Пушечная улица, 9

«СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО!»

В упомянутой уже книге «Старая Москва» В. А. Никольский, рассказывая о доме-застенке Салтычихи, сообщает такую важную для нас информацию: «После суда и заточения Салтычихи в Ивановский монастырь это залитое кровью русских крестьян владение, переходя из рук в руки, было собственностью двух московских врачей: знаменитого «утрированного филантропа» Ф. П. Гааза, а позднее — не менее известного в Москве Захарьина. Так, из рук жестокой помещицы, истязавшей крепостных, это владение перешло к Гаазу — заступнику угнетенных, к человеку, жизненным девизом которого было: «Спешите делать добро!»

Так вот что имел в виду В. А. Никольский, говоря о том, что у «дома... символическая судьба»!

Адрес, указанный в «Старой Москве», косвенно подтверждается и другими литературными источниками. Но о них речь шике, а попутно заметим, что Гаазу это местожительство должно было быть весьма удобным еще и потому, что он несколько лет преподавал по соседству, в Медико-хирургической академии на Рождественке (теперь ул. Жданова, 11).

Однако не заслуги Гааза на профессорском поприще побудили москвичей в день его похорон, в августе 1853 года, нести на руках гроб до Введенского кладбища в Лефортове, именуемого чаще Немецким,, когда ввиду небывалого стечения народа были подняты в этот день по тревоге казачьи части.

Федора Петровича хоронила чуть ли не вся Москва, но сами похороны были отнесены на «полицейский счет» — скудные средства с этого счета отпускались на погребение бездомных бродяг и городских нищих. Ибо в доме кавалера ордена святого Владимира, главного врача московских тюремных больниц душеприказчики не обнаружили ни денег, ни банковских бумаг; последние десятилетия жизни он едва сводил концы с концами и — умер нищим...

Начало карьеры Федора Гааза ничем не предвещало такой развязки. Молодого военного медика, участника войны 1812 года, наперебой приглашали в лучшие дома Первопрестольной. Вместе с популярностью рос и его счет в банке. Он становится обладателем дома в Москве и подмосковного имения в селе Тишки, где открывает суконную фабрику. Сообщая об этом, А. Ф. Кони, автор самой подробной, пожалуй, биографии доктора Гааза, не приводит адрес московского дома. Его помимо книги В. А. Никольского мы находим также в исследовании, написанном уже в наши дни: «Гаазу принадлежал большой дом на Кузнецком мосту» (Окуджава Б. У Гааза нет отказа // Наука и жизнь. 1984. № 12). Мы даже можем с достаточной точностью определить дату его переезда в этот дом. В 1826 году «Адресная книга...» сообщает, что доктор имеет жительство в Тверской части, дом № 266. Кони, говоря о приобретении Гаазом собственного дома, уточняет: «В это время ему было 47 лет». Значит, речь идет о 1827 годе. Однако книга «Адресов столицы Москвы, составленная из документов и сведений правительственных и присутственных мест...» за 1839 год дает уже иной адрес — «на Боже-домке при Старой Екатерининской больнице». В картотеке краеведа С. К. Романюка есть данные, что одно время Гааз жил в Гусятниковом переулке (ныне Большевистский). Генерал Сабанеев в одном из писем указывает, что Гааз живет «кажется при Голицынской больнице». Найдутся наверняка и другие адреса. Причем, судя по всему, это уже были адреса не собственных, а нанятых квартир. Что же побудило доктора к столь частой перемене мест? Ответ надо искать в служебных перемещениях надворного советника Федора Петровича Гааза.

С 1822 по 1826 год он занимает различные должности, в том числе главного аптекаря («штадт-физика»), а в 1828-м становится членом Комитета попечительства о тюрьмах.

День, когда Федор Гааз стал тюремным врачом, оказался последним днем его прежней жизни — безмятежной и обеспеченной...

Безысходное горе и лишения, которые он увидел здесь, потрясли его душу. С той цоры цель своей жизни Федор Петрович Гааз видит только в одном: в облегчении участи арестованных. С утра до вечера он в хлопотах: пишет прошения, строго следит за тем, чтобы арестанты были накормлены, устроены на лечение.

«Гааз ездил каждую неделю в этап на Воробьевы горы, когда отправляли ссыльных,— писал Герцен в книге «Былое и думы».— В качестве доктора тюремных заведений, он имел доступ к ним, он ездил их осматривать и всегда привозил с собой корзину всякой всячины съестных припасов и разных лакомств...

Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением сделать удовольствие, боящихся больше благотворить, чем нужно, чтоб спасти от голодной смерти и трескучих морозов».

Известно, что Гааз долгое время отдавал свое жалованье врачу, который, по мнению Федора Петровича, был уволен несправедливо. Это побудило чиновников обратиться к начальству с просьбой проверить, в здравом ли уме главный тюремный доктор.

Об этом человеке по Москве ходили десятки историй. Анатолий Федорович Кони, известный юрист и литератор, записал со слов очевидца рассказ о том, как видный московский сановник, приехав однажды к Гаа-ву по делу, застал его непрерывно ходящим под аккомпанемент какого-то лязга и звона... Для сановника это было всего-навсего очередным чудачеством «тюремного доктора», а Федор Петрович менаду тем испытывал кандалы, которые сам сконструировал (они потом так и назывались «гаазовскими»), чтобы хоть немного облегчить участь пересыльных,

Отмена многопудового прута, к которому намертво приковывались заключенные, продление отдыха на этапе, разрешение на передачу калачей арестантам у московской заставы, открытие школы для арестантских детей — и не перечислишь всего, что успел сделать этот человек.

Кроме того, нужно обязательно упомянуть те действия «доктора неимущих», как называли Гааза, которые грозили для него серьезными неприятностями, о чем свидетельствуют бумаги, неоднократно отправлявшиеся московским начальством в Петербург. В них говорилось о том, что Гааз хлопочет об облегчении участи есылае-мых в Сибирь политических преступников, горцев-заложников, крепостных крестьян, отправляемых на каторгу по воле всемогущих помещиков.

Конечно, все это было каплей в море людского страдания. Но ведь то, что он делал, происходило в мрачную эпоху Николая I — в годы, когда проявление элементарной доброты и человечности рассматривалось зачастую как крамола.

Владелец солидной недвижимости и преуспевающий фабрикант превратился в бедняка. «Быстро исчезли белые лошади и карета, с молотка пошла оставленная без «хозяйского глаза» и заброшенная суконная фабрика...» — пишет Кони. Был продан и каменный дом, и до 1844 года Гааз переезжает с квартиры на квартиру.

Он менял квартиры не" по неуживчивости характера — характер у него был ангельский, как свидетельствуют все, кто писал о нем, а исключительно по причине. «стесненных жизненных обстоятельств» и еще, чтобы поближе быть к тем, о ком неустанно заботился.

А уж после 1844 года и проверять нечего! К этому времени стараниями доктора Гааза была сооружена больница «для бесприютных всех званий, без платы» в Малом Казенном переулке (нынешний пер. Мечникова). Гааз поселился в одном из ее флигелей и жил здесь безвыездно до самой смерти.

Сила морального воздействия этого человека на окружающих была поистине безграничной. Известный общественный деятель и публицист Александр Тургенев, вернувшийся после долгих и не по своей воле зарубежных странствий на родину, лечился у давнего друга Гааза. И, невзирая на строго прописанный ему постельный режим («Доктор Гааз положит в постель, закутает во фланель...» — шутили тогда в Москве) и студеную погоду (шел конец 1845 года), каждый день отправлялся к пересыльному замку на Воробьевых горах наделять каторжников деньгами и одеждой, хлопотать об их участи, то есть делать то же, что и лечащий его доктор... Там, на горах, он сильно простудился и умер.

о одном из журналов начала нынешнего века помещена статья памяти Надежды Борисовны Трубецкой. Переведенная на русский язык Л. П. Никифоровым (она написана по-немецки) и изданная за счет московского доктора А. И. Поля, эта рукопись, как сказано в предисловии, «была найдена в куче оставшихся после смерти Гааза книг».

Никифоров перевел ее подзаголовок: «Торопитесь делать добро!» Но на надгробном камне на старом московском Введенском кладбище и на памятнике в переулке Мечникова эти слова звучат чуть по-другому, так, как без малого шесть десятилетий слышала их из уст Гааза вся Москва — ив больничных бараках для бесприютных, и в залах барских особняков: «Спешите делать добро!..» Памятник, кстати, делал знаменитый Николай Андреев — в один год с памятником Гоголю для Арбатской площади. За памятник Гаазу, как сообщала газета «Русский врач», «скульптор II. А. Андреев ничего не взял». Это был его подарок городу, дань памяти «святому доктору».

Память о Федоре Петровиче, прожившем, по выражению А. П. Чехова, «чудесную жизнь», была долгой. Еще в конце двадцатых годов, как свидетельствуют первые советские справочники по Москве, в Сокольниках существовал детский дом имени Гааза. Существовала и водолечебница его имени на Кавказских минеральных водах (в 1809—1810 годах он ездил по Северному Кавказу, открыл и описал целебные источники, вокруг которых и появились всемирно известные курорты).

Под стать духовному облику Гааза и история его единственного прижизненного портрета. Про этот портрет Кони пишет так: «Гаазу было тягостно всякое внимание лично к нему. Поэтому он, несмотря на настойчивые просьбы друзей и знакомых... ни за что не дозволял снять с себя портрета. Сохранившийся чрезвычайно редкий портрет его в профиль нарисован тайно от него художником, которого спрятал за ширму князь Щербатов, усадивший перед собой на долгую беседу ничего не подозревавшего Федора Петровича».

Позже этот портрет работы К. Кунилакиса был издан на почтовой открытке, которая давно уже стала редкостью.