Пусть увядает сто цветов...

5

Голова Кира была опущена, но из-под руки одного из охранников он мог наблюдать за дверью. Поэтому, когда одна створка приоткрылась и в узкий просвет вполз толстячок-писатель, Кир увидел его одновременно с Меккером.

— Не торопись, дружище, — прохрипел толстячок, с трудом поднимаясь с пола. — Очень скверно, когда старый приятель не приглашает на свой праздник. Так что я решил войти без билета: мы ведь часто попивали тут с тобой чаек… да и не только чаек…

— Как ты прошел охрану? — проскрежетал Меккер.

— Прополз, как видишь… Ты недоволен? — спросил писатель, делая шаг в глубь зала. — Конечно, ведь именно таким я тебя и придумал. Первый тригер — так, кажется, ты назвался? Ты уже забыл, что и цугеры, и весь жаргон на Равнине, и тригеры — все эти слова взяты из моего давнего романа? Ты забыл уже, из какой пары сколочено слово «цугер»? Цуккер и шуга, сахар и сахар. Я… — задыхаясь продолжал он, — я и никто другой предсказал, чем обернется для Равнины эта дармовая помощь! Я предсказал многое, хотя и по-своему. Ты все забыл! — ткнул он в Меккера указательным пальцем, вдруг покачнулся и едва не упал. — Я тоже виноват, я должен был предвидеть, что мой роман западет в душу этим малолеткам и они начнут кроить мир по моему бредовому образцу, — он сокрушенно помотал головой. Я забыл об этом, потому что никак не мог забыть о главном, забыть о своем бессилии, забыть о том, что я, создатель этого мира и действительно ПЕРВЫЙ ТРИГЕР, ничего не могу сделать, ровным счетом ничего…

— Зато могу сделать я, — еле сдерживаясь, прошипел Меккер. — И я уже сделал то, что мне было предназначено. Я ничего не забыл, я помню даже адрес психушки, из которой тебя когда-то вытащил! — Он стиснул кулаки. Если бы я знал… Ну, кто мог подумать, что мой главный враг — ты, и у тебя хватает наглости сидеть со мной за одним столом?!

— Да, я мог бы не играть в эту игру, — ответил тот. — Но древние верно говорили, что удаляясь от зла, ты рискуешь прийти к нему с другой стороны. Я решил быть в центре событий. Я мешал тебе все годы Блокады.

— Ты, пропойца и графоман, мешал мне?! — захохотал Меккер. — Скажи: гадил исподтишка; что ты мог еще сделать!

— Конечно, ведь я не высасывал энергию из других тригеров, — ответил писатель. — Я — графоман, конечно. Но писать о мире я начал лишь тогда, когда устал творить его. Человек в одиночку может изменить мир — к лучшему или к худшему, чаще, наверное, к худшему, но в одиночку он не может создать совершенный мир. Все взаимосвязано, и каждый раз, когда я одерживал над тобой победу — я целая шаг к собственной гибели.

— И сейчас сделал последний! — крикнул Меккер; похоже, он уже оправился.

Внезапно Кир ощутил, как рухнул какой-то барьер между ним и его врагом. Кир и Меккер начали сливаться.

— Я не боюсь этого, Меккер! — писатель словно обрел второе дыхание и выкрикивал слова, будто бил наотмашь. — Я больше не могу бояться, потому и пришел сюда. Убивая меня, ты дашь мне последнюю надежду! Я знаю, ты не сможешь бесконечно издеваться над реальностью. Этот мальчик, которого ты собирался изувечить, слышал все наши разговоры — я позаботился об этом, писатель посмотрел на Талу, — и он узнал достаточно, чтобы воспользоваться твоей силой. Ты слишком мелкий трус, Меккер! — крикнул он и обратился к Киру, захлебываясь словами. — Мальчик, мы с тобой уже не увидимся, но я успею сказать тебе, что я понял за эти годы. Наш мир заполнен страхом; это — море страха, и его волны прокатываются по Равнине из конца в конец, не давая поднять головы. Страх голодать, лишиться близких, умереть… Но очень редко — чудовищно редко — на море подымается девятый вал, исполинская волна, гора страха, и обычный человек, которого выносит на гребень этой волны, сходит с ума или лишается сил. Не верь тому, что плетут про мозг тригеров — он такой же! Сила тригера в том, что, оказавшись на гребне страха, он может разглядеть оттуда берег — понимаешь: берег! И, разглядев, сделать к нему рывок. А кто-то обязательно сделает такой рывок, что перевернет весь этот мир и всю эту сволочь… Просто никто из нас не боялся еще по-настоящему! Ты…

— А-а-а! — взревел Меккер.

Кир ощутил, как их выворачивает наизнанку проворот.

В лицо писателю страшно ударил порыв ветра, и тело его разлетелось в прах.

Но это было уже потом, в неведомо далеком времени, ибо время смешалось, и Кир уже не различал, где он сам и где Меккер; оба они разом канули в необозримый провал, на дне которого пылающим звездным ливнем вспыхнули бесчисленные миры; единой волной они прокатились из мрака во мрак, смешав вечность, как ворох картинок, потом волна ринулась вспять; яростный бег ее плавил мозг, Кир едва держался рядом с противником, но — держался, подбираясь все ближе, потому что его словно подталкивала чья-то спасительная рука; с неодолимой силой волна энергии ударила сквозь тончайшую оболочку, остававшуюся от мира, выплеснулась, застывая звездами и людьми — и в этот исчезающе краткий миг Кир одним рывком, словно опуская топор, отсек Меккера от реальности…

Барабан… хор и барабан. Звенят цимбалы, шлепают деревянные сандалии, хлопают сотни ладоней.

Медленно открываются глаза. Опять подоконник — значит проворот закончен. Все как всегда.

Кир лежал, свешиваясь руками на улицу. Невдалеке текла толпа оранжей — они шли к центру. Похоже, опять близился вечер. Все как всегда.

Опершись об оставшиеся без стекол рамы, он выглянул в окно. За домами широкой пеленой поднималась пыль и сдавленно взревывали динамики. Вечер, точно, уже наступал — и со всех сторон к центру стягивались разноцветные толпы. Центр был где-то рядом.

Оранжевые были уже в квартале от Кира, когда ряды их начали ломаться.

Кир присмотрелся: сквозь яркую толпу лезли группы бело-серых. Он никогда не думал, что их столько.

Вдруг кто-то указал пальцем на его окно — Кир испугался, отпрянул. Но в подъезде уже загрохотали шаги — очень много поднимающихся людей, — и прежде, чем Кир успел осознать, что это — за ним, его содрогнул новый проворот. На миг сознание ушло, но он не упал. Вцепившись в подоконник, Кир увидел, что бело-серые, отталкивая друг друга, рвутся в подъезд — и вместе с ними рвутся туда же оранжи; вдалеке маячили новые толпы всевозможных оттенков. Казалось, мир обезумел, и сюда стекается весь город.

Лестница содрогалась от натиска взбирающихся толп. Собрав силы, Кир оттолкнулся от стены и начал карабкаться вверх. Перил не было, он рвал руки о сталь, но не чувствовал боли; ноги не слушались, но ужаснее всего был животный страх, раздирающий в неслышимом крике его рот. Кир и впрямь плыл по морю страха, и когда новая волна накрывала его с головой, очередной проворот выносил его на поверхность — пока Кир не споткнулся и не рухнул ничком, не замечая, что рот наполняется кровью. Но мир оставался прежним, зверел, и топот неисчислимых ног подбрасывал Кира на ступенях, наваливаясь сверху, снизу, изнутри.

Мир кружился вокруг него, все быстрее и быстрее, образы сливались в одну серую пелену — и вдруг сквозь эту пелену просочились черные точки и двинулись к нему. Кир висел в центре под необозримым куполом, и везде были только эти точки, которые близились, подкрадывались, росли… он уже ощущал, как они превращаются в пятнышки, светлеют, и почти различал контуры этих бегущих к нему человеческих фигурок, нескончаемым облаком окружающих его — и тут он понял, что это — его мир.

Кир был его центром и истоком, но мир взбунтовался против своего создателя, и все эти люди рвались — к нему, стремились добраться — до него, ухватить за горло, ударить в спину, раздавить — его, а он ничего не мог поделать. Нельзя сдвинуть шар, находясь в его центре; невыносимо вращать колесо, находясь на его оси — надо обязательно отойти от центра тяжести, отодвинуться к краю, смешаться с толпой — но как мог выполнить это Кир, творец и жертва своего мира?! Мир наливался яростью, а Кир мог лишь вслепую кромсать и кроить этот мир, лязгая лезвием у собственной шеи, — но он не мог в одиночку вести этот мир к свету.

И тогда его обуял непередаваемый, никем еще из живых не владевший ужас…