Пушечная улица, 9

САЛТЫЧИХА

Сентенцию читали долго, попеременно сменяя друг друга. День был, как вспоминали очевидцы, ветреным и снежным. Но толпа не расходилась. Люди густо облепили все окрестные дома, взбирались па крыша лавок, и с утра уже были случаи увечий: кого-то задавили около эшафота, а еще говорили, что несколько господ пытались примоститься на крышах своих карет, да, не приученные к таким упражнениям, попадали на землю...

А с эшафота всё читали список убиенных и замученных ею и тайно утопленных потом или наскоро зарытых, а то и просто брошенных в лесу у Калужской дороги, где были ее загородные владения.

А она, злобно поглядывая на толпу, недвижно стояла, крепко привязанная веревками к столбу, и далеко виднелась повешенная на нее надпись: «Мучительница и душегубица».

Без малого десять лет Дарья Салтыкова почти ежедневно (за вычетом хождений в Троице-Сергиеву лавру на богомолье, до которого она была великая охотница) истязала своих дворовых — и ее соседи по Кузнецкому мосту, по Рождественке и по Софийке слышали их отчаянные вопли, а когда открывались ворота усадьбы, видели окровавленных людей, прикованных к железным крючьям в стене. И не раз среди бела дня но Кузнецкому мосту к Калужской заставе тащились дроги, где, кое-как прикрытое рогожей, моталось на ухабах бездыханное тело... Многие это видели, да молчали. Потому что Дарья Салтыкова была в родстве и свойстве с громкими фамилиями — с Бибиковыми, Головиными, Татищевыми, Измайловыми и Толстыми. А если кто из властей не приходился ей никем по линии Салтыковых, ни по линии тоже разветвленного отцовского дворянского рода Ивановых, то тех она покупала богатыми подарками. И кричала, глядя на очередную экзекуцию: «Я сама в ответе и ничего не боюсь!»

Но пуще всего любила проводить экзекуции сама. Била до смерти скалкой или вальком. Еще употребляла утюг — холодный для ударов, горячий для ожогов на лице. А провинность была всегда почти одна и та же: плохо вымытые, как казалось ей, полы или плохо отглаженное белье.

Салтыкова построила специальный каменный дом-застенок, где проходили наказания крепостных. «У дома-застенка любопытная, более того, символическая судьба»,— считал известный краевед Виктор Александрович Никольский. Запомним это высказывание!

В своей книге «Старая Москва» он безоговорочно вклинивал владения Дарьи Салтыковой на интересующую нас территорию. О том, что салтыковские владения находились здесь, упоминают многие московские краеведы. Но, как правило, проводят их границу по левой стороне Кузнецкого моста, показывая этим, что не располагают достаточными сведениями, которые позволили бы им в данном случае «захватить» и правую сторону улицы.

Никольский «захватил», но по досадному правилу, которому он следовал в своей книжке, источника своего утверждения не указал...

ото сделал за него другой не менее известный краевед Николай Петрович Чулков. В своих выписках, которые вот уже более полувека хранятся в фондах Музея Истории Москвы, он приводит такие данные: в 1176 году сыновья Салтыковой — Николай и Федор продавали один из принадлежавших им домов. Это теперешний дом № 20 по Кузнецкому мосту. Свое сообщение Чулков с присущей ему скрупулезностью подтвердил ссылками на полицейские книги и другие солидные документы.

Пройдите по Кузнецкому мосту и вы убедитесь, что, дом под № 20 входит в тот огромный четырехугольнику границы которого и стали рамками нашего рассказа...

Но дом обретет новых хозяев еще только в конце 1776 года, а пока на исходе первая половина XVIII столетия, и, уверенная в своем праве казнить и миловать,; вдова ротмистра Дарья Салтыкова творит свои душе-; губство и тиранию.

Крестьяне приносили жалобы на нее. Уже потом, во время следствия, окажется, что в Сыскном приказе есть 24 дела о ее жестокостях. Сначала дела вроде бы принимали к производству, но потом они закрывались, жалобщиков же возвращали вдове.

...Я листал опись этих дел и поражался одной особенности, которую не заметили те, кто раньше писал о Салтыковой: тех, кто на нее жаловался, она до смерти не засекала — только наказывала плетьми и отсылала в какую-нибудь из своих деревень. Они уже сами умирали там от непосильного труда или долгого стояния в железах. Отчего так? Боялась, что призовут авторов челобитных к дознанию, а их и в живых нет? Вряд ли. Скорее всего, хотела, чтобы они сами рассказывали другим про полную ее безнаказанность и своевластие. Ну, убьет кого-нибудь, эка невидаль для салтыковских крепостных! А вот пусть холопы сами скажут, как писали донос, да как носили его властям и какое было по тому доносу решение...

Замерла в безмолвии площадь, а дьяк все читает бесстрастным голосом: Прасковья Ларионова — забита палками до смерти. Агафья Нефедьева — ошпарена кипятком, отчего и умре. Лукьян Михеев...

Откуда было узнано все это? Двое мужиков, доведенных до полного отчаяния (у одного из них, Ермолая Ильина помещица замучила подряд трех жен, оставив сиротами полную избу детишек), неведомо как пробрались в Петербург и во время какого-то праздника, когда Екатерина II соизволила выйти к народу, отдали свое прошение «в собственные руки».

Шесть лет тянулось следствие. Шесть лет крапивное семя правдами и неправдами запутывало дознание. Сделать это было нетрудно: крепостные, вызванные к следователям, помня судьбу жалобщиков, молчали и отнекивались. Отнекивались и соседи. Они помнили, с кем Дарья в родстве и дружбе...

Но находились люди и крепкие духом, и честные душой. Доказать удалось не все. Савелий с Ермолаем указали, что погубила она невинно 75 душ, Юстиц-коллегия же приписала Салтычихе насильственную смерть лишь 38 крепостных, причем 10 замучены ею лично. Она была скора на расправу не только с холопами. Во время следствия всплыл такой любопытный факт. В первые годы своего вдовства воспылала Дарья сердечными чувствами к соседу по одному из. своих подмосковных имений в Теплом Стане, офицеру Николаю Тютчеву. И вот до нее дошел слух, что капитан предложил руку и сердце девице Панютиной. Салтыкова приказала купить (благо Пушечный двор рядом!) 5 фунтов пороху и послала двух крестьян поджечь дом, чтобы и жених и невеста погибли в огне (речь, видимо, шла о доме Панютиных: вряд ли девица могла навещать до свадьбы дом своего жениха, он же, по обычаю того времени, должен был делать визиты ее семье). Дважды ходили крестьяне на поджог, но потом признались, что не поднимается у них рука на такое злодейство. Крестьян высекли, а конюхам, что истязали своих земляков и давно уже жили без стыда и совести, Салтычиха велела идти на Теплый Стан и, когда поедет Тютчев с невестой, напасть на них и забить палками. Но кто-то предупредил капитана о кознях его соседки по имению. Он взял с собой в дорогу надежную охрану и «на четырех санях с дубьем» благополучно скрылся вдали от Москвы...

Г. И. Студеникин в «Русской старине» за 1874 г. указывает, что был он в чине капитана, в других источниках его называют майором, «Провинциальный некрополь» именует предводителя брянского дворянства Н. А. Тютчева полковником, видимо, в каждом случае брались разные периоды ©го военной карьеры.

Крушению коварных планов обманутой в своих чувствах Салтычихи мы обязаны тем, что полвека спустя в орловском имении Овстуг у местного предводителя дворянства Николая Андреевича Тютчева и его супруги Пелагеи Денисовны (урожденной Пашотиной) появился внук — будущий поэт, чьи стихи «с изумлением и восторгом» читал Пушкин,— Федор Иванович Тютчев.

...Но вот приговоренную отвязывают от столба. Отныне она лишена имений, дворянства, отцовской и мужеской фамилии и ссылается в Ивановский монастырь, где жить ей в подземелье без света. Сначала в подземелье, а потом в специальной пристройке к церкви она прожила без малого 33 года, не уставая браниться с любопытными, что почти постоянно толпились в Ку-лижках у монастырских стен, и, пережив двух сыновей, была похоронена в родовой усыпальнице Салтыковых в Донском монастыре. Однако, как свидетельствует автор воспоминаний «Московская старина» певец и беллетрист Павел Иванович Богатырев, могилу Салтыковой вскоре же затоптали. По всей вероятности, он повторяет здесь одну из бесчисленных московских легенд, потому что надгробие Д. Салтыковой на кладбище Донского монастыря сохранилось до наших дней.

Дореволюционные исследователи очень любили приводить салтыкопскую историю как пример исключительности помещичьего произвола, а также как доказательство доброты Екатерины, ее нетерпимости к подобным зверствам, недаром, мол, на сентенции написала она собственной рукой—«урода рода человеческого!». Увы, такое было сплошь и рядом. Судейские бумаги сохранили для нас множество дел об истязании и убийстве крепостных. Да и сама Екатерина писала в своих «Записках», что «нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления».