Путешествие в Тунис

Глава 3

(Москва, 17 июля 1944 года)

Нас вывели на улицу Горького. Колонна растянулась на километры. Впереди — со всеми регалиями и моноклем в глазу — шагал — прямой как трость — генерал фон Шток. За ним плелись тысячи оборванных, загаженных солдат группы армий «Центр».

(кадр сбоку)

Я нес консервную банку. Когда прорывался жуткий понос — выбегал из колонны и справлял нужду. Московские подростки свистели.

(там же)

Жара — под 40, опорки прилипали к асфальту. (Вчера вырезал из шин подошвы и привязал бичевками).

(там же)

Какая-то баба плюнула, потом разрыдалась.

(6 часов спустя)

Парад закончился. Всех погрузили в товарные вагоны и повезли в Сибирь. В Сибири — таскали рельсы, прокладывали ветку до Иркутска.

(год спустя)

Пришел вечером в барак, живот сводило от голода, вышел прогуляться. Баба окрикнула — Эй, фриц! — тихонько провела к себе, налила щец: «На, жри!» — Давился, боялся расплескать.

(там же)

на всю жизнь запомнил эту Наташу, ее большую теплую грудь.

(выходит…)

Любовь сильнее смерти.

(Профессор Майерхофер задумался)

Итальянцы — хорошие пластики и рисовальщики, но посредственные колористы. Краски у них не играют, не светятся.

(кто лучше видит?)

Колористы — ясновидящие — лишь у северных народов. Сетчатка так у них, что ли, устроена… Из-за северной хмари глаза их требуют много солнца, зрачки расширены, вырабатывают пигменты. Вырабатывают блин пигменты, вырабатывают пигменты…

(a propos)

В 1877 г. Франц Болл обнаружил, что при освещении иссеченной сетчатки (внутренней оболочки глаза) слабым светом она была розоватой, однако при сильном свете ее цвет становился белым.

(а все потому что)

Сетчатка содержит зрительный пигмент, известный как «родопсин». Поглощая свет, он распадается на пурпурную, желтую и белую фракции и в темноте вновь синтезируется.

(о йес!)

Важные явления в процессе зрения происходят под влиянием света. Но еще более удивительные вещи происходят в отсутствие оного.

(Охотское море, июнь 2004)

Не видно обломков судна, лишь легкая рябь… одинокая селедка отбилась от стаи и поплыла в открытое пространство. Она все еще в нашем поле зрения.

(там же)

Самолеты барражируют над морем, ищут буксир с экипажем. Все пограничные посты на стреме. Летим и мы — на вертолете Ми-2 — строго по курсу.

(мы продолжаем наблюдение)

Тиха гладь воды, никаких сигналов от буксира. Сверкающие косяки сельдей уходят на юг Камчатки — где сходятся Охотское море и Тихий океан — туда, где лежит загадочный остров Парамушир.

(там же)

Последний раз на связь он выходил… неважно.

С тех пор — ни слуху ни духу. Короче, не прибыл в Магадан. Пропал в море-окияне среди туманов и волн соленых.

(А море?)

Океан-Лама, как называли тогда Охотское море, поражал открывшимся взору простором, пугал мощью и суровостью.

Слава вам, капитаны седых горизонтов!

(Москва, Выхино, 2002)

Смелости нет предела, но где предел наглости?

(там же)

Как он мог скатиться до такого? Всеми презираемый, нашел хату алкоголиков и там предался возлиянью. Пил день и ночь. За водкой выходила Наташка — блатная с Украины. А он тихо загибался в хате.

(«Намести Мира», Прага, 2004)

Достал фляжку, плеснул «Джек Дэниэльса» полон рот, резко обернулся к ним, глядя беспристрастно трезвыми глазами. Однако виски просачивалось сквозь уголки рта, пришлось все проглотить и смахнуть на хрен слезу. Пока проморгался, девки ушли.

(Севлаг, 1947)

Освежевали, прослезились, пошли дальше в тайгу. Заросшая торопа вела нас в непролазную чащу.

(Уссурийская тайга, 2001)

Стартовал на низком старте и коротком разбеге.

(там же)

Корявый палец на спусковом крючке, он видит с прищуром на мушке — горбатую фигурку на горизонте. Кто еще видит эту горбатую фигурку?

(Владивосток, 20 июня 2004)

Расколошматили посуду в ресторане «Сандро», поставили блин на уши все заведение. С криком: «Мы всех вас уделаем!» сели в «Ниссан-патрол» и покатили в бухту «Золотой рог».

(Лейпциг, 1987)

Розенталь-парк — громадная поляна с вековыми дубами. Обойдя ее до конца, я подошел к советскому консульству.

(Leipzig, Kickerlingsberg 18)

В консульстве меня встретил секретарь по культуре — маленький пухлый блондин. — Виктор Викторович, — ласково представился он. — А вы, товарищ Кресслер, хотите в Москву — учиться?

— Да. Мне бы не мешало в архивы Института Марксизма-Ленинизма.

— А вот и ладушки. Сейчас мы вам оформим.

(там же)

— Товарищ Кресслер! У меня к вам будет небольшая просьба. Задержитесь. Нам надо поговорить.

(Хмурый ноябрьский вечер)

Я ждал его около часу. В Мэдлер-пассаже я ждал его. Связной не появлялся.

(там же)

Спустился в Ауэрбахскеллер. Заказал айсбайн и пиво «Радебергер». Напрасно Фауст так играл со смертью.

(час спустя)

Я заметался по Мэдлер-пассажу. Заблудился среди двух сосен, как говорят в России. Где этот сраный связной? Где я? Почему не вижу?

(Jawohl!)

Er hat gerade noch acht Minuten Zeit. Die Uhr tickt. Господа, на выход!

(а есть ли выход?)

Великий фюрер вселенной! Дивизии, марширующие на смерть, приветствуют тебя, и эти нескончаемые толпы к горизонту, — приветствуют тебя! Взявшись дружно за руки, уходят к обрыву и падают, глядя на заходящее солнце… проклятая Чукотавиа! Чего она медлит?

(Антверпен, 1995)

— Боль не пройдет никогда! — сказал он. — Боль будет всегда, я никогда не забуду ее, сколько бы времени не прошло.

(вопрос)

Помнить-помнить всегда, или — признать факт утраты и начать жить заново-заново?

(ответ)

Есть только то, что есть, чего же нет, того и быть не может.

(не знаю)

Кто прошел через Россию и ушел в космос головой, пробив дырку в потолке, кто нажрался всякой дряни, накурился дури, тому Бог не судья и волк не товарищ.

(Тбилиси, июнь 2004)

Они остановили его лимузин на проспекте Руставели, окружили толпой и начали раскачивать. Сначала он улыбался, потом его лицо погрустнело, и наконец ему стало страшно. Они же скандировали: «Каха, Каха, отдай нам наши заводы, отдай нам наши дома! Проклятый приватизатор!»

(Лейпциг, 1987)

Проклятый партайгеноссе Ульрих!

(Орландо, Флорида, 1999)

А эти гномы америкосы — все консумируют. Когда же блин подавятся?

(уходят к горизонту)

Имманентные, стойкие, вечные.

(часовая витрина «Андреас Хубер», Мюнхен, 2002)

Такой же «Ролекс» был у лейтенанта Хильми под Асуаном. У всех русских в 70-х были «Сейко», на худой конец «Ситизен», а у него блин «Ролекс». Как можно после этого любить старую коптскую буржуазию? Однако теперь у наших — и «Вашерон Константин», и «Улисс Нарден» и даже «Корум». Дожили!

(Универмаг «Котва», Прага, 2004)

Почему у рожавших женщин белки окисляются? Что значит этот механизм? Ведь все равно живут дольше мужчин.

(там же)

Ей сорок, симпатичная, но я вижу на ее челе много проблем, и мне не хочется с этим связываться. Щелкает фотоаппаратиком, улыбается, но я вижу ее проблемы и удаляюсь в толпе. Не хочется связываться. Удаляюсь в толпе. Buy-buy, baba!

(там же)

Но почему белки окисляются?

(час спустя)

Сволочи! Перегрели в микроволновке пиццу. Теперь вот обжегся. Слизистую спалил, неприятно во рту. Теперь придется долго, очень долго полоскать рот. Лучше всего подойдет отвар хвоща и коры дуба.

(Прага, остановка И.П.Павлова, 2004)

От фигуративного в творчестве никуда не деться. Никогда не затронут эмоциально шары и кубики. Так устроен человек, он мыслит образами, и никуда от этого не деться.

(там же)

Но высший предел подлости — это инсталляции. Они блин подорвали веру в искусство своими кусками войлока и кала.

(там же)

Испещрю «блинами» весь текст. Тогда слабо не покажется. Звучать будет — современно.

Глава 7

(Прага, 1997)

— Какие вы подлые! — сказал таджик. — У вас убивают товарищей, а вы даже на похороны не приходите. Вы просто отморозки!

А что я мог ему сказать? Эмиграция в основной своей массе состоит из отморозков. Причем не только русская. Самый подлый тип, которого я встретил в Вене в 89-м, был перс. Этот Амир напрочь забыл основные заповеди Востока, а в злых глазках его горело одно желание: встать вровень с гяурами. При этом он очень любил вставлять слово «демократия».

(Прага, бордель «Оаза» на Смихове, 1996)

— Мой юный друг! — сказал Эдди, — вы слишком долго были за железным занавесом, вы не представляете сексуальных повадок народов мира. Возьмите испанцев, они не только старуху, они и дохлую корову трахнут. В них есть природная всеядность, их юмор построен на плоти и скабрезности.

(там же)

«А итальянцы — изображают великих любовников, хоть у самих стоит неважно. Они пытаются все это компенсировать горячим дыханием и языком. Их бабы страшно недовольны — когда же бросят они лизать и будут трахать? А те же итальянки — неряхи, одеты по моде и ходят в норке даже летом, но снизу никогда не моются».

(задумчивая пауза)

— А как же фламандцы и голландцы?

— Девчонки их не любят за жестокость. Они все тискают, щипают, мнут, пытаются добиться невозможного за сотню баксов.

— А русские?

— До революции в Европе их считали самыми разнузданными развратниками. О нынешних мнения расходятся. Часть девочек считает их хамами, часть — романтиками. Не исключено, что это — романтические хамы.

(вопрос к Николь, блондинке в клубе)

— Кого предпочитаете?

— Японцев: они неприхотливы в любви, кончают быстро и платят лучше всех.

— А немцы?

— Особый случай. Они садятся на кровать и начинают долго говорить. Их монолог невыносим, и мы, девчонки, думаем: «Уж лучше бы ты нас жестоко трахнул, унизил, но не пилил мозги!»

— А русские?

— Это романтические хамы!

(Боткинская больница, Москва, май 1973)

— Ну почему вы не наладите производство кока-колы, ну почему вы не наладите свой скотский быт? Мы жизнь кладем за эту идею, а вы нас подводите! — В глазах молодого коммуниста из Ирака зажглись бешеные огоньки. — Ну так же жить нельзя!

(там же)

А кто сказал, что нельзя? Мы все имеем в СССР право — на миску каши и место у параши.

(Москва, Воентехиздат, 1974)

В тот зимний вечер они оформили халтуру на подставное лицо — какого-то внештатного прыща — и получили сумму колоссальную — три тысячи рублей. Ее полагалось обмыть. Но так, чтобы никто не вякнул, что несолидно обмыли. Короче, облевали все кусты у кафе «Ласточка».

(в потерянном портфеле осталось техническое приложение 1)

Перископ, как полагается у танка Т-72, идущего по дну реки, вращался и блестел. Такой вот танк, переплывая Иордан или Ефрат, мог выводить сей перископ наружу и видеть в прицеле, поделенном пунктирами, другие берега. Месопотамские всклокоченные дали, ливийский мрачный берег и ожерелье Нила.

(и техническое приложение 2)

Там был еще прибор ночного видения, с которым офицеры ночью ходили на кладбище под Красноводском и наблюдали, как гарнизонные залетчики тягают на согдианских надгробиях нечесаных блядей и местных вольноотпущенниц. А вы блин говорите оборонка! Не зря блин Сталин создал первые КБ, снабдив их инженерами, чертежницами и лопоухой солдатской охраной.

(Москва, Воентехиздат, 1974)

Вошел майор Чернов. Его глаза светились неземной обидой, в гражданском пиджачке он выглядел нелепо. Он подошел, сказал: «Что, пили?» — «Да, пили». — «А про меня забыли? Эх вы!» — и, скособочившись, пошел на выход.

(там же)

Эта обида еще отольется товарищам!

(Западный Берлин, 1980)

Наружка, наружное наблюдение. Долбаная обсервация. Боковым зрением он видел: следят сзади, со стороны универмага Ка-Де-Ве. Витрины, тройное отраженье. Еле ушел.

(там же)

Сколько остается времени?

(там же)

Ночь в отеле, Западный Берлин. Много виски, много сигарет. Нога дергается.

(там же, утро)

Замел следы. Вскочил в Эс-Бан. Потайная дверца метро на Фридрихштрассе. За ней — туннель. Передача документов.

(Восточный Берлин, день)

Тучный генерал в белых теннисных носках. Он недоволен. Листает тетрадь: «И что тут понаписано?»

Его лицо перекосилось. Не удержался и переспросил. Ответа не было.

(вилла в Карлсхорсте, 1980)

Ночь была холодная. Густой туман. Осушил вторую бутылку «Корна». «Они» не шли.

(там же)

Der Weltenplan vollzieht sich unerbittlich.

(Ленинград, гостиница «Звезда», 1970)

Сирийский студент Субхи разлегся на диване, закурил: «Как хорошо у вас в стране!» Я молча кивнул. 
Субхи зевает: «Ты знаешь, если бы не эта ваша война, то СССР давно бы обогнал Америку.» Я снова киваю головой. Он продолжает: «Уборщица здесь клевая. Зашла, а я ее и чпокнул». Я снова киваю головой. «Я верю в победу СССР!» — закончил Субхи свой монолог.

(там же)

Die Sowjetunion hat gerade noch 21 Jahre Zeit. Die Uhr tickt.

(Москва, Комитет защиты мира, октябрь 1974)

Маресьев сидел в буфете, обхватив голову. В который раз перед его глазами вставала сцена тридцатилетней давности, когда он был сбит в воздушном бою и пробирался к своим… Он выполз на опушку леса. И перед ним, ослабевшим, сидела ящерка на пне и не мигая смотрела на него изумрудными глазами. Он попытался схватить ее: она не убегала. Держа в руке, попробовал засунуть в рот. Однако ящерка сопротивлялась. Она вдруг выставила холодные колючие лапки, уперлась в его губы и подбородок. Как ни пытался Маресьев, не смог ее засунуть. Вот и теперь, 30 лет спустя, когда он вспоминает ящерку, то пот холодный катит по лбу, и он наливает себе стакан водки.

(там же)

«А Полевой, блин, в книге написал, что я освежевал и съел ежа. Какая низость!»

(там же)

— Низость! — этот звук ушел тонким резонансом. В ухе зазвенело.

(Мюнхен, Ленбахвилла, июнь 1993)

Если художник слишком долго созерцает реальность, то форма материального мира плывет, мир распыляется. Нет более жестких переходов между предметами, нет схем и костяков… Но откуда тогда жесткая грань, графика и египетская резаная линия? Не есть ли это признание атомизации мира через обратное? Эти две крайности непременно сходятся, так же как сжигание тела и его мумификация есть признание одного и того же — мира имманентного.

(Прага, апрель 1997)

Этот бар находился в подвале нехорошего блочного дома. Собирались там скины, бомжи, алкоголики — особый народ городского предместья. Два биллиардных стола, три игровых автомата и сортир на одного человека — вот и все достоинства этого заведения. Бармен стоял за стойкой и наливал из подозрительных бутылок сливовицу «Елинек» и ликер под названием «Медитовка».

(камера выплывает наружу)

Бетонный забор подступал вплотную к этому заведению. У этого забора, на пожухлой траве, среди битых бутылок его и нашли — с размозженной головой, переломанным носом и разорванным ртом. При нем — отключенный мобильный телефон, но он все равно ни до кого бы не дозвонился.

(ночь, Мюнхен, январь 1995)

Это странное чувство смерти в западне — когда тебя бьют, ты как во сне хватаешь руками воздух, а вырваться из плена не можешь. Подобное ощущали жертвы на подмосковных платформах — когда электричка не идет, а к тебе подходят трое — закурить.

(ахтунг!)

Что еще он помнил с перелесков «того» света? Освещение странное: тусклое, полупрозрачное, и контуры людей — тварей ползущих.

(ведь они)

Они все помышляют о своем, о том, что будут делать завтра. Но в большинстве разов это завтра не наступит. Их прихлопнут как мух, и вся их хваленая сущность будет валяться в пыли.

(Прага, декабрь 1999)

— Прага превращается в сумеречную зону, — сказал ему знакомый чех, бывший полицейский. — Взгляни на этих людей, и ты все поймешь.

(пришлось взглянуть)

От людей сильно пахло потом, они были неухожены, перебивались от зарплаты до зарплаты, и понемногу переходили на безработицу. Ненависть их к богатым немцам становилась еще сильнее, чем к русским, ввергнувшим их в бедность. На заборах все чаще появлялись надписи: «Жидовские немцы — вон!»

Глава 28

(Тель-Авив, 1997)

Стояла грудастая, с косой до пояса — у отеля Дан. Окликнула: «Эй, подожди! Сколько дашь за любовь?»

— 100 швейцарских франков.

Она подумала и согласилась.

(полчаса спустя)

Стук в дверь. Еле успел спрятать деньги и документы.

(там же)

Вошла, спросила, где розетка? Воткнула для подзарядки мобильник и тут же стала раздеваться.

(там же)

Села с телефончиком на унитаз: «Как тебя зовут?».

— Франц.

— Хочешь, позову подругу?

— Нет.

(там же)

— Ты можешь укусить меня за грудь, — сказала она, — будь смелей!

(и в результате)

Он и в этой весовой категории преуспел очень недурственно. Хорошая получилась весовая категория. Тяжелые вздымались горы плоти. Затем — потухший взгляд и виноватое молчание.

(Жуковка, 1999)

Он вздыхает, он не верит в ось зла, его грудь вздымается, его выю овевает ветерок и хорошо блин на душе — такова сиюминутная жизнь! Сколько остается времени?

(там же)

Подбежала, облизала его шершавым языком, добрая старая Чапа, и он вспомнил все. Die Uhr tickt.

(станица «Семеновская», 1921)

Сквозь черные сучья — легкие перистые облака в ночном небе и затихающий лай погони. Он сидел у корня дуба и силился вытащить щепку из плеча. Время истекало. Кап-кап. Проклятая Клепсидра! Когда сосуд опорожнится, его наполнят.

(там же)

Лайте, суки, лайте! Да будет вам усладой непреходящий лай.

(ток-шоу, Москва, 2001)

Забуксовала съемка, зажало штаны, в промежности стало тесно, голос сорвался: «Ответь навскидку, не скажешь — убью!»

(и он ответил не своим голосом)

Новые финансовые кланы — они расползлись на постсоветском пространстве и присосались к недрам опустошенной страны.

О, эти залежи природных ископаемых! Источники природопользования и недра туда же. Потом выходит — ресурсы на пределе!

(Куин Элизабет-2, 1995)

Они как завороженные смотрели на карту — на контуры «недобитого медведя», то бишь России. Ископаемые отмечены были звездочками, ромбиками и квадратиками.

(там же)

Родное и убогое в одном — не это ли есть чувство Родины?

(вывод 1)

Вот эта сила внезапного конца есть контрапункт истории: не надо домысливать, не надо сочинять! Борьба только начинается, и выиграет ее тот, у кого нервы крепче. Жилистей, как канат, и скрученней, как лебедка. Хорошие блин нервы.

(вывод 2)

Гомеостазис нам не нужен! Какой на хрен гомеостаз? Мы от этого равновесия и так уж оборзели. Порцию кашки и так мы вам отвалим. Чтоб был у вас резон экзистенца, чтоб было что пережевывать по тихим вечерам. Мы так вам скажем: мы так вам сорганизуем топологическое пространство, что мало не покажется. Диким чибисом зачирикаете, рыжим ястребом в небо взовьетесь.

(вывод 3)

Дискретная наша сущность никуда не денется, и не проводите никаких параллелей! Они никогда не сойдутся в этом безмерном пространстве.

(Шереметьево, 2001)

Прекрасная путана, она держала на руках болонку. И твердо знала место назначения — Дубай, отель Бурдж-эль-Араб, голубой парус над морем и благоухающие шейхи за тысячу долларов сеанс, не то что — безрадостные пистоны в подворотне за так.

(там же)

fellation minette ferdinand hodler

(Москва, январь 2004)

Вошел в ресторан «Генацвали». Молодец в черкеске проводил до столика на втором этаже. Подвывал дружный хор. Заказал разного. Сациви не понравился — жидок, хачапури, напротив, ничего. Однако — не то, что раньше в «Арагви». Sic transit, блин!

(там же)

Хуже всего оказался ресторан «Тарас Бульба». За 900р. поужинал скверно: борщ бесцветен, котлета по-киевски безвкусна, сало так себе, несвежее.

(сам себе)

Да подавись ты!

(там же)

На Горбушке долго рылся в ди-ви-ди, набрал советских фильмов целый портфель, чтобы смотреть и давиться с пивом и орешками в Мюнхене. Под конец ему всучили «Секс в большом городе», он долго потом плевался.

(Мюнхен, июль 1994)

Он вышел в английский парк: шумели вековые дубы, у Китайской башни звенели кружки, играл баварский оркестр, по полянам ходили голые мужики с кудрявыми собаками. Так где тут дух немецких просветителей?

(туалет ресторана «Марио», Москва 2004)

Долго стоял у писуара. Зажало и не отпускало, зажало и не отпускало, наконец блин отпустило, он с облегчением вздохнул.

(там же)

— Это ты? — пропищало в мобильнике. — Это я.

— Встречаемся по плану? — Ну.

И долго пытался застегнуть пряжку лакированного пояса «Гуччи».

(там же)

Il ne bouge pas mais sa bite ca bouge.

(Ницца, кафе у моря, 1998)

Крепкая мужская дружба. Он покупал ему тельняшки да носочки, ездили вместе в открытом лимузине, пили пиво над бескрайним морем. Что может быть прекрасней мужской дружбы? Девчонки не понимают суровой мужской дружбы. Не понимают биения одиноких сердец.

(там же)

Почему такая безнаказанность? Кто ответит за наш базар? Кто разведет нас на небесной стрелке? Под этой эгидой недолго нам пробавляцца, неважная это крыша в натуре оказываецца.

(граница на Одер-Нейсе, 2004)

Это был настоящий мега-тест. Даже ему, идиоту, все стало ясно, даже в его узком сознании раскрылись новые горизонты и расцвели цветущие ландшафты, когда въехал он в город Франкфурт-на-Одере с багажником, полным контрабандных сигарет.

(Рэп-бар «Икс-мэн», Париж 2000)

Они думают, что рэп — это пробудитель люциферического сознания и пытаются внедрить его для подрыва традиционных обществ. На самом деле, рэп архаичен, как ритмы скотоводов Сахеля, это революция «навыворот» — бунт угнетенных этносов.

(Москва, февраль 1998)

В том смутном преддефолтовом времени каждый стремился урвать свой кусочек транша — жирного и слоистого, подобно свиной шейке. Достался кусочек лакомый и Фомкину — начальнику охраны банка «Синдикал». Транши сложены были аккуратно — в пачки по 100. Застегнув атташе-кейс, он торопливо вышел на улицу. Сколько остается времени? Die Uhr tickt.

(там же)

Воще он не сомневался в своей легитимности, он сомневался в другом. М.б., в своей честности?

(В чем?)

Он сомневался в правильности избранной диеты. Кремлевской диеты. Которая не ограничивает потребление белков и жиров. Химическая постность свиной шейки составляет 60–70 процентов. К свиному шпику такая характеристика не применяется, так как он содержит до 100 процентов жира.

(час спустя)

Это же блин формальность! Чего вы меньжуетесь? Ставьте подпись и дело с концом.

(и)

Он, сам того не зная, запустил механизм самоликвидации. Торпеда выплыла из отсека и легла на курс. Der Weltenplan vollzieht sich unerbittlich.

(сколько остается времени?)

Dazu hat er gerade noch acht Minuten Zeit. Die Uhr tickt. Кто-нибудь остановит ти долбаные часы?

Глава 44

(дальнее Подмосковье, 2001)

Движение тела к Матери-Земле начинается со скоростью, равной нулю. Ускорение зависит от расстояния до центра Земли и силы сопротивления воздуха. Если пренебречь несферичностью Земли, то это значит, что с высоты трех тысяч метров ему предстояло лететь около 60 секунд. Он отстегнул ремни и выпрыгнул из самолетика. Итак — 10 секунд, 20, 40, 60! Ветер свистит и земля приближается с нечеловеческой скоростью.

(5 секунд спустя)

Он врезался в макушку старой ели и, ломая ветки, упал на мшистую опушку. Счет времени остановился. Sic transit, блин!

(Сен-Тропез, 1998)

Моторная яхта «Денди» пришвартовалась к причалу. Закрепив швартовый, он прошлепал по лакированной палубе и улегся под зонтиком с томиком Сент-Экзюпери. Прохожие показывали пальцем — на дорогую яхту, его черные пятки и томик Сент-Экзюпери в мягкой обложке. Не все понимали, что за одно кольцо причала он платит две штуки в месяц. Зеленых, разумеется.

(там же)

Il ne bouge pas mais sa bite ça bouge.

(Мюнхен, 1995)

Они горланя выбежали из Английского парка, уселись на скамейке, а Ральф вытащил бугристый член товарища и на глазах у прохожих взял его в рот. Чем вызвал шок у тихих бюргеров.

(там же)

fellation minette ferdinand hodler

(Москва, 2000)

Они поджидают. У границы человеческих поселений. Мощная группа видов. Они готовы ко всему — и к бою, и к смертной славе. Оставаясь дикими, они заселили города от самых высоких крыш до асфальта, и даже — до подземелий метро. Они многочисленны и вездесущи, и их уже не принято называть дикими животными. Официально они именуются синантропными, то есть живущими при человеке. Падшие твари. Однако ими фауна большого города не исчерпывается. Она вообще ничем не исчерпывается.

(Вхутемас, 1925)

Прописали ему дозу сезаннизма. Всяко было во Вхутемасе. Пока не превратился во Вхутеин. После того как ушел в абстрактное, понял, что возврата к фигуративному нет. Так чего он, братцы, композиции учился? Чего щурился, чего карандаш точил? Зря все это. Есть только то, что есть, чего же нет, того и быть не может.

(Паттайя, 1998)

Эдди сказал: «Велик ваш Достоевский тем, что доказал: приходишь из Ниоткуда и в Никуда уходишь.» Потом добавил: «И я хочу — чтобы как умер — бросили бы тело мое в помойку за ненужностью. Безо всяких похорон. Ну а покуда жив — хочу трахать малолеток, читать Достоевского и резаться в бильярд. Поэтому я и живу в Паттайе. Это величайший бордель в мире».

(Базель, 1999)

Сместились. Иль улеглись. По ту границу зримого. Три жизни: Эдди, Мария и Розмари. Фламандец, голландка и швейцарка. Отростки большого германского пространства. И что я там увидел? Печальное, окаменелое одиночество. Sic transit, блин!

(Сигулда, 1975)

Из вороха бесчисленных моментов он выбрал один — когда березы шепчутся с латышами.

(там же)

Шепчитесь, блин, шепчитесь! Да будет вам усладой непреходящий шепот.

(Брайтон-бич, 1999)

В магазине International Food было всего навалом: громоздились колбасы краковские, армавирские, полтавские и отдельные. Там он и заметил ее — в советском накрахмаленном кокошнике 50-х, с двумя белыми косичками. Она уставилась на него голубыми глазами-пуговками и спросила басом: «Вам сколько паундов завесить»? А он как подавился — слюной непереваренных колбас.

(там же)

— Блин! — этот звук ушел тонким резонансом.

(Куин Элизабет-2, 1995)

Когда желтоватый кабель лежит на дне океана, когда волокнистая связь передает речевые сигналы, когда стайки глубоководных камбал притираются к полиэтиленовой обмотке, а под нее подкапываются одинокие белые крабики и закапываются в ил сколопендры, тогда становится ясно, как близки мы ко времени Атлантов.

(опять блин Атлантида!)

Сей континент сидел на «пузыре» земной коры, под коим шло интенсивное кипение, как в гейзере. Они использовали эту энергию. Потом пузырь взорвался, лопнул. Шипящий бульон химических веществ извергся в океан и атмосферу. Тлетворный запах расползался, и мутно-грязное пятно расплылось по поверхности. Огромная волна накрыла другие континенты.

(вот-вот, батенька!)

Сдвигаются системы, сталкиваются лбами, громоздятся друг на друга, и мы блин барахтаемся под этими торосами. Der Weltenplan vollzieht sich unerbittlich.

(там же)

Я рассуждал практически — что ежели все одно уплывает в «Никуда», то сколько оно «Там» длится? Ведь полное Небытие, Ничто — есть только отсутствие во Времени. А если нет Времени, то что-то все равно выпадет из Пустоты. Иначе не бывает. Короче — воплощение прийдет, но только не «твое», а абсолютно новое, из Пустоты. Иначе говоря, ты вечно будешь «сейчас и здесь», но только другим, безо всякой связи с предыдущим. Просто здесь. Просто так. Есть только то, что есть, чего же нет, того и быть не может.

(Москва, 22.05.98)

Что испытал он в этот момент, когда крестился? Глядя в окно, где громыхали грузовики и голосили люди. Что, мол, крестится сейчас он, и тело такое теплое, гладкое, загорелое склоняется в поклонах, поминая родственников усопших. А родственники — те лежат под дерном, и плоть их уж сошла и кости побелели. А ведь когда-то и они подобно тебе кланялись, теплые, расставляя перстами крест на живом своем теле… Сколько остается времени? Die Uhr tickt.

(там же)

В этот момент острого осознания — его роли «здесь», и их далеких могилок «там» — грустно стало на душе, настолько ужасом повеяло, что захотелось в ванную горячую лечь и в мечтах забыться.

(там же)

В 48 лет понял он, что остался ребенком, который не приемлет мира «этого», боится его, и в то же время — цепляется, боится его покинуть.

(Франкфурт, книжная ярмарка, 1997)

На ярмарке еще раз стало ясно, что нечего писать, что неча шевелить слога, что неча рассуждать и излагать… что все давно уж сказано, и наименьший человек в этом мире — писатель. Что некое раздутое, преувеличенное представление о роли его — все та же отрыжка века девятнадцатого. А он, придурок, сидя в московской комнатушке, в 70-х, вдруг возомнил, что через слово можно, что можно и должно что-то доказать… типичная и непростительная глупость!

(там же)

Ему очень горько сейчас.

(Прага, 2000)

Он вышел в парк «Звезда». Вековые тополя стояли над немыми оврагами. Парк был разбит давно — лет 300 назад. Пьяные гуситы предавались здесь разгулу — тогда, накануне «битвы на Белой горе». В этих аллеях он чувствовал себя спокойнее. Шел и думал — то о смерти, то об оставшемся отрезке жизни, то о бессмертии. Впрочем, вообразить последнее он не мог. Есть только то, что есть, чего же нет, того и быть не может.

(Страсбург, 1998)

Эти блин свингеры, они же эшанжисты и эти эскапады. Куда все это заведет?

(Уссурийская тайга, 1980)

Муха прожужжала. Села на таежной тропе. Сколько мух он передавил в то короткое таежное лето?

(там же)

Комар прозвенел, сел на плечо. Он не стал его бить, в надежде, что тот скоро пресытится. Однако проклятый позвал друзей, и они устроили комариную оргию на вздувшейся мышце.

(Смоленщина, 1942)

Немецкий офицер вошел в избу, щелкнул каблуком, отдал честь. Честь отдавать однако было некому. Все жители со скарбом умотали к партизанам в Кропивинский лес. Одна бабка-Хохря лежала на печи и глухо стонала. Офицер задумался. Die Uhr tickt.

(Москва, 1998)

Старая мастерская на Арбате. Гипсовые Гагарины, Королевы, девушки с веслом. Она предложила ему согреться. И заварила сушеных грибков-галлюциногенов. Он отведал отвара, вытянул ноги и увидел: пляшущих человечков на лестнице, ведущей в Никуда.

(район Семипалатинска, 1999)

Ракета «Протон» задрожала, поднатужилась, пошла. Поднявшись до 160 километров сообразила, что вторая ступень не отделяется. И от гнева развалилась на части, пролив не одно ведро гиптила на нищую казахскую землю.

(Н.Масловка, 1997)

Вошел в темный, загаженный подъезд, заозирался: «Кажись, никого. Дай Бог, чтоб пронесло!» Поднялся на лифте на седьмой, вылез. Киллер — невзрачный мужичок — стоял на верхней площадке, наставив на него Макарова: «Здравствуй, заказничек! С новым годом тебя!» Раздался всплеск праздничного фейерверка.

(Ницца, 1998)

На Английской променаде было людно. А они сидели, матюгались в мобильные трубки. Им перекрыли все кредитки, и теперь в отеле «Негреско» их ждал очень, ну просто очень непростой разговор.

(Берлин, 1905)

Штейнер заварил грибков, сцедил через марлю, и стал пить мелкими частыми глоточками. Сегодня он раскрывал тайну души русского народа и его любовь-вражду с народами германского Севера. «А как будет Валгалла по русски?» — задал он себе первый наводящий вопрос.

(Завидово, 1980)

Заяц двигался по овсяному полю. Поле шумело, наливалось силой колосьев, однако заяц и его семейство избороздили его множеством ходовых линий — и поле прорезалось прямыми полосами, кругами и перпендикулярами. Рука хозяина потянулась к двустволке.

(Берлин, 2001)

Альбина Бодрова-Росси была хорошей бабой. Статной, немолодой уже красавицей. Она подолгу жила с мужиками и штопала им носки. Но как только заикалась о женитьбе — тех как ветром сдувало. От эттого ее стали видеть в церкви чаще обычного. «Свечедуйка» — говаривали «бывшие».

(Харьков, 1919)

Матросик Чубаев обвешался гранатами, обмотался пулеметными лентами. Ну зачем он так обвешался, право-дело? Когда попался белым в плен, все улики разбоя были налицо. Отсюда и до стенки оставалось четыре шага.

(сколько остается времени?)

Dazu hat er gerade noch acht Sekunden Zeit. Die Uhr tickt.