Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже

Из середины века в средние века

Я и не предполагал, что в наше время достаточно нескольких часов, чтобы из середины XX столетия перекочевать, в средневековье.

Американская машина везет нас извилистыми переулками святой Джидды. Я только в сказках слышал о таких узких улочках. Иногда мы натыкались на маленькую арбу, которую не спеша тащил невозмутимый осел, и тогда наш автомобиль вынужден был долго плестись за ней. Иногда, еще издали завидев пробку из арб и машин, мы подавали назад и нам приходилось задним ходом перебираться на более свободную дорогу.

На одной из улиц мы остановились возле богатого дома. Шофер исчез в воротах и через несколько минут появился с женщиной в черной чадре. Она села в машину рядом с шофером.

Долгое время проплутав по дьявольским закоулкам, мы наконец выехали на асфальтированную дорогу. Местным властям, очевидно, наплевать на санитарное состояние города. Улицы захламлены, перед воротами, калитками, возле торговых лотков навалены кучи мусора, вонь от перегнивших фруктов и овощей перехватывает горло, словно едкий дым. Тучи мух летают над головой.

Дорога из аэропорта соединилась с дорогой из морского порта Джидды, и движение на шоссе усилилось.

Я в жизни не видывал таких диковинных машин. Битком набитые грузовики от радиатора и до стоп-сигнала так декорированы восточными орнаментами и кусками раскрашенной жести, что похожи, бедняги, на тысячецветного цейлонского попугая.

Видимо, от обилия пассажиров и недостатка транспорта все машины нагружены сверх нормы раза в три-четыре. Даже на крышах кабин сидело по несколько человек, свешивая ноги на ветровое стекло.

Путь в благословенную Мекку проходит через каменистое плоскогорье, на котором встречаются невысокие холмы.

По обочинам дороги торчат большие щиты с рекламными объявлениями, по-арабски восхваляющими отменный вкус кока-колы, пепси-колы и других американских напитков. Через каждые несколько километров путь нам преграждал шлагбаум, и водитель захватив наши паспорта, врученные ему в аэропорту, спешил в полицейскую будку. Если полицейский был ему знаком, то наши документы регистрировались вне очереди и мы продолжали путь.

Вскоре возникал новый шлагбаум и наш автомобиль занимал очередь в длиннющем хвосте машин. Во время одной из вынужденных остановок я увидел людей в ихрамах, которые курили, сидя в машинах, или прохаживались по обочине шоссе. Почему же меня лишают последнего удовольствия? Значит, все дело в том, что наши благочестивые праведники хотят перещеголять всех в соблюдении канонов шариата?

Алланазар-кори, заметив, что я курю, направил на меня долгий и пристальный взгляд. От чувства братства и доброжелательности, которое должно воспитывать в каждом паломнике святое путешествие, во взгляде муллы не было и следа. Я показал ему на курящих иностранцев в ихрамах, и Алланазар вынужден был остаться ни с чем.

О боже, вот не ожидал, что в этом паломничестве ты окружишь меня столь мудрыми и строгими наставниками, добровольно взявшими на себя нелегкую задачу воспитания твоего покорного раба. Воистину беспредельна милость твоя!

Дернуло же меня дать согласие на эту поездку! На родине сейчас праздник Демонстрация уже закончилась. Погрузив знамена и транспаранты на машины, люди, весело, переговариваясь, расходятся по домам или идут в гости. Мои друзья после демонстрации обычно уезжают со своими семьями за город, выбирают какое-нибудь красивое местечко в Варзобском ущелье или на берегу Кафирнигана, расстилают там паласы и веселятся до позднего вечера. Искандар говорил, что в конце апреля поедет в Душанбе и праздник проведет вместе со своей семьей. Если так, то сейчас он непременно стоит с бокалом в руке: «Ребята, давайте выпьем за…» Поскольку меня там нет, плов, наверно, готовил какой-нибудь растяпа и мясо, конечно, подгорело…

В животе, как говорится, играет тамбур[52] В чемодане у меня сахар и сушки, но он с остальным багажом на крыше автомобиля. «Хлеб в сундуке, а ключ на небе».

Вдали показались минареты. Мы достигли порога благословенной Мекки, порога, у которого мириады мусульман веками мечтали приложить к своим глазам святую землю.

Но столь редкая честь выпадала на долю лишь немногих богатеев или же тех, кто ради достижения этой цели не имел себе равных по упорству. Увы, лицезреть дом божий, видимо, нелегкая штука.

Благословенная Мекка так забита автомобилями и паломниками, пешими и на ишаках, что кажется, будто какой-то великан собрал всех мусульман мира в подол и высыпал здесь, умышленно создав пробки на улицах. Никому не ведомо, где тут проезжая часть, а где тротуар для пешеходов.

Старики и молодые, мужчины и женщины, пешие и конные, пробивая себе путь грудью, плечами, руками и громкой бранью, стремятся к центру города, туда, где расположены святые места и гостиницы.

Наш автомобиль потерялся в этом шумном океане людей, словно песчинка. Местные полицейские в форме цвета земли, в подражание американским военным с пистолетами на животе, бессильно барахтались в бесконечном людском потоке.

Их свистки не слышал никто, кроме них самих. На перекрестках и площадях, где сходились три-четыре улицы, переполненные автомобили стояли, упершись радиаторами друг в друга, словно дерущиеся бычки, насмерть сцепившиеся рогами. За ними на несколько километров впритирку выстроились машины и, гудя изо всех сил, требовали себе дорогу.

Представьте только разноголосый хор сотен, тысяч автомашин всяких марок! И учтите к тому же, что большинство оборудовано воющими сиренами.

Мало им простого сигнала! Беспрерывные и душераздирающие вопли клаксонов оглушают и нагоняют ужас. Большой красный грузовик, на крыше которого лепились люди с корзинками и мешками, уткнувшись в зад нашего такси, беспрестанно гудел, выводя целый такт народной таджикской песни «О мой соловей, пой мой соловей!».

От шума и грохота содрогался даже воздух над матерью городов ислама.

Прости, господи, что в то время, как от шума и гвалта вокруг голова готова расколоться на части, мне еще становится смешно. Крики прохожих, вопли водителей, автомобильные гудки и рев ишаков, уличная пыль, дым от жаровен, установленных прямо на улице перед обжорками, запах пота и гниющих отбросов.

Жители Мекки, видимо, привычны к такому столпотворению и, кажется, испытывают от него наслаждение. Мало им сигналов автомобилей, даже свои велосипеды оборудовали автомобильными гудками.

Я достал таблетку пирамеина и проглотил без воды, а уши заткнул ватой.

После долгих ссор и скандалов, после адских усилий многострадальных блюстителей порядка высвобождалось несколько метров дороги. Затем еще с полчаса мы стояли на месте и снова продвигались на несколько шагов вперед.

Но нет ничего сильнее времени. Два километра, отделявших окраину города от центра, были преодолены до вечерней молитвы, и мы встретили остальных наших спутников возле гостиницы «Арафат». Они были не в духе. В гостинице не оказалось свободных мест. В прежние годы паломники из Советского Союза останавливались в доме богатого сеида[53] Сайфи Ишана. Хотя его дом находился недалеко от храма божьего, постояльцы оставались недовольны едой и ночлегом. В этом году руководители нашей группы вознамерились найти более удобное пристанище. Кто-то из здешних знакомых Кори-ака еще несколько месяцев назад прислал в Ташкент в Духовное управление мусульман Средней Азии телеграмму, обещая забронировать для наших пилигримов места в гостинице «Арафат». Но хозяин «Арафата» действовал по пословице: «Кто здесь ― тому уважение, кого нет ― тому извинение».

Теперь, в этом кипящем людьми котле, нам оставалось только просить Сайфи Ишана о приюте. Перед тем, как мы отправились к нему, ко мне подошел Исрафил.

― Давай держаться вместе, ладно?

Казалось; он собрал воедино все свои душевные силы, такое просительное выражение запечатлелось на его лице.

― Пожалуйста. Не понимаю я тебя, Исрафил, зачем ты спрашиваешь?

― Не знаю, я хотел сказать что-то другое… Ну, да бог с ним…

Склонив голову набок, наш вице-глава, являя неподобающий его высокой должности вид, виновато смотрел себе под ноги. Бедный Исрафил, он напоминал мне ощипанную курицу, да к тому же еще упавшую в воду. Что с ним? Неужели до такого состояния довели его городской гомон, шум машин и дорожная усталость?!

Лишь в сумерки добрались мы до дома Сайфи Ишана. Пройдя между двумя рядами узких деревянных кроватей, на которых сидели богомольцы в ихрамах, мы через темный коридор попали в комнату с черными от грязи и копоти стенами и потолком. Вдоль стен тянулась невысокая и узкая глиняная суфа.[54]

Хозяева встретили нас, как старых знакомых. У входа на полу чадил самовар. Поодаль на гремящем примусе бурлила в большом чугунном кувшине вода. В углу коридора старой тряпкой был огорожен туалет, служивший и местом для омовений.

Посреди комнаты расстелили дастархон. Поднявшись с суфы, все расселись вокруг. Исрафила настойчиво приглашали занять место соответственно его бороде и сану, но он остался рядом со мной.

― Если нам придется жить здесь, то мне жаль всех вас, ― шепнул я ему.

― Почему только нас? А ты сам?

― Я вытерплю это зловоние не больше часа, а затем вы останетесь без врача.

Исрафил прикрыл рот рукой, скрывая смех.

Принесли по пиалке простокваши и по полчашки супа с лапшой. После еды прочитали молитвы и вышли во двор. Там встретили худого мужчину с черным лоснящимся лицом, в черном сеидовском одеянии с записной книжечкой в руках.

Он объявил: «Иншалла, пойдем совершать радение вокруг Каабы». Все должны были повторить за ним все, что он скажет:

― Аузи биллахи мин-аш-шайтан-ар-раджим![55] ― восклицал он, и мы, набравшись сил после простокваши и лапши, выкрикивали эти слова громче его. Походя он читал молитву вступления в Каабу, молитву начала хождения вокруг Каабы и другие, а мы вторили ему.

Мы шли по узкой извилистой улочке. По обе стороны вели бойкую торговлю бакалейные лавки, палатки, в которых продавались лепешки, головные уборы и всякая всячина. Множество людей в ихрамах толкались взад и вперед. Мы двигались гуськом друг за другом, словно стая журавлей, и, чтобы не потеряться, держались за руки или за подол ихрама впереди шагавшего соседа.

Голос нашего сеида, читавшего молитву, не достигал тех, кто шагал в конце цепочки, и они повторяли только те арабские слова и фразы, которые доносились до их слуха. Такие же цепочки паломников двигались слева и справа, позади и впереди нас. Сеиды, руководители тавафа,[56] сверяясь со своими книжечками, нараспев гундосили слова молитвы. Автомобили, арбы, наездники на ишаках, гудками, криками и воплями продолжали бороться за каждый шаг. Несколько раз нашу цепочку разрывали автомобили и мы во всю глотку звали друг друга, чтобы не потеряться в этой сутолоке.

Ни Исрафил, ни я, ни наши спутники, впервые ступавшие по этим местам, не знали, сколько нам еще осталось идти. Мы шли вслепую, словно овцы, которых тянут на веревке. Наконец нам велели разуть паломнические чувяки. Только тогда мы поняли, что находимся у храма божьего. Оглядевшись, мы увидели знакомые по старинным книгам, рассказам и преданиям очертания Каабы.

Довольно широкая площадь Каабы была освещена яркими электрическими фонарями, напоминавшими старинные чугунные светильники.

Площадь огораживал навес, поддерживаемый бетонными колоннами, по углам которого высились муэдзинские минареты. В этот квадратный навес был вписан другой, круглый, значительно ниже внешнего. Он покоился на деревянных столбах, украшенных орнаментами и резьбой. Мы стояли у одного из входов внешнего навеса-ограды.

Женщина, напоминающая индианку, свалила наши чувяки в кучу на свой грязный платок и сказала, что будет оберегать их до нашего возвращения.

Пол под внутренним навесом был выстелен мрамором; к Каабе вели мраморные дорожки, земля между которыми была посыпана крупным красным песком. Тысяч десять-двенадцать верующих собрались под навесом этой огромной мечети. Они сидели на молитвенных ковриках и молились, обратив взор к Каабе.

Множество водоносов сновали вокруг, перелезая через плечи и перепрыгивая через головы богомольцев с криками: «Замзам! Ишриб Замзам!»[57]

Сеид мутаввиф[58] на минуту задержавшись перед Каабой, заставил повторить за ним аят, затем с торжественным видом повел нас за собой вокруг дома Аллаха. Мы шли следом, совершая обход Каабы против часовой стрелки.

В левом углу восточной стены Каабы видна позолоченная дверь. Чуть ниже и левее ее порога, в круглой нише хранится аль-хаджар-уль-асвад, т. е. священный черный камень. Величина ниши позволяет сунуть туда голову и коснуться священного камня губами. Но сейчас почти никто не может и мечтать о том, чтобы поцеловать святыню. Только сильнейшим из сильных удается, выстояв очередь у южной стены Каабы и делая несколько шагов в час, достигнуть в конце концов этой ниши и хотя бы рукой дотронуться до святого камня, чтобы затем поцеловать свою руку и приложить ее к глазам.

Много кровавых историй связано с этим камнем. И до и после смерти последнего пророка каждые сто-двести лет происходили восстания и бунтовщики, силой оружия захватив благословенную Мекку, выбрасывали камень из храма божьего, говоря, что не следует рабам Аллаха поклоняться безжизненному черному камню. Но шейхи и сеиды — властелины Мекки, утверждали, что это не простой камень, а белый ангел, посланный в свое время милостивым творцом с седьмого неба на чашу грешную землю, который сгорел, не достигнув Земли, и превратился в черный камень. Они собирали силы и объявляли восставших и реформаторов гяурами. Пилась кровь ни в чем не повинных людей. В последний раз ваххабиты, то есть предки нынешнего короля Аравии его величества Ибн-Сауда, подняв в прошлом веке мятеж, брякнули камень оземь и разбили на несколько кусков. Прошли годы, разбитые части скрепили серебряным обручем и, придав камню подобающий вид, водворили его на место, дабы паломники, пришедшие, из близка и далека, находили в нем утешение.

Мы кружимся и всякий раз, оказываясь напротив черного камня, воздевая руки к небу, легонько встряхиваем ими в сторону Каабы, будто издалека целуем и ласкаем его. Кроме того, вслед за своим пастырем по тавафу все повторяют аят, заканчивая его восклицанием «Аллах акбар».[59] Таков обычай.

У восточной стены Каабы, словно прильнув к ней, толпятся несколько сот особенно ретивых паломников. Здесь такая толкучка, что мы вынуждены силой прокладывать себе путь, нас закручивает, словно в водовороте, мы движемся то задом наперед, то боком, то обе ноги отрываются от земли, то распахивается ихрам, то нас сбивают с ног и мы ползем несколько шагов на карачках, пока удается подняться, и затем, преодолев пятнадцать-двадцать трудных, полных борьбы шагов, Опять выходим на более просторное место, ищем своих спутников и прислушиваемся к словам нашего сеида, чтобы громко подхватить их.

Много людей явилось почтить Каабу с целью получить исцеление. Здесь и разбитые параличом, и плешивые и слепые. Специально нанятые слуги, посадив тяжело больных на носилки или просто на плечи, кружатся с ними вокруг Каабы.

Куда ни глянешь, запавшие, слезящиеся глаза, болезненно желтые лица, сморщенные тела с выпирающими сквозь кожу костями. Больше всего больных трахомой. Ну и ну, думаю я. Что за порядки, что за система, чтобы больных людей пускать в далекое странствие, да еще в такой гигантский котел, переполненный людьми, где прояви только беспечность, и к здоровому человеку мгновенно прилипнет семьдесят семь болезней.

Паломники, повторяя аяты, исступленно кружатся, словно лошади в маслобойке, вокруг дома божия. Люди на носилках, покачиваясь в толчее пеших богомольцев, каждый соответственно своим силам выполняют правила тавафа.

Толпа правоверных перед золоченой дверью Каабы становится еще гуще. Стоящие сзади силой выталкивают из очереди тех, у кого поменьше сил. Вытесняемые из очереди люди, боясь, что все их старания пропадут даром, хватают за руки, за ноги, за ихрамы, за бороды и даже за уши соседей, а те отпихиваются, чтобы неудачники не увлекли их за собой.

У позолоченных врат в дом Аллаха стоят два солдата и преподают паломникам уроки кротости: в руках у них по тугому увесистому жгуту и, стоя наверху, на пороге, они лупцуют по головам и плечам тех, кто хочет хоть на несколько мгновений задержаться у священного места. Хотя жгуты эти скручены из хлопчатобумажной ткани, но по свисту и звуку удара по обнаженным головам и плечам можно легко представить, как соблюдается солдатами одно из первых правил хаджжа ― братство мусульман.

― Сколько кругов мы обошли? ― спрашивает Исрафил, который с самого начала тавафа вцепился в подол моего ихрама.

― Пока три.

Остальные три стены Каабы, хоть и не так тесно, но тоже осаждены паломниками. Первый ряд правоверных, сидя на корточках у основания стены, гладит и лобызает полированный до блеска мрамор. Люди из второго ряда тянутся через них к стене, выгнув дугой спины, протягивают вперед головы, орошая сухие от зноя стены слезами и слюнями.

― Азия… Азия… ― невольно вырывается у меня. ― Когда-то ты была колыбелью общечеловеческой культуры. Разве первый букварь, карандаш и бумага, первые строки стихов и первые архитектурные чертежи не были результатом парения мысли твоих сыновей? Разве первый скальпель хирурга, первая книга о науке здоровья не были плодом разума твоих детей? Почему ты поддалась злым чарам и колдовству? Кому нужен тот тяжелый сон, в котором ты пребывала долгие века?

Правда, времена снов канули в вечность. Над землей давно зардел свет нового дня и озарил половину мира, но всмотрись, земля моя, дети твои до сих пор еще приходят сюда в поисках сна, с мольбой о снотворном!

Мухаммад Икбал[60] тоже твой сын. Но он обратился к своим пребывающим в дремоте соотечественникам со словами:

Так говорил твой сын поэт. Но полюбуйся, другие твои сыновья по-прежнему жмутся к колыбели тяжкого сна и, хотя не повинны ни в чем и сами являются жертвами, молят о прощении у этого камня. Азия… Великая моя земля, старая измученная земля моя…

― Сколько кругов осталось? ― опять спрашивает Исрафил.

― Остался последний круг, мой милый.

Исрафил с удивлением смотрит на меня, не понимая, почему таким патетическим тоном я назвал его «мой милый».

Почтение Каабы завершилось. Напротив золоченой двери возвышается «макам Ибрагим».[62] Ибрагимово стояние походит на кафедру мусульманского проповедника. Оно напоминает также трап, который подвозят к самолетам. На самом верху этой кафедры находится каменная плита. На ней, говорят, остались следы ног Ибрагима. В свое время хазрат Ибрагим, стоя на этой флите, воздвигал вокруг священного камня стены Каабы. Затем, вместе со своим сыном, которого он хотел принести в жертву, но который остался в живых по милости божьей, он впервые обошел им же построенную Каабу. Предания говорят, что господь бог изрек тогда: «Эй, наш халил (т. е. самый искренний друг), ты со своим сыном сделал доброе дело то, что вы почтили наш дом, этого мало. Позовите и других». Тогда хазрат Ибрагим, вторично ступив на плиту, приложил руки ко рту и крикнул на все четыре стороны: «Эге-гей, сотворенные богом люди! Спешите в благословенную Мекку почтить дом творца!» И в тот же миг, рассказывают, с запада и с востока, с Северного и Южного полюсов земли отозвались рабы божий: «Лаббайка, Аллахумма, лаббайк!» С тех пор и появилось выражение «лаббайка, Аллахумма». Титул «халилульллах», то есть искренний друг Аллаха, пристало к хазрату Ибрагиму именно в тот день. В этом и кроется слава Ибрагимова стояния.

По правилам хаджжа, прочесть молитву здесь следует дважды, причем в первый раз читается вся молитва целиком, а во второй раз опускается ее начало. Обращение к богу с этой кафедры является фарзом. Но словно разверзлась земля и оттуда появилось столько паломников, что нет места не только для того, чтобы присесть на землю для совершения молитвы и поклонов, но даже для того, чтобы поставить ногу. Хорошо, что люди, стоящие на страже шариата, в тех случаях, когда находят нужным, вводят в исполнения обрядов некоторые изменения и новшества. Они уже давно разрешили, если не хватает места, чтобы совершить поклон, класть голову на плечо или даже на зад впереди стоящего богомольца.

Теперь мы будем пить священную воду Замзам.

Рядом с Ибрагимовым стоянием расположено здание, разукрашенное пестрым орнаментом. В нем находится колодец, воду из которого электрические моторы качают на самый верх, откуда целительная влага своим ходом течет вниз.

Снаружи в восточной стене здания торчат краны. Подставьте под кран сложенные ладони или губы и пейте сколько вашей душе угодно. Однако во время первого тавафа обязательным условием является пребывание внутри здания.

В помещение, которое могло вместить человек двадцать, набилось не меньше сотни. Стоя на круглом помосте из досок, возвышающемся посредине помещения, двое мужчин с толстыми резиновыми шлангами в руках льют воду в разверстые, как у цыплят, пасти и посуду людей, жаждущих божеского благословения. Мутную невкусную жидкость пьют с таким наслаждением, словно после месяца, проведенного в раскаленной пустыне, люди наконец достигли оазиса со сладкой живительной водой. Паломники попроворнее и половчее хватают в воздухе конец резинового шланга и с силой тянут себе в рот.

Захлебываясь, обливаясь с головы до ног святой влагой, они пьют и пьют, не выпуская шланга из рук, пока распорядители водой, осерчав, не вырывают их силой и лупят по головам наиболее неуемных богомольцев. На бритой голове сразу появляется багровый след и взбухает продолговатая шишка, но паломникам это только на радость, потому что это зримый знак их приобщения к священному таинству.

Сеид, наш пастырь по тавафу, что-то сказал водоподавальщику. Видимо, объяснил, что мы являемся почетными гостями дома Аллаха. У того сразу брызнуло бурным фонтаном рвение гостеприимства.

Зажав конец шланга, он направил струю воды прямо на нас. Мои спутники, чуть не обезумев от столь редкого счастья, громко воздавали благодарения господу под этим святым ливнем.

Ваш покорный слуга обеими руками прикрывал от воды пачку сигарет и спички, которые прятал в складках ихрама. Я стремился побыстрее уйти из-под этого душа, но Исрафил крепко держал меня за подол.

Наконец мы вышли наружу и забрали у женщины, похожей на индианку, свои чувяки. Наш казначей дал ей бакшиш — один доллар. Позже я понял, что сотни таких женщин и мужчин в храме Аллаха зарабатывают себе на пропитание и на обратную дорогу домой подобным образом.

С чувяками в руках, перепрыгивая через молитвенные коврики, через спины и головы паломников, мы вошли под высокий бетонный навес, под которым с одной стороны расположена гора Сафа, а с другой — гора Марва. Не будь эти горы священными, их можно было назвать каменными холмиками. Сафа и Марва имеют свою историю и кто не знает ее, тот не поймет, почему тучи полуголых пилигримов бегают взад и вперед между этими двумя горами.

Хазрат Ибрагим халилульллах имел двух жен. Старшая из них — матушка Сара, младшая — Агарь. Матушка Сара, хотя и была прекрасно осведомлена о близости супруга к Аллаху и о его святости, однако никак не могла избавиться от ненависти к своей прекрасной сопернице. Дракон ревности беспрестанно грыз ее душу и матушка Сара каждый вечер устраивала искреннему другу Аллаха все новые и новые сцены. В конце концов она-таки добилась своего, заставив друга Аллаха прогнать вторую жену. Халилульллах, почесав в затылке, отвел матушку Агарь в пустыню между Меккой и Иерусалимом и изрек:

― Ничего не могу поделать, любезная. Иди. Поручаю тебя заботам Аллаха.

Агарь была беременна. После нескольких дней скитаний у нее родился сын. Завернув новорожденного в тряпье, матушка положила его на песок, а сама отправилась на поиски воды. Поднявшись на холм, она посмотрела вокруг, воды не нашла, но услышала, что со стороны другого холма, находящегося неподалеку, несутся возгласы: «Вот вода!», «Здесь вода!» Тогда матушка побежала к тому холму, но воды не было и там, зато тот же самый голос, обещавший воду, послышался теперь с того холма, откуда она только что прибежала.

Матушка побежала обратно, потом вернулась. Священные книги не сообщают, какой хулиган водил за нос роженицу. Но зато известно, что матушка Агарь по семь раз поднялась на оба холма, бегая от одного к другому. Это и были те самые возвышения, именуемые горами Сафа и Марва. Обессилив от тщетной беготни, матушка в отчаянии вернулась к своему младенцу и увидела, что под новорожденным сверкнула влага. Сперва матушка подумала, что ее сынишка в первый раз в жизни описался, но, посмотрев повнимательней, поняла, что из-под новорожденного бьет источник. Оказалось, что ребенок в отсутствие матери своими ножонками раскидывал в стороны песок и выкопал под собой яму, откуда и ударил ключ. Да, та самая светлая вода, от благостных струй которой мы промокли с головы до пят, и есть результат деятельности явившегося на свет хазрата Исмаила.

Наш сеид читал аятал почтения Сафе и Марве. Охрипшими голосами мы вторим ему. Расстояние между обеими горками примерно метров триста. Повторяя маршрут почтенной супруги пророка, мы по семь раз поднимаемся то на одну, то на другую гору. Там, где в свое время матушка шла медленно, мы тоже едва передвигаем ноги, где она изволила бежать, бежим и мы, а где трусила рысцой ― трусим рысцой и мы.

Больных паломников, не могущих ходить, снимают с носилок и пересаживают на двух- или трехколесные коляски, подобные госпитальным, которые подталкивают сзади слуги. Для колясок по каменистым склонам проложены доски, иначе от неровности почвы из больных вытрясли бы душу и богоугодное паломничество стало бы их последним странствием.

Невольно и мысленно повторяю то самое двустишие, одну из строк которого никак не мог припомнить в Хартуме: «Наш праотец отдал райские кущи за два зерна пшеницы; будь я выродком, если не готов продать их за одно зерно ячменя».

― Курбан, что ты бормочешь? — спрашивает Исрафил.

― Читаю аят.

― Вот оно что! А мне послышалось, будто ты не по-арабски…

― У тебя отменный слух. Я читаю на родном языке. Хочешь послушать?

― Давай.

Я повторил двустишие вслух.

― Что это значит?

― Потом переведу.

Мы как раз пустились в галоп, словно кони, и мне было не до перевода.

― Не разговаривай по-урусски! ― гаркнул кто-то мне в затылок.

Это был мулла Махсум Абдуразикджан-ака. Как всегда, у него безостановочно, как у верблюда, двигались губы, и я в сердцах подарил ему кличку Жевака. Его челюсти в постоянном движении. Даже в пути к благословенной Мекке, когда мы ехали в такси, он беспрестанно доставал что-то из своей сумки и жевал.

― По-урусски не разговаривать, — повторил он, видимо, для того, чтобы придать больший вес словам.

Хорошо бы слегка подтянуть ему узду, чтобы он не позволял себе выходить из рамок приличий. К сожалению, спорить и прекословить здесь воспрещено. «В мечети не портят воздух»,― утверждает народная поговорка, а Каабатуллах суть мечеть мечетей. Кроме того, всякий, кто затеет спор и перебранку в процессе хаджжа подвергается штрафу. Да, вот уже двенадцать веков, как в мире ислама после повеления ученого муллы не спрашивают «почему», если, конечно, не хотят распрощаться с жизнью.

Молча проглотил я окрик Махсума-Жеваки.

Первый таваф был завершен. Наш пастырь тут же потребовал мзду за работу. По знаку Кори-ака хаджи Абдухалил выдал ему тридцать долларов. Тот недовольно замотал головой, сказав, что он сеид. Наш казначей прибавил еще несколько долларов. Сеид снова заговорил и на этот раз говорил долго.

Наконец, выторговав еще толику денег, он сунул их в карман и молитвенно возвел руки.

Через другие врата мы вышли на улицу. И здесь было полно бакалейных, ювелирных, галантерейных и прочих лавок. Увидев свободные столики в местной забегаловке, мы уселись. Кори-ака велел подать кока-колу.

Не скажу, что кока-кола плохой напиток. Только чересчур деловые люди, рекламирующие его сверх всякой меры, сделали это название чуть ли не нарицательным и тем самым осквернили напиток, обесславили его.

Мы с Исрафилом выпили по бутылке кока-колы прямо из горлышка. Здесь все так пьют. Тимурджан-кори и Алланазар-кори отказались пить.

― Почему? ― спросил Исрафил.

― Мы пили Замзам! ― с вызовом произнес Алланазар-кори.

Не трудно было понять содержавшийся в этих словах укор. Дескать там, где есть Замзам, правоверный мусульманин должен отречься от всех соблазнов мира.

В душе я злился, что не сумел убедить моих спутников пить Замзам как можно меньше. Даже невооруженным глазом по мутному цвету и не очень приятному запаху можно заключить, что в каждой капле этой святой воды таятся зародыши многих болезней.

…Хозяева постоялого двора сообщили, что нам выделены две комнаты: одна — та самая грязная и зловонная на первом этаже, где мы ужинали, а вторая — на третьем этаже. Наш глава велел, чтоб на третьем этаже устраивались те, кто помоложе, старикам, мол, это не сподручно.

Комната наверху была не лучше, чем нижняя, с той только разницей, что суфы здесь были повыше и не глиняные, а сколоченные из досок. Да и воздух был почище, а с потолка свешивался вентилятор.

Когда мы с Исрафилом пришли, наши братья уже заняли все места на суфах, разобрали подушки и тюфяки. Мы в недоумении остановились, не зная, как быть.

Вскоре нам принесли нечто вроде подушки, одну на двоих, и мы, опустив на нее головы, легли посреди комнаты на старый вытертый палас.

― Чем больше неудобств испытываешь в дни святого хаджжа, тем ты ближе к Аллаху, ― успокаивал меня Исрафил.

Это я и сам знаю, ― подумал я. Даже примерно помню, что говорится в высокочтимом Коране: «Здешняя жизнь — лишь суета сует; тот свет только для богобоязненных…» Я даже помню, что это тридцать второй аят шестой суры. Но все-таки на сердце у меня неспокойно. Предводители войска ислама, покоряя огнем и мечом нашу Среднюю Азию и распространяя истинную веру, днем и ночью твердили народу: «Эй, грешники, знайте, что богатство этого мира не вечно. Будь у вас хоть тысячи садов и цветников, полные амбары сокровищ, все это не стоит чашки животворного шербета из хауза Кавсар».[63]

Однако, возвращаясь на родину, они же, мягко говоря, прихватывали с собой все, что попадалось под руку. Что уж говорить о предводителях, если каждый конный воин араб привозил домой из этих религиозных походов тысяч на тридцать динаров разной добычи…

Все это проносилось у меня в мыслях, а мулле Исрафилу я сказал:

― Правильно говоришь, уважаемый вице-глава.

Затем стянул с гвоздя на стене какую-то тряпицу, скомкал и положил под голову. Хозяйская подушка была очень жесткая и напоминала детские игрушки, набитые опилками, к тому же хорошо утрамбованными. Сон не приходил. Я вызвал на беседу моего Искандара.

― Иди сюда, дорогой. Где тебя носит?

― Вот и я, мой друг. Что скажешь? Ого, ты готовился задать храпака?

― Не догадываешься хотя бы поздравить с праздником твоего друга-скитальца!

― Поздравляю, дорогой. Тебе повезло. Сегодня и завтра у тебя праздник весны, а потом и твои именины, то есть святой праздник Курбан.

― Пошел ты, знаешь куда, с этим праздником!

― Что с тобой?! Ты позвал меня, чтобы ссориться?

― Иди спать, соня!

― Не-ет, пока не выложу всего, никуда не пойду! Ты имеешь честь находиться в стольном граде нашей святой веры и должен хорошенько воспользоваться этим редким счастьем.

― Что же я должен делать?

― У меня есть несколько вопросов, ответы на которые можно получить только в Мекке.

― В благословенной Мекке!

― Прости, в благословенной Мекке.

― Теперь валяй дальше.

― Так вот, многие хотят знать, каким образом предания из Таврата[64] и Инджиля[65] переселились в святую книгу мусульман? Даже имена небесных ангелов, пророков, их сподвижников и учеников. Например, имена хазратов Адама и Хавы, Сулеймана, Давуда, Нуха, Исы, Ибрагима, Мусы, Марьям, Исхаака, Исмаила, Джабраила, Ильяса и других. Только и разница, что христиане и евреи говорят Соломон, а мы Сулейман, по-ихнему Мария, по-нашему Марьям, у них Авраам или Абрам, у нас Ибрагим, Илья — Ильяс, Ной — Нух и так далее и тому подобное.

― Искандар, что с тобой? Неужели ты хочешь, чтобы я спросил об этом вслух и досрочно ― явился перед страшные очи Мункара и Накира?.[66]

― Лучше отвечу тебе сам, ибо в эти полные благодати дни вследствие ученых бесед, при которых я присутствовал, мои познания в этой отрасли неимоверно возросли. Знаешь ли, дорогой, что штука, называемая счастьем, чаще всего бывает неполной, то есть, если с одной стороны человек счастлив, то с другой стороны непременно испытывает неудовлетворенность. Молчи, молчи, не спорь, это общеизвестно. Возьмем, к примеру, нашего пророка, он в свое время был счастлив со всех сторон; его полководцы и сподвижники, последователи и собеседники отличались храбростью, деловитостью и мудростью; у пророка был такой всесильный зять, как хазрат Али, лев Аллаха; окружавшие пророка блеск, богатство и слава были таковы, что о лучшем и мечтать нельзя. Какая бы красавица ни попадалась ему на глаза, только захоти он, и она являлась в его покои, а не то… Одним словом, наш пророк был счастлив без меры и все же в одном испытывал недостаток. В окружении пророка не было хотя бы двух-трех знающих и талантливых переводчиков, которые, переводя общеизвестные сказания и притчи, сумели бы не быть рабом буквы, а переводить вольно и свободно, или, как говорится, творчески, чтобы никто не смог бы придраться и утверждать, что, мол, это сказание взято оттуда, а эта притча украдена из такой-то книги…

― Или хотя бы двух-трех хороших литераторов, которые, не заглядывая в Талмуд и Евангелие, сами могли бы наплести всякие были и небылицы.

― Умница, именно это я и имел в виду.

― Ну и что же? Настанет день, и люди узнают, откуда произошли все наши священные предания. Помнишь, ты как-то говорил мне, что творец в благословенном Коране сказал, что повесть о Юсуфе — это откровение Аллаха?

― Да, двенадцатая сура Корана о Юсуфе точно скопирована с Библии. А в Библию она в свое время перешла из старинных преданий. Но в третьем аяте этой суры говорится, что это лучшее повествование из Корана.

― Им, видимо, не было известно латинское слово «плагиум», что означает присвоение чужого авторства.

― Здесь не существовало иных книг, кроме благословенного Корана и нескольких книг религиозного содержания, кому же могло быть известно слово плагиат?!

― Ну, ладно, дорогой, спокойной ночи. Как следует отдохни, завтра тебе предстоит пройти репетицию для Страшного суда.