Пушечная улица, 9

ДОКТОР ЗАХАРЬИН

В мае 1888 года дом у Торлецкого за немалую сумму — 650 тысяч рублей приобретает доктор Захарьин.

Нет, он не собирается переезжать на Софийку, его адрес, знакомый всей Москве, прежний — Первая Мещанская, 20. Это отсюда выезжает он ежедневно с докторским визитом, послав предварительно за день или два к больному своих ассистентов.

Сложная это была фигура — Григорий Антонович Захарьин! И противоречивая. Выходец из большой и обедневшей (один из его биографов пишет даже определеннее—«бедной») дворянской семьи из-под Саратова, он семнадцати лет поступает на медицинский факультет Московского университета и блестяще оканчивает его. Захарьина оставляют при терапевтической клинике знаменитого в ту пору профессора А. И. Ове-ра. Через два года он так же блестяще защищает докторскую диссертацию, а посему поощряется длительным пенсионом в Берлин и Париж, где набирается опыта у медицинских светил — Рудольфа Вирхова и Клода Бернара.

С какими далеко идущими планами вернулся Захарьин в Россию! Он доказывает необходимость разделения терапевтических клиник на клиники по болезням, он хлопочет о выписке из-за границы детских кроваток, на его лекции в университете валом валят студенты с других факультетов...

«Мечтою огромного количества врачей было послушать Захарьина или поработать у него в клинике»,— вспоминал один из его студентов, знаменитый впоследствии советский офтальмолог академик Владимир Петрович Филатов,

А другой ученик Захарьина, выдающийся русский медик Владимир Федорович Снегирев, метод расспроса больного, разработанный Захарьиным, считал гордостью отечественной терапевтической школы.

Но в те годы, когда подписывал Захарьин купчую на дом № 9 по Софийке, был он уже другим — обрюзгшим, отяжелевшим, знаменитым частнопрактикующим врачом, давно расставшимся с иллюзиями романтической юности... «Говорил он отрывочно, как бы обрезая фразу или слова». Его постоянные пациенты — именитые купцы и преуспевающие фабриканты. Они свято верили, что он любого спасет от смерти, но и до смерти боялись его... Он был с ними крут и малоразговорчив. Велел снимать с окон пыльные занавески и со стен картины с осыпавшейся краской, гнал толстопузых домовладельцев из душных каморок вниз, в парадные, открывающиеся только для гостей залы, лишал каждо-' дневного обжорства в клубах и на любое, самое робкое возражение стучал палкой, топал ногами и направлялся к выходу. Особенно пугала захарьинская придумка с ассистентами. Они приезжали заранее, расспрашивали больного и его домочадцев, влезали во все тонкости его житья, а потом уж приезжал Сам...

Очень точную зарисовку метода лечения Захарьина оставил художник Константин Коровин. В его воспоминаниях есть рассказ, который так и называется: «Профессор Захарьин». Автор снимает небольшой флигель в саду, в Сущеве. Хозяин — директор правления железной дороги заказал проект большого здания модному архитектору Федору Осиповичу Шехтелю, и скоро снесут не только флигель, но и старый сад. Но пока хозяину не до строительства: обезножел. И вот он ждет приезда Захарьина.

Уже были ассистенты, приказали, чтобы все «часы в доме остановить. Маятники чтобы не качались. Канарейку, если есть,— вон. И чтобы ничего не говорить, и чтобы отвечать, если спросит, только «да» или «нет». И чтобы поднять его в кресле на второй этаж... а по лестнице он не пойдет. И именем-отчеством не звать — он не любит и не велит. А надо говорит «ваше высокопревосходительство». А то и лечить не будет».

Лечение проходило на глазах у автора рассказа. Хозяина впрягали в телегу, и ои возил бочку с водой по двору, прописали есть яблоки. Сад ни в коем случае не рубить—«для дыхания нужен». А лошадей продать. Пешком ходить. «А вот за это-то самое, что бочку катаешь, пролетку возишь, что яблоки ешь,— тыщщи ведь платить надо. Вот что! И платишь. Что с ним сделаешь? Сказать-то ведь ему ничего нельзя»,— сокрушается директор правления. Но результаты налицо. Бодрый, помолодевший, вставший в буквальном смысле слова на ноги, он говорит с удивлением: «...совсем себя чувствую человеком... Другую жизнь увидал. И совсем по-другому все кажется. Ну, обедать иду. Яблоки, а мяса никакого. И заметьте — навсегда...»

Вот еще одно свидетельство — на этот раз Владимира Алексеевича Гиляровского. В своем очерке «Купцы», вошедшем в книгу «Москва и москвичи», он рассказывает о братьях Ляпиных, не пропускавших ни одного «парадного» обеда по вторникам в Купеческом клубе («Вся Москва» за 1894 год дает справку: «Купцы первой гильдии. Большая Дмитровка, собственный дом. Шерсть и сукно»).

После одного из таких обедов старший из братьев занемог: в дом на Большой Дмитровке срочно пригласили Захарьина. «Через минуту профессор, миновав ряд шикарных коМнат, стал подниматься по узкой деревянной лестнице на антресоли и очутился в маленькой спальне с низким потолком.

Пахло здесь деревянным маслом и скипидаром. В углу, на пуховиках огромной кровати красного дерева, лежал старший Ляпин и тяжело дышал.

Сердито на него посмотрел доктор, которому брат больного уже рассказал о «вторничном» обеде и о том, что брат понатужился блинами,— так, десяточка на два перед обедом.

— Это что? — закричал профессор, ткнув пальцем в стенку над кроватью.

— Клопик-с...— сказал Михалыч, доверенный, сидевший неотлучно у постели больного.

— Как свиньи живете. Забрались в дыру, а рядом залы пустые. Перенесите спальню в светлую комнату! В гостиную! В зал!

Пощупал пульс, посмотрел язык, прописал героическое слабительное, еще поругался и сказал:

— Завтра можешь встать!

Взял пятьсот рублей за визит и уехал».

Фамилия Захарьина многократно упоминается в дневниках и письмах семьи Толстых. О посещении Захарьиным Льва Николаевича Софья Андреевна делает памятную запись и в декабре 1879-го и весной 1887 года; «Материалист Захарьин» — приводит она слова Толстого в августе 1894 года.

А вот что писала в дневнике Татьяна Толстая (1871): «Знаменитый в то время доктор Захарьин, хо-роший знакомый моего отца, посоветовал моим родителям каждое лето, хоть на короткий срок, освобождать нас от уроков».

Есть и такая любопытная запись — она в дневнике у секретаря Л. Н. Толстого Валентина Федоровича Булгакова. «В доме Толстых в Долго-Хамовническом переулке был затеян костюмированный бал — представляли знаменитых людей. Гости оделись под «самого Толстого», под композитора Николая Рубинштейна, под доктора Захарьина...»

Но, пожалуй, самым главным здесь будет письмо самого Льва Толстого Захарьину в апреле 1887 года: «Дорогой Григорий Антонович! Пишу Вам в первую свободную минуту, только с тем, чтобы сказать Вам, что я очень часто думаю о Вас и что последнее мое свидание с Вами оставило во мне очень сильное и хорошее впечатление и усилило мою дружбу к Вам. Прошу Вас верить и любить меня так же, как я Вас. Ваш Л. Толстой».

Врачебный талант Захарьина очень высоко ценил Антон Павлович Чехов. «Из писателей предпочитаю Толстого, а из врачей Захарьина»,— написал он в феврале 1892 года, отвечая на анкету журнала «Север». И в письме А. С. Суворину: «Захарьина я уподобляю Толстому». В письмах родным и знакомым — десятки советов и рекомендаций «по Захарьину».

Очень характерно письмо Антона Павловича своему давнему знакомому Михаилу Дюковскому. Есть в этом письме такая шутливая фраза: «Когда я буду Захарьиным (чего никогда не будет), я дам вам 30 000 без процентов». Почему фамилия маститого профессора стоит рядом с солидной суммой денег, адресату объяснять не было нужды...

Как уже говорилось, В. А. Никольский в книге «Старая Москва» видит перст судьбы в том, что дом истязательницы Салтыковой перешел к знаменитым исцелителям — сначала к Гаазу, а десятилетия спустя к Захарьину. Захарьина, не в пример Гаазу, «доктором неимущих» не назовешь, он был в основном «доктором толстосумов». Правда, В. П. Филатов рассматривает эту захарьинскую черту под несколько необычным углом зрения: «Захарьин совершил еще одно крупное дело — он поднял значение врача в глазах тогдашнего общества. Захарьин приучил смотреть на врача с почтением, прибегая то к ударам по карману, назначая свои высокие гонорары, то прибегая к резкостям. Надо заметить, что и то и другое Захарьин делал в состоятельных слоях общества, особенно среди ожиревшего купечества...»

Нет, непросто все было в жизни Григория Антоновича Захарьина. Он принимал пухлые конверты в богатых квартирах, но он же (и это знали немногие!) в течение многих лет отдавал свое профессорское жалованье в фонд нуждающихся студентов. Он вкладывал капиталы в недвижимую собственность, но по его завещанию наследники перечисляют 30 тысяч рублей на будущий Музей изящных искусств.

Это было в ту пору, когда профессор И. В. Цветаев с горечью писал архитектору Р. И. Клейну: «Отказали Морозовы, отказали Барановы — проедают и проживают чудовищные деньги, а на цель просветительную жаль и пятиалтынного. Оделись в бархат, понастроили палат, а внутри грубы, как носороги, не пробьешь никакими возвышенными целями».

А в купленном на Софийке доме открылась «За-харьинка», как прозвали ее студенты,— дешевое общежитие для учащейся молодежи, где часто, к слову сказать, бывал у друзей, такой же бедноты, как и он сам, «студент юридического факультета и одновременно ученик филармонии Собинов, скромный юноша, в котором нельзя было предугадать будущую знаменитость»,— писал много лет спустя один из обитателей «Захарьинки» музыковед Ю. Д. Энгель.

...В архиве сохранился один интересный документ: письмо от 5 августа 1884 года, в котором правление бельгийской телефонной станции Белла просит согласия на сооружение на крыше дома со стороны Кузнецкого моста деревянной башенки, а также отведения помещения под аренду сооружаемой в Москве телефонной станции. Что-то, видно, не нравилось устроителям телефонного сообщения в доме Попова (там, где сейчас Центральная научно-техническая библиотека), в котором они находились с 1882 года, и через два года станция переменила адрес.

На первом документе о сдаче помещения в аренду телефонной компании еще фамилия Торлецких. Упомянем ее в книге в последний раз. В начале 1890-х годов эта семья исчезает из московских адресных справочников. Мелькнет, правда, однажды имя И. А. Тор-лецкого — сына почетного потомственного гражданина Александра Александровича и внука коммерции советника Александра Логиновича. Он. занимает скромную должность преподавателя портновской школы на Моховой. «Адрес неизвестен» — так и указано в книге «Вся Москва»: не пожелал, значит, сообщить. Нет упоминания о Торлецких и в подробнейшем «Московском некрополе», где эта фамилия вряд ли была бы пропущена. Видимо, наследники крупного московского предпринимателя не смогли поддержать начатое купцом Торлецким дело и добывали свой хлеб более скромными занятиями...

С 1884 года до начала нашего века адрес телефонной станции — дом Захарьиных. Нелишне отметить, что, разрешив иметь у себя в доме телефонную станцию, сам профессор телефона не признавал и никогда не пользовался им.

Кстати, не признавал и электричества — жил при свечах, однако в доме на Софийке, в одном из первых в Москве, было проведено электрическое освещение, так поразившее посетителей на выставке картин В. В. Верещагина.

Но домом Захарьин занимался много: свидетельство тому многочисленные прошения его доверенных лиц г. городскую управу о внутренних и фасадных переделках, а также арендные договоры па сдачу помещений под торговую надобность и меблированные комнаты («От 25 рублей ежемесячно, с обедами из ресторана»).

В архиве хранится немало других отпечатанных на машинке (большая редкость в то время!) прошений владельца провести разные строительные работы.

Подписывают прошения доверенные лица: сначала ку« пец второй гильдии Э. Р. Циммерман (он живет неподалеку от Захарьина, на Первой Мещанской, и отсюда, видно, их давнее знакомство), а затем мещанин К. А. Анисимов — он с семьей живет в доме на Софий-ке. Со стороны Рождественки расширяются окна и двери, сооружается металлический козырек над парадным входом (сам академик архитектуры Константин Михайлович Быковский проектирует этот козырек, или, как значится он в его чертежах,— «металлический зонт»).

Дверь с Софийки есть, но не парадная. Она и сейчас, к слову сказать, не имеет парадного вида. Пройдите не спеша вдоль глухой стены дома по нынешней улице Жданова и вы легко заметите: видны и заложенные окна, и двери, ведущие в многочисленные когда-то здесь магазины.

В марте 1890 года приступают к сооружению большого двусветного зала на втором этаже — этому залу, как мы теперь знаем, скоро предстоит сыграть немалую роль в истории отечественного искусства...

Видимо, хозяйские хлопоты отнимали у Захарьина много времени (были и другие дома, правда, помельче), и это обернулось для него крупной неприятностью. В начале 1895 года студенты четвертого курса университета на сходке приняли решение не ходить на лекции профессора Захарьина. Причина бойкота — «за небрежное отношение к своим обязанностям, за дурное ведение клиники».

Современники, описывая «захарьинскую историю», как именовали этот инцидент в университете, отмечали, что для профессора он был как гром среди ясного неба. И, приняв студенческую депутацию, Захарьин не накричал, не затопал по обыкновению ногами, а смутился. Положим это смущение на ту чашу весов, где у нас скопилось все доброе, что можно сказать о Григории Антоновиче, и поглядим — не качнутся ли в эту сторону весы... Ибо будем думать, что он в тот тяжкий час, когда выслушивал своих питомцев, вспоминал о том, как горел справедливым огнем в кружке своего кумира профессора всеобщей истории Тимофея Николаевича Грановского (было и такое в его студенческие годы), как мечтал — и не жалел сил для этого! — реформировать отечественную медицину и как постепенно разменял свой недюжинный талант на миллионный счет в банке... («Хорошо быть ученым миллионером! Чертовски хорошо!» — иронизирует А. П. Чехов в одном из своих газетных фельетонов, где речь идет о Захарьине.)

А может, вспомнил, как много лет назад, в 1869 году, произошла в университете «полунинская история», когда вместо тридцатилетнего Захарьина поставили читать курс по терапии бездарного медика Полунина и студенты объявили бойкот его лекциям, отказались ходить на «полунипскую жвачку». 18 студентов было тогда исключено из университета. Взрывоопасной ситуацией воспользовался С. Г. Нечаев, призвав студентов вступать в организованное им общество. Студенты, правда, в общество не пошли, но университетское начальство вынуждено было в конце концов вернуть Захарьина.

Смутился... Это тайный советник и кавалер Захарьин, который и на наследника престола не побоялся прикрикнуть, когда тот во время профессорского визита во дворец заложил ногу за ногу и задавал бестактные вопросы! Не будем, впрочем, делать далеко идущие выводы о вольнодумстве Захарьина — это черточка его крутого и нелегкого характера, не более того. Что же касается его общественных убеждений в эти годы, то учившийся у него Сергей Иванович Мицкевич, впоследствии один из виднейших организаторов советского здравоохранения, писал, что к концу жизни знаменитый медик стал «воинствующим реакционером». Правда, у «истинно русских людей» было несколько иное мнение: черносотенцы побили все стекла в захарьин-ском доме после смерти Александра III, обвинив профессора в том, что он уморил своим лечением царя-батюшку... Об этом есть запись у Софьи Андреевны Толстой. Она же рассказывает о распущенном по Москве слухе, что Захарьин, мучимый угрызениями совести по поводу почившего в бозе императора, отравился...

Надо сказать, что и сами студенты не были единодушны в дерзком своем решении. И Захарьин, возможно, заслужил бы еще их прощение, но протокол сходки как нельзя кстати пришелся по душе некоторым коллегам профессора (об этом, в частности, пишет жена министра просвещения Н. П. Боголепова). Одни завидовали его способностям, другие — его всероссийской славе, и обстановка сложилась такая, что в 1896 году он покинул университет. Через год Захарьин умер.

В этой главе приведено много суждений о «докторе-чародее». В заключение еще одно. Оно принадлежит перу знаменитого русского медика В. Ф. Снегирева: «Перед этою мощною, талантливою натурой, перед этим русским работником, проработавшим 50 лет на славу Русского имени и нашего родного университета, я преклоняюсь».