Путешествие на юг

В спектакле заняты четверо.

Все они — вчерашние десятиклассники.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЛИФТ

Однажды в жаркий летний день из селения на далеком Иртыше в гости к московским родственникам приехал Саша Танталов. Он вышел из метро, перекинул через одно плечо лямки рюкзака и, перейдя улицу, вошел в подъезд пятиэтажного дома. На лифте он поднялся до пятого этажа и там вдруг обнаружил, что с лифтом что-то случилось.

Есть в Москве дома, к которым лифт пристроен позднее — с внешней стороны здания. Конструкция, по которой движется кабина, сооружена из железных балок и стекла, поэтому зимой там холодно, а летом жарко.

Зарешеченная дверь шахты и кабина за нею могут располагаться в любом месте сценической площадки, потому что это единственный атрибут декораций пьесы. Подразумевается, что справа и слева от лифта расположены двери в квартиры на последнем, пятом этаже. Еще в темноте начинается исполнение странного дуэта: беглый пассаж на рояле, крохотная пауза и затем стук в железную дверь. Эта оркестровая новация повторяется два-три раза.

Сцена освещается.

Еще один пассаж на рояле из квартиры слева и вторящий ему металлический грохот. Это С а ш а бьет кулаками в закрытую дверь. Отчаявшись привлечь чье-либо внимание, он снова перебирает кнопки этажей. Лифт неподвижен. Саша утирает пот со скуластого лица, снимает курточку и делает еще одну попытку взломать железную дверь.

Слева выходит Т а н я.

Т а н я (делая книксен, церемонно). С прибытием вас, Александр Митрофанович. Как изволили долететь? Не узнаете? Между прочим, меня зовут Таня. Я с вашей теткой по соседству живу. Направо она, а вот здесь — я.

С а ш а (хмуро). Не паясничай, открой.

Т а н я. Простите, не поняла.

С а ш а. Дверь открой.

Т а н я. Ах, дверь. Пожалуйста. (Нажимает на ручку.) Не открывается. (Торжественно.) Саша, поздравляю тебя. Ты застрял.

С а ш а. Как это — застрял?

Т а н я. Обыкновенно. Как все застревают. У этого лифта такая привычка — застревать. И всегда на пятом этаже. Между прочим, здравствуй. (Просовывает сквозь сетку палец.) Пожми.

С а ш а. Слушай, ты! Человек в лифте застрял — можешь ты к этому серьезно отнестись?

Т а н я. Могу.

С а ш а. А если можешь — тетку зови. Я с ног валюсь. Ночь до аэродрома добирался, а в самолете сосед попался разговорчивый. Сутки не спал.

Т а н я. Бедняжечка. Что у тебя там? Рюкзачок?

С а ш а. Дары русского леса — голубика, кедрач. Тетке в подарок везу.

Т а н я. И прекрасно. Ложись на пол, голову на рюкзачок — и спи.

С а ш а. Тетку зови.

Т а н я. Тетки твоей в городе нет.

С а ш а. Новости! Как это — нет?

Т а н я. В субботу уехала.

С а ш а. Куда?

Т а н я. Тебе лучше знать, ты к ней в гости приехал, а не я.

С а ш а (обеспокоенно). Я же с ней по телефону разговаривал три дня назад. Номер рейса сообщил. А дядя Вася где?

Т а н я. В Ленинграде, вернется через два дня. Но ты не горюй. У нас в прошлое воскресенье старушка застряла, так до понедельника в лифте жила.

Саша трясет дверь.

Бесполезно. Силы побереги.

С а ш а. Так просто и будешь стоять?

Т а н я. Я не просто стою. Я сочувствую. Если тебе человеческое сочувствие ничто — могу и уйти.

С а ш а. С четвертого этажа соседей зови.

Т а н я. Ты, Саша, чудак. Какие же соседи в городе сейчас? Воскресенье, жара. Скажи спасибо, что я завтра экзамен сдаю в институт. А то бы ты до утра человеческого лица не увидал. Утром придет монтер, выпустит тебя.

Саша остервенело трясет дверь.

Смирись… Ой, Саша! Из головы вон. Мы же в ссоре с тобой. (Наблюдает за Сашей, проверяет впечатление от сказанного.) Даже и не знаю, как мне в такой ситуации поступить. С одной стороны — человек в беде. А с другой — человек этот честное слово дал, что скорей в Иртыше утопится, чем со мной заговорит. А перед этим еще и оскорбил. Саша, не помнишь, как ты меня назвал?

С а ш а (озирается в поисках способа выбраться из ловушки). Нашла время чепуху молоть.

Т а н я. Во-первых, не чепуха. Во-вторых, времени у тебя вагон, до утра. Так как ты меня назвал?

С а ш а. Люк наверху. Если пролезть?

Т а н я. Не трудись, над ним потолок. Не ответишь — уйду.

С а ш а. Кусачки у тебя есть?

Т а н я. Нет. (Напоминая, что она ждет ответа.) Ну?

С а ш а. Напильник тащи.

Т а н я. Еще чего! Потерпи. Последний раз спрашиваю: как ты меня назвал?

Саша пытается вскарабкаться наверх.

Ах, так? Если тебе угодно мартышку в клетке изображать, я ухожу.

С а ш а (вслед). Тань!

Т а н я (возвращается). Да?

С а ш а. Красоткой назвал.

Т а н я. Какой красоткой? Уточни.

С а ш а. Ну, этой… кабаре.

Т а н я (торжествуя маленькую победу). Не забыл. Оперетта «Сильва», музыка Кальмана. (Пританцовывая, напевает.) «Красотки, красотки, красотки кабаре…». Оперетку я, между прочим, терпеть не могу. (Уходит налево.)

С а ш а (испуганно). Тань!.. Эй, Тань! Считаешь честно — унизить, а потом обмануть? (Прислушивается.) Повешусь на лямках рюкзака — ответишь за то, что до самоубийства довела. (Достает из кармана перочинный нож, пилит железную сетку.)

Т а н я (вносит стул, некоторое время наблюдает за Сашей). Жан Вальжан. (Уходит и приносит маленький столик, затем снова уходит и возвращается с телефоном, за которым, тянется длинный телефонный шнур.)

С а ш а (перестал пилить, с возрастающим удивлением наблюдает за Таней). Это зачем?

Т а н я. Для комфорта. Не могу же я до утра перед тобой стоять. (Уходит и возвращается с диванной подушкой, которую кладет на стул.)

С а ш а. Ненормальная!

Т а н я. Правильно, я ненормальная. (Декламирует.) Я ненормальная, ты ненормальный, он ненормальный! И это прекрасно, потому что только ненормальных я и люблю. (Усаживается на стул.)

С а ш а (орет). Тебе что тут, цирк? Львы тут тебе на арене, да?

Т а н я. Не ори. (Снимает телефонную трубку и, пока Саша произносит следующую тираду, набирает три цифры, слушает.)

С а ш а. Ладно. Валяй. Знакомых по телефону вызывай. Билеты продавай на меня… Только имей в виду: зверь к клетке привыкает, а человек никогда. Звереет человек, поняла? Я уже через час выть начну. Через два — ответственности за свои поступки не понесу. А сколько же мне тут придется сидеть?

Т а н я (кладет трубку, сообщает). Семнадцать часов двадцать девять минут.

С а ш а. Что-о?

Т а н я (объясняя). Блага цивилизации. Точное время — семнадцать часов двадцать девять минут.

С а ш а. Цивилизованные люди лифт держат в порядке. По крайности, объявление вешают внизу: «Подниматься только до четвертого этажа».

Т а н я. Объявление было. Я его полчаса назад сняла.

С а ш а. Ты? Зачем?

Т а н я. А затем, что рассчитала, за сколько ты с аэродрома доберешься.

С а ш а. Ты что же, специально сняла? Чтобы я в лифте застрял?

Т а н я. Сообразил наконец.

С а ш а (в полном недоумении). Но зачем?

Т а н я. А чтобы поговорить.

С а ш а (после короткой паузы). Ловко. Значит, в западню заманила. В благодарность за то, что все прошлое лето в моем доме жила?

Т а н я. Дом родительский, а не твой. И приехала я не к тебе. Твоя тетка пригласила меня провести лето на Иртыше. Разве я подозревала, что в Сибири типчики произрастают вроде тебя? (Уходит налево.)

Саша опять трясет дверь. Привлеченная грохотом, поднявшись по лестнице, справа появляется Н а д я. Красива. Держится доброжелательно и непринужденно. Впрочем, у нас будет время еще познакомиться с нею покороче, поскольку во второй части этой пьесы ей отведена главная женская роль.

Н а д я (заглянула в кабину лифта). Привет.

С а ш а. Привет. (Еще раз встряхнул дверь.)

Н а д я. Силища у тебя! Штанга?

С а ш а. Бокс.

Н а д я. Не люблю. Хотя лучше, чем гантелями мускулатуру качать. (Увидела стул, столик, телефон.) Значит, ты здесь надолго застрял. (Садится.) Бедняжечка.

С а ш а. Это у вас что, такая кампания проводится — сочувствие проявлять? Слесаря можешь найти?

Н а д я. Пожалуйста. Где?

С а ш а. Тебе лучше знать: ты здесь живешь.

Н а д я. Я не здесь живу. Здесь я квартиру ищу. Номер двадцать один. Издалека тебя принесло?

С а ш а. Разве заметно, что не москвич?

Н а д я. А как же — повадка не та. Пришел с рюкзачком по шпалам покорять Москву. И чем же ты собираешься нас удивить?

С а ш а. Вас удивишь! Осьминог из люка посреди улицы вылезет, вы и тогда не замедлите шаг.

Н а д я. Ничего, поживешь, оглядишься — нас, столичных, за пояс заткнешь. Вы, деревенские, хваткие. Это на Руси еще с Ломоносова повелось. Через какой институт собираешься в академики проникать?

С а ш а. Ну народ! Человек в клетке сидит, а ты из него анкетные данные выковыриваешь. Столичное гостеприимство называется!

Н а д я. Про Агафонова слыхал?

С а ш а. Из писателей, что ли?

Н а д я. «Из писателей, что ли»! Глухомань. Писателей много, а Агафонов один. Так вот к вопросу о гостеприимстве: приходи сегодня в клуб на Октябрьской. Там перед входом будет безбилетная толпа, желающая лицезреть Агафонова, но ты не робей — проведу.

Т а н я (входя). А ты чего делаешь здесь?

Н а д я. Ищу. Квартиру двадцать один.

Т а н я. Четвертый этаж направо.

Н а д я. А я тебя знаю, тебя Таней зовут.

Т а н я. И я тебя знаю.

Н а д я (Саше). Сейчас я тебе помощь пришлю.

Т а н я. Я вот тебе пришлю!

Н а д я. Но он же просил.

Т а н я. Перебьется. Между прочим, твоего великого Толеньки дома сейчас нет.

Н а д я (Саше). Это ты не к ней ли по шпалам шагал? Поздравляю. С ней хлебнешь. (Уходит направо.)

Таня ставит на столик принесенный из квартиры горшочек с цветком, садится.

С а ш а (спокойно). Знаешь, как дикари на мамонтов охотились? Рыли яму и ждали, пока он свалится туда. А потом, беспомощного, добивали. Считалось — охота. А по-моему — разбой. Беги в домоуправление, слесаря ищи. Разговор окончен. Все.

Т а н я (улыбаясь, долго смотрит на Сашу). Смотрю я на тебя и удивляюсь. Глазки — щелочки, уши — торчком. И почему только девчонки бегают за тобой?

Саша демонстративно молчит.

О характере и вспоминать не хочу. Твоя тетка тебя точно определила: бирюк. Вот. Всегда так. Уставится и молчит. А о чем молчит? Я уже давно заметила — от ума мало кто молчит. Молчат, чтобы глупость скрыть.

С а ш а. Уши у меня обыкновенные, не торчком.

Т а н я. Торчком.

С а ш а. А если торчком, то зачем тебе на них смотреть? Уходи!

Т а н я. Ты клятву дал, что не станешь разговаривать со мной, а я поклялась, что заставлю тебя про эту клятву забыть. Вот и заставила. Поговорю, выражу тебе безразличие свое и уйду. Уйду и не вспомню о тебе никогда. (Набирает номер телефона, слушает, сообщает.) Семнадцать часов тридцать пять минут. Без четверти шесть я обещала одному человеку возле телефона быть… Саша, объясни ты мне: неужели Ленка может интерес представлять? Щеки — во! Глазки вроде твоих. Косички аптекарскими резинками перехвачены.

С а ш а (усмехнувшись). Ты бы поглядела, как она тайменя взяла. Два часа на спиннинге водила. Одна. «Старик и море». Знаешь, сколько в том таймене было? Семьдесят килограмм!

Т а н я. Дурачок. Таймень-то при чем? Почему бы тебе тогда Мари Кюри за научный подвиг не полюбить? Или за спортивные достижения чемпионку но конькам? Это же тщеславие, а не любовь. К тому же она вот такусенького роста и при этом толста — будто специально для выставки откармливали ее.

С а ш а. А одному человеку твоя худоба не нравится — что с того?

Т а н я. У меня стройность, а не худоба.

С а ш а. Он говорит: «На ней объявления надо вешать: прикасаться опасно. Кости, говорит, торчат, как шипы. Палец можно занозить».

Т а н я. Кто же, кроме Ленки, такое может сказать.

С а ш а. Хотя бы и она.

Т а н я. Господи, вот уж кто был прав так это прав!

С а ш а. Кто?

Т а н я. Бальзак. У него в романах женщина про женщину еще и не то говорит. Может быть, она и то говорила, что у меня к тебе особый интерес? Что бегаю за тобой?

С а ш а. Говорила.

Таня долго, старательно смеется.

Мой тебе совет, в артистки не иди. Притворяться не умеешь.

Т а н я (после паузы). Поглупел ты за год в тайге.

С а ш а. Ага, похоже на то. Ну, пойдешь за слесарем или еще погодишь?

Т а н я. Еще погожу. (Протягивает руку к телефонной трубке.)

С а ш а (издевательски). Семнадцать часов тридцать девять минут.

Т а н я. Вот сейчас я тебе скажу, какая она правдивая — Ленка твоя. Помнишь, мы на лодке катались втроем?

С а ш а. Нет.

Т а н я. Помнишь, не притворяйся. Ты нырнул, к берегу поплыл. Знаешь, что она мне сказала тогда? «Зря ты время тратишь на земляка моего. Он с тобой из приличия ходит. Мать заставляет его гостеприимство проявлять. Он же тяготится тобой. В глаза тебе не глядит». Ну, что улыбаешься? Выходит, и здесь она не соврала? Выходит, и вправду ты по материнской указке со мной ходил?

С а ш а. Этого я не говорил.

Т а н я. Если она правду сказала, значит, ты мне, когда на плоту сидел, соврал. А если ты правду сказал, — значит, сибирячка твоя соврет, недорого возьмет. Вот тебе и задачка по алгебре. А и Б сидели на трубе.

С а ш а. Ты меня в клетку для того и заманила, чтобы я задачки решал?

Т а н я. А упало, Б пропало, что осталось на трубе?

С а ш а. Ну и хватка у тебя! Бульдог.

Т а н я. Ты соврал или она?

С а ш а (выпаливает). Я. Не нравилась ты мне. По обязанности хозяина с тобой по ягоды ходил. (После паузы.) Удовлетворила любопытство? За слесарем беги.

Т а н я (встала). Нет, Сашенька, не побегу. Теперь ты у меня как миленький до утра просидишь. (Торжественно.) Обвиняемый в злостном лицемерии Александр Танталов приговаривается к заключению в одиночной камере сроком на одну ночь. (Идет налево.)

С а ш а. Танька, стой!

Т а н я. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. (Уходит и возвращается с тарелкой, на которой лежит нарезанный узкими ломтиками бутерброд.) Тюремный паек. (Просовывает Саше первый кусок.) Хлеб, масло и сыр. Не отравишься, ешь. На десерт будет тебе кофе-гляссе.

С а ш а. Это еще что?

Т а н я. Кофе с мороженым. Будешь его через соломинку тянуть.

С а ш а. Придумала. Сюда бы, между прочим, могла и сосиска пролезть.

Т а н я. Сосиски я тебе на завтрак сварю.

С а ш а (поперхнулся). Ты что, в самом деле решила меня до утра здесь держать?

Т а н я (протягивает второй кусок). Ешь.

С а ш а. Мне же это… блага цивилизации понадобиться могут. Или это тоже предусмотрено у тебя?

Т а н я. Не умрешь.

С а ш а. Инквизиторша. Интересно, почему ты меня голодом не моришь? Для тебя одно удовольствие человека голодом уморить.

Т а н я. Жалко. (Протягивает последний кусок.) Все-таки целое лето с тобой провела. Хотя с того самого мига, когда я узнала, что ты с Ленкой на пароме уплыл, ты мне стал совершенно безразличен. (Унося пустую тарелку.) Что бы ты обо мне ни думал — мне совершенно все равно. Даже совершенно все равно — думаешь ли ты обо мне или нет. (Вернулась, испуганно.) Саша! Ты где?

С а ш а (его не видно). В тюрьме, не сбежал.

Т а н я. Что ты делаешь там?

С а ш а. Спать укладываюсь.

Т а н я. А-а. (Села на стул, с преувеличенной легкостью.) Я, по правде говоря, и сама только один раз подумала о тебе. И даже решила тебе в тот день письмо написать. Все-таки, думаю, надо как-то отблагодарить за то, что лето у него прожила. Вспомнила о твоей мечте в транспортный институт поступить. Совершенно случайно вспомнила: двоюродный брат собирался туда документы сдавать. Думаю, попрошу брата — поможет сибиряку, позанимается с ним. С теткой твоей поговорила. Как, мол, не возражаете, если любимый племянник пять лет не в общежитии, а у вас поживет? Об этом написала. В конце письма Ленке привет передала. И еще написала, чтобы обо мне ты не вспоминал, не трудился, потому что мне это совершенно безразлично. (Осторожно.) Вот только не помню — отправила я это письмо или нет.

Саша не отвечает.

Вспомнила — нет.

С а ш а. Как же нет, если я его получил?

Т а н я. Значит, отправила. (После паузы, осторожно.) Саша, а почему ты не ответил на письмо?

С а ш а. А я его не читал.

Т а н я. Не читал?

С а ш а. Даже не вскрыл. Зачем читать, если тебе наплевать, думаю я про тебя или нет?

Т а н я. Все-таки интересно.

С а ш а. Что тебе интересно?

Т а н я. Ну, это самое… думаешь или нет?

С а ш а (зевает). Все, сейчас в сон провалюсь.

Т а н я (напряженно). Значит, не думаешь?

С а ш а. Нет.

Т а н я (не сразу). Видишь, как все кончилось благополучно: ты обо мне не думаешь, я о тебе.

Зазвонил телефон.

(Все еще ожидая Сашиного ответа, снимает трубку.) Алло?.. Да, это я… Кто?.. Какой Петя?.. Я просила? Сама? (С преувеличенным оживлением, не спуская глаз с двери лифта.) Ой, Петенька, прости. Просто задумалась. Здравствуй… Конечно, рада, что позвонил… Почему ты решил, что я забыла тебя?.. Из-за поклонников? Да что ты! Я и к телефону не подхожу. Он звонит, а я не подхожу. Мать злится. Говорит, из-за твоих ухажеров как на колокольне живу… Ты? Ты другое дело. Твоего звонка я ждала, телефон поставила возле себя. Не скромничай, пожалуйста. Такие, как ты, и в столице встречаются не на каждом перекрестке… Правда? Я тоже почувствовала, что на тебя впечатление произвела… Что делаю? Готовлюсь к экзамену в институт. Отдохнула немного — подсела к роялю, побренчала чуть-чуть. Да что ты, Петенька, ты не можешь мне помешать… Спасибо. Я люблю в кафе за столиком поболтать. Когда тебе угодно, тогда и пойдем.

Саша вскакивает и барабанит кулаками в дверь.

(В трубку.) Извини. (Саше.) Ты что?

С а ш а (орет). Кофе тащи! Человек от жажды погибает, а ты дурацкую болтовню развела, спать не даешь.

Т а н я (в трубку). Петенька, позвони мне минут через пятнадцать. Шум? Это молочница пришла, бидон уронила. Конечно, пустой — полный так не гремит. (Положила трубку. Саше, невинно.) Кофе в морозилке, остынет — принесу. И ты напрасно сердишься. Не могу же я разговор на полуслове прервать.

С а ш а (во время разговора он лихорадочно рылся в рюкзаке, теперь судорожно рвет лист бумаги, проталкивает клочки через сетку). На! По клочку в конверт запихни и каждому из своих столичных кретинов отправь.

Т а н я (поднимает клочки). Что это?.. Ой, это же мое письмо!

С а ш а (не попадая в рукава, пытается напялить курточку, словно он собирался уйти, хлопнув дверью). А можешь съесть и запить своим кофе-гляссе.

Т а н я (составляя клочки). Ну конечно, письмо. Саша, зачем же ты его в рюкзаке таскал?

С а ш а. Хулиганка ты! Человека в лифте заперла. Чтобы поиздеваться над ним, да?

Т а н я. А где же конверт? Саша, ведь если письмо без конверта, значит, ты его вскрыл?

С а ш а. Вскрыл, не вскрыл — это теперь значения не имеет. Меня теперь только одно интересует: помру я тут от жажды или не помру?

Т а н я (торжествующе). Вскрыл! И когда я по телефону разговаривала, чуть лифт не разнес! Как зверь лапами бил. Саша Танталов, я тебя поймала! Я знала, что я тебя поймаю. Поэтому и подстроила западню. Я твой таежный характер переломаю. А ну, признавайся: думал ты обо мне или нет?

С а ш а (кричит). Нет!

Т а н я. Чего же ты кричишь? Ты спокойно скажи: нет.

С а ш а (кричит). Не-ет!

Т а н я. Ну, а еще спокойнее: да или нет?

С а ш а (после паузы, спокойно). Предательница — вот ты кто.

Т а н я (радостно). Саша, твое заключение окончено. Выходи.

С а ш а (хмуро). «Сезам, отворись», что ли? Как?

Т а н я. Очень просто. Я тебя выпущу. У нас тут на всякий пожарный случай проволочка лежит. (Поднимает лежащую возле лифта изогнутую проволоку.) Видишь — крючок. (Просовывает крючок между сеткой шахты и дверью лифта.) Сейчас я за этот рычажок потяну и… все! Выходи! (Открывает дверь.)

Саша некоторое время молча смотрит на Таню, затем забирает рюкзак и покидает свою клетку.

(Сияя.) Здравствуй!

С а ш а (словно не замечая протянутой руки, не сразу). Здравствуй.

Т а н я. Ты рад, что мы встретились наконец?

С а ш а (его внимание сосредоточено на крючке). Ага.

Звонит телефон. Таня протягивает руку, но Саша, опередив ее, приподнимает трубку и кладет ее на рычаг.

А ну, покажи. (Рассматривает крючок.) Любопытная конструкция. И главное, до гениальности проста. Дай-ка и я на всякий случай открывать научусь. Какой рычажок? (Пробует.) Не получается.

Т а н я (показывает). Вот за этот цепляй. А теперь надо потянуть вбок.

Саша оттягивает рычажок, толкает Таню в лифт и захлопывает дверь.

(Настолько опешила, что долго с открытым ртом наблюдает, как Саша снимает курточку и прячет ее в рюкзак.) Саша, ты что, пошутил?

С а ш а. Ага. Эта шутка называется: «Не рой яму другому — сам в нее попадешь». И между прочим, в институт я уже поступил. В Иркутске. Позавчера увидел свою фамилию в списках, махнул домой, а из дома сюда.

Т а н я (не сразу). Поздравляю. Зачем же вы, Александр Митрофанович, в таком случае изволили заявиться в Москву?

С а ш а. Я завтра же обратно. А зачем — придет время, сообщу.

Т а н я (потрясла дверь). Саша, открой.

С а ш а. После дождичка в четверг.

Т а н я. Прекрасно. Только учти, после этого поступка я порвала с тобой навсегда.

С а ш а (неторопливо завязывает рюкзак). Учел.

Т а н я. На коленях будешь стоять — слова тебе не скажу. (Трясет дверь.)

С а ш а. Силы побереги.

Т а н я. Ненавижу тебя!

С а ш а. Смирись. (Уходит налево.)

Т а н я (стучит кулаками в дверь). Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Всегда ненавидела! Еще до того, как познакомилась с тобой.

Справа входит Н а д я.

Н а д я (заглядывает в лифт). Ха! Если здесь ты, то где же он?

Т а н я. Испарился, вознесся на небо.

Н а д я. Напрасно злишься. Я с дедом Агафонова пью чай, и он меня послал взглянуть, что тут за шум.

Т а н я. Взглянула — иди. (Кричит в сторону, куда ушел Саша.) Еще до того, как на свет родилась, презирала тебя!

Н а д я. Мне говорили, что ты с Агафоном с детского возраста дружишь. Ты знала, что он решился на этот дурацкий подвиг?

Т а н я. Во-первых, подвиг дурацким не бывает, во-вторых, то, что он сделал, — не подвиг, а нормальная вещь.

Н а д я. Для тебя, ненормальной, возможно. Но из чувства товарищеского долга ты должна была его от этого шага уберечь.

Т а н я. Красива ты, Надька, а глупа. Можешь ты представить человека, который способен на Толины решения влиять? Если ты способна, иди и влияй.

Возвращается С а ш а со стаканом кофе-гляссе.

С а ш а (Наде). У нас тут, как видишь, иллюзион. День чудесных превращений. Запирают в клетку мужчину, а он превращается в женщину. А женщина превратится сейчас в разгневанную львицу. Садись, понаблюдай. (Тане.) Але!

Т а н я (Наде). Я тебе сяду!

С а ш а. Превращение началось.

Т а н я (Саше). А ты перед ее красотой не суетись. Ты для нее интереса не представляешь. Ее только знаменитости влекут. Она от тщеславия влюбляется, а не от любви.

Н а д я (изысканно). Если завидуешь, могу поделиться. Хочешь, прикажу Алику Шмакову поухаживать за тобой?

Т а н я. Спасибо, я лучше добровольца найду. Она думает, что талант — он вроде столовой или ателье, что ему без заведующей не обойтись. Шмаковым позаведовала, теперь за Агафонова принялась.

Н а д я (Саше). Ты ей не кофе, ты ей ведро воды принеси — окатить. (Уходит направо.)

Саша садится на стул, потягивает кофе через соломинку, поигрывает проволочным крючком.

Т а н я. Самовлюбленный дурак! (После паузы, просительно, тихо.) Сашенька, открой, а?

Саша отрицательно качает головой.

Бирюк! Мстить за то, что в тебя не влюблены, — идиотизм.

С а ш а. Правильно. Почему же ты об этом не подумала, когда в клетку заманивала меня?

Т а н я. Я тебе не мстила. Я испытывала тебя. К тому же мне простительно: я девушка, а ты сибирский мужик. Тьфу!

С а ш а. Слушай, Тань, почему мы ссоримся всегда? Все лето в одной избе прожили и через неделю ссориться начали.

Т а н я. Потому что хвалишься своим таежным характером, а в тебе самолюбие мелкое сидит.

С а ш а. Самолюбие, может, и сидит, только при чем здесь оно?

Т а н я. А при том, что ты к нему, как медведь к колоде, прикован. Оно тебе свободно шагу ступить не дает. Тебе девушка нравится, а ты не только ей — самому себе боишься признаться в этом. А ну как она тебе больше нравится, чем ты ей? Разве может твое самолюбие такое унижение перенести? Вот и делаешь вид, что тебе с высокого дерева на нее начихать. Чуть что — ссоришься с ней, чтобы независимость показать. Открой.

С а ш а. Потерпи. Значит, мне самолюбие мешало признаться, что ты нравишься мне? Ладно. А почему же тогда ты ссоришься со мной?

Т а н я. Я?! С тобой? Знаешь ты для меня кто?

С а ш а. Ну?

Т а н я. Прошлогодний снег. Я и не замечала, существуешь ты рядом или нет.

С а ш а. Зато я другое замечал. Я замечал, что каждый раз, как я с Ленкой поговорю, ты обязательно к пустяку прицепишься и гадостей мне наговоришь.

Т а н я. Не стыдно перед дамой сидеть?

С а ш а. Пожалуйста, могу и постоять.

Т а н я. Ты мне одолжения не делай. Лучше стул сюда поставь.

С а ш а (берет стул, собирается открыть лифт, но передумывает). Обманешь, сбежишь. (Садится.)

Т а н я. «Обманешь», «сбежишь»! Все равно придется открывать. (Из кармана на блузке достает ключ.) Вот ключ от теткиной квартиры. Не выпустишь — будешь до утра на лестнице жить.

С а ш а (присвистнул). Ну и экземплярчик! Зачем же ты тетку опорочила? Я уже полчаса дуюсь на нее. Думаю: ничего себе — забыла, что племянник летит. А она, оказывается, ключ оставила тебе. Да еще небось и встретить просила… Отдай.

Т а н я. Выпустишь — отдам.

С а ш а (хотел было открыть лифт, но передумал). Повадки у тебя лисьи. А вдруг это ключ от сарая для дров?

Т а н я. Тайга! Откуда у нас сараи в Москве? Открой.

С а ш а (не сразу). Нет, до утра перебьюсь… Тань, а из-за чего ты поссорилась со мной?

Т а н я. Мы сто раз ссорились. Когда?

С а ш а. А когда с Ленкой на пароме уплыл. Признавайся, ты решила, что я с ней не просто так, а со значением уплыл.

Т а н я. Мне-то что? Хоть на Марс с ней улетай.

С а ш а. Признаешься или нет?

Т а н я. Нет. Шантажист.

С а ш а. Тогда загорай. (Потягивает кофе.)

Т а н я. Беспомощностью моей пользуешься, да? Благородство называется, да? Василек бы такого никогда не позволил себе.

С а ш а (выплевывает соломку, кричит). Нашла кого ставить в пример! Твой Василек в деревенских дурачках ходит у нас.

Т а н я (сразу успокоилась, поняла, что нащупала его больное место). Иванушка из сказки тоже ходил в дурачках, а всех королевичей обманул. Он меня первый заметил. От станции до самого дома за телегой шел.

С а ш а. Все тебя приметили. Только хвастать этим поостерегись.

Т а н я. Почему? Каждой лестно, когда на нее внимание обратят.

С а ш а. Как же на тебя внимание на обратить? Юбка выше колен. Глазами стреляешь в каждого, кто на расстояние выстрела подойдет.

Т а н я. Моду на мини-юбки не я выдумала. Выйди на улицу, убедись.

С а ш а. А у нас городской распущенности нет. У нас девчонки с малолетства понимают себя.

Т а н я. Ах-ах-ах, какой блюститель нравственности нашелся! Если у девушки стройные ноги, почему она должна стыдиться их показывать?

С а ш а (вскакивает, приплясывает, поет). «Красотки, красотки, красотки кабаре…»

Т а н я. Еще раз будешь за это прощение просить.

С а ш а (садится, показывает кукиш). Вот. Да если бы вместо ног у тебя ходули были — мне-то не все равно?

Т а н я. Если все равно, зачем ты подглядывал из кустов?

С а ш а. Это я-то? Когда?

Т а н я. А когда я купалась в пруду.

С а ш а (помолчав). Бесстыжая ты.

Т а н я. Неправда. Ты знаешь, что нет. (После паузы.) Довольно, что ли, открой. (Лукаво.) Саша, а помнишь, как я обманула тебя? Сказала, что возле сельпо подожду, а сама с Васильком к мосту купаться пошла.

С а ш а. За это ты расплатилась уже. Я на следующий день с Ленкой на пароме уплыл.

Т а н я (опешила). Из-за того, что я к мосту пошла?.. Ха! Теперь все что угодно можно сказать. А если ты сознательно меня злил, то знай, что за этот паром я и наказала тебя. Помнишь танцы в клубе?

С а ш а. Ну?

Т а н я. Я с Васильком танцевала, а потом вышла с ним на крыльцо. А на крыльце он обнял меня.

С а ш а. Это я знаю.

Т а н я. Не можешь ты этого знать. Нас не видел никто.

С а ш а. Я видел, как Василек обратно пришел. И на щеке у него след от твоей пятерни.

Т а н я (снова опешила, от огорчения кричит). Чурка бесчувственная — вот ты кто! Пень! Ты что же, решил, что я ему пощечину дала?

С а ш а. Не присутствовал. Может, и не пощечину. Может, так оттолкнула, что он все ступеньки щекой пересчитал.

Т а н я (помолчав). Если ты таким догадливым оказался, тогда интересно, за что ты меня красоткой кабаре обозвал?

С а ш а. А за легкомыслие. Не завлекай… Ну, будешь признаваться?

Т а н я. В чем?

С а ш а. В том, что Василек тебе безразличен был. Что ты его дурачила, чтобы меня позлить. Что в письме соврала.

Т а н я. Дурачок ты, дурачок.

С а ш а. Это не ответ.

Т а н я. Это ответ. (Протягивает ключ.) Держи. Тетка твоя в Томилине дачу сняла. На электричке с Казанского вокзала. Адрес на столе.

С а ш а (взял ключ, потоптался на месте, достал из рюкзака и кинул на стол лисью шкурку). По старой памяти — тебе. Сам подстрелил.

Т а н я. Благодарю.

С а ш а. Хотя тебе это без интереса, но с Ленкой я полгода в молчанку играл.

Т а н я. Из-за чего же вы поссорились, голубки?

С а ш а. Антиобщественный поступок совершила она. После твоего отъезда ночью в школу пробралась и все фотокарточки с доски Почета унесла. Представляешь, в какое положение поставила меня?

Т а н я. Ты-то при чем?

С а ш а. Я при том, что она решила дома мою фотокарточку иметь. Киноартиста нашла! В темноте действовала, всю доску Почета как липку ободрала. Утром фотокарточки завернула в газету и положила на школьное крыльцо. Поглядели — все фотокарточки есть, а моей нет. Тогда и догадались, что это она. Кому, кроме нее, моя физиономия нужна? Ей говорят: отдай карточку! А она: не отдам. Ей говорят: выговор влепим, потому что на доске Почета человек не как частное лицо, а как общественное явление висит. А она: объявляйте — не отдам, у меня ее нет. (Телефону, который звонил.) Не надорвись. (Поколебавшись, взял трубку.) Петя!.. Неважно, кто говорит. Если еще раз по этому телефону позвонишь — узнаешь, кто. Однако знакомству не обрадуешься. Учти. (Положил трубку.) Вот так. (Пошел налево.)

Т а н я. Эй, тайга! Завтра в твой институт поедем, поговорим. Только ты не думай, что это просто — в столичный вуз перевестись. Проще заново сдать.

С а ш а. А кто тебе сказал, что я переводиться хочу?

Т а н я. А зачем же ты прилетел на два дня?

С а ш а. А чтобы поговорить.

Т а н я. С кем?

С а ш а. С тобой.

Т а н я (помедлив). Ну и что ж, говори.

С а ш а (при помощи крючка открыл дверь лифта). Выходи, что ли. А то получается вроде свидания в тюрьме.

Т а н я (вышла из лифта). Я должна поверить, что ты сто рублей выбросил только ради того, чтобы на меня посмотреть?

С а ш а. Не посмотреть, а поговорить. Сперва поговорить, а потом тебя с собой увезти.

Т а н я (помолчала, глубоко вздохнула). Я, пожалуй, сяду. А то ты еще чего-нибудь ляпнешь, и я от неожиданности могу равновесие потерять. (Садится.) Куда увезти?

С а ш а. В Сибирь.

Т а н я. Пока в лифте сидел, придумал или экспромт?

С а ш а. Зимой решил.

Т а н я. Сам? Про меня?

С а ш а. Сам. Про тебя.

Т а н я. А если про меня, то почему утаил? Мне путевку купили в Мисхор. (Встает.)

С а ш а. Самолет завтра в восемнадцать часов сорок минут.

Т а н я. Завтра, Сашенька, у меня экзамен. И мне бы, между прочим, от тебя отключиться пора. Мне надо за учебником сходить.

С а ш а. Завтра экзамен у тебя последний. Три ты уже на пятерки сдала. В десять идешь в институт. В пять едем на аэродром.

Т а н я. Вон чего за год произошло. Хватка появилась. И на сколько же дней вы, Александр Митрофанович, решили меня умыкнуть?

С а ш а. Для начала — лет на пять. Потом поглядим.

Т а н я (потрясла головой). Рано встала. (Села на стул.) Вот теперь продолжай.

С а ш а (опускается перед ней на корточки). Тань, я ведь в институт на дневное отделение сдал, а потом сразу на заочное перешел.

Т а н я. Зачем?

С а ш а. Работать пойду.

Т а н я. Куда?

С а ш а. Как это — «куда»? У нас на одну работу идут — на БАМ. Люди за тысячи километров на стройку века приезжают, а у нас она — за бугром.

Т а н я. За каким бугром?

С а ш а. Так у нас говорится. Это значит — рядом. Пятьсот километров всего. Тысяча — если в оба конца. Пустяки. Участочек там есть один — тридцать километров. А на нем одном — пять тоннелей, два моста.

Т а н я (пытаясь за иронией спрягать растерянность). Выходит, ты — герой нашего времени, а я с тобой запросто? Ладно, Сашенька, действуй. Если уж ты решил — обсуждать бесполезно. (Встала.) Не понимаю только, Александр Митрофанович, я тут при чем?

С а ш а. При том, что ты тоже переводишься на заочный и идешь работать на БАМ.

Т а н я (поспешно села). Я?

С а ш а. Ну да.

Т а н я. На БАМ?

С а ш а. На БАМ.

Т а н я. БАМ, БАМ, БАМ. Я же в институт поступаю. В нефтяной. Студентка почти.

С а ш а. Все правильно. Пока ты институт заочно закончишь — дорогу построим. Байкало-Амурскую магистраль. Потом ты будешь нефть добывать, а я по этой дороге ее перевозить.

Т а н я. Да ты подумай, что я на этой стройке делать-то буду? Что я могу?

С а ш а. Научат.

Т а н я. Да ведь я москвичка. Чего я там не видала, в тайге?

С а ш а. Тайги. Ты ее только краешком глаза увидела — и то она тебе снится по ночам. Разве не так?

Т а н я. Оказывается, все, что я тетке твоей по секрету говорю, она тебе в донесениях шлет… Встречал ты таких, чтобы из современных квартир в палатку ехали жить?

С а ш а. А как же! Там все из современных квартир. К нам, Тань, такой народ едет! Со всей страны. Ощущение, будто центр тяжести туда переместился. Неужели же ты в это время согласишься на этой лестничной клетке прозябать?

Т а н я. Я не прозябаю — живу.

С а ш а. Какая же это жизнь, если вдали от направления главного удара! Существование, а не жизнь.

Т а н я. Не последняя стройка. Хватит на мой век.

С а ш а. Верно, Тань, стройка не последняя. Но молодостью второй нас никто не наградит. Главные ощущения. Главнее впечатления. На всю жизнь. После настоящей молодости хоть в конторе штаны протирай — все равно человек. Биография за спиной. Давай, Танюха, решай.

Т а н я (не сразу). Нелепый ты человечище. «Решай»! Что бы я ни решила, после меня еще родители будут решать. Знаешь, что они скажут, если я о Сибири заикнусь?

С а ш а. Она совершеннолетняя, ей и решать.

Т а н я. Это ты так скажешь, ты у них бы спросил.

С а ш а. Спрашивали.

Т а н я. Кто?

С а ш а. Тетка моя. На всякий случай. Ненароком. Вроде бы к слову пришлось.

Т а н я. Та-ак. Это кого же я из клетки выпустила? А ведь прикинулся тихоней с рюкзачком. «Дары русского леса — тетке в подарок везу».

С а ш а. Тань, а Ленка между прочим, белку в глаз без промаха бьет.

Т а н я. Ну и что?

С а ш а. Я научил. Года через два и ты сможешь. Это тебе не в тире по железным зайцам лупить.

Т а н я. Ха! Я что, чокнутая — из-за белок квартиру на палатку менять? Более веских доводов у тебя нет?

С а ш а. Есть.

Т а н я. Если есть, объясни, за-ради чего я должна в тайгу уезжать?

С а ш а. За-ради самоутверждения.

Т а н я. Новости! Чьего самоутверждения? Моего?

С а ш а. Твоего. Почитай, чего нынче писатели да социологи пишут про таких, как ты. Послушай, что родители о тебе говорят. Термин выдумали: инфантилизм. Дескать, до четверти века в коротких штанишках прожить норовят. За родительский счет. Так неужели же у тебя гордости нет? Доказать, что глупость это все, наукообразная чепуха. Что не хуже ты, не трусливее, не слабее, чем были в твои годы те, кто тебя нынче инфантильной барышней зовет. (Помолчав.) Билеты на самолет надо сегодня купить.

Т а н я (думая о своем). Я тебя не держу, покупай.

С а ш а. Мне знать надо — два или один?

Т а н я (с прежним лукавством). Жаль, что не у Василька здесь по соседству тетка живет. Он бы жил здесь себе тихо. Ходил в институт. В кино бы меня водил, мороженым угощал.

С а ш а. Василек, между прочим, монтажник уже. По тросу через ущелье переправляется, как альпинист.

Т а н я. А про Ленку-то я и забыла. Это же пытка — каждый день слышать ее голосок.

С а ш а. Притерпишься. Я решил для начала тебя к ней в бригаду определить.

Т а н я. К Ленке? Меня?

С а ш а. По малярному делу. Там можно не силой, а сноровкой обойтись.

Т а н я. Это что же, Ленка уже бригадир?

С а ш а. Заработки хорошие. Но главное в том, что стоящие люди будут вокруг. Один билет или два?

Т а н я. Ленка бригадир, а я — студентка без пяти минут — буду у нее в бригаде кистью махать?

С а ш а. Не заносись. Ты без пяти минут, а она уже студентка. Вместе со мной сдала. Последний раз спрашиваю.

Таня не отвечает.

А я думал, ты захочешь поехать со мной.

Т а н я. Мания величия у тебя.

Зазвонил телефон. Саша поднял и положил трубку.

С а ш а (помолчав). Что ж, может, и правда я себе глупость в голову вбил. У меня зимой жизнь была однообразная. А в столице за год с девушкой много чего может произойти. Прощай. (Ушел направо.)

Т а н я (испугавшись, кричит). Эй, сумасшедший, вернись!

С а ш а (возвращается). Что еще?

Т а н я (помедлила, хитро прищурила глаза, улыбнулась). Не знаю, как и сказать.

С а ш а. Встань на голову и скажи. Ты же все делаешь стоя на голове.

Т а н я. Боюсь, скажу, а ты меня убьешь, как эту бедняжечку лису. (Хотела сказать, не решилась.) Лучше так: пойди в мою комнату и погляди, что на тумбочке стоит.

С а ш а. А что там может стоять?

Т а н я. Не спрашивай — иди.

Саша, поколебавшись, уходит налево. Таня забирает проволочный крючок и запирается в лифте. Возвращается С а ш а. С удивлением смотрит на оправленную в рамку фотографию, которую он взял с тумбочки.

С а ш а. Чего это ты в лифт забралась?

Т а н я. Надо.

С а ш а. Чудеса! Та самая фотография.

Т а н я. Это я в школу пробралась, утащила ее.

С а ш а (помолчав). И на кой дьявол она понадобилась тебе?

Т а н я. А ты догадайся. Ты про Ленку чего подумал, когда решил, что это она фотографию взяла?

С а ш а. Понятно.

Т а н я. Я тебе такое сказала, а ты и не рад?

С а ш а. Я рад. (Кричит.) Я рад! Мне понятно, что ты опять решила меня в дурака превратить. Ленка выговор схлопотала, а ты рассчитываешь, что тебе это даром пройдет? (Пытается открыть дверь.) Где крючок?

Т а н я. У меня!

С а ш а. Выходи!

Т а н я. Никогда. Я твой характер знаю. Петеньку несчастного до полусмерти напугал. Как бы ты сгоряча мне не накостылял. Пережду. (Лукаво улыбнулась.) Саша, а ты рад, что мы встретились наконец?

С а ш а (орет). Нет!

Т а н я. И я не рада. Ни вот столечко. Ни чуть-чуть.

С а ш а. Опять начинается, да?

Т а н я. Вот видишь? Ты кричишь, а потом вину будешь сваливать на меня. А я не кричу. Я улыбаюсь.

С а ш а. Выходи! Прощаю тебя!

Т а н я. А я тебя — нет. Ленку я тебе все равно не прощу.

С а ш а. Кончилось терпение мое. Я над собой издеваться не позволю.

Т а н я. Не позволишь — уходи.

С а ш а. Уйду. И навсегда.

Т а н я. Прощай.

С а ш а. Я скорей на Северный полюс сбегу, чем увижусь с тобой.

Т а н я. Прошлая клятва мне больше нравилась: «Скорей в Иртыше утоплюсь, чем с тобой заговорю».

С а ш а (идет, останавливается). И не смей за мной ходить!

Т а н я (все так же улыбается). А уж того, что письмо порвал, вовек не прощу.

С а ш а. Последний раз спрашиваю: один билет или два?

Т а н я (улыбаясь). Ненавижу тебя!

С а ш а. Если я тебе без интереса, кто же тебе право дал мучить меня? Лифт и тот не может до бесконечности то вверх, то вниз — ломается лифт. Хочешь, чтобы я тут рехнулся с тобой? У тетки рюкзак оставлю и за билетами пойду.

Т а н я. Билеты — множественное число, а тебе понадобится один.

С а ш а. Два. (Идет.)

Т а н я. Эй! А уши у тебя и правда торчком.

С а ш а. Ненормальная. (Жест: рука у горла.) Вот ты у меня где. Поняла? (Уходит налево.)

Таня открывает дверь лифта, выходит. Торжествуя полную победу, набрасывает на плечи шкурку, делает несколько шагов, подражая походке светской дамы. Подходит к телефону, набирает номер.

Т а н я. Алло? Петя?.. Привет. Спасибо за то, что позвонил… Я понимаю, что товарищеский долг, но все равно спасибо тебе… Знаешь, характерец у него? Сибирский мужик! Год уже мучаюсь с ним… Эффект от твоего звонка? Эффект был. Кстати, учебник мне уже достали. К Агафонову на работу занесли. Слушай, ты, надежда десятого «А», знакомо ли тебе одно звучное словечко — БАМ?.. Верно, стройка века, она. У тебя нет ощущения, будто центр тяжести переместился туда, а мы с тобой прозябаем где-то в самом захолустном уголке Вселенной?.. Я понимаю, что строек на наш век хватит. Но есть такое мнение, что юность промчится и не воротишь ее, не вернешь… Так ведь мир, Петенька, держится на банальных истинах. Слушай, ты бы очень удивился, если бы узнал, что я, с блеском выдержав конкурс в институт, отправилась в Сибирь?.. Знаешь, и я тоже — очень. Но ведь главное удивление начинается тогда, когда ты способен удивить самого себя. Чао. Привет. (Кладет трубку. Некоторое время стоит улыбаясь. Затем, напевая: «Красотки, красотки, красотки кабаре», уходит налево.)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЗА НАМИ НЕ ПРОПАДЕТ

Между первой и второй частями прошло полчаса.

Летняя терраса кафе «Ласточка» в городском парке. Три столика под яркими зонтами. Музыкальная машина «меломан». Основной зал и кухня расположены за кулисами слева.

Справа входит Н а д я. Осматривается. Садится за столик справа. Ждет, когда окончится песенка, звучащая из музыкального агрегата. Достает из сумочки зеркальце, поправляет прическу. Принимает непринужденную позу, зовет: «Официант!» Слева входит о ф и ц и а н т Т о л я, современный симпатичный юноша в очках. Белая форменная курточка, черная бабочка. Останавливается на некотором расстоянии от столика.

Н а д я (с ледяной вежливостью). Не откажите в любезности. Пожалуйста. Бутылку фруктовой воды. Будьте добры.

Т о л я. У нас с шести до семи перерыв.

Н а д я (так же). Иду по городу. Автоматы понатыканы на каждом углу. Светятся, зовут. А стаканов нет. Муки Тантала: вода есть, а стаканов нет. Пожалуйста. Будьте любезны. Нарзан или лимонад.

Т о л я. Не обслуживаем, буфет на замке.

Н а д я. Тогда книгу жалоб.

Т о л я (кладет перед ней книгу жалоб). Пей.

Надя подумала, подошла к соседнему столику, вылила из бутылки остаток воды в грязный стакан. Поднесла ко рту, ждет. Толя улыбается, разводя руками в знак того, что он вынужден капитулировать, забирает стакан, уходит и возвращается с подносом, на котором стоят бутылка и фужер.

Н а д я. Благодарю вас. (Пьет.) Разве я не заслужила права о переменах в твоей биографии узнавать не от посторонних людей?

Т о л я. Заслужила. Но если тебе мое существование не безразлично, могла бы за неделю хоть раз покинуть свой огород.

Н а д я. Не огород, а садовый участок. Я оттуда по автомату каждый день звонила домой. Мог бы попросить передать, чтобы я приехала.

Т о л я. Я и просил. Королеву английскую.

Н а д я. Елизавету Павловну?

Т о л я. Это для тебя она домработница Елизавета Павловна, а для меня Елизавета английская. Она не разговаривает, а снисходит до разговора. Второй раз не позвонишь.

Н а д я. Почему же она не передала?

Т о л я. У ее величества спроси.

Н а д я. Ха! Оказывается, ты на меня дулся за то, что я не приехала, а я на тебя за то, что ты не сообщил. Анатолий Агафонов, ссора отменяется. Объявляется мир и любовь. Который час?

Т о л я. Семь без двадцати.

Н а д я (играя). Если есть желание, милорд, можете поцеловать.

Т о л я (галантно шаркнул ногой). У вас что, расписание? А в девять нельзя?

Н а д я. А в девять ты на эстраде с гитарой будешь стоять. (Подставляет щеку.) Целуй.

Т о л я (помедлив). Не на пожар.

Н а д я (берет его под руку, ведет к зеркалу, которое предполагается за кулисами слева). Как тебе мой наряд? Видишь, бисер нашит? Отчасти мода, но главное — броня. От твоих ненормальных поклонниц: завистливые взгляды, как пули, — изрешетят.

Т о л я. Рядом с тобой я на пингвина похож. Эх, мне бы бакенбарды гусарские, как у Алика Шмакова. Перед зеркалом тебе не со мной, а с ним надо стоять.

Н а д я. Но ведь, Толенька, это когда-то такая профессия была — гусар. А теперь гусарство — видимость, пижонство одно.

Т о л я (приподнимаясь на цыпочки). Зато у Шмакова рост. А у меня?

Н а д я. Талант. А талант пусть карлик, пусть лилипут, а все равно с Останкинскую башню высотой. (Закидывает руки ему на шею, подставляет щеку.) Может, рискнешь?

Т о л я. В Древнем Риме ты бы куртизанкой была.

Н а д я. В Древнем Риме я бы рабыней была. Мой прадед из крепостных, дед на Каслинском заводе у кузнеца в подручных ходил. (Вскользь.) Курточку надо приталить, брюки расклешить, бабочку сменить — сейчас широкие в моде. (Отошла, села за столик.) Мы здесь сидели недавно. С Аликом Шмаковым и с Эдиком — клевретом его. Это в честь того, что Шмаков окончил институт и получил свое первое назначение в торгпредство за рубеж. Может быть, тебе неприятно, когда я про Шмакова говорю?

Т о л я (принялся за уборку посуды с соседнего столика, легко). Ну что ты, радость моя. Ты ко мне цепью не прикована. С кем хочешь, с тем и сиди.

Н а д я (играя). А вдруг я к тебе чувствами прикована? Цепь перепилить можно, а чувства — даже тоненькие-тоненькие, с паутинку — и лазерным лучом не перережешь. (Некоторое время наблюдает за ним, затем с прежней беспечностью.) Ты думаешь, Шмаков год назад гитарой меня подманил? Нет, мужским характером. Взял на измор. Каждому, кто за мной ухаживать начинал, грозился ноги переломать.

Т о л я (опешил). Да ну? (Рассмеялся.) Ничего себе Орфей. Ему бы на сцену с пистолетом, а не с гитарой выходить.

Н а д я. Женщине всегда льстит, когда пытаются завоевать ее любовь.

Т о л я. Чем? Шантажом? Да как же такому завоевателю границы дозволенного объяснить? Если шантажом можно, то почему доносами нельзя? Почему соперника в государственной измене не обвинить? Или того проще: подкараулить в подворотне да и ломом по голове.

Н а д я. Пожалуйста, не ревнуй. Тем более невпопад.

Т о л я. Я не ревную, душа моя. Я философствую и шучу.

Н а д я. После того как я твои песни услышала, шмаковские я не воспринимаю всерьез. Верблюжий стиль, туристский репертуар. У них, у туристов, рюкзак на горбе, гитара через плечо. Им к вечеру не до тонкостей, им чего попроще давай — для бодрости, не для души. (Помолчав.) Может быть, объяснишь?

Т о л я. Что?

Н а д я. Курточку, поднос.

Т о л я. Ты же видишь — чего объяснять.

Н а д я. А все же? Художник отправляется в народ?

Т о л я (торжественно поднял палец). Человек зарабатывает на жизнь.

Н а д я. У вас в семье принцип — к самостоятельности приучать? Для торжества естественного отбора бросать ребенка в воду и смотреть, выплывет или нет?

Т о л я. Мне — ребенку — восемнадцать лет без пяти дней. (Усмехнулся.) В общем-то, глупость, чепуха. Совпадение виновато. Хотя после десяти лет математической школы должен знать, что это неизбежно должно было произойти.

Н а д я. Что?

Т о л я. Да это самое, то, что я в парк случайно забрел. Сижу на скамейке за теми кустами, песенку сочиняю. Ты сказала, что будешь вечером занята. Я обиделся, решил свою обиду зарифмовать. «Зачем нам красота? А вдруг она не та? А вдруг за нею только пустота?» И вот, значит…

Н а д я (оживилась, перебивает). Это ты новую песню сочинил?

Т о л я. Ну да, и вот, значит…

Н а д я. «Зачем нам красота? А вдруг она не та?»

Т о л я (словно отмахиваясь). Это еще вчерне. И вот…

Н а д я. А дальше?

Т о л я. «А вдруг за нею только пустота».

Н а д я. Гениально! Если из-за меня вдохновился, мне и посвяти.

Т о л я. Ладно. И вот…

Н а д я. Инициалами. Посвящается Н. П.

Т о л я. И вот сижу и слышу голоса. Молодой на подвыпитье, с небрежностью пирующего молокососа: «Папаша, получите десятку, сдачу оставьте себе». И старческий: «Я вам не папаша и на чай с молодых людей не беру, поскольку швыряете деньги, заработанные отцовским горбом». (Помолчал, проверил впечатление от сказанного.)

Н а д я. Но, Толенька, я же не скрывала, что обещала вечер с Аликом Шмаковым провести. И я только сейчас призналась, что была в этом кафе.

Т о л я (играя). Мадам, должен вас разочаровать: ревность тут ни при чем.

Н а д я (с некоторой долей обиды). А если ни при чем, то незачем было подглядывать из-за кустов.

Т о л я. Я и не подглядывал. Говорю же: случайно забрел. Ну вот, оборачиваюсь и вижу: ты, Алик и Эдик за столиком, а перед вами старичок. Эдик наглеет, закидывает ногу за ногу и с ухмылочкой говорит… Не помнишь, что он сказал старичку?

Н а д я. Помню. «Вы мне действительно не папаша. Папаша у меня адвокат, известный человек. Вы официант. Будем держаться на уровне наших общественных положений…»

Т о л я (продолжая). И… «будьте столь любезны, милейший, включите нам «меломан». (Шутливо декламируя.) И тогда старичок взял, как нищий, пятачок и поплелся включать «меломан».

Н а д я (смакуя). «И тогда старичок взял, как нищий, пятачок». Гениально. (После паузы.) Ну?

Т о л я. Все.

Н а д я. Как — все?

Т о л я. Да так — все. После этого вы встали и ушли.

Н а д я. Мы ушли, а ты решил податься в официанты, чтобы защитить попранное достоинство старичка?

Т о л я. Отчасти и так. А в основном — решил, что настала пора зарабатывать на жизнь.

Н а д я. Из-за того, что Эдик по отношению к старичку официанту вел себя как пижон?

Т о л я. Из-за того, что старичок официант — мой дед.

Н а д я (не удивившись). Но он же не знал, что Фаддеич твой дед.

Т о л я (подчеркнуто). Павел Фаддеич. Тебе восемнадцать, ему шестьдесят семь.

Н а д я. И мне ты не говорил, что твой дед официант.

Т о л я. Но ведь ты никогда и не спрашивала, как и с кем я живу. Мы с тобой по компаниям болтаемся. Светская жизнь. (После короткой паузы.) Родители мои погибли. Дед меня десять лет назад усыновил… В тот вечер я даже глазам не поверил, когда его возле вас увидел. По логике фактов, не мог он быть в этом кафе. Три года назад уговорил я его на пенсию уйти. Уставать он стал. До постели добирался едва. Я был уверен, что он уже три года по вечерам с пенсионерами на лавочке сидит. И вдруг выясняю, что он обманывает меня.

Н а д я. Зачем? Скучно стало на лавочке сидеть?

Т о л я. Ага, с пенсионерами ему скучно стало, ему веселее на больных ногах перед тобою, Эдиком и Шмаковым стоять. (Для себя.) Вообще-то обмануть меня особого труда не составляло. То я на математической олимпиаде блистаю, то с гитарой перед микрофоном торчу. Живу нарасхват. И замечать не замечаю — небожитель, — что творится вокруг меня.

Н а д я. А что творится вокруг тебя? Всеобщее поклонение и любовь.

Т о л я. Вот-вот. А кроме всей этой оперетты, творится вокруг меня быт. Холодильник, телевизор, магнитофон, книг на две стены. Когда я научился на гитаре бренчать, он мне гитару не в магазине, у приятеля — дорогую, краснощековскую — купил. Я думал, что мальчик Толенька у него только любимый, а оказывается, он, этот Толенька, — еще и дорогой. Деньги нужны, чтобы его содержать. А дед — не фальшивомонетчик и не рантье, купоны не стрижет. Пенсия у него обыкновенная, стариковская. Вот и пошел старик на обман. Я в тот вечер будто на землю опустился, прозрел. От стыда даже власть над собой потерял, наорал на старика. «Ну, дед, спасибо, поклон до земли. В хорошего же ты подлеца меня превратил. Выходит, я — совершеннолетний детина — эксплуатирую тебя!..» Наутро сюда, к директору пришел, говорю: «Здрасте, я Агафонов-младший. Деду отдохнуть пора. Поучите, я вместо него потружусь». Теперь поняла?

Н а д я. Теперь поняла. (Торжественно.) Агафонов-младший, ты гуманист. И если хочешь, я тоже в сферу обслуживания пойду.

Т о л я. Ты-то зачем?

Н а д я. Какой-нибудь старушке дам передохнуть. Ты движение открыл — я поддержала. В газету напишем, корреспондентов пришлют. Другие последуют. Будет не жизнь, а малина — сплошной ресторан.

Т о л я. Перерыв оканчивается, а у меня тут еще конь не валялся, со столов не убрал. (Идет налево.)

Н а д я (вслед). Официант!

Т о л я (остановился). Да?

Н а д я. Не «да», а «чего изволите». Извольте включить музыку. В честь мира я хочу танцевать.

Т о л я. С кем?

Н а д я. С вами.

Т о л я. Натанцевался с подносом в руках.

Н а д я. А Шмаков бы меня пригласил.

Т о л я. Прекрасно, с ним и танцуй. (Уходит налево.)

Н а д я (вслед). Ладно, только потом не ревнуй. (Идет к «меломану», бросает в щель монету. Толе, который входит с тряпкой в руке.) Ткну на счастье — чего бог пошлет. (Закрывает глаза, нажимает на кнопку, бежит к столику, садится.)

«Бог послал» Наде танго. Мимическая сцена. Надя принимает приглашение воображаемого партнера, встает, танцует, положив руку «ему» на плечо.

Как он тебе?

Т о л я (вытирает стол, на секунду прервал работу, посмотрел на ее дурачество). Кто?

Н а д я (кивнув на воображаемого партнера). Алик Шмаков. Сам же велел с ним танцевать.

Т о л я. Мне с ним детей не крестить. Для танцплощадок и рекламных проспектов сойдет.

Н а д я. Ну, зачем же его, бедняжечку, так! Неужели достоинств у него нет?

Т о л я. Есть. Про одних говорят: талантлив, про других: умен, а про Алика Шмакова: о, этот мальчик далеко пойдет!

Н а д я. Если начал ревновать — скажи, я от него отцеплюсь.

Т о л я. Танцуй, Марсель Марсо.

Н а д я (партнеру). Не ревнует. Уверен во мне. И правильно. Я только сейчас, пока через парк шла, одному бородачу отставку дала. Догоняет меня, спрашивает: «Извините, девушка, по какому журналу вы так элегантно одеваетесь?» — «По журналу, — говорю, — «Крокодил». На что карикатуры рисуют, то, стало быть, в моде, то и ношу». Без чувства юмора оказался, как ошпаренный отскочил.

Музыка окончилась.

(Воображаемому кавалеру.) Не стоит благодарности. Мне тоже приятно было потанцевать.

Т о л я. Между прочим, танцор твой позавчера здесь вечер провел.

Н а д я (с преувеличенным интересом). Да?

Т о л я. С двумя студентками из консерватории и с клевретом своим. Смутился, когда меня с подносом узрел. Уйти даже хотел. Я ему говорю: «Все нормально, проще воспринимай». Посидели, притерпелись. Эдик, правда, лишний коктейль высосал — из него опять подгулявший купчик полез. Пять раз требовал фужер заменить: плохо вымыт.

Н а д я. Менял?

Т о л я. Менял. На шестой отказался — он на меня с кулаками полез. Но до драки не дошло. Шмаков своего дружка угомонил. В кусты зашвырнул. Тот только через полчаса очухался, извиняться приполз.

Н а д я. Ай да Шмаков! Выходит, он мужичок ничего?

Т о л я. Выходит — ничего.

Н а д я. Даже невзирая на то, что далеко пойдет?

Т о л я. Даже невзирая на то. Опоздаешь. В клубе начало через двадцать минут.

Н а д я. Вместе пойдем, подожду. Представляешь, что сейчас из-за тебя у входа творится? Хоть милицию вызывай.

Т о л я. Вместо меня сегодня перед микрофоном другой будет на гитаре бренчать. Они на первом курсе мединститута новоявленного гения нашли. Некто Петросян. Шмаков в первом отделении, эскулап во втором.

Н а д я. А ты?

Т о л я. А я отказался еще вчера. У меня теперь — вот. (Показывает на столики.)

Н а д я (не сразу). Ты шутишь, надеюсь? Неужели это ты считаешь уважительной причиной?

Т о л я. А как же — работа. То, что обезьяну превратило в человека: труд.

Н а д я. Труд на ниве общественного питания?

Т о л я. Я здесь в штате, учти.

Н а д я. «Чего изволите заказать?»

Т о л я (впервые отнесясь к иронии всерьез, внимательно посмотрел на Надю). Естественно. Чтобы у плиты стоять, образование надо иметь.

Н а д я. Но послушай, Агафонов, это абсурд!

Т о л я. Необходимость, о прекраснейшая из девушек планеты. Я тебе про деда для чего рассказал? Чтобы ты осознала: мой долг состоит в том, чтобы к вечеру ноги гудели не у деда, а у меня. (Дурашливо, воздев палец.) Ибо, выполняя свой долг перед старостью, мы подаем внукам пример на тот неизбежный случай, когда сами превратимся в старичков. Кхе-кхе-кхе.

Н а д я. Очень остроумно. От хохота зрителей обрушился потолок.

Т о л я (стараясь не утратить добродушия). Надюша, дорогая, что это ты так огорчилась? Мои песенки тебе известны. Послушай, как другие ноют.

Н а д я. И долго ты собираешься с подносом ходить?

Т о л я. Еще не знаю. Может быть, год, может быть, два.

Н а д я. Та-ак. Спасибо.

Т о л я. За что?

Н а д я. Хотя бы за то, что не обнадеживаешь. Ты же сказал, что пошел поработать вместо деда, чтобы он отдохнул.

Т о л я. Верно. Только не вместо деда, а на место деда, и чтобы он не месяц отдохнул, а всю свою оставшуюся жизнь.

Н а д я (помолчав). Слово такое есть — честолюбие. Какое у тебя отношение к нему?

Т о л я (все с тем же добродушием). Нормальное. Только некоторые считают, что оно от слова «почесть» происходит, а оно от слова «честь». Мое честолюбие сейчас в том, чтобы человека в себе не уронить. А первоочередная честолюбивая задача — деду и себе деньги зарабатывать на жизнь. Честным трудом. Ну, небесное созданье, тебе пора. Шмаков огорчится. Он сперва тебя глазами в зале находит, а потом уже начинает блеять в микрофон.

Н а д я. Что ж, он твоим талантом не обладает, действительно блеет, а не поет. Но одно преимущество у него перед тобой есть: в его отношении ко мне сомневаться не надо.

Т о л я. В моем отношении к тебе тоже пока изменений не произошло.

Н а д я. Да? Тогда лови такси, заезжаем за гитарой — и в клуб.

Т о л я. А здесь объявление повесим: «Ужин отменяется, потому что официант сбежал на концерт». Считаешь, простят?

Н а д я. Артисту простят.

Т о л я. Артист я самодеятельный, а официанту зарплата идет.

Н а д я. Не хочешь ехать — не надо и притворяться. Скажи честно, что отношению твоему ко мне копейка цена.

Т о л я. Отношению моему цена — Галактика, и я могу это тебе доказать.

Н а д я. Ну вот — докажи.

Толя решительно подходит к Наде, целует ее и получает пощечину.

Т о л я. Убедительно и логично. За что это я схлопотал? Сама же уговаривала рискнуть.

Н а д я. Тогда бы и рисковал. Идешь или нет?

Т о л я. Могу проводить до такси.

Н а д я. Благодарю вас, милорд. Обойдемся без ваших услуг.

Т о л я. Как будет угодно королеве. Могла бы, между прочим, смазать по правой щеке. Слева у меня зуб и без оплеухи болит. (Потрогал зуб.) Спасибо, не вышибла — сидит.

Н а д я. И телефон мой забудь. (Уходит налево.)

Пауза.

Толя собирает на поднос грязную посуду с третьего столика. Невесело усмехается, перебирая в памяти подробности разговора. Вызванивает вилкой по бокалам случайную мелодию. Снимает бабочку, критически осматривает ее. Пытается, отогнув края, сделать ее шире. Кладет в карман. И в этот момент происходит маленькое чудо. Мы не будем судить, хороши или банальны строфы, родившиеся на наших глазах. Будем только помнить, что до этого мгновения в мире их не существовало. Постараемся обойтись без гитары. Очень хотелось бы обойтись без нее, хотя автор ни в коем случае не ограничивает права постановщика и актера. Очень важно, чтобы в происходящем не было никакого мелодраматизма. Все внешне обыденно, все просто. Толя на несколько секунд сосредоточивается, словно силясь вспомнить что-то забытое, важное, но не осознанное еще, что именно. Рука начинает отбивать какой-то ритм. Губы пробормотали какие-то слова. Не то. Пауза. Новый поиск. И вот наконец возникает первая строфа: «С девчонкой-непоседою… гуляю и беседую…». Она произносится сперва неуверенно. Толя повторяет ее, прислушиваясь к словам словно со стороны. Словно бы ощупывая руками слова, находит следующую строчку: «Вожу ее в музеи и в кино…» И наконец произносит целиком всю строфу.

Т о л я:

Так же рождается и вторая строфа.

Толя записывает стихи на бумажной салфетке. Перечитывает их. И постоянное ощущение недовольства собой, вечное стремление таланта к совершенству берет верх над эмоциями, побудившими его к сиюминутному порыву рифмоплетства. Недовольно покачав головой, он сминает салфетку и бросает ее на поднос с грязной посудой. Достает из кармана бабочку и снова надевает ее. Этим жестом он как бы возвращает себя к реальности происходящего. Забирает поднос, идет налево и сталкивается с входящей Н а д е й.

(Чудом удержав поднос.) Если у тебя дар — материализоваться в неожиданных точках пространства, предупреждай. Тут посуды на двадцать рублей.

Н а д я. Можно присесть?

Т о л я. Ты свои взгляды изменила, пока вокруг кафе обошла? Или решила, что я от своих отступлюсь?

Н а д я (легко). Ну какие у тебя, Толенька, взгляды! Взгляды — это мировоззрение, а в нашем возрасте еще мироощущением живут. Я сейчас домой позвонила. Елизавета Павловна сообщила, что Шмаков мне телефон оборвал. Интересуется, на каком месте я буду сидеть.

Т о л я. На лучшем. Ты королева: где села, там и трон.

Н а д я (лукаво). Агафонов, подойди-ка сюда. Подойди, подойди. И поднос поставь.

Т о л я. Зачем?

Н а д я. А чтобы от неожиданности не уронить. Догадайся, где я была полчаса назад?

Т о л я. Надюша, ведь не до шарад мне сейчас. Я на работе, пойми. Окончился перерыв. (Идет налево.)

Н а д я. Если окончился — обслужи. Мороженое подай. (И, так как Толя не останавливается, вслед.) Я была на улице Чехова, пять, квартира двадцать один.

Т о л я (помедлив, вернулся, поставил поднос). И зачем же тебе понадобился мой дед?

Н а д я. Люблю старичков. Угадай, понравилась я ему или нет?

Т о л я. Вернусь с работы — спрошу.

Н а д я. Понравилась. Красота, как молния, — если не убьет, то заворожит. Он меня чаем поил.

Т о л я. Это уж как водится. С клубничным вареньем.

Н а д я. Брусничное предложил.

Т о л я. Скажи на милость! Если брусничное — значит, заворожила, он его только по большим праздникам подает. А я-то думаю, что это ты без удивления встретила сообщение о том, что официант Павел Фаддеевич — мой дед?

Н а д я. Сообщение это я встретила с удивлением. Только не сегодня — вчера. Шмаков ко мне на дачу примчался, огорошил: поезжай, полюбуйся, как твой великий Агафонов с подносом от буфета до столика будто по проволоке идет.

Т о л я. Но в таком случае зачем вся эта комедия?

Н а д я. А я, Толенька, проверяла, какое у меня отношение к тебе.

Т о л я. Проверила?

Н а д я. Как видишь — осталась, могла и уйти.

Т о л я. Ну, а дед при чем? Уговаривала повлиять?

Н а д я. Ну что ты, Агафонов, разве можно меня в такой наивности обвинить? Когда это старичкам удавалось на наши поступки влиять. Хотела из первоисточников о твоем характере узнать.

Т о л я. Достоинства: добр, честен, трудолюбив. Ради этой информации незачем было деда от телевизора отрывать.

Н а д я. А недостатки?

Т о л я. Упрям.

Н а д я. Сходится. Только дед этот твой недостаток принципиальностью назвал. Выяснилось, что мы с ним союзники. Он ведь, Толенька, тоже не в восторге оттого, что внук его в официанты пошел.

Т о л я. А вот это, прости, не следовало с ним обсуждать. (Забирает поднос, идет налево.)

Н а д я (вслед). Толенька, скажи «кукуруза».

Т о л я (обернулся). Перепутала ты семейные предания. Букву «р» я выговаривал. Я вместо «л» говорил «в». Ковбаса, шоковад. (Идет.)

Н а д я (окликает). Толя! (И так как он не останавливается, повелительно.) Официант! Одно мороженое, пожалуйста. Пломбир.

Т о л я (приносит и ставит перед Надей вазочку с пломбиром). Что-нибудь еще?

Н а д я. Вопрос. Какая у тебя зарплата в этом кафе?

Т о л я. Фу, Надюша, такая проза!

Н а д я. Ты не ответил на вопрос.

Т о л я. Как говорится, какая ни есть — вся моя.

Н а д я. Ну, а все же?

Т о л я. Зачем это тебе? Можно подумать, что ты замуж за меня собралась.

Н а д я. Подумай, может, и собралась.

Т о л я (шутливо). Тогда, чтобы не прогадать, за шахтера иди: они на Севере из штолен огромные деньги гребут.

Н а д я (жестом отвергая его шутливый тон). Сколько тебе понадобится времени, чтобы приобрести приличную профессию?

Т о л я (немедленно встает на дыбы, с внутренней силой, хотя очень спокойно). Что значит — приличную профессию? Воровать, спекулировать неприлично. Неприлично, когда старый человек работает, а молодой паразит у него на шее сидит.

Н а д я. Пожалуйста, не митингуй.

Т о л я (осекся, помолчал, улыбнулся). Прости.

Н а д я. И ответь, сколько тебе нужно времени, чтобы встать на ноги?

Т о л я. Надюша, но ты бы объяснила — зачем это тебе?

Н а д я. Не торгуйся — ответь.

Т о л я. Года два, я думаю, три.

Н а д я (достает из сумочки сберкнижку, раскрывает ее, протягивает Толе). Этого хватит?

Т о л я. Вот это «накопил — холодильник купил»! Две тысячи! Книжечка чья?

Н а д я. Прочти.

Т о л я (читает). Парамонова Надежда Алексеевна. В спортлото выиграла, банк ограбила или на паперти собрала?

Н а д я. Отец их мне с самого моего рождения по десятке в месяц откладывал — набралось.

Т о л я. И на каких же условиях ты эдакое богатство мне отдаешь?

Н а д я. Станешь знаменитым, разбогатеешь — отдашь.

Т о л я. Спасибо, только зачем же мне в долг жить, если я эти деньги зарабатывать могу.

Н а д я. Чем?

Т о л я. А вот — честным трудом. Работа как работа. Не хуже другой.

Н а д я. Ты так действительно считаешь?

Т о л я. Конечно. Дед мой всю жизнь, не стыдясь, с подносом проходил. А для меня это, выходит, зазорно? Я у него кто — принц?

Н а д я. Ты, Агафонов, больше чем принц, ты — талант.

Т о л я. Это еще доказать надо.

Н а д я. Доказано. Шмаков к микрофону подходит — все неловкость испытывают за то, что присутствуют при этом. А ты поешь — пронзает насквозь.

Т о л я. Я с некоторых пор тоже неловкость испытываю. За себя. Пою — и самому же неловко за то, что присутствую при сем.

Н а д я (играя). Вот она, Толенька, вечная неудовлетворенность художника, вечное недовольство собой.

Т о л я. Я всерьез говорю. Дилетантизм. В искусстве палкой за это надо бить. Но голове. А в музыке особенно. (Доверительно, как очень близкому человеку.) Знаешь, Надюшка, я недавно учебник по гармонии в руки взял — ахнул. Это же наука, высшая математика почти. А у нас нынче как повелось? Если ты сам кое-как стишки сочиняешь, кое-как на гитаре тренькаешь да сам же дурным голосом их поешь — то ты и есть наш простой советский шансонье. Я когда свой голос на магнитофоне слышу — мороз по коже: каждый четвертый аккорд фальшиво беру. Все равно что «корова» писать через «а».

Н а д я (со снисходительной улыбкой). Не говоря о том, что твой любимый поэт все равно лучше поет, — твои слова, Шмаков мне их передал.

Т о л я. И это верно.

Н а д я. Наивен ты, Агафонов. Но это не беда, это от таланта в тебе.

Т о л я (словно очнувшись, внимательно посмотрел на Надю, отчужденно). Искусство снисхождения не знает. Зачем же мне в домашних гениях ходить?

Н а д я. Гордыню, Агафонов, смири. В домашних гениях ходить стыдно — давай я лучше буду в официантах ходить? Так?

Т о л я (после короткой паузы, терпеливо). Что ж, Надюша, давай к истокам вернемся. Я тебе еще раз про деда расскажу.

Н а д я. Деда оставь в покое. Он при царском режиме жизнь начинал. У него, может быть, выбора не было — об этом ты у него спросил?

Т о л я. Может быть, и не было. И это очень плохо, Надежда Алексеевна, когда у человека права выбора нет. А у меня есть. Но ты хочешь меня этого права лишить.

Н а д я. Дед твой рассказывал, что полового в трактире не но имени называли, а как собачонку, пальцами прищелкивали и — пст!

Т о л я. Царя батюшку, между прочим, свергли более полувека назад. Я же не в трактире служу, не половой. И у нас возле раздаточной доска Почета висит.

Н а д я (постучала по подносу). Агафонов, это ведь даже не бубен. А ты за него с ожесточением борешься, будто за царский трон.

Т о л я. Я за свое человеческое достоинство борюсь.

Н а д я. За достоинство! Ха!

Т о л я. Считаешь — пустяк? Но что поделаешь, если именно этим пустяком я и за-ради трона не поступлюсь?

Н а д я. Достоинство? Прекрасно. Давай о твоем достоинстве говорить. Вместо того чтобы подвыпившему хаму по физиономии съездить, ты с бесстрастностью робота пять раз ему фужеры менял. Шмаков пятьдесят копеек сдачи не взял, так ты силой их ему в карман запихнул. Полагаешь, совершая эти поступки, ты соблюдаешь человеческое достоинство?

Т о л я (не сразу, усмехнувшись). А обстоятельно он проинформировал тебя.

Н а д я. Я спросила, считаешь ли ты, что именно этими героическими поступками ты отстаивал свое человеческое достоинство?

Т о л я. Не задумывался. Они отдыхали, я работал — разделение труда.

Н а д я. Да если хочешь знать, наплевать им было на достоинство твое. Они об одном размышляли: чокнутый он, этот Агафонов, или обыкновенный дурак? (Достает сигарету, закуривает.)

Т о л я. Ну, а можешь ты предположить, что мне тоже на все их размышления наплевать?

Н а д я. Протест?

Т о л я. Импульс. Над причиной еще не размышлял.

Н а д я. На Западе существуют целые поселения протестующих подростков — хиппи. Им претит мораль общества, в котором они живут. Ну, а ты? Ведь ты в другом обществе живешь. Тебя что, не устраивает наша мораль?

Т о л я. Ну, ну, Надюша, к демагогии не прибегай. Идиотские воззрения Эдика — это еще не мораль общества. Он считает, что официантом быть зазорно. (С силой.) Официантом быть зазорно, а сидеть на родительской шее — нет.

Н а д я. Спасибо.

Т о л я. За что?

Н а д я. За родительскую шею. Поскольку я тоже без зазрения совести до сих пор восседаю на ней.

Т о л я. Ты слабый пол, а Эдик балбес двадцатилетний. Он — культурист — мускулами перед девушками поигрывает, а на нем воду нужно возить. Кстати, и тебе пора бы подумать, что за-ради твоих нарядов отец ночную работу берет. (После паузы.) Ну так что? Окончим наш разговор? Или перенесем?

Н а д я. В третьи попытки я не верю. У меня правило: если и со второй высоту не взяла — с помоста сойди.

Т о л я (посмотрел за кулисы налево, вздохнул, достал из кармана пачку счетов). Вон он где пригодился — мой математический ум. Счета. Другие костяшками щелкают, а я покрутил перед глазами цифры — и будто в компьютер заложил… А вот зачем тебе эти попытки — я своим математическим умом уразуметь не могу. Я, что ли, для тебя высота?

Н а д я. Ты.

Т о л я. Через меня не прыгать надо, а переползать. Я по натуре камень лежачий. Под который и вода не течет. И мой тебе совет, Надежда Парамонова: не усложняй. Миллионы свои убери (кладет сберкнижку в сумочку) и перестань как банный лист цепляться ко мне.

Н а д я. Ты хочешь меня обидеть? Для чего?

Т о л я. Облегчаю задачу. Отталкиваю от берега, чтобы ты веслами дно не скребла.

Н а д я (после паузы, словно вспоминая). Три месяца назад, еще до нашего знакомства, у меня твоя фотография пропала. Я это как утрату перенесла. И там у тебя было такое же доброе и беспомощное лицо… Я на все твои вечера с восьмого класса хожу. Если бы ты знал, до чего мне обидно было, что ты не замечал меня! Я привыкла к тому, что красива, уже не раздражаюсь, когда рассматривают в упор, будто в витрине стою. И вдруг этот невзрачный пингвин мимо проходит, даже головы не повернет, как мимо телеграфного столба. Сперва думала: избаловали вниманием, талант. И только потом поняла: замечаешь. От робости стараешься не смотреть… Грустно, Толенька. Встретились, наконец. Нам бы радоваться, а мы что затеяли? Глупость. И когда люди научатся жить, а не отношения выяснять? (Просто.) Агафонов, а что, если люблю я тебя?

Т о л я (помолчал, снял очки, протер их). Нет, Надежда Алексеевна, не верю. За что тебе любить-то меня? Я вот перед тобою стою — такой же, каким был и вчера, и три месяца назад. Но такой я тебе не нравлюсь. Ты готова «богатства» лишиться, лишь бы от подноса меня оторвать. Я тебе другой нравлюсь. С гитарой. На эстраде. Когда девчонки малахольные ко мне с букетиками бегут. Ты во мне свое неудовлетворенное тщеславие любишь. Страсть к безделушкам, к мишуре. Но почему же тебе в таком случае непременно меня-то любить? Любимый — он единственный, а знаменитостей много. Выбери по вкусу и влюбись. К тому же моя популярность случайна. Страсть к рифмоплетству ненадолго у меня. Чувствую, проходит уже. Как корью переболел. Несовместим я с твоим идеалом. Выдумала меня.

Н а д я (слушая его, автоматически перелистывала книгу жалоб. Помолчала, читает). «И выносим благодарность замечательному человеку товарищу Фаддеичу и желаем ему многих лет здоровья и счастья. Студенты из Тюмени». Одни благодарности. Интересно, куда книга девается, когда в нее хотят жалобу написать? (Захлопнула книгу, словно подвела итог.) А ведь импульс это, Агафонов, — протест. Ты не просто так в официанты пошел. Ты назло всему миру с подносом пошел. Ты его несешь как транспарант: «Глядите, люди, вот он я — Агафонов Анатолий, — плюю я на ваше мелкое тщеславие, честолюбие и суету, и буду я свое человеческое достоинство обретать не в космосе, не на сцене театра и не в конструкторском бюро, а здесь — возле столиков кафе». И все это из-за чего? Из-за того, что ты рядом оказался, когда кто-то посмел твоему деду нахамить. Если вы, Анатолий Агафонов, решили Эдику и Шмакову своим поступком отомстить, то объясните, в чем лично я провинилась перед вами? Как последняя идиотка в нарядное платье вырядилась — и зря.

Т о л я. Лично передо мной ты ни в чем не провинилась.

Н а д я. А если не перед тобой, то перед кем?

Т о л я. Не хочу я про это. Громкие слова.

Н а д я. И все же? Я и барабанного боя не испугаюсь. Лупи.

Т о л я (не повышая голоса, ровно). Да хотя бы перед теми, кто в семнадцатом на Зимний ходил. Они ведь за одно погибали — за то, чтобы людям не по рождению, не по богатству, не по чинам честь воздавали, а просто за то, что они люди. Без разницы — дворник он или народный артист. Ты вот хвастаешь, что от рабочего люда произошла, в школьных сочинениях пишешь, что любой труд почетен у нас, а стыдишься, что твой Агафонов будет с подносом ходить. В рабоче-крестьянском государстве до старорежимной психологии дожила. (Хотел продолжать, но, передумав, махнул рукой, забрал поднос и пошел налево.)

Н а д я (повелительно). Официант!

Т о л я (остановился). Не надоело тебе?

Н а д я. Это платье, между прочим, я сама шила. Целую неделю, специально для этого дня.

Т о л я. Между прочим, в зал уже клиенты пришли, ждут.

Н а д я (протягивает ему книгу жалоб). Можешь в эту книгу жалоб и мою благодарность вписать.

Т о л я. За что?

Н а д я. За то, что не лукавил со мной.

Т о л я. Здрасте! А зачем же мне лукавить с тобой?

Н а д я. Мало ли. Хотя бы затем, чтобы красивую девчонку возле себя удержать. Сколько с меня?

Т о л я. Пломбир за счет дирекции. Приз за красоту.

Т а н я (входит слева, Наде). О, давно не видались. Здрасте пожалуйста. (Толе.) Я за учебником пришла.

Т о л я. Садись, сейчас принесу. (Выходит.)

Н а д я. Зачем же ты перед Толиным дедом порочишь меня? Выдумываешь, будто я от тщеславия рехнулась, всех подруг на сегодняшний концерт созвала?

Т а н я. Так уж и выдумываю. Сама знаешь, что созвала. «Эй, люди, сходитесь посмотреть, как укрощенный Агафонов по одному моему взгляду будет, как лев, с тумбы на тумбу сигать». Это Шмакову в радость с красивой девчонкой на виду погарцевать. А Толя застенчив. Опереточные роли не для него.

Н а д я. За что ты не любишь меня?

Т а н я. Не знаю. Инстинкт. Суетная ты.

Н а д я. Женская черта характера. В тебе разве суетности нет?

Т а н я. Есть. Только во мне от глупости, а в тебе от ума.

Н а д я (Толе, который вошел и положил перед Таней книгу). Что ж, Агафонов, гуд бай.

Т о л я. Передай мужикам: раков ждем. Редкость.

Н а д я. А ведь не понял ты, Толенька. (Тане.) Он думал, я просто так разговаривала с ним, а я будущее выбирала, примерялась, от какого берега оттолкнуться, к какому берегу пристать.

Т а н я. Между тобой и будущим твоим вроде бы он не стоял.

Н а д я. Он, сам того не зная, между мною и Аликом Шмаковым стоял. (Толе.) Ну? Не срабатывает твое счет-решающее? Сейчас объясню. Алику через две недели в заграничную командировку отправляться. А по чину полагается ему быть при жене: начальство любит, когда молодые специалисты за рубежом не холостяками живут. По сему случаю два дня назад сделал он мне предложение. Я обещала к сегодняшнему вечеру дать ответ. Не огорчен?

Т о л я (улыбнулся). Математики огорчаются, когда с ответом не сходится. А тут все верно, сошлось.

Т а н я (опешила). Какое замужество? Опомнись! Ведь не любишь его.

Н а д я. Это не смертельно. Другими эмоциями обойдусь.

Т а н я. Да чем же можно любовь заменить?

Н а д я. А гордостью, например. Я мужем гордиться буду. Ведь Алик Шмаков — он далеко пойдет. (Подходит к Толе, кладет руки ему на плечи.) Ну, подумай, Агафонов, неужели тебе принципы дороже меня?

Т о л я. «Дороже», «дешевле». Принципы не товар на полках. Принципы — это я, человек. Если сегодня я одним принципом поступлюсь, завтра другим, то на какой мусорной свалке я лет через пять себя отыщу?

Н а д я (просто, глядя ему в глаза). Ах, Толенька, Толенька, разве в подносе дело? Наше несовпадение в другом. Слово «честолюбие» ведь не только в твоем понимании существует. И другой смысл у него есть. Только другой смысл тебе неведом. Тебе все равно, каким к финишу прийти — первым или вторым. А если даже вдруг первым окажешься, а за тобой, не дай бог, задыхаясь от усердия, хороший человек бежит — приостановишься, чтобы пропустить. «Зачем же хорошего человека обижать, когда тому до смерти хочется ленточку разорвать?» Из породы идеалистов ты. А я девушка практичная. И алчность, и зависть во мне есть. Знаю, что плохо, что надо бы побороть. Ну, а вдруг да не поборю, не смогу? Как же я с идеалистом уживусь? Мне небо с овчинку покажется, если у соседей будет то, чего у меня нет… Давай хоть щеку подставь. (Целует его.) Одни угли остались, а ты: не на пожар. Прощай, Агафонов.

Т о л я. Прощай.

Н а д я. Спасибо, подтолкнул, поплыла. (Уходит направо.)

Пауза.

Толя подходит к «меломану», нажимает кнопку. Зазвучала музыка.

Т а н я (внимательно наблюдает за Толей). Ничего, Агафонов, не горюй. Считай, тебя мимо водоворота пронесло. Я ее родителей знаю. Она в мать. Та любила одного, а замуж вышла за другого, перспективного. Дотащила его до кандидата наук. При квартире, при машине, а посмотреть на него — слезы текут, подкаблучник, а не мужик.

Т о л я (потрепал Таню по щеке, ласково, но отчужденно). Выросла соседушка. Новую лексику освоила: «мужик». Встретила сибиряка?

Т а н я. Ага. (Встрепенулась.) Ой, Агафончик, да у меня же минутки свободной нет. Сейчас еду на дачу к родителям — у меня для них маленький сюрприз. Надеюсь, переживут. Ночь за учебниками просижу… А там… (Закрыла глаза.) Агафончик, картину «Витязь на распутье» помнишь?

Т о л я (он слушал и не слышал ее). С копьем?

Т а н я. С копьем. На коне. (Ткнула пальцем себе в грудь.) Вот. Художник с меня рисовал… Агафончик, да что же это с тобой? Смотришь на меня и будто не видишь. Как сквозь стекло. Я же тебе говорю: не горюй. На твой век красавиц хватит. Подумаешь — увлечение. Главное, что не полюбил ты ее.

Т о л я (как о ничего не значащем). Почему же не полюбил? Полюбил.

Т а н я (поражена). Это как?

Т о л я. Обыкновенно. Как все человечество любило. Во все времена.

Т а н я. Давно?

Т о л я. С того мига, как увидал. Если точно — восемь месяцев двадцать дней.

Т а н я. При вашей-то несовместимости? Интересно, за что?

Т о л я. А черт его знает за что. За то самое. За вспышку молнии, которая если и не убьет, то заворожит.

Т а н я. Господи! И отпустил? Просто вот так?

Т о л я. Не просто. С печалью, если тебе признания нужны.

Т а н я. Уникум. И даже не пробовал удержать?

Т о л я (цитируя). «Если вы держите слона за заднюю ногу и он вырывается, самое лучшее отпустить его». Авраам Линкольн.

Т а н я (помолчала, вздохнула). Агафоша, наверное, это очень стыдно — быть счастливой рядом с тобой, но я должна сказать тебе очень важную вещь.

Т о л я (взял себя в руки, улыбнулся). Жизнь продолжается, валяй.

Т а н я (встала на стул, торжественно подняла руку, передумала). Нет, не сейчас. После работы ко мне приходи. Потерпишь три часа, не умрешь?

Т о л я. Не умру.

Слева из-за кулис послышалось призывное постукивание ножом по бокалу.

Посетители зовут. Пойду.

Т а н я. Толик, а можно вопрос? Ты только правильно пойми. Я ведь не Надька… Может, лишнее это? Ведь наше рабоче-крестьянское не для того тебя задаром учило-воспитывало, чтобы ты выручку подсчитывал в своем алгебраическом котелке?

Т о л я. Оно меня воспитывало, чтобы я человеком стал. Дворником ли, министром, но — человеком. Поживу, огляжусь, прикину, как пощедрей отплатить. Если человек произошел, рабоче-крестьянское не прогадает. За мной не пропадет. (Идет налево.)

Т а н я (останавливая его). Агафончик, подойди ко мне, я буду тебя целовать.

Слева слышен голос: «Официант!»

Т о л я. Ладно, Танюха, все в норме. Утешения не нужны.

Т а н я. Я не для утешения. Я от восторга хочу. Один раз.

Толя возвращается, подставляет щеку.

Эта Надькина, другую давай. (Обнимает его, целует.) Ты у меня замечательный, Агафончик! Ты молодец. И, конечно, это не расстояние — тысяча километров в оба конца! И очень правильно ты это сказал: за нами не пропадет.