Пусть увядает сто цветов...

3

Поднимавшаяся к небу стена оказалась обыкновенной ступенькой, до омерзения грязной. Он ухватился за трубу отопления, для верности обхватил кулак второй рукой и со стоном поднялся на четвереньки.

Стояло раннее утро. Как всегда после проворота, голова разламывалась, и Кир никак не решался встать. Труба приятно холодила ладони, и он уперся в нее лбом; стало чуть легче. Перебирая руками, Кир ухватился за подоконник и, опершись на него, какое-то время отдыхал. Силы постепенно возвращались, но любая мысль в уменьшившейся, кажется, почти до нормального размера голове по-прежнему отдавалась нестерпимой болью.

Тригеры не обмениваются опытом — для этого у них слишком мало шансов встретиться — но по себе Кир предполагал, что для каждого проворот оканчивается в каком-то характерном месте; у него это было окно на лестничной площадке; детали, правда, могли меняться.

Этажом выше он различил знакомую чем-то дверь и догадался, что бредет именно туда, но почему — вспомнить не мог. Наконец, сделав над собой усилие, он оторвался от такого надежного подоконника и, держась за стену, пошел наверх.

Неожиданно позади щелкнул замок, из нижней квартиры кто-то вышел и остановился перед дверью. Похолодев от страха, Кир быстрее зашевелил ногами, но прошли еще несколько мучительно долгих минут, прежде чем он одолел лестничный пролет — и все это время спиной он ощущал неотрывный, хладнокровно препарирующий взгляд. Потом внизу вновь лязгнул замок, Кир выпрямился и, не удержав равновесия, ввалился в незапертую дверь.

— Дрыхнут еще, — прошептал голый по пояс уиппи, опуская Кира на маты и сам укладываясь рядом. — Где это ты так насосался? Ладно, отдыхай, а я еще послушаю, что старики отпластывают: и чего это они вскочили в такую рань?

Тело Кира приятно растеклось по матам, он не ощущал ни рук, ни ног, блаженно покачиваясь вместе с комнатой. И только осторожность заставила приподнять голову и прислушаться к разговору, доносившемуся с нижнего этажа.

— …Ну еще бы! — долетел из отверстия голос, в котором Кир узнал «писателя». Может быть, это он выходил на лестницу и наблюдал за ним?

— Неужели и ты так думал? — спросил «критик».

«Писатель» усмехнулся.

— А что тут скажешь? Я был уверен, что все эти хэвелы, постпанки, уиппи — так, ненадолго. Китайцы говорят: пусть расцветает сто цветов; по мне уж — пусть увядает! Я думал — с жиру бесятся; а вот как война, анархия, голод — так эта публика разом исчезнет. Накося, выкуси! продолжил он после короткой паузы. — Исчезаем-то ведь мы…

— Что ж, ты не считаешь их высшей ступенью цивилизации? — спокойно поинтересовался собеседник.

«Писатель» долго молчал. Слышно было, как он пытается добыть огонь из зажигалки.

— Вряд ли, — сказал наконец он. — Высшей ступенью они быть не могут, хотя бы потому, что вообще не идут по нашей лестнице. Похоже, цивилизация кончается — а здесь, на Равнине, уже закончилась. Это — распад, возврат к «плодитесь и размножайтесь», увертюра к окончательному разрушению культуры на планете.

— Во дает, — шепнул сосед в ухо Киру.

— И что же: никакой надежды? — спросил «критик»; Кир мог бы поклясться, что слышит в его голосе издевку.

Внизу стукнул отодвигаемый стул. Потом писатель заговорил снова.

— Я понимаю, на что ты намекаешь. Мутанты, мол, размножатся, займут свою экологическую нишу — тогда и посмотрим, куда все идет. Но ты рассуждаешь не лучше цугеров. Уж не знаю, под каким соусом они подают у себя Блокаду, но суть-то ведь всем ясна. Мы тут живем на гигантском, почти дармовом полигоне и, если он произведет что-то любопытное, цугеры немедленно распотрошат это любопытное в своих лабораториях. — «Писатель» помолчал. — Нет, я думаю, вы ошибаетесь — и ты, и цугеры. — Мутанты тригеры — в конечном счете вымрут или их истребят банды Меккера в нашем городе и еще чьи-нибудь банды в других местах. А на Равнине начнется возрождение, — он мало-помалу оживлялся, — постепенно возобновится производство, поначалу, конечно — примитивное. Ты пойми, ведь весь этот хлам, все эти брошенные вещи — это не просто ржавеющие железки и гниющие деревяшки! Нет, они насыщены нашим разумом, нашей творческой энергией… они сами в какой-то мере разумны. Стоит взять в руку хотя бы…

— Велосипедную цепь, — неожиданно перебил его «критик». — Или топор; ты прав, чертовски удобные вещички. Иногда так и тянет повалиться на колени перед человеческим разумом!

— Ну погоди, погоди, нельзя же… — попытался остановить его «писатель», но тот говорил все громче, не обращая внимания.

— Нет! Разум исчерпал себя, он похоронен и забыт. Разве во всем этом сброде — или, как они себя называют, стаде, — что сейчас храпит вповалку в трех метрах над нами, — разве в нем есть хоть капля разума? Нет. И это прекрасно! Инстинкт — вот бог третьего тысячелетия, вот сила, которой не обуздать никаким цугерам со всей их хитроумной электроникой. Разве хэвел размышляет перед тем как совокупиться? Нет! Разве тригер размышляет перед проворотом? Нет! Инстинкт гонит и того и другого вперед, — одного страсть, другого — страх, и только смерть может прервать этот бессмысленный полет… Уфф, — выдохнул он после паузы. — Ты и меня заставил говорить красиво.

— Да-а, — протянул «писатель». — Тебе бы не станцией управлять, а книги за меня писать.

«Критик» Довольно хмыкнул.

— Слушай, — продолжал «писатель», — а ты ведь однажды обещал разыскать для меня какого-нибудь тригера, помнишь? Мне ведь обязательно нужно написать о них хотя бы главу! Чепуха какая-то: тригеры — единственно важное, что есть на Равнине, а мне приходится питаться одними слухами про вампиров да оборотней. Ты с твоими связями… Так что — нашел ты их, нет?

— Нашел, — после долгого молчания ответил собеседник.

— Ну! Ну, — захлопал себя по ляжкам «писатель». — Что ж ты молчал?! Значит, проворот и вправду возможен?

— Более чем, — все так же нехотя ответил собеседник.

— И ты так равнодушно об этом говоришь? — всплеснул руками толстячок. Ну так расскажи, расскажи мне! Оборотни, конечно — выдумка?

— Нет, — сказал «критик». — Оборотни — тоже правда.

— Да ты что! — ахнул «писатель». — Но проворот, проворот! В чем он хотя бы заключается?

— Слышал ты сказку о сером волке? — вместо ответа спросил тот. — Нет, не ту, где Красная Шапочка. Не слышал? Хм, а еще писатель… Ну, так вот.

И в этот самый момент кто-то хлопнул Кира по плечу.

— Заслушался, стелила? — дружелюбно ухмыльнулся ему в лицо сосед, который, оказывается, уже поднялся и теперь нависал над Киром своим волосатым торсом. — А тобой тут одна блондиночка интересуется, — он убрал свою верхнюю половину с небосвода, и Кир увидел там осунувшуюся Талу. Кир рывком поднялся: тело уже пришло в норму после ночных приключений. Отрываться от «амбразуры» было, конечно, жаль — но что, в конце концов, мог рассказать о тригерах посторонний? Кир и без него все знал. Но сейчас ему вдруг пришло в голову, что тригеры, в испуге мечущиеся по реальности, сами же во многом эту реальность и создают, причина и следствие здесь сплелись так, что почти невозможно найти сходную точку. Однако обстановка была не самой подходящей для таких раздумий, а разговор с Талой обещал быть намного приятнее любых размышлений. В услышанном был, правда, один подозрительный момент, но и его Кир решил обдумать потом.

— Давно не виделись, — улыбнулся он Тале и поднялся.

— Давно, — ответила она, пристально глядя на Кира. — Я за тобой пришла, идем, — неожиданно подняла узкую, с парой браслетов, руку, потрепала его по шевелюре и направилась к двери.

Кир не привык отказываться от таких приглашений и долго не раздумывал.

— Хорошо денек начинается, стелила! Ну давай, помни ей губки, жизнерадостно хохотнул в спину полуголый уиппи.

…Они спустились этажом ниже, пробрались через заваленную книгами прихожую (по пути Тала приложила палец к губам) и оказались в маленькой комнатке с одним окном. Тала на цыпочках подошла к левой стене и, приложившись к ней ухом, поманила Кира. Он пристроился рядом, так что ее челка касалась его уха, и шепотом спросил:

— Как ты сумела вчера от них убежать?

Тала отмахнулась и шепнула:

— Сейчас слушай, остальное — потом!

Он прижался ухом к полосатым обоям и стал слушать.

— А у меня было много раз, — сказал «критик». — Стоишь, бывало, как дурак, и никак не можешь решиться; кажется, справа этот камень обойдешь мир будет одним, слева обойдешь — другим. Я и говорю, точь-в-точь, как в сказке; направо пойти — коня потерять, налево пойти — себя потерять, прямо пойти — убиту быть.

— И куда же ты шел? — поинтересовался «писатель», звякая бутылкой о стакан.

— Я обычно перешагивал.

«Писатель» буркнул что-то неразборчивое, снова яростно зазвенел стеклом, потом сказал:

— Ну, на аллегории я и сам горазд. Хотелось бы поближе к реальности.

— К реальности? Шутник! К какой именно реальности? Пойми же: тригер не такой, как ты; он ощущает себя стоящим как бы в центре огромного циферблата — причем, обычно мир идет… ну, скажем, по направлению к двенадцати часам. Тригер же делает усилие, и направление движения мира меняется — к часу… или — к одиннадцати; меняются привычные связи, расположение вещей, — словом, мир становится иным, более безопасным для тригера.

— Безопасным? Но ведь тригер не может осуществлять проворот сознательно, ты сам говорил.

— Конечно. В этом-то все и дело; мозг тригера заведомо отличается от мозга обычного человека, хотя о причинах можно только гадать, но энергию для проворота ему может дать только сверхсильная эмоция, конкретно страх.

— И страх заставляет тригера менять свой мир на более безопасный? недоверчиво спросил «писатель»; язык его уже здорово заплетался. Страх… Значит… если у тебя нет сложных приборов для изучения мозга, то единственный способ выявить тригера… единственный способ — это террор! Это то, что бело-серые поддерживают на Равнине почти с самого начала Блокады! Значит, цель Меккера — не просто абсолютная власть; другая его цель и средство — это поиск и уничтожение всех тригеров. Они единственная угроза его диктатуре, раз они способны менять мир! Цугеры не станут вмешиваться, им выгодна сильная власть на Равнине; для них Меккер — почти что директор полигона. А если… если он еще и переправляет тригеров или их тела за Стену… боже мой!

— Ты что-то расчувствовался, — холодно усмехнулся «критик». — Не стоило тебе с похмелья слушать эту историю.

— Да вот… — начал было «писатель».

Тут Кир услышал, как за стеной что-то с грохотом рухнуло и наступила тишина.

Один из говоривших встал и сделал пару шагов по комнате.

— Тем лучше, — это был голос «критика». — Отдохни немного; мне пора на работу.

Снова заскрипел под ногами пол, хлопнула дверь и все смолкло.

Только теперь Кир сообразил, что его руки давно уже обнимают Талу за плечи, а ее пальцы теребят его волосы. Их лица были совсем рядом, и когда они оторвались от стены, это расстояние не увеличилось ни на миллиметр.

— Это все — правда? — услышал Кир ее шепот.

Он кивнул, притягивая ее еще ближе.

— А как же… оборотни? — еле слышно спросила она, прижимаясь к нему щекой. Он чуть прикусил зубами мочку ее уха, чтобы дать свободу рукам, и те, словно сами собой, скользнули вниз, туда, где кончалась ее выцветшая футболка. Тала тихо ахнула.

— Оборотней пока нет, — прошептал он ей на ухо, и стена, у которой они только что стояли, поползла вверх… вверх…