Путешествие будет опасным

Когда упадет звезда?

Едва я вышел из самолета, как сразу физически почувствовал, что я на Юге. Поручни трапа обожгли мои ладони. Раскаленное добела небо Алабамы низко висело над крохотным аэродромом. В высокой траве отчаянно стрекотали цикады. Густо зеленели сады, отягощенные плодами.

Я был единственным человеком, вышедшим из самолета, и единственный человек, встретивший меня в пустынном аэропорту, был однорукий шофер такси. Он кинул мой чемоданчик в багажник и с места рванул машину. Внимательно осмотрев меня в зеркальце, с дружеской фамильярностью спросил:

— Где руку повредил, парень?

— В Европе. Воевал против фашистов.

Он усмехнулся, кивнул на обрубок своей руки:

— А я в Корее. Воевал против коммунистов.

Мы помолчали. Сады кончились, мы въезжали в город.

— Вы с Севера? — спросил он, снова поглядывая на меня в зеркальце.

Я кивнул головой.

— Надеюсь, вы не Ио тех, кто приезжает сюда мутить воду? А? Надеюсь, вы не ищете неприятностей?

В его голосе была сдержанная угроза.

Час назад этот же вопрос задал мне сосед в самолете. Сухой, загорелый человек средних лет в клетчатой рубахе. Мохнатые брови над голубыми глазами, жилистые рабочие руки в черных ссадинах. Он видел, что я читаю книжку «Куклуксклановец».

— Интересуетесь? — спросил он, обнажая в улыбке белые крепкие зубы.

Его, по-видимому, насторожил мой акцент.

— Вы, наверное, не южанин, сэр? Из Нью-Йорка? Надеюсь, вы не из тех, кто…

— Я из Советского Союза.

Он резко повернулся ко мне всем корпусом. Ослепительная улыбка исчезла. Он молча рассматривал меня. Медленно извлек из нагрудного кармана пачку сигарет, закурил, медленно выпустил дым в мою сторону. Процедил сквозь зубы:

— Впервые вижу живого коммуниста.

— Ну и как?

— Мертвые мне больше нравятся.

— А вы, наверное, куклуксклановец?

— Да, я состою в клане. И пока мы существуем, Юг останется американским.

— Не могли бы вы пояснить, что вы имеете в виду?

Он криво усмехнулся, приблизил ко мне свое лицо, и я почувствовал запах виски в его горячем дыхании.

— Хотелось бы пояснить тебе кое-что без свидетелей, — прохрипел он. — Не забывай, что ты в Алабаме, а не в ООН. У нас свои законы, беби. Ночи у нас темные…

Стюардесса принесла стакан с кока-колой и льдом.

— Стакан не чисто вымыт, — сердито сказал ей мой сосед.

— Сэр? — удивилась стюардесса.

— Я сказал, что стакан не чисто вымыт! — рявкнул он. — Наверное, из него пил какой-нибудь ниггер[1].

За окном показались пригороды Бирмингема. Самолет шел на посадку.

В дверях клановец обернулся и погрозил мне пальцем:

— Не забывай, беби, что ты не на Севере!

Я полетел дальше, и вот однорукий шофер такси снова напомнил мне, что я на Юге.

Город утопает в зелени магнолий и пальм. Сегодня воскресенье. Звонят колокола церквей. На улице почти не видно прохожих. До вечера закрыты кинотеатры. В воскресенье место благочестивых жителей в церкви.

Вот кончилась служба, и из церкви выходят прихожане. Чопорные белые женщины в своих лучших платьях; завитые и густо напомаженные старухи; белые мужчины в пиджаках и галстуках, несмотря на жару; чистенькие, прилизанные дети. Священник в черной сутане провожает паству до автомобилей. В воздухе плавают приподнятые шляпы, женщины чмокают друг друга в щеку, урчат моторы «кадиллаков», и негры-шоферы в форменных фуражках распахивают перед хозяевами двери.

Тихо и мирно здесь в воскресенье. Звонят колокола, воркуют голуби…

В маленьком сквере у автобусной остановки сидят трое белых стариков. Они не ждут автобуса, они просто сидят, болтают о том о сем, смотрят по сторонам. Старики дряхлые, отработавшие свое в жизни и теперь не знающие, куда девать свободное время. Рядом с ними, опираясь мощным задом на мотоцикл, стоит полицейский. Он в голубой металлической каске, в синей форменной рубашке с короткими рукавами, в галифе и крагах. На поясе у него пистолет, стальные наручники, связка ключей. Из заднего кармана торчит короткая дубинка с ремешком для руки.

Полицейскому жарко. Он расстегнул рубашку и платком вытирает багровую шею. Наверное, он объезжал свой участок, увидел знакомых и остановился поболтать.

Разговаривают они лениво, протяжно, с характерным южным акцентом.

— Далеко заплывали? — спрашивает полицейский.

Старик в коричневом полинявшем комбинезоне и соломенной шляпе щурит слезящиеся глаза и тянет:

— Да как тебе сказать? До острова доплыли.

— Хорошо клевала?

— Сперва не очень, а потом пошло.

— Пошло, говоришь? А на что брала?

— На червяка и на пшено. Там ее много, целые стада ходят вокруг этого черного.

— Какого «черного»? — удивляется полицейский.

— Вокруг черного трупа.

— Что-то ты непонятное бормочешь, старик, — говорит сбитый с толку полицейский.

— Как еще тебе понятней говорить? — сердится старик. — Негр там плавает. Утопленник. Мы его подцепили багром, перевернули…

Полицейский задумывается. Потом лениво произносит:

— Самоубийца какой-нибудь. Как ты думаешь, старик?

Старик согласно кивает головой.

— А клевала, говоришь, хорошо?

— Хорошо клевала.

— Ну, поеду, — говорит полицейский. Стальные наручники тихо позвякивают у него на боку. — Доброго вечера, старики!

Когда шум мотоцикла затихает за углом, старик разводит руками:

— Конечно, может быть, и самоубийца. Только почему у него кляп во рту?

— Наверное, чтобы не кричал, — сонно поясняет сосед.

…Я иду к отелю и думаю: как все здесь, на Юге, просто, как все обыденно и спокойно: «А клевала, говоришь, хорошо?» — «Хорошо клевала».

Я иду по пустынным в эти знойные часы улицам города, и редкие встречные негры поспешно сдергивают передо мной кепки. Я ищу Фреда. У меня к нему рекомендательное письмо из Нью-Йорка.

— Простите, сэр, — обращаюсь я к старику негру.

От неожиданности он шарахается в сторону. Испуг на его лице сменяется изумлением. На место изумления приходит подозрение: что-то здесь не так, что-то этот странный белый замышляет.

— Вы не скажете, как мне разыскать…

Он насторожен, он ждет подвоха. Я чувствую, что нервы его натянуты, как струны.

— Я ничего не знаю, маста[2],— бормочет он. — Спросите у кого-нибудь из белых.

Фред, которого я в конце концов разыскал, смотрит на меня с недоверием.

— Я не знаю никакой Джоэн, — сухо говорит он. — Вы, наверное, ошиблись.

Он хитрит. Он отлично знает Джоэн, эту тоненькую девушку из Нью-Йорка. Она была здесь в прошлом году с группой белых студентов. Недавно она писала ему, что на этот раз поедет в Миссисипи.

Я протягиваю ему письмо. Он испуганно смотрит по сторонам и спрашивает шепотом:

— За вами никто не следил? Где вы остановились? Я позвоню вам вечером из телефонной будки. Буду ждать вас в четырех кварталах от отеля, если идти на север.

Наступил вечер, а звонка не было. Я зажег в комнате свет, сел поближе к кондишену, развернул воскресное приложение к газете «Нью-Йорк тайме» и принялся читать статью писателя Эрскина Колдуэлла. И сразу перед моими глазами снова появились куклуксклановец — сосед по самолету, однорукий шофер такси, старики в сквере у автобусной остановки и полицейский, опирающийся мощным задом на свой мотоцикл. Колдуэлл, сам южанин, писал: «Вероятно, найдется немало людей, живших на Дальнем Юге в годы второй мировой войны, которые помнят, как в то время от Южной и Северной Каролины до Техаса распространялся один упорный слух. Многие восприимчивые южане отнеслись к нему не как к странному слуху, а с жадностью ухватились за него, как за надежное обещание и вполне вероятную возможность. Было ли это продиктовано тайной враждебностью к северянам-янки или же иллюзиями тех, кто поддерживал этот слух, тем не менее многие полуграмотные и иные белые южане твердо поверили в то, что некоторые видные политические деятели Юга заключили секретное соглашение с нацистской Германией. Согласно самой распространенной версии этого слуха Адольф Гитлер обещал послать десант на побережье Южной Каролины и Джорджии и отдать приказ о систематическом истреблении всех негров и евреев на Дальнем Юге. Эта высадка ожидалась в середине войны, когда Гитлер одерживал победы в Европе. В нескольких случаях, по крайней мере в Южной Каролине и в Джорджии, а быть может, также в Алабаме, Миссисипи и других местах, нашлись люди, которые надеялись на это, и другие, которые были твердо убеждены в том, что нацистские военные корабли уже ждут у побережья Каролины и Джорджии. Во всяком случае, некоторые из них были столь уверены в том, что Гитлер выполнит свое обещание, что они держали наготове оружие и автомобили, дабы по первому приказу выехать из дома и отправиться на побережье на соединение с десантными силами нацистов.

Даже сейчас, спустя много лет после того, как надежды на гитлеровское вторжение и оккупацию американского Юга не оправдались, в некоторых отдаленных горных районах все еще встречаются твердолобые отцы и сыновья, которые готовы утверждать, что Гитлер все еще жив и в любую минуту может прийти.

И хотя это звучит как нелепая выдумка, живущая в местном фольклоре поколениями, люди, которые рассказывают об этом, говорят так, как если бы речь шла о втором пришествии Христа, будучи твердо уверенными в том, что Гитлер сдержит свое обещание, придет с карательными отрядами и поможет сохранить чистоту белой англосаксонской протестантской расы».

Звонок раздался, когда я сидел перед телевизором. Я включил телевизор на середине программы и не знаю, как она называется. Благообразный мужчина с постным лицом проповедника вкрадчивым голосом объяснял:

— Две негритянские революции развиваются одновременно. Одна — за предоставление неграм больших прав, чем имеют белые, другая — за превращение южных штатов в Советскую Социалистическую Негритянскую Республику России. В этих условиях наши надежды должны возлагаться на полицию. Помогайте вашей местной полиции…

В телефонной трубке я услышал чье-то дыхание.

Ночь была душной. В темных кустах сонно попискивала какая-то пичуга. Пахло свежим сеном. Где-то далеко на горизонте глухо гремел гром. Вспыхивали и гасли светлячки. Я прошел четыре квартала, никого не встретил и остановился в нерешительности.

— Садитесь в машину, — услышал я из темноты голос Фреда. Он включил мотор, и старенькая машина неожиданно затарахтела так оглушительно, что на соседней улице залаяли собаки.

Мы приехали на большой пустырь на окраине города. Горели костры, керосиновые фонари светились кое-где под брезентовыми крышами автофургонов. В фургонах на кучах тряпья между скамьями, чайниками, ведрами спали взрослые и дети. Пять в одном фургоне, восемь — в другом, в третьем я не мог даже сосчитать, сколько их там было. Я понял, что это лагерь кочующих сельскохозяйственных рабочих.

Вокруг костров сидели, стояли, лежали негры. Из темноты сверкали белки их глаз и зубы. Здесь целовались, плакали, смеялись, дрались, пели, молились. Пахло пеленками и кукурузным самогоном.

— Джоэн в письме просит показать вам, как живут негры, — сказал Фред. — Ну что ж, смотрите. Они поднимаются с солнцем, собирают абрикосы в садах здешних плантаторов, кончают работу с наступлением темноты, а получают гроши. Заработка не хватает даже детям на молоко. Кончится сезон абрикосов — переедут на хлопковые поля. Но горе все в том, что сельскохозяйственный сезон длится не больше 140 дней. Остальные 225 дней — без работы.

У костра гортанно запела женщина:

И хор подхватил, ритмично хлопая в ладоши: