина, по бокам с оружием стояли Мальсагов и Куркутский.

— Что это значит? Кто вы такие?

— Вы арестованы по постановлению Анадырского ревкома, — сказал Берзин.

— Я не признаю никаких ревкомов. — Малков рванулся.

— Спокойно! — потребовал Берзин. — Слушайтесь, или я застрелю вас.

Тон Берзина убедил. Коммерсант покорно шел к домику Дьячкова и растерянно думал о том, что произошло. Где же Стайн? Успел ли он добраться до Ново-Мариинска и жив ли?

Когда в Усть-Белую приехал Маклярен и рассказал о перевороте в Ново-Мариинске, американец пришел в ярость. Он проклинал Громова и его помощников за то, что они допустили выступление большевиков, и совершенно не жалел о их гибели. Еще больше неистовствовал Стайн, когда узнал, что Струков — сообщник подпольщиков. Отменив поездку по другим селам уезда, он в тот же день собрался в Ново-Мариинск. Перед выездом Стайн сказал Малкову:

— Я постараюсь помочь уничтожить ревком.

Стайн понимал, что переворот в Ново-Мариинске грозит ему большими неприятностями, если он не сможет представить убедительное оправдание. А какое? Большевики в Ново-Мариинске. Значит, он слишком понадеялся на колчаковцев. Есть только один выход — как можно скорее свергнуть большевиков, пока они не пустили глубоко корни, пока есть люди, на которых он может рассчитывать.

— Арестованных большевиков не выпускать! — приказал Стайн коммерсанту. — Ждите моего письма из Ново-Мариинска.

— Вы слишком рискуете, — напомнил Малков.

— Большевики не решатся поднять руку на меня. Они не захотят ссориться с Америкой. А потом я ни в чем не замешан. И у меня талисман удачи. Ваш подарок. — Он погладил старую трубку Новикова.

Стайн уехал, и жизнь в Усть-Белой пошла своим чередом. Малков несколько раз по тревоге поднимал отряд, и бойцы так быстро собирались, так старательно выполнили все приказы, что он был уверен в его боеспособности и своей безопасности. И так глупо оказаться в руках большевиков! Он даже вышел без оружия, в чем убедились ревкомовцы, быстро обыскав его… Сейчас бы поднять тревогу.

Малков снова рванулся. В ту же секунду Берзин предупредил его:

— Только спокойно, без шума.

И тут коммерсант с потрясающей ясностью увидел, что он бессилен. Вчерашний мир рухнул и придавил его своими тяжелыми обломками. Пришел новый мир, в котором для него не было места. Обреченность сковала Малкова. Он не хочет погибать, и спасти его может только бегство. Бежать, бежать от них, разбудить Усть-Белую… Малков с силой вырвался и закричал:

— Спа-а-а-а… — крик его оборвался.

Берзин ударил рукояткой маузера по голове коммерсанта. Малков потерял сознание и рухнул в снег. Мальсагов и Галицкий связали ему руки и заткнули рукавицей рот. Мальсагов приговаривал:

— Зачем шуметь? Не надо шуметь. Зачем кричал? Плохо…

Август Мартынович, сжимая в руках маузер, настороженно вслушивался в темноту, в невнятный шум слабой метели. Не услышал ли кто крик Малкова? Нет. Было по-прежнему тихо.

Малков застонал. Ревкомовцы помогли ему подняться и, подталкивая, повели. Коммерсант стонал от боли. Удар Берзина был сильный, и от смерти Малкова спасла толстая меховая шапка. Ноги его дрожали, и каждый шаг стоил больших усилий.

В хибарке Дьячкова Берзин спросил коммерсанта:

— Живы арестованные?

Малков тяжело дышал. Он исподлобья, затравленным зверем смотрел на ревкомовцев. Светлые волосы рассыпались по выпуклому лбу.

Коммерсант судорожно зевнул, но сказать что либо не смог. Все увидели, как посерело его лицо. Коммерсант вспомнил, как расправился с Падериным, Кабаном и Наливаем.

— Я… я…

Малков хотел бы забыть все, что он делал с арестованными, чтобы все это обернулось тяжелым сном. Если бы не приезд Стайна, он бы не решился. Стайн! Вот виновник всех его бед. Стайн. Это имя блеснуло спасительным огоньком, и он, захлебываясь, заговорил:

— Стайн. Это все американец…

— Кто с охотой сам шел в отряд? — перебив Малкова, повторил свой вопрос Берзин.

— Пусыкин, — тихо сказал Малков.

Он старался вспомнить тех, кто охотно откликнулся на приглашение Стайна, и не мог. Имена мешались, лица стремительной вереницей бежали перед глазами.

— Пусыкин молодой, дурной, за доллар пошел, — пояснил Дьячков. — Другие из-под палки, из-за долга господину Малкову.

— Нет господина, — перебил Берзин и сказал Оттыргину:

— Поезжай за Моховым.

Ревкомовцы со слов Дьячкова и Малкова составили список тех жителей Усть-Белой, которых на всякий случай решили разоружить. Таких набралось одиннадцать. Когда приехал с нартовым отрядом Мохов, они по списку обошли членов отряда охраны общественного порядка. Прежде всего побывали у Пусыкина. Он открыл им дверь и попятился от револьверов. Берзин сказал:

— Именем революционного комитета Анадыря сдайте оружие и поклянитесь, что выходите из отряда Малкова и больше не будете подчиняться его приказам!

Пусыкин упал на колени:

— Смилуйтесь! Виноват! Каюсь! Клянусь, не буду!

— Цыц, — крикнул на него Дьячков и снял со стены винчестер. — Всю Белую всполошил.

Пусыкин ошалело заметался по комнате, бестолково тычась в углы. Заглянул в торбаса, перевернул их, потряс. Дьячков потерял терпение:

— Патроны где, дурья башка? Патроны?

Тогда он из-под кровати выволок сумку из нерпичьей шкуры. Сумка была набита патронами.

— Запасливый, — Галицкий взял тяжелую сумку и заглянул в нее.

— Ага, — подтвердил Пусыкин.

— Сиди дома! Выйдешь на улицу, когда позовут, — приказал Берзин, и ревкомовцы вышли.

Никто из одиннадцати не пытался возражать. Все с видимым облегчением отдавали оружие и с любопытством рассматривали ночных посетителей, спрашивали:

— У нас тоже будет ревком?

— Будет, — отвечал Дьячков.

Никифор говорил с торжеством в голосе. Впервые в своей жизни он никого не боялся. Прав оказался старый рабочий — пришла и к нему новая жизнь.

Ревкомовцы действовали быстро и тихо. Разоружив часть отряда Малкова, они вернулись к его дому и постучали.

— Это вы, Константин Михайлович?

— Гости его, — весело откликнулся Мальсагов. — Открывай!

Женщина спросонья, не разобрав, что сказал Мальсагов, открыла дверь, и ревкомовцы, отстранив ее, вошли в дом.

Мохов приказал:

— Тихо! Ни слова!

Жена Малкова, тоненькая корячка, увидев вошедших в спальню незнакомых людей, испуганно бросилась к дочке.

— Не бойтесь. Вам ничего не угрожает, — успокоил Мохов. — Где у вашего мужа хранятся деньги?

Маленькая женщина с темным скуластым лицом молча указала на старинный, окованный полосами меди сундук, что стоял в углу под мерцающей лампадой. Мохов подошел к сундуку. Берзин сказал Мальсагову и Галицкому:

— Освобождайте заключенных товарищей.

Они с Дьячковым и Ульвургыном перешли в кухню. Впереди с лампой шла служанка. В кухне спали трое мужчин. Это были работники Малкова. Их подняли. И прежде чем они успели понять, что происходит, Мальсагов скомандовал:

— Руки вверх!

Работники Малкова повиновались.

Дьячков с искаженным злобой лицом подскочил к ним.

— У, гады. Попомним, как мучили нас.

— Ты это что? — спросил Галицкий.

— Эти подлюки помогали Малкову нас бить и пытать.

— Не по своей воле… — начал один из арестованных. — Малков приказал:

— Молчи, сволочь! — Дьячков ударил его.

Мальсагов оттащил Никифора.

— Они псы. Ты тоже хочешь быть псом? Зачем бить? Судить надо.

— Верно, Якуб, судить их будем. — Галицкий укоризненно посмотрел на Дьячкова. — Нельзя революционеру так счеты сводить.

Оставив арестованных под наблюдением Оттыргина и Ульвургына, ревкомовцы с Дьячковым прошли к кладовой за кухней. На ее двери висел большой замок.

— У кого ключ? — спросил Галицкий у арестованных.

— На полке лежит, у двери, — пробурчал один.

Галицкий нашел ключ, открыл. В темной кладовой от духоты тошнило. Мальсагов взял из рук служанки лампу, подняв ее, осветил кладовую. Она была превращена в тюремную камеру. На полу, на подстилке из рваных мешков, лежали, прижавшись друг к другу, Кабан, Падерин и Наливай. Они, подняв головы, смотрели на столпившихся в дверях людей. Молчание их было тяжелое и враждебное.

— Товарищи, товарищи! — взволнованно говорил Галицкий. — Мы из Ново-Мариинска, мы члены ревкома, Малков арестован нами, и вы теперь свободны.

— Малков арестован? — Падерин при этих словах вскочил на ноги и тихо охнул. Прихрамывая, он подошел, вплотную к Галицкому: — Вы… вы из ревкома?

— Да, в Ново-Мариинске переворот, — сказал Галицкий.

— Красный флаг там и красный флаг надо тут, — добавил Мальсагов.

— Наконец-то! — выдохнул Падерин.

Поддерживая друг друга, поднялись Кабан и Наливай.

На лице Кабана повязка закрывала левый глаз. Наливай стоял согнувшись. Они все еще не могли осознать случившееся. К ним между Галицким и Мальсаговым протиснулся Дьячков.

— Поняли? Ревком. Колчаковцев нет. Малков у меня связанный сидит. Его каюры сторожат.

— А где американец? Стайн? — спросил Кабан.

— Здесь нет, но поймаем его, — пообещал Галицкий.

— Бешеная собака к смерти бежит, — добавил Якуб.

Ревкомовцы помогли товарищам выйти из кладовки, а на их место водворили работников Малкова, навесили замок. Ключ Галицкий положил в карман.

Вышли в кухню. Только сейчас ревкомовцы увидели, как плохо выглядят освобожденные. Грязными, кровавыми тряпками свисала одежда. Заросшие лица в сгустках запекшейся крови.

— Живо горячей воды! — приказал Галицкий прислуге, и та испуганно метнулась к печке.

— Поесть бы, — попросил Наливай.

— Все, что есть, на стол! — отдал новое распоряжение Галицкий. Мальсагов заглянул в кастрюли.

— Суп есть! Мясо есть! Каша есть!

— А я вам что-нибудь из одежды Малкова принесу, — сказал Галицкий. Он обязан вам заменить платье. Он многим обязан и должен.

— Платить будет! — откликнулся от плиты Мальсагов. Он нес к столу, за который уже сели Кабан, Падерин и Наливай, огромный чугунок. — За все платить будет!

— За все. — Падерин нетерпеливо потребовал от Мальсагова: — Рассказывай, как все в Ново-Мариинске произошло!

Галицкий вошел в спальню Малкова в тот момент, когда Мохов топором взломал крепкий запор старинного сундука. Медная толстая накладная петля, изогнувшись, отлетела от крышки, вырвав большой кусок доски. Мохов поднял крышку сундука. В нем аккуратными пачками лежали деньги. Здесь были и русские, и американские, и английские, и японские.

— Деньги, — Берзин посмотрел в сундук и обернулся к Галицкому, — пойдут на покупку продовольствия для голодающих.

Ревкомовцы отобрали необходимую одежду, чтобы переодеть освобожденных товарищей. Затем вернулись к сундуку и стали пересчитывать деньги. Их оказалось: русских — двадцать три тысячи рублей, американских долларов — одна тысяча двести и почти столько же других. На дне сундука — золотой песок в мешочках и самородки.

— Банк Малкова, — усмехнулся Берзин и в ярости крикнул: — Все эти деньги, все это золото крови. Оно оплачено голодом, смертью людей!

Мохов, как и Галицкий, поняв, что Малкову уже подписан смертный приговор, молча его одобрил. Приговор был справедливый. Антон спросил:

— Когда же начнем допрос Малкова?

— Немедленно. — Берзин поторопил Антона: — Быстрее пиши.

Пока Мохов составлял акт о деньгах и золоте. Август Мартынович подошел к жене Малкова. Маленькая женщина, укутавшись в платок, сидела со спящей дочкой на коленях. Широкое лицо с серповидными верхними веками, внимательные живые глаза не выдавали ее волнения. Если при появлении ревкомовцев она испугалась, то сейчас, видя, что ей ничего не угрожает, с интересом следила за всем происходящим.

— Как звать вас? — спросил Берзин.

— Женя Беляева. — Женщина заволновалась: — Где Константин Михайлович?

— Ваш муж арестован и будет судим. Но вас мы не тронем. — Август Мартынович удивился, что у женщины другая фамилия.

— Константин Михайлович не женился на мне. У него есть жена там, — она неопределенно махнула рукой, — в Америке.

— А вы? — недоумевал Берзин.

— Меня Константин Михайлович так взял, ведро водки отдал моему батьке. — И с робкой надеждой спросила: — Мне можно уехать к батьке?

— Вы свободны и поступайте как желаете, — Берзин осторожно коснулся темных волос девочки: — У нее будет другая жизнь. Хорошая.

Допрос Малкова подходил к концу. Ревкомовцы сидели в небольшой комнате вахтера государственного продовольственного склада, куда утром был переведен Малков. Коммерсант отвечал на вопросы Берзина обстоятельно, с нескрываемым пренебрежением к ревкомовцам. Малков даже ругал себя за тот страх, что пережил при аресте. — Эти бандиты не посмеют что-либо со мной сделать. Они знают, что я в дружбе с американцами. А уж с ними они не будут ссориться. Скорей бы вернулись Стайн и Свенсон.

— Значит, Новиков не был убит, а застрелился сам? — Берлин тщательно устанавливал подробности гибели Николая Федоровича.

— Да мы даже его не ранили, — ответил Малков. — Мы хотели взять его невредимым, а он убил наших двоих, а потом сам застрелился.

— Это не спишет вины с вас.

Малков только пожал плечами.

— Если бы он не пытался бежать, он бы остался жив, как…

— Как эти товарищи, измученные вами! — Берзин посмотрел на Кабана, Наливая и Падерина.

Малков молчал. Берзин сделал знак Оттыргину и Дьячкову вывести из комнаты Малкова. Когда закрылась за коммерсантом дверь, все заговорили, зашумели, но Берзин потребовал тишины.

— Новиков не мог сам упасть с нарты. Если бы даже это случилось, то каюр должен был остановиться, помочь ему. Парфентьев этого не сделал. Я думаю, что…

Берзин остановился, еще раз проверяя свои выводы. Мохов неожиданно воскликнул:

— Парфентьев его предал!

На Мохова было тяжело смотреть. Мальсагов подсел к нему, осторожно коснулся плеча:

— Ты, Антон, сыном будешь Новикову?

За этими простыми словами стояло так много. Мохов с благодарностью поднял на Мальсагова глаза и молча кивнул:

— Отомщу…

В комнату быстро вошел Дьячков.

— Что в Белой творится! Люди из своих нор повылазили. Ждут, что им скажут.

Берзин встал.

— Пошли, товарищи.

У складов собрались все, кто мог ходить. Они шумно обсуждали событие, но при появлении ревкомовцев и бывших узников Малкова смолкли.

У склада Малкова Берзин встал на приготовленный ящик и посмотрел на молчаливо стоявших людей. Жалость охватила его при виде истощенных лиц, голодных взглядов, рваных одежд, но тут же жалость уступила место гневу. Август Мартынович вспомнил сытое лицо Малкова, его дом.

— Товарищи! Трудящиеся Севера! Наступил час вашего освобождения от рабства, власти буржуазии и купцов-спекулянтов. Час освобождения от голода и нищеты. — Тут взгляд Берзина упал на груду винчестеров и патронов. Они лежали рядом.

— Вас запугивали большевиками. Вас готовили к тому, чтобы вы убивали вот таких, как я и мои товарищи, таких, как ваши знакомые — Падерин, Кабан, Наливай, Дьячков. Для чего это Малкову и Стайну нужно было? Для того, чтобы в сундуках коммерсанта прибавилось золота, а американцы стали бы хозяевами всего края. Кто из вас сегодня утром досыта поел, у кого в доме достаточно припасов на зиму?

В первые секунды устьбельцы растерялись. Никто и никогда не спрашивал их об этом.

— Я, наверное, ошибся, и вы все сыты, а ваши кладовые набиты продуктами.

— Ребятишки помирают! — Утренний морозный воздух прорезал истошный крик. Из глубины толпы вырвалась женщина и, остановившись перед Берзиным, снова закричала: — И что делается? Сыночек мой… куска хлеба нет… — Она схватила себя за голову и заплакала.

— Да что ты спрашиваешь? Пухнем с голодухи.

— Рыбалки, рыбы нас лишили. Одно нам теперь — в гроб, — поддержал другой, и вдруг все закричали, не слушая и перебивая друг друга:

— Малков жиреет!

— Нам жизни, света нету!

Женщины громко заплакали. Шум нарастал. Падерин крикнул:

— Да замолчите же! Дайте товарищу Берзину говорить.

Но его никто не услышал. Август Мартынович остановил его:

— Пусть выскажутся все.

— Малков за каждую копейку за горло берет! — продолжали негодовать устьбельцы. — По его воле голодуем.

— Не один Малков на нашем горе жиреет!

Постепенно люди стали успокаиваться, и Берзин смог говорить:

— Кончилась старая власть и наступила новая, ваша! Вы должны избрать свои Советы и сами управлять своей жизнью. Малкова будем судить!

— Смерть ему! — разом закричало несколько человек.

И словно испугались своих слов. Кому они желают смерти? Малкову, который мог любого из них уничтожить. Берзин уловил колебание и твердо, утверждая приговор, сказал:

— Да, Малкову смерть! А все его товары объявляются достоянием трудового народа! Все товары крупных купцов, а также Свенсона национализируются! Мы, большевики, не позволим, чтобы на горе и голоде народа наживались спекулянты.

— Верно-о-о! Правильно-о-о! Ура-а-а большевика-а-ам!

В стороне стоял Маклярен и мелкие купцы. Земля уходила из-под ног вчерашних хозяев. Берзин продолжал:

— Товары мелких коммерсантов должны быть представлены для учета местному Совету. Купцы, спрятавшие товары, предаются революционному трибуналу, а товар объявляется народным достоянием!

Новый шквал одобрения и радости пронесся над селением. Маклярен злобно прикусил мундштук трубки: и здесь его настигли большевики. Американца переполняла ненависть. Он не мог простить ревкомовцам своего пребывания в тюрьме. Тут же Маклярен обозлился на Свенсона. Олаф всегда уходит от неприятностей и подставляет под удары своих агентов. Что захотят делать с товарами Свенсона большевики, то пусть и делают. Я не буду ни в чем им возражать. Не хочу, чтобы снова меня держали за решеткой. А Мартинсона предупрежу, чтобы не попал в неприятность.

Маклярен обдумывал письмо своему коллеге из Марково, а ликование жителей продолжалось.

Берзин поднял руку, и все сразу же замолкли. Устьбельцы боялись пропустить хоть одно слово, Августа Мартыновича.

— Рыбалки тоже переходят в собственность народа, и вы вместе с марковцами будете работать на них. Улов пойдет для вас…

Последние слова Берзина захлестнула буря восторга. Устьбельцы ринулись к Августу Мартыновичу, подхватили Берзина и его товарищей на руки и стали подбрасывать. Десятки дружеских рук посылали их в низкое хмурое небо. Берзин взлетал, и у него захватывало дыхание. Весело смеясь, он кричал устьбельцам:

— Отпустите! Хватит!

Но его снова и снова бережно и дружно вскидывали вверх, в небо, которое продолжало сыпать снегом, словно конфетти на большом празднике, Когда устьбельцы особенно высоко подбросили Августа Мартыновича, он увидел цепочку упряжек. Это спешили в Усть-Белую жители стойбища, у которых ночью был нартовый отряд. Берзин удовлетворенно улыбнулся: поверили оленеводы его словам, поверили в советскую власть и к ней едут…

— Шахтеры просят разрешения ходить в Ново-Мариинск. — Бучек осторожно поправил перевязь, на которой висела правая рука. Он сильно обжегся во время пожара. — Надо отменить запрет ревкома. Обижаются угольщики.

Мандриков хмурился и молчал. Гринчук стремительно подошел к столу и раздраженно крикнул:

— Твоим шахтерам погулять захотелось, похлебать водки у Толстой Катьки. А закуска у них есть. Мясца поджарили добре.

— «Твоим шахтерам», — горько повторил Бучек слова Гринчука. — Быстро ты, Семен, забыл, что сам недавно был с ними.

— Я не забыл! — У Гринчука гневно дрожали крылья носа. Он обиделся. — Я не забыл. Они забыли, что…

— Склад с продовольствием подожгли не шахтеры, — устало произнес Бучек. Он в течение десяти дней упорно отстаивал свое убеждение. — Это сделал кто-то из колчаковцев. Сколько я могу…

— Так почему же шахтеры не помогут нам найти ту сволочь?.. — Гринчук уже кричал. Мандриков болезненно поморщился:

— Не кричи.

Когда члены ревкома из квартиры Мандрикова прибежали на копи, склад с продовольствием горел. Затушить пожар удалось не сразу. Облитые керосином стены пылали. Утром недалеко от склада нашли банки из-под керосина. Сбежавшиеся на пожар шахтеры, среди которых было много подвыпивших, бестолково суетились и больше мешали друг другу, чем гасили пламя.

Бучек с Харловым кое-как установили порядок, и шахтеры стали засыпать огонь снегом. Но огонь не сдавался и грозил уничтожить все запасы продовольствия. Когда один из углов склада обвалился и пламя чуть расступилось, Бучек бросился к пролому. Надо было спасать имущество склада. Он исчез в дыму и тут же появился с ящиком в руках. Одежда Бучека дымилась. Швырнув ящик на снег, он побежал назад. За ним бросилось несколько шахтеров. В этот момент обрушилась часть крыши, и они невольно остановились. Горящие обломки придавили Бучека. Шахтеры услышали его крик и, поборов страх, ринулись в огонь. Они вытащили Бучека, загасили одежду. С обгорелой рукой и обезображенным огромными пузырями лицом, он кричал:

— Оставьте меня! Оставьте! Спасайте…

Шахтеры решительно пошли на приступ. Ревкомовцы подоспели уже тогда, когда пожар начал отступать перед людьми. Часть продовольствия сгорела, но много и осталось. Его перенесли в другой склад. Мандриков приказал установить усиленную охрану. Он с товарищами на копях провел остальную ночь и весь следующий день. Сколько ни бились ревкомовцы, а найти поджигателя склада никак не смогли. Вот тогда-то Мандриков, не подумав, и заявил шахтерам:

— Ни один из вас с сегодняшнего дня не смеет покидать копи, пока вы сами не найдете преступника. Он среди вас!

Шахтеры угрюмо слушали Мандрикова. Они чувствовали за собой вину, но в то же время решение председателя ревкома было обидным, даже оскорбительным. Выходило, что ревком не доверяет им, считает всех шахтеров пособниками поджигателя и его укрывателями.

— Неправильно будет это, — не согласился кто-то из шахтеров.

— Вы слышали, что я сказал? — Мандриков не видел иной, возможности. — Я не отменю этого решения.

Но чем больше проходило дней, тем сильнее у Михаила Сергеевича крепло убеждение, что он допустил ошибку.

Уже одиннадцатое января, а о поджигателе так и не удалось ничего узнать. Конечно, он не из шахтеров, но Мандрикову трудно было признать свою ошибку. Самолюбие связывало его, и сейчас он был доволен тем, что Бучек настойчиво требует отменить запрет.

— Как же вы, товарищи, не понимаете, что наносим этим распоряжением вред прежде всего себе, Шахтеры начинают о ревкоме недовольно поговаривать. Мы их всех превратили в арестованных…

Мандриков тяжело вздохнул. От правдивых слов Бучека повеяло тревогой, и, как ни трудно было Михаилу Сергеевичу, он решил:

— Ты прав, Бучек, прав. Пусть шахтеры…

— Отступление ревкома? — закричал в гневе Гринчук. — Значит, мы ничего не могли сделать…

— Да, не могли, — Мандриков расстроенно провел по лицу рукой, подумал о Берзине. Как его здесь не хватает… Был бы Август Мартынович, он бы наверняка нашел преступника, который так расчетливо нанес удар. Несомненно, это кто-то из колчаковцев, но кто?

— Кто? — Мандриков незаметно для себя произнес вслух.

— Что «кто»? — не понял Бучек.

— Я так, — смущенно махнул рукой Мандриков. — За колчаковцами внимательно следили?

— Ведут себя тихо, не придерешься, — Бучек качнул головой. — Даже водку им больше Кулемин не носит. Ну с тех пор как вы Толстую Катьку в каталажку закатали. Да, не по душе мне эта тишина. Обманчивая. Как бы она шумом не сменилась. Уж больно волками смотрят.

— Если еще что на копях случится, — Мандриков заговорил сурово, — я беспощадно буду расправляться. Самым жестоким образом.

С шумом распахнулась дверь, и в кабинет вбежал Титов. Его обычно бледное лицо было красным.

— Товарищи, братцы!

Титов от радости дрожал. Он торопливо рылся в кармане. Ранние посетители ревкома заглядывали в дверь.

— Вот! — Он протянул Мандрикову бланк радиотелеграммы. — Вот, из Петропавловска…

— Петропавловска… — Михаил Сергеевич жадно схватил листок и быстро прочитал немногословный текст: «В ночь с 9 на 10 января сибирская власть свергнута, временно избран военно-революционный комитет. В городе спокойно. Председатель комитета Маловечкин».

— Наконец-то! — воскликнул Мандриков.

— Да что там у тебя, читай! — нетерпеливо потребовал Гринчук.

— Власть Колчака на Камчатке свергнута! Там установили советскую власть! — Михаил Сергеевич прочитал радиограмму из Петропавловска и посмотрел на карту. Его примеру последовали остальные. — Несколько дней назад радио принесло весть о том, что колчаковские войска окончательно разгромлены, а сам Колчак арестован рабочими Иркутска.

— Наша берет! — закричал Гринчук и от избытка чувств закружился по кабинету. Бучек только повторял:

— Хорошо. Очень хорошо…

— Мы не одни, понимаете, не одни, — радовался Мандриков. — Сейчас же надо о перевороте в Петропавловске сообщить всем новомариинцам. Собирайте, Василий Николаевич, всех на митинг, а ты, Бучек, мигом на шахты. А я сейчас ответ петропавловским товарищам напишу. Зовите всех членов ревкома.

Михаил Сергеевич, взял карандаш. «С 16 декабря мы были отрезаны от всего мира, но мы твердо верили, что неизбежен ход событий, который должен привести к всеобщему взрыву против Колчака на Камчатке…»

Бирич не помнил, как вернулся с митинга домой. Речь Мандрикова, сообщение об установлении Советов в Петропавловске. Конец, всему конец. Как наивны были его мечты о том, чтобы уничтожить ревком, восстановить здесь прежнее положение. Как вовремя его удержали Пчелинцев, Щеглюк, все те, кому он еще совсем недавно предлагал выступить против ревкома. Они оказались дальновиднее его, а он был на краю гибели. Бирич задумался. Сын под арестом. Ревкомовцы и с Трифоном, И о ним, и с любым могут поступить как им заблагорассудится. Бежать, бежать из России! Теперь таким, как он, Бирич, в ней нет места. Уж если Колчак оказался не в силах остановить большевиков, то чего же еще ждать? Надо немедленно готовиться к побегу. Нарты он найдет. Вырыть из земли все, что у него припрятано, и вместе с Трифоном тайно ночью бежать.

Бирич ни минуты не мог оставаться на месте. Он то садился в кресло, то вскакивал и начинал бесцельно метаться по квартире, Впервые в жизни он был так расстроен и Не знал, с чего же лучше начать. В голове возникали различные планы, но ни на одном он не мог остановиться: в каждом видел слабые места. Сомнения терзали его.

Бирич не замечал времени, и, когда в окно кто-то осторожно постучал, Он машинально взглянул на часы. Была уже полночь. Бирич удивился и тому, что так быстро пролетело время, и позднему посетителю. Может, Трифон или Струков с копей сбежали? — мелькнула у Бирича догадка, и он поспешил к выходу, торопливо отодвинул крепкий засов. В коридор заскочил человек, стремительно захлопнул дверь, по-хозяйски задвинул засов.

— Кто вы? — спросил Бирич.

— Кто у вас есть?

— Стайн? Вы? — с ужасом вскричал Бирич, узнав американца по голосу. — Вы с ума сошли! Вас расстреляют!

— Тише! — зашипел Стайн. — Кто у вас есть?

— Я один, — Бирич попятился в кухню. При свете он увидел обмороженное, давно не бритое лицо Стайна. В руках Сэма был револьвер. Неслышно ступая и держа оружие наготове, он обошел квартиру. Убедившись, что Бирич действительно один, Сэм устало сел и бросил на стол револьвер. Стянул с головы малахай, прохрипел:

— Рюмку чего-нибудь…

Бирич поспешил к буфету. Когда он наполнял рюмку, то горлышко бутылки выбивало о ее край звонкую дробь. Стайн раздраженно крикнул:

— Да перестаньте, черт вас возьми!

Бирич поставил бутылку на буфет и поднес Стайну рюмку коньяку. Он выпил и в упор посмотрел на Бирича.

— Ну, рассказывайте, как предали Громова.

— Предал? — Биричу показалась, что Стайн сошел с ума.

Бирич взглянул на револьвер. Стайн криво улыбнулся:

— Не бойтесь. Я не собираюсь вас казнить за гибель Громова, хотя вы и виноваты.

— В чем же? — Бирич почувствовал, как по его спине пробежала струйка холодного пота. — Я не понимаю, что вы говорите?

— Вы живы, а они подо льдом! — крикнул Стайн, и его бесцветные глаза стали совершенно прозрачными. — Как же все тут получилось?

Узнав от Маклярена о перевороте в Ново-Мариинске, Стайн сразу же выехал из Усть-Белой. Он гнал упряжки, не жалея ни собак, ни каюров, ни себя. Пурга задержала его в пути. Это дало возможность передохнуть всем, и снова началась гонка.

Каюры, которых Стайн, не задумываясь, подбодрял и кулаком и револьвером, загоняли собак до смерти. Он брал в попадавшихся на пути стойбищах новых, расплачиваясь щелканьем взводимого курка, и снова несся по тундре. Стайн спешил в Ново-Мариинск. У него еще не было твердого плана, как действовать против ревкома, но он хотел уничтожить его. Оставались люди, которые будут послушным орудием в его руках против большевиков.

Но как ни спешил Стайн, он был осторожен. За три дня пути до Ново-Мариинска он объезжал стойбища стороной. Сэм хотел появиться в Ново-Мариинске незаметно, разведать обстановку, а затем уже показаться. Вот почему он, когда после полудня впереди показались вершины мачт радиостанции, приказал каюру остановиться и ждал наступления ночи.

Несмотря на огромную усталость и большое желание спать, Сэм внимательно слушал Бирича. И едва коммерсант замолк, потребовал:

— Давайте ужинать! Голоден, как все собаки Чукотки.

Бирич быстро выставил холодные закуски, мясо и несколько бутылок. Коммерсант недоумевал, почему Сэм не задал ни одного вопроса. Сэм выпил рюмку коньяку и пододвинул к себе блюдо с маринованной рыбой.

— Мое любимое кушанье.

Бирич не подозревал, что спокойствие Стайна наигранное. Сообщение об аресте Колчака, установление власти Советов в Петропавловске расстроили Сэма. Он не знал, что делать дальше. Не пойдет ли правительство Штатов на установление дружеских отношений с большевиками? Сэм ел и думал. Бирич не нарушал молчания позднего гостя.

Новый стук в дверь заставил их испуганно вздрогнуть. Сэм, бросив вилку, схватил револьвер и, вскочив из-за стола, стал у двери.

— Гасите лампу!

— Свет все равно видели в окне, — возразил Бирич.

— В темноте лучше отстреливаться. Это, наверное, ревкомовцы. — Сэм говорил быстро и проверял в кармане запасные обоймы для браунинга. — Они меня выследили.

— Может быть… — начал коммерсант и замолк, увидев, что Сэм направил на него револьвер.

— Хотите меня предать? Прежде чем это произойдет, вы будете лежать с пробитым лбом. Гасите! Ну!

Бирич задул огонек в лампе. На них хлынул мрак, плотный, вязкий. Каждое движение Биричу давалось с большим трудом. Ему казалось, что дуло револьвера все время направлено на него.

Бирич подошел к двери и спросил:

— Кто там?

— Я, Лампе, — ответил агент Свенсона.

— Вы… Вы… одни… — У Бирича тряслись губы.

Он вслушивался в голос Лампе. Не звучит ли в нем тревога?

Лампе был спокоен:

— Со мной один человек. Он только что приехал. Он хочет видеть вас.

— Открывайте, — шепнул Стайн. Он стал так, чтобы видеть тех, кто появится на пороге. Меткие выстрелы расчистят дорогу к нартам, которые он предусмотрительно оставил у склада Свенсона. Добраться бы до нарт, думал Сэм. А там я уйду от ревкомовцев. Им потребуется время на сбор упряжек, чтобы пуститься за мной в погоню.

Бирич отворил дверь. Сэм поднял револьвер, но стрелять ему не пришлось. Низкорослый Лампе спросил:

— Чего же вы лампу погасили? Давайте огня.

— С… с вами никого больше нет?

— Да нет же! Кого-нибудь ждете?

— Нет, нет, — торопливо бормотал Бирич. — Проходите, проходите в дом!

За спиной коммерсанта стоял Сэм. Бирич ожидал, что сейчас начнется стрельба, но, когда мимо него прошел, шаркая ногами, спутник Лампе, Сэм с удивлением спросил:

— Рули?

— Кто здесь? — Рудольф отскочил в сторону и присел, готовый к схватке.

— Рудольф, это я, Стайн! — Сэм обрадовался неожиданной встрече. — Я, Сэм, старина.

— Ты, Стайн? — Рули все еще не верил Сэму и переменил место, чтобы в него не попали, если будут стрелять на голос.

— Томас прислал тебя справиться, о моем здоровье? — невесело пошутил Сэм и этим рассеял все сомнения Рули.

Через несколько минут Бирич и его ночные гости сидели за столом. Бирич повторил Рули все, что только что рассказывал Стайну. Склонив голову набок, Рули неторопливо ел, и по его скуластому темному лицу нельзя было понять, как он относится к услышанному.

— Надо немедленно собак загнать в их будки, а тех, кто взбесился, пристрелить, — высказал свое мнение Рули.

— Падение Колчака может изменить отношение Штатов к большевикам? — высказал свое опасение Сэм.

— Может. — Рули пожал плечами. — Какое отношение это имеет к нам? Есть приказ командора Томаса, и он должен быть выполнен.

— Я готов. — Стайн почувствовал себя виноватым, и к тому же Рули был старше его по чину.

— Моя миссия наполовину сокращается, — с насмешкой сказал Рули. — Мне не придется произносить надгробную речь над твоим телом, как об этом просил Томас. Большевики бережно к тебе относятся?

— Я с ними еще не встречался, — с вызовом ответил Стайн, — но сувенир уже есть. — Стайн, вспомнил о трубке Новикова и вынул ее из кармана.

— Коллекции будем рассматривать потом, а сейчас за дело. — Рули обратился к Биричу: — На кого мы можем рассчитывать?

— Вы, кажется, намереваетесь… — начал коммерсант, но его перебил Рули:

— Теперь вопросы буду задавать я, — не повышая голоса, равнодушно предупредил Рули, и Бирич понял, что ему отныне остается только повиноваться, но это его не обидело. Приезд Рули, его уверенность вновь оживили его надежды.

…Тишина, боязливая с новогодней ночи, сменилась шумом. Новомариинцы и шахтеры гуляли. Ревком не только снял запрет с посещения поста шахтерами, но и разрешил всем, в том числе и колчаковцам, свободное хождение. Это было сделано Мандриковым в честь установления советской власти в Петропавловске. Вновь открытый кабак Толстой Катьки дрожал от криков и нестройных песен. Освобожденная из тюрьмы-кабатчица не только бойко торговала, но и щедро угощала. Пьяные шахтеры бродили по посту, горланили. Их голоса доносились в квартиру Мандрикова. Он только что вернулся из ревкома и, все еще переживая радостное волнение по поводу победы в Петропавловске, взволнованно говорил Елене:

— Вот и сбывается то, о чем Владимир Ильич говорил, когда я был в Петрограде.

— Пьянство шахтеров в будний день? — Она зябко куталась в платок.

Михаил Сергеевич не обратил внимания на тон жены. Он лишь снисходительно улыбнулся.

— Нет, Владимир Ильич о таком, не говорил, и я уверен, что не скажет. Знаешь, Лена, я верю, что в будущем люди не будут себя подхлестывать ни табаком, ни вином, как не будут искать утешения в религии. Жизнь-то иная будет!

Он отложил ложку и прислушался, С темной улицы доносились озорные голоса:

Михаил Сергеевич покачал головой:

— Гуляют, веселятся.

— Веселятся, — странным тоном повторила Елена. — Ты вот тоже веселый.

— Веселый, — тут же подтвердил Михаил Сергеевич. — Знаешь, какая будет дальше жизнь, когда везде победим мы!

Михаил Сергеевич забыл об ужине. Он встал из-за стола, подошел к жене. Она недовольно отстранилась:

— Скажи, Михаил, только откровенно…

Мандриков поставил стул рядом с Еленой и сел, обняв ее за талию. Ему хотелось ласки, покоя. Елена по-прежнему стояла, скрестив на груди руки. За окном шумели загулявшие шахтеры.

Елена продолжала:

— Ты действительно веришь в то, что вот сейчас говорил, что говоришь в своем ревкоме, на митингах?

— О чем ты?

Он поднял голову и увидел розовую мочку ее уха, червонного золота волосы, и нежность к жене охватила его. Какая она красивая, теплая! Михаил Сергеевич закрыл глаза и снова прижался щекой к Елене.

— Да о том, — уже с раздражением заговорила Елена, — что ты говоришь о будущем, что обещаешь всем этим. — Она головой указала на окно. — Ты правда веришь в то, что говоришь?

Мандриков насторожился. Он убрал руку и отстранился от Елены.

— Что ты смотришь на меня?

У Михаила Сергеевича были какие-то странные глаза. Таких она у него еще не видела. Мандриков тяжело поднялся со стула. Пальцы так сжали спинку, что побледнели.

— Что я такого особенного сказала?

— А ты не веришь в то, что я говорю и тебе и всем этим людям? — Он указал рукой в окно и повторил: — Не веришь?

— Нет! — бросила вызывающе, точно ударила, Елена, и лицо ее стало злым. — Нет, не верю! Я не могу поверить, что такой умный человек, как ты, может всю свою жизнь бросить под ноги всему этому мужичью, этим человеческим отбросам, жить с ними и жить так же, как они!

— Подумай, Елена, что ты говоришь! Я хочу думать, что ты ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь, нет! — Елена Дмитриевна топнула ногой. — Я говорю то, что думаю, что у меня давно на душе. Понимаешь ли ты, Михаил, что я не могу вот так жить? Какая это жизнь? Прозябание. Чем ты отличаешься от тех же шахтеров, от твоих ревкомовцев. Чем? Посмотри, что ты ешь? У нас такая же еда, как у…

— Замолчи!

Он побледнел. Сейчас перед ним была новая, но настоящая Елена Дмитриевна, а не та, какой он ее до гну пор знал. Елена несколько раз поговаривала о том, чтобы он взял со склада больше продуктов, но он не принимал это всерьез и забывал.

— Нет, выслушай меня, Дон-Кихот Чукотский, — с издевкой произнесла она. — Я хочу знать, кто же ты такой? Тот ли, за кого я тебя принимала — смелый, храбрый, сильный и все могущий человек, который станет здесь хозяином, или же ты… — Она сдернула с плеч платок и швырнула его на стул.

В глазах стояла ненависть, как у человека, который убедился, что его обманули в самом лучшем. Елена поняла, что она перешла все границы и, что бы она дальше ни сказала, ничего нельзя будет ни улучшить, ни ухудшить.

— Так, власть и здесь и на Камчатке ваша. А дальше что?

— Я тебе уже много раз объяснял, — Мандриков с трудом говорил. Слишком больно и тяжело было слушать Елену. Он чувствовал, как рушится большое, светлое. И душу охватил холод.

Елена захохотала звонко, весело и издевательски:

— Ты мне сейчас напомнил мое детство. Я как-то тяжело заболела, и доктор прописал какое-то отвратительное лекарство. Я не хотела его глотать. Меня уговаривали, стращали, но я не соглашалась. Тогда меня обманули. Мать оказала, что если я выпью ложку, то мне дадут конфету — большую, шоколадную, с очень вкусной начинкой. Я поверила и проглотила лекарство, но конфетки не получила.

— Ты… ты… как ты смеешь, Елена?

— Вот и твои разглагольствования о будущем, о социализме, о счастье всех — это та же конфетка, которую никто и никогда не получит. Вы водите за нос, обманываете несчастных людишек, соблазняете их будущим, как магометан раем с гуриями, лишь бы самим…

— Замолчи, дрянь!

Мандриков шагнул и поднял руку. Она лишь выпрямилась и презрительно бросила:

— Бей! Когда не хватает правдивых слов, хватаются за дубинку.

Мандриков круто повернулся и вышел из комнаты. Вслед несся голос:

— Ты убегаешь потому, что тебе нечего ответить, потому что я права!

Чужая, чужая, совсем чужая, — сверлило мозг. Он прошел мимо испуганной Груни, которая торопливо крестилась, и не помнил, как оказался на улице. Было уже поздно. Гуляки утихомирились, и только кое-где еще изредка раздавались голоса.

Михаил Сергеевич шел бесцельно и вспомнил слова Елены. Так могла говорить лишь женщина, которая не Любит его, не разделяет его взглядов. Недаром же против женитьбы был Берзин. Мысль об Августе Мартыновиче отвлекла Мандрикова. Где сейчас он и его товарищи?

Как там Мохов? Наташа очень переживает его отъезд. Это Михаил Сергеевич видит по лицу. У нее красные, опухшие веки.

Любит она Антона и он ее. Как я Елену, сказал себе Михаил Сергеевич и его потянуло к жене. От этого стало еще горше. Любил он ее и ничего не мог поделать. Отчаяние охватило Мандрикова. Он огляделся и увидел, что стоит перед крыльцом амбулатории. Свет в окнах говорил о том, что Нина Георгиевна еще не спала. Мандриков постучал. Ему хотелось поговорить с Ниной Георгиевной, всегда внимательной и понимающей.

Молодая женщина была не одна. У нее оказались Наташа и Бучек, которому Нина Георгиевна меняла повязку. Михаил Сергеевич поздоровался, но приветствие у него прозвучало невесело.

— Что-нибудь случилось? — От Бучека не укрылось расстроенное лицо Мандрикова.

— Насморк схватил. Вот и пришел за помощью к нашему эскулапу.

Все поняли, что Мандриков отговорился, Нина Георгиевна женским чутьем угадала: опять Елена чем-то его обидела. Ей хотелось его успокоить.

— Вовремя пришли. Сейчас чай будем пить.

Она кончила перевязку и захлопотала у печки.

— Ну, а ты чего хмурая? — Мандриков присел рядом с Наташей. — Все о своем Антоне скучаешь?

— Почему от него так долго ничего нет? — Наташа с тоской смотрела на Мандрикова. Материнство давалось ей тяжело. Лицо Наташи опухло.

— Ничего с твоим Антоном не случится, — стал успокаивать ее Мандриков. — Почта «гав-гав» везет тебе его письмо, завтра или послезавтра ты получишь его. Держим пари?

Михаил Сергеевич старался убедить и Наташу и себя. Его тоже начало беспокоить долгое молчание Берзина. Пора бы ему прислать хоть маленькую весточку. Прогоняя от себя тревожные мысли, спросил Бучека:

— Что так разбушевались твои, шахтеры сегодня?

Бучек кивнул лысой головой, но ничего не ответил. Он сердился на Мандрикова, который придумал «домашний арест» рабочих копей и долго его не снимал. Шахтеры были недовольны. Этим можно было объяснить и то, что вечером в кабаке побывали почти все угольщики.

— Ты чего свой нос повесил? — Мандрикову не понравилось молчание Бучека. Тот уклонился от ответа:

— Нина Георгиевна пообещала чай, а сама что-то тянет с ним. Никак пожалела.

— Сейчас. Сейчас я вас напою таким чаем, какого еще на Чукотке и не было.

Она произносила ничего не значащие слова, а сама думала о Михаиле Сергеевиче. Бучек поглядывал на Мандрикова и терялся в догадках. Жена у него молодая, днями с ней не видится, а по ночам бродит по посту. Зачем он к нашей фельдшерице заявился? Что-то в поведении Нины Георгиевны привлекало его внимание. С приходом Мандрикова она изменилась. Бучек не успел присмотреться. С улицы донесся отчаянный стон.

— Что это? — вскрикнула Наташа. Она хотела вскочить, но Мандриков удержал ее.

Нина Георгиевна с чашкой в руке застыла у плиты. Бучек оказался на ногах. Они с Мандриковым выбежали из амбулатории в темноту. Кричал человек где-то рядом.

Мандриков спустился с крыльца. Глаза его уже привыкли к темноте. Вокруг никого не было. Он сделал несколько шагов и чуть не упал, споткнувшись о лежащего на земле человека.

— Кто тут?

Мандриков нагнулся и услышал прерывистое со свистом дыхание и какое-то непонятное бульканье. Пьяный, наверное, — подумал Михаил Сергеевич и хотел растормошить его, но рука наткнулась на мокрую липкую шерсть кухлянки, и в лицо ударил запах крови.

— Бучек! Скорее сюда! Кого-то порезали.

Тут Михаил Сергеевич вспомнил, что у Бучека рука на перевязи. Он поднял со снега застонавшего человека и внес его в амбулаторию.

— Да это же Харлов! — крикнул Бучек. Узнал шахтера и Мандриков. Он осторожно положил Харлова на кушетку и стал помогать Нине Георгиевне, хотя видел, что шахтера уже не спасти.

Из глубокой раны на груди непрерывно шла кровь. Серое лицо Харлова на глазах менялось. Черты лица заострились, челюсть отвисла. Прежде чем Нина Георгиевна успела наложить повязку, шахтер умер не приходя в себя.

…Трифон Бирич и Перепечко, услышав от Харлова, что ревком разрешает всем ходить в Ново-Мариинск, немедленна отправились на пост.

— Ох и выпьем мы сейчас у отца! — говорил Трифон Бирич и жадно облизывал губы, предвкушая удовольствие. — А закуски у нас какие! Помнишь?

— Быстрее их сожрать надо, а то как бы ревкомовцы не отобрали. — Перепечко выругался.

В нем, заросшем, грязном, трудно было узнать того щеголеватого офицера, который еще недавно командовал отрядом в Ново-Мариинске. Глаза его горели ненавистью. Он сплюнул на снег, и по лицу пробежала усмешка:

— Ревкомовцы еще получат от меня сюрпризец, и не один.

— Ты о чем? — не понял Трифон.

Перепечко заколебался и неопределенно ответил:

— Да так, всякая ерунда в голову приходит.

— Вымоемся в горячей воде — и за стол, — продолжал говорить Бирич. — А затем в чистую и мягкую постель.

— И была бы под боком мягкая баба, — захохотал Перепечко и тут же оборвал смех, увидев, как Трифон яростно на него взглянул. — Ты чего?

Перепечко не понимал, что произошло с Трифоном. Лицо Бирича налилось кровью, и он ускорил шаг. В крупной фигуре Бирича было что-то угрожающее Перепечко догнал Трифона и услышал, как тот бормочет:

— Убью, гадину, убью…

Тут Перепечко догадался, что Трифон вспомнил о своей жене. За все время, что они находились на копях, Бирич ни разу не заговорил о Елене. Даже тогда, когда на копи пришла весть, что Елена стала женой Мандрикова. Кое-кто подшучивал над Биричем по этому случаю, но он держался так, словно ничего не произошло.

— Не ее надо, а его, — сказал Перепечко. — Она баба, что с нее возьмешь? Не будь его, она была бы по-прежнему с тобой.

— Отец ее Свенсону готовил, — глухо сказал Бирич. — Хотел подороже продать и потом дивиденды получать, как с хорошей акции.

Перепечко только присвистнул от удивления. И тут же бесшабашно:

— Ну чему быть, того не миновать, Трифон. И не надо унывать. Все на свете трын-трава. Эх, выпить бы сейчас! А ревкомовцам я кое-что устрою. Попомнят они меня.

Перепечко опять выругался и оглянулся, не услышал ли его кто. Шахтеры шли группами, но вблизи Перепечко и Трифона никого не было. Они шли по дороге, ведущей в Ново-Мариинск. Короткий день уже клонился к вечеру. Хмурое небо было забронировано толстыми снеговыми тучами.

— Чего ты ревкому сулишь? — пренебрежительно спросил Трифон. — Болтовня одна. Они нас вон как упекли. Спасибо скажи, что вслед за Громовым не отправили.

«Трус, — с презрением подумал о товарище Перепечко и похвалил себя за осторожность. — Давно бы послал тебя, слюнтяя и тряпку, к чертовой матери, да мошна у твоего отца полная».

Перепечко покровительственно похлопал Бирича по спине — выше он не доставал.

— Не горюй, гусар. Мы еще споем под гитару отходную ревкомовцам.

Бирич ускорил шаги. Он увидел дом отца. К его удивлению, старый Бирич встретил их без особой радости.

— Нас власти отпустили, — пояснил Перепечко. — Все законно, и нет места для ваших волнений.

— Знаю, знаю, — закивал Бирич. Он все еще на приглашал их войти.

— Гремя кандалами, вернулись в отчий дом, — шутил Перепечко. Он был оживлен и разговорчив. Прогулка, ощущение свободы и ожидание предстоящей выпивки и вкусной еды, по которой он особенно соскучился, подняли его настроение. — Вот ваш блудный сын и его верный оруженосец.

— Проходите, — Бирич неохотно пропустил их и тщательно запер дверь.

— Надолго вас отпустили?

— Утром мы снова честным и прилежным трудом будем добывать себе на пропитание. — Перепечко декламировал: — Первый принцип социалистического, нового, грядущего строя: «Кто не работает, тот не ест» — так провозгласил его северный пророк товарищ Мандриков. Ха-ха-ха! — Он разделся, швырнул в угол грязную шубу и шапку, раскинул руки. — Что же вы нас не заключите в отеческие объятия? А, понимаю, мы грязные, как тысяча бездомных аристократов. Воды нам, воды!

— Добрый день! — Эти слова, произнесенные по-английски, заставили Перепечко круто повернуться, а Трифона от удивления приоткрыть рот. Из комнаты выходил Стайн.

— Сэм, дружище! — закричал Перепечко и бросился к американцу. — Жив, здоров!

— Пребывание у большевиков на каторге не повлияло на ваш оптимизм, — улыбнулся Стайн и пожал руку Перепечко. — Рад видеть вас бодрым.

Сэм поздоровался и с Трифоном и, оценивающе их оглядывая, поинтересовался:

— Вам, кажется, пришлось по вкусу добывать уголь у большевиков?

— Вы угадали, дорогой сэр, — театрально раскланялся Перепечко и огрызнулся: — Я бы хотел посмотреть на вас, как бы вы в угольной норе себя чувствовали.

— Я не стремлюсь к сильным ощущениям, — Сэм затягивал разговор, чтобы лучше присмотреться к своим собеседникам.

— При случае большевики вам их доставят, — пообещал Перепечко и вновь напустился на Сэма: — Вы тоже хороши. Чего только не наобещали, а отдуваться нам пришлось. Посмотрите на нас.

— Не надо столько эмоций, — остановил его Сэм. Его радовал гнев Перепечко и хмурый вид Трифона. — Экономьте свою энергию: она понадобится для более серьезных дел.

— Когда? — Перепечко насторожился. Слова Сэма прозвучали многозначительно и веско.

— Об этом вам скажет мой капитан Рули. — Сэм пригласил Перепечко и Биричей в комнату. Там их у стола ждал Рули…

Через час Бирич вышел из своего дома и неторопливо пошел по Ново-Мариинску. Он дошел до ревкома, незаметно поздоровался с Еремеевым, потолкался среди собравшихся у объявлений о перевороте в Петропавловске и направился к кабаку Толстой Катьки. Бирич выпил стопку рому и шепнул кабатчице:

— Не жалей водки для пролетариев. Такой, какой ревкомовца напоила.

— Боюсь я, Павел Георгиевич!

— Осторожнее, — посоветовал Бирич и, убедившись, что в кабаке нет того, кто ему нужен, вышел.

Уже смеркалось, а Бирич все еще не возвращался домой. Он заглянул к Лампе, но у него было несколько покупателей, и Бирич снова направился к ревкому. Теперь ему посчастливилось. Он еще издали заметил сутулую фигуру Рыбина и подошел к нему. Рыбин увидел Бирича, когда тот был уже рядом.

Встреча с Биричем не была для него приятной, и коммерсант это видел, но отнесся безразлично. Он знал, что Рыбин в его руках. А большего и не надо. Он незаметно сделал Рыбину знак, чтобы тот следовал за ним, и повернул к своему дому. Рыбин скоро нагнал его и пошел рядом.

— Давненько я вас не видел, — сказал Бирич и мельком посмотрел на худое, нервное лицо Рыбина.

— Неспокоен я. Я сделал все, как вы велели. Гринчук выдает продукты, а они скоро кончатся. Что тогда будет со мной? Ревком узнает, что я…

— Все будет хорошо, дорогой мой! — Бирич ободряюще улыбнулся. — Вам ничто не угрожает, поверьте мне. Вы еще будете щедро отблагодарены и… — Тут Бирич многозначительно помолчал и спросил: — Чем вы сейчас занимаетесь?

— Вожу уголь с копей. — Рыбин с надеждой смотрел на коммерсанта. С тех пор как в Ново-Мариинске власть взял ревком, он ни разу не видел Бирича таким довольным.

— Отлично, отлично! Я попрошу вас еще об одном одолжении. Передайте вот эту записочку господину Струкову.

Бирич незаметно сунул Рыбину маленький квадратик бумаги. Рыбин зажал его в моментально вспотевшей ладони: опять что-то против ревкома. Но Струков же большевик. Рыбин не мог разобраться в своих мыслях.

— Да, я в записке забыл упомянуть о времени. Передайте Струкову на словах, что боли у меня, — коммерсант похлопал себя по груди, — наступают в то же время, как и в первый раз. Не забудете?

— Н… н… нет. — Рыбин больше не сомневался, что Бирич передает через него какой-то шифр.

— Вот и отлично. — Бирич притворно вздохнул: — Что-то я устал. Так вы сейчас на копи и поезжайте. Ну, будьте здоровы и помните, за все вы будете щедро вознаграждены. За все, дорогой мой.

Он свернул в сторону и зашагал к своему дому. Рыбин беспомощно посмотрел ему вслед и, тяжело вздохнув, направился за упряжкой.

По дороге на копи он мучительно думал, как незаметно передать записку. Так будет безопаснее. Рыбин прочитал записку, как только выехал из Ново-Мариинска. Бирич жаловался на боли в сердце и просил вновь прописать лекарство.

На копи Рыбин приехал перед вечером. Вручить записку Струкову не представляло труда. Струков не воспользовался разрешением ревкома и остался на копях. Да и идти ему было не к кому. Встречаться же с Биричем или Учватовым он опасался: ревкомовцы могли установить за ним слежку, и Струков коротал время над куском сухого сучковатого дерева. Вот уже неделю он пытался вырезать из него голову бородатого старика. Осторожно работая ножом, Струков обдумывал свое положение. В правдивости сообщения из Петропавловска он не сомневался. Там Советы.

Могут ли большевики захватить власть во Владивостоке? Едва ли, несмотря на падение Колчака. Ни американцы, ни японцы, оккупировавшие большие районы Дальнего Востока, не допустят возникновения Советов. Кроме всего прочего, это будет пагубно влиять на солдат, и они могут привезти большевистскую заразу к себе домой. Струков вспомнил, что еще во Владивостоке ему приходилось слышать о переходе японских и американских солдат к партизанам…

А пока Владивосток в руках генерала Розанова и союзников, ему нечего опасаться, что ревкомовцы смогут установить связь с товарищем Романом. Да если это и удастся, то надо будет доказать, что Струков не тот Струков. Он улыбнулся и еще прилежнее заработал ножом. Кончиком он вырезал волнистую прядь бороды. За этим занятием его и застал Рыбин.

Прежде чем подойти к Струкову, он осмотрел барак. Без шахтеров он показался большим, пустынным и особенно неуютным. На нарах в полутьме лежало несколько угольщиков. Они спали. Четверо бывших колчаковских милиционеров шумно резались в карты и не обратили внимания на Рыбина. Он подошел к печке, погрел о нее руки, зачерпнул из ведра кружку воды и стал неторопливо пить, следя за нарами. Все в порядке.

— Как живой получится.

— Нравится?

Струков выпрямился, оглядел скульптуру и перевел взгляд на Рыбина. Тот показал глазами на дверь и едва заметно качнул головой. Струков, прикрыв глаза, молчаливо ответил, что понял его. Рыбин, побродив по бараку, вышел.

Струков отложил нож и поднялся, стряхнул с колен мелкую древесную стружку, оделся и вышел. Рыбин заканчивал погрузку угля. Он испуганно вздрогнул, когда услышал голос Струкова:

— У вас что-то ко мне есть?

Рыбин, придерживая одной рукой мешок угля на нарте, другой достал из кармана записку Бирича и сунул ее Струкову.

— Павел Георгиевич просил передать…

Струков встревожился: может, Учватов что-нибудь принял — и тут услышал Рыбина, который передал слова Бирича о времени.

Я должен быть у него ночью, — понял Струков и, повернувшись к бараку спиной, незаметно развернул записку. «Снова начало пошаливать сердце, жду сильного приступа, не смогли бы вы мне снова любезно оказать внимание и выслушать сердце, прописать каких-либо капель. Прошу прощения за беспокойство. Признательный вам П. Бирич».

Дождавшись, когда наступила ночь, Струков ушел с копей в Ново-Мариинск.

…Рудольф Рули действовал быстро и решительно. Узнав от Бирича о Струкове, он потребовал пригласить его немедленно. Стайн, жаждущий расправиться со Струковым, даже позавидовал его изворотливости. Так ловко уйти от расправы, быть таким предусмотрительным. Но тут же у него появилось сомнение:

— А может быть, вся история Струкова подстроена ревкомом, чтобы…

— У вас здесь вымерзли последние мозги, — грубо оборвал Рули. — Какими же идиотами должны быть большевики, чтобы упрятать своего агента на копи, где он только установит связь с теми, кто недоволен ревкомом. Стайн, поболтайте головой, может быть, в ней всплывут остатки сообразительности.

— Ревком может… — защищался Сэм, но Рули снова не дал ему говорить:

— В ревкоме люди умнее вас. Они вас в дураках оставили. Вам сейчас надо не рассуждать, а делом доказать, что вы на что-то еще способны.

Стайн обидчиво умоли, но вынужден был признать, что Рули прав. Когда Струков явился к Биричу, ужин был в разгаре. Окна квартиры тщательно занавешены. Струкова встретили как давнишнего и желанного друга. Перепечко, уже изрядно выпивший, с пьяной откровенностью и фамильярностью произнес:

— Знаете, Дим Димыч, а я вас хотел пощекотать ножичком, когда вы на копях появились. — Он помахал рукой и засмеялся: — Боженьке было бы интересно с душой большевика побеседовать, исповедать ее. Слава богу, что он удержал мою руку, да и не было подходящего случая.

— Тогда бы мне пришлось прежде всего боженьке сказать о том, какой вы нехороший, злой человек, — с улыбкой заговорил Струков, — что хотели обречь на голод всех шахтеров и подожгли в новогоднюю ночь склад с продовольствием.

У Перепечко вытянулось лицо. Остановившимися глазами он уставился на Струкова. За столом стало тихо. Слишком неожиданным было сообщение бывшего начальника милиции.

— Вы… Вы… знаете? — Перепечко с трудом приходил в себя.

Трифон уставился на своего друга. Неужели это правда? Почему же он ничего не знает? Перепечко скрыл от него. Струков наслаждался произведенным эффектом. Рули спросил Перепечко:

— Это правда?

— Да-а-а…

Перепечко вспомнил новогоднюю ночь. Желание сжечь все запасы продовольствия появилось на другой день после того ужина, который колчаковцы получили от шахтеров. Перепечко поклялся угольщикам отомстить за насмешку. Прежде всего Перепечко раздобыл две банки керосина, и припрятал их в снегу, а чтобы уничтожение склада произвело более сильное впечатление, он наметил поджог в новогоднюю ночь.

Струков, появившись на копях, приглядывался к колчаковцам и ждал удобного момента, чтобы сблизиться с ними. Но они держались отчужденно, и ему не хотелось делать первый шаг. В новогоднюю ночь он не спал. Вспоминал, как прежде встречал Новый год, подумал о детях. Тоска прогоняла сон. В бараке стоял громкий храп. Струков захотел пить и только поднялся, как мимо его нар бесшумно кто-то прокрался к выходу и, придерживая дверь, чтобы не скрипнула лишний раз, выскользнул из барака. Струков последовал за неизвестным, соблюдая осторожность. Человек шел к складу с продовольствием. До Струкова донесся окрик часового:

— Стой! Кто идет?

Ответа он не разобрал и осторожно двинулся вперед. Можно будет поднять тревогу, прикидывал Струков. Это принесет мне пользу, и ревком позабудет о своих подозрениях. Не успел он пройти и десятка шагов, как услышал короткий вскрик у склада. Струков обогнул сарайчик, стоявший между бараком и складом, и тут же отпрянул назад. На снегу лежал часовой. Над ним склонился человек.

Он пытался рассмотреть убийцу, но темнота скрывала его лицо. Затем неизвестный, убедившись в смерти часового, схватил его винтовку и побежал в сторону Струкова. Струков хотел броситься к бараку, но удержался. Тогда убийца сразу же заметит его и выстрелит в спину. Он попятился, прижимаясь к стене, и оказался за углом. Убийца часового подбежал к сарайчику. Струков по звукам определил, что тот разрывает сугроб.

Характерный звук жестяной банки, полной жидкости, безошибочно подсказал Струкову, что убийца достает керосин. Неужели намеревается поджечь склад? Струков даже обрадовался. Надо захватить этого человека во время поджога. Он спасет продовольствие, избавит угольщиков от голода. Послышался металлический стук банки о банку. Он отчетливо услышал, как человек ругался.

Перепечко! — узнал голос колчаковца Струков. Тщедушный и так смело действует. У Струкова появилось уважение к Перепечко, и он заколебался. Выдать Перепечко ревкомовцам? Пожалуй, это будет предательством. Перепечко же его сообщник, хотя и не подозревает об этом. Его гибелью Струков ничего бы существенного не достиг. Временно он бы вернул доверие ревкома, но если позднее из Владивостока поступят разоблачающие материалы, то его без колебания поставят к стенке.

Струков вернулся никем не замеченный в барак и притворился спящим. А позднее, когда свет бушующего пламени проник сквозь замерзшие окна и поднял на ноги шахтеров, он вскочил вместе со всеми и бросился тушить пожар. Недалеко от него Перепечко старательно бросал лопатой снег в огонь…

Рули с одобрением смотрел на Перепечко, и, когда Струков закончил свой рассказ, американец подошел к Перепечко и протянул ему руку:

— Вы решительный человек, И я рад пожать вам руку.

— Почему же вы до сих пор не дали мне понять, что знаете историю с пожаром? — Перепечко недоумевающе уставился на Струкова.

— Ждал, когда вы признаетесь в своем намерении пощекотать меня ножичком, — криво улыбнулся Струков. — Ждал подходящего момента обменяться с вами любезностями.

— Ха-ха-ха! — Перепечко визгливо засмеялся. На худом горле вздрагивал кадык.

Удобная поза, чтобы полоснуть ножичком… — мелькнуло у Струкова.

Засмеялись и остальные. Трифон укоризненно сказал Перепечко:

— И от меня утаил.

— Оберегал тебя от лишних волнений.

Перепечко, гордый собой, потянулся за рюмкой.

Он не мог сказать, что не надеялся на Трифона. Все выпили в честь Перепечко, и Рули заговорил:

— Пример господина Перепечко убеждает меня, что я имею дело с мужественными людьми, готовыми, восстановить справедливость. Мы, Стайн и я, как верные ваши друзья, пришли к вам в самый тяжелый для вас час. Русские помогли в трудный час нашей борьбе[20]. Мы, американцы, сейчас поможем вам. Ревком должен быть уничтожен. Такова ваша основная цель?

— Да, — за всех высказался Перепечко.

— Это можно сделать в кратчайший срок. — Рули отодвинул от себя тарелку и взялся за трубку, готовясь к длинному разговору. Вначале он обратился к Струкову: — Господин Бирич подробно рассказал мне, какими шансами вы тут располагаете и на каких людей полагаетесь. Ваш удар должен быть точен, как выстрел канадского траппера[21]! Но прежде надо прицелиться быстро и безошибочно.

— Что надо сделать?

Струков уже профессионально заинтересовался. Американец нравился ему спокойствием и убежденностью. Со стороны, не слыша, о чем он говорит, можно было подумать, что Рудольф ведет скучноватый для него рассказ. Но Рули узкими глазами внимательно следил за своими слушателями. По лицам, по их поблескивающим глазам он видел, что они готовы на все.

— Прежде всего надо вызвать недовольство шахтеров ревкомом, — говорил Рули. — Тогда в решительный час они не вступятся за большевиков.

— С шахтерами, я думаю… — начал Перепечко, но Рули движением руки остановил его:

— Копите ваши думы, как ростовщик деньги. Не спешите пускать их в оборот. Можно продешевить. Надо убедить шахтеров и жителей поста, что члены ревкома — не те большевики, за которых себя выдают, а просто авантюристы, бандиты. Прикрываясь именем большевиков, они захватили власть для того, чтобы награбить золото, пушнину и затем бежать в Америку.

— Поверят ли? — засомневался Бирич.

— Обязательно. — Рули указал на Струкова: — Вы — лучшее доказательство. Настоящего большевика, который разгадал, что ревком — ложная вывеска грабительской шайки, сослали на копи, чтобы он им не мешал, и хотят убить.

Эти слова не понравились Струкову. Уж не намеревается ли он действительно сделать меня мертвым и превратить в героя-мученика большевика?

Рули увидел его беспокойство:

— Ваша жизнь будет вне опасности.

Струков только пожал плечами.

— Вы должны знать все, что происходит в ревкоме. Вы должны знать, какие сообщения получают большевики по радио и что передают сами, о чем говорят в ревкоме.

— Это мы будем иметь, — заверил старый коммерсант.

— Отлично, — Рули почесал мундштуком трубки широкую переносицу, задумался. — И последнее. Надо собирать силы. У вас, — Рули указал мундштуком на Перепечко, — у вас, — мундштук уставился на Струкова, — у вас, — Рули целился мундштуком на Бирича, — должны быть группы надежных людей, которые бы по приказу стремительно ликвидировали ревком.

— Такие группы мы создадим. — Бирич посмотрел на всех.

— План боевой операции разработаю я. — Рули за все время не изменил голоса. Говорил он спокойно и немного монотонно. — Срок проведения операции установлю позднее. О сохранении тайны Стайна и моего присутствия не забывайте и во сне.

— О вашем прибытии на пост известно ревкому? — спросил Струков американцев.

— Нет, и не должно быть известно, — ответил Рули. — Мы не залежалый товар, который надо рекламировать.

…Заговорщики покидали дом Бирича. Первым запел Струков. Рули и Стайн дождались глубокой Ночи, чтобы перейти к Лампе. Находиться у Бирича было рискованно. Ревкомовцы всегда могли нагрянуть. Лампе не вызывал подозрения. Трифон предложил Перепечко закладываться спать, но тот отказался:

— Подышу свежим воздухом, пройдусь, посмотрю, как гуляют мои дружки — това-а-а-рищи шахтеры. — Ненависть исказила его лицо.

— Остались бы, — посоветовал Бирич.

Перепечко с упрямством пьяного человека стоял на своем и побрел да ночному Ново-Мариинску. Когда-то он тут был видным человеком, одним из тех, кто командовал, считался хозяином. А сейчас он каторжник. И во всем виноваты большевики. Этот Мандриков, Берзин, все их соучастники. Злоба душила Перепечко и требовала выхода. Он с наслаждением рисовал картины будущей расправы над ревкомовцами, и это немного облегчило его. Перепечко, покачиваясь, шел к кабаку Толстой Катьки. Ему снова захотелось выпить… Он ругнул старого Бирича, который не предложил еще вина.

Рука в кармане наткнулась на большой складной нож с шершавой рукояткой. Перепечко вытащил его и раскрыл. Лезвие тускло белело в темноте. Этот нож увидел он однажды в лавке Свенсона. Маклярен тогда сказал:

— Это не нож, а складной кинжал. Таким можно убивать оленя и подрубать деревья.

— Возьму его зубочистки строгать, — пошутил Перепечко.

Нож пригодился в ту новогоднюю ночь. Он хотел уже сложить его, как впереди послышались шаги. Поздний прохожий шел навстречу. Если это ревкомовец, то я его… — Перепечко проверил, свободно ли рука вынимается из кармана.

Человек подошел близко, и они узнали друг друга. Харлов, заметив, что колчаковец пьян, хотел посторониться, чтобы пропустить его, но Перепечко грубо схватил его за рукав полушубка.

— Гуляешь…

— Не хватай! Я спешу.

Харлов, засидевшись с шахтерами у Толстой Катьки, торопился к семье.

— Поговорить хочу, — Перепечко дышал перегаром. — Помнишь ты, блюдолиз ревкомовский, как мне кусок хлеба бросил?

Харлов, видя, что Перепечко затевает пьяную ссору, молча вырвал руку. В этот момент колчаковец не размахивая, коротким, но сильным ударом вогнал нож Харлову в горло между ключиц и повернул его. Харлов вскрикнул, выронил из рук сверток с гостинцами детям и упал. Перепечко исчез в темноте…

Утром, причесываясь у зеркала, Мандриков заметил, что Елена притворяется спящей. Он в раздражении швырнул расческу на комод. С того памятного вечера они не разговаривали. Михаил Сергеевич считал, что она должна извиниться перед ним и отказаться от своего убеждения. Мандриков еще верил, что многое Елена наговорила тогда по запальчивости. Ему трудно было молчать, и он ждал малейшего повода, чтобы помириться, обнять ее и снова быть счастливым. Но она держалась замкнуто.

Они жили как чужие. Михаил Сергеевич страдал и уже не раз порывался поговорить с Еленой, простить ее и помочь во всем разобраться, но находил силы остановить себя. Он знал, что если первым сделает шаг, то она истолкует это как слабость и уверует в правоту своих убеждений. Тогда он не только не сможет ей помочь, но и навсегда потеряет ее. А этого Мандриков не мог себе представить. Елена Дмитриевна была для него та единственная, которой он отдал свою первую настоящую любовь.

Михаил Сергеевич вздохнул и торопливо вышел из дому.

Вторые сутки после похорон Харлова Ново-Мариинск был погружен в серую и тревожную мглу. Ветер нес густые, сухие снежинки. Они заполнили воздух, покрыли пост непроницаемой пеленой, и казалось, что во всем мире один Ново-Мариинск. Люди неохотно, только в случае крайней необходимости, выходили из домов. Заблудиться, уйти в сторону и замерзнуть в трех шагах от дома было легко. От домика к домику протянули веревки. Только держась за них, можно было ходить.

Эта погода перекликалась с настроением Мандрикова. Второе убийство так же не было раскрыто, как и первое. Кто Же преступник? Ревкомовцы долго обсуждали этот вопрос и пришли к одному выводу, что ям может быть кто-то из тех, кто занят на копях. Харлов был убит точно так же, как сторож у склада. Чувствовалась одна рука. Мандрикова окружала непроницаемая стена. Он чувствовал бессилие и не знал, что же сделать.

Ревком, по настоянию Мандрикова, вновь запретил шахтерам покидать копи до тех пор, пока они сами не найдут убийцу и не предадут его революционному трибуналу. Бучек опять протестовал:

— Вы, товарищи, поступаете ошибочно! Это оскорбляет людей и вызовет недовольство.

— Недовольство! — закричал Гринчук. — Убийство сторожа, убийство Харлова, что, по-твоему, должно вызвать? Поклониться мы должны братишкам-шахтерам, которые среди себя ховают душегуба.

— Наше решение поможет быстрее найти убийцу, — сказал Булат.

— И ты будь на копях потверже. — Мандриков сердито посмотрел на Бучека. — Сегодня же увези на копи коммерсанта Лоскутова. Он до сих пор не привез ни одного мешка угля.

Слова Мандрикова были равносильны приказу уезжать. Бучек понял это и вышел из кабинета, хлопнуз дверью.

— Обиделся, — заметил Гринчук.

Никто не откликнулся на его замечание.

— А ты чего здесь околачиваешься? Кто за тебя в складе будет работать?

— Иду, иду, — миролюбиво замахал руками Гринчук.

Члены ревкома разошлись по делам, и Мандриков остался с Булатом.

— Тебя ничем не проймешь. Сосешь свою трубку, как младенец мамкину грудь…

— Кому что нравится, — спокойно произнес Булат, но все же выбил трубку и подсел ближе к столу председателя. — Ты очень волнуешься, Мандриков. Я понимаю. Плохое случилось у нас. Харламова нет. Не надо на товарищей кричать. Они друзья тебе.

— Ладно меня по головке гладить, — смягчился Михаил Сергеевич.

Вскоре явился посыльный с радиостанции:

— Василий Никитович зовет!

— Что там у вас еще приключилось? — недовольно спросил Мандриков. — Титов сам не мог прийти?

— Какая-то важная телеграмма из Петропавловска.

Мандриков и Булат, закрывая лица от снежного ветра, долго шли к радиостанции.

— Что тут у вас стряслось? — Мандриков с облегчением стаскивал кухлянку. — Не шуба, а парная. Уф! — Он носовым платком обтер мокрые брови, усы и поискал расческу, но ее не оказалось. Михаил Сергеевич вспомнил, что утром оставил ее дома, и подумал о Елене с болью и волнением: что она делает сейчас? Опять в одиночестве. Ему стало жаль ее, и он окончательно решил помириться.

— Так зачем ты нас позвал? — оторвался Мандриков от своих дум.

— Странная телеграмма. Из Петропавловска получили. — Титов пригласил товарищей в маленький кабинет, который раньше занимал Учватов.

Бывший начальник радиостанции сидел с наушниками у аппарата и с преувеличенным старанием вслушивайся в эфир. Перед Учватовым лежали бланки и карандаши.

Рядом сидел Фесенко. При появлении Мандрикова и Булата он еще ниже наклонил голову. Фесенко тяжело переживал свой позор у Толстой Катьки.

Титов плотно прикрыл за ревкомовцами дверь, достал из кармана кольцо, унизанное ключами, и, выбрав один из них, отомкнул ящик письменного стола. Из него он взял листок и протянул его Мандрикову:

— Вот… — Листок мелко дрожал в его руке.

— Ты его так держишь, словно боишься, что может тебя ужалить, — пошутил Мандриков. — И почему все так таинственно?

— Странное воззвание. — Титов слабо улыбнулся. — Учватов не ошибся, когда его принимал. Я проверял, Петропавловск несколько раз передавал его.

Михаил Сергеевич тут же стал читать:

— «Обращение Камчатского временного военно-революционного комитета ко всем ревкомам о высылке представителей по подготовке съезда Советов. Всем! Всем! Всем! После свержения власти Советов, вами избранных, в Камчатской области приспешниками буржуазии и капитала, власть насильно была захвачена диктатором Колчаком. Он обманул население и вместо учредительного собрания создал братоубийственную войну на всей территории Сибири». — Мандриков посмотрел на Титова. — Все правильно. Чем же оно тебе показалось странным?

— Читайте дальше.

— «Власть Колчака стремилась восстановить монархию, прибегала к расстрелам десятков ни в чем не повинных мирных граждан, разгромам и сожжению деревень Сибири, разгону избранников народа, земских!»… «земских», — повторил Мандриков и покачал головой: — Тут петропавловские товарищи напрасно о земствах заговорили. Нам с ними не по пути, и Жалеть их нечего. Все равно они бы нас предали.

— Читайте дальше! — вновь попросил Титов.

— «…и городских управ», — закончил предложение Мандриков и рассердился: — Ну, это явная ошибка. Нашли о чем жалеть. Всепрощенцы! Ты прав, Василий Никитович, воззвание с душком.

— Дочитай его! — сказал Булат.

— Слушай! — Михаил Сергеевич присел на стул. — «В Камчатской области до захвата власти бандами Колчака не было пролито ни одной капли крови». Но это же ложь! Сколько людей пострадало при Временном правительстве! — Он вернулся к воззванию: — «Накануне переворота вновь предполагался массовый расстрел на Камчатке ваших сынов, народовластие…» — Мандриков вздохнул: — Эх, как им далось это слово! — «…народовластие… в области было заменено управляющими, бывшими полицейскими и жандармами.

Вместо нужных школ, больниц и Продовольствия колчаковцы дали вам усиленные отряды милиций, взяв у вас без права и закона ваших сыновей на братоубийственную бойню. Неугодных лиц без всяких причин арестовали и выслали из пределов области. Среди них коренные жители Камчатки. Нормальная жизнь замерла, торжествовал лишь кулак и самопроизвол приспешников капитала и буржуазии.

Видя такое положение, в ночь на девятое января в гор. Петропавловске-на-Камчатке военно-революционным Комитетом при помощи восставших крестьян, рабочих и солдат была свергнута власть Колчака и колчаковские ставленники заключены в тюрьму. Временной формой правления избран Камчатский областной военно-революционный комитет впредь до созыва областного съезда.

Военно-революционный комитет стремится к проведению в жизнь лозунгов свободы, равенства и братства».

— Рано еще, рано такие лозунги выдвигать, — сердился Мандриков, но следующее предложение разозлило его совсем:

— «Предлагаем объединиться во временные революционные комитеты, организованные по принципу народовластия!» — Кто же в Петропавловске пришел к власти? — Мандриков посмотрел на Булата и Титова. — Кто? Народники или большевики? Понимают там товарищи, что они предлагают?

— Вот это меня и смутило, — сказал Титов.

— Да тут любой увидит либералов и слюнтяев! — Мандриков быстро и энергично закончил чтение воззвания:

— «Просьба прислать в самом непродолжительном времени для работы областному военно-революционному комитету не менее одного представителя от волости для организационной работы, созыва уездных, областных съездов, для разработки материалов о нуждах населения.

Областной временный военно-революционный комитет в дальнейшем будет своевременно оповещать население о своих работах посылкой протоколов, постановлений, циркуляров, агентских телеграмм и прочих материалов, интересующих население. Впредь, до созыва областного съезда, признать телеграфом Камчатский областной военно-революционный комитет. По получении сего отстраните управляющих, милицию и прочих лиц, поддерживающих старую власть. Приняв дела, просьба соблюдать спокойствие и поддерживать порядок.

Председатель Петр Маловечкин, товарищ его Елисеев.

Секретарь Барминский, члены: Сосновский, Черпанов, Гладюк».

Михаил Сергеевич швырнул на стол воззвание и ударил по нему кулаком:

— Не большевистская программа, а черт знает что!

— Еще есть телеграмма. — Титов передал второй листок Мандрикову. — Это частная. Фома Гладюк, член Петропавловского военно-революционного комитета спрашивает Учватова о здоровье Громова.

— Что-о? — Мандриков тряхнул головой. Ему показалось, что он ослышался. — О здоровье Громова?

— Ну да! — Титов все еще держал бланк радиограммы.

Булат внимательно прочитал телеграмму и занялся своей трубкой. Сообщения из Петропавловска вызывали тревогу. Судя по телеграмме, на Камчатке положение необычно сложное. У руководства ревкома не одни большевики. Там, наверное, есть и эсеры, и максималисты, и черт знает кто еще. В общем, всякой твари по паре. Но влияние этих пар сильное, если шлют такие телеграммы.

— Почему это их беспокоит здоровье колчаковца Громова, а не жизнь обреченных ими на голод жителей? Петропавловский ревком претендует на руководящую роль, но мы не можем с ним согласиться. Дайка мне карандаш и бумагу, Василий Никитович! — Михаил Сергеевич быстро начал писать. Титов и Булат, стоя, читали:

«Петропавловскому ревкому о контрреволюционных указаниях Червлянского.

Доводим до сведения ответ Червлянского на сообщение 16 декабря о том, что группа большевиков-коммунистов ведет агитацию против колчаковщины, пытается захватить власть и объявить Советы. Червлянский отвечает 18–19 декабря: «В случае выступления большевиков объявите в уезде осадное положение и не стесняйтесь с расстрелами».

Далее Фома Гладюк, подпись которого на воззвании, запрашивает частной телеграммой отстраненного Учватова о здоровье контрреволюционера Громова. Действия эти необходимо расследовать с точки зрения Анадырского революционного комитета. Такие лица опасны для революции. Ваши воззвания не убеждают нас в понимании вами интересов трудящихся.

Анадырский Совет рабочих депутатов, помня интересы только трудящихся, объявляет в Чукотско-Анадырском крае, что власть принадлежит только пролетариату. А также просит петропавловских товарищей не бредить при социальной революции народоправством до полного уничтожения классовой несправедливости.

Предстоящий ваш съезд, по нашему мнению, должен состоять из пролетариата Камчатской области, но ни в коем случае не из мародеров, спекулянтов, которые так тонко, как видно нам, подвизаются и которых так много на Камчатке. Более подробную точку зрения на деятельность советской власти Камчатской области сообщим через несколько дней.

Председатель Мандриков».

Михаил Сергеевич подал карандаш Булату:

— Подпишись!

Булат расписался за секретаря ревкома.

— Немедленно передайте в Петропавловск! — приказал Мандриков комиссару радиостанции. — Все, что будете получать из Петропавловска, немедленно в ревком!

Ревкомовцы собрались уходить. К Мандрикову подошел Фесенко.

— Посмотрите наш пулемет?

Игнат очень волновался. Исключение из ревкома было для него большим горем, Мандриков, взглянув на напряженное лицо моториста, пожалел его, но только спросил:

— Уже сделали?

— Один сегодня пробовать собирались, да вот погода помешала. Мишени не увидишь за снегом.

Фесенко провел ревкомовцев в мастерскую радиостанции. Волтер, склонившись над тисками, осторожно подпиливал зажатую в них деталь. Руки его были усыпаны мелкой металлической пылью. Она искрилась при каждом движении.

На верстаке лежали части разобранного ружья «Ремингтон», инструменты. Услышав шаги и голоса товарищей, Аренс плавным движением отвел напильник от детали, протер ее ладонью и, придирчиво осмотрев, поднял руку с напильником:

— Утро добрый…

Он с гордостью показал им стоявшие в стороне ружья с переделанной казенной частью. Чтобы понятнее объяснить ревкомовцам, что они с Фесенко сделали, он перешел на английский язык. Выслушав его, Мандриков лукаво сказал:

— Ты так быстро нам растолковал, Аренс, как ружье превратилось в пулемет, что мы убеждены — оно и стреляет так же хорошо и быстро.

Аренс чуточку обиделся на недоверчивость Михаила Сергеевича и схватил переделанное им ружье:

— Сейчас убедитесь, что Аренс и Игнат не теряли времени понапрасну.

Ревкомовцам стоило большого труда отговорить Волтера от немедленного испытания оружия.

Мандриков и Булат вернулись в ревком. Здесь их ждала приятная новость. Из Усть-Белой вернулся почти весь нартовый отряд за исключением тех упряжек, на которых уехали члены ревкома и Мохов. Каюры в коридоре ревкома ожидали Мандрикова. Михаил Сергеевич пригласил их к себе. Ему навстречу бросилась радостная Наташа:

— Жив Антон, живы и здоровы все. — В руках у нее было письмо Антона. Наташа разрумянилась, похорошела.

— Я рад, очень рад. — Мандриков с нетерпением вскрывал пакет от Берзина.

Август Мартынович со стенографической точностью описывал и путь к Усть-Белой, и то, что он увидел и застал в селении, и что им с товарищами сделано. Чем дальше Михаил Сергеевич читал, тем суровее становилось его лицо. Парфентьев предал Новикова. В этом нет никакого сомнения. Каюр бежал, но ревком найдет его и будет судить за смерть Новикова. Нет, Парфентьева ревком не будет наказывать. Каюр не все понимает, не во всем разбирается. Его надо убедить. Таких парфентьевых много.

Мандриков взглянул на терпеливо сидевших каюров. Они на корточках примостились у стен и посасывали трубки. Берзин писал, что отправил их назад в Ново-Мариинск, потому что ни в Усть-Белой, ни в других селениях, как ему рассказывали жители, нет корма. Михаил Сергеевич приказал Булату выплатить каждому каюру по две тысячи рублей, как об этом просил Август Мартынович, и отпустил их.

Мандриков вернулся к письму Берзина. Август Мартынович действовал решительно. Малков расстрелян им собственноручно. Да, коммерсант заслужил эту кару.

«…На Марково едем только Куркутский и я, — писал Берзин, — потому что нету собак и корма нету. Здесь даже люди кушают один сухой хлеб: рыбы нету, мяса также нету, а Малков пировал. Я не мог смотреть спокойно на голодных людей, когда рядом в складах коммерсантов лежали продукты.

Мы, по закону революции и права народа, национализировали компании крупных коммерсантов: Свенсона, Малкова. В Марково будет сделано то же самое, и вам в Ново-Мариинске и во всем уезде такое же надо провести… В Усть-Белой местный Совет. Трудящиеся избрали председателем рыбака Падерина, товарищем председателя Дьячкова, секретарем товарища Кабана, а вахтером всего продовольственного склада товарища Наливая. Все эти товарищи на своей шкуре узнали зверя Малкова. Они шли к революции, и коммунисты Чекмарев и Новиков учили их. Они надежные наши люди и первые тут строители свободной республики. С ними остаются Галицкий и Мальсагов. Они помогут Совету навести в Усть-Белой порядок. На обратном пути заеду за ними, и мы вместе вернемся в Ново-Мариинск.

Собрание в Усть-Белой и выборы Совета проходили при участии голодных, обобранных коммерсантами Охотников и оленеводов. Мы вернули им оленей, а также ликвидировали все долги жителей. В доме Малкова, который стал пустой, мы сделали больницу и первым там лечим молодого чукчу, которого привезли с собой из тундры.

Жена Малкова тоже получила свободу и уехала. Я думаю, что надо позаботиться нам о ней и воспитать ее дочку советским человеком. Американец Стайн бежал в Ново-Мариинск. Его надо поймать и судить. Он пришел сюда как бандит. Если он в Ново-Мариинске, то схватите его и посадите за решетку. Я приеду и будем его казнить».

Мандриков качнул головой: «Железный комиссар остается верен себе. А, впрочем, он прав. Если бы не поддержка американцев, давно бы над всей страной развернулся флаг Советов. Где же Стайн? На посту его нет, и едва ли он сюда приедет. Может, направился к Караеву?

Мыс Дежнева ближе к Америке. В случае опасности Стайн перебежит через пролив. Коммерсанты Караевы ничем не лучше Малкова. Надо скорее послать туда товарищей. Ждать возвращения Берзина не буду. Пройдет много времени. Стайна и Караевых надо захватить врасплох. Кого же послать в Кресты?» Михаил Сергеевич перебирал в памяти оставшихся в Ново-Мариинске членов ревкома и решил, что новый нартовый отряд возглавит Булат, а с ним поедут Кулиновский и Клещин. Мандриков снова вернулся к письму.

Дальше Берзин сообщал, что устьбельцы решили «общими силами вытащить на берег катер и отремонтировать его и просят национализировать рыбалки Грушецкого и Сооне. Это они являются причинами голода в этом году. Рыбалки будут обрабатываться общими силами жителей. Передай привет всем знакомым, — заканчивал свое письмо Берзин. — Я очень соскучился по тебе, но это не имеет важности и значения сейчас. Мы должны все делать для революции в все для нее отдавать».

…Радиотелеграфная станция революционного Ново Мариинска передавала Петропавловскому ревкому: «Товарищи! Граждане Анадырского края, рабочие и крестьяне взяли власть для того, чтобы положить конец эксплуатации человека человеком и чтобы водворить на земле знамя всеобщего труда. Только социалистическое равенство, когда каждый трудящийся имеет право пользоваться равной долей материальных благ на земле, вдохновляет пролетариат России вести борьбу со всем спекулятивным миром буржуазии.

Буржуазия, горя жаждой наживы, пустила свои безжалостные щупальца по всему земному шару. Даже далекий уголок Севера не остался без ее внимания. Бывший морской пират Свенсон, ныне «Свенсон и К⁰», пользуясь климатическими условиями, когда полярные морозы отрезают Анадырский край от всего мира, монополизировал всю торговлю и стал властелином над жизнью как инородцев, так и европейцев.

Товарищи, кто из вас не записан в его книгу долгов?! Никакая политическая свобода при данной капиталистической системе не спасет рабочего от его капиталистического рабства. Только полное уничтожение самой системы капиталистической эксплуатации обещает человечеству истинную свободу, равенство и братство.

Революционный комитет, стоя на страже интересов бедноты, которая при существующей эксплуатации обречена на холодную и голодную смерть, вынужден объявить все ценности торговой фирмы «Свенсон и К⁰» собственностью Российской Советской Федеративной Социалистической Республики и тем освободить все население края от экономической неволи и хотя бы в какой-то мере облегчить борьбу за жизнь.

Председатель Мандриков,

Секретарь Булат».

Когда на радиостанции появились Мандриков и Булат, ледяной страх сковал Учватова, Он подумал, что ревкомовцы пришли за ним. Телеграмма из Петропавловска на его имя и обрадовала и испугала Учватова. Обрадовала, потому что за ней он увидел осуждение действий Анадырского ревкома в отношении Громова и остальных колчаковцев, а также и себя. Телеграмма убеждала Учватова, что Петропавловский Совет отличается от Анадырского. Его членом является приятель Учватова, бывший почтовый чиновник Фома Петрович Гладкж, которого никак нельзя было заподозрить в симпатиях к большевикам.

Страх же был вызван опасением, что ревкомовцы заподозрят Учватова в тайных переговорах с Петропавловском и расправятся с ним. Все время, пока Мандриков и Булат находились на радиостанции, Учватов едва не терял сознание от ожидания чего-то ужасного. Когда дверь открылась и порог переступили ревкомовцы, Учватов закрыл глаза. Он ждал, что ему сейчас прикажут выйти из станции, и за воем ветра не будет слышно ни выстрела, ни его предсмертного крика…

Учватов не услышал, когда ревкомовцы ушли в мастерскую. Он долго не верил, что опасность миновала, и не шевелился. Из этого состояния его вывел Игнат:

— Заснули вы, что ли? Время слушать Сиэтль.

— Да… да… да… — залепетал Учватов. Огромных усилий стоило каждое движение. Руки онемели, и он едва их чувствовал.

Вечером, сменившись с дежурства, Учватов уже думал о том, как бы ему сообщить Биричу о петропавловских телеграммах и ответе ревкомовцев. Он знал, как будет обрадован коммерсант. Петропавловские сообщения давали Биричу большие надежды, и Учватов решился. Дождавшись ночи, с большими предосторожностями, он тихо постучался в дверь Бирича.

…Тренев испытывал противоречивые чувства, когда к нему пришел Еремеев и сказал, что его приглашает к себе Бирич. Наконец-то он понадобился коммерсанту. Бирич ищет с ним дружбы. А будет еще и не то. Он, Тренев, заставит Бирича взять его в компаньоны.

Удача шла в руки Тренева, и он ее не упустит. Биричу нужен защитник в нынешние тревожные времена. Лучшего ему не сыскать. Он же знает, что Тренев свой человек в ревкоме. Отправляясь к коммерсанту, Тренев думал о том, как бы ему не продешевить свою благосклонность к Биричу. Вместе с тем он понимал, что ему не совсем удобно идти к коммерсанту, к которому очень неодобрительно относится ревком. Если Мандриков, да и другие ревкомовцы узнают о его посещении Бирича, то могут изменить к нему отношение, перестанут доверять и, чего доброго, сошлют на копи, как Струкова. Пришел он к коммерсанту в поздний час.

Бирич приветливо встретил Тренева:

— Рад вас видеть, Иван Иванович. Проходите, проходите!

«Вспомнил и мое имя-отчество, — насмешливо подумал Тренев, — сейчас будет лебезить. Но меня на мякине не проведешь». Тренев держался высокомерно и отвечал Биричу с нескрываемой снисходительностью. Они вошли в комнату и сели у стола. Тренев был неприятна удивлен, что у Бирича не видно и признаков близкого ужина. Павел Георгиевич наблюдал за гостем из-под нависших бровей и от души веселился: сейчас я спесь с тебя собью и сделаю более ручным, чем Блэк у Елены. Надо сделать это эффектно.

После нескольких бесед с Рудольфом коммерсант начал активно действовать по им самим же составленному и одобренному Рули плану. В нем Треневу отводилось большое место.

— Я надеюсь, что вы пригласили меня не для того, чтобы помолчать вдвоем.

— Нет, конечно, — рассмеялся Бирич. — Я вызвал вас, — он подчеркнуто громко произнес эти слова, — я вызвал вас, чтобы поручить вам кое-что.

— Мне поручить? — Тренев был возмущен.

— Да, вы не ошиблись, — кивнул Бирич. — Поручить вам внимательно следить за всем, что делается в ревкоме, и сообщать мне о намерениях Мандри…

— Замолчите! — закричал Тренев. — Вы понимаете, что вы говорите? Да я вас сейчас же арестую, и ревком вас…

— Не кричите! — остановил его Бирич. — Если вас обнаружат в моем доме, то вас ждет большая неприятность. Я вам очень нужен и хочу спасти от расстрела ревкомовцами.

Меня от расстрела? Уж не сошел ли с ума коммерсант. Что он говорит? Тренев еще не успел все обдумать, как услышал:

— За те товары, что вы прячете у себя в подполье.

У Тренева кровь отлила от лица. Биричу известно то, что он считал тайной. Он в руках Бирича. Если тот скажет ревкому о запасах Тренева, то ему не миновать суровой кары. Как спастись? Убить Бирича? Наброситься на него и задушить, но старик крепче его, а вдруг кто-нибудь слушает их беседу в соседней комнате? Тренев бросил пугливый взгляд на дверь. Бирич лишь улыбнулся, и это окончательно лишило Тренева мужества.

— Что вы хотите от меня?

Он понимал, что единственный путь к спасению — беспрекословное подчинение Биричу.

— То, что я вам уже сказал. — Бирич сидел в кресле, положив ногу на ногу. — Но не это главное. Надо, чтобы из Ново-Мариинска уехало несколько членов ревкома.

— Куда? И как я это смогу сделать?

— Ну, хотя бы послать их к Караеву. — Бирич достал из бокового кармана куртки мятый синий конверт и, постукивая им по колену, продолжал: — Вот это письмо вы через какого-нибудь каюра передадите Смирнову.

Тренев, соглашаясь, кивнул головой. В том, что предлагал Бирич, ничего не было рискованного. Павел Георгиевич, все еще не отдавая письма Треневу, говорил:

— Когда оно будет в руках Смирнова, вы немедленно отправьте с поста каюра, а сами скажите Мандрикову, что Смирнов получил какое-то подозрительное письмо от Караевых. Смирнова предупредите, что ревком собирается его арестовать и без суда расстрелять. Вот и все.

Бирич смотрел на Тренева так, словно предложил ему что-то приятное. Тот чувствовал, что стоит на краю гибели. Если он не выполнит поручение Бирича, то коммерсант выдаст его ревкому. Если же он выполнит приказ Бирича, то, если узнает об этом ревком, ему опять несдобровать.

— Вы ничем не рискуете, — дав Треневу время подумать, сказал Бирич.

— Хорошо, я сделаю, как вы хотите.

— Я не сомневался в вашем согласии, — в голосе Бирича звучала насмешка. — Вы поступили правильно, что решили помочь нам, — Бирич выделил последнее слово, чтобы обратить на него внимание Тренева. — Ревком скоро перестанет существовать.

Тренев уставился на Бирича. Слишком уж неожиданным было его заявление. Оно произвело большее впечатление, чем все предыдущее.

— Вы разве не знаете, что Петропавловский Совет не согласен с действиями вашего ревкома? Я говорю вашего, потому что вы активно участвуете в его работе. Расстрел господ Громова, Суздалева и Толстихина незаконный, как и незаконный сам ревком.

Тренев совсем потерял под ногами почву. Он вспомнил разговоры в ревкоме о сообщении из Петропавловска и был полностью согласен с Мандриковым. Сейчас же все представлялось ему иначе.

— Вы тоже повинны в гибели законных представителей власти, — продолжал добивать Тренева коммерсант. — Вы же были членом следственной комиссии и судили их.

— Меня избрали, — прошептал Тренев.

— Вы могли бы отказаться, — жестко ответил Бирич. — Вы этого не сделали. За вами много грехов, Иван Иванович, вполне достаточных для того, чтобы вы, когда весной прибудут военные силы из Петропавловска, были расстреляны вместе с Мандриковым и другими ревкомовцами.

Мандриков, Берзин и Мохов — авантюристы, которые выдают себя за большевиков. Они выкрали документы у большевиков и приехали сюда, чтобы награбить больше золота, денег, пушнины и бежать в Америку. Вы могли бы мне не поверить, но их действия лучше меня убеждают в этом. Кого они грабят, убивают? Тех, у кого есть что взять. Почему они сослали Струкова и готовятся его убить? Потому что он настоящий большевик. Разве настоящий большевик будет жить с женой им же арестованного человека? Мандриков и Берзин — хитрые и ловкие пройдохи. Под видом борьбы за Советы они делают свои дела. А помощь чукчам, уничтожение налогов и судебных дел — эффектный трюк для отвода глаз и для обмана доверчивых.

— О боже! — вырвалось у Тренева. — Да если бы я знал…

— Вас может спасти лишь точное выполнение моих поручений.

Бирич был убежден, что теперь Тренев будет послушным орудием в его руках. И он не ошибся. Тренев готов был на все, лишь бы уцелеть. Он принял от Бирича конверт с письмом Смирнову и спрятал его в карман.

Провожая его к двери, Бирич как бы между прочим заметил:

— Нам как-нибудь потребуется ваш дом. Разрешите воспользоваться?

— Конечно, пожалуйста…

Тренев даже не поинтересовался, для чего Биричу и этим таинственным «нам» потребуется его дом. Он на все соглашался.

На другой день он сделал все так, как наставлял его коммерсант.

…Михаил Сергеевич глубоко ошибался, считая, что Елена раскаивается и только самолюбие удерживает ее от признания своей ошибки. Она же ни в чем не раскаивалась и гордилась своей смелостью. Елена была убеждена, что Мандриков не посмеет ей причинить неприятность. Он слишком ее любит. Елена знала об этой любви, но она уже не доставляла ей приятных ощущений, не вызывала гордости, а Мандриков в ее глазах стал заурядным человеком.

Она теперь не любила его. Да и раньше не было у нее к нему настоящего, глубокого чувства. Просто скука, однообразная жизнь у Биричей заставила ее искать чего-то нового. Необычная встреча с Мандриковым произвела на нее впечатление. Обаяние и мужественная красота Мандрикова увлекли Елену, и она потянулась к нему, желая необыкновенного. Мандриков, пообещав это необыкновенное, обманул ее. Не сбылись ее мечты и надежды.

Вместо яркой и романтической жизни, какую Елена рисовала, наступили серые будни. Михаил Сергеевич пекся о чукчах и совсем не думал о том, чтобы его и ее жизнь проходила в довольствии. Он даже отказал Елене в просьбе брать со склада редкие и дорогие продукты, к которым она привыкла у Биричей.

Мы должны жить, как все, вспомнила Елена слова Мандрикова. Эти слова бесили Елену. Он считает ее одной из «всех». Пусть себя считает одним из «всех», это его дело. А она больше не намерена прозябать с Мандриковым. Елена призналась себе, что ее переход от Биричей к Мандрикову не дал ей ничего. Она проиграла.

Елена долго не вставала с постели. Она должна все обдумать и что-то решить. Елена потерла лоб, нахмурила брови. Да, она проиграла. Проиграла комфорт в доме Бирича, сытую и спокойную жизнь. Что же нашла? Мандрикова и его близость. Так интереснее было бы сделать его своим любовником. А сейчас он ей не нужен и как любовник. Все в Мандрикове раздражало Елену, и она сделала окончательный вывод: с Мандриковым надо расстаться.

Елена поднялась с постели и, когда Груня подала ей завтрак, спросила ее:

— Домой не хочешь, Груня?

— Домой? — Прислуга не понимала, о чем она говорит. — Разве мы не дома?

— Нет. — Елена тряхнула пышными волосами. — Мы в гостях, и хозяева нам надоели. Они не очень гостеприимны.

— Я не знаю, — с недоумением проговорила Груня. — Я хочу, чтобы было вам хорошо.

— Будет хорошо. — Елена повеселела.

Она быстро поела и, тщательно одевшись, вышла из дому вместе с Блэком. На улице Елена приказала собаке:

— Домой, Блэк! Домой!

Собака повернула к двери, но Елена дернула ее за поводок.

— Это уже не наш дом!

Она повела Блэка к дому Биричей. Как ее примет старый коммерсант? Может быть, с презрением выгонит? Елена волновалась. Ей стало стыдно. Кажется, я становлюсь сентиментальной, подумала о себе с издевкой Елена. Какой может быть стыд, если я от всего этого, выигрываю. Ну, а если старик и выгонит нас — она посмотрела на Блэка, — тогда дождусь возвращения Свенсона и буду жить с ним, но с условием, что весной он отвезет меня в Америку. Нет, я ничего не позволю ему, пока не окажусь на его судне в море. Только безобидные поцелуи, не больше. Пусть распалится. Чем сильнее меня захочет, тем быстрее увезет.

И все же Елена вошла в дом Биричей с тревожно бьющимся сердцем. Она поразилась, что Бирич без удивления выслушал ее.

— Я знал, что вы вернетесь. Так должно быть. Я вас хорошо знаю. Жизнь с большевиками для вас была приключением, и, конечно, вы надеялись вытянуть выигрышный номер. Вы даже, наверное, мечтали стать некоронованной королевой Севера.

Елена Дмитриевна прикусила губу. Бирич сказал то, что она прятала от самой себя.

— Мы всю жизнь играем в надежде на крупный выигрыш, но, к сожалению, чаще проигрываем.

— Я хочу услышать ваш ответ.

— Я подхожу к ответу, который вам нужен. Так вы с Мандриковым проиграли. Он не та лошадь, на какую надо было ставить. Вначале я был и огорчен и сердит. Честно могу признаться, подумывал о том, чтобы вас наказать за предательство.

Елена поняла эта слова Бирича как отказ и хотела встать со стула, но он удержал ее:

— Сидите, сидите! Я был мелочен. Вот почему я сейчас рад вас принять в свой дом и забыть все, что было.

— Мне можно вернуться? — Елена не скрывала своей радости.

— Да, но есть два препятствия, — остудил ее порыв Бирич. — Вы законная жена Мандрикова, и захочет ли Трифон, чтобы вы вновь стали его женой.

Елена насторожилась. Она уловила, что за последними словами что-то кроется. Что же Бирич имел в виду?

— С Мандриковым я порвала, и их акт о нашем браке не имеет для меня никакого значения. — Елена внимательно следила за коммерсантом. Это ли он хотел услышать от нее? — Я христианка, и только церковный брак имеет силу. Я так же свободна, как была свободна, когда жила здесь…

— С моим сыном, — закончил на нее Бирич.

— Да, именно это я и хотела сказать.

— Вы не ответили на мое замечание о Трифоне, — напомнил Бирич.

Елене стало понятно, чего он добивался.

— Если Трифон не примет меня, то я согласна стать женой, любовницей, чем угодно для Свенсона. Вы, Павел Георгиевич, можете мной располагать по своему усмотрению. Я знаю, что вы не ошибетесь, и мы оба вытянем, как вы говорите, выигрышный билет. Мы оба будем довольны.

— Умница вы моя! — восхищенно и даже растроганно произнес Бирич и положил свою руку на руку Елены. — Как жаль, что я стар. Из нас бы получилась хорошая пара, и мы бы многое сделали…

Бирич чуть заметно улыбнулся своей игривой мысли и, видя, как Елена насторожилась, сказал несколько торопливо:

— Итак, мы решили вопрос о вашем возвращении в этот дом, который всегда оставался вашим. Но с самим переездом нужно повременить.

— Почему же? — Елена подозрительно посмотрела на Бирича.

— Я должен подготовить Трифона. — Бирич думал о том, что появление Елены в его доме поминает заговору против ревкома. Он не может Елене доверять.

— К тому же я опасаюсь, что Мандриков с вашим переходом может и…

— Он ничего не посмеет вам сделать! — воскликнула Елена с такой, горячностью, что Бирич твердо решил оттянуть переезд Елены: она слишком переоценивает свое влияние на мужчин, и это может привести ее когда-нибудь к непоправимой ошибке.

— Я вам передам, когда вам удобнее будет сюда переехать, — сказал Бирич, и Елена поняла, что она должна уступить коммерсанту. Они еще поговорили, и Бирич поинтересовался:

— Не знаете, какие планы у ревкома на будущее? Михаил Сергеевич не делится с вами?

— Он так много мне обо всем рассказывал, что я перестала его слушать, — призналась Елена.

— Напрасно, напрасно, — укоризненно покачал головой Бирич. — Было бы весьма любопытно и пользительно знать о намерениях ревкома и его затруднениях.

— Это нетрудно сделать. — Елена поняла, чего ждет от нее Бирич. Это будет ее платой за согласие на возвращение.

Вечером, когда Михаил Сергеевич вернулся из ревкома, она с наигранно виноватым видом сказала ему:

— Прости меня, Миша. Я злая, нехорошая и взбалмошная бабенка, но я люблю тебя.

Счастливый Михаил Сергеевич обнял ее.

…Тренев из-за угла наблюдал, как подосланный им каюр остановил направляющегося к ревкому Смирнова и передал ему конверт. Смирнов с удивлением повертел в руках конверт и, прочитав на нем свое имя, вскрыл его. Тренев с жадностью следил за лицом Смирнова, стараясь узнать о содержании. Сам он не отважился вскрыть конверт. Лучшеменьше знать, а особенно в таких случаях.

Было утро, ветер стих еще ночью, но было сумрачно и холодно. Ново-Мариинск лежал под низким тоскливым небом, и казалось, что оно вдавило маленькие домишки в снег. Пост совсем обезлюдел. На промысел ушли последние охотники и рыбаки. В Ново-Мариинске было тихо и скучно.

Смирнов быстро пробежал письмо глазами и растерянно огляделся. «Хватился когда, — со злорадством подумал Тренев. — Сейчас каюр уже вовсю погоняет упряжку».

Смирнов, держа в руках письмо, зашагал к ревкому. У Тренева от страха закололо в груди. Неужели Смирнов Докажет письмо Мандрикову? Все получается не так, как рассчитывал Бирич. Тренев хотел выбежать из своего убежища, остановить Смирнова и сказать то, что ему наказывал старый коммерсант, но Смирнов замедлил шаг, потом сунул в карман письмо и, повернувшись, зашагал от ревкома.

Клюнул, обрадовался Тренев и, обежав склад, вышел ему навстречу.

— С добрым утречком!

Смирнов только молча кивнул. Тренев видел, как он обеспокоен. Он остановил Смирнова и тихо, оглянувшись по сторонам, проговорил:

— Ревком вчера получил из Крестов пакет. Киселев там убит. Мандриков хочет вас арестовать.

Агент Караева был бледен. Тренев торопился все высказать:

— Кто-то обвиняет и вас в гибели Киселева. Послушайте добрый совет, бегите скорее отсюда. Только не медлите!

— Да я же не виноват! — с отчаянием воскликнул Смирнов. — Когда я уезжал из Крестов, Киселев был жив, и никто не собирался его убивать. Сейчас мне письмо какой-то каюр передал. Странное письмо.

— Какое письмо, от кого?

Но Смирнов только махнул рукой.

— Я пойду к Мандрикову и все ему объясню…

— Вы с ума сошли! — Тренев был в этот момент искренен. — Да вы все погубите! Ревком уже решил вас… Бегите, бегите, пока не поздно! Ради бога, только никому не говорите, что я вас предупредил. Ревкомовцы не пощадят и меня. Они сейчас за Новикова, за Харлова будут мстить. К тому же есть слухи, что Стайн уехал к Караеву. Вас посчитают агентом не только Караевых, но и американца. Мы коммерсанты хоть и маленькие, должны друг другу помогать. И вы когда-нибудь мне поможете. Ну, торопитесь, пока вас не хватились!

— Спасибо, не забуду! Простите, что я иногда позволял себе… Прощайте, — Смирнов, с благодарностью посмотрел на Тренева, пожал ему руку и почти побежал к домику.

Тренев, проводив его взглядом, так же быстро направился в ревком. Он вошел в кабинет Мандрикова с таким встревоженным видам, что все обратили на него внимание.

— Никак, чертяки за тобой гонятся? — пошутил Гринчук.

— Случилось что-нибудь? — Клещин никогда не видел Тренева таким, взволнованным.

— Случилось, — Тренев подошел к столу Мандрикова. — Киселев убит…

— Что? — Мандриков поднялся и наклонился через стол к Треневу. — Откуда это вам известно?

— Смирнов письмо получил от Караевых… Сам мне сказал по секрету и хочет бежать из поста. — Тренев говорил, запинаясь от ужаса. Он понимал, что если обман раскроется, ему несдобровать.

— Где сейчас Смирнов? — спросил Мандриков.

— Дома, собирается!

— Надо немедленно арестовать его. — Мандриков обратился к членам ревкома: — Вы все пойдете со мной!

— Я тоже, — сказал Тренев, но Мандриков отклонил его предложение:

— Смирнов не должен знать, что вы нам сообщили о нем.

Тренев с трудом скрыл облегчение Ревкомовцы ушли. Он остался один, но спокойно сидеть не мог. Как все обернется со Смирновым?

Мандриков с товарищами быстро дошли до домика, в котором жил Смирнов, и без стука вошли. Хозяйка, пожилая чувашка, испугалась. Мандриков спросил ее:

— Где Смирнов?

— Там, — она указала на дверь, ведущую в соседнюю комнату.

Мандриков подошел к двери и взялся за ручку, но открыть не мог. Дверь была закрыта изнутри. Михаил Сергеевич постучал в нее кулаком:

— Смирнов! Отворите! Мы из ревкома!

За дверью было тихо. Немного подождав, Мандриков снова ударил в дверь, предупредив:

— Если не откроете, будем ломать!

Ревкомовцы увидели одетого Смирнова. На полу лежал мешок. На него был брошен патронташ, полный патронов, и винчестер.

— Стрекача хотел дать? — сказал Гринчук.

— Я… — Смирнов был испуган. — Я…

— Где письмо с Крестов? — требовательно спросил Мандриков.

Смирнов вынул из кармана смятые конверт и письмо и протянул его Мандрикову. Михаил Сергеевич расправил листок и прочитал:

«Мы ждем вашего возвращения с подробной информацией о большевистском ревкоме. Его конец уже близок. Вчера нами ликвидирован большевик Киселев, а теперь очередь за Мандриковым и всеми его соучастниками. Мы получили большую партию оружия, которым вооружим верных людей и восстановим законную власть в Анадырском уезде. Ждем вашего возвращения. Уверены, что все наши поручения вы выполнили и установили связь с теми жителями Ново-Мариинска, которые нам помогут в борьбе против большевиков. Вы можете хорошо подработать, если вам удастся подстрелить хотя бы одного ревкомовца и его голову привезти сюда. Мы заплатим за голову хорошо, и вы сможете открыть свою торговлю.

Караевы».

— Вы арестованы! — Лицо Мандрикова было суровым. — Идемте!

— Я… я… — начал Смирнов, но Гринчук прикрикнул на него:

— Заткни хайло!

Смирнов испуганно замолк. Ревкомовцы взяли его винчестер и патронташ. Мандриков сказал Клещину:

— Обыщите арестованного!

Клещин из первого же кармана вынул наган с барабанам, полным патронов, и показал его растерянному Смирнову.

— Для чего вам это оружие? Из него охотиться на сиводушек неловко.

Ревкомовцы привели Смирнова в ревком. Михаил Сергеевич послал Еремеева за Волтером и Титовым.

— Пусть на станции за него останется Фесенко. Ожидая Волтера и комиссара станции, Мандриков приказал запереть Смирнова в комнатке Наташи:

— Придут наши товарищи; и начнем допрос Смирнова.

— Гадина подколодная, — погрозил Гринчук кулаком. — Ходил тут, воздухом одним с нами дышал…

Из комнатки Наташи донесся щелк крючка. Гринчук подбежал к двери и рванул ее. Она не открылась.

— Заперся, гад! — Гринчук пнул в дверь ногой. — А ну, отвори!

Смирнов не откликался. Ревкомовцы посмотрели на Мандрикова. Он подошел к двери.

— Зачем вы закрылись, Смирнов? Отворите! Мы во всем разберемся, и если вы ни в чем ни виноваты…

Звон разбитого стекла прервал его. Гринчук закричал:

— Он окно бьет!

— Бежать хочет! — испугался Тренев. Ревкомовцы повскакивали с мест. Мандриков, который был очень расстроен, что Смирнов оказался скрытым врагом, повысил голос:

— Не пытайтесь бежать, Смирнов! Это ухудшит ваше положение.

В ответ донесся звон стекла и треск дерева. Мандриков приказал:

— Все на улицу! Здесь останется Булат. Схватить Смирнова!

— Он сбежит, сбежит! — нервно повторял Тренев.

Ревкомовцы выбежали из кабинета. Впереди был Мандриков. Он первый выскочил на крыльцо без шапки и шубы. В руках у него был револьвер. Михаил Сергеевич побежал вокруг здания и увидел, как Смирнов выпрыгнул из окна в высокий сугроб. Снег ему доходил до пояса. Михаил Сергеевич крикнул:

— Стой, Смирнов!

Но агент Караева, казалось, не слышал Мандрикова. Разгребая снег руками, он выбрался из сугроба быстрее, чем Михаил Сергеевич успел к нему подбежать, и на мгновение обернулся. На его лице ужас, Отчаяние, беспомощность. У Мандрикова мелькнула мысль, что, может быть, Смирнов не виноват. Что-то в лице его наталкивало на это. Но Мандриков не задержался на этой мысли. Он видел, как Смирнов, пригнувшись, ринулся от него. Бежал он большими скачками, с какой-то звериной ловкостью. Смирнов быстро достиг угла здания:

— Стой, Смирнов! Не беги! — закричал Мандриков. Но тот его не послушался. Сейчас он спрячется за углом, подумал Михаил Сергеевич и прицелился из револьвера в спину Смирнова, но прежде прозвучали выстрелы Тренева, а затем Гринчука и Клещина. Мандриков тоже выстрелил. Он не знал, попал или нет, но чья-то пуля настигла агента Караевых.

Смирнов остановился и запрокинул голову, точно хотел рассмотреть небо. В это время снова выстрелили Тренев, Гринчук и Клещин. У Смирнова подогнулись ноги, и он упал на снег… Никто не видел, как торопливо перекрестился Тренев. Он первый оказался у Смирнова и, нагнувшись над ним, сдерживая радость, крикнул:

— Готов!

…В этот день Ново-Мариинская радиостанция передала сообщение для Охотска:

«Переворот в Анадыре совершился 16 декабря. 31 декабря отправлен на нартах отряд вверх по реке Анадырь в Белую и Марково для ликвидации ставленников Колчака. Две крупные монопольные фирмы национализированы согласно постановлению революционного комитета. 15 января отправляем отряд на мыс Дежнева для ликвидации колчаковщины, конфискации имущества купца Караева — поставщика оружия для белых. Ждите указания о ликвидации частной торговли и замены ее натуральным обменом.

Председатель Совета Мандриков».

Анадырский ревком устанавливал связь с товарищами в Охотске. Он уже не доверял Петропавловскому временному военно-революционному комитету и не верил в правильность его революционной линии.