Пушка из красной меди

Глава восьмая Зимой на озере

Снег такой белый, что ехать по нему боязно: все подровнял под одно, все забелил, спуски и подъемы не видно из-за этой белизны. Варя и опомниться не успела, как наехала на обрыв, ухнула с крутого берега в провал. Завалило ее снегом, барахтается, выбраться не может.

Выбралась, ощупала себя. Голова цела, руки-ноги тоже. Лыжи с валенок слетели, снегу набилось за шиворот — страх сколько…

А наверху Коля-Николай стоит и смеется.

— Ты погоди смеяться, — говорит ему Варя. — Посмотрю я, как ты будешь съезжать.

— А чего особенного? Отойди в сторонку.

Коля-Николай нахмурился, присел, по всем правилам поехал по Вариному следу, на полной скорости воткнулся лыжами в снег, вылетел из валенок. Лыжи с валенками в одной стороне, сам он в шерстяных носках — в другой…

Теперь Варя смеется, а Коля-Николай дуется.

— Хорошо смеется тот, — говорит он голосом главного редактора, — кто смеется последним.

— А ты надо мной смеялся?

— Смеялся. Да я не так громко…

— Не так громко!..

И замолчала Варя.

Великая тишина стояла кругом.

Над ними по краям обрыва вырастали из снега белые, легкие, как дым, деревья и, ветвясь в белом изморозном небе, слушали тишину и готовы были обратиться в облака и поплыть над снежным пространством — до того нежными, невесомыми смотрелись они отсюда, снизу вверх.

Замолчал и Коля-Николай. Сел на лыжу, снял носки, отряс их от снега, надел валенки с лыжами и хотел что-то сказать, да не сказал — залюбовался, как и Варя, белыми деревьями.

Недалеко отсюда кто-то кашлянул — негромко, осторожно.

— Это папа мой, — шепотом сказал Коля-Николай. — Он хотел на озеро прийти рыбачить.

— Угу.

— Посмотрим, что он поймал?

— Угу.

— Отряхнем сначала друг дружку?

— Угу.

Казалось, заговори они чуть погромче, и деревья осыплются до последней снежинки. Но вот без их голосов снег осыпался сам — это с треском взлетела с дерева длиннохвостая сорока и полетела куда-то по своим неотложным делам, и в великой тишине был слышен шелест снежной осыпи.

Колиного отца дети увидели за поворотом. В длинном полушубке, побеленном изморозью, он стоял под крутым подветренным берегом у неширокой лунки, подергивал коротким удилищем — блеснил — и прислушивался к шагам ребят.

— Здравствуйте, Федор Николаевич! — поздоровалась Варя.

— Доброго здоровья!

— Поймали что-нибудь?

Колин отец улыбался, и глаза его из-под белых, опушенных инеем бровей были серо-голубыми. Посмотришь на них и вспомнишь, что на свете бывает и такая весна: проталины, хмуровато-голубое небо, запоздалые жаворонки…

— Поймал пяток окуней, — ответил он, — вон в той лунке. Да показать их вам не могу: перешел к этой лунке, а у меня окуней всех до одного какой-то зверек перетаскал себе в нору.

Глаза у Коли-Николая сверкнули воинственным блеском. Ни слова не говоря, он быстро поехал к месту похищения и через некоторое время позвал Варю:

— Варя, можно тебя на минуту?

Варя подъехала к нему.

Около лунки было натоптано, а от натоптанного снега под самый берег вела тонкая, как вышитая гладью, строчка следов.

Дети пошли вдоль этой строчки, и она привела их к снежному навесу. В том месте, где скрывались следы, края его были оплавлены льдом…

Дети нагнулись и увидели еле заметную нору.

Коля-Николай снял варежку, хотел сунуть туда руку, да раздумал.

— А вдруг укусит? — забоялся он.

Недолго думая, Варя опробовала нору лыжной палкой и выгребла на свет четырех окуней с покусанными спинками, тяжелых и твердых от мороза, словно вытесанных из зеленого льда.

— А пятый где? — спросил Коля-Николай, и, сколько он ни копался в норе, ничего выкопать ему не удалось.

— Пятого зверь съел.

— Ты думаешь?

— Пятого съел, а из этих запас сделал…

— Какой зверь?

— Не знаю.

Вдоль снежного навеса от норы шла тропинка из зверушечьих следов, и вела она к воде, которая узкой темной полосой стояла под самым обрывом.

— Дальше не ходи, — сказал Коля-Николай. — Валенки промочишь.

— А почему вода не замерзает?

— Тут родники. Помнишь, мы с тобой ночью здесь на ледке проезжали?

— Ночью с огнем?

— Ночью с огнем.

— Разве здесь?

— А где же?

Варя огляделась.

Облачно-белый снег мягко облегал окрестности, скрадывал и раздвигал расстояния, а иной раз близкое казалось далеким, а далекое близким — руку протяни и дотронься до него. Варя с мельчайшими подробностями вспомнила ту августовскую ночь, отражение большой звезды в мокрой граве — синий уголек, что дотлевал в росе, чистую, чище воздуха, пульсирующую выпуклость родника на дне озера и рыб, головами вперед собравшихся насладиться ключевой водой.

Как недавно и как давно это было!

Коля-Николай снял лыжи, подкатил их к пропарине под берегом, лег на них, чтобы заглянуть в воду, и отпрянул с криком — из воды, плеснувшись, как рыба, выметнулся бурый блестящий гибкий зверь с длинным хвостом и, стелясь по снегу, ушел под берег.

Когда испуг прошел, дети заговорили наперебой:

— Кто это?..

— Какой верткий!

— Да большой и бурый!..

— Вроде с рыжиной!

— Спросим твоего отца?

— Окуней ему отвезем.

Дети привезли Федору Николаевичу окуней и рассказали о встрече с неведомым зверем. Федор Николаевич спросил:

— Какой был воришка?

Коля-Николай широко-прешироко развел руки:

— Вот такой…

— Нет, — сказал отец. — Это целый тюлень, таких у нас не водится.

Коля-Николай подумал и несколько сблизил руки.

— И таких у нас не водится. Еще убавляй, еще…

— Вот так? — теперь уже сам Коля-Николай спрашивал отца.

— Такой! Такой! — подтвердила Варя.

— На этом и остановимся, — разрешил Колин отец. — Это выдра была. Выдры у нас водятся. Я их сам видел только летом. Плавают они не хуже рыб. Если бы я так умел плавать, я бы давно нашел пушку из красной меди… Она здесь, недалеко.

В это время у Колиного отца «был стук» — кто-то попытался схватить блесну, кончик удилища согнулся… Рыболов положил удилище и, проворно перехватывая леску, выбросил на снег темного толстого окуня. Окунь забился, окутываясь в снежную пудру, весь он стал белым, как в муке, и скоро застыл на морозе — с прозрачным колючим гребнем, с большими золотистыми глазами.

— Этого мы Женьке подарим, — сказал Колин отец. — Пусть Женя его в аквариум посадит. Надо будет подумать, чем его кормить. Чего-нибудь придумаем. Вы посмотрите, какой он красавец! Такого красавца только в аквариуме и держать. Люблю я окуней, ребята. И на вкус и на цвет — всем угодила эта рыба, я красивее ее не знаю.

Колин отец опустил блесну в лунку, подергал коротким удилищем и сказал:

— Ловись, рыбка, большая и маленькая!..

Дети не сводили глаз с лунки, все ждали, что попадется еще окунь, такой же крупный и красивый, а то и крупнее. Но скоро им надоело ждать, и они потихоньку отъехали от Федора Николаевича и наперегонки помчались вдоль крутого берега.

Первое время они бежали рядом, потом Коля-Николай вырвался вперед, но тут же остановился: под лыжами набухал влагой липкий тяжелый снег.

— И здесь родники! — удивился Коля-Николай.

— Поехали посередке, — сказала Варя.

— Поехали, — согласился Коля-Николай. — Жарко-то как. Купаться хочу.

— Потерпи до лета. Дотерпишь?

— Постараюсь!

Они выехали на середину озера и увидели, как над пологим берегом, колеблясь, как северное сияние, слабо золотится косой клинышек света. Это закатное солнце брезжит сквозь зимнюю пелену, и от него по снегу, по дубкам, по лицам ребят бродит рассеянная, еле заметная улыбка.

«Погодите, — обещает эта улыбка, — растают снега, отворятся воды озера, и небо и люди заглядятся в него, и теплые ветры, настоянные на луговой ягоде-клубнике, сойдутся отдышаться и остыть на его прохладных плесах. И вы, земляки мои, если вам станет грустно вдали от здешних мест, вспомните заповедное это озеро, и легче будет на сердце, и вы дадите обещание приехать сюда и умыть лицо в его чистых водах».

За сухими ягодными гривами, за осочными низинами, за тальниками, посреди закамских лугов лежит светлое озеро Сорокоумово.

Одни говорят: у него сорок омутов, сорок родников, отсюда название. Другие: в старину сорок умов думало, как поймать рыбу в его глубинах, в его подбережных пещерах, думало, да не придумало, отступилось, не стало брать лишнего, и по сорока умам назвали его Сорокоумовом. Третьи строят свои догадки, и все вместе прибавляют:

— Редкое слово — Сорокоумово. Поищите в нашем языке другое такое, колоколистое, чтобы рядом протяжно и спокойно стояло пять круглых «о».

Прихотливы берега озера.

Откуда бы ни дул ветер, как бы ни ломал деревья, ни подминал тальники, ни прибивал траву, ни гнал волну — в озере всегда найдется место, где вода задумалась, как в глубоком колодце.

Много клубники на его берегах. В иное лето ветер, сомлев от жары, болотных испарений и цветов, горячо пахнет одной ягодой-клубникой.

Собрались на берегах озера крепенькие дубки и вязы, держатся друг за дружку и через камыши и кувшинки заглядывают в чистую воду.

А вода в озере живая, расходится кругами, рыба играет. Что творится ночью на зайчике — на лунной дорожке! Ходит вода ходуном, плещется, переливается, как на реке, на стрежне, и всю ночь роятся над озером непонятные шорохи и вздохи.

Нет-нет, да и встретятся на берегах Сорокоумова ямины, затянутые травой, бревнышко, белое, как кость, — следы старинной неразгаданной жизни. А может, просто остатки землянки лугового сторожа, которая была недавно, да забылась? Земля оплывает быстро, трава все укроет, а память, если ее не будить, коротка.

Я слышал от старых людей: лежит в озере пушка из красной меди. В погожую осень, когда водоросли опадут на дно, а вода похолодает и станет чище стекла, с рыбацкого челнока видно, как в глубине светится медный ствол и узор на нем — вещую птицу Гамаюн или цветок изображает этот узор. Пушку видели многие, правда, в разных концах озера, а достать ее никому не удавалось.

Я долго жил в тех краях, искал пушку, но не нашел. Так она и осталась для меня зыбкой золотой отдаленностью. Вот я и думаю: может быть, вы, Варя и Коля, будете удачливее меня и найдете ее?