Глава VI

Грэхем стоял без движения. По телу пробежала дрожь, словно от резкой вибрации под ногами. Откуда-то издалека доносился голос Матиса:

— Что с вами?

— Мне нехорошо, — откликнулся Грэхем. — Извините, пожалуйста.

Лицо Матиса озарилось сочувствием. «Он думает, что меня сейчас стошнит», — понял Грэхем. Ответа он ждать не стал: развернулся и, не глядя на человека перед входом в салон, прошел к двери на другом конце палубы.

Спустившись в каюту, запер за собой дверь; его трясло. Опустился на койку, постарался взять себя в руки. Нет повода для паники. Наверняка существует выход. Надо только подумать.

Банат как-то выяснил, что Грэхем на «Сестри-Леванте». Вряд ли это было трудно: достаточно навести справки в офисах судоходных и железнодорожных компаний. Потом Банат взял билет в Софию, вышел из поезда на греческой границе и приехал другим поездом через Салоники в Афины.

Грэхем достал из кармана телеграмму Копейкина и уставился на нее. «Все хорошо…» Глупцы! Безмозглые глупцы! Он с самого начала не доверял этой затее с кораблем. Надо было положиться на чутье и требовать, чтобы его отвели к британскому консулу. Если бы не тот самодовольный кретин Хаки… А теперь Грэхем как мышь в мышеловке. Во второй раз Банат не промахнется, нет. Он профессионал. На кону его репутация — не говоря уж о гонораре.

Грэхема охватило странное, смутно знакомое чувство. Оно было как-то связано с запахом антисептиков и свистом закипающего чайника.

Вдруг он вспомнил — и ужаснулся. Это произошло несколько лет назад. На полигоне испытывали экспериментальную четырнадцатидюймовую пушку. Что-то случилось с затворным механизмом, и на втором выстреле пушка взорвалась. Двоих убило на месте, третьего изувечило. Тот, третий, лежал на цементе большим кровавым комком. Только этот комок все время вопил — вопил, пока не прибыли санитары и врач не сделал укол. Звук был тонким и высоким. Как свист чайника. Врач сказал, что человек даже не приходил в сознание, хотя вопил не переставая. Прежде чем инженерам дали обследовать остатки пушки, цемент вымыли раствором лизола. Грэхем тогда не обедал. В полдень пошел дождь. Он…

Грэхем вдруг осознал, что бранится. Слова сыпались без перерыва: бессмысленный поток грязной ругани. Он встал с койки. Нельзя терять голову. Нужно что-то делать, и поскорее. Если бы только удалось сойти с корабля…

Он отворил дверь и вышел в коридор. Сперва надо увидеться с корабельным экономом.

Кабинет эконома располагался на той же палубе. Дверь была распахнута. Эконом — высокий итальянец средних лет — сидел перед пишущей машинкой, без пиджака, с окурком сигары во рту. Перед ним лежали стопкой копии коносаментов, и он перепечатывал с них данные на вставленный в машинку графленый лист.

Грэхем постучал; эконом поднял взгляд занятого человека, которого отрывают от дел.

— Signore?[38]

— Вы говорите по-английски?

— No, signore.[39]

— По-французски?

— Да. Что вам угодно?

— Мне надо срочно увидеться с капитаном.

— По какому поводу, месье?

— Мне крайне необходимо сию же минуту сойти на берег.

Эконом отложил сигару и повернулся на вращающемся стуле.

— Я не очень хорошо владею французским, — спокойно промолвил он. — Не могли бы вы повторить?

— Я хочу, чтобы меня высадили.

— Месье Грэхем, не так ли?

— Да.

— Сожалею, месье Грэхем. Вы опоздали. Лоцманский катер уже отплыл. Вам следовало…

— Знаю. Но мне совершенно необходимо. Нет, я не сошел с ума. Я понимаю, что при обычных обстоятельствах это невозможно. Обстоятельства чрезвычайные. Я заплачу за потерянное время и неудобства.

Эконом пришел в замешательство:

— Зачем? Вы больны?

— Нет. Я… — Грэхем запнулся. Ему хотелось откусить себе язык: доктора на пароходе не было, угрозы инфекции могло хватить. А теперь уже поздно. — Если вы мне устроите встречу с капитаном, я все ему объясню. Уверяю вас, у меня самые веские причины.

— Боюсь, это невозможно, — сухо проговорил эконом. — Вы не понимаете…

— Все, что я прошу, — отчаянно прервал его Грэхем, — отойти немного назад и вызвать катер. У меня есть деньги, я готов заплатить.

Эконом раздраженно улыбнулся:

— Корабль, месье, не такси. Мы возим груз, у нас график. Вы ничем не болеете, и…

— Я же сказал: у меня веские причины. Если вы только позволите увидеться с капитаном…

— Месье, спорить бесполезно. Я не сомневаюсь, что вы способны и готовы оплатить вызов лодки из гавани. Это, однако, не имеет значения. Вы утверждаете, что не больны, но у вас есть причины. Поскольку они могли прийти вам в голову только в последние десять минут — не обижайтесь, мне кажется, что ваши причины не очень важные. Лишь самые убедительные и достоверные причины, касающиеся вопросов жизни и смерти, могут заставить нас остановить судно ради удобства одного пассажира. Если вы мне такие представите — я, разумеется, немедленно доложу о них капитану. Если же нет — боюсь, вашим причинам придется подождать до Генуи.

— Я вас уверяю…

Эконом грустно улыбнулся:

— Не сомневаюсь в вашей честности, месье. К сожалению, нужно нечто большее, чем уверения.

— Отлично, — огрызнулся Грэхем. — Раз вы настаиваете на подробностях — я их дам. Я сейчас узнал, что с нами плывет человек, севший на пароход специально, чтобы меня убить.

Лицо эконома стало непроницаемым.

— В самом деле, месье?

— Да. Я… — Что-то во взгляде собеседника его остановило. — Вы, похоже, решили, что я то ли пьян, то ли сошел с ума.

— Вовсе нет, месье. — Между тем мысли эконома читались яснее ясного: он принял Грэхема за очередного чокнутого, с которыми порой сталкивался по работе. Такие люди раздражали, потому что тратили время эконома, но он держался с ними терпеливо. Злиться на чокнутых бесполезно. Кроме того, имея с ними дело, он всякий раз еще больше убеждался в собственном уме и здравомыслии — качествах, которые, не будь владельцы компании столь близоруки, давно выдвинули бы его в совет директоров. К тому же про этих чокнутых, вернувшись домой, можно порассказать приятелям. «Только представь, Беппо! Англичанин — с виду нормальный, а вот винтиков не хватает. Вбил себе в голову, что кто-то хочет его убить. Воображаешь? Это все от виски. Я ему говорю…» А пока с Грэхемом надо себя вести обходительно и тактично. — Вовсе нет, — повторил эконом.

Грэхем начал терять самообладание.

— Вам требовались причины. Я вам их излагаю.

— Внимательно слушаю, месье.

— Банат. «Ба-нат». Он румын. Он…

— Одну секунду, месье. — Эконом достал из ящика лист бумаги, с деланной тщательностью провел карандашом по списку имен и поднял глаза на Грэхема: — На борту нет никого с таким именем или национальностью, месье.

— Когда вы перебили, я как раз собирался сказать: он путешествует с фальшивым паспортом.

— И кто же он?..

— Тот пассажир, что сел на корабль сегодня днем.

Эконом снова сверился с бумагой:

— Каюта номер девять. Месье Мавродопулос, греческий коммерсант.

— Так у него написано в паспорте. А настоящее имя — Банат, и он румын.

Оставаться учтивым эконому стоило немалых усилий.

— Какие у вас доказательства, месье?

— Если свяжетесь по радио с полковником Хаки из турецкой полиции в Стамбуле, он подтвердит мои слова.

— Это итальянское судно, месье. Мы вышли из турецких вод и обращаться по таким вопросам можем только в итальянскую полицию. Да и в любом случае беспроводная связь у нас только для навигации — это все-таки не «Рекс» и не «Граф Савойи». Вам придется потерпеть до Генуи. Там полиция разберется с вашими обвинениями относительно фальшивого паспорта.

— Да мне плевать на его паспорт, — рассвирепел Грэхем. — Я вам говорю: этот человек намерен меня убить.

— И почему же?

— Ему заплатили, вот почему. Теперь понимаете?

Эконом поднялся на ноги. Он долго был терпеливым; настало время проявить твердость.

— Нет, месье. Не понимаю.

— Если не понимаете вы — дайте мне поговорить с капитаном.

— Нет никакой нужды, месье. Я понял достаточно. — Он посмотрел Грэхему в глаза. — С моей точки зрения, существует два благожелательных объяснения. Либо вы приняли месье Мавродопулоса за другого, либо вам приснился дурной сон. В первом случае рекомендую не повторять свои слова перед кем-либо еще; я человек рассудительный, но если услышит месье Мавродопулос — может счесть за оскорбление. Во втором — советую немного полежать у себя в каюте. И помните: никто вас на корабле не убьет. Здесь слишком много народу.

— Да как же вы не видите… — закричал Грэхем.

— Я вижу, — мрачно произнес эконом, — что существует и третье, менее благожелательное объяснение. Возможно, вы сочинили эту историю, потому что по каким-то другим, тайным, причинам хотите сойти на берег. Если так — сожалею. История ваша смехотворна. Как бы то ни было, пароход остановится в Генуе, не раньше. А сейчас извините, мне надо работать.

— Я требую отвести меня к капитану.

— Когда уйдете — закройте, пожалуйста, за собой дверь, — весело отозвался эконом.

Грэхем возвратился в каюту; от злости и страха мутило. Он закурил и попытался рассуждать трезво. Можно пойти прямиком к капитану. Секунды две Грэхем обдумывал эту идею. Если он… Да нет, выйдет одно бессмысленное унижение. Капитан — даже если удастся до него добраться и заставить слушать — наверняка примет рассказ с еще меньшим сочувствием. И у Грэхема все так же не будет доказательств. Даже если получится убедить капитана, что в словах Грэхема есть доля истины, что он не страдает паранойей, — ответ останется прежним: «Никто вас на корабле не убьет. Здесь слишком много народу».

Слишком много народу! Они не знают Баната. Человек, который вошел среди бела дня в дом к полицейскому чиновнику, выстрелил в него, в жену и спокойно вышел, так легко от своего не отступится. Пассажиры и раньше пропадали с кораблей посреди океана. Иногда тела выносило на сушу, иногда — нет. Иногда такие случаи получали объяснение, иногда — не получали. Что свяжет исчезновение английского инженера (который вел себя весьма странно) с греческим коммерсантом Мавродопулосом? Ничего. И даже если тело инженера выбросит на берег прежде, чем рыбы объедят его до неузнаваемости, даже если его найдут, если выяснят, что смерть наступила раньше, чем оно оказалось в воде, кто докажет, что в убийстве повинен Мавродопулос, если к тому времени от Мавродопулоса останется что-нибудь, кроме золы от паспорта? Никто.

Грэхем вспомнил телеграмму, которую отправил из Афин: «Приеду в понедельник». В понедельник… Он взглянул на незабинтованную руку и пошевелил пальцами. К понедельнику эти пальцы могут начать разлагаться — вместе со всем остальным, что звалось Грэхемом. Стефани огорчится, но скоро утешится. Она никогда не унывала и отличалась благоразумием. Денег у нее, правда, останется не много; ей придется продать дом. Надо было больше вкладывать в страховку. Если б он только знал. Впрочем, страховые компании потому и существуют, что люди не знают о таких вещах заранее. Теперь уже ничего поделать нельзя, только надеяться, что все кончится быстро и без боли.

Грэхем вздрогнул и снова разразился бранью. Потом резко осекся. Он должен придумать выход. Не только ради себя и Стефани. Требовалось выполнить работу. «Враги вашей страны хотят, чтобы, когда растает снег и пройдут дожди, морская мощь Турции осталась ровно такой, как сейчас. Ради этого они готовы на что угодно». На что угодно! За Банатом стоял немецкий агент в Софии, за агентом — Германия и нацисты. Да, надо придумать выход. Если другие англичане способны умереть за свою страну — он сможет для нее выжить. В голове опять зазвучал голос полковника Хаки: «У вас есть и преимущества перед солдатом. Вам нужно только защищаться. Не надо выходить на открытую позицию. Никто не назовет вас трусом, если вы сбежите».

Бежать некуда, но прочее оставалось в силе. Нет нужды подставляться под пулю. Он может не покидать каюты. Может принимать здесь пищу. Держать дверь на запоре. И защищаться он, если понадобится, тоже сможет. Да, черт возьми! У него есть револьвер Копейкина.

Револьвер лежал в чемодане, среди одежды. Грэхем достал его и взвесил в руке, благодаря судьбу, что не отказался от подарка.

Раньше огнестрельное оружие было для Грэхема набором математических выражений, составленным так, чтобы позволить человеку нажатием кнопки послать бронебойный снаряд за несколько миль точно в цель. Всего лишь устройство — как пылесос или резалка для бекона. Оно не имело национальности, не принадлежало ни к какому лагерю, не повергало в трепет и не значило ничего, кроме способности заказчика платить. Грэхема не интересовали ни те, кто будет стрелять из произведений его искусства, ни те, в кого станут стрелять (а благодаря неизменному интернационализму его компании это часто оказывались одни и те же люди). Ему, знавшему, как много разрушений может произвести даже один четырехдюймовый снаряд, они представлялись бесстрастными цифрами. То, что на самом деле они все-таки живые люди, не переставало удивлять Грэхема. Так истопник крематория не утруждает себя мыслями о величии смерти.

Но этот револьвер был другим. В нем ощущалось нечто личное, прямая связь с человеческим телом. Радиус поражения составлял, пожалуй, ярдов двадцать пять или меньше; значит, можно будет видеть лицо жертвы — и до выстрела, и после. Видеть и слышать предсмертные муки. С таким револьвером не станешь думать о чести и славе — только об одном: или ты убьешь, или тебя. В твоей собственной руке — жизнь и смерть: простая конструкция из пружин, рычагов, нескольких граммов пороха и свинца.

Грэхем ни разу в жизни не держал револьвер — и теперь внимательно рассматривал свое оружие. Над спусковой скобой — клеймо: надпись «Сделано в США» и название американской фирмы, выпускающей пишущие машинки. По обеим сторонам — два маленьких скользящих выступа: один — защелка предохранителя, другой, если его сдвинуть, открывал казенную часть, где виднелись шесть патронов. Револьвер был сработан на славу.

Грэхем вынул патроны и раза два, на пробу, нажал забинтованной рукой на спуск; нелегко, но удавалось. Он вставил патроны на место. Может, Банат и прирожденный убийца, но так же уязвим для пуль, как и любой другой. И он вынужден действовать первым. Что, если поглядеть на все с его точки зрения? Он потерпел неудачу в Стамбуле, ему пришлось догонять жертву. Он смог сесть с ней на один пароход, но многого ли добился? То, что Банат совершил, состоя в румынской «Железной гвардии», сейчас не годилось. Легко быть смелым, когда на твоей стороне банда головорезов и запуганный судья. Пассажиры действительно иногда исчезали посреди плавания, но это случалось на гигантских лайнерах, а не на грузовых судах водоизмещением в две тысячи тонн. Трудно убить кого-нибудь на таком небольшом корабле — и остаться непойманным.

Впрочем, это возможно — если ночью человек выйдет один на палубу. Тогда его можно заколоть и скинуть в море. Но сперва его нужно еще выманить. К тому же все равно оставался риск, что вас увидят с мостика. Или услышат: прежде чем скрыться под водой, жертва может громко закричать. А если перерезать горло прямо на палубе — прольется много крови. И это все при условии, что убийца отлично управляется с ножом; Банат — стрелок, ножом орудовать не привык. Проклятый эконом говорил правду: на корабле слишком много народу, чтобы убивать. Пока Грэхем осторожен — ему ничто не грозит. По-настоящему опасно станет в Генуе.

Там, очевидно, надлежит сразу отправиться к британскому консулу, рассказать обо всем и заручиться полицейской охраной до границы. Да, так он и поступит. У Грэхема неоценимое преимущество над врагом: Банату неизвестно, что его опознали. Он будет полагать, что жертва ничего не подозревает; станет выжидать в расчете исполнить задуманное между Генуей и французской границей. К тому времени, когда осознает ошибку, исправлять ее будет поздно. Единственное, о чем сейчас нужно позаботиться, — чтобы он не осознал ее слишком рано.

А что, если он заметил, как Грэхем поспешно удалился с палубы? При одной мысли кровь застыла в жилах. Но нет: Банат смотрел в другую сторону. И все-таки предположение показывало, каким надо быть осторожным. Ни в коем случае нельзя прятаться всю дорогу в каюте: это немедленно вызовет подозрения. Надо вести себя как обычно, но не подставляться. Всегда находиться рядом с кем-то из других пассажиров или в своей каюте за запертой дверью. Следует даже быть любезным с «месье Мавродопулосом».

Грэхем расстегнул пиджак и засунул револьвер в боковой карман брюк. Было неудобно, карман сильно топорщился. Тогда Грэхем вынул из нагрудного кармана бумажник и поместил револьвер туда; так тоже получилось неудобно и заметно. Пусть лучше остается в каюте: Банат не должен видеть, что Грэхем вооружен.

Положив револьвер в чемодан, Грэхем встал и собрался с духом. Сейчас он зайдет в салон и выпьет. Если Банат там — тем лучше. Алкоголь поможет справиться с напряжением. А напряжен Грэхем будет сильно: предстоит встретиться с тем, кто пробовал убить его однажды и попытается еще. Предстоит делать вид, будто никогда этого человека не видел и не слышал о нем. При одной мысли Грэхема затошнило.

Надо сохранять спокойствие. От того, насколько убедительно он сыграет роль, возможно, зависит его жизнь, а если долго раздумывать, естественным быть не получится. Лучше покончить с этим сразу.

Он зажег сигарету, открыл дверь и поднялся по трапу в салон.

Баната там не было. От облегчения Грэхем едва не рассмеялся. Хозе и Жозетта слушали Матиса; перед ними стояла выпивка.

— Так все и продолжается, — горячо говорил Матис. — Владельцам крупных правых газет выгодно, чтобы Франция тратилась на вооружение и чтобы простые люди слабо представляли, что творится за кулисами. Я рад возвратиться во Францию — это моя родина, но не заставляйте меня любить тех, кто прибрал ее к рукам. Нет уж!

Жена Матиса слушала с молчаливым неодобрением. Хозе откровенно зевал. Жозетта вежливо кивала, но при виде Грэхема на ее лице проступило облегчение.

— И где же пропадал наш англичанин? — сразу спросила она. — Мистер Куветли уже всем рассказал, как здорово вы провели время.

— Отдыхал в каюте после дневных волнений.

Матис, хоть и не очень довольный, что его прервали, все же добродушно сказал:

— Я боялся, что вам нездоровится, месье. Теперь лучше?

— Да, спасибо.

— Так вам нездоровилось? — спросила Жозетта.

— Просто утомился.

— Это все плохая вентиляция, — немедленно заявила мадам Матис. — У меня тоже, с тех пор как села на корабль, голова болит и кружится. Надо бы пожаловаться, но, — она указала на мужа, — если ему самому хорошо — значит, все идет как надо.

Матис улыбнулся:

— Вздор! У тебя морская болезнь, вот и тошнит.

— От кого меня тошнит — так это от тебя.

Хозе громко щелкнул языком, откинулся на стуле и прикрыл глаза, словно моля небеса избавить его от семейных ссор.

Грэхем заказал виски.

— Виски? — Хозе присвистнул и выпрямился на стуле. — Англичанин пьет виски! — объявил он. Затем, поджав губы, изобразил гримасу врожденного аристократического слабоумия и проговорил с манерным акцентом: — Глоточек виски мне, старина!

Ухмыльнувшись, он огляделся по сторонам, ища одобрения.

— Так он себе представляет англичан, — вставила Жозетта. — Хозе глупый.

— Не думаю, — возразил Грэхем. — Просто он не был в Англии. Очень многие из тех, кто не бывал в Испании, убеждены, что от всех испанцев пахнет чесноком.

Матис хохотнул.

Хозе приподнялся со стула:

— Вы что, оскорбить меня хотите?

— Нисколько. Всего лишь заметил, как распространены подобные заблуждения. А от вас, например, совсем чесноком не пахнет.

Хозе снова сел.

— Рад слышать, — многозначительно произнес он. — Если мне только покажется, что…

— Помолчи, — осадила его Жозетта. — Ты выставляешь себя на посмешище.

По счастью, в эту минуту появился сияющий мистер Куветли, и беседа перетекла в другое русло.

— Я пришел, — обратился мистер Куветли к Грэхему, — просить вас со мной выпить.

— Очень мило с вашей стороны. Но я уже сделал заказ. Может, это вы выпьете со мной?

— Вы сильно добры. Я, пожалуйста, буду вермут. — Он сел. — Вы повидали, что у нас новый пассажир?

— Да, месье Матис мне его показывал. — Грэхем взял у стюарда виски и заказал мистеру Куветли вермут.

— Греческий джентльмен, именем Мавродопулос. Он коммерсант.

— И чем же занимается? — Грэхем с облегчением убедился, что может обсуждать месье Мавродопулоса довольно спокойно. — Какие ведет дела?

— Мне все равно, — отозвалась Жозетта. — Я его только что видела. Уф-ф!

— А что с ним не так?

— Ей нравятся только простые и чистенькие, — мстительно проговорил Хозе. — А тот грек с виду грязный. Он бы и пах, пожалуй, грязно, но душится дешевым парфюмом. — Хозе послал воздушный поцелуй. — Nuit de Petits Gars! Numéro soixante-neuf! Cinq francs la bouteille.[40]

Лицо мадам Матис застыло.

— Ты невыносим, Хозе, — сказала Жозетта. — К тому же твой собственный парфюм стоит всего пятьдесят франков за флакон. Не надо так больше — это непристойно. Мадам не привыкла к твоим шуточкам и может обидеться.

Но мадам Матис уже обиделась.

— Как вам не стыдно, — гневно промолвила она. — Такое и при одних мужчинах говорить неприлично, а с вами здесь дамы!

— Да, — поддержал Матис. — Мы не ханжи, но некоторые вещи лучше в порядочном обществе не произносить.

Ему, похоже, было приятно хоть раз в чем-то согласиться с женой. Та сперва даже растерялась. Супруги решили выжать из случая все, что могли.

— Месье Галлиндо должен извиниться, — сказала мадам Матис.

— Я настаиваю, чтобы вы извинились перед моей женой, — добавил Матис.

— Извиняться? За что? — Хозе недоуменно вытаращился на них.

— Он извинится, — откликнулась Жозетта и, повернувшись к Хозе, перешла на испанский: — Извинись, дурак скабрезный. Хочешь нарваться на неприятности? Разве не видишь, что он рисуется перед женой? Он тебя на клочки разорвет.

Хозе пожал плечами:

— Ладно. — Он высокомерно посмотрел на французов. — Я извиняюсь. Не понимаю за что, но извиняюсь.

— Моя жена принимает извинения, — сухо отозвался Матис. — Они не слишком учтивые, но мы их принимаем.

— Офицер говорит, — тактично вставил мистер Куветли, — что Мессину мы не увидим: темно будет.

Однако неуклюжая попытка сменить тему оказалась излишней: в эту секунду через дверь, ведущую на прогулочную палубу, вошел Банат.

Несколько мгновений он стоял, глядя на собравшихся: пальто распахнуто, в руке шляпа — как человек, зашедший укрыться от дождя в картинную галерею. От недостатка сна бледное лицо вытянулось, под маленькими, глубоко посаженными глазами залегли круги; толстые губы слегка кривились, будто его мучила мигрень.

Грэхем почувствовал, как сердце учащенно забилось где-то в горле. Перед ним стоял его убийца. Рука, сжимавшая шляпу, — та самая, что сделала выстрелы, оцарапавшие правую ладонь, которую Грэхем протянул сейчас за стаканом виски. Этот человек убивал когда-то всего за пять тысяч франков — не считая издержек.

От лица отхлынула кровь. Грэхем бросил на вошедшего только один быстрый взгляд, но весь его облик успел запечатлеться в уме — от пыльных коричневых туфель до нового галстука, засаленного мягкого воротника и глупого усталого лица. Грэхем отхлебнул виски и увидел, что мистер Куветли улыбается новому попутчику. Остальные смотрели безучастно.

Банат медленно зашагал к бару.

— Добрый вечер, месье, — поздоровался мистер Куветли.

— Добрый вечер. — Слова прозвучали еле слышно, словно любезность мистера Куветли была Банату противна и он с трудом заставил себя ее принять. Подойдя к бару, он что-то шепнул стюарду.

Когда он прошел мимо мадам Матис, та нахмурилась; потом Грэхем тоже уловил сильный аромат розового масла — и вспомнил, как полковник Хаки спрашивал, чем пахло в номере «Адлер палас» после покушения. Вот и разгадка. От этого человека разило духами. На всем, к чему он прикоснется, должен оставаться запах.

— Вы далеко едете, месье? — задал вопрос мистер Куветли.

Банат тяжело посмотрел на него:

— Нет. В Геную.

— Красивый город.

Банат, не ответив, отвернулся и взял выпивку. На Грэхема он ни разу не взглянул.

— По-моему, вы не искренне говорите, что всего лишь утомились, — строго заметила Жозетта. — На вас лица нет.

— Вы утомились? — спросил мистер Куветли по-французски. — Ах, тут я виноват. С древними памятниками так всегда: много приходится ходить пешком.

От Баната он, кажется, отступился как от безнадежного и не стоящего усилий.

— Нет, что вы. Мне понравилась наша прогулка.

— Это все вентиляция, — упрямо повторила мадам Матис.

— В самом деле душновато, — уступил ей муж. Он старательно говорил так, чтобы обращаться ко всем, кроме Хозе. — Хотя чего можно ожидать за такие скромные деньги?

— Скромные?! — воскликнул Хозе. — Ничего себе! По мне, так поездка обошлась недешево. Я не миллионер.

Матис побагровел.

— Есть и более дорогие способы доехать из Стамбула в Геную.

— Всегда для всего есть более дорогие способы, — парировал Хозе.

— Мой муж вечно преувеличивает, — поспешно вмешалась Жозетта.

— Путешествовать в наши дни затратно, — промолвил мистер Куветли. — Но…

Спор продолжился — скучный и бестолковый, поддерживаемый неприязнью между Хозе и Матисом. Грэхем слушал вполуха. Он знал, что рано или поздно Банат поглядит на него, — и хотел поймать этот взгляд. Не то чтоб он надеялся узнать что-нибудь, чего не знал раньше; и все же хотелось увидеть. Грэхем смотрел на Матиса, но краем глаза следил за Банатом. Тот поднес ко рту бокал бренди и сделал глоток; потом, опустив бокал, взглянул на Грэхема. Грэхем откинулся на спинку стула.

— …но сравните удобства, — говорил Матис. — На поезде у вас место в общем купе. Можно поспать — допустим. В Белграде приходится ждать вагонов из Бухареста, в Триесте — вагонов из Будапешта. Посреди ночи — проверки паспортов, днем — кошмарная еда. Шум, пыль, копоть. Не понимаю, как…

Грэхем допил виски. Банат наблюдал за ним — скрытно, как палач наблюдает за человеком, которого должен казнить на следующее утро: мысленно взвешивая его, измеряя шею, прикидывая длину веревки.

— Путешествовать в наши дни затратно, — снова произнес мистер Куветли.

Раздался гонг к ужину. Банат поставил стакан и вышел из салона; за ним последовали Матисы. Грэхем заметил, что Жозетта смотрит на него с любопытством, и поднялся на ноги. Из кухни доносился запах пищи. Итальянка с сыном зашли и сели за стол. При мысли о еде Грэхему стало дурно.

— Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? — спросила Жозетта по дороге к обеденным столам. — Выглядите не очень.

— Вполне уверен. — Грэхем поискал, что бы добавить, и выложил первое, что пришло на ум: — Мадам Матис права: вентиляция здесь скверная. Может, прогуляемся после ужина?

Жозетта вскинула брови:

— Вот теперь я знаю, что вы и вправду нездоровы! Вы сделались вежливым. Но я согласна составить вам компанию.

Грэхем выдавил улыбку, подошел к столу и обменялся с двумя итальянцами сдержанными приветствиями. Только сев, он заметил, что рядом положили еще один прибор.

Первым побуждением было встать и выйти. То, что Банат на корабле, уже плохо, но есть с ним за одним столом будет просто невыносимо. Однако Грэхем остался за столом. Надо вести себя естественно. Нужно постараться думать о Банате как о месье Мавродопулосе, греческом коммерсанте, которого он раньше не встречал и о котором ничего не слышал. Нужно…

Появился Халлер и сел рядом.

— Добрый вечер, мистер Грэхем. Вам понравилось сегодня в Афинах?

— Да, спасибо. Мистера Куветли город изрядно впечатлил.

— Ах да, конечно. Вы исполняли обязанности гида. Полагаю, устали.

— Если честно, у меня не хватило духу. Я нанял машину, и экскурсоводом был шофер. Мистер Куветли бегло говорит по-гречески, так что все прошло к общему удовольствию.

— Знает греческий язык — и никогда не бывал в Афинах?

— Он родился в Смирне. Кроме этого, мне, к сожалению, ничего выяснить не удалось. Я лично считаю мистера Куветли обычным занудой.

— Очень жаль. Я так надеялся… Впрочем, тут уже ничего не поделаешь. Признаться, я потом жалел, что не отправился с вами. Вы, разумеется, осматривали Парфенон?

— Да.

Халлер сконфуженно улыбнулся:

— Когда доживешь до моих лет, часто вспоминаешь о приближающейся смерти. Сегодня днем я подумал, как бы мне хотелось увидеть Парфенон еще хоть раз. Вряд ли уже выдастся другой случай. Когда-то я часами простаивал в тени пропилеи, глядя на храм и стараясь понять тех, кто его возвел. Я тогда был молод и не знал, насколько тяжело западному человеку проникнуть в полную грез античную душу. Древние греки так далеки от нас. Бога превосходной формы сменил бог превосходящей силы — и как велико расстояние между ними. Идея рока, воплощенная в дорических колоннах, ничего не говорит детям Фауста. Для нас… — Он замолчал. — Извините меня. Я вижу, на корабле новый пассажир. Кажется, он будет сидеть с нами.

Грэхем заставил себя поднять глаза. Банат вошел в салон и стоял, устремив взгляд на столы. Стюард с тарелками супа, появившись у него за спиной, указал на место возле итальянки; Банат приблизился, огляделся и сел. Слабо улыбнувшись, он кивнул собравшимся.

— Мавродопулос, — представился он. — Je parle français un pétit peu.[41]

Он чуть шепелявил; голос был хриплым и бесстрастным. Над столом поплыл запах розового масла.

Грэхем холодно кивнул. Теперь, когда решительное мгновение настало, он оставался спокоен.

Еле сдерживаемое отвращение, отразившееся на лице Халлера, смотрелось почти забавно. Он высокопарно произнес:

— Я Халлер. Рядом с вами — синьора и синьор Беронелли. А это мистер Грэхем.

Банат снова кивнул и сказал:

— Я сегодня проделал долгий путь. Из Салоник.

— Мне казалось, — проговорил Грэхем, напрягшись, — что в Геную из Салоник проще ехать поездом. — Ему не хватало дыхания; собственный голос звучал странно.

Посреди стола стояла мисочка с изюмом; прежде чем ответить, Банат взял немного и положил в рот.

— Не люблю поезда. — Он поглядел на Халлера: — Вы немец, месье?

Халлер нахмурился:

— Да.

— Хорошая страна, Германия. Италия тоже, — добавил он, повернувшись к синьоре Беронелли, и взял еще несколько изюминок.

Та улыбнулась и склонила голову. Юноша, похоже, рассердился.

— А что вы думаете об Англии? — спросил Грэхем.

Маленькие утомленные глаза холодно уставились на него.

— Англию я никогда не видел. — Банат отвел взгляд и принялся рассматривать стол. — Когда я последний раз был в Риме, видел великолепный парад итальянской армии — с пушками, бронемашинами и самолетами. — Он проглотил изюмины. — Самолеты — прекрасное зрелище. Когда глядишь на них, думаешь о Боге.

— И почему же? — осведомился Халлер. Месье Мавродопулос ему явно не нравился.

— Когда глядишь на них, думаешь о Боге. Вот все, что знаю. Это чуешь нутром. В грозу тоже думаешь о Боге. Но те самолеты были лучше, чем гроза. Сотрясали воздух, как бумагу.

Гладя, как толстые безвольные губы румына излагают эту дичь, Грэхем размышлял: если бы английские присяжные судили Баната за убийство, признали бы его сумасшедшим или нет? Наверно, нет: он убивал ради денег, а закон считает таких людей психически здоровыми. И все же он был сумасшедшим. Его помешательство — буйство бесконтрольного подсознания, умственный атавизм, видящий божественное величие в громе и молнии, в реве бомбардировщиков, в выстреле пятисотфунтового снаряда; вдохновленное священным ужасом безумие пещерного человека. Для такого, как Банат, убийство и впрямь могло стать ремеслом. Однажды он, наверно, с удивлением обнаружил, что многие люди готовы платить за эту работу, которую легко могли выполнить сами. После, конечно, заключил, что другие просто не столь умны. Его отношение к своему занятию было ровно таким же, как у биржевого маклера или ассенизатора: чисто практическим.

— Вы едете в Рим? — спросил Халлер с той подчеркнутой вежливостью, с какой пожилые люди обращаются к молодым глупцам.

— В Геную, — ответил Банат.

— Я слышал, в Генуе непременно стоит посетить кладбище, — сказал Грэхем.

Банат выплюнул косточку от изюма.

— Да? Почему? — Таким замечанием его, очевидно, было не смутить.

— Говорят, оно обширно, хорошо устроено и усажено красивыми кипарисами.

— Может, схожу туда.

Стюард принес им суп. Халлер нарочито повернулся к Грэхему и вновь завел речь про Парфенон. Ему, по-видимому, доставляло удовольствие рассуждать вслух; от слушателя его монологов требовалось только изредка кивать. С Парфенона Халлер перешел на находки догреческого периода, на арийские мифы о героях и ведическую религию. Грэхем машинально ел, слушал и следил за Банатом. Тот с жадностью клал пищу в рот и жевал, озираясь, как пес над тарелкой объедков. Грэхем вдруг потрясенно осознал, что Банат жалок — как бывает жалкой обезьяна, столь похожая на человека. Он не сумасшедший. Он животное — причем опасное.

Ужин подошел к концу. Халлер, как обычно, возвратился к жене. Грэхем, воспользовавшись случаем, встал из-за стола вместе с ним, надел пальто и вышел на палубу.

Ветер улегся. Корабль плыл с хорошей скоростью, неторопливо покачиваясь; вода, обтекавшая пластины его обшивки, шипела и пузырилась, словно они раскалены докрасна. Ночь выдалась ясной и морозной.

В ноздрях и в горле все еще стоял запах розового масла. Грэхем с наслаждением вдохнул полной грудью чистый, свежий воздух. Из первой стычки он вышел молодцом. Он сидел лицом к лицу с Банатом и говорил с ним, не выдав себя. Банат не подозревает, что Грэхему все о нем известно. Дальше будет легче. Надо только не терять голову.

За спиной послышались шаги. Грэхем как ужаленный резко обернулся.

Это была Жозетта; улыбаясь, она подошла к нему.

— Так вот она, ваша вежливость! Пригласили погулять, а ждать меня не стали. Пришлось вас разыскивать. Вы плохо себя ведете.

— Простите. В салоне так душно, что…

— В салоне совсем не душно, и вы это прекрасно знаете. — Она взяла его под руку. — А сейчас давайте пройдемся, и вы мне расскажете, в чем дело.

Он быстро взглянул на нее:

— Какое дело? О чем вы?

Жозетта преобразилась в великосветскую даму:

— То есть вы мне не скажете. Не скажете, как оказались на корабле. Не скажете, что случилось сегодня — из-за чего вы так перепугались.

— Перепугался? Но…

— Да, месье Грэхем, перепугались. — Дернув плечами, она отбросила манеры светской дамы. — Извините, но мне уже случалось видеть людей в страхе. Они ничуть не похожи на тех, кто устал или кому дурно от спертого воздуха. У них особый вид. Лица у них маленькие, кожа вокруг рта серая, а руки не знают куда деваться. — Они дошли до ступенек на шлюпочную палубу. Жозетта посмотрела на Грэхема: — Поднимемся?

Он кивнул. Он не возразил бы, предложи она даже вместе прыгнуть за борт. В голове гудела одна-единственная мысль: если Жозетта умела понять, когда человек испуган, значит, умел и Банат. А если заметил Банат… Но он не мог заметить. Не мог. Он…

На шлюпочной палубе Жозетта вновь взяла Грэхема за руку и сказала:

— Чудная ночь. Я рада, что мы вот так гуляем. Утром я боялась, что рассердила вас. На самом деле мне не хотелось ехать в Афины. Тот офицер, который считает себя жутко обаятельным, приглашал меня съездить с ним, но я отказалась. А с вами бы я поехала. Я это говорю не чтобы к вам подольститься. Так и есть.

— Вы очень добры, — пробормотал Грэхем.

— «Вы очень добры», — передразнила Жозетта. — Вы такой чопорный. Как будто я вам совсем не нравлюсь.

Он через силу улыбнулся:

— Что вы. Вы мне очень нравитесь.

— Но доверять вы мне не хотите! Понимаю. Вы увидели, как я танцую в «Ле Жоке», и подумали с высоты своего опыта: «Ага! С этой женщиной надо поосторожней». Так ведь? Глупый вы. Я — друг.

— Вы правы. Я глупый.

— Но я вам нравлюсь?

— Да. Нравитесь. — В нем созревало странное решение. Он расскажет ей про Баната.

— Тогда и верить мне вы тоже должны.

— Должен.

Мысль, конечно, нелепая. Доверять Жозетте нельзя; ее цели ясны как день. Никому нельзя доверять. Но он один, совершенно один. Если бы рядом был кто-то, кому можно открыться, стало бы легче. Что, если Банат заметил, как Грэхем нервничает, и догадался, что тот настороже? Заметил или нет? Жозетта, наверное, может сказать.

— О чем вы задумались?

— О завтрашнем дне.

Жозетта назвала себя другом. Видит Бог — друг сейчас нужнее всего. Кто-то, с кем можно обо всем поговорить, все обсудить. Никто не знает тайну Грэхема. Если с ним что-нибудь случится — никто не обвинит Баната; тот, безнаказанный, отправится за вознаграждением. Она права. Глупо ей не доверять только из-за того, что она танцует в ночных кабаре. Копейкин о ней хорошо отзывался, а он в женщинах разбирается.

Они дошли до угла под мостиком. Грэхем знал, что Жозетта здесь остановится; так и случилось.

— Если будем тут стоять, я замерзну, — сказала она. — Лучше ходить по палубе — круг за кругом.

— Я думал, вы хотите задать мне вопросы.

— Я уже говорила, что не лезу в чужие дела.

— Говорили. Помните, вчера вечером я вам сказал, что скрываюсь на пароходе от человека, который хочет меня застрелить, и что это, — он поднял правую руку, — рана от пули?

— Помню. Плохая шутка.

— Очень плохая. К несчастью, это все правда.

Он не видел лица Жозетты, но слышал, как она резко вдохнула и почувствовал, как ее пальцы впились ему в руку.

— Вы меня обманываете.

— Увы, нет.

— Но вы же инженер, — промолвила она обвиняющим тоном. — Что вы сделали такого, из-за чего вас хотят убить?

— Ничего. — Он помедлил. — Просто я сейчас занят важным делом. И конкуренты по бизнесу стараются не допустить, чтобы я возвратился в Англию.

— Вот теперь вы точно обманываете.

— Да, обманываю. Хотя это недалеко от истины. У меня важное дело, и есть люди, которые изо всех сил мешают мне доехать до Англии. Они заплатили кое-кому, чтобы меня прикончили в Галлиполи, но полиция раскрыла заговор. Тогда они наняли убийцу-профессионала. Когда я вернулся из «Ле Жоке» в гостиницу, он ждал меня в номере. Он стрелял по мне и промахнулся — только задел руку.

Жозетта часто дышала.

— Какой ужас! А Копейкин знает?

— Знает. Плыть морем — отчасти его идея.

— А кто эти люди?

— Я знаю только об одном. Его зовут Мёллер; живет в Софии. В турецкой полиции мне сказали, что он немецкий агент.

— Но сейчас он не может до вас добраться.

— Боюсь, может. Пока я был на берегу, на борт поднялся еще один пассажир.

— Коротышка, от которого несет духами? Мавродопулос? Но…

— Настоящее его имя — Банат. Он тот самый наемный убийца, что стрелял по мне в Стамбуле.

— Откуда вы знаете? — спросила она, затаив дыхание.

— Он следил за мной в «Ле Жоке». Пришел туда убедиться, что меня нет в гостинице и можно вломиться в номер без помех. Когда он стрелял, в комнате было темно, но потом в полиции мне показали фотографию, и я его опознал.

Помолчав, она медленно проговорила:

— Плохо дело. Тот коротышка — грязный тип.

— Да уж, плохо.

— Вам надо идти к капитану.

— Спасибо, уже пробовал. Дальше эконома не продвинулся. Он решил, что я либо пьян, либо свихнулся, либо лгу.

— Что вы собираетесь делать?

— Пока ничего. Банат не догадывается, что я его узнал. Скорее всего следующую попытку он предпримет только в Генуе. Когда мы туда прибудем, я обращусь в британское консульство и попрошу связаться с полицией.

— Мне кажется, ему известно про ваши подозрения. Когда мы перед ужином собрались в салоне и француз вел речь о поездах, тот человек за вами наблюдал. И мистер Куветли тоже на вас смотрел. Вы тогда странно выглядели.

В животе у Грэхема что-то перевернулось.

— Вы имеете в виду — до смерти напуганным? Признаю. Я напугался. А как мне не бояться? Я не привык, что меня стараются убить. — Он повысил голос, чувствуя, как трясется от нервной злости.

Жозетта снова ухватила его за руку:

— Тсс! Не надо так громко. А это так важно — что он знает?

— Если знает, тогда ему придется действовать до того, как мы причалим в Генуе.

— На таком маленьком корабле? Он не осмелится. — Она подумала. — У Хозе в ящике есть револьвер. Попробую вам его достать.

— У меня тоже есть револьвер.

— Где?

— В чемодане. Если положить в карман, его видно, а я не хотел показывать, что осведомлен об опасности.

— Если станете носить с собой револьвер, никакой опасности не будет. Пусть тот человек его заметит. Когда собака видит, что ее боятся, — она кусает; покажите, что вы можете дать отпор, — и бояться станут вас. — Она взяла Грэхема за другую руку. — Вам не о чем волноваться. Вы доплывете до Генуи и отправитесь там в британское консульство. Не обращайте внимания на эту провонявшую духами гадину. Когда окажетесь в Париже — уже и думать о нем забудете.

— Если доберусь.

— Вы просто невозможный. С чего бы вам не добраться до Парижа?

— Вы думаете, что я глуп.

— Я думаю, что вы устали. Ваша рана…

— Простая царапина.

— Дело не в глубине раны. Вы испытали шок.

Грэхему вдруг захотелось рассмеяться. Жозетта говорила правду: он все еще не отошел от той адской ночи с Копейкиным и Хаки. Он был на взводе и тревожился попусту.

— Жозетта, когда мы приедем в Париж, я угощу вас таким роскошным ужином, какой только можно купить за деньги.

Она придвинулась ближе.

— Мне ничего от вас не нужно, chéri. Только хочу вам нравиться. Я вам нравлюсь?

— Конечно, нравитесь. Я же говорил.

— Да, говорили.

Левая рука Грэхема коснулась пояса ее пальто. Внезапно Жозетта всем телом прижалась к Грэхему; в следующую секунду он сжимал ее в объятиях и целовал.

Когда у него устали руки, Жозетта отодвинулась назад и прислонилась отчасти к Грэхему, отчасти к поручням.

— Теперь лучше, chéri?

— Да. Лучше.

— Тогда я закурю.

Он дал ей сигарету.

— Вы сейчас думаете о той леди в Англии? О вашей жене? — спросила Жозетта, глядя на Грэхема над огоньком спички.

— Нет.

— Но будете о ней думать?

— Если вы станете все время о ней говорить — буду.

— Понимаю. Я для вас — лишь часть путешествия из Стамбула в Лондон. Как мистер Куветли.

— Не совсем. Мистера Куветли я бы целовать не стал.

— Что вы думаете обо мне?

— Что вы очень красивая. Мне нравятся ваши волосы, ваши глаза и запах ваших духов.

— Это приятно. Можно вам кое-что сказать, chéri?

— Что?

Она тихо зашептала:

— Корабль маленький. Каюты маленькие. Стены тонкие. И всюду люди.

— Ну?..

— А Париж большой. Там уютные отели с большими комнатами и толстыми стенами. Можно не встречаться ни с кем, кого не хочешь видеть. И знаете, chéri, когда путешествуешь из Стамбула в Лондон и приезжаешь в Париж, иногда нужно бывает выждать целую неделю, прежде чем отправиться дальше.

— Неделю — это долго.

— Все из-за войны. Вечно разные задержки. Разрешения покинуть Францию приходится ждать несколько дней. В паспорт должны поставить особую печать — если ее нет, на поезд до Англии не пустят. За печатью надо ходить в префектуру, а там страшная волокита. И вы торчите в Париже, пока старухи из префектуры не найдут время рассмотреть вашу заявку.

— Какая досада.

Жозетта вздохнула.

— Мы чудно могли бы провести эту неделю или дней десять. Я не про «Отель де Бельж»; паршивое место. Есть «Ритц», и «Ланкастер», и «Георг Пятый»… — Она замолкла, ожидая ответа.

— А еще «Крийон» и «Морис», — докончил Грэхем.

Жозетта сжала его руку:

— Вы очень милый. Но вы меня понимаете? Снять квартиру дешевле, только на такой короткий срок нам ее не сдадут. А в дешевой гостинице будет скучно. Но излишняя роскошь мне тоже не по душе. Есть прелестные отели, где номер обойдется дешевле, чем в «Ритце» и «Георге Пятом»; можно будет больше потратить на еду и танцы. Даже во время войны есть где развлечься. — Она нетерпеливо махнула горящей сигаретой. — Впрочем, зря я все о деньгах. Так вы убедите старух в префектуре выписать вам разрешение слишком быстро — и разочаруете меня.

— Знаете, Жозетта, — сказал Грэхем, — еще минута — и мне покажется, что вы говорите всерьез.

— А вы полагаете, не всерьез? — возмутилась она.

— Абсолютно убежден.

Она расхохоталась:

— Вы умеете вежливо нагрубить. Скажу Хозе — его это позабавит.

— Не уверен, что хочу забавлять Хозе. Спустимся?

— А, вы сердитесь! Думаете, я над вами потешаюсь.

— Ничуть.

— Тогда поцелуйте меня.

Некоторое время спустя она нежно произнесла:

— Вы мне очень нравитесь. Я не против комнаты за пятьдесят франков в день. Но «Отель де Бельж» ужасен. Не хочу туда возвращаться. Так вы не сердитесь на меня?

— Нет. Я сержусь на себя.

Жозетта была теплой, мягкой и бесконечно податливой. Рядом с ней ни Банат, ни весь оставшийся путь не имели значения. Грэхем чувствовал к ней и благодарность, и жалость. Он решил, что когда они приедут в Париж, он купит ей сумочку и, прежде чем отдать, сунет внутрь банкноту в тысячу франков.

— Все будет хорошо, — заверил он. — Вам не придется возвращаться в «Отель де Бельж».

В салон они спустились в начале одиннадцатого. Хозе, сжавший губы и с головой ушедший в игру, не заметил их. Мистер Куветли поднял взгляд и слабо улыбнулся.

— Мадам, — горестно изрек он, — ваш муж прекрасно играет в карты.

— У него много опыта.

— Да-да, не сомневаюсь. — Мистер Куветли сделал ход; Хозе, торжествуя, пришлепнул его карту своей. Лицо мистера Куветли вытянулось.

— Игра моя, — объявил Хозе и сгреб со стола деньги. — Вы продули восемьдесят четыре лиры. Если бы мы играли на лиры, а не на чентезимы, я бы вас разорил на восемь тысяч четыреста лир. Вот это было бы что-то. Сыграем еще?

— Я лучше пойду спать, — поспешно ответил мистер Куветли. — Спокойной ночи, дамы и господа.

Когда он ушел, Хозе провел языком по зубам, словно от игры во рту остался неприятный привкус.

— Какая скука. Все на этом вшивом корабле ложатся спать рано. — Он посмотрел на Грэхема: — Сыграть не хотите?

— Боюсь, мне тоже уже пора в постель.

— Ладно, ступайте. — Хозе пожал плечами, взглянул на Жозетту и начал сдавать на двоих. — Сыграю с тобой.

Та безнадежно улыбнулась Грэхему:

— Если ему не угодить — будет потом не в духе. Доброй ночи, месье.

Грэхем облегченно улыбнулся в ответ и пожелал доброй ночи.

Он возвратился в каюту куда более спокойным и радостным, чем до ухода.

Как разумно говорила Жозетта! И как он сам был глуп! С такими, как Банат, опасно пытаться действовать тонко. Когда собака видит, что ее боятся, она кусает. Теперь Грэхем станет всюду носить с собой револьвер. Больше того, если Банат попробует что-нибудь выкинуть — Грэхем выстрелит. На силу надо отвечать силой. Он достанет оружие прямо сейчас.

Грэхем нагнулся и вытащил чемодан из-под койки.

Вдруг он замер, уловив на мгновение приторный аромат розового масла.

Запах был слабым, почти неощутимым — и больше уже не чувствовался. Секунды две Грэхем не двигался, стараясь убедить себя, что ошибся. Потом его охватила паника.

Дрожащими пальцами он расстегнул замки и откинул крышку чемодана.

Револьвер исчез.

Загрузка...