Путешествие на тот свет, или Повесть о великом хаджже

Новая профессия

На рассвете пятого мая меня разбудил сеид Абдулла:

― Скорее, доктор, человек помирает.

От нашего дома до самой дороги раскинулись разноцветные шатры. У одного из них на циновке лежал мужчина. Над ним, всхлипывая, сидела женщина в черной чадре. Сердце мужчины давно уже не билось. Увидев, что я быстро встал, женщина испустила душераздирающий крик. В предрассветной тишине ее одинокий вопль был страшен.

― Что с ним? — спросил сеид Абдулла. Я развел руками:

― Поздно.

― Да осенит его Аллах, ― отозвался Абдулла.

Состояние кори Мушаррафа с вечера было неважным. Рези в желудке за два дня истощили старика. Увидев смерть чужого паломника, я забеспокоился и поспешил к старому кори. К счастью, сегодня ему стало лучше. Я строго предупредил его, чтобы он продолжал соблюдать диету и упросил сеида Абдуллу готовить старику пищу отдельно.

Мы теперь щеголяли в своей обычной одежде и паломники из других стран, признав нас по тюбетейкам, вступали с нами в беседы. Мы бродили по торговым рядам, когда один из наших бывших соотечественников, поздоровавшись и расспросив о здоровье и самочувствии, поманил нас в сторонку:

― Я купил часы, прошу вас, посмотрите, пожалуйста.

― Но мы не разбираемся в часах, ― удивленно ответил я.

― Досконально разбираться незачем, взгляните, и на том спасибо.

Он вынул из внутреннего кармана халата золотые часы и протянул нам. Исрафил с видом знатока стал рассматривать их со всех сторон.

― Отменные часы. У моего сына такие же, хорошо ходят, ― сказал он и, как это случалось с ним и прежде, вспомнив о сыне, насупился и взгрустнул.

― Я сам вижу, что хорошо ходят. Вы только скажите, это настоящее золото или нет. Иностранные буквы мы не можем читать.

Часы были марки «Полет». Мы объяснили незнакомцу, что часы эти выпускает московский завод, что корпус из чистого золота, пусть он успокоится.

Нас позвал в гости один из эмигрантов, Абу-Саадул-ла Ферганский. Мы отправились в его шатер. Перед нами расстелили дастархон, принесли фрукты, лепешки.

Саадулла Ферганский познакомил нас со своими братьями. Кори-ака в свою очередь представил каждого из нас. Один из братьев хозяина, сидевший рядом со мной, горделиво сообщил, что его старший сын летчик, а младший в этом году кончает полицейское училище. Я сказал, что отец таких способных сыновей должен чувствовать себя счастливым.

― Аль-хамдуллила! Слава всевышнему! ― воскликнул он и, помолчав, без всякой связи с тем, что говорилось до этого, спросил: ― Ну, а как в вашей стране идет борьба с пережитками?

― Неплохо. Там, где строят новый дом, непременно выметают остатки старого.

― А разве следует выметать такие «остатки», как поэзия Низами и Бедиля, Саади и Навои?

― Простите, но ваши слова откровение для меня. Кто вам сказал, что поэзия Саади и других классиков это ненужные пережитки прошлого? Кто вам это сказал?

― Так уж повелось в вашей стране.

― У таджиков есть поговорка: «С мельницы пришел я, а ты утверждаешь, что там закрома пусты». Можно очутиться в паутине лжи, но ведь за десятки лет не так уж трудно узнать правду о своей бывшей родине.

Я шепотом передал Кори-ака вопрос брата хозяина. Поскольку среди них я один не был муллой, мне хотелось, чтобы этот мужлан услышал ответ из уст человека, который является для него бесспорным авторитетом.

Кори-ака с улыбкой ответил, что у нас в стране никогда не запрещали произведений классиков, напротив, изучение их введено в программу обязательного обучения в школах.

Я добавил, что диваны поэтов и мыслителей прошлого издаются и переиздаются нашими крупнейшими издательствами во многих тысячах экземпляров и продаются по доступным ценам не только на языке оригинала, но и в переводах на языки народов Советского Союза.

Впрочем, только теперь я вспомнил, что самая хлопотливая часть паломничества завершалась со снятием ихрама. Теперь хаджи и их хозяева имели много времени для разговоров. Беседы с моими спутниками завязывались прямо на улицах и рынках, им задавали разные вопросы и рассказывали разные новости. Тимурджана-кори, например, вчера спросили:

― Говорят, в вашей стране жены обобществлены. Как терпят это положение джигиты-мусульмане?

Молодой кори рассказал нам, что он едва не схватился с этим пустобрехом, но, сообразив, что такой дурацкий вопрос тот мог задать только с чужих слов, сдержал гнев и спокойно разъяснил, как обстоят дела в действительности.

Другого нашего паломника известили о том, будто на родине мы питаемся из общего котла махаллы, то есть, взяв миски и чашки, дважды в день бегаем к квартальному котлу, где Советская власть варит суп из капусты для всех жителей квартала.

Догадываюсь, что источником подобных сведений является «Голос Америки» или радио «Свободная Европа». От их информации несет плесенью обветшалой антисоветской пропаганды. Некоторое время тому назад в Москве были опубликованы протоколы юридической комиссии сената Соединенных Штатов Америки. Еще в феврале и марте 1919 года эта комиссия пыталась вынудить прогрессивного литератора Джона Рида и его жену Луизу Брайант, Раймонда Роббинса и других американцев выступить в печати с заявлением о том, что жены в Советской России обобществлены, все питаются из общего котла, спят под одним одеялом и так далее.

Вся эта трепатня давно осточертела, но примечательно, что в своих передачах на русском языке «Голос Америки» остерегается сообщать такие идиотские сведения, зато на персидском продолжает то же самое и, как выяснилось в последние дни, делает это и на арабском.

По пути из шатра Саадуллы Ферганского мне и Исрафилу снова пришлось выполнять роль знатоков-ювелиров. Какой-то человек показал нам пару женских золотых браслетов, которые вместе с изумрудными и рубиновыми камешками весили примерно граммов восемьдесят. Он попросил нас прочесть номер пробы и сказать из какого золота сделан браслет. Исрафил успешно справился с этой задачей, и владелец браслета, успокоившись и прочитав благодарственную молитву в наш адрес, ушел.

Во время обеда зашла беседа о грехе и благодати.

― Я и мулла Исрафил вот уже два дня как совершаем богоугодные дела. На рынке святого Мина нам не раз довелось подтверждать, что за часы и браслеты с советской маркой покупатели могут быть спокойны: они из чистого золота, ― сказал я.

― При чем тут богоугодные дела? ― спросил один из кори.

― А разве помогать ближним не является богоугодным делом?

На этом разговор прекратился. Не отрывая взоров от мисок, все сосредоточенно пережевывали пищу.

Кажется, большая часть моих спутников осведомлена о тайне тех их собратьев, которые одним выстрелом убили двух зайцев: и святой хадж совершили и капиталец нажили на продукции Ювелирторга.

Что можно сказать этим подпольным купцам? «Грех — вынудить мусульманина покраснеть»,― гласит поговорка, а все мы к тому же перед вылетом из Москвы подписали официальную декларацию, что не вывозим за рубеж никаких золотых и бумажных денег или драгоценностей. Этим самым мы торжественно заверили, что являемся паломниками, а не контрабандистами.

Виновный боится дышать. Вот и я сижу молча, ибо в этих махинациях есть доля и моей вины. Эгоист, я-то думал, что меня оскорбляют и накричал на работника таможни! А ведь он, проверяя мои вещи, выполнял свой долг и, конечно, обиделся, когда я крикнул ему, что я советский врач! Будто на лбу человека написано, насколько советским он является.

Если бы я не разбушевался тогда в Шереметьеве, может быть, более тщательно проверили бы мешки и чемоданы, широкие карманы и ичиги кое-кого из моих спутников. Черт побери эти закостеневшие традиции, из-за которых некоторые работники милиции, юстиции и других наших учреждений из уважения к религиозным убеждениям слишком почтительно смотрят на служителей культа. «Религия — тонкая штучка», ― говорят они, не задумываясь над тем, занимается ли прислужник религии своим «тонким» делом или другими делишками. Ну да ладно… После драки кулаками не машут. Можно ругать только себя. А все-таки из-за моей неопытности. Гм, видимо, человеку не стыдно до самого последнего дыхания все валить на неопытность. Поэт сказал: «Привычки детства не забываются до старости: даже в гробу я качаюсь, словно в люльке».

Я отправился к изваяниям шайтана. Толпа вокруг не убывала. Как было положено в этот день, паломники швыряли в бессловесных истуканов по двадцати одному камешку. Те, кто особенно близко принял к своему чуткому сердцу оскорбления, нанесенные искреннему другу Аллаха и его сыну, как и вчера, с криками и воплями, проклятиями и бранью бились об ограды.

Из толпы, окружавшей столб, выбрались двое арабов и начали драться. Судя по одежде, оба принадлежали к зажиточным домам. Один высокий и худой, другой среднего роста и полный. Первый ― человек, средних лет; второй ― парень лет восемнадцати. Противники колошматили друг друга изо всех сил и, наконец, сцепившись, покатились по земле.

Если бы ожило сейчас каменное изваяние шайтана, на его лице непременно бы выразилось довольство.

Да, шайтан продолжал творить свое шайтанское дело: вот уже второй день мусульмане трех континентов, лупят его камнями, чтобы он, наконец, начал вести себя, как порядочный, не сбивая правоверных с пути истинного. Но подлый никак не может образумиться и не творить зла.

Никто из окружающих пальцем не шевельнул, чтобы разнять драчунов. Раза два мои ноги непроизвольно потянули меня к месту драки, но я через силу сдержал себя. Кори-ака неоднократно предостерегал нас: ни в коем случае не вмешиваться в споры и дрязги. Его предупреждение не казалось мне лишенным резона. Вмешаешься в скандал, и кто знает, чем это кончится. Кто встанет на защиту невинного человека, единственным желанием которого было умиротворить двух драчунов? Даже при поверхностном знакомстве с порядками этой страны становится ясно, что если влипнешь в какую-нибудь историю, то твои мольбы и крики о помощи — увы — не дойдут ни до чьих ушей.

Я впервые в жизни был сторонним наблюдателем драки. К счастью, появились солдаты и растащили драчунов. Водоносы, хаммали[82] и лавочники насмешливо разглядывали разорванную и запачканную одежду воинственных аристократов и, смеясь, переговаривались между собой.

Со мной заговорил по-таджикски напыщенный, как индюк, молодой человек:

― Вы с родины?

― Да, из Таджикистана.

― Это вашу группу возглавляет Кори-ака?

― Да.

― Один из моих рабов принес мне письмо, которое ему передал какой-то земляк. Вот уже два дня я ищу, где вы остановились.

― Мы гостим у Сайфи Ишаца.

― Отведите меня туда.

Строгий приказ, не терпящий возражений. Ни намека на просьбу. Уголком глаза я разглядываю его. Да, из породы Алланазара и Махсума-Жеваки. Такой же фрукт. О том, что он имеет рабов, говорит открыто. Здесь богатые люди, как и в средние века, имеют рабов и рабынь, но не все признаются в этом, потому что государство официально объявило, что в его владениях нет и не может быть подобной мерзости. А этому молодому человеку больше по душе бахвалиться своим богатством, нежели поддерживать международный авторитет своей страны. Он глубоко убежден, что сообщая о своих рабах, он тем самым возвысил себя в глазах чужеземца.

Он спросил, как меня зовут. В свою очередь я поинтересовался его именем и происхождением. Семья купца Исы-ходжи после Октябрьской революции эмигрировала в Кашгарию.

― После того как хозяевами в Китае стали коммунисты, мы приехали сюда, ― рассказывал Иса-ходжа.

В благословенной Мекке и в святом Таифе у Исы-ходжи мануфактурные и бакалейные магазины. Он также владелец многих автомобилей, рабов и домов.

― На родине у меня остался двоюродный брат, ― сообщил Иса-ходжа. ― Я собираюсь подарить ему автомобиль.

― Похвальное намерение.

― А ему дадут там автомобиль, если я оплачу его здесь?

― Я не мастак в тонкостях торговли. Спросите у Кори-ака или у нашего переводчика Абдусамад-ака.

На этом беседа закончилась. Иса-ходжа принял свой прежний вид спесивого человека, который считает зазорным даже говорить с простыми смертными. Такие типы ступают по грешной земле, словно каменные статуи, будто аршин проглотили, а уж если вдруг улыбнутся, то убеждены, что род человеческий век должен быть им благодарен. У входа в дом Сайфи Ишана мой новый знакомый чуть шевельнул бровью, таким образом прощаясь со мной.

― Кто этот султан из султанов? ― спросил Исрафил, поджидавший меня в дверях.

― Иса-ходжа, наш бывший соотечественник, владелец множества магазинов, автомобилей, жен и рабов.

― Вот оно что! Тогда понятно, почему он шествует так важно!

Вдали появилась грузная фигура муллы Урок-ака.

― Курбан, ― сказал Исрафил, ― хочешь, я предскажу, что будет?

― Валяй.

― Через минуту к нам подойдет Урок-ака и скажет: «Дохтур-джан, давайте подымим». Пари?

― Это и без пари ясно.

― Так почему же ты ничего не скажешь ему?

― Хочу узнать, когда он это прекратит.

― Чудак, если ты не скажешь, я скажу.

Мулла Урок-ака достиг крыльца и, тяжело ступая со ступеньки на ступеньку, с трудом поднял наверх свою тушу. По правде говоря, мне вовсе не улыбалось, что все эти десять дней он считал мои сигареты своими, но сказать ему об этом я почему-то стеснялся. Все-таки мулла и старше меня годами. На четыре дня Арафата и Мина я прихватил с собой восемь пачек сигарет, которые кончились еще вчера, на третий день. Теперь я был вынужден курить сигареты «Кент», пачка которых стоила столько же, сколько два килограмма сахара или риса. Из той мелочи, которую нам выдавали на воду и фрукты, мне приходилось выкраивать на дорогие американские сигареты.

Мулла Урок-ака нес, прижав к животу, стопку мужских носков, какой-то большой платок и итальянский гобелен. Отложив свои покупки в сторону, он присел рядом с нами и, утерев с лица пот, сказал:

― Дохтур-джан, давайте подымим?

Исрафил прыснул.

― Чему смеетесь, братец?

― Да так, кое-что вспомнил.

― Расскажите, чтобы и мы посмеялись.

Исрафил рассказал: жил-был на свете курильщик наса, который всю жизнь пользовался чужой табакеркой. Однажды, увидев нового знакомого, он воскликнул: «Асалам алейкум, как поживаете, все ли у вас в порядке, как ваша семья, как ваши родные, все ли в добром здравии? Позвольте-ка вашу табакерку».

На второй день они встретились снова. «Асалам алейкум, как поживаете, все ли у вас в порядке, как ваша семья, как ваши родные, все ли в добром здравии? Позвольте-ка вашу табакерку». Новый знакомый протянул ему табакерку, но при третьей встрече не успел любитель чужого табачка раскрыть рот, как он начал сам: «Алейкум салам, я поживаю хорошо, здоров, все у меня в порядке, родные и знакомые тоже здоровы, но если вам опять понадобилась моя табакерка, то отправляйтесь-ка сами знаете куда…» И хозяин табакерки произнес такие слова, которые неприлично повторять вслух.

Мулла Урок-ака покраснел, затем повторяя:

― О господи, прости, всевышний, ― взялся за обшлага халата и вдруг рассмеялся. Он смеялся долго и с наслаждением. Его огромный живот колыхался. Наконец, насмеявшись всласть, он сказал:

― Господи, каких удивительных людей ты сотворил на свете! Такие штуки выкидывают, что просто… О милостивый Аллах, прости прегрешения рабов своих…