Путаный след

Глава I ХИТРОСТЬ КОМЕНДАНТА

Эта затея с бороной пришла ему на ум случайно. Будучи старшим по званию, капитан Штубе, кроме своих прямых обязанностей, с большой неохотой принял на себя еще и обязанности коменданта.

Он отвечал за строительство крупного аэродрома, который обязан был закончить в самом начале осени. Он был постоянно занят приемкой срочных грузов, возведением ангаров и механических мастерских, автотехникой, которая постоянно ломалась на этих проклятых русских дорогах (счастье, что у него уже есть отличная автомастерская, которой руководит этот странный инженер Соколов, русский, но присланный штабом из самого Брянска, фанатичный работник); также голова капитана Штубе была занята одной и той же проблемой: катастрофически не хватало рабочих рук! Фронт забрал у него лучших саперов, осталась лишь горстка инвалидов, с которой, при всем старании, построить аэродром так быстро, как хотело командование, Штубе не мог.

Комендант Штубе приказал немедленно мобилизовать всё уцелевшее население села и окрестных деревень, входивших в его подчинение. Всюду были развешаны приказы, в которых строго предписывалось всем честно отдавать строительству все силы. За саботаж — отправка в концлагерь. Честным труженикам капитан Штубе обещал:

1. Платить за работу марками (оккупационными, разумеется).

2. Открыть в селе лавку, где продавать соль, спички, керосин.

3. Тем, у кого сохранился скот (дворов пятнадцать — двадцать из двухсот), разрешается нанять пастуха (инвалида). Молоко можно сдавать за деньги в солдатскую столовую.

Удалось зарегистрировать всего лишь тридцать более или менее трудоспособных мужчин, остальные — старики, женщины и подростки.

Льготы, как думал Штубе, возымели свое действие (хотя его помощник, обер-лейтенант, считал, что нужны крутые меры): за все время только троих пришлось отправить в лагерь, где они были расстреляны (но в селе этого никто не знал, конечно) за уклонение от работы.

Комендант Штубе был доволен. Люди, как казалось ему, забыли, что они — в плену. Во всяком случае, они работали.

И все равно не хватало рабочих рук. Особенно был недоволен механик Соколов, и Штубе понимал его. Каждый день все больше и больше машин требовало ремонта: техника быстро изнашивалась.

— Дайте мне специалистов! — требовал Соколов. Он прекрасно говорил по-немецки. — Вы мне даете пижонов, которые в глаза не видели фрезерного станка! Мне нужны токари, фрезеровщики, механики!

— Я пришлю вам еще кого-нибудь из своих солдат, — обещал Штубе.

— Мне не нужны ваши солдаты! Хотя бы одного мастера. Я привез из Брянска фрезерный полуавтомат. Мы бы вышли из положения, если бы запустили его! Почему вы не поищете среди беженцев? Их каждый день допрашивают в вашей комендатуре.

Но оставлять в селе беженцев капитан Штубе не решался. Много их брело по дорогам, пойди узнай, а вдруг партизан… Все же несколько беженцев было направлено в мастерскую после тщательной проверки.

Партизан в округе не было. Штубе приписывал это своей системе. Надо уметь жить в чужой стране! Легко сжечь деревню, расстрелять жителей… А кто будет строить аэродром?

Нет, в его округе было все спокойно! Даже не верилось, что фронт не так уж и далеко.

И вдруг этот взрыв на развилке!

Как гром среди ясного неба!

И на следующий день второй взрыв. И снова на развилке…

Он приказал подать машину и еще раз выехал к развилке.

Пока машина ехала селом, Штубе, угрюмо смотревший через лобовое стекло, отметил, что все село словно вымерло, притаилось. Ни одного человека не видать, ворота у всех заперты.

За два дня все здесь переменилось! Еще бы! Боятся мести. Ждут расстрелов, ибо знают, что в соседних районах за каждого убитого немца казнят пятьдесят русских. Только так можно бороться с партизанской заразой, и Штубе вполне понимает своего заместителя, энергичного обер-лейтенанта, когда тот сразу же после взрыва арестовал тридцать заложников. Всех мужчин. Штубе, подумав, распорядился отпустить их: тридцать мужчин, что же останется?! Нет основания думать, что диверсию совершают сельчане. Ведь три месяца было спокойно.

Несомненно, что в округе завелись партизаны. Надо тщательно расследовать. Либо это случайный отряд, тогда он уйдет, если уже не ушел: обер-лейтенант с группой солдат прочесал лес и никого не обнаружил, либо это кто-то из беженцев… Надо усилить за ними наблюдение. А село пусть живет в постоянном страхе.

Сегодня же он введет комендантский час. С семи часов вечера село будет патрулироваться.

Выплату денег он прекратит. Хватит церемониться! Будут работать под винтовкой! Лавку он тоже прикроет!

Он немолод и достаточно опытен. Он не станет сжигать село, чтобы жители не ушли к партизанам. Нет! Он вызовет ненависть, посеет злобу против самих партизан. Злоба — оружие. Она должна сработать, как срабатывает дьявольский механизм мины.

Надо что-то еще придумать… И немедленно! Если завтра снова раздастся взрыв, то Штубе не сможет помешать своему помощнику: начнутся расстрелы.

За селом машина остановилась. Дорогу преградило стадо. Несколько жалких коровенок и десятка два коз.

Пастух, низкорослый мальчишка в длинном, до пят, драном плаще, пугливо смотрел на машину коменданта, забыв погонять свое стадо. Штубе заметил, что все лицо мальчишки в синяках и струпьях от ссадин. Большие небесного цвета глаза мальчишки быстро моргали, казалось, он вот-вот заревет.

Шофер выругался и яростно засигналил. Только тогда мальчишка спохватился, заработал длинным кнутом, и стадо сбежало с дороги. Машина тронулась. Штубе повернулся и еще раз взглянул на пастуха. Тот, стоя на обочине, из-под руки внимательно смотрел вслед комендантской машине. Почему-то его лицо запомнилось коменданту.

Вот он, этот развилок. Проклятое место! Целый километр жидкой глины вместо дороги. Как назло, русские собрались здесь ремонтировать перед самой войной и сняли асфальт. Приходится каждую неделю возить сюда гравий, но все без толку. Дожди идут почти ежедневно. Вот снова полило!

Штубе приказал остановиться и вышел из машины прямо под дождь. Он никогда не имел этой дурацкой привычки ругать русские дожди, русскую грязь, русские морозы. Он знал, куда пришел. Давно понимал, что когда-нибудь все равно окажется в этой стране, и хорошо приготовился к встрече с ней. Он неплохо изучил русский язык. Знал нравы и обычаи русских. Но никогда не думал, что даже на завоеванной территории придется участвовать в упорной ежечасной войне, которую ему вдруг объявили этими взрывами.

Два огромных грузовика (как раз такие и подорвались в первый раз), натужно воя моторами, преодолевали проклятое место. Они останавливались, пятились назад и с разгона проползали несколько метров. Потом начинали снова.

Комендант наблюдал за ними, стиснув зубы. Черт! Можно теперь каждую секунду ждать взрыва! В этом месиве не трудно спрятать хоть сто мин. Что-то надо срочно придумывать…

Он с облегчением вздохнул, когда грузовики наконец преодолели проклятое место. Пронесло!

Ну и грязь! Уже заровнялись только что проделанные колеи. Не-ет! Тут никаким щупом мину не нащупаешь!

Он вернулся к машине. Шофер озабоченно осматривал переднее колесо, держа в руках какой-то ржавый клин.

— В чем дело?!

Шофер молча протянул клин.

— Что?! Напоролся? Нет. Тогда в село!

— Прикажете выбросить?

— Дай сюда. — Штубе внимательно осмотрел клин. — В мастерские! — коротко приказал он. — К Соколову!

Большой двор автомастерских был забит машинами. Грузовики без колес, автоцистерны на домкратах, ломаные бронетранспортеры и тягачи — вся эта изношенная техника требовала срочного ремонта. Возле неё копошились люди Соколова. В самом заднем углу двора Штубе увидел два изуродованных взрывами грузовика.

Он прошел в мастерские и открыл дверь в контору. Соколова не было. Штубе внимательным взглядом окинул контору. Здесь Соколов и жил. В глубине, за рабочим столом стояла аккуратно заправленная койка, вдоль стены протянулась полка с книгами. Технические. Ни одной русской. Немецкие и английские.

Штубе еще раз внимательно осмотрел контору. Во всем сквозила аккуратность и тщательность. Рабочий стол был идеально приспособлен для работы: ничего лишнего. Посередине телефон, справа папка с чертежами, логарифмическая линейка, в стакане десяток острозаточенных карандашей, слева, всегда под рукой, стопка справочников…

Штубе осторожно прикрыл дверь.

Он нашел Соколова в углу мастерской возле какого-то станка, укрытого брезентовым чехлом.

— Я вас ищу, господин Соколов, — с улыбкой протянул он руку механику. Тот слабо пожал ее, продолжая с досадливым выражением рассматривать станок. — Я всего на минуту, господин Соколов. Что вы думаете об этих взрывах? — Штубе впился глазами в худое с прозрачной кожей и набрякшими подглазными мешками лицо механика, производившего вид человека очень больного. Как всегда, Соколов был тщательно выбрит, а его синий костюм тщательно отутюжен. Штубе нравилась эта аккуратность, он даже считал ее несколько педантичной.

— Иногда думаешь, что всё умеешь, — поднял голову механик, так и не отвечая на вопрос Штубе. — И ошибаешься! — голос Соколова звучал глухо, в нем сквозила предельная усталость. — Нужны шестерни, вот так… — он провел рукой по горлу. — Эта машина их может печь, как блины. Инструкций нет! Самому рассчитывать… — он помедлил, доставая портсигар. — Времени в обрез! Найдите мне механика!

— Немецкий станок? — спросил Штубе.

— В том-то и дело, что нет! Бельгиец.

Соколов протянул портсигар Штубе. Немец взял сигарету и прикурил от зажигалки, вделанной в портсигар.

— Я же дал вам беженцев.

— Да, да. Двое — токари. А этот Сверлилкин… Впрочем, надо будет спросить, — медленно, словно что-то прикидывая, сказал он. — Талантлив, как черт!

Штрубе спросил по-русски:

— Ви сказаль Свер… Сверлилкин? Так его фамилий? Этого маленького, весь седой? Сверло… это который во всем делает отверстий? Дырка?

— Да, да, дырки! — вздохнул механик почему-то. — Светилкин он, а зовут Сверлилкин. Поговорка у него какая-то глупая! «Мне это сделать, как сверло заточить». Вот и прозвали. А что?

— Нитчего, нитчего… — неопределенно ответил Штубе и снова перешел на немецкий. — Я хочу вас спросить. Что это? — он протянул Соколову железный клин. — Это было на месте взрыва, — многозначительно уставился он на инженера.

Соколов поморщился.

— Не имеет к взрыву отношения, — быстро ответил он.

— Вы так уверены? — удивленно спросил Штубе.

— Это от бороны. Простой зуб.

— От бороны?

— Конечно! После того, как вспашут, поле боронят. Разбивают зубьями комки, вытаскивают корни, всякую дребедень, камни, проволоку…

— Что? — просияв, вскрикнул Штубе. — Вы мне подали мысль. — И повторил по-русски: — О, ви сделаль гениальный открытий. Спаси-бо, господин Соколов!

Комендатура находилась в бывшем клубе через дорогу от мастерской. Штубе сразу вызвал к себе обер-лейтенанта.

— Старосту немедленно! Пусть доставит сюда борону. Лошадь с бороной. — И видя, что его бравый заместитель ничего не понимает, добавил с иронией: — Расстрелять никогда не поздно, господин обер-лейтенант! Но мертвые ничего не построят нам, а если иметь голову, то всегда найдется выход из положения! Лошадь и борону, я приказал!

Не прошло и часа, как обер-лейтенант доложил:

— Господин гауптман! Все сделано.

По его виду Штубе понял, что он все еще в недоумении.

Возле крыльца стояла пегая пузатая лошаденка, настолько понурая, что капитана Штубе даже передернуло.

Перевернутая на полозки борона уставилась в небо сточившимися погнутыми зубьями. Рама бороны была треснута. В некоторых местах вместо железных зубьев вставлены колья.

Староста, подпрыгивая на деревянной ноге, обошел вокруг лошадь и борону.

— Вот, господин комендант. По вашему велению.

Лицо старосты спрятано в густой, сросшейся с бровями бороде. Никогда не разглядеть, что у него за выражение.

— Староста Иван! Где ти взяль эту… эту… — у коменданта не нашлось слов. — Я приказаль привезти борона!

Староста развел руками.

— Лошади все на строительстве, господин комендант! А борона… Чем эта плоха? Борона как борона… чего ей боронить-то? Боронить-то нечего! По нашему песку и такая сойдет!

Староста вприпрыжку подскакал к бороне, взял вожжи и, перевернув борону, проехался возле крыльца.

— Видали! Борозды как от плуга! А что зубьев нехватка, дык у меня их тоже половины нет, а мясо кусаю, только наваливай! Мне приказали — я привез. А куды её целую? Где её искать? Какая под руками оказалась…

— Староста Иван! Хватит болтай! Надо положить груз. Господин обер-лейтенант, — сказал он по-немецки, — пусть принесут большой камень!

Двое солдат притащили большой, поросший зеленью камень и взвалили его на борону.

— Куды ж такую тяжесть, господин комендант! Остатние зубья повыдергает, — затряс головой староста, — у нас же пески. На што такая тяжесть?

Капитан Штубе мрачно усмехнулся, поглядел на старосту в упор, медленно отчеканивая каждое слово, сказал:

— А по грязи, староста Иван, потьянет?

Староста ничего не понимал.

— По грязи? Дак какой дурак будет грязь боронить-то?!

— Молчать! — взорвался Штубе. — Я приказывай! Чтобы быль хорошая лошадь. Раз! Чтобы быль хорошая борона. Два! Понятно, староста Иван? Повтори!

Ничего не понимая, староста повторил:

— Хорошая лошадь… Хорошая борона…

— Каждое утро, — так же отчеканивая каждое слово, продолжал немец, — точно в шесть часов приказывай боронить дорога у развилка! Понял, староста Иван? Что такое, староста Иван? Ти кажется недоволен приказ?

— Боронить дорогу, — ахнул староста, побледнев. — Кому? Кому боронить?..

— Ти будешь брать людей из село! Пусть бороньят по очередь! Сегодня первый изба, завтра второй, послезавтра третий. Повтори!

— Но там же мины, — закричал староста, — там же мины рвутся, господин комендант!

— Повтори приказ! — рявкнул капитан Штубе, багровея. — Пусть на русский мин рвутся русские! — Он стал подниматься по крыльцу. Уходя, приказал: — Господин обер-лейтенант! Назначаю вас ответственным за эту важную операцию! Думаю, что через неделю они сами притащат партизан. Сюда! Где бы они ни скрывались…

Капитан Штубе мог быть доволен собой. Уже на следующий день хитрость дала свои результаты. Боронившая дорогу баба разглядела мину в грязи и этим спасла свою жизнь. Саперы извлекли мину — она, как и предполагалось, была самоделкой.

Целый день немецкие машины шли по дороге беспрепятственно.

На другой день на рассвете прогремел взрыв.

Подорвалась лошадь. Мужик чудом остался жив.

Снова целый день шли по дороге немецкие машины.

Капитан Штубе был очень доволен собой.

Глава II НАХОДКА В ЛЕСУ

Митька — пастух временный.

Настоящий пастух — сухорукий Калина, Митькин родственник. Повез Калина камни на немецкое строительство, да и придавил больную руку. Пришлось Митьке его выручать.

А в прошлом году Митька все лето гусей пас. Хитрая птица — гусь!..

Вдоль всего их села, разрезав надвое покатую поляну с начисто выщипанной травой — одни лишь корни желтеют, петляет речка Безымянка. Через неё даже мостков нет — любая старуха и так перепрыгнет. Безымянкины берега покрыты серым да белым пухом и пером и расшлепаны в грязь. Это красные лапы сотен горластых увальней расшлепали берега. Гусь хозяевам выгоден. Мороки с ним никакой — сам кормится, промышляет что-то в воде. Простую траву щиплет, а жиреет! Правда, за гусями нужен глаз. Да еще какой!

Хитрая птица — гусь!

С виду они такие спокойные…

Но известно, что у них на уме! Зазевайся только Митька, сбегай домой за горбушкой или яблоком — и нет гусей.

Все стадо махом на огороды.

Уж как бы крепко ни сидела морковь в засохшей глинистой земле, какой бы ядреной, плечистой ни была, гусь все равно аккуратненько выдернет ее, оставив в земле ровные, будто высверленные отверстия.

Ну, держись тогда пастух: заклюют бабы не хуже гусей!..

Нет теперь гусей в Митькином селе. Несколько коровенок да козы.

Пас Митька свое немногочисленное и пестрое стадо в березняке, километрах в трех от села. Любил Митька эти места. В белых березах колдовство какое-то! Воздух такой чистый и легкий от них, льется в тебя так глубоко, что голова кружится и всего словно тоненькие иголочки покалывают. И усталости сразу в тебе никакой нет. Всё как рукой снимает! Настоящие колдуньи, а не березы!

Наткнулся Митька в березняке на малинник. По краям ягоды сморщенные, засохшие, а дальше крупные виднеются. Митька забрался в самую середину и стал ягоды сосать губами, как медведь. Ему Калина рассказывал, что медведи так малиной лакомятся.

В середине малинника Митька вдруг увидел в траве да в крапиве какую-то доску. Откуда ей тут быть?

Митька ногой пригнул крапиву. Да это не доска, а дверца! Погреб тут у кого, что ли? Когда немцы наступали, то многие в лесу свое добро прятали. Чей бы это мог быть погреб, а? А что, если слазить? Все равно никто не узнает, в лесу-то никого, только стадо Митькино бродит. Замка на дверце даже нет. Видно, хозяева думали, что не найдет никто. Да и зачем замок в лесу? Уж если кто сыщет, всё равно собьёт!

Разгреб Митька мусор, траву да листья и стал открывать дверцу. Ничего не вышло. Тогда он вставил в щель кнутовище и нажал. Подалась! Еще немного. Вот так!

Что за странный погреб? Ступеньки широкие вниз сделаны и досками устланы. Стены — Митька пошел по погребу в темноте, касаясь их рукой, — стены из бревен.

Нет! Деревенские таких погребов не ладят. Слишком жирно будет — бревна на погреб тратить. Это же не изба!

Глаза его попривыкли к темноте, да и из дверцы сверху светило, вот и увидел Митька в углу странного погреба какие-то железные ящики, вроде больших сундуков, да ещё какие-то плоские кругляши лежали друг на дружке. Митька стал их ощупывать и обнаружил, что у кругляшей имеются ручки.

«Кастрюли с чем-то. Ну и тяжелые!.. Сейчас я одну на свет-то выволоку да посмотрю», — решил он.

Митька выбрался наверх, волоча за собой кастрюлю по ступенькам.

«Что это за штуковина? Крышка у неё не снимается, привинчена. В середине колпачок, под ним дырка с резьбой… От трактора, что ли… Нет, наверное, от молотилки, там какие-то штуковины вроде этих есть. Только они без ручек… Ну и тяжесть, насквозь железная, наверно!»

Митька обошел кастрюлю кругом, потыкал в нее кнутовищем, попрыгал на ней, потом полез в погреб и выволок еще одну. К её ручке проволокой была прикручена фанерная бирка. На бирке расплывшимися фиолетовыми чернилами что-то написано.

«Проверено, — разобрал Митька. — Срок годности декабрь 1945. Противотанковая № 00147. Минсклад 1566».

— Противотанковая… минсклад, — пробормотал Митька и тут догадался, что же это за кастрюли.

— Ми… мина, — ахнул он, вскакивая, и, заорав на весь березняк: «Караул! Мамка!» — бросился наутёк.

Летел он по лесу, как заяц, не разбирая дороги, пока со всего разгона не угодил в какую-то ямину.

Сердце его стучало так сильно, что даже груди было больно, зубы стучали ещё сильнее, и он никак не мог вдохнуть в себя как следует воздух, настолько запыхался.

«Сей… сейчас как шар… шарнет!»

Но в лесу было тихо.

Очень громко жужжа, пронеслась пчела. Где-то недалеко крикнула птица.

«Может, они испорченные, мины-то, — думал Митька, — накось, испорченные! Срок-то годности — декабрь сорок пятого, эвон когда, а сейчас только сорок третий! Чё ж она не бахает?..»

По-прежнему кругом было тихо.

«Наверное, ее надо как следует ударить, — ломал голову Митька. — Я же лёгкий! Танк на нее наедет, раздавит, вот она и жахнет. Ага! А у тетки Маньки коза на мине подорвалась в прошлом году? Коза же не тяжельше меня! Наверное, там не танковая мина-то была, а человеческая… Ясно дело!»

Митька выбрался из ямины и потихоньку пошел назад; страх еще сидел в нем.

«Это же танковая, на бирке зря, что ли, написано, — подбадривал он себя. — Человеческая давно бы взорвалась. На ей бы не попрыгал! Нечего этих и бояться-то!»

Вернувшись, он сперва проверил стадо: на месте ли его коровы и козы. Никуда они не делись, все тут. Потом Митька осторожно двинулся к погребу.

Зеленые кругляши тоже лежали там, где он их оставил. На них уже налезли муравьи. Пестрая бабочка летала над ними. Митька присел на корточки и еще раз прочитал надпись. Оказывается, он не дочитал до конца. Внизу бирки стояла подпись: «Минер Кутузов».

«Рассказать кому или нет? — думал Митька. — Петяхе рассказывать нельзя! Всем растреплет. Он — трепло известное! Одному только Мишке учительскому можно».

И так захотелось Митьке поделиться новостью с Мишкой, что он, убедившись, что наевшиеся коровы лениво дремлют и козы крепко привязаны, стремглав побежал в деревню.

Выбежав на шоссе, Митька увидел грузовик. Подождав, пока грузовик поравняется с ним, Митька ловко уцепился за задний борт. Так он часто добирался до деревни. Водители-немцы обычно ничего не замечали. На этот раз ему не повезло. Только он уселся на борт, как машина резко затормозила, и не успел Митька удрать, как перед ним вырос немец.

Митька знал этого шофера. Он жил в Петяхиной избе, через три дома от Митьки, и огромная машина каждую ночь стояла на гусином ложке у Безымянки. По утрам немец шел мыться на Безымянку. Был он краснолицый, всегда мрачный. Петяха рассказывал, что немец никогда с ними не разговаривает. Только тычет пальцем: давайте то, давайте это!

— Я сейчас слезу, — сказал было Митька, но шофер рванул его за ногу, и, падая, Митька машинально ухватился за него. Послышался треск, и зеленый погон немца остался в Митькиной руке.

— О майн гот! Руссиш швайн! — взвыл немец; от него пахнуло винным перегаром. — Руссиш швайн! — яростно повторил немец и, подняв Митьку над головой, что есть силы шмякнул об асфальт.

… Митька очнулся, медленно переполз с асфальта в канаву и сунул разбитое лицо в затхлую коричневую воду, распугав кривоногих водяных пауков.

Лицо засаднило ещё сильнее, но особенно болели руки. Ладони густо залепила грязь, и алая кровь проступала через неё.

Митька сделал несколько глотков, не понимая вкуса воды, потом, закашлявшись, выплюнул вместе с кровью два зуба.

Ползком он выбрался из канавы, маленький коренастый русский мужик, мокрые волосы его топорщились, рубаха прилипла к телу.

Он сделал всего несколько шагов, ноги подкосились, и он сел на землю. Посидел-посидел, снова поднялся, пошел, покачиваясь, уже не падая, назад к березняку.

— Подожди у меня, волчина гадская! — грозно простонал он.

Добравшись до погреба, Митька без всякого страха стащил одну мину назад под землю, вылез, затворил за собой дверцу, забросал её ветками. Потом сходил к своему стаду, там под пеньком у него был припрятан пастушеский мешок на двух лямках, в котором Митька таскал еду, сухие портянки, котелок да кружку, соль да спички. Вывернув все это на траву, он вернулся к погребу и стал засовывать мину в мешок.

Домой Митька не пошел, а спрятался в низкой соседней бане, поджидая темноты и то и дело поглядывая из окошка, не вернулся ли на свое место немецкий грузовик.

Но машины еще не было, зато два раза пробегала огородами Митькина мать. Искала его. Ну конечно, коровы давно вернулись, а его нет!

Не мог Митька показаться матери в таком виде. Он её знает! Она топор схватит и пойдет рубить краснорожего! Она из-за Митьки хоть на танки пойдет!

Ничего! Митька и сам справится! Пусть только краснорожий поставит машину к Безымянке. Митька подождет, пока совсем стемнеет, и закопает под заднее колесо мину. Машина-то тяжелая, недаром у нее три оси! Наверное, она не легче танка.

Уже давно приехала на свое место машина, давно в селе все затихло и уснуло, но Митька всё не решался выбраться из бани.

Огромные яркие звезды перемигивались в небе, казалось, что они висят очень низко, ниже, чем обычно, да и луна, хоть её всего-то половина, но всё равно так сияет, что видны за Безымянкой, аж на том берегу, мелкие пеньки и кочки.

Как назло, вся округа залита этим желтоватым изменщицким светом. Даже тени от берез протянулись, словно днем!

Оставалось одно: добраться до Безымянки ползком, а там, прячась за берегом, — до машины. Яму он топором сделает, топор как раз в бане оказался, а потом все дёрном да грязью залепит, тут уж ему луна в помощь будет. Краснорожий ничего и не увидит: он всегда утром бегом к машине бежит, вскочит в нее и сразу заводит и выезжает.

Митька взял мешок с миной, топор, выбрался из бани и пополз. Пополз быстро, иногда замирая на месте, прислушиваясь, потом, убедившись, что всё тихо, полз снова, пока не очутился у речки и не скатился к самой воде. Здесь он привстал вполроста, повертел головой и уже без остановок прокрался к машине и подлез под неё.

«Ну, все! — переводя дух, подумал Митька. — Тут и копать-то особо нечего. Вон какая колея продавлена, чуть разгребу только у заднего колеса — и всё. Ай и ловко до чего получилось! Завтра мамка скажет: „Неужто и у нас партизаны появились, зря я только болтала, что мужиков больше на свете не осталось“. Закопаю мину прямо в мешке. Мамка новый сделает».

И Митька топором начал разгребать колею.

В это время на другом берегу Безымянки, совсем рядом с Митькой, только речку перешагнуть, пошевелился человек. Давно уже он, лежа на земле, наблюдал за Митькой, ничем не выдавая себя, а сейчас поднялся и, рывком преодолев речку, нырнул под машину и навалился на Митьку.

— А!.. — вскрикнул было Митька, но ему тут же зажали рот.

«Вот и всё! Уследил краснорожий! Сейчас, как увидит, что в мешке, тут же и расстреляет… Пропал я… А мамка… одна теперь останется, — вертелись горевые мысли в голове у Митьки. — Ну что же он… Пусть уж скорее убивает, а то навалился, как лошадь, и молчит».

— Не дергайся, пацан! — вдруг проговорили по-русски прямо в его ухо. — И не дрожи, как осина! Ловко я тебя взял? Мне это проще, чем сверло заточить!

Услышав русскую речь, Митька чуток повеселел, но всё же от страха не мог сообразить, где он слышал этот голос.

«Кто же это, а? Петяхин батька? Не он… Федюхин-тракторист? Нет, у того голос сиплый, пропойщицкий… Кто же это?» — лихорадочно соображал Митька. Он попробовал было освободиться, но не тут-то было.

— Не дергайся! — так же тихо, но уже сердито приказали ему. — Отвечай, но только шепотом. Что пришел воровать, а? Ах, я и забыл, отвечать-то ты не можешь!

Митьке освободили рот.

— Ну! Только тихо! Признавайся. Молчишь, гусь, да? Может, ты не воровать, может, ты на диверсию, а?.. Ну-ка, что у тебя в мешке, дай пощупать… Стойка… это ж… ого! Неужели мина? — незнакомец долго шарил в мешке. — Эх, пацан, — прошептал он наконец, — дурак ты! Это ж противотанковая, кажется… ну точно она… вот дурак! А ну давай-ка скорей отсюда… Ползи, ползи… Мешок я возьму, а ты держи свой топор. Пошли… и не очень трусь, немцы у вас непуганые, спят, как в своей Германии… Давай-ка в ту баню… ты ведь из нее и вылез…

Глава III СВЕРЛИЛКИН

В самом начале весны, когда только-только сошел снег, а шоссе пятнали частые темные окружья луж, новенький «оппель-капитан» коменданта Штубе поравнялся с каким-то мужиком, остановившимся на обочине, чтобы пропустить машину.

Одет он был не по-деревенски, и вид его показался Штубе подозрительным.

— Отто, — коротко приказал комендант. Машина остановилась. — Подзови его!

Шофер выскочил на шоссе и жестом подозвал мужика. Штубе через стекло внимательно оглядел его. Мужик был маленького роста, седая щетина покрывала всё лицо, брови, тоже седые и косматые, срослись у переносицы. Лет ему можно было дать и пятьдесят и семьдесят: глаза (очень не понравившиеся Штубе) смотрели молодо, без всякой боязни, скорее вызывающе, а лицо, все в глубоких морщинах, с провалами щек, было совсем старческим.

Штубе увидел, что мужик держит в руке еловую ветку с нежной мягкой вершинкой. Похоже было, что он жевал или сосал эту вершинку, потому что коротенькие светло-зеленые иголки прилипли к его губам.

— Ти кто есть? — спросил Штубе, приоткрыв дверцу.

— Беженец. Иду вон в то село в комендатуру, — с охотой ответил мужик. — Говорят, здесь механики требуются. А я всю жизнь по моторам вкалываю!

Механик! Штубе еще раз оглядел мужика.

— Еврей?

— Русский. Из Ново-Сокольников. В МТС работал.

— В армии был? Коммунист?

— Куда мне! У меня легкие застужены.

— Откуда у тебя солдатский брюк? Этот ватник — тоже военный!

— Рвань эта… это ж я на хлеб выменял! Давно ещё. Я всё иду, иду. Мне сказали, что в этом селе механики нужны. Комендант здесь, говорят, хороший. За работу деньги платит. Я сразу в комендатуру подамся. На работу определяться. Оголодал совсем! Только, может, уже набрали и не принимают?

Положительно его глаза не нравились Штубе. Какие-то сверлящие, дерзкие.

— Немедленно явишься комендатура! Надо тебя проверяй! Поняль?!

— Да чего проверять, — заторопился мужик. — Мне бы только поесть разок, а там хоть молотобойцем, хоть токарем, могу и фрезеровать и строгать…

— Много болтай! Посмотрим! — Штубе закрыл дверцу, и машина рванула с места.

Штубе вызвал в кабинет Соколова и приказал позвать беженца, дожидавшегося допроса уже несколько часов.

— Как твой фамилий?

— Светилкин. Андрей Михалыч.

— Откуда ти шел? Отвечай шнель! Бистро!

— С Ново-Сокольников. А вообще-то из Пустошки. В МТС там вкалывал. Я и токарем могу и слесарем. Мне это проще, чем сверло заточить!

— Почему нет документ?! Без документ расстреливать на месте!

— Украли. Заснул на станции, всё украли. И документы и деньги…

— Врешь! Ти — партизан!

— Простите, господин комендант. Можно мне? Я его сразу проверю!

— Пожалуйста, господин Соколов. Если он врёт, мы его расстреляй!

— Не боишься испытания? — спросил Соколов.

Светилкин, усмехнувшись, смело поглядел на высокого человека в дорогом синем костюме с толстым золотым кольцом на пальце и сказал:

— Мне бы поесть разок, а? Потом испытывайте.

— Ну-ну! — прикрикнул Штубе. — Наглец!

— Разрешите его в мастерской проверить? — повернулся Соколов к коменданту.

— Яволь! Конечно!

Соколов привел беженца в мастерскую и сказал:

— Подожди у меня, сейчас я тебя испытаю!

— Ого, ну и мастерские. Это ж завод настоящий. Куда нашей МТС! — удивленно протянул беженец, окидывая взглядом станки.

— Иди сюда. Это что, знаешь?

— Ну, наждак. Точило.

— Вот тебе резцы, сверла, фрезы… А ну-ка заточи, если ты механик. Мне тебя долго испытывать не к чему. Посмотрю, как резец заточишь, с меня и достаточно.

— Пожалуйста, — пожал плечами беженец. — Очки бы. Наждак крупноват — глаза засорю. Да ладно. Крупноват наждак всё же! — ворчливо повторил он.

Он снял ватник и подступил к наждаку.

— Где у вас тут включают? Так. Ну, сперва сверло. Эх-ма, поехали с орехами!

По тому, как он подступил к наждаку, по ловкой ухватке, с которой он стал затачивать сверло, время от времени отрывая его от наждака и опуская в воду, чтобы не сжечь кромку, Соколов сразу узнал в нем металлиста. Вот он еще раз оторвал сверло от наждака и, подняв его к свету, придирчиво оглядел.

— Кажется, ровно. Пожалуйста. Сейчас только остужу, а то руки обожжете. Так, теперь резец…

Сверло было заточено идеально! Вскоре точно так же были заточены резцы и фрезы. «Да ты волшебник, — оценил его в уме Соколов. — Иной ведь десять лет на заводе, а заставь сверло заточить — и ни к чёрту!»

— Всё! Что ещё прикажете?

— Пойдем ко мне в контору. У меня там хлеб есть и сало, — ответил Соколов, и голос его дрогнул. — Ну, живей!

В конторе он сразу снял трубку телефона и вызвал коменданта.

— Господин комендант! — сказал он по-немецки. — Неужели вы его нашли на дороге? Такие мастера, как говорят у русских, на дороге не валяются! Я его беру! Да, да. Спасибо, господин комендант. Одну минутку! Его надо поставить к кому-нибудь, где посытнее. Он очень голоден. К кому? К конюху Шашкину? Совершенно верно, господин комендант!

— Поешь и иди к наждаку. Надо весь инструмент заточить. Собрались у меня тут горе-мастера. Ломать все могут, а заправлять мне самому приходится.

— Слушаю. Это мне — как сверло заточить! Мигом!

— А вечером пойдешь на постой к Шашкину. Его дом найти просто, сразу за колодцем. Самый большой здесь дом.

— А пустит?

— Куда он денется! Ему сейчас передадут приказ коменданта. Так тебя Михалычем кличут?

— Сверлилкиным прозвали. Я всё сверлю, сверлю…

Вечером Сверлилкин переступил порог дома Шашкина, и ему сразу показалось, что никакой войны нет и не было! Настолько богатым показался ему чисто прибранный с белыми занавесками на окнах, с новыми цветными половиками на полу пятистенок, что у него непроизвольно вырвалось:

— Живут же люди!

В глубине комнаты за столом сидел кряжистый мужик и ел блины, макая их в чашку со сметаной. У мужика была крупная квадратная голова на крепкой короткой шее, светлые короткие волосы колюче топорщились, не то мокрые от пота, не то смазанные чем-то. Услышав восклицание, мужик повернул голову и лениво оглядел пришедшего с ног до головы.

— А мне давеча сказали, что мастер ко мне на постой придет. Я думал какой-такой мастер… Я думал, телеги ворочать будет! А тут — соплей перешибить в одну минуту! Ты, что ли, мастер? Откуда ты такой выискался?

За ситцевой занавеской в углу кто-то громко всхлипнул несколько раз.

— Шёл и шёл, — со вздохом ответил Сверлилкин, надоели ему эти допросы. — Искал, где лучше.

— Искал, — презрительно передразнил Шашкин, отправляя в рот новый блин. — Мм… он искал! Искал дед маму, да угодил в яму! Ты небось думаешь, что я тебя даром столовать начну? — он еще раз оглядел Сверлилкина с ног до головы, так и не предлагая ему сесть. — Не знаю, что ты за птица. Приказали проверить, — сказал он, и Сверлилкин сразу понял, что за птица сам Шашкин. — Самовары чинить могёшь? Ну? А машины швейные? Тоже? Тогда… тогда другие пряники! Я тебе найду заработки!

— Мне же за работу в мастерской платить станут. Я рассчитаюсь.

Снова кто-то всхлипнул за занавеской.

Шашкин презрительно усмехнулся.

— Возьми себе такую плату! Мне эти бумажки даже в сортир не надо! Ладно, если ты швейные машины чинить могешь, то дело пойдет… Эй, Ласточка! Будя тебе выть-то. Подумаешь, обиделась. Подай мужику щей. Слышь, Ласточка! Я што говорю! Будя реветь-то!

Высокая, тощая, как жердь, старуха с заплаканным лицом появилась из-за перегородки и, глядя в пол, быстро поставила на стол миску.

— Садись сюда, — показал Шашкин на лавку возле себя. — Спать здесь будешь. По избе не болтайся зря. И чтоб все время у меня на глазах. Придешь с работы — и никуда. Понял? Куда ты ему сегодняшних из печи-то прешь! Есть у тебя вчерашние? Он и холодные сожрет! — прикрикнул Шашкин на старуху, видя, что она достает из печи чугунок.

— А эти куда? Выливать все одно, — зло сказала старуха, в голосе ее слышались слезы.

— Делай, как сказано, — вскипел Шашкин. — Не то я опять…

— Мать? — спросил Сверлилкин.

— Какая мать! Жена! Сорок лет ей, а рожа как у ведьмы стала! — грубо отрезал Шашкин. — Жри давай да почини-ка вон то ведро попервости.

— Не сегодня бы. Еле на ногах стою.

— Ты меня на жалость не приклеишь, — сыто икнув, ответил Шашкин и, подвинув к себе стоящий на краю стола жбан с молоком, подул в него и принялся жадно пить. — Уф… завтра я тебе настоящую работенку подыщу! Только поворачивайся!

На следующий день Сверлилкин явился из мастерских затемно.

Шашкин встретил его недовольным окриком:

— Чего поздно-то? Работать не могешь? Другие давно явились!

— Силенок ещё кот наплакал. Вот и ковыряюсь.

— Видел, что в сенях?

— Самовары какие-то.

— Ну! А вон ещё на лавке машина швейная. Это я тебе приволок. Заработки! Починишь — ещё приволоку. Половина мне, остальное твоё, надо ж тебе жизню поправить. Машину-то швейную смогешь обратать? Попробуй, а то за самовар-то много ли дадут? Вот машина или часы — другое дело!

— Да всё я могу, — нехотя буркнул Сверлилкин, присаживаясь на край лавки. — Самовары не самовары, часы не часы — все могу! Только силёнок ещё мало, а так — проще, чем сверло заточить!

Шашкин полез в сундук и, покопавшись в нём, достал какой-то узелок.

— Часы мои, — сказал он, бережно развертывая узелок. — За коней в районе премировали. «Кировские». Семь камней! Еще и в починке ни разу не были, а стоят! Вот тебе и «Кировские»! Сообразишь — так и быть, фунт ржи с меня!

— Дай сюда, — Сверлилкин взял часы и втиснул толстый ноготь между крышками, — так их открывают!

— Ловко! — восхитился Шашкин, заглядывая из-за плеча беженца в раскрытые часы. — Где ж тут семь камней этих, на которых они бегают-то? Подумай, лошадь на четырех подковах бежит, а эти сразу на семи!

— Да вон они. Вот, вот и вон ещё. Ну и запустил ты их! В чистку не мог снести, что ли? Да тут, брат, ещё двух камней не хватает!

— Двух? Зачем, они ж и так тикали?

— На один положить, а другим шарнуть! Запущенные больно. Ладно, посмотрю. Пожрать бы дал сперва.

— Пожрать! Видели его! Сперва дедушки, а потом денюжки, так у нас водится, беженец!

Шашкин исподлобья стрельнул в него коричневыми зрачками и как бы между прочим, спросил вкрадчиво:

— Из каких ты местов, беженец-то, а? Слышь, Сверлилкин?

Тот, не поднимая головы, спокойно ответил:

— Ты это брось! Меня в комендатуре очень грамотно допрашивали!

Шашкин сразу нахмурился, сердито засопел:

— Мало ли… а может, ты всё-таки…

— Партизан?

— Ну.

— Куда уж мне дохлому! А ты-то что партизан боишься? Ты ж не немец! — подковырнул Сверлилкин.

— К черту! Партизан нам не надо! — хватил кулаком по столу Шашкин. — У нас здесь тихо, немец у нас неплохой, и жизня при нём идет. А партизаны можут тут всю обедню нарушить, как на Домовщине.

Беженец заинтересованно поднял голову, но тут же, спохватившись, снова принялся за часы.

— На Домовщине? — равнодушным тоном переспросил он. — Недалеко, что ли?

— Ну! Из-за этих партизан немцы шесть домов пожгли! Кому гореть-то охота? А, Сверлилкин, гореть-то кому охота?

— Да-а… — неопределенно протянул тот. — Вся Россия в огне. А мы разве не русские, прости господи…

— Смотри у меня, Сверлилкин, — погрозился конюх. — За эдакие речи… весь ты в моих руках, как этот жбан!

У Сверлилкина оказались воистину золотые руки.

Шашкин был доволен: все село теперь сносило к нему в избу самовары и чугунки, швейные машины, дырявые кастрюли и ведра. Вся плата шла Шашкину. От своей доли Сверлилкин наотрез отказался.

— Не то время, чтобы с людей шкуру драть!

— Ладно, ладно, — отвечал Шашкин. — Я тебя кормлю, да ещё и речи твои иудские терплю!

— Какие, какие?!

— А такие! Стоит только сообщить куда следует…

— Валяй! Заодно сообщи, что я у немцев паяльник стибрил, да и весь инструмент. Чем бы я тебе тут ремонтировал, если бы ты стибрить не заставил?

Шашкин промолчал.

— Вот что. Переведи-ка ты меня из избы в сарай лучше. Я тебе тут дымлю да стучу, а по-настоящему всё одно дело развернуть не могу. А там я маленький горн устрою — и пойдёт дело. Да и спать там буду. А? Да не бойся ты! Что я в твоем сарае — пушки, что ли, делать начну? Тут же сообразить проще, чем сверло заточить!

— Прыткий больно. Я еще подумаю, — неохотно ответил Шашкин, но, видимо сообразив, что ему дело говорят, махнул рукой. — А, валяй! Я за тобой все одно угляжу как-нито! Сколоти себе топчан, да и спи уж там. Заодно утварь почини там, седла да хомуты.

В сарае Сверлилкину стало жить свободней. Постепенно он набрался сил и быстрее стал справляться в автомастерской, так что возвращался с работы пораньше.

Шашкин поджидал его на крыльце. И всегда с новым заданием.

— Сходи к Тимохиной, вон видишь, третья изба. Ткать баба собралась, а станок ни к лешему! Развалился, что ли. Давай иди, а то плату я с неё уже три дня, как получил.

— Сейчас, — Сверлилкин зашел в сарай взять сумку с инструментом.

Тимохина встретила его не очень-то ласково. Она была еще молодой, русые волосы, не убранные под платок, рассыпались по плечам, темно-карие глаза в упор глядели на низкорослого мастера.

— Добрый вечер. Что у вас там со станком?

Не ответив, она молча повернулась и пошла в избу. Пожав плечами, он последовал за ней в горницу, где на полу были разложены деревянные станины.

— Был бы мужик дома! — не оборачиваясь, яростно проговорила Тимохина. — Последнее сало вы с Шашкиным унесли, а мне Митьку чем кормить, а? — Она повернулась и, смерив мастера злыми глазами, крикнула: — Эх вы… мужики! Собаки, вот кто вы! Настоящие мужики-то знаешь где? Сказать, да? А вы здесь притаились, да по углам, как клопы, попрятались, да со своих три шкуры сдираете! Был бы здесь мой мужик…

— Мамка! — громко, на всю избу закричал небольшой, тоже русоволосый глазастый парнишка, вбегая в избу. — Мамка, перестань, слышь! — Парнишка обхватил мать за плечи и стал трясти ее, быстро приговаривая: — Мамка, мамушка, ну перестань! Он же у немцев работает, слышь! Да будет у нас сало, я ж пастушу теперь!

— Бог с ним, мне не сала жалко совсем, Митенька! Мне жизни жалко, — она всхлипнула и выбежала из избы. Митька бросился за ней.

— Мамка!

Сверлилкин закрыл глаза.

— Шашкин! — заскрипел он зубами. — Ну подожди ж!

Вернувшись к себе в сарай, Сверлилкин дождался ночи и пробрался к погребу, в котором Шашкин хранил, видимо, все припасы. На погребе всегда висел громадный амбарный замок, но такому мастеру, как Сверлилкин, это была не помеха. Он сунул в замок отмычку, покрутил, повертел, и замок открылся.

«Это нам проще, чем сверло заточить, — думал Сверлилкин, опускаясь по шаткой лестничке под землю. — Так, теперь спичку зажжем. Ишь ты! Вот оно где!»

Неровный свет спички выхватил из темноты большие белые бидоны, какие-то ящики и сундуки.

«И не прячет, гад. Уверен, что немцы не тронут его».

Он зажег еще спичку и увидел несколько свертков, лежащих на сундуке. Пощупал свертки — во всех было сало. Вот она, плата за его ремонты!

Взяв самый большой свёрток, Сверлилкин быстро поднялся наверх, запер замок и пробрался огородами к Тимохиным.

— Кто тут? — услышал он тревожный оклик, узнал голос Митьки. — Чего надо-то?

— Где ты, Митя? Чего не спишь? На-ка, парень, и помалкивай в тряпочку! — положил Сверлилкин сало в Митькины колени. — За мамкой получше приглядывай! Больно она у тебя горячая, не натворила бы чего!

— Дак я смотрю, — проронил из темноты Митька. — Когда смотреть-то, — добавил он, пошевелившись. — С коровами я целый день. А мамка из-за чего больше-то убивается, что, говорят немцы, как аэродром построют, так всех отсюда выгонют нас. В Германию, что ли. Дяденька Сверлилкин, ты у них работаешь, дак, может, слыхал: точно это или нет?

«Вон оно что… вот тебе и „неплохой немец“, как Шашкин говорит! Конечно, всех выселят, у аэродрома не оставят!» — понял Сверлилкин.

— Да не волнуйся ты! Когда ещё аэродром готов будет. Это же не сверло заточить! Береги мамку! А чего это ты не спишь, а? — Он повернулся было уходить, но вдруг спросил: — Где у вас тут Домовщина? Далеко?

— Километров эдак с десять, даже поболе. Леса там большие. А что?

— С десять, значит? Ну ладно. Про сало никому, слышишь!

Не мог он никак угомониться в своем сарае, вертелся на топчане, задремывал ненадолго, но тут же вскакивал и выходил наружу.

Село спало так крепко и тихо, будто не было никакой войны, словно на земле покой да благодать.

Спали русские избы. Спали в них немецкие солдаты.

На всё село один часовой у комендатуры, да и тот, наверное, дрыхнет!

Утром, точно в семь выйдут на шоссе немецкие машины. Цепочкой потянутся к аэродрому сельчане, и он сам пойдет в автомастерскую, станет там промывать коленные валы да чистить и чинить немецкие маслопроводы. Вечером все придут домой. Немцы отправятся в кино, кинотеатр для них открыт в комендатуре, а сельчане начнут заниматься своими домашними делами.

Среди сельчан немало мужиков. Есть и такие здоровые, как Шашкин. Неужели их души примирились? У некоторых — да. Но не у всех же! Вон Митькина мать, дай такой винтовку только! И другие найдутся.

«Село сожгут», — вспомнились ему слова Шашкина. Может, и сожгут. Но и так не помилуют! Только аэродром закончат и начнут.

«Дети тут и женщины», — говорил Шашкин. А в Ленинграде? И женщины и дети в ополчение идут, все, кто может винтовку держать. Где же партизаны? Если всего в десяти километрах, то должны они знать про аэродром. Чего же тогда ждут? Давно пора навести тут панику, сорвать строительство! Да тут можно такое натворить… Всех немцев ночью в плен забрать, они и не встрепенутся! Непуганые ведь! Ни одного выстрела не слышали.

Не может быть, чтобы партизаны не знали об аэродроме. Наверняка их разведка следит за строительством. А что, если попробовать понаблюдать. Все равно он плохо спит.

И он стал по ночам забираться на крышу сарая или прятаться в кустах на берегу Безымянки.

Однажды ночью он заметил, как к немецкой машине прокрался какой-то человек…

Они доползли до бани, и незнакомец втолкнул Митьку в дверь.

— Все, — тяжело дыша, сказал он и зажег спичку, прикрывая её свет ладонью. Митька сразу узнал его. Сверлилкин, вот кто это!

Сверлилкин вытащил мину из мешка.

— Так я и думал! — проворчал он, разглядывая мину, пока догорала спичка. — Так я и думал. Где ты ее стибрил, а?

Митька решил молчать. Мало он знал этого Сверлилкина.

— Молчишь? Вдруг я немцам стукну, да? На такого дурака доносить!

Митька обиженно засопел, но снова смолчал.

— Сопи, сопи! Теленок! Во-первых, кто же огромную минищу возле самых домов устанавливает?! Если б она долбанула, все вон те избы к черту на рога улетели б. Во-вторых, такую штуковину надо ставить на шоссе, понял? Рвануть — так целую колонну. Ну и ещё… смотри сюда, так и быть, еще спичку, немцы-то у вас непуганые, спят без задних ног, как в своей Германии! — Он зажег спичку и наклонился над миной. — Вот здесь, под колпаком, взрыватель должен быть, а его нет! Нет, и все! А ты её закапываешь! Минер-самоучка! Она же без взрывателя ни к черту!

— Врёте вы, — буркнул не выдержавший Митька. — Все равно бы рванула. Машина-то здоровущая!

— Здоровущая! — передразнил Сверлилкин. — Да она же сейчас, как… как этот коробок без спичек! На нее хоть паровоз накати — не взорвется. Это ж сообразить проще, чем сверло заточить! С мешком еще закапывает! Завтра бы тебя немцы по мешку сыскали! Да, да! Машина колесами бы выворотила — и пожалуйте бриться! О матери бы подумал!

— Ничего бы не выворотила… ничего бы не выворотила… — вдруг всхлипнул Митька, понимая, что Сверлилкин прав. — Я этого краснорожего все равно жахну!

— Жахнешь… гнилой репой! Где это ты немецкую мину свистнул, а?

— На-кось, немецкую! Наша это.

— Немецкая, говорят. Где взял?

— На-кось, немецкая!.. Ничего не скажу.

— Ну и дурак! Физия-то у тебя вся в синяках чего? Aa… неужели тебя этот шофер разукрасил… Понимаю теперь… Можно бы этого краснорожего на тот свет отправить, теперь-то проще, чем сверло заточить, да такое дело одному не сделать!

— Я сам, — начал было Митька, но Сверлилкин опять передразнил:

— «Сам», — он покрутил пальцем возле Митькиного виска. — Довольно. Как у нас когда-то говорили: беги, пока трамваи ходят! Забирай свой мешок и валяй отсюда. И запомни: я тебя не видел, ясно? А ты — меня. Ну, — он приоткрыл дверь бани и шепотом приказал: — Валяй!

— А мину?

— Беги, говорю! Никакой мины вообще не было. Понял? Не бы-ло!

Сверлилкин с силой вытолкнул Митьку из бани.

Глава IV НЕМЕЦКИЙ МЕХАНИК СОКОЛОВ

Мина теперь у него была. Не хватало только взрывателя.

Работая у тисков в мастерской, он ломал голову: где мог Митька раздобыть немецкую мину? Неужели обнаружил лазейку на склад? Эх, раздобыть бы ещё и пару гранат — их взрыватели вполне сгодятся…

Надо, снова надо потолковать с пастушонком, но вряд ли он признается, да, и, если по совести, грех его в такие дела впутывать!

— Михалыч! — неожиданно окликнули его. — К механику. К Соколову!

Снова к Соколову… Нервничает что-то механик. Сегодня третий раз вызывает, да и вчера столько же. Главное, никаких особых поручений, все по мелочи. И разговаривает, разговаривает. О том, о сём. И смотрит так, словно прямо в печенки залезть хочет! А потом снова велит за работу приниматься.

Следить ему, что ли, поручили… А вдруг узнал каким-нибудь образом всю правду про него? Тогда — беда: одно слово — и расстрел. Стоит только немцам узнать, что он конвоира пристукнул да из эшелона бежал…

Но откуда механик может знать про это! Нечего психовать зря. Никто ничего не знает, и всё!

— Михалыч! Ты что, не слышишь! Во дворе механик-то.

Сверлилкин поспешил во двор. Там небольшой юркий тягач тащил на прицепе самоходку с высоко задранной, невиданно длинной трубой орудия.

Соколов жестами показывал водителю, молодому немцу-солдату, куда ставить самоходку. Солдат, видно, был неважным водителем: самоходка подцепила боком стоящий на домкратах «Форд» и поволокла его за собой, чуть не перевернув.

— Олух! — заорал Соколов и, что-то добавив по-немецки, забрался на тягач и оттолкнув немца: — Убирайся вон! — сам взялся за руль и, ловко маневрируя, развернул самоходку, поставив её в самый конец двора.

Легко соскочив на землю, механик кругом обошел самоходку, покачивая головой.

— Ты такую видел? — спросил он Сверлилкина и, не дожидаясь ответа, вытащил из кармана пиджака маленький молоточек и постучал по тракам. Раздался сухой легкий звон — характерный звон отличной стали.

— Ого! — вырвалось у Сверлилкина. — Сталь!

— Да уж. Что скажешь?

— Умеют работать. Этого у них не отнимешь. Мощная бандура!

— Ну, ну. Таких пока немного, я в первый раз вижу.

Три немецких солдата, развернув огромный темно-зеленый брезент, начали старательно укрывать им самоходку.

— Пошли со мной, Михалыч. В мастерские.

Механик прошел к фрезерному полуавтомату, всё ещё стоящему в бездействии, и, показав на него, безнадёжным голосом спросил:

— Может, сумеешь? Шестерни позарез нужны.

Тут бы Сверлилкину сообразить и сказать: мол, я такого станка никогда и в глаза не видел, откуда мне его видеть, но он, не подумав, выпалил:

— Проще, чем сверло заточить! Работали и на таких. — Он тут же спохватился, заметив, что механик вдруг вздрогнул и уставился на него, словно впервые видел. Его худое лицо с большими мешками под глазами на мгновение осветила тень желчной улыбки.

— Вот что… работали, говоришь! А ну-ка, зайди в контору!

Придя в контору, механик уселся на свой стул и, внимательно глядя на Сверлилкина и что-то раздумывая, машинально достал портсигар, долго разминал тонкими пальцами сигарету, потом прикурил от потайной зажигалки, вделанной в портсигар.

— Ишь ты! Никогда такой не видел!

— Да неужели! Не видел, значит. А полуавтомат видел, говоришь? Где же это? В МТС?

Только тут Сверлилкин понял, что попался. Ну и башка у этого механика! В МТС же одно старье, а не станки…

— Хочешь, я тебе скажу, откуда ты, — почему-то вздохнул механик. — Из Ленинграда. Да, да! Нечего головой мотать! Эти полуавтоматы были закуплены в Бельгии. Всего одна партия. Она вся была направлена в Ленинград, я это отлично знаю. Так почему ты врал про МТС? С какой целью? Молчишь, да?

Механик аккуратно загасил сигарету, придавив её о край пепельницы и взялся за трубку телефона.

«Пропал», — понял Сверлилкин.

— Комендатуру мне, — сказал механик, глядя куда-то через голову Сверлилкина. — Это еще что за представление! — кинул он трубку и, встав, подошел к окну.

За секунду до этого Сверлилкин, лихорадочно думающий, как бы спастись от беды, приметил на подоконнике большой разводной ключ. Он уже собирался схватить его, но тут невольно взглянул в окно и чуть не вскрикнул от неожиданности.

По улице, вздымая пыль кривыми, как колесо, ногами, вразвалку двигался конюх Шашкин. Рука его цепко держала за воротник упирающегося, нахохленного, как воробей, Митьку. В другой руке конюх тащил знаменитый Митькин мешок, чем-то набитый.

«Опять мина! — мелькнуло в голове у Сверлилкина. — Пропал Митька!» И в ту же секунду, не соображая, что делает, он схватил с подоконника разводной ключ и опрометью кинулся на улицу.

Сам он, уже не раз прощавшийся с жизнью и встречавший смерть лицом к лицу, еще каких-нибудь два месяца назад бывший там, где стоило только на секунду приподнять голову — и целый рой вражеских пуль молниеносно вылетал, чтобы убить тебя, и в то же время, стоило только врагу приподнять голову, как он тут же всаживал в него автоматную очередь, — сам он всё ещё не мог привыкнуть к тому, что живым ходит среди немецких солдат и каждый раз внутренне дрожал от неистового клокотавшего в нем желания броситься на горло любому из фашистов, и пусть потом с ним делают что угодно — он уже не раз простился с жизнью, но только бы не видеть, как они тут хозяевами расхаживают по русской земле и никто не заставляет их распластаться от страха в придорожной канаве, свалиться прямо в грязь и ползти под огнем, спасая жизнь, ползти наподобие мерзких червей!

Но еще страшнее было ему видеть предателя, ибо тут уж он никогда и никак не мог себе объяснить: что же это за русская душа, способная предать другие русские души… Этого он не мог себе объяснить!

Разводной ключ был новым, завернутым в промасленную бумагу, — Сверлилкин спрятал его за спину, подбегая сзади к толстому Шашкину. Ничего! Сейчас он спасет пацана, да ещё, может, успеет и того провокатора трахнуть, пока он звонит по немецкому телефону!

Но не успел он добежать, как с треском распахнулось окно, и механик Соколов закричал:

— Шашкин! Подойдите к окну! Немедленно!

«Вот сволочь! — выругался про себя Сверлилкин. — И тут успел!» Нападать на конюха было поздно, ибо тот послушно подошел к самому окну и стоял теперь не задом, а лицом к Сверлилкину.

— Куда тащишь мальчишку? — высокомерным тоном спросил механик, стоя в раме окна, словно в раме картины, и глядя совсем не на Шашкина, а внимательно наблюдая за Сверлилкиным.

— В комендатуру, господин инженер! Куды ж его ещё! — быстро отвечал упарившийся Шашкин, оттирая от пота раскрасневшееся толстое лицо. — Фу, не идёт, скотина, всё упирается, упирается, да я всё одно дотащу! От Шашкина-то не уйдешь! Поглядите-ка, что у него здесь, — тряхнул он мешком.

— Сверлилкин! — закричал механик. — Немедленно прекратите! А ну-ка, ко мне в кабинет! — и он угрожающе положил руку в карман пиджака.

«Пистолет у него там», — понял Сверлилкин. Ничего не оставалось делать. Надо было идти назад.

Механик Соколов, подождав, пока он вернется в контору, всё с тем же высокомерным выражением лица спросил у Шашкина:

— Так что у него в мешке? — и, повернувшись к Сверлилкину, приказал: — Ключ дай сюда! Вот так-то лучше. Сейчас и с тобой разберёмся! Ну! Что ты там мямлишь! — крикнул он Шашкину. — Спички? Какие еще спички?

— Простые спички, — Шашкин, придавив Митьку к стене плечом, начал развязывать мешок. — Сейчас, сейчас… ну ты! Стой у меня, не дергайся! — Он развязал мешок и вывалил прямо в пыль груду спичечных коробков. — Видали? Те самые, которыми поджигают! Говори! — встряхнул он Митьку. — Чего поджигать намерен?

— Зачем тебе столько спичек, парень? — спросил механик.

— Мерину и то ясно, зачем! — крикнул Шашкин. — Поджигать собрался!

Механик, поморщившись, усмехнулся.

— Поджигать и одной коробки хватит. Что-то ты путаешь, конюх!

— Ничего я не путаю, — заскреб затылок Шашкин. — Для чего ж тады ему спички-то? Смотрю — скупает, скупает… — Тряхнув Митьку, конюх спросил: — Куды тебе они? Чё молчишь? На сало, что ли, менять задумал, а! По деревням идти задумал?

— Вот это верней будет! — снова усмехнулся механик.

— Всё одно надо бы в комендатуру. Не лишне. Там проверят… — проворчал Шашкин, но механик холодно перебил его:

— Зря в комендатуру ходить не рекомендую. Там хватает дел и без твоих подозрений. Отпусти мальчишку, пусть идёт менять свои спички!

— Ладно, — раздосадованный Шашкин пнул Митьку ногой. — Убирайся! А ты, — заглянул он через окна на Сверлилкина, — смотри у меня! Ещё кормлю такого беса!

— Кормишь! Кожа да кости! — коротко сказал механик, отходя от окна и снова берясь за трубку телефона.

Он быстро что-то проговорил по-немецки, потом, подождав немного, уже по-русски поздоровался с комендантом:

— Добрый день, господин комендант! Прошу одну минуту.

Видя, что Сверлилкин зашевелился, механик снова сунул руку в карман.

— Господин комендант! — не сводя глаз со Сверлилкина, продолжал механик. — Мне нужен новый шофер! Да, да! Этот сегодня чуть не угробил новую самоходку. Ясно, господин комендант. Я его вам пришлю. Только прошу шофёра получше! Спасибо, господин комендант. Ещё одна маленькая просьба. У меня работает мастер Светилкин. Тот самый, да, да. Отличный мастер, господин комендант! Пре-крас-ный! Только очень голодает. Он живет у конюха Шашкина, а тот мог бы его столовать получше! По моим сведениям мог бы! Большое спасибо, господин комендант. До свидания, господин комендант!

Сверлилкин ничего не понимал. Кто же он, немецкий механик Соколов?!

— Ступай, становись на полуавтомат! Я тебя по разговору ещё тогда в комендатуре мог бы разоблачить! Такой выговор только у ленинградцев бывает! — хмуро заключил Соколов. — Тоже — конспиратор! Иди к станку. Иди, иди.

Сверлилкин уже заканчивал шестерни, когда из конторы вышел механик Соколов.

— Ишь ты! Ловко управляешься, — похвалил механик. — Жаль, я тебя раньше не знал, взял бы в экспериментальную лабораторию. У тебя спички есть? Барахлит зажигалочка, хоть и берлинская. — Прикурив, механик вдруг спросил: — Смешной пацаненок, верно? Кто ему морду так разукрасил?

— Немец.

— Неужели! А за что же?

— Ни за что!

— Совсем ни за что? Не верю.

— За машину его прицепился.

— Вон что… так-так… — механик Соколов задумался, потом, покачав головой, сказал: — Дело-то совсем не такое простое, каким я его себе представлял. Этому пацану лучше палец в рот не класть! С костью откусит! — он подумал ещё немного и неожиданно попросил: — Найди-ка мне два болта и гайку. Живо!

«Снова загадки, — недовольно думал Сверлилкин, роясь в верстаке, — болты ему с гайкой понадобились. А при чём тут Митька, спрашивается».

Будучи сам человеком очень простым, прямодушным, Сверлилкин терпеть не мог скрытных, туманных людей. Пойди догадайся, что у такого на уме! Какую он штуку сейчас отмочит? Если по-простому мерить, то механик Соколов служит немцам и обязан его, Сверлилкина, отправить немедленно в комендатуру, и дело с концом! А он не отправляет, и вот тут что-то не то… Во всяком случае, надо быть с ним начеку!

— Вот болты.

— Спички еще дай.

Механик навинтил гайку на один из болтов всего на два оборота, потом стал соскребать серу со спичек об острый край гайки. Когда сера заполнила гайку, механик осторожно ввернул в нее второй болт.

— Такую пушку видел?

— Какая уж там пушка, — недоверчиво покосился Сверлилкин. — Спички есть спички! Ими не выстрелишь.

— Да, да! Не выстрелишь! Ну-ка, пригнись!

Механик размахнулся и с силой швырнув болты, угодил головкой в стальную плиту, на которой выправляли валы.

Раздался гулкий выстрел, болты разлетелись невесть куда, а гайка с силой врезалась в потолок, оставив на нем вмятину и просыпав на пол серую штукатурку.

— Мина, — сказал Сверлилкин, не веря глазам.

— Бомба, — усмехнулся Соколов. — А есть еще поджигалы. Берешь трубку, приделываешь ручку…

— Эти я знаю, — перебил Сверлилкин. — Мастерили рыбу глушить.

— Правильно. Надо только спичек побольше, — механик помолчал и добавил: — Смотри за пацаненком! Ты меня понял, надеюсь!

«Ну и голова, — восхищался Сверлилкин. — А ведь прав. Пацан-то с характером, оказывается. Ишь, морду ему разбили, так он успокоиться не хочет… Неужели сам взрыватель смастерить задумал? Если так, то у него ещё есть мины!»

Глава V ПЕРВЫЙ ВЗРЫВ

Ого! Давненько не приходилось ему видеть такого стола! Ну и Шашкин! Для кого это он так расстарался?

На столе, поблескивая прозрачными кристалликами соли, нежно розовел шпик, румянилась в блюде печеная картошка, пузырился квас в коричневом жбане, крутобокие крупные яйца грудились в миске, желтел мед в стакане, белела простокваша в горшке и сметана в плошке…

— Я потом… я потом приду, — попятился Сверлилкин назад к двери. — Гостей ждёте, так я потом…

Ласточка, худая, как палка, всплеснула руками:

— Куда ж ты, а? Тебе ж, чай, заготовлено. Сам-то сейчас явится, за бутылкой направился. Садись, садись.

Сверлилкин не верил своим ушам. Спятила.

— Садись же, сокол ясный!

Пожав плечами, «сокол ясный» присел на краешек скамьи.

— Сейчас я жаренку из печки выволоку, — Шашкина, отодвинув заслонку, полезла в печь ухватом.

В избу шумно ввалился Шашкин. Вытащив из кармана бутылку с прозрачной жидкостью и хлопнув ею перед Сверлилкиным, Шашкин заорал:

— Первач! Не веришь? Могу побожиться! Сам такого не пивал еще, а тебе раздобыл! Пей! Бери! Хватай всё! Давай, что же ты сидишь-то? Ах, молчун! Не сказал ведь, что с комендантом-то лично знакомец! Я бы тебя разве так харчевал бы?! Я-то за им слежу, дурак, слежу, а он… Да ты ешь, ешь! Вызвал меня давеча-то комендант, иду, и душа трясется, а комендант как заорет, знает ведь по-русски, как орать-то: «Ты что, моего лучшего механика голодом моришь, да? Убиваешь его, да?! Моего лучшего механика!» — Шашкин насильно сунул ложку в руку Сверлилкину и пообещал: — Ешь! Таперя каждый день тебя так харчевать буду! Коменданту только скажи, ладно?!

«Вон оно что! — чуть не прыснув от смеха, подумал Сверлилкин. — Вон оно что… ну уж, если так…»

И, усевшись на лавке поудобнее, он начал уписывать за обе щеки всё, что было на столе. И сало упругое розоватое, и румяную картошку со сметаной, и холодные крутые яйца.

— Чарку бери! — стоял у стола Шашкин.

Сверлилкин не забывал и чарочку, не обращая внимания на их жадные взоры.

«Если так — ничего не оставлю, — веселился в душе Сверлилкин. — Ай, да механик Соколов!»

— Ростом-то мал, жрать-то удал, — не выдержал наконец Шашкин, но тут же спохватился: — Ешь, ешь! Только коменданту чтоб было сказано! А так — ешь всё, чёрт с тобой!

Но где тут маленькому Сверлилкину съесть всё, когда на столе такие горы! Почувствовав тяжесть в желудке, поняв, что наполнен едой по самое горло, Сверлилкин поднялся из-за стола.

— Убирать? — спросила Шашкина.

— Ну да! Попозже приду, доем, — огорошил её Сверлилкин. — Полежу пойду часок…

— А работать сегодня не будешь? — робко спросил Шашкин. — Там самовар принесли…

— Какая теперь работа! Устал. Целый день на ногах, это ж не сверло заточить!

И он пошел к себе в сарай.

— Оставайся уж здесь, — сказал ему вдогонку Шашкин, — мы тебе не на лавке теперь постелим-то! На печи!

— Да ну… я прохладу люблю!

Дверь в сарай была приоткрыта, но Сверлилкин не удивился: заказчики частенько дожидались его прихода в сарае.

— Кто здесь? Постой, неужели ты, Анна?

— Я вас давно дожидаюсь, — почему-то шепотом ответила мать Митьки. — Да вы никак навеселе… — Она вздохнула. — Тогда ладно…

— Что случилось? — встревожился он, сразу трезвея, понимая, что Анна зря не придёт. — Выпил я… не обращай внимания! Что с Митькой?

— Плохо, — она тихонько всхлипнула. — Письмо нашел.

— Анна! — вскрикнул он, увидев, что женщина покачнулась и вот-вот упадет. — Садись на постель, садись… давай помогу, вот так, Аннушка, так, милая… письмо? Какое письмо?

— Про отца. Не ведал ведь он-то, что батьки нашего больше нет… Я скрывала. А зачем? Все одно ведь узнал… Ох, да разве жить-то возможно, никаких возможностей нет… возьму я Митьку-то, да и зальемся вместе, — заплакала она навзрыд.

— Как зальетесь, как зальетесь? Не понимаю?

— В реке, — с трудом выдохнула она, — утопимся… Жизнь называется… Ходют все, ровно ничего не случилось вид делают, а горе-то у всех одно, только за жизнь убиваются, а какая ж тут жизнь, — она совладала с собой, оттерла слёзы и поднялась. — Митька-то вас зовёт, зачем — и не ведаю! Что передать-то?

— Сейчас, сейчас, — засуетился он. — Иди, я мигом.

Анна ушла. Сверлилкин побежал в избу и, не обращая внимания на Шашкиных, быстро рассовал по карманам яйца, взял два огромных ломтя хлеба и положил между ними всё сало, что было на столе, потом, прихватил стакан с мёдом, не говоря ни слова, выбежал из избы, оставив Шашкиных в полном негодовании и изумлении.

Анна ждала его на своем крыльце.

— На чердаке Митька-то, — сказала она. — Калина с им там, родственник наш. Пастух-то сухорукой, поди, знаете его? Полезайте, вон лестница.

Сверлилкин мигом забрался на чердак, пригляделся и увидел сидящих рядком Митьку и пастуха Калину.

— Митьк, а Митьк, Митька, ну пошто ты молчишь, Митька, — тряс мальчишку за плечо Калина. — Ты возьми и зареви, тебе полегче будя… Ну, зареви…

Митька сидел неподвижно, как деревянный. Даже заметив Сверлилкина, не пошевелился.

— Окаменел ровно, — сказал Калина, обращаясь к Сверлилкину. — Что теперича делать-то… Война!

Лицо у Калины робкое, голос тихий. Калека. Сухая рука висит, как плеть, глаза у Калины всё время в землю смотрят, такие они у него пугливые.

— Митьк, а Митьк… зареви…

Анна тоже поднялась наверх, подошла к сыну и молча стала гладить его по голове, приговаривая:

— Прости, сынок… не могла я… прости уж… Ты и верно поплачь, сынок, полегчает.

— Не плачь, Митька, — сказал вдруг Сверлилкин таким голосом, от которого все вздрогнули. — Не смей! Слушай, я тебе сейчас все расскажу про себя. — Он помолчал и добавил с силой: — И про Ленинград!

— У немцев Ленинград-то теперь, взяли давно! Чего тут рассказывать! — сказал Калина.

— Что ты болтаешь, убогая твоя душа! — вскипел Сверлилкин. — Взяли! Слушаете немецкую брехню! Я сам оттуда, ясно?

И он стал рассказывать им о Ленинграде ничего не тая, всю правду. Про голод и холод, про снаряды, рвущиеся на улицах, и авиабомбы, разламывающие огромные дома надвое.

Но странное дело: чем больше рассказывал он всю эту страшную правду, тем твёрже становился его голос, под конец в нём зазвучали чуть ли не победные гордые ноты. Лицо Сверлилкина разгорелось, он стал смешно жестикулировать руками, что свидетельствовало о сильном волнении, глаза засверкали. Не узнать стало маленького седого человечка — он словно бы вырос сразу, рассказывая, как приходилось по шесть раз за одно утро ходить в атаку под Пулковым, а по ночам разминировать проходы в проволочных заграждениях, чтобы наши разведчики смогли по ним безопасно проползти за вражеским «языком».

— Вот как там воюют, — заключил он, оттирая с лица проступивший от волнения пот. — Смерть что… о смерти никто не думает! Какая тут жизнь, если немцы Ленинград возьмут!

Все долго молчали, потом Анна сказала с каким-то тоскливым, щемящим сердце удивлением:

— Осподи, осподи-ии! И как же он держится-то?.. Как его немец ещё весь не пожёг и не забрал?

— Заберёшь, как же! Когда там каждый пацан, каждая женщина и последний инвалид ему в горло штыком уперлись. Попробуй одолей! Это не сверло заточить!

Калина шумно вздохнул и по-прежнему недоверчиво покачал головой. А Митька вдруг вскочил и, повернув к Сверлилкину побелевшее, с ещё незажившими синяками лицо, выкрикнул:

— Дело у меня к тебе, дяденька Сверлилкин! Завтра приходи в ту баню. Мы с тобой куда-то пойдем, ладно?

— Ладно, ладно. Только вечером.

— Эх, Митька! Ну и порадовал! Да знаешь ли ты, что это? Думаешь, склад? Клад! Тут же всё, что душе угодно! Кто же это запасал? Партизаны, видно. И не так давно… Сужу по этим трофейным немецким тарелкам… Вот смотри. Берем мы такую тарелку, вот здесь и здесь, развинчиваем… так. И вынима-аем. Что это, знаешь? Как желтое мыло, да? Тол это, парень! Повозился я с ним, когда Днепрогэс строили. Да ты не бойся, бери его в руки. Можешь кидать как угодно. Хоть спичкой жги, он только плавиться станет, как свечка, и всё. Да вонять ещё будет. А вот это! С этой коробкой поосторожнее! Лучше ты до неё вообще не касайся. Дай сюда. Смотри, что здесь. Капсюли-детонаторы называются. Такой штучкой у нас одному саперу три пальца на финской войне оторвало. Вот такую штучку вставь в шашку тола — видишь отверстие — вот тебе и граната! Взорвётся капсюль — взорвется тол. Сдетонирует. Ясно тебе? Но мы можем сами и мину соорудить, нам это проще, чем сверло заточить. Сунем побольше толу в… ну хоть в простой чугунок из-под картошки, замуруем покрепче, вставим капсюль, прикрутим взрыватель — и мина готов! А ты думал, что только такие мины на свете бывают, как эти тарелки? Эти противотанковые. В них тола — нам на десять самоделок хватит, Митька! Эти-то нам с тобой не установить. Да на них и не всякая машина взорвется, вон какая чека толстенная. Миллиметра четыре. Точно, четыре. Я на заводе проволоку всегда на глаз определял и никогда не ошибался. Такую чеку может только танк перерубить или тяжелое орудие. А нам с тобой все равно, что взрывать! Нам только бы помешать гадам спокойно разъезжать здесь!

Так вот. Мины бывают разные, Митька. Есть мины-сюрпризы. Если мы возьмем с тобой эту шашку тола, вставим сюда капсюль, а сюда взрыватель устроим на пружине, а потом возьмем и положим на это что-нибудь… ну, лукошко с яйцами или шмат сала побольше. Фашист придёт, цап сало, а тут пружинка щелк, капсюль трах — и порядок! Нечего по русской земле ходить, гад! Но мы с тобой такие мины делать не станем… Есть ещё и такие фокусы: привязываешь к чеке проволочку, а другой её конец к ручке двери.

Лет тебе жаль маловато… Если по-настоящему, то не имею я права тебя в это дело втравливать… Но знаешь, Митька, в Ленинграде у нас такие пацаны в народном ополчении с немцами насмерть дерутся! Однолетки твои. Двое со мной были… Золото пацаны! Но я не к тому это. Ты если не сможешь, то скажи, а… Ладно, ладно! Не сердись. Знаю, что ты за человек!

Так слушай. Фокусы мы не станем устраивать. Ты видел, сколько машин у них сворачивает на развилке? Аэродром строят. Ровно в семь утра начинают ездить, это я уже засек. Значит, мы с тобой должны примерно часам к шести ставить мину. Почему к шести? Ночью там тоже ходят машины. Одиночные. Если рванет ночью, то они успеют до утра навести порядок. А если утром, да ещё когда колонна… На полдня им движение задержим!

Хорошо бы не одну, а хотя бы две мины воткнуть. Одна рванёт, они в объезд, а тут ещё штучка! Но это мы с тобой ещё обмозгуем. Мы же не век одни будем! Рванем раз, ну, два. Услышат же наши взрывы партизаны. Где-нибудь они тут имеются.

Митька! Должен тебя сразу предупредить, если нас поймают… Понимаешь, да?! Но и это не всё! Есть такая поговорка, парень: «минер ошибается только раз». Тронешь не ту проволочку — и всё: взрыватель соскочит, детонатор сработает, а дальше ты уже знаешь, что будет. Это тебе не сверло заточить.

Но главное, Митька! Главного я тебе еще не сказал… В селе живут разные человеки. Есть такие, что только и ждут момента, чтобы уйти в партизаны. Для них наши взрывы будут вроде сигнала в атаку. Но есть в селе совсем другие люди. Нет, они, конечно, не предатели, фашистов ненавидят не меньше нас! Но они… Понимаешь, Митька, они приспособились! Пока село переходило из рук в руки, гибли люди, горели дома. Сейчас стало поспокойнее. Гоняют немцы их на работу, так к работе они с детства привычные, это им не в тягость, а так что… траву косить дают, землю пахать не запрещают.

Может, и нам, Митька, переждать, пока Красная Армия придет? Ты коров пасешь, а я слесарю. Чего нам! Я — инвалид, ты — пацан сопливый. Как говорится: «старики и дети»! Но чьи старики, а? Чьи дети?! У тебя отец погиб на фронте, а у меня сын. И дочка в Ленинграде от голода померла. А я в народное ополчение явился. Не сказал никому, что половины легкого нет, в финскую еще застудился. Документы сейчас некому там проверять, все воюют. Старики, мальчишки, инвалиды, не инвалиды. В разведку я попросился, а послали в минеры. Тоже можно! Лишь бы к делу быть приставленным. Ещё лучше с техникой дело иметь. Я тридцать лет с ней вожусь, вон сколько! Тебе четырнадцать? А потом вот что случилось… эх-ма… ставил я мины за Кировским заводом. Слыхал такой? Ну, бывший Путиловский. Немцы меня с пацанами и окружили. Витя и Валера мальчишек звали. Рванули мы гранату, чтобы в плен не сдаваться. Да меня только лишь контузило…

Что со мной фашисты делали… это я тебе потом расскажу… Живучий я какой-то, что ли! Видят немцы, что ещё живой, надоел им, наверное, так они меня в вагон-телятник и повезли. Повезли, повезли-и. В Германию, вроде бы. Да я удрал из эшелона! Как? Тоже потом расскажу. Трудно, конечно, это не сверло заточить… А потом я по селам пошёл. Нигде не задерживался, пока до вас не добрёл. Подумать только, устроился здесь — и хоть бы что. Ха-ха-ха! Посреди бела дня при немцах хожу… Спасся! Но знаешь, Митька… глаза вот так зажму и вижу: детишки в Ленинграде, в Гавани моей на мостовых лежат. Скрюченные. Снегом их замело…

Ну да ладно. Надо вот что продумать… каждый раз сюда ходить нечего. Опасно. Да и мастерить здесь мне нечем, а повозиться как следует надо. Сейчас мы возьмём пару штук, а дверь эту как следует замаскируем. Только где их лучше держать?.. Постой, постой… Ага! Знаю, Митька. Ха-ха, никто никогда не додумается! Пошли. Сегодня суббота, значит. Во вторник, нет, в понедельник устроим немцам гуляние с фейерверком. Давай отсюда живей, а я капсюли возьму. Вот так, осторожненько…

Глубокой ночью при свете немецкого аккумуляторного фонаря Сверлилкин мастерил свою адскую машину.

Обманул он Митьку, сказав, что пойдут они устанавливать её в понедельник. Не хотелось ему лишний раз подвергать мальчишку опасности, да и удобнее действовать одному. Ещё под Пулковом научился он так хитро ставить мины, что никто никогда никаким щупом и миноискателем не смог бы отыскать, свидетельством тому были частые взрывы на тех тропах и лазейках, которые он минировал; ежедневно рвались на них фашистские лазутчики.

Вот и сегодня он установит мину так, что долго придется ломать башку господину немецкому коменданту, разгадывая, что же это за необычный фугас поставили на дороге партизаны, он, конечно, сразу подумает, что появились партизаны. Будет рыться в своих справочниках, но чёрта с два! Ни к одному типу не подойдёт эта мина, до такой ещё пока никто не додумался!

Все, господин комендант! Кончилась тихая жизнь! С приветом!

Мину Сверлилкин мастерил глубоко под землей… в погребе конюха Шашкина.

Здесь, в сыром углу погреба, где у Шашкина валяются пустые заплесневелые бочонки, ломаные плетеные корзины и лукошки, битые горшки и бутылки, можно было без боязни спрятать мины. Судя по всему, Шашкин сюда никогда не заглядывает.

Всю ночь горел в погребе Шашкина немецкий аккумуляторный фонарь. Только под утро выбрался из погреба мастер и, закрыв, как всегда, отмычкой замок, прокрался с миной к себе в сарай. Прислушался. Все было тихо.

Времени оставалось в обрез. Надо было спешить к развилку; после того как он установит мину, надо бегом бежать в мастерскую, а это не меньше трёх километров и опаздывать нельзя. В мастерской висел немецкий приказ: за опоздание — отправка в лагерь.

И все же он опоздал!

Чудом ему удалось юркнуть в мастерскую незамеченным. Работа уже шла полным ходом: плясали в горнах синеватые языки пламени, крутились патроны токарных станков, визжала механическая ножовка.

Неуверенно оглядевшись вокруг — неужели пронесло? — Сверлилкин решил взять инструмент и залечь во дворе под легковым «оппелем», все равно ему с ним придётся возиться, но там можно и в себя прийти, и отдышаться, и подождать взрыва. Далековато, конечно, но если рванет, слышно будет. Фугас он смастерил громкий.

Взяв инструмент, он вышел во двор и уже собрался было нырнуть под низкое брюхо черного штабного «оппеля», как вздрогнул, заметив, что за ним наблюдает механик Соколов.

Механик стоял скрестив руки на груди, широко расставив ноги в ярко начищенных ботинках, как всегда гладко выбритый, отутюженный. Сверху вниз он глядел на маленького Сверлилкина и, ничего не говоря, досадливо морщился.

«Грязный я как чёрт! Весь в глине. Когда там было чиститься, если и так опоздал, — вертелось в голове у Сверлилкина, — а ведь он, пожалуй, видел, что я опоздал… или нет… Молчит, значит, не видел. Вот собака, никогда не могу его разгадать!»

Видя что механик по-прежнему молчит, Сверлилкин нырнул под машину, перевернулся там на спину и деловито застучал ключами, подтягивая для вида гайки и в то же время наблюдая за ботинками механика: когда же он уйдет, наконец.

Но ботинки никуда не уходили. Наоборот, придвинулись к самому «оппелю».

— Здороваться надо! Кто тебе приказал заниматься этой машиной? — спросил механик, нагнувшись. По его голосу нельзя было определить: заметил он опоздание или нет. — Вылезай! Займемся с тобой самоходкой!

Новая самоходка всё ещё стояла во дворе под брезентом.

Сверлилкин полез было из-под «оппеля», но тут механика позвали к телефону.

— Ладно. Ковыряйся пока.

Механик ушёл в контору и уже не выходил из неё.

Прошло больше часа, но, сколько ни напрягал слух Сверлилкин, взрыва не раздавалось. Но он должен был прогреметь, ибо Сверлилкин был уверен, что поставил мину по всем статьям и правилам, не упустил ничего.

Из-под машины ему было видно крыльцо комендатуры, неподвижные сапоги немецкого часового. Гремели где-то пустые ведра. Лениво лаяла собака. Взрыва не было и не было. Хотя именно сейчас, он это отчетливо себе представлял, там одна за другой шли тяжелые немецкие машины, сворачивая к аэродрому.

Повезло ему чертовски, что его опоздание никто не заметил. Сегодня-то он выберется из дома пораньше. Но где же взрыв? Неужели рассчитал неправильно, закопав мину не в колею, а чуть в стороне от нее? Нет! Точно так он ставил однажды под Пулковом — и взорвались сразу две машины; одна стала обгонять другую, съехала с колеи, а тут раз — и мина… На разные уловки приходилось идти.

Он вылез из-под «оппеля»: затекла спина, необходимо было хоть немного размяться — и в этот момент к крыльцу комендатуры подлетел мотоцикл, с него соскочил водитель-автоматчик и, что-то крикнув часовому, стремительно взбежал на крыльцо и скрылся за дверью комендатуры.

Буквально через минуту на крыльце появился сам комендант. Он на ходу натягивал на себя плащ, отдавая какую-то команду. Следом за ним на крыльцо вывалилось еще несколько офицеров. Почти сразу к крыльцу подкатила штабная машина, все немцы уселись в неё и куда-то укатили. Ещё через несколько минут к крыльцу подъехал грузовик, полный солдат в мышиных мундирах. Солдаты перепрыгнули через борт и мигом оцепили здание комендатуры, держа автоматы наперевес.

«Ну, кажется, началось, — обрадовался Сверлилкин. Он и сам не заметил, как снова оказался под „оппелем“. — Кажется, началось. К развилке поехали! Рожи у всех перепуганные; привыкли фрицы к тихой жизни, понюхайте, чем война пахнет хоть разок!»

Вечером все село говорило о партизанах.

Митька, вернувшись из леса и узнав от матери о том, что на шоссе был взрыв, не сразу догадался, что это сработала их мина, тем более, что точно никто не знал, сколько взорвалось машин: кто болтал, что две, кто — одна, а кто говорил и три. Говорили, что немцев поубивало больше сотни, но, скорее всего, врали, потому что никто на шоссе не был — туда никого не пускали.

— Целый день машины-то стояли, а скопилось их видимо-невидимо, — сказала мать. — Немцы, говорят, там с собаками наехали. Только никого не нашли. Партизаны снова в лес убёгли, говорят! Наконец-то и в наших краях настоящие мужики объявились, слава тебе, господи! Сынок! Я всё в ум беру, что там в партизанах из наших кто-нибудь есть, уж больно место-то удачливо выбрали.

— А где?

— Да на развилке ж!

— Что-о? На развилке…

— Что с тобой, а? Словно маков цвет сделался!

Митька, закусив губу и еле сдерживая подступившие к горлу слезы, буркнул:

— Врете вы все, врете только… Никогда от вас правды нет! — а в уме подумал: «Ну, погоди у меня, Сверлилкин, сегодня ты у меня, леший, не уйдешь. Я тебя услежу!»

— Не ходи из избы никуда. Слыхал приказ-то? После семи всем по избам сидеть. Слышь?!

«Плевал я на ихние приказы! Да я где хошь проберусь, ни один немец не усмотрит!»

— А… ты здесь, — сердито вздохнул Сверлилкин, входя в сарай и увидев Митьку. — Обижаешься? А зря. Должен я был провести испытания. Ещё не всё у меня получилось, как надо…

— Ну уж нет, — перебил Митька. — Ну уж нет! Сегодня-то вместе.

— Вместе, так вместе. Тебя ж, дурака, не убедишь. Эх, парень, попадем мы с тобой… ладно, ладно. Не сердись ты! Имеешь, конечно, право, раз мины нашел, никто не спорит. Только сумеем ли пройти? Немцы посты расставили.

— Пройдем. Я знаю как.

Поздней ночью обойдя все немецкие посты, они прокрались к развилке и установили сразу две мины. Когда ползли назад, Сверлилкин шепнул:

— За мной ползи, что-то покажу.

Добравшись до сарая, Сверлилкин взял фонарь, и через минуту они с Митькой были в погребе Шашкина.

— Ну, парень! — сказал Сверлилкин, ставя фонарь на сундук и вытирая рукавом пот с лица. — Это тебе не сверло заточить! Здесь не бойся, можешь хоть кричать. Так. Зачем я тебя сюда привел… Ага! Во-первых, нам с тобой надо почиститься как следует. Давай-ка, чтобы ни одна собака не придралась. Вот так. Ещё давай. А теперь смотри.

Луч фонаря скользнув по стене, высветил гору старых корзин и ломаных глиняных кринок и жбанов, хранящихся зачем-то в углу погреба. В этой же куче Митька успел разглядеть и несколько седел и хомутов.

— Вон где хомуты-то да седла, — присвистнул Митька. — А всё кричал на собраниях, что ничего в колхозе нет! Вот волчина! Ну и Шашкин!

— Ладно. Не до этого теперь. Здесь у меня четыре штуки припрятано. Понял?

— Что? — сиплым шепотом переспросил Митька. — Здесь? — Ему сразу показалось в погребе очень страшно, страшней, чем на развилке.

— Мины здесь… а Шаш… а вдруг…

— Хватит тебе трястись! «Вдруг!» Минер ошибается только раз. У него «вдругов» не бывает! Да я вижу, ты совсем сдрейфил, а? Может, откажешься?

— А если… если он найдёт, дяденька Сверлилкин? Что тогда будет-то?

— Не советовал бы я ему находить, — буркнул Сверлилкин. — Если жить хочет, не советовал бы… Тебе его жалко, что ли?

Митьку даже передернуло.

— Он гад! — закричал он, забыв, где находится. — Он троих немцам выдал. Колькиного батю, Павликова братана и сеструху. Заявил, что они работать не хотят, Их сразу в лагерь увезли. А говорят, не в лагерь, а расстреляли за Домовщиной в лесу, и всё. Вот что Шашкин наделал! Жаль мне его! Пусть рвется!

Сверлилкин долго молчал, потом сказал, отчеканивая каждое слово:

— Если со мной что-нибудь случится, подождёшь недолго, может, вернусь. Если нет — придёшь сюда, вот тебе, — он сунул Митьке в руку отмычку. — Будешь ставить по одной мине. Место каждый раз выбирай другое. Хорошо запомнил?

— Ну.

— Видел, как я ставил?

— Ясно дело.

— А теперь пошли. Эх и долбанёт сегодня!

— А завтра ещё! И послезавтра!

— Мин хватит. Хоть на год!

Сверлилкин не знал, что уже через три дня будет далеко от этих мест и никогда в жизни больше не увидит Митьку.

Утром на развилке, едва началось интенсивное движение, прогремел взрыв. Он был намного сильнее первого, его гул долетел до автомастерских.

Но на следующий день мина не взорвалась…

Глава VI МИНА НА СТОЛЕ

Целый день с утра лил дождь. Тучи, тяжелые, словно выкованные из черного гремучего железа низко нависли над селом, и не было в них ни одного оконца, ни одного просвета.

В мастерской свет горел, словно ночью.

Сверлилкин под разными предлогами несколько раз выходил из мастерской. Стоял под дождем, прислушивался.

Взрыва не было.

В чем же дело? Мину они с Митькой установили у самого въезда на развилку. Давно уже должна бы рвануть. В чем же дело?

Минул полдень. Взрыва не было.

Механику Соколову нездоровилось.

Он сидел у себя в конторе и поминутно пил воду, его мучила лихорадка, горло всё время пересыхало, губы обметало и стягивало жаром.

Он вынул из подмышки градусник. Тридцать восемь и пять!

Несколько раз звонил Штубе. Беспокоился о здоровье своего механика. Прислал с вестовым жаропонижающее. Но когда Соколов сказал, что неплохо бы ему съездить в Брянск, показаться врачам, Штубе, помолчав, посоветовал полежать дома. Совет этот был равносилен приказу. Отлучиться из мастерских Соколов не мог.

Он отодвинул ящик стола и, положив на место градусник, снова взялся за стакан с водой. Тридцать восемь и пять! Это с утра. Что же будет вечером!

Еще три дня назад Штубе не только бы отпустил его в Брянск, а сам бы подал машину с личным приказанием отвезти его в госпиталь. Но после этих взрывов на развилке Штубе сразу переменился. Кажется, он теперь никому не доверяет. И если не принимает крупных мер, то лишь из-за того, что ему необходимо достроить аэродром. Штубе — опытный организатор, он, без сомнения, занимал раньше какой-нибудь высокий административный пост, неспроста он так смекалист и изворотлив.

Одни его приказы с этими льготами и заигрывание с населением чего стоят! «Я — добрый немец, я не такой, как все…»

Но как нынче переменился этот «добрый немец»! Где его льстивые интонации, где его вежливость? Нервы, сплошной психоз. А эта его фраза по телефону: «Дайте мне только сдать аэродром!»

Соколов развернул еще один порошок, присланный Штубе, и, изогнув бумажку лодочкой, налил стакан воды, но не успел принять лекарство, зазвонил телефон.

Снова звонил Штубе.

— Господин инженер-механик, — сказал комендант по-немецки, и голос его звучал удивительно спокойно, Соколов даже уловил в нем некие ласковые нотки. — Господин инженер-механик, я готов отпустить вас в госпиталь. Я прикажу отвезти вас, если к завтрашнему утру вам будет всё так же плохо. А сейчас прошу ко мне на обед. Отличное мясо, господин инженер-механик, лучше всякого лекарства! У вас есть плащ, господин инженер-механик?

Кабинет Штубе был кабинетом делового человека.

На стенах картины и диаграммы строительства. Вычерченный от руки план всех деревень, входящих в округ. Над рабочим столом коменданта небольшой портрет Геринга в простой раме.

Никакой роскошной мебели. Никаких украшений.

Штубе встретил Соколова у дверей кабинета и, ласково улыбаясь, провел к столу, на котором стояли два прибора и высилась бутылка красного вина.

Посередине стола лежал какой-то прямоугольный предмет, накрытый белым листом бумаги.

Штубе перехватил взгляд Соколова и весело сказал:

— О, вы смотрите на это… Это потом. Сюрприз! Сперва обедать. — Он перешел на русский: — Хорошая куриц есть лучший лекарств! Да, да!

С чего он так веселится? Соколов внимательно поглядел на Штубе. Тот стоял перед ним сияющий, словно выиграл сражение. Сегодня от его короткой плотной фигуры, от гладко-выбритого лица и тщательно прилизанных волос исходила такая внушительная самоуверенность, что Соколов подумал, уж не получил ли он повышение или Железный крест.

Они сели обедать, и Штубе все время смеялся, хвалил вино, которое действительно оказалось прекрасным, ел за троих и хвалил своего инженера-механика.

— Ви есть молодец! — Штубе вытер губы салфеткой и поднял палец. — Но я тоже есть молодец. — Он понизил голос и сказал таинственно, уже по-немецки: — Смотрите, господин инженер-механик. Вот она!

Штубе снял с прямоугольного предмета бумагу, и Соколов увидел плоский деревянный ящик, стянутый по краям широкими железными планками и болтами.

— Это были ужасные три дня, господин инженер-механик. Я понимал настроение и своих солдат и ваших рабочих. Я отношу вашу болезнь к тому же.

Соколов понял, что Штубе говорит о взрывах.

— Я не стал применять террор. Я стал думать. И одно ваше слово, господин инженер-механик, помогло мне!

— Как?

— Помните зуб от бороны?

— Зуб от бороны… Да, а что?

— Перед вами партизанская мина! Вы разве не знаете, что я отдал приказ боронить дорогу? А-а, понимаю, вы же болели. Но каков результат, а? Баба её увидела на дороге. Дождем размыло, понимаете?

— Вы мне разрешите осмотреть?

— Конечно! Запал сапер вынул. Можете смотреть сколько угодно. Сегодня же я прикажу её отправить в Брянск! Я должен извиниться перед вами за то, что не отпустил вас туда. Но поймите мое настроение.

Соколов взял мину в руки. Килограмма три весу. Она, несомненно, была самодельной, но изготовлена неплохим мастером. Соколов обратил внимание на то, что уголки железных планок тщательно запилены, а под головки болтов аккуратно подложены шайбы.

— Завтра тоже будут боронить? — медленно спросил Соколов.

— Яволь! Пока партизаны не поймут, что все бесполезно! Я понимаю, вам жаль тех, кто будет боронить. Но во всем виноваты партизаны. У меня нет выхода. Я должен достроить аэродром.

— Скажите, господин комендант, что будет потом со всеми этими людьми? — Соколов показал за окно, где сквозь струи дождя темнели избы.

Штубе нахмурился. Потом, словно бы опомнившись, заулыбался.

— Вам я скажу. Эти люди могут понадобиться на другом строительстве.

— Итак, их выселят?

— Но здесь будет военный аэродром! — воскликнул Штубе. — Это естественно!

— Их увезут в Германию? — не отступал Соколов.

— Возможно, — быстро отрезал Штубе, показывая, что разговор ему перестал нравиться. — Предложить вам кофе, господин инженер-механик?

— В другой раз, если позволите. Большое спасибо за обед.

— Вам все ещё плохо?

— Да. Я пойду полежу? — полувопросительно сказал Соколов.

— Я вас не задерживаю, — сухо ответил Штубе. — Но завтра прошу заняться самоходкой, если вам станет лучше!

Соколов, прежде чем лечь, решил обойти мастерские. Все было в порядке. Станки работали как всегда.

— Самоходку ему подавай, — проворчал Соколов, чувствуя, как озноб снова сотрясает его. — Немного подождете, господин комендант! Мы ещё ею займемся!

Он уже хотел пойти к себе, но вспомнил, что ещё не видел сегодня Сверлилкина, и направился в его угол. Он любил наблюдать, как работает этот мастер, и поэтому тихонько подошел сзади — так, чтобы Сверлилкин не заметил его.

По-видимому, Сверлилкину было жарко, он скинул с себя рубаху и стоял у станка в голубой застиранной донельзя майке. Соколову была видна лысина на его голове, худые ключицы, тоненькие, как у мальчишки, руки.

Станок работал на полных оборотах. Визжала фреза, как дробь стучала по корыту огромная стружка. Сверлилкин смахивал с лица пот тыльной стороной ладони, хватал ключ и, сняв очередную шестерню, тут же устанавливал следующую для нарезки. Каждое его движение было точным и продуманным. Когда он, натуживаясь, закреплял гайку шпинделя, мышцы на его руках и плечах собирались в клубки, и в пройму майки Соколов видел, как резко выступали острые ребра, даже становилось немножко жутко, словно бы на станке работал скелет.

Соколов положил руку на плечо Сверлилкина и, закашлявшись, глухо проговорил:

— На пределе ведь ты, Михайлыч!

— Ничего, — отмахнулся тот. — Торчу пока!

Соколов заметил, что глаза у Сверлилкина красные, а лицо заострилось.

— Похоже, что не спал три дня?

— Бессонница. Как ночь, так сон долой, — ответил Сверлилкин, останавливая станок. Он еще раз вытер пот со лба, но уже ладонью, отчего по лбу протянулись черные полосы, и, глубоко вздохнув, спросил, видимо решившись:

— Что вы всё расспрашиваете! Спал не спал! МТС не МТС! Вам-то что? Я свое дело делаю, и всё. Не нравлюсь — увольте!

— «Увольте!» — передразнил Соколов. — Здесь знаешь как увольняют, а? Здесь троих уже уволили…

— Ну и меня валяйте, — вскипел Сверлилкин. — Чем так выспрашивать да вынюхивать! Тех отправили и меня валяйте! — крикнул он, меряя Соколова злым взглядом. От ярости он что есть силы рванул ключом гайку, ключ соскочил, и рука Сверлилкина чиркнула по острой фрезе.

Кровь моментально залила всю руку.

— Пошли в конторку! — крикнул Соколов. — Там у меня йод!

— Не надо, — поморщился Сверлилкин. — Без вашего йода как-нибудь. Мм-м, — простонал он; рана, видимо, была глубокой.

— Немедленно в конторку!

— Не надо. У меня в верстаке керосин есть. Мы по-своему лечимся. Принесите, если не трудно, — попросил Сверлилкин, зажимая рану другой рукой.

Соколов побежал к его верстаку, открыл один ящик, другой. Керосина не было.

— Внизу посмотрите! В нижнем ящике!

Соколов открыл нижний ящик. Баночка с керосином была здесь.

— А это что? — ахнул механик Соколов.

Стопка широких железных планок с аккуратно запиленными краями, с отверстиями под болты лежала в ящике Сверлилкина.

— Боже мой, — выдохнул Соколов, чувствуя, как его зазнобило. — Вот оно что…

Совладав с собой, механик положил одну планку в карман, взял керосин, задвинул ящик назад и, подойдя к Сверлилкину и отдавая ему керосин, строго приказал.

— Спал ты или не спал — это действительно не моё дело! Поэтому сегодня домой не пойдешь. Будем заниматься самоходкой. Если потребуется — всю ночь!

И механик Соколов пошел к себе в конторку. Там он развернул по одному все порошки и, ссыпав их вместе в одну бумажку, налил в стакан воды и принял порошки все сразу.

Глава VII ТАЙНА МЕХАНИКА СОКОЛОВА

Дождь не перестал и поздно вечером, когда Соколов и Сверлилкин стянули с самоходки тяжелый от воды, негнувшийся брезент и забрались через люк внутрь. Соколов нащупал выключатель, зажег освещение и уселся в железное кресло водителя.

— Закрой люк и садись вон гуда. Вместо наводчика. Злишься на меня?

Сверлилкин не ответил. Он закрыл люк и сел, куда ему указали. Исподлобья поглядел на механика, соображая, что раз тот не переоделся в комбинезон, значит, работать не собирается. Придется одному вкалывать. Неизвестно, что надо делать, может, до утра тут проторчишь, а там Митька ждать будет. Сегодня собирались две мины ставить, и Митька свою уже унес из погреба и перепрятал где-то в лесу. Договорились, что встретятся у развилки в кустах.

— Поговорим, Михалыч?

— Давайте задание. Сделаю и спать пойду.

— Торопишься? У тебя же бессонница!

Сверлилкин снова промолчал. До смерти надоели ему эти вопросы и подначки механика! А тот полез за портсигаром и снова принялся спрашивать:

— У кого ты так работать научился? Позавидуешь.

— Мою работу с другой не спутаешь, — гордо ответил Сверлилкин.

— Вот-вот, — с усмешкой отозвался механик. — Именно не спутаешь. Я сегодня одно твое издельице на столе у коменданта обнаружил. Как взглянул, так сразу засёк, чья работа.

— Путаете вы что-то. — Ну что за человек, ловит, ловит все время!

— Сам сказал: твою работу не спутаешь!

— Ничего я коменданту не изготовлял. Вы это бросьте!

— Нет?

— Нет!

Соколов пожал плечами и вынул из кармана стальную планку с отверстиями по краям. Повертел и стал поглаживать по аккуратно заточенным фаскам. Сверлилкин сразу узнал её и встревожился. Но старался не подавать вида.

— Культурная работа! По закону природы, которая, как известно, не любит острых углов. Ну, что скажешь?

— Не вижу отсюда. Дайте посмотреть. — «Дай мне её сюда, я тебя ей и прикончу, гад, сыщик чёртов», — зло подумал Сверлилкин, вставая, чтобы взять планку.

— Сиди, сиди. Ну, что тебе говорят! Не дергайся и не смотри так! Меня убивать не следует. Я тебе свой, а не немец!

Эта проницательность Соколова всегда ставила Сверлилкина в тупик, а сейчас он почувствовал, как всё в нем закипает от бешенства. Еле сдерживая ярость, он сказал:

— Какой вы мне свой! — а сам подумал: «Таких своих хоронить приятно под легкую музыку! Ну подожди у меня, я тебе мину прилажу куда-нибудь, дай только срок!»

Соколов продолжал смотреть на него в упор, словно собираясь сообщить что-то важное. Не отрывая взгляда от лица Сверлилкина, он достал ещё сигарету, прикурил её от первой и, глубоко затянувшись, сказал, как бы про себя:

— Значит, не твоя работа. Та-ак. Сиди говорю! Не признаешься — и не надо. А вот здесь отверстие для чего? Для детонатора?

Сверлилкин мигом прикинул, как добраться до механика. Отвлечь внимание, а потом рывком, как в разведке. Он ему рот затыкать не станет, нечего его, гада, в живых оставлять! Другого выхода нет. Все ясно: пронюхал про мины! Давно надо было ему заряд в стол засунуть, и дело с концом. Чего было ждать! Ну ничего, не таких брали! Проще, чем сверло заточить!

— Ты где жил в Ленинграде? — вдруг быстро спросил Соколов.

— В Гавани. В Скобском дворце, — машинально ответил Сверлилкин и тут же прикусил губу. Чёрт! Как это у него вырвалось.

— На Балтийском заводе работал?

— Не помню.

— Что, что? Слушай, давай кончим в прятки играть. Времени у нас с тобой на это не осталось!

Молчать, пожалуй, не стоит. Лучше говорить с ним, а самому выбирать момент. Перестанет же он когда-нибудь так глядеть.

— Значит, ты опасаешься, что я тебя выдам? Но я ведь давно мог это сделать!

— Откуда я знаю, — сказал Сверлилкин, чувствуя, как напряглись все мышцы. — Откуда я знаю, почему вы не выдаете, — добавил он, незаметно отводя ноги под сиденье, чтобы рывок получился сильнее.

— Потому что я коммунист, — вдруг сказал Соколов. — Стой! — заорал он. — Назад! — и судорожно вытащив из бокового кармана пиджака небольшой черный револьвер, щёлкнул предохранителем. Но Сверлилкин уже прыгнул и, понимая, что опоздал с прыжком, всё же не повернул назад, а дотянулся руками до горла механика.

— Стреляй, гад! — заорал он. Тело его сжалось, ожидая выстрела, а пальцы все равно давили на напрягшееся хрящеватое тонкое горло. — Не стреляешь, ага! Да он у тебя не заряжен. Ах, гад! Коммунист, говоришь? Коммунисты знаешь сейчас где? Под Москвой да под Ленинградом! Чем прикрыться задумал! Как, всё уже? Да ты слабак, оказывается!

Пистолет со стуком упал на пол. Соколов бессильно обмяк на стуле. Лицо его безжизненно посерело.

Сверлилкин расцепил пальцы. Постоял несколько секунд закрыв глаза, потом поднял пистолет.

— Вот и всё, — пробормотал он, задыхаясь. — Не помог тебе твой пугач! Незаряженным взять думал! Быстро что-то ты свернулся!

Он решил погасить свет, выбраться наружу и накрыть самоходку брезентом. До утра никто не хватится, а за это время он успеет еще и к развилке, и в лес уйти. Пока Соколова начнут искать да пока догадаются в самоходку заглянуть, он уже до Домовщины доберется, а там, глядишь, и на партизан набежит. Пистолет брать или нет? Лучше не надо, что толку без патронов. Если найдут — труба сразу! Хотя все равно труба… Попадаться нельзя.

Он поднял пистолет к глазам. Взведен! Что за марка? Не наш и на немецкий не похож. Надо его спустить да взять с собой. Если к партизанам попадешь, лучше с оружием.

Он нажал курок, и раздался выстрел, прозвучавший оглушительно и так неожиданно.

— Что такое? Заряжен? Так почему он не стрелял, а? — опешил Сверлилкин.

Ему показалось, что после выстрела механик слегка пошевелился. Жив?!

— Ты почему не стрелял? — бросился к нему Сверлилкин. — Жив ты или нет? Слышь, механик, ты почему не стрелял?! Почему не стрелял, спрашиваю?

Веки Соколова слабо вздрогнули.

— Живой, — обрадовался Сверлилкин. — Ну конечно! Не успел я тебя ещё… Живой! Сейчас я люк немного приоткрою, воздуха впущу. Ишь ты, не стрелял! Свой, выходит! Свой! Коммунист!

Он приоткрыл люк, и струя свежего воздуха ворвалась в машину. Механик зашевелился, открыл глаза и непонимающим взглядом скользнул по Сверлилкину. Сознание, видимо, ещё не вернулось к нему.

— Ну! Да ну же! Опомнитесь, — тряс его Сверлилкин. — Вот ваш пистолет. Хотите, стреляйте в меня. Так мне и надо, дураку. Своего чуть на тот свет не отправил! Ну опомнитесь.

И механик опомнился. Он выпрямился и стал растирать горло тонкими дрожащими пальцами.

— Хотите я водички принесу? Мигом. — Сверлилкин метнулся к люку.

— Не… — голос механика осекся. — Не смей вы… выходить, — с трудом закончил он. — Сядь на место.

Сверлилкин послушно уселся на своё место, не сводя глаз с механика, готовый теперь по первому знаку вскочить и выполнить любое приказание.

— Ох, у-ух, — вбирал в себя воздух механик. — Мм-м, о-о-ох. Проверочка состоялась… о-ох.

Прошло немало времени, пока Соколов полностью пришел в себя.

— Ты должен немедленно уходить отсюда, — сказал он Сверлилкину. — Пистолет возьмешь себе. Вот ещё две обоймы. Сейчас я тебе ещё кое-что… Уф… ну и ну! И так я еле жив был, а тут ещё!

— Извините! Не знал. Нельзя мне сейчас уходить.

— Ладно тебе. Мм… Придется уходить.

— Нельзя же!

— Эту самодеятельность с минами придется отставить! Смекалки и храбрости у тебя хоть отбавляй, но… Перехитрил тебя Штубе!

— Меня? — Сверлилкин не знал еще о хитрости коменданта.

— Тебя, тебя! Да и что дают твои мины? Капля в море! О-оо…

— Если бы все так по капле!

— Это-то верно!

— Смотреть, как тут немцы загорают, сил нет!

— И это верно. Но такого специалиста, как ты, — механик усмехнулся и провел рукой по горлу. Сверлилкин виновато опустил голову. — Такого специалиста надо как следует использовать. Время терять нельзя. До рассвета ты должен быть у партизан. Заставу сумеешь пройти? Из-за тебя немцы поставили. Предупреждаю! Будет трудно. Но нет выхода. Придется идти!

— Я где хошь пройду, — заявил Сверлилкин, а сам подумал о Митьке. Он же будет ждать у развилки. — Я-то пройду. А немцы тут загорать будут, да? Аэродром построят, на Ленинград полетят?

— Не волнуйся ты! Пусть только построят, вот тогда и будет взрыв. Не чета твоим хлопушкам! С этого аэродрома они никуда не полетят, в этом я тебе ручаюсь. Однако тебе пора. Путь до развилки тебе хорошо знаком. Оттуда пойдешь возле леса. В деревни не заходи. Держись все время края леса. Дойдешь до реки, не вздумай идти через мост — охраняется. Переплывешь и опять к лесу. Там тебя обязательно партизаны остановят. Только заставу здесь пройди. А сейчас — главное!

Механик достал из кармана пухлую книжку.

— Вот она! — погладил он черную обложку.

— Что это?

— Что? Вся моя жизнь! Здесь то, из-за чего я торчу у немцев, работаю на них, отдавая все силы и ум. Честно работаю, заметь! Здесь то, из-за чего партизаны ушли отсюда, чтобы не пугать немцев, понял?

— Нет, не понял.

— Сейчас я тебе объясню. Ты должен всё знать, чтобы понимал, что я тебе доверяю. Впрочем, сам погляди! На!

Сверлилкин бережно взял книжку, раскрыл её и увидел столбцы каких-то цифр.

— Не соображу что-то. Цифры только.

— Какие цифры! Здесь всё. Эта самоходка и все те орудия, что мы здесь ремонтировали. И аэродром, и мощность новой брони… — механик махнул рукой. — Всё здесь! До последнего винтика!

— Вот что, — тихо сказал Сверлилкин. — А-а, — протянул он, — понятно. Этой вещи цены нет тогда. Это же государственная штука!

— Правильно! Сообразил!

— Вы мне это доверяете? А вдруг не дойду? Не сумею. Что с этим делать тогда? Сжечь?

Механик отрицательно покачал головой.

— Нет, нет! Ты дойдешь. Иначе нельзя. Ты меня понял? — он повторил: — Иначе нельзя! Умереть не имеешь права, пока не дойдешь! Ясно?

— Ясно, — сказал Сверлилкин, пряча книжку за пазуху. — Слушаюсь.

— Должен был через неделю связной явиться, да меня снова болезнь валит. Могу в госпиталь угодить раньше срока. Это и заставило меня за тобой следить столь тщательно. Я давно в тебе своего учуял, но проверить надо было.

— А-а, ясно, ясно. А что болит? Сильно?

— Сильно ли? Да нет… уже притерпелся. Старая у меня болезнь. Чахоткой раньше звалась. А я ещё курю!

Перед Сверлилкиным сидел как бы другой, незнакомый ему человек. Исхудалый и седой, с лихорадочно горящими глазами, с крупными обильными каплями пота на большом морщинистом лбу. Он сгорбился на железном сиденье, как старик, и стал долго и трудно кашлять.

— Ты уж прости… я должен покашлять. Прости…

Неужели это он, всегда тщательно выбритый и отутюженный, неподступно-высокомерный механик Соколов? Тот самый, с которым за руку здоровается немецкий комендант и выполняет все его требования? Неужели это он! Старый, больной человек!

Сколько же сил ему надо, чтобы преображаться и играть такую трудную роль?!

«Не-ет, — подумал Сверлилкин, продолжая с болью и уважением глядеть на механика. — Я бы так не смог! Воевать я могу, в разведку пойти могу, мины ставить — пожалуйста, но вот так… На это мало кто способен. Очень редкие люди. Я про таких слыхивал, но не верил…»

— Будешь когда-нибудь в Ленинграде, позвони по такому телефону: А, два шестнадцать семьдесят девять. Запомнил?

— Как в сейфе! Что передать?

— Что передать… — Соколов горько улыбнулся, — передай что-нибудь… Что директор послал привет из Брянских лесов. Впрочем, это так… фантазий!

— Туберкулез? — задумчиво переспросил Сверлилкин. — Зачем вам тогда здесь оставаться? Пошли со мной. Я вас на себе дотащу. Вы не смотрите, что я такой. Я сильный. Вас дома вылечат, — он разволновался и стал размахивать руками. — Дома обязательно вылечат. Пошли, а? Со мной не пропадете.

— Тише, тише. Размахался! Домой бы неплохо, конечно… Никуда я не могу уйти отсюда. Скоро техника начнет на аэродром поступать. Новая техника! Понимаешь? А теперь всё. Давай без задержки. Что еще у тебя, — спросил Соколов, видя, что Сверлилкин всё ещё не уходит.

— Вы уж не сердитесь, простите меня. Чуть я вас…

— Ладно, ладно. Всё пока в порядке! Давай обнимемся, что ли.

— Правильно! Вот это правильно!

Они обнялись, а потом Сверлилкин приподнял крышку люка, прислушался и прошептал;

— Тишина. Мне это проще, чем сверло заточить! Я пойду.

Бесшумнее кошки он скользнул наружу.

Так же бесшумно двинулся в темноте по селу, делая короткие остановки, чтобы прислушаться. Дождь лил и лил. Ни в одной избе не было света. Только в самом конце села два раза вспыхнул фонарь. Застава! А ему именно в ту сторону. Надо подкрасться поближе и выяснить обстановку.

Он так и сделал. Добрался до последних изб, затаился и услышал немецкую речь. Потом раздался и сразу смолк переливчатый вздох губной гармошки.

Кто-то сердито крикнул по-немецки сзади и совсем рядом.

Сверлилкин крепко прижался к скользкому, пахнущему теплой прелью стволу какого-то дерева…

Нельзя, нельзя ему попадаться. Своя жизнь — ладно! Сто раз умирал уже. Такое дело доверили!

Вчера Митька вел его не здесь, а через какую-то лазейку. Где-то за огородами. В темноте не сыщешь, да и как теперь выбираться отсюда? Стоит им посветить фонарем как следует, и он пропал…

Снова раздалась немецкая речь. Если бы Сверлилкин понимал по-немецки, то узнал бы, что солдаты из патруля говорят об удивительной военной находчивости своего капитана Штубе. О том, как он, не сделав ни одного выстрела, сумел избавиться от глупых русских партизан.

Где они сидят? На крыльце последней избы под навесом? Скорее всего — там. А этот сзади. Где он находится? Непонятно. А надо понять. Надо! Иначе не уйти ни за что.

Снова немцы громко рассмеялись, и тот же сердитый голос оборвал их смех. Теперь Сверлилкин сумел определить, откуда он доносится. Из той избы, что темнеет через дорогу. Так, это уже лучше. Не так и близко.

Снова раздался сердитый голос из избы напротив, потом там громко хлопнула ставня.

«Так, — обрадовался Сверлилкин. — Закрыл окно фашист. Живём пока! Можно и назад подаваться!»

Но не зря же он десятки раз бывал в таких передрягах. Приходилось ему часами лежать на минных полях и по целому дню мерзнуть на льдистой земле под прицелом немецкого снайпера: шевельнешься — и полетела душа в рай!

Злую школу войны прошёл Сверлилкин. Он был в ней рьяным учеником, и это не раз спасало ему жизнь и снова спасло. Сегодня.

Путь назад, казалось бы, был свободен, но он не торопился. Надо было убедиться в этом ещё и ещё.

И вот, когда он уже хотел двинуться назад, в избе напротив вспыхнул свет в окне, с шумом растворилась дверь, скрипнуло крыльцо под грузными шагами.

Тот же сердитый голос что-то прокричал во тьму, потом белый луч фонарика заплясал по кустам, прорезаемый нитями дождя.

Хлопнула калитка, немец ещё раз что-то крикнул, и те немцы, что были впереди, светя фонарями, побежали к нему. Грязь зачавкала под их сапогами.

Сверлилкин окаменел. Только стук сердца мог выдать, но сердце было крепко прижато к стволу дерева.

Передние немцы подошли, и тот, что вышел из избы напротив, снова скомандовал и, светя фонарем, пошел в село. Остальные двинулись за ним.

«Патрулировать отправились, — догадался Сверлилкин. — Так. А кто же здесь остался? И сколько их?»

Он позволил себе чуть отодвинуться от дерева. Ощупал за пазухой книжку, в кармане пистолет. Все на месте.

Патруль был уже далеко за поворотом, и шаги его удалялись всё дальше. Но на крыльце впереди явно кто-то остался. Снова надо было ждать.

И вот раздался громкий зевок, потом кашель, потом мелодичный переливчатый голос губной гармошки. Здорово играл немец! Какую-то грустную-прегрустную длинную песню. Он, видимо, остался один, потому что его никто не прерывал.

Сверлилкин усмехнулся. Взять его, что ли, голубчика, как кошка берет поющего утреннего щеглёнка? Проще, чем сверло заточить, взять его! Нет, нет! Нечего и думать об этом. Хватятся, начнут погоню — и пропало дело. Вот пройти мимо него, пока он там заливается, ничего нет проще!

И он с чрезвычайной осторожностью, с той осторожностью, с той особой тщательностью, что отличает разведчиков и минеров, абсолютно бесшумно прошел мимо отводящего душу сердцещипательной песенкой немецкого часового.

Вскоре Сверлилкин был в кустах у развилки.

— Эй, — тихо окликнул его Митька. — Я жду, жду! Где были-то? Промок я тут.

— Дела. Это тебе не сверло заточить, — так же вполголоса сказал Сверлилкин. — Не нашёл я твою лазейку, еле пробрался!

— Я его все равно взорву! Волчина гадская! — вдруг всхлипнул Митька.

— Краснорожего?

— Шашкина! Сегодня к мамке приставал! Напился, боров, и заявился к нам. Я пришёл, а мамка плачет в углу, а он сидит, жирная харя, и смеется. «Никуда, — говорит, — от меня не уйдешь, ласточка».

— Негодяй! Все у него ласточки!

— Взорву я его всё одно! За мамку убью!

— Правильно. Я бы его сам ликвидировал, да уходить приходится.

— Куда это?! — всполошился Митька.

— Задание, — уклончиво сказал Сверлилкин и спросил: — Мина где?

— В лесу, в том погребе. Нельзя же нам ставить мины!

— Что? Уж сегодня-то я им на прощание…

— Нельзя, дяденька Сверлилкин, или не знаешь ничего про борону? Завтра же Игнашевым боронить, а потом Шашкину, а потом нашему Калине…

— Да при чём же тут твоя борона? Не пойму я тебя что-то! Я ему про мины, а он мне черт знает про что, — разозлился Сверлилкин.

— Так вы и верно не знаете. Дак я сейчас расскажу.

И Митька поведал Сверлилкину о комендантской хитрости.

— Вот почему сегодня взрыва не было! Нашла, значит, баба! Выходит, мы её неправильно поставили, если дождём размыло, — вслух думал Сверлилкин. — Вот о чём говорил Соколов, а я его слушать не стал! У коменданта на столе моя мина оказалась. Вот тебе и на! Башка у этого фашиста работает, однако! Эх, если бы мне не уходить, я бы такое завинтил, хоть три дня борони, все равно взорвешься! Да ладно. Пусть только достроят аэродром — тут уж рванет по-настоящему!

— Все равно я Шашкина-то жахну! Завтра Игнашевым, так ставить-то не надо, а послезавтра Шашкину, дак ужо…

— Что в селе говорят? Никого я два дня не видел.

— Партизаны, бают, объявились.

— Ругают? Ну, из-за бороны?

— Один Шашкин орет. А из Мальгина, ну, деревня-то за Безымянкой, трое мужиков к партизанам сегодня ушли, говорят. Да из Тимохова двое.

— Ага! — радостно проговорил Сверлилкин. — Вот это да! Я же знал. Ай да мы с тобой! Вот тебе и тихое место.

— Если б мы с мамкой знали, куда идти-то, дак давно б ушли.

— Я тебе скажу, куда идти. За Домовщину в леса. Только дойдите, а там партизаны вас сами найдут. Ну, Митька, мне пора!

— Дак вы впрямь уходите? — всполошился мальчишка. — Уже? И мы не увидимся боле?

— Увидимся, сынок. Обязательно, родной! Ты только берегись. В погреб к Шашкину не лезь и взрывать его не смей. Попадешься. Шашкин от нас никуда не уйдёт. Береги мамку. А лучше всего — уходите в партизаны. И другие пусть уходят. Тут скоро такие дела начнутся… Прощай, Митька! Я тебя не забуду!

И Сверлилкин исчез в темноте.

— Все равно я этого бугая подорву! — упрямо прошептал Митька.

Сверлилкин благополучно добрался до Домовщины. Переплыл реку, гребя одной рукой, а второй поднимая над водой книжку и пистолет. И сразу снова свернул к лесу. Не успел он дойти до него, как его кто-то тихо окликнул, и не успел он ответить, как на него навалились, связали, засунули в рот какую-то горько-соленую тряпку и, поставив на ноги, повели в глубь леса.

Вскоре он уже стоял в партизанской землянке перед невероятно бородатым партизанским командиром и докладывал ему обо всём, поминутно отплевываясь.

— Ты что тут расплевался? — спросил его строго командир.

— Кляп у вас больно соленый! Тьфу!

— Какой привередник нашелся! — ответил сзади от дверей приведший его здоровенный молодой партизан. — Сам виноват. Надо пароль знать! Да ты не брезгуй, дядя! У меня в этой тряпке каменная соль была. Для кобылы. Очень она её лизать любит. И не плюется!

— Тьфу! Ты не очень воображай со своей кобылой! Не гляди, что ростом с елку! Я бы тебя взял не так. Ты бы у меня и ботинок вместо кляпа съел бы, чёрт здоровенный! Тьфу, тьфу!

Бородатый партизанский командир, а за ним и молодой партизан, приведший Сверлилкина, громко расхохотались. Сверлилкин поскреб затылок и тоже весело рассмеялся.

— Эх, — вздохнул вдруг командир. — Плохо, значит, товарищу директору, — он с таким уважением произнес «товарищу директору», что Сверлилкин с ненавистью поглядел на свои цепкие пальцы, ведь чуть-чуть такого человека на тот свет не спровадил. — Уж если товарищ директор жалуется, то плохо… плохо дело! Со смертельной болезнью человек… а на такое пошел!

Сверлилкин замахал руками:

— Давайте я его сюда доставлю! Завтра же здесь будет! В абсолютной целостности. А? Ну давайте. Мне и людей никого не надо. Ну разве этого вон, — он показал головой назад, — бугая!

— Мы бы и без тебя давно… Да не пойдет он. Ни за что не пойдёт. До самой смерти, — с силой сказал командир. — Железный человек он. Уважаю! А ты, Сверлилкин, тоже. Спасибо. Давай, брат, руку. Орденов у нас здесь не имеется, но не волнуйся. Получишь. Будешь награжден, можешь мне поверить.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Сверлилкин, вытянув руки по швам. — Спасибо. Товарищ командир, Митька там остался. С матерью. Они к вам хотят перейти. Там многие к вам хотят, да не знают, можно или нет. А Митьку взять обязательно надо. Боевой он! Мы ведь это с ним мины ставили.

— Ты со своими минами и нам переполоху наделал! — весело отозвался командир. — Мы уж подумывали, что там новый отряд объявился. Хлопцы сперва доложили, что кто-то на нашем складе в лесу побывал, а потом стали про взрывы докладывать. Только, по их докладам, там взрывов двадцать уже было. Да и народ к нам после твоих взрывов стал прибывать. На развилке-то, говорят, ба-атюшки, что творится: каждый день по сто немцев убивает! Видал! Уже легенды про тебя ходят!

— Так это ваш склад там в лесу? Плохо замаскирован!

— Дал я хлопцам уже за это. Но ладно. Дело у меня к тебе ещё есть, — сказал командир. — Можете идти, — отпустил он конвоира.

— Пока, дядя, — сказал конвоир Сверлилкину, уходя. — Не забывай мою кобылку!

— Тьфу! Не воображай. Между прочим, я ведь не сопротивлялся. И в плен к тебе сам пошёл, а то у меня от-личный пистолет был с собой. Взял бы ты меня! Тьфу!

— Сегодня уходит самолет, — сказал командир, когда дверь за конвоиром закрылась. — На Большую землю. Отдыхать тебе некогда. Полетишь с этим, — он бережно взял в руки записную книжку Соколова. — Учти, полет трудный. Могут сбить, но ты должен выжить, — повысил он голос. — Прыгать с парашютом умеешь?

— Всё я умею, — отозвался Сверлилкин с готовностью.

— Так вот. На самолете ли, пешком или под водой, но эта книжка должна быть доставлена. Ясно?!

— Да не волнуйтесь вы, — ответил Сверлилкин, принимая книжку. — Доставлю. Мне это проще, чем сверло заточить!

Глава VIII ЛИЦО ПОДЛЕЦА

Едва рассвело, а подвыпивший Шашкин бегал по селу и орал:

— У кого скотина, выгоняй! Приказ!

Он стучал в окна, срывал со щеколд калитки.

— Приказ! Эй, Калина! Где ты, убогая душа! Гони скот к немецкой столовой! Слышь, что тебе велено!

Калина выскочил на крыльцо, — больная рука, как всегда, прижата к боку, второй продирает слипшиеся от сна глаза.

— Чего орёшь, бешеной! Ты мне не указ, староста на то есть.

— Не партизанничай тут! К партизанам ладишь сбежать, я знаю! Все вы туда метите. Взрывы-то вас всех взбаламутили!

— Ну и!.. — Калина затрясся, перетрусив. — Да ты что… да ты что орёшь-то. Какой с меня партизан-то… Потише хоть ори!

— Ах, потише! — натужась изо всех сил орал Шашкин. — Страшно стало! Я правильно ору. Вашего колченого Ивана скоро возьмут. Развел тут партизанов! Из-за этого пса я должен с бороной иттить, да?! — Шашкин затряс кулаком. — Вот вам! Я-то не пойду.

— Как это? — усомнился Калина. — Уж придётся! Сегодня Игнашева ходила, пофартило ей, слава богу… завтра ты, а там… там и я, господи. Да ты не бойся, — поднял он на Шашкина робкие, светлые глаза. — Ты не думай, может, и пронесёт.

— Не с твоей рожей мне указывать! — не утихал Шашкин. — Гони скотину к столовой, сухорукой чёрт!

— Дак кто приказал-то? Такого приказу и не было, — упрямо твердил своё Калина.

— Я велю! Потому как вы всю скотину угоните, партизанов кормить!

— Сбесился! — Калина попятился в избу, а Шашкин побежал дальше с криком:

— У кого скотина, выгоняй!

Так добежал он до Митькиной избы. Митька был один дома.

Митька спал как убитый — он вернулся с развилки перед рассветом.

Шашкин загрохотал по избе сапожищами, заорал:

— Кто тут есть, отзывайся! — Увидев спящего Митьку, затряс его за плечо с такой силой, что тот, ничего не соображая и не в силах разлепить глаза, вскочил, постоял на месте, покачиваясь, и снова повалился на постель.

— Митька! Где матка, спрашиваю? Ну!

— А… это… ушла на аэродром, — проснулся наконец-то Митька и сразу же нахмурился. — Опять пришёл! Уходи лучше! Уходи, говорят!

Шашкин сел на лавку у стены и засмеялся.

— А может, я на твоей матке жениться хочу! Не желаешь нового батьку-то? Ха-ха-ха!

— Уходи! — что есть силы пронзительно крикнул Митька. — Жив наш батька! Жив!

— Откуда тебе такая весть? — привстал Шашкин. — Партизаны известили? Все вы заодно! Погодите у меня, стану старостой, всех партизанов выведу! А ты, Митька, слушай меня. Хочешь жить, дак слушай! Я тебе могу сала и пшеницы дать. Сколь запросишь, столь и дам! У меня имеется! В моих погребах немцы не роют! Знаешь, у меня там сколько всего…

«Знаю, знаю, — подумал Митька. — Кабы ты сам узнал, что у тебя там имеется».

— Ну? Хочешь? У вас жрать-то нечего. Отруби, поди, жрёте, а я сала дам и пшеницы… нет, даже муки белой дам, чёрт с вами! Ну?!

— А чего делать-то? — спросил Митька. Давно он уже не видел белой муки. Смотря, что ему надо, а то можно сделать, мамка обрадуется: у них ведь ничего нет, никаких запасов. — Чего делать-то? — переспросил он.

Но Шашкин медлил с ответом.

— Погодите у меня, — ворчливо грозился он, — всех определю! Коммунисты хреновы! Жить не дают и таперя! Твой-то батька ведь партийным был! Яблоко от яблони недалече валится!

Он полез в карман своего синего макинтоша, в котором щеголял и в дни, когда не было никакого дождя, долго рылся в нем, хмуро поглядывал на Митьку, как бы решая, стоит ли с ним дело иметь, и вытащил из кармана кусок темной пахучей колбасы. Такую колбасу варили в селе до войны. По праздникам. Нет ничего вкуснее! От острого дразнящего запаха у голодного Митьки потекли слюни и громко заурчало в животе. Шашкин кинул ему колбасу, как мячик, и снова принялся рыться в кармане. Митька колбасу поймал, но пока что не трогал — не знал, что стребует Шашкин за неё, а зря он не даст, не тот человек.

— Жри, не бойся, — сказал конюх и вытащил из кармана часы. — «Кировские». Ходют лучше кремлевских! Сверлилкин в них копался, вечные, говорил. Да, а где же Сверлилкин. Что-то я его сегодня не видел. Обычно умывается на дворе… Чёрт с ним, придёт, в мастерских ночевал, видно… Часы хошь, эй, Митька? Да ты колбасу-то жри, не бойся. Денег не спрошу!

— Не… сперва говори, что делать? — Митька положил колбасу на лавку. — Может, я не смогу, дак… — «Ищи ты теперь Сверлилкина! Он уж, наверно, у партизан давно!» — думалось ему.

— Ну вот что, — Шашкин поднялся, квадратный огромный мужик с толстой короткой шеей, с жесткими, всегда торчащими вверх волосами, словно они у него были мокрыми или чем-то смазанными, он поднялся и, потрепав по плечу тощего, как былинка, Митьку, сказал: — Давай, а? Пользуйся.

— Дак чего делать-то?

— Да боронить, боронить вместо меня поезжай. Делов-то всего! Жив останешься, не бойся. Игнашева же осталась. Ну? Пойдёшь, а? Митенька? Да я вас озолочу, всё отдам, слышь! — В голосе у него послышались вдруг плаксивые нотки, и он вдруг задрожал. — Мить, а Митька, пойди! Я вас… я всё отдам… я… Ну, пойдёшь али нет?

Это было настолько неожиданно, что Митька испугался, не свихнулся ли Шашкин. Ну и трус же! Ещё Митькин батя говорил про него: «Не глядите, что Шашкин ростом больше стога, наглый он, а трус!» Ишь чего задумал! Сам пойдёшь, гад! Игнашева-то жива осталась известно почему. Потому что он, Митька, мину не поставил, а тебе надо, за всё, что ты творишь…

— Ну! Ну! — трясся Шашкин. — Пойдёшь? Часы отдам, и муку, и сало. Голодать боле не будете.

Он был противен и страшен, и Митька потихоньку стал пятиться к дверям. Бежать от него надо!

— Куда! — заорал Шашкин, видя, что Митька убегает. — Ну, смотри, я тебе по-хорошему… я с твоей маткой тогда по-своему обойдусь!

— Гад! — завопил Митька, останавливаясь. — Только тронь, гад, тут же подохнешь!

— Что за крики? — раздался голос позади Митьки, и староста ловко перепрыгнул через порог на своей деревяшке. — Шашкин! Ты пошто не на конюшне? Я тебя спросить должон: зачем людей баламутишь, а? Кто давал приказ коров на кухню гнать, а? Ты что, выслужиться задумал? Чтобы тебя на развилок не гнали, освободили, да? Не выйдет, Шашкин, — староста усмехнулся в свою сросшуюся с усами бороду. — Не выйдет! Твоя очередь. А потом уж Калинушки убогого, — он вздохнул и покачал головой. — А ты чего ревёшь? — спросил он Митьку. — Ну?

— Не реву я, — ответил тот, горящими глазами глядя на Шашкина и думая: «Ну, погодь у меня, я тебе две мины-то присобачу!»

Механик Соколов уезжал в Брянск ложиться в немецкий госпиталь. Комендант дал машину, и Соколов уже сидел в ней и ждал обер-лейтенанта, который тоже собрался в Брянск.

Сегодня механику было лучше, но он знал свою болезнь — не отлежишься сейчас, потом можешь совсем не встать, а ему ещё надо сюда вернуться. Скоро здесь должны разыграться важные события.

Механик сидел на заднем сиденье и видел через стекло немецких солдат, патрулировавших теперь по селу даже днём, и усиленную охрану, стоящую у здания комендатуры.

«Ах ты, Сверлилкин-Мудрилкин, маленький оловянный солдатик, — думал Соколов и внутренне улыбался, вспоминая забавную фигурку старого мастера, его седые лохматые брови и неизменную знаменитую поговорку: „Мне это проще, чем сверло заточить“. — Всё ему просто! И воевать, и на станках работать, и сквозь заставы немецкие проходить!» В том, что Сверлилкин прошёл, можно было теперь не сомневаться. Если бы задержали — давно бы начался переполох. Но нет! Не зря он так долго приглядывался к нему и испытывал. Ошибки быть не могло!

И всё же судьба записной книжки не могла не беспокоить механика. «Государственное дело» — хорошо сказано! Удалось ли Сверлилкину переплыть реку? Как его встретили партизаны? Без пароля они встречают прямо-таки сурово. Соколов усмехнулся, припомнив одну такую горячую встречу.

Пустынна была главная улица села. Все на строительстве, только дети и старики дома, но и они сидят по избам. Такое настало время; лучше не попадаться на глаза немецким патрулям. Патрулировать теперь стали чаще. Соколов увидел, как из-за поворота вышли и остановились у колодца рядом с высоким домом конюха Шашкина двое немцев. Патруль! Ходят только по двое, а то и по трое. Боятся!

«Просверлил вас всё-таки Сверлилкин! — усмехнулся механик. — Зря говорят: один в поле не воин! Воин! Маленький, но упорный. Миллионы таких и выиграют войну! Вроде бы ерунду придумал. Ну, поставил две-три хлопушки, ну, разбил немцам пару автомашин да вывел из строя несколько солдат. Мелочь для такой войны! А на самом деле вот она во что обернулась, эта мелочь!»

Сегодня Штубе, прощаясь, мрачно сообщил, что исчезло семеро крестьян. Не явились на строительство. Их нигде не могут обнаружить. Он считает, что ушли к партизанам. Это чрезвычайное происшествие, и он должен о нем доложить в Брянск и получить инструкции. Поэтому вместе с Соколовым едет обер-лейтенант.

Но где ж он? Соколов поморщился. Он терпеть не мог этого бравого солдафона, вечно рассказывающего анекдоты. Придется всю дорогу их слушать и делать вид, что очень смешно.

После ухода старосты и Шашкина Митька не стал ложиться, а полез в печь поглядеть, нет ли чего поесть. Увидел в маленьком чугунке пепельные картошины, повеселел. Не могла мамка уйти так! Наварила картошки. Спасибо ей!

Он взял из чугуна руками две горячих картофелины и, перекатывая в ладонях, побежал к постели. На постели лежала забытая Шашкиным пахучая колбаса.

У Митьки потекла слюна. Он спихнул колбасу на пол и принялся чистить картошины, дуя на них.

Во дворе послышалась немецкая речь. Митька испугался, вскочил и, подбежав к окну, увидел двух немецких автоматчиков. Один остался во дворе, Митька со страхом следил, как он снял автомат с плеча, а второй стал подниматься на крыльцо.

«Уследили? Шашкин подослал? — гадал Митька. — Чего теперь делать-то…»

Стук тяжелых подкованных сапог прогремел в сенях, и в избу вошел белобрысый молодой солдат. Он что-то быстро проговорил, строго глядя на Митьку.

Митька ничего не понял.

Солдат снова быстро что-то сказал.

— Чё… чего надо-то? — срывающимся голосом спросил мальчишка. — Надо-то чего?

Солдат вдруг рассмеялся и сказал на чистом русском языке:

— Ты чего токаешь? «То», да «то»! Митька мне нужен. Это ведь ты?

Митька совсем опешил.

— Ну…

— Ты, да?

— Ну…

— Механика Соколова знаешь? Скорей!

Еще бы Митьке не знать Соколова! Выручил тогда от Шашкина.

— Найти Соколова сможешь? — солдат подошел к окну и сделал какой-то знак своему товарищу. — Говори скорей, пора уходить!

— Чего его искать-то? Здесь он. В селе.

— Тогда слушай и запоминай. Передай ему: «Проще, чем сверло заточить». Сам не понимаю, что это, но передать приказано.

Митька даже подпрыгнул на месте. Сверлилкин! Где он? Что с ним?

— Когда передать-то?

— Срочно! — солдат попятился к дверям и добавил: — А тебе с матерью уходить в лес! Немедленно! — и он исчез.

«Ай да Сверлилкин! — радовался Митька. — Не забыл, вот человек! Сейчас я Соколова сыщу!»

Наконец-то обер-лейтенант появился на крыльце комендатуры.

— Иду, господин инженер-механик! — крикнул он, спускаясь с крыльца. — Нас будут сопровождать два мотоциклиста. Теперь это необходимо, — закончил он, подходя и открывая дверцу. — Одну минуту, сейчас они прибудут.

Соколов увидел, как от колодца отошел мальчишка с ведром, и странно, но ему показалось, что мальчишка делаете какие-то знаки. Он пригляделся — да это ж Митька! Кажется, ему что-то надобно… Странно!

— Мм-м… ох! — простонал Соколов.

— Вам дурно? — всполошился обер-лейтенант. Он уже уселся рядом с Соколовым.

— Ничего, ничего… — прошептал Соколов, открывая дверцу со своей стороны. — Ничего… немного воды, — он вышел из машины и пошел к Митьке.

— Я прикажу ему! Он принесет сюда, господин инженер-механик!

Но Соколов быстро подошел к Митьке и, взяв у него ведро, начал пить маленькими глотками очень холодную ключевую воду.

— Велели сказывать, — еле слышно, одними губами произнес Митька. — «Проще, чем сверло заточить»! — глаза мальчишки сияли.

— Очень холодная вода, — нарочито громко сказал механик, отдавая ведро. — Очень холодная! — повторил он. Машина уже подъехала к ним. Два мотоциклиста в кожаных куртках с автоматами наперевес следовали за ней. Механик открыл переднюю дверцу и сел не с обер-лейтенантом, а с шофером.

— Вам плохо, господин инженер-механик?

— Нет, нет, спасибо. Наоборот, я думаю, что не задержусь в госпитале. Такое горячее время, что стыдно лежать, господин обер-лейтенант.

— О! Тогда мы будем снова сотрудничать. Вперёд! — Машина взревела, рванула с места, мотоциклы за ней. — Новый анекдот, господин инженер-механик!

К полудню Шашкин напился и совсем одурел от страха и злобы. Он ворвался в приемную комендатуры, на ходу вытаскивая из кармана своего макинтоша какую-то грязную бумажку.

— Все у меня на веревочке, — ткнул он в бумажку, — всех переписал! Большевики! Партизаны!

Штубе как раз в приемной отчитывал старосту Ивана. Староста стоял перед ним, как всегда смиренный, с низко опущенной головой. И, как всегда, нельзя было разглядеть выражения его лица. Что он там скрывает в своей дикой бороде, этот хитрый мужик?

— Я прикажу побрить твой борода! — выходил из себя Штубе. И оттого, что староста внешне никак не реагировал на его слова и угрозы, а по-прежнему смирно стоял и смотрел в пол, немец злился всё больше и больше. — Где твой люди? Семеро убежали партизан?! Я прикажу вешайт! — фальцетом выкрикнул Штубе, и староста, переступив с ноги на ногу, вздохнул. Понял, кажется, что это не пустая угроза. — Я поставлю виселиц посреди этой улицы. И ты сам будешь тянуть веревка, староста! — Штубе резко повернулся к Шашкину. — Кто пропустиль тебя? Я спрашивай?!

Шашкин не ожидал здесь встретить старосту и потому немного сник. Заниматься предательством при посторонних ему еще не приходилось. Тем более при старосте. Он даже попытался спрятать назад свою бумажку Но Штубе глядел на него в упор.

— Вы же сами приказали меня завсегда пущать.

— Что это есть? Дай! — вырвал Штубе бумажку и поверх очков начал ее разглядывать. — Это что за фамилий?

Староста быстро поднял голову и с такой ненавистью поглядел на конюха, что тот заорал, как ужаленный.

— Это он всё, — показал он рукой на старосту. — Развел тут партизанов! Хотели скотинку в столовую вашу сдать, чтобы покормить, значит, получше. Чтобы ваши солдаты свежанины поели. Так запретил он!

— Это все есть правда, староста Иван? Ну, почему ты молчишь?

— Где у него своя-то корова? Свою бы и сдавал. Так нет! Он свою-то знаете кому продал? — староста поглядел на Шашкина. — Сам бы сказал, где твоя корова-то!

— Ну, продал, чё такого! — оробело ответил Шашкин. Корову он продал на красноармейскую кухню, только началась война.

— Скажи уж, кому продал, — староста махнул рукой. Доносить даже на Шашкина ему было противно.

Но Штубе не интересовала корова Шашкина.

— Ти… Тимохи… Тимохи… — с трудом разбирал он корявые буквы. — Почерк шлехт! Ду лернсте шлехт! Плохо учился! — Штубе стал читать дальше. — Смир… Смирнова… Ка-ра-сев… Устю… Устюжанин.

— Я — Карасев, — сказал староста. — В чём дело?

— В чём дело? — переспросил Штубе. — Что за фамилий? Ну! — прикрикнул он, видя, что Шашкин мнется.

— Так, — поежился Шашкин и решился: — Так они в партизаны хотят! Вот крест! — он быстро перекрестился, и Штубе заметил, что рука у него дрожит.

— Ти говоришь в партизаны, — сказал Штубе, сразу меняясь в лице. — Это очень кстати. Но где доказательство?

Штубе был не так прост, чтобы верить Шашкину на слово.

— Дак… дак убегли уже семеро! И эти убегут. Право слово!

— На чем, — усмехнулся староста. — На этом? — он приподнял правую штанину и показал протез. — На этом не убежишь! Врет он все, господин комендант!

— Я тебе не доверяй больше! — взвизгнул Штубе. — Я прикажу следить за тобой. А остальных лично распоряжусь арестовать! Да, да.

— Господин комендант, — староста понял, что дело плохо, и решил объяснить поведение Шашкина. — Он же выслуживается! Его же очередь боронить!

— О майн гот! — понимающе усмехнулся Штубе и быстро оглядел Шашкина с ног до головы, словно видел впервые. — Так-так… — и, словно бы очень сожалея, сказал, покачивая головой: — Очень жаль… но нитчего не поделать! Да, да! Боронить надо по очередь. Очень жаль!

— Так его очередь и есть, господин комендант!..

— Да-да… пусть идет боронить. Порядок надо соблюдать всем! — Штубе отвернулся от Шашкина и ещё раз перечитал бумагу: — Тимохина… Смирнова… Карасёв, — он поглядел на старосту. — Пока тебя буду оставлять. Но побрить немедленно борода! Остальных… — он не договорил и, аккуратно свернув бумажку, положил её в карман.

Шашкин все не уходил. Топтался на месте, не зная, что же ему теперь делать.

— Вон! — показал ему на дверь Штубе. — Шнель, шнель!

Вылетев пулей из комендатуры, Шашкин сообразил, что не сказал коменданту о Сверлилкине. Сбежал ведь его постоялец! Уж этот-то и впрямь сбежал к партизанам!

А впрочем, хорошо, что не сказал… Слава богу, что не сказал! Штубе сразу бы заорал: «Почему плохо следил за ним! Упустил!» Нет, нет. Нельзя было говорить. Да может, он и не сбежал. Отыщется ещё, может. Но что же ему-то, Шашкину, теперь делать? Идти боронить? Да это же смерть прямая! Ну уж не-ет…

Шашкин вытащил из кармана бутылку и, запрокинув голову, стал жадно пить из неё, не обращая внимания на то, что стоит прямо посреди дороги, а неподалёку, у колодца, старухи смотрят на него и качают головами.

— Сдурел конюх-то, — сказала одна, заслоняясь от солнца краем платка.

— Сдуреешь, — ответила другая, вытаскивая из колодца ведро. — Его очередь боронить-то! Э-эх, осподи! Жизня!

Шашкин опустошил бутылку и, швырнув её в кусты, пошел к колодцу.

— Эй, бабки! Мой дом знаете? Лучшая изба на селе!

— Знаем, знаем, как же, — дружно ответили бабки, — лучшая!

— Меняю! — Шашкин застучал себя в грудь кулаком. — Вот тебе крест! Эй, Дунька, или ты, Клавдия, у тебя ведь не изба, а баня гнилая. Давай меняться!

— Да ты что… ну тебя! Шутки худые больно!

— Я не шучу, вот, — закрестился Шашкин. — Бери, говорю. Только сходишь к развилке и бери! Все отдам, а?

Бабки подхватили свои ведра и подались от Шашкина в разные стороны.

— Гады! Партизаны! — пьяно орал Шашкин им вдогонку. — Всех выдам! Из-за вас гибнуть должен!

Митька сидел на крыльце своей избы и слышал всё.

— Ну, Шашкин! Всё! Догулялся, — приговорил конюха Митька. — Я тебя ужо… Я тебя, подлец!

Но мал ещё был Митька и не знал, что не так-то просто и легко разделаться с подлостью. Не знал, что часто из-за подлецов гибнут хорошие люди, а они, подлецы, выходят из воды сухими.

Глава IX МИТЬКА-МИНЁР

Красное с нежными реденькими сквозными облачками нависло небо над березами. Митьке казалось, что вершинки берез держат это небо. Шумят и гнутся под его тяжестью. В конце концов не выдержат вершинки — и небо прижмется к земле, и тогда придет ночь.

И тогда Митька установит мину…

Хуже любого немца Шашкин! Зимой троих мужиков выдал, и все говорят, что их расстреляли. Теперь снова выдает! Если бы его партизаны поймали (не зря он их пуще огня боится), они бы с ним чикаться не стали! Дезертир и предатель! А что он творил, когда немцы наступали…

Митька лежал в березняке, дожидаясь ночи. Ушел из дома, пока мать не пришла. Да и легче днём из села уходить. Вечером заставы всюду.

Где-то неподалеку пас скотину Калина. Тоненькие перезвяки колокольцев доносились до березняка.

Пусть пасет! Митька решил и ему не показываться.

Завтра Калина пойдёт боронить. Эх, если бы сказать, что ничего ему не будет завтра. Нельзя! Вдруг проговорится. Перетерпит как-нибудь!

Митька захотел пить, поднялся, где-то неподалеку был ручей, отыскав его, лег на бережок и принялся пить, трогая губами красное небо, зеленые вершинки берез, нежные теплые облака.

Любил здесь бывать Митькин отец. Но редко ему удавалось сюда выбираться. За лето всего раз или два.

Отец был невысок (Митька в него), с покатыми сильными плечами, с синими-пресиними глазами и белозубой улыбкой. Он всегда улыбался и любил шутить. Мать рассказывала, что он был первым озорником в селе.

Они приходили в березняк втроем. Отец брал Митьку на одну руку, мать на другую и кружил их быстро-быстро. И пел ещё при этом частушку:

Мать звонко, на весь березняк хохотала и, теребя льняные батины волосы, кричала счастливым голосом:

— Ой! Чего ж ты не остался холостым-то, а? Ты ж у меня весь порог отбил, дорогу через лес протоптал ко мне! Чё ж ты в девятнадцать-то лет женился?

— Тебя боялся упустить, ладушка! Лучше тебя-то нет! Верно, Митька? Нет ведь? — подмигивал отец весело.

— Верно, верно! — кричал Митька. — Она лучше всех! А ну, ещё покрути нас! Урра…

Когда началась война, отец с мужиками уехал на грузовике в район призываться. Грузовик был с высокими бортами. Отец стоял рядом с Шашкиным у кабины и всё махал матери и Митьке рукой, бледный, неузнаваемый.

— Ничего! — кричал Шашкин. — Вернемся скоро!

Шашкин и вправду вернулся скоро. За день до того, как в село вошли немецкие мотоциклисты. Тогда была паника и Шашкина никто не спросил, как же он оказался дома. Потом поговаривали, что он бежал из первого боя. Немцы почему-то ничего не сделали Шашкину. При них он стал жить ещё лучше.

А от отца не пришло ни одной весточки, кроме этой записки, где сообщали, что отец с гранатами под танк бросился.

Не верил Митька в гибель отца! Глядел на шумящие вершинки берёз, и они ему говорили: «Жив!». Пил воду из прозрачного ручья и рядом со своим отражением видел отца, и ручей звенел: «Жив!». Да и он сам знал, что жив!

Вечером попозже, когда уже начало темнеть, Митька, взяв мину, перебрался в кусты у развилки. Впервые он действовал один, без Сверлилкина, и ему было страшно.

Оставив мину в кустах, он пополз к дороге, спрятался за большим камнем и стал наблюдать.

Машины шли одна за другой, преодолевая грязь, которая после двух ливневых суток стала сплошной и пузырилась, словно бы это было старое болото, а не дорога.

Машины плыли по ней, поднимая брызги, раскидывая тяжелые ошметки, с шлепаньем падающие в кювет, полный коричневой воды.

Гул стоял на шоссе. Огромные грузовики с кузовами, укрытыми брезентом, ползли мимо Митьки. Он стал их считать: «Шестнадцать… двадцать пять… сорок». Но считать было бесполезно. Они шли и шли.

«Эх, вот бы мину-то сейчас, — подумал Митька. — Если бы они перестали идти немного, я б успел!.. Сюда бы партизан с гранатами. Вот уйдем с мамкой к партизанам, я их сразу сюда приведу».

Не знал Митька, что его мать значилась первой в предательском списке Шашкина и немцы увезли её прямо со строительства и бросили в темный подвал под комендатурой. Утром её ждал допрос и пытки.

Митька решил ставить мину возле огромного камня, лежащего на самом краю дороги у кювета. Он глядел на поток машин и уже не думал о Шашкине. У камня лучше всего. Сверлилкин собирался там поставить.

«Закопаю вглубь. Борона-то не достанет, а машины как раз взорвутся. Вон их сколько идёт. В два ряда стараются!» — решил он.

Становилось темней и темней. И вот погасли на дороге фары машин, стих гул. Значит, уже двенадцать часов. Немцы всегда ровно в двенадцать прекращали движение.

Теперь надо ещё час покараулить. Так учил Сверлилкин. Потом можно устанавливать.

Как только стихли машины, начали орать лягушки.

Митька никогда не слышал, чтобы они так орали. То — поодиночке хрипло и клокочуще, то вдруг все сразу вразнобой, наперекрик, то дружным хором, словно им кто-то помахивал дирижерской палочкой.

Гром! Звон!

Где-то рядом с Митькой за кустами в кювете сидела основная запевала. Когда на мгновение стихал хор (чтобы перевести дух, видимо), она зачинала первой. И уж так урчала, так нежно и тягуче с переливами развозила, что Митька не выдержал, швырнул в неё из кустов комком глины. Она чуть смолкла и тут же снова пошла заливаться!

«Вот лешая, завелась, как патефон! Для них и войны нет, им что! Однако пора уже. Прошел уже час. Пора», — решил Митька и стал раздеваться. Он снял пиджак, брюки и майку (в их селе майки почему-то звали «соколками») и остался в одних трусах.

Так его научил Сверлилкин, чтобы потом не чиститься до утра.

Раздевшись, Митька взял свой мешок, где были мина и топор, и, перейдя кювет — вода дошла до пояса, ползком выбрался на шоссе.

Страха он почему-то теперь не ощущал. Наоборот, ему стало даже весело. Всё у него получится. Нет Сверлилкина, ну что ж… а разве он не такой же, как Сверлилкин! Завтра немцы опять забегают тут! Надо только поглубже, поглубже ее зарыть. Надо до земли докопаться, чтобы не в грязь, а в глубину. Взрыватель всё равно сработает. Теперь-то всё про мины известно!

Работая топором, разгребая грязь и землю руками, он вскоре выкопал глубокую, по его соображению, яму и опустил в неё мину. Потом осторожно и тщательно закопал. Грязь сразу же наплыла — и все сравнялось.

Так! Теперь пусть придёт утро! Если Шашкин рванется — так ему и надо за всё. Но не достанет борона. Не должна. Вот машина — другое дело! У неё — тяжесть, не то что у бороны!

Он сполз с дороги и, быстро смыв с себя грязь водой из кювета, оделся и побежал к селу.

Вскоре он уже перебрался через свою лазейку в огороды.

И только возле самой избы вдруг подумал: «Борона-то не достанет, а если лошадь… копытом».

— Врете! — сказал Шашкин, по-волчьи убегая из родного села, бросив свой домище со всей утварью, оставив набитые барахлом и жратвой чердак и погреба. — Врете, я не дурак! Ну, плетись ты, Ласточка вшивая! Чего вопишь, тише, говорю! Услышат, враз догонят. У них собаки имеются!

Той же самой лазейкой, которой пользовался Митька, конюх бежал из села от партизанской мины. Жену пришлось брать с собой, он бы и не взял, да опасался, что она побежит заявлять на него сразу и будет за ним погоня.

— Иди быстрее! Не хрипи, дура, — шептал он жене. — Быстрей, быстрей, тебе говорю! Чего ревёшь! Дома жалко. А мне не жалко! Ладно, буду жив, будет и дом! Раньше времени сами пусть подыхают. А дом они всё равно вернут… Шашкин я! Вывернусь, как нито! Ну вот, вышли! Теперь-то можно не бояться.

Село осталось далеко позади, за березовой рощей.

— Куда мы? — всхлипывая, спросила жена.

— Черт его знает куда! — остановился Шашкин. — Куда подальше от этих мест. Прощайся, может, всю жизнь их не увидишь!

Ночная мгла стала подаваться — сереть. Близилось утро.

— Пошли давай, — грубо окрикнул Шашкин. — С дороги-то надо сходить. Да и в деревни пока заходить нечего. Тут меня все знают! Ну, да ладно! Зато — жив! Пусть теперь Калина идёт боронить. Калинушка-малинушка… ха-ха-ха. Стой, куда! — заорал он, видя, что жена сперва остановилась, а потом метнулась назад. — Куда, дура… где ты… — он побежал за ней. — Эй, Ласточка, убью! Стой!

Её платок белел впереди.

— Убью! — Он знал, что она не сможет долго бежать. — Ага! — зарычал он, видя, что догоняет.

Она замерла, потом упала на дорогу как подкошенная.

— Не пойду, не пойду, не пойду… а-а-а! — ревела она. — Куды мне с тобой… дом-то один брошен. Не пойду…

В два прыжка он настиг её и принялся бить ногами.

— Не могу, — рыдала она под его ударами, — не брошу… дом… не брошу…

— Ах ты… ах! — Он бил и бил жену. — Не пойдёшь, так подыхай, подыхай!

Она скоро перестала шевелиться, стихла.

— Что, — задыхаясь от злобы, выговорил он, — пойдёшь, да? Доносить бежала… Молчишь, ах, молчишь, так вот тебе, вот, вот!

Она не шевелилась, и он понял, что забил её насмерть.

— Всё! — он сделал несколько неуверенных шагов, оборачиваясь и глядя на неподвижное вытянувшееся тело жены, потом побежал, пригибаясь, по-воровски, хотя никто не мог его увидеть.

Бежал он долго. Становилось светлей и светлей, и страх беспощадно и упорно гнал его вперёд. Наконец Шашкин увидел впереди темную сплошную тень.

«Лес! Скорее туда!» — решил он.

Речка сонная и парная после ночи преградила ему путь. Он прямо с разбегу, как был — в сапогах, во всей одежде и макинтоше — бросился в неё, с маху переплыл, выскочил на берег и снова побежал. Лес был совсем рядом — рукой подать.

Вот и предлесный кустарник. Ещё немного.

— А! — вскрикнул Шашкин. — А… мм-м, — больше ему ничего не удалось сказать. Горько-соленый кляп оказался у него во рту.

Но Шашкин был силён, как бык, и оказал отчаянное сопротивление. С ним немало повозились, пока наконец не скрутили руки за спину.

— Вставай, дядя! — приказали ему. — Вот так! А теперь иди вперёд и башкой не верти. Будешь вертеть, так и глаза завяжем!

Его долго вели по лесу, пока не привели в партизанский лагерь.

— Куда его, прямо к командиру, что ли? — спросил высоченный молодой конвоир у второго, бывшего постарше и немного ниже ростом.

— Давай прямо к нему! Эй, дядя, левое плечо вперёд. Греби к той землянке!

Бородатый партизанский командир долго вглядывался в грязное лицо Шашкина.

— Ничего не пойму, — пожал плечами командир. — Ошибаюсь я, что ли? А ну-ка, — кивнул он одному из конвоиров, — кликни сюда кого-нибудь из новеньких. Из тех, что вчера пришли. Фамилии их ещё не помню… — командир заглянул в блокнот, лежащий на столе. — Ага, вот они! Кликни Шигарева или Павлова.

Услыхав эти фамилии, Шашкин сильно вздрогнул.

Командир заметил его испуг и усмехнулся.

— Кажется, я не ошибся!

Конвоир приоткрыл дверь и крикнул:

— Шигарева к командиру! Срочно!

— Я Шигарев! — вскоре появился в землянке односельчанин Шашкина. — Чего надо-то?

— Шигарев, — сказал командир и головой показал на пленного. — Не за ним ли вы сегодня должны были идти на задание?

Шигарев только мельком взглянул на конюха и заорал:

— Он! Попался всё же, гад!

Глава X КАЛИНА

Утро умывалось частым теплым дождичком.

Из-за леса выглянул край переливчатого солнца.

Стали видны прижавшиеся к лесу, как к стене, далекие шапки стогов.

А с теневой стороны лес стал синеть, обволакиваться по низу зыбкой дымкой.

Стали видны у развилки коричневые с белыми пузырчатыми вспенинами лужи.

У большого щербатого камня, грязного от засохших на нем ошметков глины, тоже разлилось коричневое неподвижное море.

А в селе, еще спящем беспокойным невольничьим сном, проорали редкие петухи.

Лениво переговариваясь, бродил немецкий патруль.

Староста вышел из избы, сел на ступеньки крыльца, зевнул и принялся скрести сморщенную вялую кожу подбородка. Непривычно без бороды!

«Где же мотоциклисты? — подумал он, доставая кисет. — Пора уж к развилке. Пять скоро!»

В кисете среди крупнопорубленных белых корешков лежал один зеленый сухой листик. Староста покачал головой, потом растер в ладонях этот последний листик, свернул цигарку и положил её обратно в кисет. Спичек не было.

— Ага, — поднял голову староста, услышав рёв мотоцикла. — Едут!

Подпрыгивая на кочках, мотоцикл подъехал к крыльцу и резко остановился. Лицо водителя — все в угрях и прыщах — было заспано и свирепо. В коляске клевал носом огненно-рыжий ефрейтор.

— Шнель! — не отрывая глаз, сказал ефрейтор.

— Иду! — староста стал неловко подниматься, выставляя вперед деревяшку. — Спичек нет ли?

— Найн! — отвернулся водитель.

Ефрейтор, не открывая глаз, протянул зажигалку. Староста торопливо прикурил, вскарабкался на седло позади водителя, и мотоцикл сорвался с места.

— Туда, — махнул староста в сторону шашкинского дома. — Вон к энтому дворцу!

Подъехали, и водитель сразу же начал громко сигналить, но никто не показывался из дома. Староста крикнул:

— Шашкин! Эй! Пора ведь! Ну подумай, спит! Пойду будить.

Проковыляв через двор, староста поднялся на крыльцо.

— Замок… — пробормотал он растерянно. — Вот те на!

Ржавый размером со сковороду замок висел на двери.

— Как же так? — ничего не понимал староста. — Куды он смылся? На конюшню, что ль, ушел… Ну так и есть. Запрягать отправился! Хотя… а где ж его баба-то? Нет, тут что-то не то!

Водитель снова засигналил.

— Да сейчас, сейчас, — староста в недоумении обошел двор, заглянул в сарай.

— Вот те на! И ставни на окнах!

В голову его никак не укладывалось, что Шашкин сбежал.

Снова засигналил водитель.

— … Да, — староста выругался. — Где я вам его добуду! Фиг его знает, где он. Скажу — на конюшне!

Доехали до конюшни. Лошади повернули головы, когда староста вошел. Шашкина не было и здесь.

— Вот задача-то! Выходит… выходит — удрал!

— Шнель-шнель! — крикнул ефрейтор.

— Удрал конюх! Удрал, волчина гадская, — зло сплюнул староста. — Чё ж теперь делать-то? Пойду скажу им…

— Нету Шашкина, понимаете, нету, — сказал он немцам. — Сбежал! Догонять надо! Струсил, сбежал, понимаете? Сбежал!

— Найн догоньять! Шнель надо, — нахмурился ефрейтор, сразу открыв глаза. — Давай другой! Другой… как это… следуйщ давай!

Следующим был Калина.

— Дак его очередь завтра ещё! Сегодня-то Шашкин должен! — топтался на месте староста, не зная, что теперь делать.

Ефрейтор повел плечом: отодвинулся край плащ-накидки, и тупое вороненое дуло автомата уставилось на старосту…

Калину разбудили сигналы мотоцикла.

— За Шашкиным! Завтра за мной так!

Жена зачастила босыми твердыми подошвами к окошку, приподняв занавеску, вздохнула:

— Конвой приехал… — Она всхлипнула.

— Не реви. Я верёвок много припас. Обойдётся! Лучше спи, а я вставать буду. Ещё сегодня-то скот погоню, — он тоже вздохнул. — Страшно…

— А ты не думай. Завтра ещё, — сказала жена и с надеждой добавила: — Может случится, что… вдруг не пошлют. — Она снова всхлипнула. — Не пущу! Спрячу… и верно, — она даже вздрогнула от этой мысли: как это она сразу не догадалась! — Калинушка! Спрячься, а?! Ты ж лес знаешь.

Он усмехнулся.

— Тебя же пошлют. Еще хуже выйдет! Страшно…

— Так и я спрячусь с тобой! Слышишь! А потом уйдём.

— Куда? — безнадежным голосом спросил он.

— До Мальгина дойдем, а там у меня же свои. У них прятаться станем! Калинушка! Ты ж у меня робконький. Ты ж не выдержишь, сердце-то у тебя от страха порвется! Ну? Нам только до Мальгина добраться. Чё нам, детей-то нет, а избу бросать — все одно пожгут. Говорят бабы, что скоро всех сгонют отсюда!

Никто не знал леса так, как Калина. С самого раннего детства лес был его первым домом. В деревню он только на короткий ночлег приходил. Так из лета в лето годков двадцать!

— Боишься — не спрятаться?

— Мне-то? С овчарками не сыщут!

Смирной калечной душе Калины казалась невероятной та работа, вернее сказать — дикая казнь, на которую приходила его очередь.

— Я б ушел, — медленно сказал он. — Да нельзя!

Жена подбежала, села на постель.

— Уйдём! Уйдем, а?

Калина покачал головой.

— Нельзя же! За нами — Китаевы!

Она смотрела на него. Худой стал, заросший. Сколь ни просила — не побреется. Плечи под рубашкой углом — острые. Дёрганый весь. Чуть что — трясется. Всегда-то был тихоня, а теперь и совсем сник. За все боится. За неё, за дом, за себя. Ночами не спит совсем. На работе расшибается — тоже боится. Руку вот придавил…

Катя не стала ложиться: принялась собирать на стол, поминутно всхлипывая и приговаривая:

— Не пущу… не пущу… — Она подошла к окну. — Кто это? Староста, что ль? Без бороды… он! — и вдруг громко вскрикнула: — С конём идёт… к нам!

— Ну ещё чего! К нам завтра.

— Тебе говорят! Смотри сам.

Калина, недоумевая, поднялся, подошел к окну: и действительно, староста уже входил в их двор, ведя за собой старого пегого мерина. Гроздь репейников впилась в седую чёлку мерина и моталась по лбу, как маятник.

— Спутал он. Сегодня Шашкину. Сейчас я скажу.

Калина распахнул окно и попытался пошутить, но голос срывался и дрожал:

— Никак ты, Иван… без бороды-то на старуху смахиваешь! А почто ко мне-то ладишь? Я ж ведь завтра ещё.

— Тпрру, — остановил староста мерина. — Здрасте! Сейчас скажу, дайте в избу войти.

— Вот карусель, — сказал он, перепрыгивая на своей деревяшке через порог. — Сбежал Шашкин! Удрал, волчина! А теперь ты должен…

— Я?.. — оторопело переспросил Калина. — Да как же это?

Катя метнулась, встала между старостой и Калиной и закричала истошным голосом:

— Нет!.. Нет… Нет! — больше она никакого другого слова выговорить не могла, только повторяла, как помешанная: — Нет… нет!

— Не реви ты! — поморщился староста и стал успокаивать: — Нет там ничего! Партизаны-то, видно, узнали. Игнашиха вчерась боронила и — ничего. Не будут же партизаны своих убивать!

— И верно, — сказал Калина, успокаивающе дотронувшись до жены рукой. — Не реви, ну. Не будут же они своих убивать! — повторил он с надеждой.

— Нет! Нет! — продолжала всхлипывать Катя. — Не пущу! — ещё громче крикнула она, ноги её подкосились, она еле добралась до постели, повалилась на неё и зарыдала.

— Ну давай, давай! Мотоциклисты уже к развилке поперлись. Шнель велели! У тебя зигзаг-то имеется?

— Имеется, — вздохнул Калина, кося взглядом на жену. — Перестань, слышь! Чего уж теперь делать. Сволочь он, Шашкин-то!

— Где у тебя зигзаг? Ну!

— Да за сараем. Пошли покажу.

Скрытая крапивной тиной борона лежала, вдавившись в жирную землю. Калина ногой пригнул крапиву.

— Зубьев не хватает.

— Пёс с ними! Давай скорей. Веди мерина-то, а я запрягу. У меня все ж две руки.

Калина подвел мерина, и староста живо приладил постромки к бороне.

— Можешь ехать! Давай быстрее.

Калина, взяв в здоровую руку вожжи, заметил:

— Коротки! Я по-своему… задумка у меня имеется. Я там, — он показал головой в сторону развилки, — переделаю. А ты сходи, баб приведи. Пусть с Катей посидят.

— Ладно-ладно. Иди уж!

— Иду. Верёвки только прихвачу.

Калина решил не заходить в избу. Взял в сенях моток веревок и назад.

— Калинушка, — Катя вышла на крыльцо, держась обеими руками за перила. — Родненький…

Он поднялся к ней, крепко поцеловал в прыгающие соленые губы, с нежностью погладил по голове:

— Не бойся. Нету там ничего. Своих-то убивать никто не станет!

— Ну давай, давай! — беспокоился староста. Но когда Калина взялся за вожжи, вдруг сказал: — Стой! — подскакал на своей деревяшке и, вытащив из кармана трехгранный шершавый пузырек из-под уксуса, сказал как-то виновато: — Остатки. Зато крепкая! Сглотни, легче будет. — И повторил: — Маловато, но крепкая!

Калина не стал отказываться. Водка хорошо ободрала горло, но её было и впрямь маловато.

— На и тебе.

— Брось ты! Нечего там.

— За меня-то глотни. Чтоб цел остался.

Староста сделал глоток за Калину и покачал головой.

— Прости уж, Калинушка! Каб моя воля… Сами выбирали.

Калина дернул вожжи и выехал со двора. Когда поравнялся с шашкинским домом, зло сплюнул.

Тихо, бесстрастно стояли избы. Но из-за молчаливых косых плетней, из-за плотных льняных занавесок глядели на него, провожая (он это знал) и замирая от боли и жалости, самые родные для него люди — односельчане.

Проехать, проехать село поскорее!

Но только Калина миновал село, как страх накинул на него крепкую липкую паутину!

Он всегда был самым робким, самым тихим человеком в селе. Таким его сделало увечье. Но если бы и не было увечья, он все равно, наверное, был бы таким же тихим и робким. Такая уж у него была душа! Безответная на обиды. Отзывчивая и нетребовательная.

Но в селе его многие любили.

И страх к нему пришел не от трусости, а от этой природной робости и неуверенности в себе.

— Ничего, — утешал он сам себя, шагая за лошадью к развилке. — Я веревок навяжу! Услежу взрыв-то!

Огненно-рыжий ефрейтор встретил Калину злобным окриком:

— Ду бист руссиш швайн! Где ты быль? Шнель, шнель!

Он повел плечом, край плащ-накидки отодвинулся, высунулось тупое вороненое дуло автомата.

— Одна секунда! — с бешенством прокричал он. — Иди!

— Сейчас… иду, иду, — Калина засуетился, перевернул борону с полозков на зубья и, стегнув мерина концом вожжей, выехал на шоссе.

Немцы отъехали подальше на пригорок и принялись за ним наблюдать.

— Что он там делает? — спросил водитель ефрейтора. — Не понимаю!

— Привязывает к вожжам верёвку.

— Для чего? Вот идиот!

— Наоборот. Хочет спастись. У него крестьянская смекалка!

— Если будет взрыв, всё равно достанет!

— Это-то верно!

Калина нарастил вожжи верёвкой так, что мог идти метрах в двадцати от бороны. Мог даже сойти в кювет и править оттуда. Он так и сделал. В кювете стояла вода, под ноги попадались камни, разные обломки, все это очень мешало идти. Но Калина считал, что так безопаснее.

Он начал свою адскую работу, и страх окончательно завладел им. Тот, кому довелось бы увидеть его в этот момент, увидел бы искаженное лицо, трясущиеся почерневшие губы, втянутую в плечи голову. Казалось, душа и силы уже покинули тело и оно только по инерции бредёт за умной, привычной к работе лошадью, держась за вожжи, а не правя ими. А если отпустит вожжи, то упадёт в кювет и лошадь одна пойдет по дороге…

И только глаза Калины, мучительно-напряженные, смотрели под копыта и под борону сразу, карауля пламя, чтобы дать сигнал телу, чтобы оно успело распластаться в кювете и попробовало бы спастись.

— Сейчас… вот… сейчас… — с каждым шагом стонуще приговаривал Калина.

Конь тяжело вырывал копыта из грязи. Шумно дышал. Пахучий пар шел от его головы.

— Чур меня! — повторял Калина, напрягая глаза. — Чур! — заорал он изо всех сил и плашмя упал в кювет, съежившись, глотая затхлую воду.

Прошло мгновение.

Еще мгновение.

Тишина.

Снова тишина.

И вдруг послышался громкий смех.

Это ржали на пригорке немцы.

Весь мокрый, Калина поднялся. В чём же дело? Он видел, как вспыхнуло пламя.

«А-а, наверно, это подкова блеснула… Ничего — бережёного бог бережёт!»

Заунывно и зло гудели провода. Дождь переменился: из мелкого стал крупным. Струи сбегали со спины мерина к вздувшимся венам живота.

Постепенно Калина втянулся в адскую работу. Он уже автоматически шагал, падал, вставал, разворачивал лошадь, слушал окрики немцев.

Вскоре он проборонил половину урока, и шевельнулась в душе робкая надежда, что всё обойдется, что партизаны ничего не ставили.

Страх чуть-чуть отпустил свой мёртвый узел. Ослабил цепкую паутину. А ещё пришла в голову мысль: «Вот бы увидеть мину! Проволочку какую! Павловна увидела и сразу домой пошла. Может, и мне пофартит!»

Митька спал прямо в одежде.

Вернувшись с развилки, он тихонько пробрался на свою лежанку, чтобы не разбудить мать, едва прилег и сразу заснул.

Он спал как убитый и вдруг открыл глаза, словно и не спал вовсе.

Кто-то кашлял в избе. Громко, мужским басом.

— Митька, — сказал староста. — Поднимайся! Будешь теперь у меня жить.

Митька сел на постели, ничего не понимая.

— Зачем у вас жить-то? — Посмотрев на полог, за которым спала мать, он широко зевнул спросонья. — Мамка уже ушла, что ли?

— Пошли, к нам, Митька, — сказал староста дрогнувшим голосом. — У нас тебе будет хорошо…

Митька сразу встревожился. В чем дело? Он соскочил с постели и, подбежав к пологу, заглянул за него.

— Нету… ушла, значит. — Он недоумевающе уставился на старосту. С чего это он к себе зовет?

— Ты где вчера вечером-то был? Я тебя искал.

— Где я был, — опустил Митька голову, — тут я был… бегал.

— Ну вот. Бегал! А мамку твою забрали, и ты этого не знаешь. Где же ты так бегал?! А, Митя? — тихо переспросил староста.

Митька натянулся как струнка, даже ногти в ладони врезались. Лицо так побелело, что староста испуганно схватил его за плечи.

— Митьк, не падай.

Но Митька сердито дернулся, освободился.

— Мамку взяли? Мою мамку?! — спросил он, сверля старосту сухими отчаянными глазами. — За что? Где она? Где! — крикнул он.

— В комендатуре. Шашкин донёс.

— Шашкин! — ахнул Митька… — А чего она сделала?

Староста увидел, что глаза у него по-прежнему сухи. И весь он показался старосте каким-то другим. Сразу взрослым.

— Чего она сделала? — переспросил Митька.

— К партизанам будто бы хотела. Так Шашкин-то заявил! — вздохнул староста и повторил: — Пойдём к нам жить, а?

— Шашкин, — сквозь зубы простонал Митька. — Ну, погоди, взорвешься…

Староста мрачно усмехнулся.

— Шашкин-то взорвется! Убег он. Ищи-свищи.

Митька совсем оцепенел.

— Шашкин убёг? Куда? Ему ж боронить, гаду!

— Оттого и сбежал! Всё бросил. А теперь… теперь Калина вместо него пошёл. Как раз сейчас и боронит!

— Калина? Там? — с ужасом переспросил Митька. — Там Калина! — заорал он и заметался по избе, не зная, что делать.

«Что же делать, что же делать? А вдруг взорвётся Калина! Эх, Сверлилкина нету! Он бы подсказал, что делать! — лихорадочно думал Митька. — Нет, не могу я так оставлять. Дождь идёт, может размыть, как тогда. Конь может наступить, и нет Калины! Что же делать-то?.. Спасать его надо, вот что! Не могу я так!»

Митька рванулся к дверям. Староста попытался удержать его, но тщетно.

— Митька, куда! — крикнул староста вдогонку. — Куда же ты?!

Калина совсем выбился из сил. Грязь, пудово налипшая на сапоги, бесконечные ныряния в кювет, промокшая до ниточки одежда и главное — ни на секунду не ослабевающее напряжение так измотали его, что он еле-еле переставлял ноги, ощущая во всем теле ломкий ознобливый жар.

Оставалось ещё немало. Ездки четыре. Километр туда — километр обратно. Потом ещё.

Какие-то красные точки плыли у него перед глазами. До смерти хотелось пить. Губы стали совсем чужими — будто из жести, потрескались, и из трещин протупала солёная кровь.

Он уже проборонил примерно до середины и потому решил перебраться на другую сторону, туда, где высился на обочине большой щербатый камень.

«Ещё камень этот, — устало думал Калина, — как его обходить? Придется каждый раз вылезать на дорогу…»

— Ничего, — прошептал он сам себе. — Как-нито закончу. Только б пронесло!

Калина дернул вожжи, и мерин опять послушно пошел по дороге — для него-то это была обычная работа, какую он сотни раз делал.

«Тебе-то что… скотина неразумная. Ничего не знаешь. Тебе-то легче! А ведь я тебя ещё жеребёнком помню! Пас я тебя. Лет уж пятнадцать прошло, — думал Калина, по-прежнему не ослабляя взгляда. — Во время было… самое лучшее…»

Недобрая примета — к Калине, как перед смертью, пришли воспоминания…

Было детство… лето… август.

Спал большой жар дня, сменился ровным теплом вечера.

Из березовой рощи потянуло сильным грибным духом.

Но мальчишки не бегут за грибами.

Их из ручья не вытащишь!

Узок ручей, но глубок. Воду от солнца бережет длинная повалившаяся трава, лоснящаяся и густо-зеленая. Ручей, выбежав из рощи, петляет к Безымянке, но на пути у него ещё овражек, а там — ставок. Глубокий и в любую жару ледяной.

Калинка по горло стоит в ставке. В здоровой руке у него скользкий верткий налим. Калина что есть силы сжимает пальцы: уйдет налим — тогда берегись. Выгонят мальчишки из ставка и по шее ещё надают. Они уже с час ныряют под камни, а поймали всего одного налима и поэтому злятся, орут друг на друга:

— Ныряй справа, хряк!

— Сам ты хряк-то! Не учи!

— Возьму лесину да по загривку!

— Вот он, ну! Держи, держи, говорю!

Калинка сунулся посмотреть, и в это время хитрый налим, подкараулив момент, отчаянно дернулся и выскользнул из пальцев.

— Утёк… уте-ек! — испуганно заревел Калинка.

Мальчишки ринулись к нему. Есть на ком сорвать злость.

— Эх, ты, сухорукой! Вот тебе!

— Всю рыбалку загубил! На-ка ещё!

— Сухорукой!

Вечером мать, найдя на печи плачущего Калинку, стала гладить его по волосам и приговаривать:

— Ах ты, горюшко мое. Всю-то жизню у тебя из одной рученьки вываливаться будет! Потому и не вяжись ни во что. Будь тихоньким, смирнехоньким. Тише воды. Ниже травы. Пусть уж другие скачут. А ты у меня увечный. Что ж поделать-то. Живи тихонько, глядишь и ничего — жизня и пройдёт!..

— Зачем он перебрался? — спросил водитель.

— Все равно! — ефрейтор поглядел на часы. — Пора кончать! Скоро надо открывать движение. Там уже машины подошли, — кивнул он подбородком в сторону развилки.

— Придётся им подождать, — с иронией ответил водитель. — Или пусть едут! Если очень торопятся на тот свет!

— Я всегда говорил, что капитан Штубе — умница! Он построит аэродром точно в срок! Никакие партизаны для него не помеха!

— Я бы так не смог, — кивнул водитель, показав вниз на Калину. — Нормальному человеку это не по силам!

— Кто говорит, что они нормальные! У них вот здесь, — ефрейтор показал на голову, — притупление! Только мы — арийцы — люди до конца. Остальные ближе к животным.

— И с другой стороны скапливаются машины, — заметил водитель. — Сегодня мы провозились.

— Всё из-за этого конюха! Я давно замечал, что он — скользкий тип! Наш капитан гениален, но всё же мягковат. Ему не хватает твердости господина обер-лейтенанта.

— Да, это верная мысль! Я тоже так думал.

— Но вообще-то, мне кажется, там ничего нет. Партизаны уже все пронюхали. Недаром вчера ничего не было! — заключил ефрейтор. — Я не сомневаюсь, что дорога чиста!

На развороте борона зацепилась обо что-то, вильнув, съехала в кювет.

— Ах, черт! Но-но, милай!

Борона выскочила назад, перевернувшись зубьями вверх.

— Вот леший!

Калина украдкой бросил взгляд на бугор. Один немец сидел в коляске, закутавшись с головой, другой вышагивал по бугру, глядя совсем в другую сторону.

— Даже не смотрят, как я тут убиваюсь. Уверены! Вот так бы и ехать… Все одно следа-то не видно, грязью замывает.

Калина переводил взгляд с бороны на бугор и обратно. Не видят или не догадываются…

— Нет уж, лучше как надо, — он снова повернул борону на зубья, радуясь, что немцы ничего не заметили. Всё-таки метров сто проехал на полозках!

Он снова спустился в кювет и, чтобы не думать о смерти, стал вспоминать свою Катю. Это было его лучшее воспоминание…

Он был уже большой. Все его сверстники уже встречались с девчонками. Ходили на гулянки.

— Куды тебе! — отговаривала мать. — Инвалид! Подрастешь ещё — оженю на Таське!

Таська — деревенская пьяница — была вдовой. Длинноносая, тощая, сутулая, как старуха. Ни кожи, ни рожи…

— Не вздыхай! — говорила мать. — Таська ему плоха! Видели! А сам-то лучше, что ль? У неё и дом, и корова…

— Я что… я могу, — робко соглашался Калина.

Но однажды ему передали записку. От Кати. Он не поверил. Катя была красавицей.

Он пришёл к дубу у школы — она так велела в записке. У дуба все назначали свидания. «Не придёт, смеётся, — думал он, — ну и пусть посмеется, не жалко!»

Но она пришла. Красивая, тоненькая, как солнечный лучик. Весёлая.

— Чего надо-то? — спросил он грубовато. — Зачем звала?

Она засмеялась, потом сразу стала серьезной и попросила дотронуться до больной руки.

— Трогай, — удивленно позволил он, и она тихонько дотронулась до той самой скрюченной, ненавистной ему руки, что изломала, принизила его, сделала последним человеком в селе.

— Не больно? — спросила она еле слышно и вдруг быстро, словно боясь передумать, прижалась губами к этой руке.

— Ты что?! — спросил он, потрясённый. — Зачем?

— Никому я тебя не отдам! Калинушка!

Преодолев дикое сопротивление родни, она вышла за него. И Калина стал теперь бояться вдвойне. И за себя, и за свое нежданное счастье!

— Господин ефрейтор! — окликнул водитель. — Ничего не понимаю! Странно, не видят знака!

Ефрейтор сразу открыл глаза.

— Доннерветтер! — выругался он. — Кто-то торопится на тот свет!

Запряженная двумя лошадьми, к опасной зоне мчалась повозка. Из-за кустов не было видно, кто правит.

— Живо, — приказал ефрейтор, — туда!

Сизый дым толчками запульсировал из выхлопной трубы мотоцикла.

— Поздно! — ефрейтор поднял автомат над головой и дал короткую очередь.

Повозка не остановилась. Она уже въехала в опасную зону.

— Скорей! — заорал ефрейтор. — Поезжай, где уже боронил тот идиот!

Мотоцикл рванулся навстречу повозке.

— Назад! Или стреляю! — крикнул ефрейтор и осёкся, опустив автомат.

Лошадьми правил эсэсовец. На заднем борту сидел еще один эсэсовец с пистолетом в руках.

— Это ты стрелял, олух?! — с угрозой спросил он, глядя сверху на ефрейтора. — Остановись-ка, Ганс. Что ему надо?

— Но там минировано, — поспешил заявить ефрейтор, как бы извиняясь. — Впрочем, по этой стороне уже можно проехать без риска. Мы вас проводим.

— Минировано! — эсэсовец презрительно дернул плечами. — Подумаешь! Мы-то рискуем каждую минуту. Можешь полюбоваться, — он показал на повозку. — Партизаны! Видел ли ты партизан в глаза?! Показать, как они выглядят? Не намочи в штаны! — он криво усмехнулся, заметив, как вытянулось лицо у ефрейтора. — Жало уже вырвано. Но, — добавил он зло, — взорвали мост и четырех наших туда… — Он поднял голову вверх и поглядел на небо. — Туда. Ну! Полюбуйся.

Ефрейтор живо выбрался из коляски мотоцикла и осторожно заглянул в повозку. Там, неестественно вывернув голову в сторону и вверх, лежал на животе какой-то старик в изодранной одежде. Возле него боком лежал ещё один. Этот был совсем мальчишкой.

— Мальчишка, — разочарованно протянул ефрейтор и недоверчиво спросил: — Он взорвал мост? Невероятно. Где же была охрана?

— Охрана — фью! Я же сказал, что она теперь там, — эсэсовец снова показал на небо. — Если бы это был мальчишка… Девчонка! Она-то ещё жива.

— Эту взял я, — повернулся первый эсэсовец, до сих пор молча куривший. — Она лежала вот так, — он раскинул руки. — Мёртвая, и всё! Но у меня особый нюх. Я её ногой. Вот так, — он пнул кованым каблуком в лошадиный зад. — Тпрру! Да, пнул вот так, и она вскочила. Живёхонькая! Правда, ранена. В руку. И ещё вот сюда, — он дотронулся до паха. — Умело притворялась. Могла бы уйти! — с самодовольством докончил он.

— Да, да. Могла бы уйти, — понимающе поддакнул ефрейтор. — Вас можно поздравить.

— Поздравить! — разозлился второй эсэсовец. — Ещё четверо ранены! Если каждая девка будет убивать по восемь немцев… — он не договорил. — Поедем ли мы когда-нибудь! — заорал он. — Эй, Ганс!

— Я обязан проводить. Поедете за нами. Только за нами. Одну минуту! — ефрейтор повернулся к водителю. — Съезди, пусть он пока прекратит боронить.

Калина настолько обессилел, что, когда мотоциклист остановил его, показав жестом, что он может перекурить, сразу повалился набок, прямо в грязь.

— Нет, — прошептал он, — не закончу. От страха все силы потратил! Две ездки ещё… Сейчас-то самое опасное. Раз до сих пор не было, значит, здесь и жди, — он смотрел на узкую полосу дороги, которую оставалось проборонить. Щербатый камень высился как раз посредине её.

Запряженная двумя лошадьми телега двигалась за мотоциклом по другой стороне там, где он уже проборонил.

— Заездили, — пробормотал Калина. — Теперь-то не страшно им! Торопятся — не дали доборонить, а уж прутся! Везут что-то… Встать, что ли, а то заругают ещё! — начал он подниматься, видя, что они подъезжают.

Ефрейтор крикнул ему:

— Посмотри тельега! Ну, шнель! Это есть партизан! — он повернулся к эсэсовцу, правящему лошадьми. — Момент! — Тот кивнул и остановил лошадей. — Смотри! Благодарь их!

Калина стал подниматься суетливо и неловко, успел стать только на колени и так и замер.

Из повозки кто-то приподнял голову (задний эсэсовец сразу навел пистолет) и посмотрел на Калину. Нет, не на Калину, а куда-то мимо, на кусты, потому что глаза на этом страшном — сплошной синяк — лице разбегались, и заметно было, что они стараются остановиться, сосредоточиться, но это им не удается.

— Никак баба… девка! — вырвалось у Калины.

— Благодарьи её! Ну!

«Не жилец девка, — впился в неё взглядом Калина, — не жилец… Не здешняя, сразу видно. Если б была откуда поблизости, сразу б узнал. А это, видать, городская. Голова-то совсем не держится… на свет взглянуть не может. До вечера не дотянет, это уж точно. Вот дела-то! А я думал, партизаны — сила. А тут девка… Из-за неё, значит, здесь убиваюсь, смерть свою караулю!»

— О-оо, — простонала партизанка и вдруг выпрямилась, собралась с силами и в упор стала рассматривать Калину. Глаза её уже не разбегались по сторонам. Тяжелые, серые, они словно бы спрашивали: почему здесь, в грязи, на краю дорожной обочины стоит на коленях этот заросший жалкий трясущийся мужик и смотрит на неё с чувством страха и злобы.

— Эй! Скажи, где тут мин?! Покажи, где ты поставиль?! Иначе он дольжен умирай!

Она вздрогнула, перевела взгляд на борону, на понурого мерина, потом опять на Калину и всё поняла.

— Где ты ставиль мин? Показывай!

— Вот что… — выдохнула партизанка. — Мины! Тут! И ты, значит… — она не договорила, силы ей снова изменили.

— Напрасно! — сказал эсэсовец с пистолетом. — Нечего тратить время. Поехали Она всё равно не покажет!

— Но почему? Не понимаю. Он же ей — свой!

— Нно! — тронул лошадей первый эсэсовец.

Калина увидел, что партизанка хочет еще что-то сказать ему. Губы её снова зашевелились.

— Че… че… — не досказала она и упала в повозку.

«Чёрт, — решил Калина. — Городская, ясно дело! Ругаться не умеет, как надо. Ишь, меня ещё обозвала! Не сказала, где мина-то!»

Он посмотрел вслед телеге, вздохнул и стал подниматься, но поскользнулся и съехал в кювет. С трудом отыскал под ногой место потверже, вылез, обтёр рукавом лицо, и холодная жижа потекла со лба к подбородку.

— Ползаю тут, как… — обозлился он, — как… — до него вдруг дошло, какое слово не смогла досказать партизанка. — А-аа, — протянул он. — Вот что!

Вся смертная тоска, накопившаяся в его душе от обиды, боли и страха, вся нестерпимая тоска, что каким-то образом всё же уживалась в его робком сердце, в этот момент достигла такого предела, что обратилась (так бывает иногда с тихими, слабыми характерами) в бешеную ярость, и Калина, отшвырнув вожжи, схватил рукой себя за волосы и стал приговаривать, будто в беспамятстве:

— Стреляйте, не поеду! Вешайте! Червь, да, да, червь я! Она-то девка помирающая, а на неё пистолет держат! Боятся её! А я… За жизнь что терплю! Да разве это жизнь?.. Собаку ударь, дак она и то зубы покажет. А тут — хуже собаки, выходит! Не поеду! Пусть стреляют!

Он кричал, но слова его подхватывал ветер, словно пустую шелуху. Никто их не слышал. Партизанка была далеко. Немцы ещё не вернулись.

— Сколь можно мучаться-то… Неужто я слабее этой девки?

Калине вдруг вспомнился Сверлилкин. Его слова о том, что в Ленинграде любой инвалид, любая женщина немцу штыком в горло упёрлись.

— Неужто я ничего не могу?

Но что он мог!

— Кончать! Шнель, шнель! — заорал ефрейтор. Они проводили эсэсовцев и уже вернулись назад. — Десять минут! Пора открывайт движений!

Калина, низко опустив голову, еле сдерживаясь от ярости, поднял вожжи.

— Нно, — хрипло выдохнул он. — Нно, нно!

— Айн момент! Дурак! — завопил ефрейтор. — Мы должны уехать!

— Ах, сволочи! — проводил Калина взглядом мотоцикл. — Шкуры свои поганые увезли, а я тут должен… Да найти бы мне мину, дак я б вас рванул, хоть бы с собой вместе! Да будь у меня две руки — горло бы перекрутил хоть одному бы, а там стреляйте!

Калина весь дрожал, но уже совсем не от страха.

— Нно, несчастный! — заорал он на мерина.

— Одна партизанка и восемь эсэсовцев! — сказал водитель, когда они вернулись на свой бугор. — Идиотство!

— А ещё мост! — проворчал ефрейтор. — Я же говорил, что они ненормальные люди! — он натянул плащ на голову. — Я совсем промок. Поставь мотоцикл немного в эту сторону. Чтобы дождь не бил в лицо.

— Но тогда плохо будет видно его.

— Да уж теперь всё равно. Сейчас он окончит. Этот — другой. Она бы не стала так!

— Да, она бы не стала, — водитель развернул мотоцикл. — Я буду всё же посматривать.

— Да-да. Обязательно.

— Машины ждут с обеих сторон. Опаздываем!

Мерин приближался к щербатому камню.

«Придется вылезать из кювета, иначе его не обойдёшь, — думал Калина. — А немцы-то на меня и смотреть перестали. Чего им на меня смотреть, куда я денусь… А вот возьму, да и переверну опять борону! — вдруг ужалила его мысль. — Переверну! Они и не увидят ничего. Я на шоссе вылезу да сбоку пойду. А если увидят… Застрелят… И пусть! Ничего я теперь не боюсь. Сейчас я…»

Он выбрался из кювета, не сводя глаз с немцев, придержал мерина и стал переворачивать борону.

— Тяжеленная, — натужился Калина. — Грязи-то на ней! Никак. Хоть опять в кювет съезжай. Черт, немцы-то увидят; как я тут… Ну, ещё раз! Авось не увидят. Нет, никак!

Если б у него было две руки! Но Калина решил не сдаваться. За камнем он возьмет влево и свалит борону в кювет, а назад вытащит перевернутой.

— Не буду и смотреть на них, — решил он. — Когда смотришь, дак страшно делается. Лучше не смотреть. Вот кончу, и домой отпустят, а тут, может, и рванет. Тогда узнают Калину! Только б мина была, — теперь он уже изо всех сил хотел, чтобы мина была. — Ничего, пронесёт. Узнают Калину! Нно, нно! Давай к камню!

— Не езди к камню! — вдруг донеслось до него. — Стой, не езди к камню!

— Что? Кто это? — вздрогнув, обернулся Калина, сразу натягивая вожжи. Но никого не было вокруг. Послышалось ему, что ли…

— Не езди к камню! — повторил невидимый голос. — Слышь!

— Да кто это? Где ты? — все страхи разом вернулись к Калине.

— Да я же, Митька! Думал, не доберусь до тебя.

— Митька, — изумился Калина. — Где ты? Чего надо-то? Ну?

— В воде я, — ответил Митька и чуть приподнялся из кювета. — У камня мина-то!

— Митька… и вправду, — опешил Калина, не веря своим глазам. — Откуда тебе известно про мину? Врёшь, поди! — Он дернул вожжи. — Нельзя стоять-то мне, увидят. И ты уходи давай. Опасно здесь! Уходи, уходи!

Митька, пригибаясь, брёл за ним по кювету.

— Не ходи туда, говорят. Рванешься! Мина возле камня.

— Ты это вправду? — что-то соображая, замедлил шаг Калина.

— Вправду! У самого камня. Глубоко, бороной-то не зацепит.

— Не зацепит? Да откуда тебе известно?

— Знаю, если говорю. Не ходи! Конь может наступить, и всё тогда! Стой, говорю, нельзя же…

— Бороной не зацепит, — медлил Калина.

— Ну! В глубине она. Если б не лошадь, дак ничего б, — Митька вдруг нырнул в кювет, — Калина, немцы смотрят!

Калина, вздрогнув, обернулся. Водитель махал ему с пригорка.

— Шнель, шнель! — донесся его крик.

— Пошли вы к черту со своим шнелем!

Митька отозвался из кювета. Голос его напряженно дрожал.

— Зови их!

— Кого это? — не понял Калина.

— Да немцев этих!

— Зачем?!

— Скажи, что мина у камня. Один выход!

— Погоди, — ответил Калина. — Надо сообразить.

— Чего тут! Скорей зови!

— Дак они спросят: откуда ты знаешь? Не видно ж там мины!

— Да скажи, что мелькнула в грязи. Пусть они из автомата стрельнут туда. Она сразу и взорвётся. Зови. А я уйду пока.

И Митька стал быстро уходить по кювету к кустам.

— Шнель! — орали с пригорка теперь уже оба немца. — Шнель! — размахивали они автоматами.

— Ну и плешь получается! — пробормотал Калина. — Значит, стрельнут, и всё… Подумать надо!

Митька добрался до спасительных кустов. Наконец-то в безопасности. Здесь его никто не увидит. Удалось всё-таки спасти Калинушку! Часа два, не меньше, пришлось ползти сюда для этого, и в любую минуту могли его немцы увидеть со своего пригорка. Но не зря же его учил Сверлилкин терпению минера и находчивости разведчика.

«Как будто знал Калина, не боронил сразу с этой стороны. Вот и жив остался, — радовался Митька. — Ещё бы мамку спасти… Ничего, я сегодня к партизанам уйду. Там Сверлилкин. Уж он-то придумает, как её вызволить!»

Митька всей душой верил в безграничные способности своего Сверлилкина.

«Приказал же он нам с мамкой в партизаны уходить Надо было сразу и уходить. Он то знал, если велел. Придется всё рассказывать. И про Шашкина, и про эту мину. Заругается, ведь не велел ставить, не велел! Вот что получилось. Ладно хоть Калина не убился. А ведь мог!»

Митька раздвинул кусты и поглядел на дорогу: позвал ли Калина немцев?

— Ой, — вырвалось у него. — Это что же он делает! Не поверил мне. Ведь сейчас рванется! Ой… — Митька в страхе прижался лицом к земле, закрыл руками уши. — Сейчас рванет… пропал Калина. Из-за меня пропал! — всхлипнул он.

— В чём дело? — сказал водитель. — Теперь он взял лошадь под уздцы. Чем это объяснить?

— Меня это совсем не интересует. Лишь бы скорей! За задержку отвечаю я! — выкрикнул ефрейтор.

— Но он идёт теперь ещё медленней. Устал, я думаю.

— Просто понимает, собака, что если мины не было до сих пор, то она где-то здесь! Но ползти ему я не позволю! От этого камня еще целых полкилометра. С такой скоростью он и за час не проползет.

Ефрейтор сложил ладони рупором и заорал:

— Шнель! Шнель, собака. Я приказывай!

— Он даже не смотрит, — усмехнулся водитель. — Ступает, как по льду!

— Шнель, — багровея от натуги, вопил ефрейтор. — Шнель!

Но русский словно бы не слышал его.

— Не оглох ли он от страха? Мне рассказывали, что такое случается. От страха можно даже ослепнуть.

— Меня это не интересует! Пусть хоть ослепнет и оглохнет сразу, меня это не интересует! Мне надо, чтобы он шел быстрей!

Ефрейтор дал очередь из автомата вверх.

— Всё равно, — констатировал водитель. — Всё так же! Только-только миновал этот несчастный камень!

Ефрейтор стал наводить автомат туда, вниз.

— Идиот! Я его изрешечу сейчас, — прорычал он в бешенстве.

— Стойте! Смотрите, он хлещет лошадь. Он уже бежит!

— То-то! — зло ухмыльнулся ефрейтор. — Сразу стал видеть и слышать, негодяй!

Калина поверил Митьке. Никто бы сюда зазря не пополз!

Он внимательно поглядел на камень и на полоску дороги возле него, по которой должна пройти борона.

«Он сказал, что мина глубоко и борона не зацепит… — соображал Калина. — Значит, она у самого камня и я был почти у неё, когда ехал в ту сторону. Мина глубоко, но лошадь, значит, может наступить! И гады эти теперь смотрят всё время. Ничего не поделаешь, придется звать их. Чего тут и рассуждать — жив хоть остался, и спасибо… Зря помирать, что ли…»

— Собака! — донеслось до него с пригорка. — Шнель! Шнель!

«Собака! — зло повторил про себя Калина. — Собаку ударь, дак она… — Он ещё раз внимательно поглядел на дорогу. — Я вам покажу собаку! А если… — Он вздрогнул от мысли, внезапно пришедшей к нему. — Нет… страшно… Лучше не надо!»

Но в него словно бы вселился другой человек. И этот человек словно бы шепнул ему: «Надо! Сколько же ты будешь терпеть и трусить. Или ты и взаправду червь!»

Калина, прищурившись, глядел на дорогу. А что, если взять мерина под уздцы и вести потихоньку и у самого камня отвернуть немного. А за камнем — назад. Борона и вильнуть не успеет…

— Опасно! — пробормотал он. — Ох, опасно. Рванусь!

— Шнель! Будем стреляйт! Шнель, собака!

Калина отшвырнул вожжи и, взяв мерина под уздцы, медленно повел его к камню.

— Что я делаю! — простонал он, удивляясь своему отчаянному поступку — Тпрру! Куда ты торопишься-то, леший! Ну, полегоньку! Вот сюда.

Гулко простучала автоматная очередь. Мерин сильно вздрогнул.

— Не бойсь! Пугают! — удержал его Калина, сам дрожа всем телом. — Ещё шаг, ну. А теперь в сторону, вот та-ак. Ой, — выдохнул он. — Разорвётся сердце!.. Ещё в сторону давай. А теперь назад! Тихонько только, — Калина поглядел на борону. Она всё же немного вильнула, но грязь тут же стала заплывать в борозды. Главное, немцы не всполошились! — Ну ещё, милай! Мы им покажем «собаку»! Ну… ну… вот и всё! А теперь пошёл! Пошёл, милай! Ага! Всё в порядке! Давай, давай! — ликовал Калина. — Живы ведь остались! Ну и ну!

Он плохо запомнил, как проделал до конца весь путь. Не слышал, как орал на него ефрейтор, угрожая чуть ли не виселицей за медленную работу. Он устало ждал, когда же ему можно ехать домой.

— Убирайся, собака! — наконец-то отпустил его ефрейтор. — Будь доволен, что остался жить! — он достал из коляски мотоцикла ракетницу, и зеленая ракета, описав дугу, повисла над шоссе. И тотчас с обеих сторон двинулись немецкие грузовики.

Калина живо отцепил постромки от бороны и забрался на лошадь.

— А ну-ка, милай! Нно! Уноси ноги-то!

Глава XI ДВА ВЗРЫВА

Митька летел пулей через березовую рощу.

Он видел всё!

Он никогда не думал, что Калина на такое способен. Вот тебе и самый тихий человек в селе!

Вот тебе и «Калинушка убогонький»!

Жаль — Сверлилкин не видел.

«Не-ет! — на бегу думал Митька. — Я бы так не сумел. От страха бы окочурился на месте! Когда он по мине шел, дак сердце у меня совсем остановилось, а если б самому такое пришлось…»

Из кустов Митьке не видна была хитрость Калины. Ему казалось, что мерин прошёл прямо по мине.

«Быстрей, — подгонял себя Митька, — Калина кругом поехал. За рощей встречу его! Быстрей, еще к ручью надо — помыться».

Запыхавшись, Митька добежал до ручья, бросился на колени и стал смывать с себя грязь — целый день сегодня ползал.

Исхлестанное ветками лицо горело, словно его пчелы изжалили.

Сперва он напился. Ключевая вода застревала в горячем горле.

— Ух… ха, — приговаривал Митька, кидая на себя пригоршнями воду.

— Ну и подлец же ты, Митька! — вдруг донеслось до него. — Ну и брехун! Всю жизню во мне убил. А всё зря!

На другом берегу ручья, понуро съежившись, упираясь коленями в тощую грудь, прижимая к сердцу больную руку, сидел обессиленный Калина. Шапку он где-то потерял, и русые волосы прилипли ко лбу. От шапки на голове остался круг, и там, в этом круге, волосы были безжизненно-серого цвета.

«Поседел, — понял Митька. — Сегодня».

— Что же ты, Митька-а, — со вздохом протянул Калина. — Где ж твоя мина-то? Сукин ты сын!

— Как где? Там она, — ответил Митька, всё разглядывая Калину.

— Да иди ты знаешь куда! Я было подумал, что ты партизан… Вот дурак, — сплюнул в сердцах Калина, — кому поверил!

— Да там же она! У камня.

Калина даже не посмотрел в Митькину сторону Он недоверчиво хмыкнул и повалился набок, вытягивая натруженные ноги с подрагивающими искривленными пальцами. Сапоги Калины отмывались на песчаной мели. От них шёл по воде мутно-желтый след.

— Как у меня сердце не порвалось. Эх-ма! Нашел партизана! Погляди-ка хоть, где у меня мерин?

— Вон, на поляне.

Калина усмехнулся.

— Говоришь, там она?

— Мина? Там!

— Где?

— Да у камня.

— Врешь!

— Сказал — не вру, — застучал себя Митька кулаком в грудь. — Не вру!

— Дак чего ж она не бахает тогда, а?! — выкрикнул Калина.

— Ещё бахнет. Вот сейчас может. В любую минуту, — заверил Митька.

Калина отмахнулся только и спросил сам себя:

— А где ж у меня борона-то? Вроде я без бороны сюда прискакал. Ничего не помню.

Теперь усмехнулся Митька.

— Ты же её там отцепил. Когда кончил.

— А ты откуда знаешь? Всё-то ты знаешь.

— У меня немцы мамку забрали, — сказал вдруг Митька. — В комендатуре она теперь сидит.

Калина вздрогнул.

— Да что ты! Вот беда-то, — испуганно ахнул он. — Из комендатуры назад никто не возвращался.

— Шашкин донёс! Я ведь мину-то сам ставил. Оттуда и знаю. Шашкину её хотел, а видишь, что получилось. Чуть ты не убился. Она там, там! Я её хитро поставил. Сразу две машины чтобы рванулись! Верь мне!

— В комендатуре… — Калина поднялся и, перешагнув через ручей, присел возле Митьки. — Ты подожди горевать, может, отпустят её.

— Не надо, — закусил губу Митька, чтобы не зареветь. — Не надо. Оттуда так не отпустят… Может, в лагерь пошлют, — добавил он с надеждой. — Может, сбежит ещё.

— Да-да. Она-то сбежит. Шустрая она, — утешал Калина, а сам горестно думал, что Анна пропадёт непременно. Такой уж у неё характер: на первом же допросе немцу в горло вцепится.

Всегда она была горячей, отчаянной на слова и поступки. Анна — двоюродная сестра его Кати.

На всю жизнь Калина считал себя обязанным ей. Когда вся Катина родня выступала против их брака, Анна приютила молодожёнов у себя. Не побоялась, пошла наперекор всем!

Только однажды обидела она Калину, но это случилось в горький час, и Калина стерпел эту обиду.

В начале войны, когда машины увозили из села мужиков, Калина пришел к военкомату. Знал, что его не возьмут с больной рукой. Пришел просто так, поглядеть.

У военкомата метались женщины и дети. Кричали, плакали, повисали на бортах грузовиков. Падали со стоном в густую пыль дороги.

Калину никто не замечал. Он моргал глазами в стороне — унылый инвалид.

Но вот и последний грузовик исчез из виду.

Женщины, всё ещё голося, поднимались с земли, брали на руки плачущих детей, но не расходились, жались друг к другу, сбившись в кучу.

Тут Анна и заметила Калину.

— Эй, ты! — сказала она жестоко. — Жалкая душа! С бабами остался, дак юбку-то надевай! Уберись ты хоть с глаз-то, не трави душу. «Мужик»! Эх, ты!

— Слушай, Митька! Объясни ты мне ещё раз про эту мину. Ничего ведь я не понял, что ты говорил. Отчего взрыва-то нет?

Митька постарался объяснить получше.

— Выходит, они обязательно рванутся. Хитро ты придумал.

— Да не я это. Сверлилкин.

— А-а, — протянул Калина, — я так и думал.

Он помолчал, потом достал из ручья сапоги, вылил из них воду, обулся и спросил:

— Как ты к этому камню-то пробирался. Ну-ка расскажи.

— Зачем? — удивился Митька. — Туда ого-го как трудно ползти, к кустам тем.

— Трудно, значит. А ты всё равно скажи.

— Да зачем? — не понимал Митька.

Калина поскреб рукой щетину на подбородке и сказал с силой:

— Хочу я своими глазами поглядеть, как они рванутся! Скажи скорей, как туда дойти. Ты на руку мою не смотри. Доползу!

— Долго же туда, — нерешительно проговорил Митька. — Она может раньше рвануть… ничего и не увидишь.

— А вдруг успею. Надо мне это, Митька, — Калина стукнул себя в грудь здоровой рукой, — вот как надо. Да скорее ты говори! — заорал он вдруг.

— Да чего говорить-то. Все одно сам не дойдёшь.

И Митька в третий раз за сегодняшнее утро пустился в трудный путь.

Они лежали в засаде как настоящие партизаны. У них только не было гранат и винтовок. Они лежали не в придорожных кустах, куда приползал Митька, чтобы предупредить Калину, а выше, на лесистом взгорке, с которого видна была эта дорога от самого развилка до начала асфальта. Все опасное место было как на ладони. Митька несколько раз дергал Калину, чтобы тот не очень высовывался.

Митька всё больше удивлялся Калине. Откуда у него снова силы взялись? Полз, да ещё как! Все время поторапливал, боялся, что не увидит взрыва.

Машины шли одна за другой. В сторону аэродрома они шли, низко приседая на рессоры. Какой-то тяжелый груз, затянутый брезентом, везли они. Назад ехали быстрее, прижимаясь к обочине, чтобы пропустить те, что ехали с грузом навстречу.

— Зачем же ты у камня зарыл! Они ж сюда не сворачивают. Камень-то мешает, — упрекал Калина.

— Ты рыбу ловил когда? — прошептал в ответ Митька.

— Ну.

— Крупную легко ль поймать? — Точно так ответил Митьке Сверлилкин, на такой же его нетерпеливый вопрос. — Терпение надо!

— Дак они тут никогда и не поедут, — усмехнулся Калина.

— Потерпим. Это ж не сверло заточить! — прошептал Митька.

Машины шли одна за другой. Одна за другой двигались им навстречу. Непрерываемый гул стоял над шоссе.

— Что же сейчас в селе-то делается? Катя уж, поди, на работу ушла. Не дождалась меня и убивается теперь, — вздохнул Калина.

А в селе царила паника. Сновали мотоциклы. Бегали солдаты в мышиных мундирах.

Разыскивали Сверлилкина. Искали Шашкина.

Штубе был взбешен: ещё двое ушли в партизаны! Надо с этим кончать!

Он приказал обыскать дом Шашкина. Штубе вызвал машину и сам подъехал к шашкинскому дому. Солдаты уже орудовали там. Обер-лейтенант лично командовал обыском.

— Оружие ищите! — прорычал Штубе. — Переверните всё к чертовой матери!

Солдаты стаскивали с чердака и швыряли вниз тяжелые шматы сала Кадушка с медом, гулко ударившись о землю, раскололась, и желтый густой поток пополз из-под нее. Прямо в него упал рулон черного сукна.

— Ничего нет, господин комендант!

— В сарай! — командовал Штубе. — А это что за погреб? Сбить замок! Обер-лейтенант, там надо особенно тщательно все проверить!

— Есть! — побежал обер-лейтенант к погребу. — Шульц! Берг! — позвал он с собой двоих солдат.

По замку били прикладом автомата, но замок был амбарным и не поддавался.

— Обер-лейтенант! — взвизгнул Штубе, теряя терпение.

Наконец-то принесли откуда-то тяжелую кувалду, сбили замок.

Обер-лейтенант с солдатами исчез в погребе. Штубе наклонился над входным проемом.

— Ну! Что там? Что, я спрашиваю!

— Сало, — донесся приглушенный голос обер-лейтенанта.

— Опять сало! Доннерветтер! Ищите лучше! Должно быть оружие!

— Сейчас. Ищем, — донеслось из погреба. — Шульц! Берг! Посмотрите в том углу. Здесь я справлюсь сам!

Это были последние слова обер-лейтенанта.

Это было последнее, что услышал Штубе.

Сильный взрыв расколол землю под ним…

От Штубе ничего не осталось (не говоря уже об обер-лейтенанте и двух солдатах) — пришлось немцам хоронить пустые гробы!

Так и случилось, что весь немецкий гарнизон и вновь назначенный комендант сочли Шашкина партизаном и за его голову была обещана награда.

Но в селе старухи, качая головами, говорили: «Ну и Шашкин! Вот подлец! Сам сбежал, а добро-то свое заминировал. Чтоб никому не досталось!»

Машины шли и шли по дороге. Ни одна из них не хотела сворачивать к щербатому камню.

— Ничего, — шептал Митька уже не так уверенно. — Большую рыбу поймать не просто.

Калина, вдыхая запах мокрой земли, молча смотрел на дорогу. Было ясно, что он не верит больше ни во что.

— Посмотри-ка, — толкнул его вдруг Митька. — Да не туда. Вправо. Что это… Никогда не видел!

Давя дорогу, проваливаясь в колдобины, завернула сюда с развилки огромная странная машина. Впереди у нее были две пары больших колес, а дальше под широкой и высокой платформой стальные гусеницы.

Шофер сидел высоко в кабине без боковых дверей, и вместо крыши над ним был броневой щиток. Широкий туполобый радиатор был скошен назад, и от него исходило зыбкое марево тепла.

Это был автомобиль-тягач. Для особо тяжелых, негабаритных грузов. Он вез на своей платформе высокое двуствольное орудие. Зенитную установку для охраны аэродрома. Задранные кверху стволы угрожающе целились в небо.

Сзади платформы был еще прицеп. На нем сидели семь немцев в касках. Расчёт зенитной установки.

— Митька! — Калина, забыв обо всём на свете, приподнялся. — Колея-то у неё, погляди, широченная!

Митька быстро дернул его назад.

— Сам вижу. Убери голову-то!

— Ишь! Земля аж гудит!

Два глубоких рубчатых следа тянулись за машиной, словно две канавы, и на дне их желтел песок.

— До песка достаёт. Вот тяжесть! — заметил Митька. — Это хорошо. До песка-то тут грязи да гравия с полметра!

— Не-е, — вздохнул Калина. — Ничего у нас не выйдет. Маленькие мы с тобой люди для такого дела!

Но Митька ещё раз посмотрел на широко расставленные друг от друга гусеницы автомобиля-тягача, и в сердце его застучала надежда.

— Подожди ты! — прошипел он сердито. — Смотри!

Рыча, как тяжелый танк, беспрерывно подавая сигналы, автомобиль-тягач полз вперёд.

Вращал руль водитель под бронированным козырьком.

Покачивались семь рогатых касок.

Стволы презрительно смотрели в небо, словно собираясь плюнуть в него.

Щербатый камень был уже недалеко.

— Видишь. Не заденет. Каб поближе сюда… эх-ма! Кто мы такие, чтобы эдакую силу одолеть!

Митька и сам видел, что машина пройдёт в стороне от мины.

— Ничего. Ещё другие будут. Всё равно кто-нибудь рванется.

— Другие! Жди их.

Машина-тягач поравнялась со щербатым камнем.

— Hy-y… совсем в стороне, — разочарованно вздохнул Митька. — Я думал, наедет!

— Надо было тебе к камню ставить. Додумался!

И тут произошло непонятное.

Автомобиль-тягач вдруг начал подниматься на дыбы, задирая кверху тупое рыло, и откуда-то взявшееся стремительное чёрно-белое пламя чиркнуло по радиатору и охватило его весь.

Орудие махом повалилось назад, раздавив прицеп и сидевших на нём.

И только тут до Митьки с Калиной долетел грохот взрыва.

Он был каким-то несильным по сравнению с тем, что наделал.

Пламя охватило весь автомобиль.

Орудие лежало среди обломков прицепа.

Ни один немец не вылез из-под него.

С других грузовиков уже бежали сюда немцы, крича, стреляя из автоматов в придорожные кусты.

— Лежи, Митька! Леший ты мой, — радостно прошептал Калина. — Совсем ты мне сердце-то измордовал. Это где ж у тебя мина-то была, стервец! Совсем в стороне!

— Да нет же, — отозвался Митька, прижимаясь к земле, потому что шальные пули засвистели неподалёку. — Всё правильно. Это она от сотрясения. Ну… как это Сверлилкин-то говорил, сдето… сдетонировала!