Путешествие в Тунис

Путешествие в Тунис

Время:

7–12 мая 1996 года.

Места:

Сусс — Монастир — Хаммамет — Порт-эль-Кантауи — Сиди бу Саид

Карфаген.

А также:

Пустыня Сахара, пещеры троглодитов в Матмате, Сфакс, Габес.

Отели:

«Риад Палмс», «Рамада», «Ориент Палас», «Алисса», «Хаздрубал», «Мархаба», «Тадж Мархаба», «Мархаба Бич», «Эмир палас», «Фестиваль», «Хеопс», «Сканес Бич» и пр.

Дискотека:

«Марокана».

Ещё моменты:

Прогулка на верблюдах, ночевка в Эль-Фауаре (последний пункт

перед алжирской границей), соляное озеро Шатт-эль-Джарид, городок Тузер (пещера Али-Бабы), оазис (пальмовая роща) в Гафсе, Кейруан, Сусс.

Развлечения:

Виски «Джей-Би», коньяк «Хин», морские мотоциклы «джет-ски», езда на конях и верблюдах, мавританское кофе с кальяном (шишей), финиковая водка «буха», чай с мятой, низкопробный квартал «Карти» в старом городе, медина и базар, свежедавленые апельсиновый и клубничный соки, конкурс красавиц «Мисс Парадайз-96», «новые русские», а также русские красавицы из Петербурга, местные путаны Сара и Басма.

Международный аккомпанемент:

Бои в Чечне, гражданская война в Либерии, предвыборная активность коммунистов в России, процесс над Асахарой в Японии и, главное, скандал вокруг британской бешеной коровы. Запрет на вывоз из Англии не только говядины, но даже желатина и костей (однако они умудрялись продавать говядину через подставных лиц).

Тогда же известный офтальмолог Святослав Федоров опубликовал свой буклет о спасении судеб России (написал на отдыхе в Италии). Рядом с его подмосковным офтальмологическим центром — конное хозяйство и комбинаты питания. Конское стойло было и в Суссе, рядом с гостиницей «Алисса». Хитрый арабчонок Баркукш возил меня под уздечку на грациозном и уже немолодом жеребце Каммусе. Редкие седые волосы пробивались на гриве жеребца. Неторопливые немецкие туристы выражали восхищение моей посадкой. Однако — 110 кило, 46 лет, сомнительные жизненные перспективы…

Все это — присказка. Дорожно-транспортный рассказ — впереди.

6 мая 1996 года я вступил на борт «Боинга-737» тунисской авиакомпании «Тунис-Эр». Вообще-то я должен был ехать на отдых в Карловы Вары (Карлсбад), но несоразмерная с набором услуг дороговизна путевок отпугнула меня. Плюс память о недавнем советском прошлом этих мест. За те же, блин, полторы тысячи баксов, что обошлись бы мне две недели в Карлсбаде, в лечебнице советского типа с богатой холестерином чешской пищей (шпикачки с кнедликами), я получал в Тунисе белоснежный отель-люкс на берегу моря, перелет и массу новых впечатлений. Я слышал, конечно, что в Карлсбаде лечились Гете, Карл Маркс, Мицкевич и др. классики XIX века. Известно было и то, что все советские начальники и военачальники 40-х-80-х годов XX века промывали в Карловых Варах печенку, надорванную жирной пищей и армянским коньяком (и это был аргумент весомый). Однако возможность оторваться от привычного пейзажа среднеевропейской полосы перетянула. Я понаслышке и не понаслышке знал, что энергетика моря и пустыни в сто раз сильнее, чем тихий шарм равнин и лесов. Недаром рвались все, в ком тлела искра жизни, из европейских закоулков — к далеким кочевьям Азии, Африки и Латинской Америки.

Оговорюсь, что Латамерика меня не привлекала — не хватало там «культурных памятников», временной перспективы, а удручающая схожесть пляжей, баров и проституток всех этих курортов просто отпугивала. Поэтому, купив в тэкс-фри-шопе пражского аэропорта Рузине три литровые бутылки «Джей-Би» (новые русские уже потребляли цельномальтовые виски старой выдержки, но это была бы непозволительная роскошь), одну бутылку коньяка «Хин» (дорогой, с оленем на наклейке) и блок сигарет «Кэмел лайт» (о, почему я не взял «Марлборо»!), я ступил, как уже имел честь вам доложить, на борт самолета «Тунис-Эр».

Смуглый красавец тунисец, представитель «Тунис-Эр» в Праге, ввел нас в салон самолета. Сам в двубортном итальянском костюме и лакированных штиблетах. По его бараньим глазам было видно, каково ему в разрегулированной столице посткоммунистической Чехии. Наверняка — две гарсоньерки, пара белокурых наложниц (клянутся ему по утрам в любви — за 500 долларов в месяц каждая), постоянное место в ночном баре «Красная шапочка» и масса других оттяжек, немыслимых в мусульманском Тунисе. А деньги — вестимо — от наркобизнеса.

То была — особая жизнь конца XX века, когда распались коммунистические царства, когда могучий Запад неукротимо шел к закату, утверждая обратное, а ближневосточные тирании терзались выбором — между комфортом и традицией… Мы (независимые наблюдатели) были тогда свидетелями явлений странных и неповторимых. Конечно, в центре всех этих нехороших турбуленций была Россия — моя историческая родина, свирепая и бредовая, но волны от нее шли на весь мир и относили крепкий «Титаник» западной буржуазной демократии от некогда избранного им курса. Sic transit!

Что было важно «тем людям»? Как и всегда, перед концом эпохи — раскрепощенный секс (би-, гетеро- и гомо) стоял в центре их интересов. А также — алкоголь. Желательно, качественный. А также — деньги, одежда, автомобили. Тогда еще — на двигателе внутреннего сгорания, хотя неоднократно объявлялся переход к бездымному топливу. Для молодежи — поп-музыка. Детей рожать не хотелось — на Западе и в бывших коммунистических. На Востоке их рожали слишком много. А до пророков типа Солженицына и Хомейни давно уже никому не было дела. Настал момент, когда надо было наслаждаться моментом. И это святое слово — enjoyment, Genuss, оттяг — было корневым, сущностным знаком. Нашего, блин, времени. Поехали!

Самолет оторвался, и сдвинутая вбок плоскость богемских полей поплыла под нами. Стремительно забирая вверх и влево, мы полетели — на юг! Путешествие в Тунис началось. В страну, где некогда — великий Карфаген, а также Пунические войны, где Халифат и Фатимиды, и турки, и французы… Где золотые пляжи, где мать-Сахара и предгорья Атласа.

Весна и лето 96-го были непривычно прохладными во всем Средиземноморье. Об этом нас предупредили. И все же мы надеялись на лучшее (надеялись, бляха-муха!).

Хотелось — горячего песка, прогулок на верблюде, ныряния в соленую стихию, бодрящего напитка. Немножечко экзотики, немного транса, а главное — так, ничего не делать, лежать. Забыть все.

Хотелось забыть все это — сталинизм, войны, Советский Союз, а также — интеллигентские хобби — Ахматову и Пастернака, «серебряный век» и наболевший крымский вопрос, стенания по былому величию. А также — новую, размеренную жизнь на Западе, подчиненную лишь одному — экономическому выживанию.

Настанет ли время, когда можно будет забыть весь этот набор понятий?

Время-время-время… Качнув крылом, малютка-Боинг пошел на дозаправку в Будапешт. «Ферихедь-2» значилось на щитке. Здравствуй, столица гуннской империи! Отсюда началось мое путешествие на Запад.

…Октябрь 89-ro. Трещит Ост-блок. Пока обезумевший мир внимает харизматическому Горбачеву, пока хватаются за голову чиновники ЦК КПСС и Лубянки — надо жать на все педали. Ведь неизвестно — что завтра. А может — они замуруют границу навсегда, а может — они придумают чего еще, и я останусь здесь заложником… 17 лет я был невыездным, и это мой последний шанс… мне почти сорок. В потоке десятков тысяч восточных немцев я покидаю пределы резервации. Великой и страшной империи. Там, позади, остались химерические иллюзии, несбывшиеся надежды, попойки на дачах, ночные кошмары особой силы… А впереди? Мой друг, немецкий анархист Франц Т., везет меня как ценный контрабандный товар. Вывозит меня, завернутого в плед, в багажнике своего допотопного микроавтобуса.

Как мы познакомились в Будапеште, как договорились в ночной пивнушке — особая статья. Он пошел на это из идейных соображений, не взяв с меня ни пфеннига. Наверное, нас сблизили песни «Роллинг Стоунз», поэзия Гельдерлина и жалость к морским котикам, которых безжалостно уничтожали тогда браконьеры Чукотки, Аляски и Лабрадора. Короче, нас объединила ненависть к мировому злу и тяга к неосуществимому идеалу…

Мы движемся почти что шагом — среди плачущих, смеющихся братьев из ГДР — они скопились в Венгрии, хотят на Запад, и вот — им разрешили пересечь границу. Колонна движется час, два — мимо Татабаньи, Дьера, под музыку транзисторов и перекличку клаксонов.

— О-кей! — венгерский пограничник не смотрит на документ, австрийский отдает под козырек, и в общем потоке мы проникаем в Австрию.

Последовали: полгода прозябания в Вене, переход ночными тропами в Германию, лагеря для беженцев, и затем — работа на радиостанции «Свобода» в Мюнхене, подарок эмигрантской судьбы.

В транзитном зале меня окликнул Густав. — Димитрий! — он появился, массивный, с бритой головой, кабаньей щетиной заместо бороды. Его раскосые глазки сверкали пещерным огнем.

— Давай выпьем, — сказал он и повлек меня к стойке бара. Там мы раздавили по рюмке «Уникума», и он поведал, что с бедным другом Яном плохо — наехали у Дьера. На маленький спортивный Яна наехал грузовик у Дьера — и Ян не выдержал. Хрустнули ребра, закатились глаза. Так закончилась для него поездка, сулившая большие прибыли и массу удовольствий.

— А вот и он! — дюжие санитары толкали каталку с другом Яном. Капельница колыхалась над меловым лицом. Теперь он навсегда прикован к креслу и будет проводить дни в своем фламандском доме, созерцая тюльпаны.

Ян и Густав устремились в Восточную Европу лет двадцать назад, когда жил и процветал великий Советский Союз. Густав сделал свои миллионы на детском питании: в Вене он вышел на связь с советскими торговыми представителями. Ему хватило смекалки с ними поделиться, и деньги потекли рекой. Так он, бедный выходец из Югославии, бежавший студентом от Тито, поселившийся на окраине Брюсселя и подрабатывавший чем Бог на душу положит, так он стал солидным бельгийским бизнесменом, женился на фламандке и оброс всеми атрибутами благосостояния: его выручило знание таинственной славянской души.

Впрочем, сейчас оно стало ни к чему — тысячи носителей этой самой души хлынули в Западную Европу и проявили здесь чудеса смекалки. — А как твоя дочь? — Он замер, вздохнул: «У нее лейкемия, последняя стадия. Я сделал все, что мог, ей больше не помочь». Мы выпили еще по «Уникуму», и он снова повеселел. — Фройляйн, хотите приехать ко мне в Брюссель? — обратился он к голубоглазой куколке-венгерке, ожидавшей своего рейса на Тунис.

— Найн, данке, — сказала та.

— Xypa! — прошептал Густав и выпил третью рюмку.

Я познакомился с ним на корабле год тому назад. Он возвышался над Босфором с новейшей японской видеокамерой и ловил в объектив виллы турецких нуворишей, мосты через пролив и те самые османские крепости, которые дружными залпами встречали рвавшиеся сюда эскадры русских кораблей. Он также брал в объектив — Санторин, Корфу, Лесбос, Ялту, Одессу и другие точки по пути нашего следования.

Любовь его к видеокамерам была неуемной и свойственной большинству двуногих в том конце 20 века. Он менял модели каждые полгода, чтобы идти в ногу с техническим прогрессом.

К сожалению, этот прогресс был, как принято говорить, однобоким. Он нес лишь внешнее улучшение, и западное человечество стало тревожиться за будущее.

Дело в том, что с 1973 года их уровень жизни, прежде всего в США и Европе, более не повышался. Несмотря на прогресс высоких технологий, что-то там поломалось. Они работали все больше, больше изобретали, однако уровень жизни топтался и даже пятился назад.

Вся эта техника дошла до беспредела — мобильные телефончики на пол-ладони, факсы и и-мейлы в нагрудном кармане, интернеты на каждом столе и прочая шушера. Однако, чтобы счистить с тротуара плевок, чтоб прекратить выкачивание соков земли, — до этого было так же далеко, как и пятьдесят лет назад.

На блаженном Юге они плодятся все больше, загаживают реки и океаны, вырубают леса, в то время как на Западе доводят электронику до последней степени и тихо ласкают себя, сидя у интернетов, путешествуя по волнам мировой информационной сети, где их больше интересуют шоппинг и сексуальные анонсы. Очкастые и тихие Биллы Гейтсы.

О профессиях будущего мы еще поговорим, а пока слово Густаву: «Я побывал недавно в Молдавии, — молвил он после четвертой рюмки «Уникума», — и девки там, скажу тебе! В свои 60 я вновь обрел силу молодости. Бизнес там, конечно, неважный, но девки и охота — бесподобны. Я представлял там фирму по строительству стекольного завода. Вообрази, они там не имеют стекла — бутылок и стаканов просто нет. Такие залежи вина, и все уходит в землю. Когда меня встречали в Кишиневе большие люди из правительства, то все мы пили по кругу из одного стакана».

«Потом — охота на кабанчиков в Чадырлунгском районе. Мы долго гонялись за этим кабаном, пока, наконец, не прикончили его в глухом перелеске этого самого района, где живут странные люди — гагаузы, ведущие свой род от отуреченных болгар, что ли… Потом — ночная оргия в охотничьем хозяйстве. Моей подругой была девчонка из ансамбля народной пляски, лет семнадцати, на крепких икрах. Такие раньше шли в постель номенклатуры. Теперь — к другим почетным гостям…»

«Ах, эта Надя! Такая страсть и темперамент! Но под конец она принялась выщипывать седые волоски на моей груди, и я велел ей выметаться вон. Хорошая страна, простые нравы. Там все напоминает мне Словению, где я родился сыном помещика еще в 30-х».

Он призадумался. В его кабаньих голубых глазках я увидал тоску по той Восточной Европе, что более не возродится. Там же, в прожилках мутноватых и отечных склер, — увидел — пейзаж Молдавии, упругий стан девахи и далекие разрывы снарядов у Днестра, где в 91-м вспыхнула кровавая война за передел советского пространства.

Как долго мог преследовать его хрип умирающего кабана — с этой далекой чадырлунгской чересполосицы?

Как долго циркулировало в его жилах темно-красное «Каберне» — то самое, что так полезно при радиации?

И знал ли он — что эта девка — из ансамбля народных танцев Молдавии — наследственная гейша? Ее мамаша, тоже из ансамбля, пила и пела с Брежневым и Цвигуном за 30 лет до этого… другой декор, другие люди. Другие обстоятельства.

После пятого «Уникума» мы поднялись. Он попилил туда, где шла посадка на «Сабену» и уже лежал в заднем отсеке навеки обездвиженный друг Ян, махнув венгерской фройляйн своей мощной рукой (о, как эту скромницу будут трахать тунисские мачо!), а я пошел в тэкс-фри, чтоб отовариться дополнительно. Купил литровку «Уникума», три пачки шоколада и попросил пакетик жвачки. Цены здесь были выше, чем в пражском тэкс-фри-шопе. Цены в Венгрии всегда были выше, чем в Чехии: рыночные реформы начались здесь с опережением на двадцать лет, с тех пор как мудрый Янош Кадар пошел на рыночный эксперимент в рамках соцблока и наводнил дунайскую столицу джинсами, «Марлборо» и чаем «Липтон». Однако — намного ниже, чем в Тунисе, где мусульманский сухой закон и виски стоит безумных денег.

Раньше — они продавали просто «Уникум», а теперь вернулся бывший владелец — Цвак. Он восстановил производство по старому рецепту и удвоил цену. Я лично разницы не почувствовал.

Мы подлетали к Тунису ближе к вечеру. Пыльный самум гнал рябь над Хаммаметским заливом, где на свинцовом водном пространстве покачивались белыми точками шаланды местных рыбаков. И тут же — под косым углом — наплыла масса африканского материка. Бескрайний красноватый глинозем. Канальцы, арыки и саманные домики, покрашенные в белый цвет. Бедная зеленью земля, печально напоминающая наши среднеазиатские мотивы, — чего я сюда забрался? Неужто мало красот в Италии, на островах Карибского бассейна? Но память о некогда увиденном мне говорила: они носители того, что в Западной Европе более не существует, — нерасчлененного сознания… Ну что ж, посмотрим.

Двадцать пять лет назад я так же подлетал к берегам Северной Африки. То был Египет. И я был советский студент-переводчик. И Советский Союз был тогда на пике славы (неужели его почти пять лет как нет?). И сам я уже семь лет как эмигрант — можно ли поверить во все это? Я ущипнул себя за ухо.

В маленьком и невзрачном аэропорту Монастира меня встретил Джамель — местный гид. В потрепанном джипе «Чероки» повез в отель «Риад Палмс» — что в соседнем Суссе. В открытое окно я вдыхал столь знакомые майские ароматы этих мест — жасмина, горьких трав и далеких кочевий.

Что же здесь ждёт меня?

Прекрасный день, прекрасное солнце. Я вышел на балкон нагишом, чихнул, и перед моим взором открылся Хаммаметский залив — кристально чистый в это безветренное утро. С десятого этажа белоснежного отеля «Риад Палмс» видна была песчаная коса пляжа, уходившая налево до бесконечно далекого выступа — где располагался (я определил по карте) Порт-эль-Кантауи. Подо мной — пальмовая роща, синяя капля бассейна причудливой формы (подобно речке) с перекинутыми мостиками и островком, подступавшим к кафе «Барбекью» с соломенной крышей.

По пляжу проскакал младой арабчонок на скакуне, зазывая ленивых туристов, неторопливо прошагал ослик, с которого крестьянин торговал морковкой и финиками. Май здесь — не лучший фруктовый сезон.

В атмосферическом составе было — застывшее и вечное — соленое, идущее от моря, откуда выползли на берег пращуры и, через несколько витков эволюции, расположившись на берегу в кофейне, начали потягивать кофе и курить кальян. Ведь кто-то там, в Европе и Америке, считает, что некие бомбардировки (как в Ливии, Ливане) наводят на арабов панику. Какой неправильный подход! Здесь нету страха, в том числе и смерти, и невозможно запугать то, что вне сущности, как этот неуловимый, змейкой вьющийся восточный музыкальный мотив.

Позавтракал в снэк-баре неважно (арабы мастера готовить ужин, но не завтрак) — круассаны нехрустящи, омлеты без корочки, колбаса и вовсе скверная — вроде советской «собачьей радости». Кофе по-европейски подают жидким, да и вообще хороший турецкий кофе найти в эти дни трудно, — все больше вареная бурда либо мерзкий растворимый «Нескафе», семимильными шагами шагающий по Ближнему Востоку и Турции. Прощайте, чайханы, где в медных турках варили крепчайший тройной — бедуинский кофе. От такого умер в 72-м советский полковник в Сирии, проглотив с похмелья дюжину наперстков. Но об этом в другой раз.

Апельсины здесь тоже хуже, чем в Европе, где в ходу испанские навелинас с толстым пупочком либо марокканские с кровавыми разводами по мякоти.

Единственное, что мне понравилось — были помидоры, местные, с кружочками лука и присыпанные травками — базиликой и петрушкой.

Вернувшись в свой номер полулюкс, достал из потайного места две швейцарские шоколадины «Тоблероне» и три увесистых коробки «М энд М», привезенные из будапештского аэропорта Ферихедь. Положив на стол «М энд М», спрятал остальное за носками в шкафу и стал дожидаться горничной.

Я помнил, еще по давней поездке в Ливию, что эти молодые и болтливые феллашки сразу просят у белого мистера шоколад. Шоколада в арабских странах мало, и он очень дорогой — причуда импортной политики. Вслед за шоколадом можно уговорить и на большее. Хотя, как говаривал мой бельгийский друг Густав — большой знаток сексуальных обычаев мира, — в ближневосточном регионе предпочитают анальный секс оральному. После орального секса женщина считается здесь нечистой, как бы павшей, а после анального — даже может остаться безусловно чистой и просто девственницей, чтобы предстать перед избранником трепетной невестой. Однако безопасным этот вид сношения я бы также не решился назвать — в эпоху СПИДа, вируса Эбола, болезни легионеров и прочих инфекционных напастей. Поэтому оральная отзывчивость арабской горничной устроила бы меня куда больше.

Солнце уже поднялось высоко над Хаммаметским заливом, немецкие туристы расположились в пальмовой роще, что внизу, и женщины их разлеглись топлесс с раздвинутыми ногами, в том числе немолодые, и местные затейники с горящими глазами начали предлагать им поездки на верблюдах и ишаках… а горничной все не было. Расположившись на шезлонге на балконе, плеснув в стакан «Джей-Би» и закурив сигару, я ждал. Какое солнце великолепное, однако, а она не шла. От скуки я начал читать — час, два… Она не шла.

Чтение. Книга о Кейси. Американский ясновидящий. Он лежал на кушетке и вел сеансы ясновидения из некой полудремы, проникая за оболочку плотной материи. Он видел больных и увечных, колонны Атлантиды и рукописи Кумрана… А я, опустошенный ночными сменами на радио «Свобода», листал, зевал и ждал: когда же явится «она»? «Она» не шла.

В этом провидце Кейси поражало сочетание банальности и величия. Американец-провинциал, он вел жизнь неприметную, свято верил в Библию… Но я не ощущал в его деяниях и мыслях энергетического драйва, как у Гурджиева…

…Кто видел Гурджиева в последние годы жизни, отмечал следы колоссального борения на его изможденном лице. Борьба шла, видимо, со вселенским законом энтропии, законом торможения тел, получивших изначально великий импульс жизни. Борьба с законами тяготения и распадения во прахе…

…Покорные стада людей идут во прах и растворяются в небытии. Опиум привычных занятий скрашивает им этот переход. Алкоголь, секс, домашние заботы и работа. Они находятся в плену у князя плотной материи — Аримана.

Но кто имеет люциферическую искру, кто борется с законом энтропии, тот погибает все равно. С одной лишь разницей — вид у него измученный. И сдвинутый по фазе.

Техники «стать сумасшедшим» и воспротивиться закону энтропии существовали всюду и во все века — у суфиев, у китайских послушников, у русских юродивых… А в нынешнем?

Солнце стояло почти в зените — полдень, и ленивые туристы, стеная от жары, стали расползаться под навесы, оставляя, точно ящерицы, борозды в белоснежном кварцевом песке. Под гигантским тентом «кофейни-барбекью» начали жарить — шашлыки, колбаски мергез и котлетки кебаб. Дымки от гриля поплыли над оазисом. «Она» не шла. Я принялся было за Кейси вновь, и тут — перезвон голосов в коридоре, подобный журчанию местных ручейков. Арабский гортанный говор и песня. Я отложил повествование и принял позу, полную достоинства.

Она вошла без стука: «Можно у вас прибраться?»

— Извольте, мадмуазель, — ответил я по-французски, и в дальнейшем беседа наша протекала на колониальном сленге.

Быстро-быстро принялась она сметывать тряпкой пыль и бумажки со столов, застелила постель и начала орудовать пылесосом. Маленькая, гибкая, смуглая, со смоляной косой до пояса. Особенно хороша была босая ножка — маленькая и точеная, у нее, что пришла так неожиданно из сельских либо городских низов неведомого заарабья.

— Как зовут тебя?

— Джамиля.

Со знанием дела достал я коробку «М энд М» и протянул ей.

— Спасибо, месье, — сказала она.

Завязалась беседа. При этом входная дверь оставалась открытой, и вторая горничная бросала, проходя, удивленные взгляды в этот странный номер 1008.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два.

— А как семья, как дети? Сколько их у тебя?

— Трое детей, мальчики.

— Счастливая ты мать…

— Да, только много они едят и много туфель изнашивают.

— Футбол — несчастье Африки, я понимаю, а в целом как?

— Не жалуемся, спасибо Всевышнему.

Дождавшись, когда она приостановится, чтобы расправить спину и смахнуть со лба прядку, я задал основной вопрос: «А поцеловать тебя можно, Джамиля?»

Она сделала вид, что не расслышала, и снова взялась за пылесос. Подрагивала в такт вибрациям — такая маленькая, смуглая и непонятная.

Не получив ответа, решил продолжить разговор. 50 долларов в десятидолларовых бумажках уже лежали у меня в нагрудном кармане, и когда она в очередной раз выключила пылесос, я сказал:

— За поцелуй — 30 долларов.

— Не надо, месье! — был ответ. — Не говорите на эту тему. Это опасно.

— Опасно, почему?

— Да потому, что так не принято у нас, месье.

Но, будучи воспитан в понятии, что все бабы — бляди, причем основными носителями этого понятия были ихние же мужчины с Востока — арабы, армяне, азербайджанцы и т. д., — решил попробовать еще. Улучив момент, когда она вошла в ванную комнату, я также вошел за ней и, прикрыв дверцу, достал 50 баксов: «А за такую сумму — дашь поцеловать?»

Она улыбнулась несчастной детской улыбкой, отстранила меня и вышла с пылесосом в коридор. Реакция сия осталась для меня загадкой. Ведь мне известно было, что женщины в Тунисе и Марокко — из самых местных эмансипэ, подобно осетинкам на Северном Кавказе. Я слышал рассказы, как сотни тунисок шли на границу с Ливией, чтобы отдаться диким ливийцам-берберам в придорожных кустах (потомки финикийцев совокуплялись с потомками ливийских наемников). Тунисок также подвозили в катерах к берегам Ливии, и начиналась любовь на пляшущих волнах. Конечно, то было в 70-е и 80-е, когда у граждан Джамахирии имелись деньги, и в большом количестве. Но после злосчастного эмбарго на торговлю, введенного после взрыва американского авиалайнера над Локерби в конце 80-х, их кошельки заметно отощали, и дружба вдоль границ ослабла. А слава о тунисских женщинах осталась. Несоответствие какое-то!

Она ушла, а я задумчиво курил, глядя на Хаммаметский залив. Биография Кейси лежала на стуле, раскрытая на том же месте, где он решил вести подробную документацию своих сеансов ясновидения, а стрелка на моих спортивных часах «Кэмел», подергиваясь, приближалась к двум часам пополудни.

Раздался звонок телефона, и приторно сладкий голос дежурной возвестил: «С вами хочет поговорить главный менеджер отеля». Нехорошее предчувствие стрельнуло у меня в груди, однако я ответил спокойно: «О-кей».

Главный менеджер стоял посреди мавританского холла — в малиновом пиджаке и галстуке, высокий смуглый парень с заносчивым выражением лица. Обычно он расхаживал с матюгальничком-телефоном по аллеям парка и отдавал приказы прислуге и рабочим. Теперь он стоял, скрестив руки на груди, и взгляд его был устремлен в воображаемую точку горизонта, которая сходилась немного выше моей головы.

— Вы звали меня?

— Да, — ответил он на английском, все так же глядя поверх моей башки. Брезгливость на его холуйской роже была неописуема — вкупе со страхом.

— Так в чем же дело?

Помедлив, он спросил: «Что у вас было с горничной?»

— Что? Да вовсе ничего. А что?

— Да так, — он силился сказать что-то, наверняка вроде того, что ах ты, сволочь неверная, чего ты к девушке хорошей приставал, да ты бы, собака, скорей мотал отсюда, пока мы не забили тебя палками. Но вместо этого он повторил: «Так что ж было с горничной?»

— Да ничего. Я знаю правила приличия и поведения в ваших местах. Я просто сделал комплимент красивой девушке.

— «Какой подлец!» — хотел сказать он, но вместо этого: «Ну ладно, вопрос исчерпан, сэр».

Я ехал в лифте вне себя от бешенства: «Какая паскуда! Ну почему она им донесла, ну почему сама пошла и заложила?»

Плеснувши полстакана «Джей-Би» и выкурив сигару, я успокоился, признав: «Нормальный ход! То был случай самозащиты. Она им донесла, поскольку подруга-стукачка сказала бы им все равно. Она, бедняжка, живет в предместье с мужем-безработным, и эта работа в отеле кормит всю семью. Они — их бабы — боятся мужей и мужиков вообще, и в случае чего — ее здесь замордуют, придется покинуть Сусс, с детьми уехать в деревню… Такой же панический ужас я видел у женщин Кавказа и Средней Азии — страх, что узнает муж, семья, община».

Нелепо разобщенный мир — в котором мы живем. В Европе и Северной Америке — все больше разведенки и мамы-одиночки, все трахаются напропалую, меняют партнеров, так и не находя удовлетворения, и в центрах цивилизации уже возникло достаточно меньшинств — бисексуалов, свингеров, активных геев и лесбиянок. Не говоря о синглах — об этой касте самонаслажденцев, которых по городам Европы больше половины. В то время как дикие, отсталые народы Азии и Африки рожают в корчах новые бесчисленные орды земных пришельцев, все эти западные синглы сидят у видео, потягивают пиво, покуривают легкие наркотики и наслаждаются своим уединеньем. У них хорошие прически, машины с бесчисленными «экстра» и хобби особые — часы начала века, допотопные виниловые диски, сигары… Интересно получается.

В тот день я только и делал, что читал Кейси на балконе, глядел на Хаммаметский залив, а к семи вечера констатировал, что литровой бутылки «Джей-Би» как не бывало… Надевши белый колониальный костюм и белые штиблеты, спустился вниз, чтоб подышать вечерним воздухом. В холле было много народу — разодетого и надушенного. Громадный анонс возвещал: «Всем, всем, всем! Сегодня вечером — впервые в Суссе — международный конкурс красавиц «Мисс Парадайз-96».

Неверными шагами спустился я в банкетный зал номер три, где на входе билет за 30 динаров был мною куплен и предъявлен могучим ребятам из охраны отеля.

В громадном зале — уже накурено, с пару сотен столов и подиум установлен посередине. Играет музыка, и гости собрались. Все больше богатые арабы, мальтийцы, однако и наших, русских, достаточно. Я подошел к столу, откуда доносились звуки русской речи.

— Можно к вам?

— Нет, нельзя, — ответила мощная дама (50 лет, начес выбеленных волос и вид сотрудницы обкома).

— Ну ладно, тетя. — Нашел место за последним столом, закурил сигару. Отсюда можно было обозревать весь зал. Завивались дымки, нью-йоркские блюзы перешли в рэп.

На сцену вышел маленький мальтиец в смокинге (метр пятьдесят, не больше) и торжественно провозгласил, что этим вечером мы выбираем «Мисс Парадайз». Мероприятие организовано отелем «Риад Палмс» совместно с мальтийской турфирмой «Парадайз». Привезли на этот конкурс красавиц с Мальты, а также девушек из Петербурга.

И вот они на подиуме — в бикини. Мальтийки — крепкие брюнетки с прекрасными восточными очами, женственной походкой, но все — с тяжеловатым задом, как и полагается в этих краях. Смесь арабской, финикийской и итальянской кровей. Однако небольшое добавление крови северной выправляло их облик и придавало вид переходный, подобно экономике стран третьего мира.

Прокашлявшись, ведущий возвестил: «Красавицы из Петербурга и первая — Виктория Богданова».

На помост вышла она — худенькая и белокожая, с льняными волосами, совсем еще девочка, на тонких ножках, окончившая балетное иль танцевальное училище (как выяснилось потом, ей было 16 лет, и в холле отеля она играла с братом в настольный теннис во время всех этих приготовлений к маскарадам).

Впереди меня сидел молодой русский — стриженный бобриком, с серьгой в ухе, прикинут по высшей категории, в лучшем смокинге и на мизинце — перстень с бриллиантом. Он отдаленно напомнил Сержа Дягилева, такой же волоокий и с артистической гнильцой. Наверное, владелец сауны для геев в Санкт-Петербурге. Он хлопал и подмигивал девчонкам, и стало очевидно, что он — бисексуал. О таких теперь пишут — человек будущего. Приспособленный к любым контактам.

Девчонки шли на помост в вечерних платьях. Опять-таки В. Богданова в серебряном боа на детских плечиках, вышагивала в черном шелковом вечернем платье.

— Браво! — крикнул другой из русских. Он сидел с русскими же путанами — сухощавый, с крепкой челюстью и набриллиантиненным пробором — чем-то похожий на актера де Ниро.

Мальтийки — вызывающе хорошие вдовушки-брюнетки. С крупными задами. Настоящие женщины. В отличие от питерских нимфеток. Сотни пригласительных билетов раскиданы по полу. Стулья перевернуты. Девчонки спешат на следующий показ. «Серж Дягилев» попыхивает пахитоской и водит влажным взглядом по их плечам. Играла музыка — все шлягеры последних лет, девчонки переодевались — в сарафаны, куртки и купальники. И было видно, что симпатии южной аудитории перетягиваются на сторону русских красавиц (их было семь), как более длинноногих и белокожих. В банкетный зал понабилось немало местной золотой молодежи (арабы в шелковых костюмах): они безумно хлопали этим златокудрым посланницам северной Пальмиры (девчонкам оплатили неделю отдыха у моря и дали шанс — устроиться в найт-клуб на Мальте).

Я больше не мог видеть это зрелище и, затушив сигару, направился на выход. И вот здесь это произошло. За столиком на четверых, но почему-то одна, сидела «она» и улыбалась мне. Блистательно худющая блондинка, лет тридцати. Я поклонился ей на ходу, и она сказала ласково: «Присаживайтесь».

С этого все и началось. Ее звали Инной. Она была, как и почти все сегодняшние русские, — из Петербурга, вернее, из Ленинграда, и повела со мной ласковую беседу, напоминавшую одновременно разведку боем и салонный ля-ля. Мы выпили по коктейлю, и тут вспыхнули прожектора и было объявлено: «Мисс Парадайз»!

На подиум выпорхнула Вика Богданова. Ей поперек груди — как солдатскую скатку — повесили венок с шелковой лентой — «Мисс Парадайз». Ее соперница-мальтийка разрыдалась от зависти. Я даже не сомневался, что незаметный очам моим новый русский дал председателю жюри пакетик баксов, чтоб насладиться победой юной красавицы.

Мы вышли на улицу. Теплая майская ночь. Все небо усеяно звездами. Мимо нас проскакивали разгоряченные зрители.

— А знаете что? — сказала Инна. — Пойдемте в «Марокану».

Дискотека «Марокана». Сверкающая огнями, видна издалека. На въезде в туристическую зону Сусса. Ну просто Лас-Вегас. Днем это просто бесцветный бункер, обвешанный лампочками, однако ночью — держись!

Охрана на входе ощупывает нас — и, множась в зеркалах, мы проникаем в пещеру Али-Бабы. Как сказала Инна, таких дискотек, как «Марокана», нет даже в Испании. Где принято трястись ночами напролет в дискотеках и барах караоке.

Все своды в «Марокане» — черные, непроницаемого бархата, усыпаны стеклом. Такая светопоглощающая и отражающая гамма позволяет использовать новейшую лазерную подсветку. В 11 вечера народ только собирается на здешних акваториях — загончики-кушетки и бары в глубине. It’s cool, bаbу, it's cool, baby!

Мы прошли в один из загончиков и заказали коктейли — приторно сладкие, с безумным количеством льда. Дороговизна виски и других импортных алкоголей заставляет их комбинировать сиропы.

На танцплощадке упорно гребли руками две местные смуглянки. Техно-транс. Стрелки лазерного проектора шарили в темноте, периодически выпускалась струя дыма, и одинокий мальчишка-мастурбатор раскачивался по пояс в облаках, зачарованно глядя на свои чресла. Техно и рэп, было видно, овладели душами арабской молодежи — как и всюду в мире. Sic transit.

Я жевал жвачку, и Инна жевала жвачку. Жевали, озираясь в этом подмигивающем зазеркалье. Доставши флягу, я засадил большой глоток «Джей-Би».

— Смотри, идут! — наклонилась Инна. Множась в зеркалах, спускаясь осторожно по бархатным ступеням, вошли «они». Двое «новых русских» и их подруги. Оба были под метр девяносто, в последней упаковке, трещавшей под пудовыми грудами мышц. Оба бриты под ежик и с небольшими эспаньолками. Они уселись впереди нас и положили ногу на ногу. Их спутницы, не сговариваясь, пошли на круг. Заиграла несколько устаревшая — 94-го года, но все еще популярная песня D.J.Воbо — «Let the dream соте true». Спутницы нашли свои позиции на кругу и принялись раскачиваться в монотонном акте автоэротики под слова типа «сердце разбито» и опять-таки «дай мечте свершиться», на английском, конечно, что и скрашивало пошлость этих фраз. Арабская молодежь выпятила шары со стоек: таких красивых они не видывали.

— Это самые знаменитые манекенки Петербурга, — прокомментировала Инна. — Вот та, блондинка с густыми бровями, — ну просто вылитая Марго Хэмингуэй, моложе на двадцать лет, конечно (не ведали тогда, что эта самая Марго два месяца спустя умрет от передозировки «экстази» у себя в Санта-Монике).

Пока красавицы извивались в неустанном техно-трансе — десять, двадцать, тридцать минут (say it in the name of love — boom, boom, boom!) — их спутники сидели, обхватив могучими лапами кресла, и весело крутили головами.

В темно-красном бархатном кресле — первый. Светлые брюки, мокасины из кожи питона, очки «Рэй Бэн». Он потягивает сигарку «Давидофф». Второй сидит на пуфе из синтетического тигрового меха. Скромный, в костюме от Дзеньи, на трех пуговках и с короткими лацканами. Он похож на увлеченного изобретателя.

— Кто из них старшой? — А что, не видно? — Действительно, у того, что в светлых брюках, апломба было больше. Выглядел более самодостаточно. Жевал жвачку и блаженно улыбался, в то время как другой наклонялся изредка к нему, что-то нашептывал.

Инна поведала: «Он работает с самим «Кирпичом» (питерским вором в законе), держит сеть бензоколонок и супермаркетов. У него два дома в Финляндии, один в Лондоне, не считая домов в Питере и Ленинградской области, конечно. Оба остановились в «Ориент Паласе» (самый дорогой отель в Суссе, принадлежит племяннику саудовского короля Фахда и племяннику иракского диктатора Саддама одновременно — это их кондоминиум).

В то время как Тэтчер и Каддафи, приезжая к президенту Туниса Бен-Али, останавливаются в отеле «Газдрубал» (тоже шесть звездочек, но не столь модерный), наши русские ставят планку выше. Они здесь арендуют номера в «Ориент Паласе», «Линкольн» с шофером и по ночам катаются вдоль моря, вдыхая ароматы карфагенщины.

…Я вижу, как бездомные псы застывают от ужаса, когда сиреневый «линкольн» проносится по автостраде имени президента Бургибы — навстречу воображаемой точке истинного удовлетворения. По ночам в «Ориент Паласе» питерская Марго Хэмингуэй исполняет своему хозяину оральный секс — ведь они, истинные мачо, ослабли по части нон-стоп вагинального траха. Этот фактор ослабления половой мощи учли новоявленные эскулапы, практикующие усовершенствованный массаж предстательной железы, позволяющий «ящикам» всю ночь ворочаться на спутницах — что для придурков прошлого было делом нормальным.

Прав был Штайнер, что люди XXI века целиком перейдут с генитального на оральный секс, и это явление имеет глубоко метафизические корни. Позднее они будут не только сношаться, но и размножаться через рот, подобно некоторым представителям семьи паучьих.

Я потягиваю приторный коктейль и слушаю ее рассказ о Питере. Ее лицо — немного кукольное, с коротким вздернутым носишкой, и глазки синие — невольно вспомнишь Лермонтова, что породы в русских девушках мало, очевидно, эталон красоты другой — более в ходу свежесть и цвет лица. На Западе все более длинноносые и с выпяченной челюстью, но в целом эта подруга вид имеет, все при ней, а как намажется и юбочку короткую, так прям держись!

Сюжет — о «Доменикосе», кафе для «новых русских» в Питере.

Вход — 70 долларов, дороговато, зато декор что надо. Есть даже лазерная дискотека. Их девушки трясутся в одиночку, в автоэротическом режиме. Гладят себя, пока братва сидит и курит. Им подают изысканные блюда (язык атлантический — 95 тыс. рублей, салат «Ницца» — 45 тыс. и т. д. Вино, конечно, по большей части дрянь — итальянские столовые вина выдаются за марочные, однако если возьмешь «Кампари-оранж», то не ошибешься). Вошедших ощупывают металлоискателем, чтобы не было оружия, и они проходят стройными рядами — с мобильными телефонами и пейджерами. Прикинуты — от Версаче и Хуго Босса. Крутые здесь не только киллеры.

Разговор:

— Хуго Босс — в прошлом, надо брать только Дзенью.

— А часы «Лонжин»? Мне нравится модель «Линдберг», около трехштук.

— Старик, ты воще спятил. То же третья категория качества. В Швейцарии есть только один гениальный часовщик — Фрэнк Мюллер — его часы по 30 тысяч баксов.

— И все эти «Юнайтед Калорс оф Бенеттон» — тоже не годятся, спортивная фирма «Стефанель» куда лучше.

Сидят, спорят. Андрюха — реставратор, он переделывает гнилые особняки для финнов. Серега — инсталлятор, работает паяльной лампой и продает сварные композиции немцам. А Петя — директор-распорядитель сауны «Марлен». Где парятся все вместе. Сидит здесь и «ботаник» — младой профессор с постной миной, он в собственном НИИ вырабатывает питерскую разновидность «экстази» — таблеток для артистов и «новых русских». Они ими закидываются. Подзакидавшись, зависают долгими ночами над Невой. В дыму и перемигивании лазерных стрелок-прожекторов. Оттягиваются, пока не проклюнется хмуренький питерский рассвет.

Все, доста, уже отмякли. Тогда с девчонками (цены ниже московских — по сотне баксов в среднем, зато прикинуты не хуже — всякие там «Армани» из лайкры и пр.), или с друзьями — по точкам. У Андрюхи — квартира что надо — евроремонт и маленькие лампы-споты подсвечивают нужные места — эффект множения в глазах — там залегают, и начинается сеанс.

Благосостояние сместило акценты. Алеха — тот был ранее из «натуралов» (гетеросексуалов), однако его забрал к себе «ботаник», и он стал практикующей двустволкой, а не какой-то мосинской винтовкой — чтобы в один прицел. Прикинь, чувак! Ведь эта участь — ни для кого из нынешних не вновь. Активных геев мало, однако размытых переходных вариантов — во множестве.

А выглядят — как мальчики — похожи на Влада Сташевского — рост метр семьдесят, растительности на фейсе мало, но возбуждают в девчонках этой генерации (по большей части би-) эротику другого рода. Прощайте времена, когда в 70-х лакали портвейн, и член стоял как бешеный. Однако вся упаковка тех — убогих — джинсы «Левис» и все дела. Нищие, пахнущие потом и злые до женского пола.

— Все, больше не могу! — рванул я на себе рубаху. — На воздух! Подальше от проклятых мигалок и техно-трансов.

— И я с вами! — сказала Инна.

Ночь, Порт-эль-Кантауи, полная луна. Спит бухта, спят немецкие туристы. Чуть слышно скрипят суда с бутафорскими фигурками Бармалеев. Мимо темных окон выходим на волнорез. Ночное море трепещет, и далеко бежит дорожка луны.

Немецкий бункер. Полузатопленный, покрытый мхом и водорослями, он защищал когда-то подходы к Хаммаметской бухте. Сейчас — кусок бетона, на коем намалевана звезда — нет, не подпольных коммунистов (потомки финикийцев слишком прагматичны), а просто символика какой-то жалкой местной команды по футболу. Тогда — в 42-м — бункер был соединен дорожкой с укрепрайоном, и голые по пояс немецкие солдаты носили в него боеприпасы.

Когда мехкорпус Роммеля ушел на восток и бился с британцами у Эль-Аламейна, здесь, в маленьком Тунисе, был тихий немецкий тыл, солдатский санаторий. Они здесь разместились на виллах по берегу залива и жили курортной жизнью — купались, загорали. Почти что южный берег Крыма…

— Давайте закурим! — она дотронулась до моего локтя.

Закурили. Море тихо плескалось у наших ног. Я накинул ей на плечи свой льняной пиджак, купленный в недорогом магазине Нью-Йорка, но здесь отлично смотревшийся.

…Итак, 42-й… В Европе шла кровавая война, и пропаганда, и проповедь тоталитарных идеалов… А им, пришельцам с Севера, что в вечной нехватке солнца, хотелось загорать. И вот — под предводительством майора Коршля они открыли клуб нудистов. Их бронзовые мускулистые тела сверкали под солнцем, они играли в волейбол на пляже нагишом и слушали по радио «Лили Марлен»… На самом деле — современные ребята, которым немного не повезло с войной. Они хотели выпивать, и местные торговцы им приносили «буху» — тунисский самогон из фиников. А иногда — местный парнишка по прозвищу «Али-Баба» приводил гулящих девок из города.

Майора Коршля убило уже в Италии, в 44-м, из волейбольной команды немцев осталось после войны лишь трое. Один из них мне повстречался за ужином в отеле «Риад Палмс», в том же мае 96-го. Как выяснилось, он даже мало-мальски калякал по-русски.

Многозначительно поднявши палец, он сказал: «Я родился лишь месяц спустя после того, как в Баварии была объявлена советская республика, запомни, в мае 19-го!» — и рассмеялся хриплым смехом. Он сидел в шортах и майке, поджарый и загорелый, и я не дал бы ему 77 лет.

В конце войны он, Ганс, был переброшен на Восточный фронт, где и попал в плен. Хлебнув местного вина «Макон» с главой сатира на золотой наклейке (с ресторанной наценкой этой поганое тунисское вино стоило 12 динаров), он произнес многозначительное слово «Джезказган».

Да, в Казахстане они работали на руднике, и много ребят хороших там перемерло. Вообще — свидетельствуют цифры — из плена не вернулся каждый второй из русских и каждый третий из немцев. Их, немцев, не убивали, но также не кормили и не лечили — там шел отбор по Дарвину. Его спасло лишь, что, будучи парнишкой любознательным, он выучил кириллицу и смог писать по-русски. Тогда он стал носить гордое имя «писарь» — и жизнь его предстала в другом свете. Начальник русский — Сергей — подкидывал ему по дружбе пайку. Парнишка несколько отъелся, и вскоре проснулось желание.

— Была там Наташа, медсестра! — сказал он таинственно, когда его похожая на мумию жена пошла к буфету за десертом.

В тему вклинивается старик-немец с соседнего стола:

«Я, Дитер Шульце, родился в 21-м во Фридрисхафене — том самом городе, где знаменитый граф Цеппелин стал строить дирижабли, еще в разгар Первой мировой. В 40-м, молодым и убежденным нацистом, я добровольно пошел на фронт и вскоре по убеждению вступил в СС. Я воевал почти 5 лет, из них три года на Восточном фронте, и был пленен в конце войны. Меня и тысячи других эсэсовцев кидали на смертные работы и в тюрьмы — в Минске, в Крыму, в Саратове. И каждый год — с 46-го по 50-й — я становился смертником. Обычно приговаривали группы по сто, по двести человек. К очередному юбилею советской власти эсэсовцев расстреливали. Но брали с большим запасом (ведь смертность), и тех, кто не входил в положенную цифру, бросали обратно в тюрьму. Наверное, я выходил к расстрелу раз пять, и каждый раз рулетка русской бюрократической машины меня щадила».

«Я помню эту ночь в керченской тюрьме. Приговоренный к смерти, я думал тогда: «Ну вот, луна и звезды, и жизни конец… ты понимаешь»?

— И после этого, — закончил бывший эсэсовец рассказ, — я никого так не люблю, как русских. Мне наплевать на всех этих американцев, французов, англичан, но русские — они ведь самые мне близкие… а капитан Петров в Сибири, который мне разрешил впервые, в 50-м, пойти к хорошей русской девушке — Наташе. (Все русские девушки — Наташи)? Пельмени, водка и Наташа… а также — ночь в Керчи, когда прощался с жизнью…

— О чем вы думаете? — Инна дотронулась до моего локтя.

— Да так! — Я вытащил фляжку из пиджака, висевшего у нее на плечах. Глотнул и предложил ей тоже. При свете луны она увидела — швейцарскую, потертой кожи фляжку, матовый отблеск металла и застонала: «Какая вещь шикарная!» Глотнула, хотя уверяла, что не пьет совсем.

Ночь, Порт-эль-Кантауи, полная луна. Спит бухта, спят немецкие туристы. Чуть слышно скрипят суда с бутафорски размалеванными Бармалеями.

— Я завтра рано утром уезжаю в Сахару, — сказала Инна. — с группой наших козлов-туристов. Так надо. Отправка — в восемь утра. Стоимость — 200 динаров с ночевкой. Хотите с нами?

Я с благодарностью поцеловал ей руку.

Автобус везет нас в Сахару. На ней — джинсовые шортики, с бахромкой. Она задумчива, глаза с утра припухшие, полуприкрытые, сквозь майку видна ее крошечная грудь.

Покуда едем вдоль побережья, рассказывает о себе.

«Жизнь моя до всех российских путчей была, как у всех. Обычный дом, семья, где я росла. А также школа, двор, друзья. В том, навсегда ушедшем Ленинграде, мы жили советским общежитьем, а дома родители все говорили о духовном, об искусстве. В той жизни все было так спокойно, размеренно».

«Большое спасибо родителям, что отдали меня в художественную гимнастику, когда мне исполнилось 11 лет. Это выправило мою фигуру, привило самодисциплину. Вообще, спорт плох, он ломает человека. Но художественная гимнастика — другое, она для выправки фигуры незаменима».

Действительно, когда я увидел ее сзади, входящей в пенистые воды Хаммаметского залива, то был удивлен стройностью спины и ног, а также — упругой формой ягодиц — как мячики скакали они под тоненькой полоской бикини.

«Отец зарабатывал неплохо, и на лето мы уезжали семьей в Крым или Пицунду. К природе, морю, солнцу. Где отдыхали дружные народы СССР. Однако разные подходы к женщине мы ощущали и тогда. В Пицунде, когда мне исполнилось 16, меня чуть не украли грузины. Было это так: я вышла погулять на набережную у Международного центра, когда два грузина подъехали на «Ладе», затолкали в кабину».

«Спасло лишь то, что папа был недалеко. Он еле вырвал меня из их цепких рук, а те сказали: «Сама села, подумаешь!»

И я там был. В то лето 82-го, в Пицунде. Меня подвез из аэропорта в Адлере к Международному центру холеный грузин, он сидел за рулем вездехода «Нива», в непривычном костюме-сафари цвета беж. Пока ехали, высказывался на все темы не стесняясь — про Брежнева, про СССР и даже сослался на теософию Штайнера. Но мой вопрос, как его зовут, ответил коротко — Звиад Гамсахурдия — и укатил.

Гамсахурдия, поселок Лидзава, генеральская вдова — старуха Сучаева, в доме которой мы жили тогда — ученые из института Африки. Один сотрудник, специалист по Апартеиду, напившись, помочился вечером на любимую розу старухи. Был страшный скандал. Ему пришлось досрочно уехать. Что еще в это лето?

Израильское вторжение в Ливан, попытка продать джинсовую куртку за 50 рублей на местном рынке, постоянные перебранки грузин и абхазов.

И мой рассказ — «Черная магия». Я сочинил его у парапета в Международном центре, наверное, в тот день, когда грузины пытались похитить Инну. Этот рассказ стал для меня первым в цепи минималистских откровений, которые нашли на меня в то лето — последнее спокойное лето Советского Союза. Пока был жив товарищ Брежнев. Мы еще наслаждались дружбой народов, однако погрохатыванья грома доносились из-за горизонта.

Продолжает Инна (за окнами — трубы фосфатного комплекса в Сфаксе. Наверное, это самый неприятный отрезок нашего пути. Даже местные арабы ездят купаться за 70 километров отсюда. Проклятая промышленность, закройте люки и задвижки, господа!):

«В 17 я поступила на филфак (язык французский), а двадцати лет уже вышла замуж. Всего у меня было два мужа, я потратила них 8 лет жизни, и теперь считаю это большой для себя потерей. Мой первый муж — простой русский инженер — был по-своему человек удивительный. Гениальный электронщик, он мог собрать любую схему, и этим пользовались все коллеги. Однажды я сказала ему: «Ну почему ты, Петя, такой чудак? Не хватит ли служить другим? Давай работать на себя»!

«Началась Перестройка, и все мы сразу ощутили потребность в деньгах. Петя создал кооператив, но деньги не шли. Я тогда плюнула на этот брак, и мы расстались. И вот прошло 3 года, я была по новой замужем, когда он встретил меня у общих знакомых и сказал: «Послушай, Инна, я разбогатею. Вернись ко мне»! Я только рассмеялась в ответ. А через неделю он исчез с концами. Вот как это было: он взял у банка на фирму большой кредит — в районе полумиллиона долларов — приехал на машине в банк, забрал, и больше его никто не видел. Был розыск — не нашли. Ходили версии, что он убит, что то да сё. Однако я знала: он просто смылся с деньгами, ушел на дно и ждет меня. Хотя он понимал, что если его найдут, ему не жить».

«Год спустя я увидела его на Невском. Он силился подойти ко мне и что-то сказать. В глазах его было невыразимое страдание».

«Когда я направилась к нему, он махнул рукой и растворился в толпе».

«И со вторым мужем не сложилось. Красивый русский парень, Андрей. Но тоже слабак. Мы жили счастливо, но через год я начала его пилить: «Андрей, ну сделай что-то, ну где же деньги (а год уже был 93-й). Он думал-думал и придумал: решил печатать комиксы на русском. Идея эта неплохая, но он же — не профи. Нашел и типографию, и переводчика, осталось дело за деньгами. Была квартира у него — на финской границе, в Выборге, так он ее продал, не посоветовавшись, задешево, и деньги эти выкинул на комиксы. Конечно, погорел. Потом пришел ко мне и говорит: «Послушай, Инна, пропиши. Мне негде жить». Мы жили тогда в четырехкомнатной квартире дедушки, я только что ее приватизировала. На что я отвечаю: «Послушай, Андрей, я очень люблю тебя, но я тебе не верю. Ведь ты покинешь меня через пару лет, потребуешь развода, а в результате я окажусь в двухкомнатной квартире на окраине».

«Он начал хныкать, попрекать меня и даже плакать. Но я была тверда. Я знаю русских мужиков. Сейчас они хорошие, а завтра найдут другую бабу и будут тебя травить… Он плюнул и ушел. Изобразил обиду, стал ночевать у друга Васи, пить. Когда приходил, был просто отвратителен. Короче, я показала ему на дверь».

«Сейчас он стал почти что бомж. Живет у друга Васи, слоняется по подворотням… и изредка звонит. Я вешаю трубку, не отвечая».

«Да, с Перестройкой все вниз пошло. Мой папа почуял свободу, покинул оборонный завод, который вскоре и без того закрылся. В свои 60 он начал писать картины в духе Малевича, заперся на чердаке, курил трубку, читал поэтов серебряного века, Достоевского… Потом и это увлечение прошло. Сейчас он сторож в гараже одной из фирм Санкт-Петербурга. Он открывает им почтительно ворота, счищает снег с машины, берет на чай. Короче, он привратник у «новых русских». А я — переводчица питерского Интуриста. Вожу богатых французов по историческим местам. Получаю приличные чаевые. Жизнь моя складывается неплохо, и я могу себе позволить поездку в Тунис (с карманными расходами — где-то полторы тысячи баксов)».

«Год назад я познакомилась с красавцем-испанцем. Из очень богатой семьи. Познакомились на Международном конгрессе, где он был переводчиком, как и я. У нас были потрясающие ночи в Петербурге, настоящие белые ночи. Потом он пригласил меня к себе, хотел жениться. Их дом — в Хуэльве, у самой португальской границы. Отец его был шефом таможенного управления, наворовал миллионы. У моего Мигеля — квартира в 8 комнат и две прислуги-филиппинки (ну разве смогу я после этого жить с нашим нищим вахлаком)? Его отец — ну просто лапочка, кормил нас с ложечки, водил по ресторанам, мы ездили на сказочные острова… Однако вскоре я обнаружила ужасное — мой Мигель курит гашиш. Он крутит косяки все чаще. Когда не курит — то страшен: взгляд отрешен, безумно агрессивен. И с сексом тоже все нарушилось. Я испугалась — а что если ребенок родится с дефектом? И вот я думаю — что делать? Наверное, поеду осенью последний раз в Хуэльву. Приму решение… Пока — живу нормально и зарабатываю деньги. Особенно в летний сезон. Старички-французы бывают удивительно милы. Они суют мне по 10–20 долларов, и набегает за сезон — достаточно. Я продолжаю следить за внешностью. Почти что каждый день — шейпинг. До этого и после — по три часа не есть. Я мяса не ем, лишь только морепродукты, корнфлекс, йогурт да рыбу. Спиртное — только красное вино, для микроэлементов. Я дома телевизор не держу — влияет плохо на глаза и психику. Два раза в неделю — в солярий, с защитным молочком шестой ступени. Поэтому и кожа моя — как персик, влажная и смуглая».

Та — Стелла — была красавица: с точеной выправкой, с гордо посаженной головой. Когда шагала, ставя ножки по-балетному, то все, блин, таращили глаза — познакомь, слушай! Была она из простой семьи лимитчиков из Мордовии, но имя носила гордое — Стелла. Она сделала наилучший, как ей казалось, выбор — вышла замуж за старика немца — пузатого, разбухшего алкоголика, в одиночку поглощавшего батареи бутылок. Богатенького: у него несколько домов и прочее имущество по Франкфурту. Попала Стелла, как говорится, в хорошие руки. Она летала по автобанам на красненьком изящном «Порше», балдела под музыку и ставила рекорды скорости. Со стариком своим жить перестала, а выставляла ему счета все выше и выше. Он потел, хрипел, но подписывал. Лишь бы она, красавица, иногда исполняла ему оральный секс. Что она и делала, когда уж очень нужны были деньги. Прокрадывалась в его темный особняк на Мотценгассе, находила его распростертого среди бутылок, тормошила и начинала половецкую пляску. Старик просыпался, просил, мычал и был готов выдать любую расписку — за тот самый «орал», который выучилась она делать в «Метрополе» в начале своей непутевой карьеры. Добилась же своего, амазонка! Была счастлива. Имела все, что хотела, порхала — на Багамы, на Маврикий и даже на сафари в Кению. Вот эта пробудившаяся страсть к охоте и стала причиной дальнейших трансформаций.

Итак, прошло лет пять жуирства на Западе. Ей стукнуло каких-то 28. Могла бы так порхать еще лет десять. Потом — купить домик и осесть в приальпийской зоне с молодым любовником. Однако черт же взбрел ей в голову — «заняться бизнесом» с Россией — наверное, от скуки. Купив образцы лучших бутиков — Эскады, Лаурель, Версаче (как слышала она, «новые русские» скупают все самое лучшее), отправилась она в Москву — в Россию — туда, откуда пять лет назад мотала как ошпаренная. Услужливый московский фраер Кай помог ей все это пристроить. Красавица окупила свои затраты сторицей и намеревалась повторить поездку в расширенном масштабе. Там, в России, были амурные сеансы при свечах, шампанское рекой (настоящее, не советское) и посещение загородных резиденций «новых русских». Построенных турками по настоящим еврообразцам. Затем — и надо же — незадолго до отъезда — этот Кай предложил ей слетать на Дальний Восток — «поохотиться на уссурийского тигра». На один день. Она ничтоже сумняшеся согласилась. Мысль о любви в охотничьей избушке, на шкуре уссурийского тигра, при свечах и под вой метели — показалась ей неотразимой.

В январе 95-го самолет высадил их во Владивостоке. Лендровер отвез в охотничье хозяйство. Там — опять рекой шампанское, секс во всевозможных комбинациях и охота — на хрустящем снегу, под елями, в настороженной тишине. Уссурийский тигр ушел прямо из-под их наведенных винтовок бельгийского образца. Так закончилась охота.

К вечеру, промерзнув (совсем бы плохо, да выпили бутылку виски), сели в лендровер и покатили в ближайший населенный пункт — где бы переночевать. Уже смеркалось, пурга дорогу замела, они светили вслепую фарами в темноте. Наконец въехали в какой-то поселок. Черные дома, покосившиеся вышки. Пейзаж особого рода. Напоминавший многозначительные образы мировой литературы. Постучались в дом, на котором значилось: «Дом культуры им. Фадеева». Стали стучать, им открыли. Страшные глаза уставились на нее: светились в темноте, и существа ползли, вытягивая черны-руки: «Водка есть?» Водка нашлась. Увидела: люди-звери: лет пять им не платили зарплату и транспорта сюда не присылали, чтоб отвезти на «большую землю». Консервы доедали еще те, что были завезены во времена Перестройки. Пекли муку, смешанную с кедровой корой. Короче, она попала в шахтерский поселок «Светлый». Он был поставлен на аукцион во время чековой приватизации и забыт начальством как ненужный. Короче, она испытала сильное эмоциональное потрясение. Поняла, по ее словам, «что такое конец света».

Сегодня она работает у «Свидетелей Иеговы», как в России, так и в Германии. Оставила секс, тряпки и прочие шуры-муры. И на Таймыре, и на Новой земле, и на Чукотке — повсюду она перебывала и всюду несет простое, доходчивое слово. Все сбережения отдает собратьям по несчастью. Молится неустанно и говорит, что вся жизнь ее перевернулась, вернее, ей открылись глаза. Теперь она ждет конца света во всемирном масштабе и убеждена в этом самом неминуемом конце.

Отъехали от Сфакса — километров сто — и сразу попали в местность, где все как на заре веков: холмы, кустарники и никаких домов. Не говоря о телеграфных проводах. Лишь ветер горячий из пустыни сюда доносит перекати-колючки.

Пещеры троглодитов в Матмате. Они живут здесь полтора тысячелетья. Потомки варваров (вандалов), проникших сюда в период распада Рима. Снаружи — ничего не видно, лишь голые холмы, по коим блуждает сахарский ветерок, колышет пучки сухой травы. Но в середине холма — нора, и от нее — в песчанике — ходы. Ведут в подземные жилища. В жилищах — все как полагается, на глиняном полу — кровать, есть даже шкаф и зеркало. Вот только нету окон и дверей: входные отверстия глядят во двор колодца.

Мы с Инной, взявшись за руки, спустились по ступенькам. Пахнуло прохладой. — А что, Инна, слабо и нам здесь поселиться, лепешки печь, питаться энергетикой земли — стареть, а когда наступит день икс — залечь в сухой пустынной почве?

Она отдернулась, ушла вперед на тонких загорелых ножках, демонстративно дала динар слепой старухе, сидевшей во дворе, и далее — наверх. Ей эта мысль явно не понравилась.

Отсюда, сверху, пейзаж космический: седые холмы, покрытые кустарничком и уходящие безжизненно до горизонта.

— Вот здесь снимали «Звездные войны» — Starwars, — сказала Инна. — Такой пейзаж, он просто нечеловечески силен. Он подавляет.

Я обнял ее за плечи. Она никак не прореагировала. Продолжала восхищаться пейзажем. Мы вернулись в автобус. Спутники наши достали очередную бутылку водки. — А как тут в Тунисе с бахчевыми? — Хреново — арбузов много, но вкус какой-то прелый. Их палящее солнце наверняка выжигает все соки. Не сравнить с нашими астраханскими.

— А как тут с морепродуктами, с морепродуктами, блин-то, как?

— Да хренота какая-то получается: баклажановой икры вроде бы много, а настоящих морепродуктов нет. Всего этого тунца они стравили, гады, которым так богаты были во времена Рима.

— Ах ты батюшки! — Верблюд резко вздыбил зад, и я чуть не улетел вперед — на твердый и нежный наст пустыни. Успел, однако, схватиться за холку. Нас повели на длинной привязи. Погонщик еле волок свои стоптанные туфли. Я осведомился, как имя верблюда. — Ашур, — был ответ.

Солнце катилось к бархану. Инна сидела на верблюде по имени Чарли, замотанная бедуинским платком, в бурнусе. Ее прекрасные зеленые глаза, вздернутый носик… Ну прямо Анжелика — маркиза ангелов.

Небосвод покрылся ослепительным оранжевым сияньем. Застыли ящерки и змеи, готовые проститься с солнцем на эту ночь.

Верблюд шел вразвалочку, и я покачивался в ритм с этим кораблем пустыни. Произнося мысленные мантры типа: «Как клево, еклмэнэ». Солнце неумолимо сближалось с горизонтом. У всех туристов лица стали красные. Верблюды равномерно покачивались, и лишь один рвался и хрипел, оглашая пустыню печальным криком.

— Он очень скучает по брату, — сказал погонщик, — а может, по любимой. — Все дружно засмеялись. — Бернюкас гярай! — похлопала верблюда по морде литовка, выдававшая себя за польку и отказывавшаяся говорить по-русски. Иногда она обращалась на ломаном английском: — «Уай из зис кэмел крайинг?»

Братья-верблюды обменивались тоскливо-тревожными криками, пока караван неторопливо шел к пальмовой роще. Там спешились. Песок лежал рифлеными слоями, и за ним — ничего. Кончалась ойкумена. Последняя полоска ослепительного солнца соскользнула в воды мирового океана, и тихие предвестники ночи — степные коршуны — проплыли в потускневшем небе.

Какая здесь свобода — в пустыне! Недаром все пророки питались энергией песка и солнца. Песок еще сильнее, чем море, он всасывает наши мерзкие пары, всю плесень городской цивилизации и мелочных эмоций, подобно огромной губке соприкасает нас с горячим лоном матери-земли. Если океаны и заводи речные — кишечные и половые ее органы, то пустыня подобна горячей и чувственной груди.

Я взял пригоршню. Песок был нежен и невесом: тихой змейкой выскальзывал из ладони и завивался в воздухе.


— Эй, Таня, пойдем-ка на ту дюночку! — младой российский путешественник повел невесту на бархан. Они там стали двигать фотки с прицелом на верблюдов и погонщиков: он и его «дюночка».

Темнело стремительно. Инна приблизилась, прекрасная, и прошептала: «Вот это то мгновенье, когда готова умереть!» Взявшись за руки, мы стояли на бархане, пока в южном небе проступали звезды.

Туристы из России сбились в кучу. Один достал бутылку, другой закуску — тунисский помидор. Выпили, закусили. Рванул саммум — горячий ветер пустыни.

— Петя, — сказала «дюночка», — замотай-ка на башке шарфик получше, а то запылишься. — Оба захихикали. Верблюд Ашур заржал, вспомнив о брате.

Стало почти темно. Под уздцы верблюдов повели назад к стоянке. Там ровными рядами, равнодушно жуя колючки, сидели сотни дромадеров. На потемневшем утрамбованном песке. Унылый вид нынешних рабов туризма — бывших кораблей пустыни.

Отель в оазисе Фауар — последняя стоянка. Затем — пустыня бесконечная. Арабский гид спросил, кто с кем желает в номер. Они выкрикивали пожеланья, а я съежился, внутренне ожидая, что Инна предложит номер на двоих. Однако она прищелкнула перстами и смело сказала «сингл». Тогда и я, как попугай, сказал ей вослед: «Йес, сингл».

Гостиница «Наджма» — «звезда». Одноэтажная, ну форменный караван-сарай. Внутри — похожа на советский санаторий. Нас привели в столовую. Подобно диким зверям, туристы накинулись на шведский стол и стали накладывать лазанью, равиоли, картошку, овощи и нечто вроде гуляша. Я взял вина — бутылку местного «Морнага», и чокнулся с прекрасной Инной. Она сказала — какие наши некультурные, не знают даже разницы между лазаньей и равиоли. Кладут в одну тарелку.

Беседа с Инной. Она острит по поводу необразованных совков-сородичей и делает признание: «Я понимаю Хулио Иглесиаса. Что он таскает поваров с собой и потребляет лишь те морские ракушки, что ловятся у Аликанте». Вот-вот, красиво жить не запретишь! Сдается, снобистская зараза проникла и в ее сознание.

Ее глаза опущены в бокал. Потягивает «Морнаг». И эта странная пауза. В оазисе Фауар. Недалеко от алжирской границы. Хотел сказать: «Ведь ты уже стара для «новых русских», они берут лишь тех, что лет по 18–20, а ты для них старуха, тебе тридцатник, хоть кожа твоя натянутая гладко, и аэробика, и «шейпинг»… проснись»!

Она встает из-за стола и, мило улыбнувшись, идет туда, где дискотека, и молодой араб-затейник выводит за руки дородных русских красавиц на круг. Она идет трястись, она трясется. Прекрасная ее фигура, но руки-ноги… движения как плети, размашистые, нет ритма Африки — она себя переоценивает! Она танцует вразмашку, раскидывая руки, несовременно. Вообще в Европе не умеют танцевать, не то что негры и арабы, однако — в России уж слишком несовременно.

Курю сигарку за сигаркой. Ах, как похоже на подмосковный клуб 60-х, где танцевали под баян и под магнитофон «Комета»! Она подходит, чмокает меня в усталый лоб и говорит: «Умаялась, отбой, нам завтра рано вставать». Небрежно уходит. Не оборачиваясь. Опять бредовый импульс — пойти за ней? А если она откажет, а если я не покажу энергии борца? Ведь в 46 я не могу кипеть, как в 30. Тогда, на дачах, я мог гонять без устали, но времена прошли. Средний возраст современных русских — 57, в 40 они уже не могут, в 50 старики, в 57 умирают. Сказываются портвейн, курево, дурная пища советских лет и бесконечные беседы на кухнях — ничто так не сокращает жизнь. Половую в том числе. И русский эмигрант не исключение.

Выхожу во двор. Небосвод усыпан звездами. Последний оазис, ночь, бассейн. В окне прекрасной Инны свет — наверное, она наводит вечерний марафет. Торопится законсервировать последнее. Как окольцованный и небогатый, с детьми, я ей неинтересен, а просто завести романчик — ей этого не нужно тем более. Уровень тестостеронов в моей крови неумолимо снижается, и самки это чувствуют.

На небосводе — высыпали все сразу — мириады звезд. Личинка ты несчастная, почто дрожишь и бьешься? И этот оазис — так похож на нашу станицу — все те же звезды над плетнем и лай собаки — как в Нижнереченской, в 20-м, когда оставили лежать порубанным у этого плетня с глазами застывшими — в такое же мерцающее небо.

Жить надо — чтоб были и страсть, и полет, и восхищение, и чудо! Как в эту звездную ночь в Сахаре. В оазисе Фауар.

Большие фонари выхватывали световые зоны у бассейна: под стрекот цикад туда ползли неторопливо скорпионы — для них настала майская активная пора. Старик араб заснул в шезлонге с бутылкой кока-колы у ног. Лениво ползли скорпионы, и не хотелось спать. Я перевел глаза: окошко Инны уже потухло.

Проснулись в пять утра, в автобусе сидели хмурые, глядели, как проплывает за окном гладчайшая и серебристая поверхность соленого озера — Шатт-эль-Джарид. Утро было пасмурное, пары низкой облачности заволокли окрестность. Настроение у наших было тоже среднее — ранняя побудка, качка автобуса, вчерашний алкоголь. Я глядел на ее шоколадные, сухощавые ляжки — скорее красивые, чем сексуальные. Она дремала или делала вид.

— Вот там, — сопровождающий Набиль вытянул мизинец, — пустыня. Покуда женская верблюд кормит детей, мужская верблюд идет в пустыня работать. (Молчание, ноль реакции.)

— А теперь, — сказал Набиль, покрепче взявши микрофон, — я поздравляю вас с праздником. Сегодня ваш праздник, не так ли? — В ответ — молчание. Прерываемое зевками и поскребываниями в затылке. — А чего сегодня? — спросила сороколетняя Таня с «Никоном». — Сегодня, товарищи, — сказал Набиль, — сегодня… — Никто не среагировал. Тогда он перебросил микрофон из правой в левую и начал напевать: «Это День Победы… со слезами на глазах…»

Ноль реакции. Абсолютное молчание. Кто впился зубами в помидор, купленный на вчерашней стоянке, кто прилаживал вокман на петлистых ушах, кто просто закрыл глаза с тлетворным выражением…

Набиль, однако, продолжил пение: «Прощай, девчонка, пройдут дожди…» Все та же тишина. Я понял, что он переживает. Ему сейчас 35, лет десять назад он учился, скажем, в Ростовском сельскохозяйственном. Он пил с друзьями русскими, по вечерам, в общаге на краю Ростова. Он полюбил Страну Советов за эту дружбу, за водку, за теплые подбрюшья девчат, за то, что был он свой — не как на Западе. Он уважал их мифы — и главный — День Победы. Однако ледяная тишина сих «новых русских» заставила его пресечься, содрогнуться. Наверное, они чего-то там не поняли.

Автобус притормозил у будки с сувенирами. Набиль гаркнул: «Налево — туалет, направо — сувениры. Нет, шучу. Направо — туалет, налево — сувениры!»

— Сережа, пойди посикай! — очнулась дама впереди меня. Мы вылезли. Застывшая соленая поверхность — до горизонта, и у обочины — подтеки розоватой, синей соли.

— Вот здесь, — продолжил гид, — старая мусульманская кладбища. Как только кто-то умирает — его завертывают в простыня, кладут в сундук, кладут, чтоб к Мекка головой. Чтоб в тот же день.

Кривые надгробия, звезда и полумесяц, — рядами, как спичечные коробки в пустыне. Смена жизней, бесконечная. Под ежедневные молитвы, омовения и пост.

Они пока умеют умирать. Не просят пощады у жизни, не цепляются за комфорт. Господа гяуры! Взгляните на Чечню, Афганистан. Они не ищут бессмертия в сатанинских кружках и сектах. Они не избегают смерти.

Я вспомнил, как в Ливии один старик схватился за сердце, закололо, пришел к врачу в бабушах (шлепанцах), тот посмотрел — ах, батюшки, так у тебя инфаркт! — А что это такое? — Все эти объяснения про холестериновые бляшки, что застилают стенки артерий и сосудов, про все эти диастолы и экстрасистолы — он просто бы не понял.

— Пора сундук заказывать! — Не так ли у Толстого и Тургенева — как раньше умирали в русских деревнях.

Фаэтон, потрескивая рессорами, заехал в самую глубь оазиса. Финиковые пальмы в два обхвата, кусты жасмина и шиповника, а по земле — все виды огородных на маленьких деляночках. Здесь было душно и темно, как в настоящем лесу, однако сильно напоминало декорацию. Мутный ручей струился по камням, питая всю эту растительность. Квакали лягушки.

Мы пошли по тропке в самую чащу. Работавший мотыгой феллах, увидев нас, отставил мотыгу, сорвал дикую розу и тщательно отделил все шипы. Затем подарил цветок Инне. Монета в один динар была ему наградой.

— Какой он нежный, этот крестьянин. Даже шипы оборвал! — Инна была настроена романтически. И я, в костюме сафари цвета беж, чувствовал себя не английским колонизатором в Африке, а скорее, чеховским дачником начала века.

Ее восприятие было уже отмечено настырным желанием все прочувствовать, все подчинить своей прихоти, все купить, столь свойственным «новым русским», но часть ее реакций — глубинных и непосредственных — выдавала в ней извечную русскую идеалистку. Ту, что была воспитана родителями на «гуманных идеалах великой русской литературы». Почти что на принципах Белинского и Добролюбова, не говоря о столь модном в среде питерской интеллигенции «серебряном веке» русской литературы.

Когда мальчишка-извозчик, везший нас на фаэтоне, оглянулся и расплылся в улыбке, Инна сказала: «Ишь как стреляет глазками, дитя Сахары! И главное — какая хорошая улыбка. Совсем не голливудская. Здесь люди еще близки к природе и собственной сущности».

«Здесь у мужчин принято носить в сезон любви цветочек жасмина за ухом. Ты представляешь, идет, а у него жасмин за ухом. Значит, вышел на тропу любви. Один такой ко мне подошел. Кудрявый, красивый, и жасмин за ухом. Еле от его домогательств избавилась».

Она продолжила, прикрыв глаза: «Здесь я забываю грязный, холодный Питер, постоянные стрессы и поиски денег. Я просто не помню здесь всю эту нашу борьбу за существование».

— Лягушка, ляга! Какая огромная! — раздалось рядом по-русски. Мы оглянулись: ребенок тыкал пальцем в двух лягушек, размером с цыпленка каждая. Они сидели у ручья с полузакрытыми глазами, ритмически вздувая пузыри что за ушами. Они, лягушки, даже не сдвинулись с места, и этот восторг мальчишки быстро угас. Так быстро привыкаешь ко всему в глубинах Африки…

…В пионерском лагере «Родничок», что под Москвой, в недоброй памяти 1964-м я жарил лягушек на костре. Кто-то из ребят прочел, может, у Мопассана, а может, в рубрике «Это интересно» еженедельника «Неделя», что лапки лягушачьи — отменное лакомство.

И вот — мы развели костер в лесу, под соснами, и принялись искать лягушек. В низине у пруда их было множество — квакушек — и, взяв в охапку этих созданий, швырнули их в костер. Раздался истошный крик, потом все затихло, потом их очертания стали меняться — враз вытянулись ножки и вспухли животы, а кожа резко посветлела. — Готово! — мы вырвали по ножке и стали уплетать — ну просто чистая курятина (см. рассказ Бунина «Косцы»).

Еще с лягушками — я вспомнил — было другое, неприятное. Уже в конце 70-х, когда болел тяжелым вегетативным расстройством поздней брежневской эпохи, меня послали на картошку в совхоз Бородино. Там, в сентябре, по мглистой и сырой погоде, ходил в лесу — в дождевике, резиновых калошах. Жить не хотелось, кончать с собою было боязно. Осиновой клюкой сбивал я шляпки с сыроежек и прочих мухоморов. В траве сидела обычная зеленая лягушка. Я неожиданно проткнул ее заточенным концом клюки, завороженно наблюдая за агонией.

Наверное, в тот день убил я пять лягушек. Поскольку знал, что совершаю преступление и что душа моя все одно потеряна. Однако — то время прошло, прошла эпоха развитого социализма, цепей КГБ и прочее. Теперь я не убью и мухи. Теперь — свобода, теперь все другое. Теперь десятки тысяч челноков из бывших республик Союза тянутся в Турцию, Китай и Польшу — везут тюки товаров, торгуют на толкучках, которыми покрылась вся страна.

Вернулись из Сахары в «Риад Палмс» заполночь, прощались с Инной как-то странно. Опять несостыковка получилась. Я предложил зайти ко мне в номер и выпить на прощание. Она помотала отрицательно головой, протянула руку и молвила: «Не надо, не провожайте меня к лифту. Я сама дойду. И вообще, забыла сказать, рано утром мы улетаем на Джербу. Оттуда — прямо в Питер. Мы больше не увидимся. Но я вам напишу».

Рука тянется к выключателю. Не достает. Бессильно опускается и шарит по ковру. Губы шепчут в полусне: «Куда, блин, задевалась эта сигара»? Потом сопение и свист уставших бронхов.

Кадры 1,2,3:

Очень нехорошие кадры.

Кадр 4:

Март 1974-го. Промерзлая Москва, неровная капель, квартира на Мосфильмовской. Она: «Человек ждет, человек сказал, что будет ждать меня». Пауза, стоны, огонек сигареты. Затем она продолжает тему: «Человек работает в торгпредстве — то ли в Австрии, то ли в Бельгии. Хочет жениться, ждет, а я тут с тобой валандаюсь». Еще стоны, еще непродолжительная пауза. И тот же разговор.

Кадр 5:

Она лежит, плюет финиковыми косточками в потолок.

Кадр 6:

Верблюд уносит ее в песчаные глубины Сахары.

Кадр 7:

И она пошла в море, покачивая отменными ягодицами, маленькая надменная питерская тварь.

Она оставила мне на рецепции письмо:

«Милый Дима, мне очень лестно ваше внимание. Однако совместное будущее нам не светит. Для этого есть ряд причин. Во-первых, вы слишком серьезны, а мне это в последнее время не нравится. Своей серьезностью вы напоминаете мне моего папу. Я вам говорила, что он сейчас занимается теорией спектрального анализа и разложением красок, работая в гараже на Лиговке.

Во-вторых, мне уже много лет — стукнуло 30, и я ищу партнера, который смог бы повести меня дальше по жизни. Я уже потеряла много времени — вы знаете про двух моих мужей и все, что с этим связано. Пускай у меня будет «новый русский», дурно воспитанный, но знающий, что ему нужно в жизни. А вы, несмотря на свой возраст и зарубежный опыт, по-моему, не вполне еще определились.

«Вы знаете, что мне нужно много денег, я такая испорченная, настоящая «новая русская». А вы еще, как я посмотрю, по духу — «семерочник» — весь в несбывшихся иллюзиях 70-х. Это и предопределяет нашу органическую, как сейчас принято говорить, несовместимость. Но я желаю вам всего самого лучшего и успехов на вашем мытарском пути. Крепко жму вашу руку, Инна».

Туда же она вложила три фотокарточки. На одной — я сижу с ней в фойе «Риад Палмса», наши загорелые лица растянуты в противоестественной улыбке. Курортники.

На второй — она на пляже, вытянув стройные ноги и гордо закинув головку. На третьей — она с бокалом в баре, настоящая женщина-вамп.

Почесав в затылке, закинул письмо и фотографии в баул, налил полстакана «Джей-Би» (не путать с «Джим Бим», как это бывает в ряде стран Восточной Европы).

Сел на балконе, задрал ноги до перил, созерцая пламенеющий закат. Над вечным Средиземноморьем.

Я думал — о чем бы вы думали — о ней? Нет, о том, что будет с миром. Не то ли мне предсказал в Мюнхене тирольский кудесник Штерн? Сценарий-катастрофа. В расчете на 96-й — 97-й годы. Возможны небольшие коррективы. Итак — сдвигаются складки земной коры, валы накатывают на север Европы и добираются до приальпийских лугов. Во Франции рушатся атомные электростанции, и смерчи радиоактивных паров совершают торжественный облет Западной и Центральной Европы. Не менее стремно и на востоке Европы — там взрываются арсеналы советских ядерных, биологических и химических вооружений. Обезумевшие толпы устремляются на Запад, сметая хилые посты на словацкой и чешской границах. (В средиземноморском ареале пока что все спокойно).

Но теперь начинается главное: огромный шарообразный плод выходит из тела Солнца. Он движется к Земле, неся с собой огненные смерчи и вихри различных ядовитых соединений. Минует нашу планету, так близко, что на нее обрушиваются ядовитые дожди.

— Тады кранты! — Немедленно заклеивайте окна, зашторивайте и залегайте в помещениях надолго — недели на две. И запаситесь большим количеством воды. Пока зараза не выпадет в осадок.

Все это время на Землю будут выпадать серные ядовитые дожди, а также оседать пары цианистые и прочие. Немногие уцелеют. Особенно туго придется любопытным и недоверчивым. Любопытные падут жертвой собственного любопытства, а недоверчивые — недоверия.

Потом вы осторожно приоткрываете дверь. От шока вы делаете шаг назад, прикрывая рукой глаза. Ошеломляющий пейзаж, немного похожий на лунный! Все покрыто белесым слоем выпавшей смерти, и ничто не колышется.

На ощупь уцелевшие выбираются из домов и формируют отряды по выживанию.

Они начинают строить новое общество — в предгорьях Альп, у Боденского озера, в Тироле. Оттуда на мир распространится новая гуманная цивилизация, и очень скоро начнется возрождение человечества и тысяча лет счастья.

От Штерна попала мне книжечка Мэри Саммер Рейн — «Феникс пробуждается». Где словами слепой индианки Ноу-Айз описан тот же сценарий. От краха Западной люциферической цивилизации к природным катастрофам, смутам и войнам. Затем — начало новой цивилизации. По принципу индейской. Будем ходить в шкурах, питаться травами и молиться японским городовым.

Проснувшись как ни в чем не бывало (как быстро испаряется все негативное под солнцем Африки), я наскоро позавтракал (всё тот же откинутый творог из порошкового молока), помидоры и оливки, омлет и жидкий кофе, и по-спортивному оделся.

Мой путь пролег по кромке береговой налево («его» путь пролег по песчаному пляжу налево) — к далекому мысу, где начинался Порт-эль-Кантауи, и из воды, на дальнем лукоморье, выступал всё тот же одинокий немецкий бункер.

На мне были короткие штаны, белые спортивные штиблеты «Мефисто», и я, как на рессорах, отталкивался от мокрого и плотного песка. Оставляя сложный узор, который тут же слизывался прибоем. Когда волна размахивалась до моих рифленых подошв, я отбегал к бархану и шлепал далее — на Запад.

Вода выбрасывала на берег морских ежей, вернее, на берег вылетали — под давлением прибоя — обломки утлых баркасов, тряпичные изделия, мешки из пластика и просто водоросли. Презервативов и особо мерзких индустриальных отходов — как на Балтике — здесь не было. Хотя, я в том не сомневался, все стоки Сусса и прочих городов тунисского Приморья сливались в море. И эта сверхсоленая стихия терпеливо испепеляла органические удобрения людей (да, море нас переживет)!

Легко дышать солоноватым воздухом, идти в слепящем свете солнца, и энергетика — совсем другая, чем в Европе. Страх смерти, столь присущий северным широтам и особенно России, здесь вовсе не ощущался. Не этим ли объясняется бесстрашие всех этих смертников с Ближнего Востока — от ассасинов и до наших дней?

Художник Маке, один из немецких «голубых всадников», возникших вокруг Кандинского, приехал сюда году в 1911-м. Он понял, что такое солнце и чувственность природы. Он начал писать по-новому: в его палитру влились оранжевые, красные тона, которых не было в Германии. Бедняга Маке, он что-то понял, но был убит на фронте Первой мировой.

Накатывались волны, холодные в начале мая, а «она» купалась. Подпрыгивала, когда ее окатывало, взвизгивала, но из пены не выходила.

Крутые бедра, плечи крепкие, закваска очень знакомая. Кто, кроме соотечественницы, мог выглядеть так внушительно, купаться в 15 градусов, визжать и оставаться в море?

Я сел на корточки, дождался, когда она приблизится из пены морской, и поприветствовал ее. Она радушно ответила: «Мы ленинградские, нас тут с десяток. Отель «Мархаба-бич». Надули. Сказали — четыре звездочки, но еле тянет на три. Проблема с выпивкой. Мой муж с друзьями не может взять с собой бутылку в ресторан и даже в номере не позволяют пить. Какой-то прям террор. Фашистская страна. Вы не против, я прямо тут переоденусь»?

Она вытирала груди и живот, почти не скрываясь. Эти русские тридцатилетние бабы… один ребенок, пять абортов, прошли сквозь все, однако — понятливы, и можно здесь на берегу такую поставить в позу, пока мужик с друзьями пьет водку под одеялом, а старый лодочник-араб напевает за соседним барханом незатейливую мелодию своей юности… А может, все это мой эмигрантский бред?

— Как вас зовут? — Наташа. — Давайте встретимся. — Да я бы с удовольствием, но через час мы уезжаем в Сахару. Поездка — на два дня. Все говорят — что там неописуемо красиво.

— Действительно красиво! — и я попрыгал дальше.

За поворотом — запахло теплым конским пометом, раздалось ржание, а сухонький подросток (как оказалось, лет 17) мне помахал и крикнул на чистом немецком: «Комм райтен!» Не хочешь покататься?

Так я познакомился с Баркукшем. Эта встреча сильно отразилась на моем тунисском маршруте и даже — на траектории последующей жизни.

— Мистер, да что ты такой печальный? — сказал мне по-немецки Баркукш.

— Да так чего-то. Много с русскими бабами общался. В Сахаре.

— Да плюнь ты на баб. Посмотри, какая лошадь!

Он подвел меня к камышовому сараю, запрятанному в дюнах. Здесь стояли две лошади (как потом выяснилось — кони) и один верблюд. А также — маленький ишак, но это не в счет.

Он потрепал гнедого коня и произнес волшебное слово — «Каммус». — Почем час езды? — Восемь динаров.

Он поддержал стремя, и я с натугой взгромоздил свои килограммы на спину Каммуса. Конь, однако, сдюжил, не шарахнулся.

Баркукш сел боком (ноги на одну сторону) на ишака, свистнул, и мы пошлепали — огородами, огородами, к неведомому тунисскому Котовскому.

Немецкие туристы дивились на нас. Я был для них хорошим рекламным подтверждением, что даже неспортивный идиот способен ездить на коне. Говорят, после этого у Баркукша дела пошли.

Мы проезжали по аллеям трехзвездочного отеля «Алисса», потом задами, царапаясь о кусты (то ли мимозы, то ли жасмина), распугивая приблудных арабских кошек (их тут уважают, в отличие от собак). Езда на коне после первого шока даже понравилась.

Незаметно, сама собой, выпрямлялась спина, напрягались ягодицы, и колени крепко сжимали круп коня. Эротическое чувство от сотрясений, от контакта и от тепла — было несомненным.

Стало понятным отношение к лошадям — всех тех бесчисленных больших и малых — дворян и крестьян, кочевников и скотоводов — которые веками имели дело с лошадью.

Переход на автомобиль был подобен переходу от живой бабы к искусственной, которая имеет больше программ и вариаций, но не обладает главным — жизнью.

Когда мы проезжали мимо второго коня, он начинал дергаться и оглашать воздух ржанием. Верблюд Ашур в пустыне тоже нервничал, заслышав брата.

Я прилагал все усилия, чтоб не сверзиться… И так по новому кругу. Когда мы омочили копыта в море, я вспомнил:

1. Чингисхана, который рвался к Атлантике — омочить копыта, но так и не дошел.

2. Анжелику, маркизу ангелов, которая у моря на коне ждала графа де Пейрака, и

3. Конармию, которая всех сильней от тайги до британских морей. До британских морей, впрочем, не дошла, не дошел и Жуков в 45-м, хотя было искушение на — танках.

— На коне здесь утром нельзя, — сказал Баркукш, — свободный выезд на пляж лишь вечером. Туристы не купаются.

— А кто из туристов всех лучше?

— Немцы и швейцарцы, однозначно. Лучше всех платят.

— А русские?

— Не знаю, их мало пока. Загадочный для нас народ.

— А французы?

— О, это ужас… они еще хуже, чем мы, арабы. Платить совсем не хотят.

— А трахать кого лучше?

— Опять-таки немок. Они шармуты (бляди) хорошие, с ними проблем нет.

— А арабки? — Он обернулся: лицо его осветилось радостной улыбкой: — За это! — и он провел пальцем у горла.

— А как же все-таки трахаются местные?

— Только туристок, приезжих.

— А проститутки свои тут есть?

— Ну это ужас, просто ужас. Они живут в квартале «Карти», все страшные старухи — за 40 и выше.

— А сколько стоят?

— 15 динаров в среднем (выходит, 15 долларов).

Я живо представил себе этот «Карти»: прекрасную виллу на въезде в город, в жасминах и мимозах, приветливый слуга проводит меня внутрь, где на восточных подушках разлеглись красавицы в газовых шальварах и кисее. По моему мановению они послушно следуют в кабинет и там за 15 динаров (долларов) удовлетворяют все самые сложные желания.

Особенно привлекали в арабских женщинах — бритость всех мест, избыток сурьмы и прочей штукатурки на лице, а также нежный гортанный говор — не испорченный феминизмом и каркающим рыком западной цивилизации.

— Ну ладно, бывай, Баркукш, — я попытался слезть с коня, но без его помощи это не получилось.

— Приходи еще! — сказал он. — Только надень длинные штаны, а то сотрешь ляжки и запачкаешься впридачу.

Отмывши конский запах, хватив сто грамм, я налегке спустился в мавританскую кофейню. Здесь, в полутьме, я заказал кальян и кофе. А вскоре появился еще один гость.

Он вошел, поморгал белесыми ресницами. Среднего роста, в белом льняном костюме. Я сердцем почуял соотечественника.

Усевшись недалеко от меня на коврике, он заказал бутылочку «бухи» и кальян. Кинул дорогой — от Армани — пиджак на коврик, и на запястье его обнаружился золотой «Ролекс». Под воротом распахнутой рубахи — массивная золотая цепь. Рыжий, загорелое лицо густо усыпано веснушками. Затянувшись из кальяна, пробормотал «проклятый дождь».

— Зарядил минимум на сутки, — сказал я по-русски.

— Проклятый Тунис! — ответил он.

Завязалась беседа. Мой собеседник оказался Николаем Ивановичем Кашмановым. Уроженцем Ростова, русским мультимиллионером (в долларах, конечно). Его жизненный путь был типичен для этого поколения. Работал агрономом в совхозе, а в конце 80-х, при Перестройке, организовал кооператив по производству кроликов. На базарах продавал отдельно кроличье мясо и шапки. Дело пошло, он заработал первый «лимон». Теперь он имеет сеть супермаркетов в Петербурге, недвижимость в Финляндии и Лондоне. Красавицу-жену, троих детей и двух любовниц — тоже красавиц. Ельцина не любит, но терпит. Пока что.

Он оказался также любителем мировой истории, русской словесности и даже метафизических наук. За вторым кальяном (каждый — дымится в среднем по 45 минут) мы перешли от непосредственной российской проблематики к вопросам глобального масштаба.

— А что в Европе, — спросил он меня, — что в Германии?

Я вкратце изложил: «В мае 1996 года шквальные ветры перемен дуют в Европе все крепче. В Бонне обсуждается «шпарпакет» — пакет экономии. Страны Запада, или, как их принято теперь называть, «старые индустриальные страны», вступили в полосу затяжного кризиса. Симптомов много. Все указывает на то, что матушке Европе, как мы привыкли видеть ее столетиями, приходит конец. Кризис глобален.

— Значит ли это, что и континентальная, то есть Западная Европа станет скромнее, попросту будет беднеть?

— Конечно, и необратимо. Их золотая эпоха прошла.

Кашманов отложил чубук кальяна и, опрокинув стаканчик бухи, пригнулся к моему уху, зашептал: «Я тебе скажу по секрету: (он), Советский Союз, погиб, когда был на краю победы. Запад был смертельно болен, а Советский Союз — нет. Запад умирает от старости, а у Советского Союза (России) была юношеская болезнь, корь, однако она стала причиной досадной и глупой смерти. Если бы Перестройка удалась — всему миру можно было бы показать альтернативу… Ведь в 1991 году, когда Союз распался, Запад был уже на конце… Начинался глобальный кризис капитализма, который глупые советские мечтатели упустили… Это — большая потеря для всех народов мира.

Ответил я: «На западный мир накатывается расовый, культурный и религиозный кризис. Белый человек не может более зарабатывать, жить как прежде. Он становится злее, депрессивнее. Однако он уже не способен вернуться к старой модели, когда, несмотря на бедность, была семья, была групповая и общественная солидарность… Посмотри на поколение, родившееся после войны, в период процветания… на этих синтетических молодых людей, привыкших ездить на машинах, сидеть в барах для синглов-одиночек, а также наедине с собой у телевизора, утративших все органические способности — трахаться без презерватива, пахнуть естественным потом (проклятые дезодоранты!), испытывать политические и групповые страсти… нынешние, равнодушные, предпочитают ласкать себя, курить травку, торчать с наушниками в искусственной самоэкзальтации. Источаемая ими биоэнергетика настолько смрадна, что в Мюнхене и других городах Европы я чувствовал безумную, волчью тоску, которую не испытывал ранее и в катакомбах брежневской поры».

«И тут, — представь себе турок, румын и украинцев, неухоженных, но жизнестойких, они еще способны жить душою, способны рожать детей… Они опасны старым обществам смертельно. Их надо выгнать из Европы, ведь набежало их немало — миллионы. И это — первый этап катастрофического сценария. Люмпенизированные белые набрасываются на эмигрантов. Они их выгоняют с огромными потерями для экономики и демократии… однако это не спасает белых. Ведь все равно — они сами — ничто в постиндустриальном обществе»…

Я увидел (не без помощи бухи и кальяна): Европа отгораживается, чтобы спасти хотя бы жалкие остатки благополучия… граница проходит по Польше и Украине… Они возводят забор со всех сторон. На юге — Африка, погрязшая в насилии и эпидемиях, большая резервация для черных, зона стихийных катастроф. Черные бегут в Европу и Америку, но их суденышки расстреливают катера береговой охраны.

Между Европой и черной Африкой — от Касабланки и до Турции, и далее — до Пакистана — проляжет чисто исламский пояс, где сохраняется средневековая стабильность, где начисто отвергли демократию и создана система халифатов… они — мусульмане — живут и будут живы долго, поскольку страсть, энергия, единобожие и сила семени животворящего дает им право на жизнь.

Затем — распавшаяся Индия, подорванная кастовым эгоизмом брахманов. На севере Индостана — возникнет исламское кольцо, дравиды Юга будут бунтовать. Хорошенькая перспектива для индуистских друзей Николая Рериха и всяких русских теософов. И даже атомные бомбы (плюс-минус сто миллионов погибших) не изменят ничего в прозябании миллиардной массы на Индостане.

Особо беспокоит Китай. Он, конечно же, никогда не станет сверхдержавой. Как только рухнет власть коммунистов (а это не за горами) — местнические эгоизмы возьмут свое, и Китай распадется на несколько региональных единиц. Однако десятки миллионов китайских мигрантов заполонят Дальний Восток и часть Сибири и создадут новые княжества. Выкуривать их оттуда малочисленным русским будет трудно. Прочесывать тайгу с пулеметами, воздвигать электронные барьеры по Амуру? И тогда русские — эти потомки Ивана Грозного — уйдут за Урал — к черте последнего противостояния.

Россия — особый случай… она сейчас больна, сила ее надорвана… однако привычка к испытаниям и смерти поможет ей воспрянуть… как только начнется революция в Западной Европе (их средний класс еще даст бой постиндустриальным сатанистам), как только в Америке начнется гражданская война (люмпенизированные белые восстанут против федеральной бюрократии и цветных мигрантов), тогда Россия получит уникальный шанс восстановить свое могущество.

После второй бутылки бухи и трех кальянов на рыло, обнявшись на коврике, мы подвели итог сценарию на XXI век (говорим хором):

«Нехватка пресной воды, природных ресурсов, земли (все на планете ограничено) — приводят к глобальной схватке за передел. Возникнут новые суперрегионы, новые феодальные империи. Имя веку грядущему — новое средневековье. Отдельно и на разных скоростях будут жить: Западная Европа, Россия и Евразия, арабо-мусульманский мир, черная Африка и Северная Америка. При этом очевидно, что потомки Монтесумы и Кортеса совместными усилиями вытеснят белых в Канаду и Аляску».

«Черная Африка станет заповедником малярии, СПИДа и прочих болезней, а также феодально-этнических разборок (прощайте, мечты советских политологов об индустриализации черной Африки)! Те негры, что будут пробираться через Сахару в страны Северной Африки, будут уничтожаться палками и камнями».

«Мир без иллюзий, без гуманизма и прогресса, мир без терпимости и демократии… мир, какой он есть и каким должен быть, чтобы жить долго, чтобы плесень человечества не засоряла реки и леса планеты, не размножалась излишне, не гадила среду и не превозносила себя до небес. Луна, бледная хищница, будет снисходительно улыбаться, глядя на все эти старые как мир перипетии».

«Взорвутся города-вампиры — Каир, Нью-Йорк, Бомбей, Шанхай, Москва… Культуры и этносы несовместимые разъединятся вновь… И в этом состоянии новообретенной стабильности мы сможем пребывать тысячелетия… не торопиться, не мчаться в автомобилях, а медитировать и жить»…

…Под занавес мой собеседник обнял меня, расплакался и молвил: «Есть только одна надежда — самоуправление трудящихся, простых людей. Я создаю на базе Питера русскую социалистическую партию. Я верю, что русский общинный социализм откроет новые перспективы народам мира. Быть может, они объединятся и осилят сообща мондьялистский сатанизм нашего времени».

Потрепав меня за ухо, он пошатываясь вышел из мавританского кафе. Больше я его никогда не видел. О том, что было дальше в этот вечер, продолжу в третьем лице.

Темная ночь. Он выходит из отеля «Риад Палмс», зажигает сигару. Вонь черного табачищи разносится далеко вокруг. Арабы-портье морщатся, но ничего не говорят. Он глядит на небосвод: убывающая луна покрыта тонким мглистым маревом, вокруг нее трепещет бледное световое кольцо. И звезды — еле видны.

— Хреново, — шепчет он в печали, — боюсь, что климат Северной Африки окажется не столь полезным для меня. — И начинает голосовать такси.

Подъехавший араб был хрупок и прелестен. Юноша лет 20 с громадными глазами. Когда белый мистер произнес слово «Карти», он вздрогнул, однако виду не подал и резво нажал на газ. Они принялись кружить по ночному Суссу.

— Месье решил заняться любовью? — спросил таксист и предложил ему сигарету «Сфакс», низкопробную, местную, но от всего сердца.

— Да просто посмотрю, что там у вас происходит, — ответил он уклончиво. — Я слышал, что «Карти» — хороший публичный дом для иностранцев. Где веселые гетеры в лифчиках с блестками ублажают заезжих гяуров.

— Гулять так гулять! — и он прячет в нагрудном кармашке 200 динаров и сотню долларов. Морщится: после отъезда Инны у него пощипывает сердце…

Они тормозят у невысокой крепостной стены. Наверное, они уже на том конце старого города. В крепостных воротах болтается фонарь, вокруг него вьются тучи ночных мошек. Скверно одетые прохожие, по-воровски оглядываясь, заходят в ворота и исчезают в улочках медины. Ему становится немного не по себе, и он говорит шоферу: «Подожди минут десять, я скоро вернусь». Шофер кивает, пристраивается под чинарой.

Он вошел в эти ворота, стараясь прикрыть лицо рукой: был явно не из этих мест, и ему не хотелось, чтоб местные показывали пальцем. Был он к тому же в белом костюме и белых штиблетах. Надушенный духами «Оризон», с заметно убавившейся голландской сигарой во рту.

Перед ним — кофейня, арабы сидят, сосут кальян, играют в нарды. И как-то странно смотрят на него.

Нащупывая пачки презервативов в карманах пиджака, пошел навстречу мачехе-судьбе. А за углом — расходятся три улицы. Три узенькие, плохо освещенные, причем одна ведет в тупик. Она казалась короче других, и он пошел по ней. С боков — открыты двери, ведущие в какие-то пещеры.

В дверях стояли женщины: им всем за сорок, в народных балахонах, ужасно толстые и с разрисованными сурьмой физиономиями. Они курили, хрипло посмеивались, переругивались между собой. К ним подходили местные клиенты и тихо торговались. Потом за ними закрывалась дверь.

Одна была и вовсе бабушка — лет за 60, в обмотках, со сморщенным лицом, опять-таки с цигаркой.

Боясь запачкать белые штиблеты, он дошагал до тупика, взглянул налево: «она» лежала брюхом на кушетке, подмазывала губы. Лицо ее расплылось в хищной и омерзительной улыбке, она показала ему неимоверной толщины обложенный язык и со смешком зашевелила им туда-сюда. Да, к сожалению, она подействовала на низменный подцентр секса, и он задумался. Затем решил проверить — что еще?

Зашел в соседний переулок. Матрона с необъятной грудью, опять-таки за сорок, о чем-то толковала с маленьким седым типом в пиджачке, похожим на старого азербайджанца в кепке. Он шагнул вперед и резко остановился: там двигалась орава арабской молодежи, высвистывая что-то и горланя. Он, как заблудший гяур, впал в замешательство, пошел назад. Грудастая матрона зажигала свечку в своем оконце. Она одарила его грустной улыбкой.

— Можно к тебе? — Ее улыбка стала еще грустнее: «Мой милый, у меня мужчина. Я не могу сейчас», — ответила на старом колониальном французском (наверно, начинала еще при белых колонизаторах в Бизерте).

— Прости! — выдавил он и повернул стопы. — Малыш, — ответила она, — не стоит извинений. Прощаю тебе все.

— Малыш! — он дернул себя за мочку уха, — уж 46 стукнуло, седые волосы и брюхо. Однако — слышать это было приятно.

— Заноза в мозгу или подцентре секса? — Он вспомнил этот чудовищный обложенный язык и двинулся в тупик по новой. Старухи приветствовали по пути безумного гяура.

Та, первая «красавица» не изменила позы. Как ему показалось, она стала еще безобразней. На краткий вопрос — почем — она ответила — 30 динаров.

— Ты что, с ума сошла?

— Ну ладно, двадцать.

Вошел, ощупал карманы, здесь ли презервативы. Она закрыла дверь — без всякой щеколды, просто притворила — плохо сколоченную деревянную калитку, потом присела за столом. Тут он и смог ее разглядеть получше. Такого монстра он еще не видывал ни разу. Старуха в подмосковном колхозе, уборщица в общественном сортире — и та была бы лучше. А эта — стара, страшна как две войны, физиономия изрыта оспинами, покрыта слоями дешевой местной краски, и подлые глаза убийцы.

— Давай деньги! — сказала твердо, подобно ассасину. Он протянул послушно 20 динаров. Она прошла за занавеску, спустила халат — фигура старой зэчки, одно плечо выше другого, шрамы и вспухшие артерии. Груди, вскормившие не одно поколение арабчат. На ней — допотопные черные трусы. Прежде чем снять, сказала твердо: «Еще 10 динаров!» Он понял, что лучше не возражать, что он в плену. Послушно протянул динары. Она их спрятала под тюфяком, потом стащила черные трусы и приказала — давай!

Страшенный, заросший мохом живот. «А как же — мусульманки ведь бреются!» — хотел сказать, однако сдержался. Наверное, она принадлежала к касте неприкасаемых, которые и мусульманских обычаев не соблюдают. Достал пакет презервативов «Лондон-суперлюбрикейтед», она их вырвала — давай сюда! — вцепилась остатками гнилых зубов, пыталась разорвать, однако не получалось. Она измазала пакет слюной, но твердый английский целлофан не поддавался.

Тогда он обнаружил путь к спасению. Сказал: «Давай, потереби свою мочалку». Она раздвинула усохшие венозные конечности и стала теребить.

Какие там и сказки тыщи и одной ночи, и крестоносцы, взявшие Эдессу и Эдирну, Наполеон, дошедший до Газы, и Александр Македонский в Александрии! Скорее всего, французский спецназовец-парашютист, забредший ненароком в «Карти» и здесь подвергшийся разбойному…

…Как зачарованный, стоял над этой диковинной кушеткой, где старая разбойница изображала страсть.

Так сошлись пути Ближнего и Среднего Востока, тропы дервишей и «новых русских». Ленивая и вязкая жидкость сползла с полупривстатого и шлепнулась на глинобитный пол, чуть не задев оцепеневшего североафриканского таракана. Она же, шкуреха, совсем вошла во вкус и дергалась, подмигивая разбойничьим глазом.

— Прекрати! — велел он ей, и она, как ни в чем не бывало, поднялась с кушетки.

Подняв воротник пиджака, он прошлепал меж печальных ниш, ленивых старых потаскух и вышел за крепостную стену. Шофера, разумеется, не было, и он поймал другого. Это был настоящий мусульманин. Он уловил скорбный запах разврата, исходивший от гяура, и, брезгливо поджав губы, помчал обратно к отелю «Риад Палмс». Взял чаевые, не сказав «спасибо», и скрылся восвояси.

Весь следующий день он провел на балконе в неком оцепенении. Рваные серые облака неслись над Хаммаметским заливом. Погода была пасмурная, нетипичная для этих мест. А он все сидел в одних трусах, комкал письмо Инны и бормотал, подливая себе виски.

Неужели преступные половые инстинкты могут завести так далеко?

Так далеко.

Так далеко.

Так далеко.

К ужину понял: «Да, могут! Ну и что?»

Сразу стало легче на душе, он наскоро оделся, побрызгался одеколоном и пошел на выход.

(холл гостиницы «Риад Палмс», 11.5.96)

— Ты слишком много куришь! — сказала одна из двух подружек-путан.

— А вы — вы слишком красивы, — ответил он и достал очередную сигарку «Кафе-крем». Воистину голландец Генри Винтерманс делает сигары лучше, чем американец Свишер в Джексонвилле. Хуже его сигар «Кинг Эдвард» он ничего не курил. Но мировая вышка — конечно — швейцарец Зино Давидофф. Одесский еврей, осевший в Швейцарии. Галстуки, одеколон и прочая. Когда одна знатная француженка увидела, что он курит «Давидофф», то просто зауважала до крайней степени.

— Как вас зовут?

— Сара и Басма.

— Вы занимаетесь любовью за деньги?

Подружки дружно кивнули: «Мы стоим по 150 динаров штука».

— Вы что, рехнулись? Ведь здесь Тунис, а не Париж! Плачу по сто.

И после небольшой паузы:

— Басма и Сара, вы можете подняться ко мне в номер 1008, десятый этаж?

— Надо подумать. Слишком рискованно.

Слишком рискованно — это значит, что они не договорились с администрацией отеля. Что они — любительницы, дилетантки, дворовые собаки.

— Принеси-ка нам «Марлборо», — сказала Сара, — а то мы не можем курить эти поганые тунисские сигареты «Сфакс».

Он принес им «Кэмел лайт»: мордашки искривились в презрительной улыбке — наверное, верблюд на упаковке действовал на них так же, как Ленин на «новых русских».

— Что же ты принес, мил-человек, ну да шайтан с тобой!

— Господа, — сказал он решительно, понимая, что в этой словесной битве должен наступить перелом, — прошу пожаловать в мой номер. — Они снова переглянулись: «Портье, собака, смотрит. И эти дежурные — на этажах…» Его терпенье стало истончаться: «Ну ладно, подумайте, а я пойду на ужин».

Он вышел на террасу: погода в этот майский вечер была холодной и дождливой. Дождь моросил, и пальмы гнулись. В такую погоду даже на пляже не трахнешь. На пляже, под дождем? А ведь малышка Басма — ну просто копия «Обнаженной Махи», что у Гойи. Сара, конечно, тоже не старуха, но в свои двадцать уже пожухла. О, участь женщин этих широт!

Он продолжал насвистывать и думать за столиком. В тот вечер был тунисский ужин: туристы столпились у подносов, где возлежали: кишки, набитые требухой, баранье жаркое на косточках, кус-кус с финиками, печеные и жареные баклажаны, зеленые салатики и острые приправы. Под занавес — приторно сладкая баклава (пахлава).

— Чего взгрустнул? — спросил его москвич, подсевший со стаканом «Морнага».

— Да так, одна проблема есть.

— Ты слышал про систему «Виндоуз-95»? — сказал русский. — Она только что запущена Биллом Гейтсом, гениальным шефом «Майкрософта».

— Нет.

— А про новые возможности Интернета?

— Чего?

— Ну ты дикарь. Интернет — это же целый континент, ты плаваешь в нем не только ради игр, там есть к тому же корреспонденция, связь, новости… Это же, блин, новая форма общения, ты npocтo охренеешь!

— A-a, — хотел он возразить, — средства доставки стали лучше, но как быть с самим месседжем? Месседж, блин, где?

— Ты станешь «ньюби» — новопричащенным к Интернету, со временем ты станешь настоящим серфером — опытным пловцом в Интернете, ты сможешь познать серфинг на информационном хайвее…

На это возразить было нечем. С разбухшим животом он вышел в холл: девчонки курили, ждали.

— Ну как, пойдем?

— Мы предлагаем вот что. Давай приедем к тебе завтра. Возьмем паспорта, снимем номер рядом с тобой и займемся любовью.

— Да? — он сосчитал в уме: за номер еще сотню долларов, и после получасового секса они будут за его же деньги приводить туда других клиентов. Еще целые сутки. Невыгодная сделка.

И тогда одну из них осенило: «Давай поедем к нам в Хаммамет! У нас там квартира. Поедем на всю ночь!»

— В Хаммамет? Но это же за сто километров отсюда.

— Не сто, а семьдесят. Междугороднее такси «луаж» нас довезет за час.

То было предложение, которое грозило стать решающим. За день до возвращения в Европу. Он мог получить сильнейшее впечатление жизни — ночь с двумя красотками-финикиянками, либо — вообще расстаться с жизнью. Надо подумать. Хотя бы полчаса.

— Прошу вас подождать.

Поднялся в номер, сел на кровать, прикинул. Смертей в Северной Африке гуляет много, и он был очевидцем многих, и сам чуть выжил. В июне 71-го решил пойти в публичный дом в Каире. Шофер завез его в пустыню, а не в публичный дом. Там поджидали пятеро. Он чуть не проломил шоферу бутылкой голову, заставил повернуть. Потом узнал, что сотни британских солдат, а также туристов закопаны в песках под Хелуаном. Там их тела лежат навеки, мумифицируются в природной среде — при абсолютной сухости. Опять-таки — приманка — бабы.

И много, много других историй впечатляющих. Хотя бы под Москвой. Он вспомнил Люберцы — один из эпизодов своей биографии. Куда он ездил к Марине О. Вот до чего доводят путаны и поиск темных авантюр в предместьях городов второй половины XX века. На Земле. Планете странных испытаний.

Но как же с Хаммаметом? Он очень хотел бы дописать этот дорожно-транспортный рассказ. Теперь и это под вопросом. Налил в стакан противный и дорогой коньяк «Хин» (виски кончилось) и выпил залпом. Потом рассовал по карманам презервативы, фляжку с остатком коньяка и сигареты. Спустился в холл, где они ждали его.

Так как же с этой поездкой в Хаммамет, и что будет с текстом — дорожно-транспортным рассказом?

Басма, почувствовав его настрой, сказала по-арабски Саре: «Хуа хаиф». Что значит — «Он боится». И тут взыграло пустопорожнее мужское самолюбие, и он сказал: «Я не боюсь, я еду»!

Ночь, с 11 на 12 мая 1996 года. Междугороднее такси «луаж» мчит вдоль побережья. Фары высвечивают кусок шоссе да придорожные кусты. Беззвучные стада комариков и мошек влипают в ветровое. Плевочки жизни застывают на ночном ветру. Море плещется вдали.

Дорожка луны поблескивает многозначительно. На убыли она или на прибыли? Гурджиев говорил, что именно туда, к пухлой страдалице, отлетают души после смерти, и там служат пищей сему бледному растущему телу. Они там стонут и молят о пощаде, однако луна (не она ли есть ад?) их молча переваривает… Земля перерабатывает тело в гумус, пока луна дожирает субстанцию души — в своих особых целях… Да, молодцы магометане. Недаром поклоняются луне и полумесяцу. Приливы и отливы, и регулы у женщин — лишь часть ужасной правды.

Они едут в Хаммамет. Шофер брезгливо вертит руль, стараясь не задеть локтем гяура, иноземца. Рассказчик думает: «Не зря ли я еду? Не стукнут ли в Хаммамете по башке?»

На заднем сиденье — две крали. Басма и Сара. Они грызут орешки и шепчутся. Быть может, о том, как его получше обчистить. Или — как лучше выпроводить подростка Субхи из квартиры. Но чтобы этот Субхи не накапал родственникам.

Дом на окраине, дверь приоткрыта. Он думает: «А что если ворвется отчим или кузен? Расправа будет короткой. Ну чем не Люберцы 70-х»?

Но есть судьба. Есть сила, которая и мотылька ведет к огню, а кролика к удаву. А квелого эмигранта в подозрительный притон и ночлежку наркоманов. «Есть упоение в бою» и прочее.

Они входят.

…я вижу, как они входят в темный дом на улице Жасминов… Басма ведет его под руку, Сара замыкает шествие. Дверь закрывается… адью. Наступит ли желанная разрядка, или порывистый кузен Али пырнет его ножом? Что там произойдет на улице Жасминов — мы не узнаем никогда. Об этом узнают те, кто выловит бутылку с прощальной запиской, брошенную в Хаммаметский залив.