Путь к Имени, или Мальвина-Евфросиния

Молоденькая девушка с необычным именем Мальвина вынуждена работать дворником: колоть лед, мыть лестницу, выгонять с чердака бомжей. У её подруги отняли ребенка; другая подруга несколько лет провела в секте. И всё-таки все проблемы решаются... В этой книге рассказано о судьбах современных девушек, о напастях, подстерегающих их на каждом шагу. В результате различных событий главная героиня приходит к мысли креститься. Она получает имя в честь преподобной княгини Евфросинии Московской. В повести переплетаются прошлое и настоящее, предопределяющие в своем единстве будущее России. Книга адресована широкому кругу читателей.

Надежда Владимировна Веселовская

ПУТЬ К ИМЕНИ, ИЛИ МАЛЬВИНА-ЕВФРОСИНИЯ

повесть

1

Мама назвала меня Мальвиной, в честь девочки-куклы с голубыми локонами. Когда я была маленькой, мне очень нравились картинки в книжке «Золотой ключик» — особенно те, где была Мальвина. Я надеялась, что и сама вырасту такой же красивой — ведь не зря же у нас с ней общее имя!

В школе меня называли Малей, Малькой, Мальвинкой, даже Калинкой-Малинкой. А одна старая учительница звала Мальвой — это был ее любимый цветок. В общем, если в младших классах я радовалась своему необычному имени, то в средних мне уже хотелось отдохнуть, раствориться среди снующих вокруг Машек, Катек, Анек и Настей. А к окончанию школы я убедила себя, что имя вообще ничего не значит, важно, какой ты человек. Если люди будут меня уважать, то никому не покажется, что «Мальвина» звучит напыщенно.

Впрочем, у меня в то время было много других вопросов, которые требовалось решить. И самый первый — кем я буду в жизни, в смысле, какую профессию мне выбрать. Хотелось, конечно, чтобы можно было хорошо заработать, ну и вообще: чтобы от меня был прок и чтобы чувствовать себя на своем месте. Мы с мамой устроили семейный совет и перебрали все варианты. Первый — поступить в институт, но это само по себе не просто, и потом, еще пять лет сидеть на том же скудном бюджете. А уж если предложат платить за обучение, тут мы с мамой и вовсе пас. Второй вариант — техникум или училище, третий — сразу на работу.

Мне, конечно, хотелось выбрать третий, потому что я давно мечтала зарабатывать деньги. Тут все сошлось: и жалость к маме, которая всю жизнь надрывалась, чтобы меня вырастить, и собственные желания — шубку там, сапоги. А потом, я, естественно, понимала, что деньги могут в жизни практически все: вылечить, защитить, решить любую проблему. За деньги можно исполнить все мечты, кроме одной — полюбить и быть любимой. Потому что если тебя любят за деньги, это уже не любовь. Правда, в нашем выпускном классе было и другое мнение.

— Деньги — эквивалент труда, — говорила пышная блондинка Настя Кокорева, самая продвинутая из нас: она и училась неплохо, и рассуждала обо всем как взрослая. — Если мужик тебя любит, он должен трудиться, чтобы заработать деньги. Для той, которую любит. А не хочет трудиться, пусть он идет на фиг!

— А может быть, он старается, да не выходит! — запротестовало несколько голосов. — Ведь это непросто — много заработать! И наоборот — некоторые так устраиваются, что им ни за что ни про что сыплются большие деньги!

— Значит, надо уметь так устроиться. Надо выдумать, найти, подсуетиться. Тоже, между прочим, немалый труд! — разъясняла Настя.

— Это не наше дело, как любовник или там муж зарабатывает, — подхватила тягучим, чуть гнусавым голосом Валька, которая больше всех пользовалась успехом у наших классных мальчишек. Они бегали за ней как ненормальные. Но когда Валька бралась о чем-то рассуждать, все напрягали челюсть, чтобы не улыбаться. Потому что умом она отнюдь не блистала. Точнее, была просто дура набитая, хотя и неплохая девчонка, безвредная и незанудливая. Я знала ее давно, потому что мы жили в одном подъезде.

Разговор развернулся не на шутку, почти все наши девицы приняли в нем участие. Большинством голосов утвердили вывод: есть два пути, достойных нормальной современной девушки, похожей на нас самих. Первый путь — захомутать денежного мужика, чтобы он ел у тебя с рук, и иметь, таким образом, доступ к его деньгам. Второй — самой делать карьеру и опять-таки прийти к богатству. Потом оказалось, что два этих «либо» могут пересекаться: когда карьера твоя лежит в области браков с иностранцами, почему-то очень любящими жениться на русских. Тут тоже два пути: можно сотрудничать со специальными агентствами, а можно поехать работать за границу и уже там, на месте, подцепить себе мужа с деньгами... Мы так разгорячились, что готовы были тут же посылать запрос в интернет и бежать в посольство за визами. Только самые робкие, вроде Анюты Тихоновой, которую чаще звали Нютой, остались непричастны общему ажиотажу.

Все это было несколько лет назад, еще до того, как выявились аферы преступных фирм, отправлявших девушек за границу. У них отбирали паспорта, якобы для заключения контракта, и фактически продавали в заграничное рабство. Но разве мы тогда это знали? Только по счастливой случайности, а в какой-то степени по инерции жизни ни одна из нас таким образом не пострадала.

Когда я после того школьного разговора заикнулась дома о своей возможной карьере, мама пришла в ужас. Кроме того, что она не могла представить себе нашу разлуку, материнское чувство интуитивно предупреждало ее об опасности. Да и вообще, замужество представлялось ей как нечто, с одной стороны, романтическое, а с другой — жизненно-устойчивое. «Строить семью, — говорила мама. — Тебе еще рано строить семью». Сейчас-то уже не рано, да все никак эта стройка не ладится. А тогда мама сказала и о том, что семья должна создаваться на родной для человека земле, чтобы его дети наследовали язык, традиции, определенный образ жизни. Одним словом, наследовали Родину. И, если посмотреть с другой стороны, — чтобы сама Родина не пустела, не подвергалась вырождению. Тогда уже в нашей стране смертность превышала рождаемость, но еще не настолько, как сейчас.

И хотя мамочка говорила вполне искренне, главное заключалось все-таки не в этом. У нас с ней была более узкая, однако очень важная для обеих цель — получше устроить меня в жизни. Я выросла без отца, можно сказать, в бедности, так что была, наверное, чем-то обделена. И вот когда я выросла, настало, казалось бы, время наверстать. А время для этого было благоприятным во всех отношениях: все вокруг только и говорили о том, что теперь, после перестройки, молодежь имеет большие возможности. И пусть я не какая-нибудь там красавица и не вундеркинд, но и дурнушкой или тупицей меня тоже не считали. Мамочка сохранила мне с детства хорошее здоровье, воспитала как хорошую девочку, научила терпеливо работать. А уж желания отдаться созидательному труду, который нас к тому же и обеспечит, во мне было хоть отбавляй!

Но чего-то, видимо, не хватало, потому что в конечном счете все наши прожекты насчет работы сошли на мыльный пузырь. Предложений было множество — но стоило нам нацелиться, как через некоторое время выяснялось, что данный вариант кусается. Там надо было самим платить, там место, при ближайшем рассмотрении, выходило вовсе не таким выгодным и удобным, как представлялось сначала. А иногда оказывалось, что «тут есть риск», как определяла моя умница-мама. Везде, где требовалось участвовать в каких-то авантюрах, допускать вольности с мужчинами либо отвечать за материальные ценности, мама вставала грудью. Она меня от многого в то время остерегла, даже от потери денег, скопленных в результате ежегодной работы в трудовых летних лагерях. Потому что, поторкавшись во все вроде бы открытые двери и не сумев в них войти, я впала в уныние и стала мечтать о положении рантье. Первый же частный банк, обещавший невероятно высокую прибыль, показался мне заслуживающим внимания. Моя одноклассница и соседка Нюта, слишком скромная, чтобы выступать на наших школьных дебатах, и только слушавшая других, уже отнесла свои деньги в этот самый банк. А через год мы встречались с ней во дворе в несусветную рань — ибо сама я, увы, к тому времени устроилась дворником и по совместительству уборщицей подъезда, а она же шла в банк занимать очередь, состоящую из обманутых вкладчиков. Деньги действительно возвращали, так как в дело вмешалась прокуратура, но стоять приходилось целыми днями, с утра до вечера. Нюта рассказывала, что в банке открыто пять окошек: четыре на вклад, хотя уже никто не хотел вкладывать в этот банк деньги, и одно на выплату — то, к которому и тянулась огромная взбудораженная очередь. В конце концов я перестала встречать Нюту по утрам: она бросила затею с возвращением вклада. В медучилище, куда она поступила, потребовали посещать занятия, а не стоять вместо этого в очередях. Из страха быть отчисленной она послушалась, а послать вместо себя в очередь ей было некого: Нюта жила с бабушкой, которой уже перевалило за восемьдесят лет.

Таким образом я не потеряла деньги, скопленные на летних трудах. Но это, конечно, не решало проблему. В конце концов мы с мамой пришли к выводу: устраиваться на работу надо по знакомству, чтобы какой-нибудь свой человек помог тебе на первых порах. Но поскольку у нас таких знакомых не было, мама решила, что будет учить меня шить. Сама она неплохо шила для себя и своих подруг, но денег за это не брала, считала неудобным. Дескать, она не профессионал, и это просто дружеская услуга. Теперь же под влиянием развивающегося вокруг капитализма мы решили, что профессионалом должна стать я. Мне предстояло стяжать высокое мастерство и впоследствии зарабатывать деньги, желательно неплохие. Но профессионал должен иметь соответствующее образование. Все швейные курсы оказались платными, и мы, уже поднаторевшие выходить из сложных ситуаций, решили так: я пока буду учиться шитью у мамы, а между тем устроюсь мастером чистоты, чтобы скопить денег к следующему учебному году. Дворник — одна ставка, уборщица — вторая. Причем со всем этим можно справиться до полудня, если, конечно, нет обвального снегопада. А вечером сидеть за швейной машинкой.

Я так и делала, и тут открылось нечто неожиданное: у меня как будто прорезался талант модельера. Я всегда любила делать что-нибудь руками: вырезать, клеить, лепить из пластилина. В младших классах моими любимыми уроками были труд и рисование, как, впрочем, и у большинства моих одноклассников. Но до сих пор все это не связывалось в сознании с шитьем, и вдруг меня словно молния пронзила: надо делать из тканей аппликации для одежды, которую я буду шить! И получился просто супер, во всяком случае мамины знакомые, интересовавшиеся моими успехами, расхватали первые образчики для себя! Мама смущенно разрешила мне брать гонорар: ведь я глядела в профессионалы, да и ткани покупала на свои деньги. А вот как раз материал для аппликаций мне практически ничего не стоил: тут дело было в фантазии, которой у меня оказалось воз и маленькая тележка. Тогда я почувствовала счастье, которое заключается, как я и теперь считаю, в совпадении: когда надо делать как раз то, что хочется. Мне страшно нравилось шить так, как я шью, а клиентки покупали, платили и делали новые заказы.

Одна из них вывела меня на новый путь: сказала мне о том, что можно подготовить свою творческую коллекцию на молодежный конкурс дизайнеров. Это мероприятие было обставлено весьма пышно: о нем говорили на телевидении, и все прочее. У меня даже голова закружилась, настолько много ошеломительных радостей там сулили. Чего в жизни не бывает: глядишь, получу первую премию, буду много учиться и когда-нибудь открою свой Дом моделей. А талант у меня, все говорили, есть.

То, что это действительно талант, я догадалась уже по тому, насколько меня захватила эта идея. Я теперь дни и ночи сидела над эскизами и кусками разнообразных тканей, кроме тех часов, которые проводила в обнимку с метлой и шваброй, а еще с лопатой и ломиком для скалывания льда, — но перед глазами у меня все равно были мои будущие модели. Когда наступила осень, я не пошла на курсы, потому что была целиком захвачена своими новыми планами. Все должно было решиться в декабре, ибо конкурс приурочили к новогодним праздникам. В оргкомитете со мной говорили ободряюще, и я ждала, надеялась, трепетала...

Все это первое время моей взрослой жизни мы с мамой продолжали жить дружно, как и во все периоды моего детства. Бывшие школьные подружки, с которыми я иногда встречалась, часто жаловались на «предков», которые что-то им запрещают, чего-то требуют и при этом постоянно ворчат. Белокурая Настя, которая училась теперь на экономиста, спросила, разрешает ли мне мать работать на моем нынешнем месте.

— «Дворник Мальвина» — это как-то не звучит... — усиленно шевеля губами, потому что она при этом жевала жвачку, протянула Настя. Из-за этого жевания ее слова звучали как-то особенно высокомерно — «дво-орник Мальви-ина»...

— Ну и что ж, что дворник!

— Понимаешь, твое имя обязывает! — дернула плечом Настя. — Если бы тебя звали Дуней или Фросей... А то получается смешно...

Не знаю, насколько Настины эмоции шли от сердца, но другие девчонки приняли их всерьез. Валька, которая была, наверное, самой доброй из всех, тут же стала деятельно искать выход:

— Знаешь, Мальвинка, может быть, тебе в нашу фирму перейти? Я поговорю с Раулем...

Кто устроился после школы лучше всех, так это как раз Валька. И не по знакомству — она была такой откровенной, что тотчас рассказала бы всем, кто помог ей занять хорошую должность в фирме. Но ей никто не помогал, она просто пришла, и ее наняли. Самым удивительным казалось то обстоятельство, что Валька работала секретарем начальника, некоего Рауля, с которым она и собиралась поговорить обо мне. Я, конечно, была ей благодарна, но все равно не могла представить себе, какой из нее секретарь. Наши бывшие учителя в один голос стонали от тяжкого бремени под названием Кабанова. «Три пишем, два в уме» — по такой формуле она получила в конце концов аттестат. Но ведь в фирмах такое не проходит, там, это все знают, надо работать по-настоящему!..

Вообще все наши девочки выбрали себе что-нибудь заземленное, не из области мечты. Учеба за свой счет, профессия медсестры, бухгалтера, чертежницы... Получалось, что я одна готова к творческой искрометной карьере, от которой захватывает дух! Поэтому меня нисколько не коробило то, что сейчас я «дама с метлой и лопатой». Ведь концы смыкаются, Золушка тоже была замарашкой и принцессой одновременно. Но я пока не говорила подружкам, что готовлю собственную коллекцию одежды на конкурс, что в оргкомитете меня уже знают и даже обнадеживают первым местом... и хорошо, что не говорила!

Когда настало время, которого я так ждала, мне неожиданно объявили, что в моей коллекции нарушен стандарт — я так и не поняла, какой именно. Во всяком случае, им стоило сказать мне об этом раньше, в период ожидания, не заполненного ничем, кроме изнурительных волнений и захватывающей дух надежды. «Ждите, Мальвиночка, ждите. Вы уже все сделали, остается только ждать», — так мне говорили, когда я, не выдержав напора мечты, являлась в оргкомитет для того, чтобы убедиться — все, о чем я думаю, не сон, а действительность. И вот я дождалась... оказывается, нарушены стандарты, а до сих пор мне никто об этом не заикнулся! Сказали только перед самым конкурсом, когда уже поздно что-либо менять...

Все-таки моя коллекция была показана и даже заняла на конкурсе первое место. Но — не под моим именем! Я сразу узнала свои собственные модели, лишь слегка переделанные — поверхностно и на скорую руку. Увидев это, я словно сошла с ума и никак не могла понять — что случилось? Почему мне, лично мне нельзя получить первое место, если моя коллекция все равно его получила? Чем я не подхожу — прокаженная или что? Может быть, не престижно, что я работаю дворником?.. Мама обняла меня, трясущуюся как в лихорадке перед телевизором, закутала, словно маленькую, в теплый плед и принялась объяснять: нет во мне ничего такого, что помешало бы первому месту. Просто мне не хватает опыта, связей, влияния... может быть, и денег, потому как не исключено, что конкурсант, присвоивший мою работу, дал кому-то взятку. Или, может быть, он чей-то сын, зять, племянник, а я наивная девочка, не догадавшаяся как-то зарегистрировать свои работы, защитить права. Наверное, для этого есть специальные процедуры, о которых мы ничего не знали...

Мне было трудно свыкнуться с тем, что произошло. Сперва я хотела обратиться в суд, и маме стоило большого труда меня удержать:

— У тебя же нет никаких свидетельств, доченька... чем ты докажешь, что это твоя коллекция?

— Но ведь есть же на свете справедливость! — рыдала я.

Мама молчала: она тоже верила в справедливость и не могла, да и не хотела разубеждать меня в том, что она есть на свете. Однако восстановить ее в данном случае было, понятное дело, невозможно. Экспертиза? Свидетели? Но кто станет свидетельствовать за меня, не известную в модельном бизнесе никому, кроме тех членов оргкомитета, которые и отдали мои модели другому? Да и не стали бы назначать экспертизу, для нее не было оснований. Вообще ничего не было, только мои собственные слова. Суд даже не принял бы вопрос к рассмотрению, и это, как я поняла позже, было очень для меня хорошо. Ведь если бы дошло до суда, мне как проигравшей стороне пришлось бы оплачивать все судебные расходы, а этого мы с мамой взять на себя не могли. К тому же бессовестные люди могли предъявить нам встречный иск — о компенсации за моральный ущерб.

Три дня двор и подъезд зарастали грязью, но жильцы любили меня и терпели все это не жалуясь. На четвертое утро я взяла метлу, ведро со шваброй и заступила на свою обычную вахту. Но теперь рядом не было мечты, постоянно веющей надо мной все последние месяцы. Я ощущала непривычную пустоту и гулкость внутри, а если пробовала заполнять их какими-нибудь мыслями, получалось, что бью по больному месту. Потому что все мои мысли были о том, как обошлись со мной на конкурсе. Через полчаса внутренней борьбы мне захотелось навсегда бросить свои трудовые орудия, раскричаться, расплакаться, может быть, устроить кому-нибудь скандал. Но тут очень кстати для моего душевного состояния мимо прошли жилица с четвертого этажа и ее ребенок, больной ДЦП. Они выходили редко, наверное, только к врачу, потому что мальчик очень плохо ходил. И был в то же время настолько тяжелым, что мать не могла взять его на руки... Почему врачи не ходят к таким больным на дом, думала я, трясясь мелкой дрожью от жалости к этим двоим и своей невольной вины за то, что я у мамы здоровая, могу работать и при этом еще недовольна своей судьбой. Метла заходила у меня в руках с особой энергией, и вся ситуация на конкурсе словно отодвинулась за какую-то полупрозрачную завесу. Ну, нарвалась и нарвалась, надо об этом скорей забыть. И я так и сделала. Только вот придумывать новые модели больше не могла — очень уж было больно.

Поскольку швейная машинка стояла теперь без дела, я взяла себе соседний участок, чтобы получать двойную ставку. Теперь у меня больше половины дня занимала уборка. И тогда я почувствовала, что должна влюбиться. Во-первых, потому, что под механическое шарканье метлы или швабры обязательно надо что-нибудь себе представлять — вот как до сих пор я мечтала о конкурсе. Во-вторых, мой организм оказался, по-видимому, перенасыщен обидой и огорчением, и влюбиться для меня теперь было вопросом выживания. Я подсознательно стремилась потопить свои отрицательные эмоции в радостях и надеждах любви. Но как приступить к делу, для меня оставалось тайной, а с мамой я говорить об этом стеснялась. И тут судьба неожиданно послала мне советчицу в лице моей учительницы, той, что когда-то называла меня Мальвой. Я мела двор, стараясь не задевать по движущимся наперерез метле ботинкам, кроссовкам и сапогам — почему-то в тот вечер мимо нашего дома шло много народу. И вдруг меня окликнули: «Мальва! Это ты, деточка?» Я так стосковалась по своему детству, где все было понятно и правильно, что буквально расплакалась от этого оклика да еще от вида знакомой приземистой фигуры в старомодном пальто, с вылезающими из-под шляпки седыми кудерьками. И учительница тоже расчувствовалась, повела меня на обочину дороги, неуклюже придерживая выпадающую из моих рук метлу.

— Что с тобой, Мальва? Ты плачешь? У тебя что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, Илария Павловна, просто все плохо в жизни... Я раньше думала, что жить — это счастье, а теперь вижу — ничего хорошего!

— Что ты, деточка, так нельзя говорить, — испугалась моя старая учительница. — Мало ли что бывает, разве можно роптать на жизнь? Вот лучше пойдем сейчас со мной, и ты мне все расскажешь.

— Прямо сейчас? А вы так поздно из школы? Вам, наверное, надо отдохнуть...

— Я не из школы. Уволилась, стара стала. Так что времени у меня предостаточно.

Таким образом я оказалась в большом старинном доме на улице Чаплыгина, с высокими потолками, украшенными лепными медальонами, с широкими паркетинами и скособоченными скрипучими дверями. Квартира была коммунальной, но соседей я почти не видела — из одной двери вышла тихая старушка, в другой на миг обозначился мужчина, заросший щетиной, вроде как с запоя. Но тут же и исчез, не сказав ни слова. Из большой передней Илария Павловна повела меня в свою комнату, где как-то особенно пахло: сухим деревом, почти выветрившимся ароматом духов, горьковатой пылью и как будто сухими мальвами. Или мне это только показалось?

Я почувствовала, что в этой комнате мне предстоит выговориться. Здесь меня внимательно слушали, однако не так, как слушала бы мама, чересчур волнующаяся от моих слов. То обстоятельство, что Илария Павловна больше не была учительницей в школе, снимало последние барьеры застенчивости.

— Вот, значит, как... — пожевала она бледными губами, выслушав мой рассказ о конкурсе. — Ну что ж, это бывает, бывает... особенно теперь. Но и всегда бывало, во все времена. Я думаю, деточка, что ты правильно поступила, когда не стала подавать в суд. Ведь у тебя нет никаких доказательств, а чувства в суде не в счет...

— В том-то и дело! Если бы у меня были доказательства...

— И то еще неизвестно! Как говорится, с сильным не борись, с богатым не судись. Тебя некому поддержать, а это, как ни грустно, главное! — Она вздохнула и помолчала. — Однако я вижу, вся эта история не убила в тебе волю к жизни, да... Наверное, тебе сейчас хочется как-то встряхнуться, обрадоваться. Вот именно — обрадоваться! Ты не думала о том, чтобы влюбиться?

— Как вы все знаете, Илария Павловна...

Но вслед за этим искренним, восхищенным признаньем мне пришлось выслушать долгое наставление о том, как осторожно надо подходить к подобным вещам. Общество сейчас в нравственном кризисе, а мужчины — наиболее шаткая его часть в том, что касается границ дозволенного... Женщина скорее теряет ясность ума, а мужчина — свежесть чувств. Словом, я минут двадцать слушала о том, что далеко не всякий мужчина благороден, а многие вообще из рук вон плохи. И если даже Средние века породили Синюю бороду и маркиза де Сада, то что говорить о нашем времени, отравленном искаженным взглядом средств массовой информации на верность и целомудрие, а также жестокими сценами, постоянно встречающимися в фильмах... Дальше речь зашла о наркотиках и алкоголе, востребованных теми, кто не имеет достаточно внутренних сил противостоять действительности... — Илария Павловна кивнула в сторону двери, вероятно, имея в виду своего заросшего щетиной жильца. Но мне уже было неинтересно слушать. Я и так знала, что нельзя сближаться с первым попавшимся человеком, и ждала от своей учительницы иного урока — с чего начать и, главное, с кого. Где найти этого героя, изначальный материал для рассмотрения: годится — не годится? А вот этого мудрая Илария Павловна и сама, похоже, не знала.

В общем, сложилось так, что мне некому было помочь. В школе я не дружила с мальчишками, и подруг, которые могли бы с кем-нибудь познакомить или хотя бы дать совет, тоже последнее время порастеряла. Анюта уехала не попрощавшись, даже не сказав, куда едет, — просто продала квартиру вскоре после того, как ее бабушка умерла, и исчезла с горизонта своих прежних знакомых. Валька по-прежнему жила в нашем подъезде и говорила, что работает в той же самой фирме. Но я стала все чаще встречать ее посреди бела дня, когда сотрудники фирм усердно вкалывают. И от нее пахло вином... Другие девчонки тоже разбрелись по своим путям, по своим собственным интересам в жизни. Может быть, они не звонили мне потому, что не хотели общаться с дворником.

Некоторое время я посвятила тому, чтоб завести роман — разумеется, осторожно, дабы не попасть в руки Синей бороды, маркиза де Сада и прочих подобных, не пострадать от отравленных наркотиками и алкоголем. Мне повезло — я действительно ни от кого не пострадала, действительно не попала в руки маньяков, как и ни в чьи другие руки. Никто из особей мужского пола, находившихся в радиусе досягаемости, ни разу не изъявил желания познакомиться со мной поближе. А сама я не знала, что предпринять. Навязываться не было умения, мои дворничьи орудия — ломик, метла да швабра — тоже не способствовали свободе общения. И вот тогда я почувствовала протест — почему? Если верить фильмам молодости моей мамы, раньше парни заглядывались и на дворника, если этот дворник был молодой и хотя бы слегка хорошенькой девчонкой. А я и была слегка хорошенькой — даже больше, чем слегка!

Ведь не зря в детстве некоторые находили во мне сходство с моей знаменитой тезкой, Мальвиной из «Золотого ключика»! И вновь во мне поднялось общее недовольство — да что же это за жизнь такая, где парням, мужчинам нет дела до любви... Действительно, права Илария Павловна — нормальных мужиков сейчас днем с огнем поискать. Либо он пьяница, либо отпетый, либо даже взглянуть на девушку не захочет — бежит вечером по двору домой, а в голове дела. Поздороваешься с ним — ответит на ходу, глядя себе под ноги. В такой ситуации и улыбки из себя не выдавишь — обидно. Конечно, я могла бы намекнуть кому-то, что он меня очень интересует... но тогда этот кто-то неправильно бы меня понял, уж это наверняка. Я ведь не стремилась к сексу, ни ради познания, как глупая школьница, ни ради выгоды, как проститутка. Мне нужна была просто романтическая влюбленность.

Мама ничего не знала об этом новом разочаровании в моей жизни, но чувствовала мою горькую наэлектризованность и старалась меня подбадривать. Дескать, я молодец — хорошо убираю двор и подъезд, а главное, доброжелательна к людям. Все жильцы меня любят. Это действительно было так, и вообще мама никогда не говорила неправды, но я чувствовала, что она от меня чего-то ждет. В самом деле, не век же работать дворником, в качестве которого я подвизаюсь вот уже восемь лет! Так и до пенсии своей метлой дометешь, не заметишь. Но искать другую работу не было сил: с того знаменательного конкурса во мне развилась боязнь «высовываться», искать лучшей доли. Но скорей всего, дело было не только в этом. Прожив восемь взрослых лет, я чувствовала внутреннюю потребность как-то разобраться в жизни, что-то для себя понять. Иными словами, определить основы. Пока я висела между небом и землей: мне не хотелось считать жизнь подлой, безрадостной и несправедливой, как когда-то при встрече с Иларией Павловной. Но в то же время я не могла этого отрицать, потому что постоянно наблюдала эту самую несправедливость. Ладно я сама, человек склонен ошибаться, когда себя оценивает. Но взять хотя бы жильцов нашего подъезда, о которых я много чего знала вследствие постоянных наблюдений. Женщина с четвертого этажа вынуждена таскать своего почти неподвижного мальчика во двор, чтобы посадить в машину и везти в диспансер на консультацию. Почему врач сам не приходит к ним, разве не достаточно того, что мать изнурена уходом за больным ребенком и к тому же убита самим фактом его болезни? А бомжи, с которыми я постоянно не знаю, как быть? Вроде бы мне как дворнику надлежит блюсти неприкосновенность подъезда и выгонять из него всех, кто не имеет права там находиться. Все это несомненно, но как выгонишь на мороз тех, кому некуда идти? А недавно, когда я все-таки закричала на скорчившегося между этажами человека в дурно пахнущих тряпках, он вдруг подтянул к себе костыли и, когда встал, оказался калекой: у него не было одной ноги. После этого я бросилась к себе в каморку и бегала из угла в угол, не зная, что делать: искать ли этого одноногого бомжа, чтобы просить прощения, или радоваться, что он ушел и, значит, проблема на сегодняшний день решена? Если бы он еще был один, я бы закрывала на него глаза и даже постаралась стать ему полезной: принесла бы поесть, потом горячей воды... Но бомжи часто ходят группами: приютишь одного, завтра он с товарищем, и еще с товарищем. Так наш подъезд скоро превратится в ночлежку...

Назревали и еще проблемы. Бывшую квартиру Анюты приобрели частные предприниматели и вопреки всем правилам превратили ее в цех по пошиву одеял. Это грозило нашему дому пожаром, потому что бизнесмены постоянно поднимали в квартиру рулоны ваты и целлофана для внутренней прошивки, чтобы одеяла получались теплыми. К тому же они подолгу занимали лифт. А еще весь восьмой этаж и отчасти седьмой вынуждены были существовать в постоянном шуме швейных машин, не утихающем даже за полночь. Одеяльные бизнесмены наняли каких-то женщин корейской внешности, которые, похоже, вкалывали на них как рабыни. Сгружая готовые одеяла в поджидавшую у подъезда машину, они выскакивали на мороз в одних шортах и топиках — возможно, у них вообще не было зимней одежды. Все это вместе не нравилось нашим благонадежным жильцам, и подъезд не раз организованно обращался в мэрию с жалобой на «плохую» квартиру. Но, видно, одеяльные бизнесмены уладили вопрос тем испытанным способом, который сыграл роль и в моей давней истории с конкурсом... То есть дали взятку. У жильцов опустились руки, а мы с мамой еще подумали, честно ли эти люди завладели Анютиной квартирой. Ведь как-то странно и чересчур быстро Анюта ее продала. Я специально узнавала об этом в ДЭЗе, но там сказали, что квартира продана по всем правилам и девушка сама оформляла сделку. Выходит, хороша подруга — уехала и не попрощалась...

Другой болевой точкой моей школьной дружбы оставалась Валька, медленно и верно спивающаяся. Недавно она стала стрелять у меня по полтиннику — несмотря на то, что деньги у нее, судя по всему, есть. Она хорошо одевается, часто покупает какие-нибудь вещи, иногда громоздкие, с доставкой из магазина — и всегда отдает мне свои маленькие долги. Но если человек пьет, у него, значит, бывают моменты, когда нужно срочно пойти опохмелиться, даже если в кармане на данный момент пусто.

Мама говорит, не надо давать Вальке взаймы, это поощряет ее к дальнейшему пьянству. Но я не могу отказать. У Вальки стало опухшее лицо, мешки под глазами — а какая она прежде была хорошенькая! И потом, если женщина пьет, ей, наверное, нельзя иметь детей... Так пусть получит хотя бы свою банку с алкогольным коктейлем — мимолетный проблеск в том кошмаре, который постепенно вокруг нее сгущается. А я даже не могу ничего ей советовать, потому что сама еще не разобралась в жизни. Пожалуй, это сейчас мой главный вопрос — понять, разобраться, установить какие-то ориентиры...

2

Больной был в тяжелом забытьи, но еще, несомненно, жив. Стоящие вокруг него ловили его напряженное дыхание. Забытье больного изобиловало кошмарами, которые можно было видеть: отражаясь от воспаленного мозга, они ползли по стенам, как кинокадры. Их содержание было почти неотличимо от настоящих фильмов последних лет: на стенах стреляли, падали, нажимали ядерную кнопку, обнажались, гримасничали, насиловали, насылали порчу, корчились в судорогах, плакали. Время от времени кто-нибудь из обступивших постель оглядывался на стены и горестно качал головой. Другие молча указывали ему на больного: жив, дышит, значит, все еще может быть исправлено. Сколько раз такое уже случалось: на волосок от гибели, он начинал с удивительной, прямо-таки неправдоподобной силой бороться за свою жизнь. И вскоре выздоравливал, а потом стремительными темпами наверстывал упущенное. Пока он жив, в любом случае остается надежда на благоприятный исход.

Этот больной был особенно дорог всему кругу собравшихся, шуршащих, как крыльями, рукавами накрахмаленных белоснежных халатов. С ним постоянно случалось что-то опасное, да и немудрено — он совершенно не берег себя. Пил воду из холерных болот, гулял по лесам, кишащим энцефалитными клещами, в степи ел мясо сдохшего от чумы верблюда, а в Чернобыле пересыпал горстями радиоактивную пыль. Все это казалось какой-то странной небрежностью с его стороны, детской забавой, хотя больной уже достиг вполне зрелого возраста. Он был высокого роста, широкоплеч и с окладистой русой бородой, но в нем тем не менее оставалось нечто от ребенка. Частенько его подставляли так называемые друзья, завидовавшие его могучей природе и цельности натуры. Но глядя издали на опасность, к которой подвели своего «сердечного друга», они заражались и повреждались сами, хотя и блюли безопасное расстояние. Для них оно оказывалось опасным из-за отсутствия иммунитета. И вот тогда уже все зависело от того, справится ли главный больной: только его несокрушимый организм мог переварить в себе полученную отраву и создать сыворотку, без которой слабосильным «друзьям» грозила неминучая смерть. Им вводили эту сыворотку, они с трудом выздоравливали, и через какое-то время все начиналось сначала. Но теперь эта история могла кончиться иначе, чего и боялись собравшиеся. До сих пор больной всегда справлялся, но вдруг...

Издали послышались легкие множественные шаги, и в распахнувшуюся дверь стали заходить люди в удивительных старинных одеждах: в царских коронах и мантиях, украшенных драгоценными камнями, в шитых золотом облачениях священнослужителей, в скромных черных рясках и бедных рубищах, а иные в белых рубашках, причудливо украшенных ярко-красным узором. Это была кровь, но не засохшая бурая, а как будто свежая, с блеском переливающаяся на свету. Вошедшие принесли с собой разные, не перебивающие друг друга запахи: росную свежесть, сладкий фимиам сухой курящейся смолы, царские ароматы духов и благовоний. А от иных веяло земляникой, сосновой стружкой, свежим, только что выпавшим снежком или ласкающей сквозной легкостью, разлитой в весеннем ветре.

На выразительных лицах вошедших был написан один и тот же тревожный вопрос; что, как больной? Стоящие возле постели обменялись с ними взглядами, кивнули на стены, по которым ползли мучившие больного кошмары. Никто не сказал ни слова, но те и другие как будто говорили друг с другом. Всем было ясно, что больной плох, однако не все еще потеряно — можно надеяться, отрава и на этот раз сгорит в очистительном кипении его крови. В организме больного еще есть здоровые, незараженные клетки, с которых должно начаться выздоровление. Так бывало и прежде: они начинали бурно действовать и спасали весь организм. Главная же опасность заключалась в том, что на пике болезненного процесса здоровые клетки тоже подвергаются риску заражения. И если в какой-то момент все они, вплоть до последней, окажутся отравлены — тогда конец всему...

Вошедшие это знали. Легкими шагами, чуть шурша длинными одеждами, они стали один за другим подходить к больному. Соболезнующий старец в черной рясе, за которую зацепилась сосновая стружка, долго стоял возле постели, а потом положил на пылающий лоб больного свою невесомую, как засохший осенний лист, руку. Больной стал дышать ровнее и простонал что-то невнятное, но выражающее удовлетворенность — как страждущий ребенок, которого приласкал тот, кого он любит. Потом подходили другие: мужчины и женщины, в княжеских и в бедных одеждах, а то и просто в белых рубахах, на которых переливалась светящаяся кровь. Худая стремительная женщина в красной кофте и зеленой юбке погладила больного по щеке, а другой щеки коснулась маленькая старушка с сияющим радостью лицом, но плотно закрытыми глазами. Очевидно, она была слепа. Потом к больному подошел очень высокий человек в древнерусской кольчуге и шлеме, похожий сложением на политика Луковенко; точнее, это Луковенко был похож на него, потому что воин, судя по всему, жил во времена Святой Руси. Он взял безвольную руку больного и положил ее на свой меч, прикрепленный к поясу. Через несколько секунд рука уже не висела как плеть, а слегка сжалась на рукояти, словно почувствовав в себе какую-то силу. И еще один из пришедших, тоже древнерусский воин, взял другую руку больного. За его плечом неслышно встала женщина в княжеской одежде — она двинулась вслед воину, как могла двинуться жена за любимым мужем. И тут же кто-то сказал то ли больному, то ли девушке, видящей все это во сне: «Пора вставать!» И девушка открыла глаза.

3

Я проснулась с таким чувством, словно мне предстоит что-то сделать, как-то измениться. Наверное, пришла пора заканчивать с тем подвешенным состоянием, которое длилось у меня ни много ни мало восемь лет. И снилось мне что-то важное, хотя суть сна забылась — я только помнила, что все ждали решения какого-то важного вопроса, и сама я тоже за это переживала. Можно было бы еще заснуть ненадолго, чтобы узнать, чем кончилось. Но кто-то — наверное, мама — сказал надо мной, что пора вставать.

Впрочем, это была не мама, она сама еще спала крепким предрассветным сном. До звонка будильника оставался целый час, но я не чувствовала себя недоспавшей. Наоборот, во мне словно плескалась какая-то бодрость, собранность, как у человека, который принял решение. Хватит уже висеть между небом и землей, пришло время ощутить под ногами твердую почву.

Я решила начать свой дворницкий труд пораньше, а потом пойти к Вальке, чтобы пустила меня на часок-другой за компьютер, который ей привезли недавно от фирмы, доставили прямо на дом. Наверное, для работы, хотя в Валькином характере скорее играть во всякие там «стрелялки». А мне надо было зайти в интернет, посмотреть что-нибудь по модельерской части. Училище, где готовят модельеров, или... нет, я еще не достаточно воспрянула духом, чтобы подать заявку на очередной конкурс авторской одежды, но уже приготовилась стряхнуть с себя зимнюю медвежью спячку. Пора вставать.

Дверь мне открыла Валькина бабушка, которую я знала с тех пор, как начала сознавать самые простые вещи: двор, песочница, формочки, другие дети. А вокруг песочницы — скамейки, на которых сидят и разговаривают наши мамы и бабушки. Одна толстая старушка кричит на Вальку громким и хриплым голосом: «А ну выплюнь песок!» — но Валька ее почему-то вовсе не боится. Со временем все мы, девчонки нашего двора, узнали, что баба Тося хоть и шумная, но добрая. В четвертом классе ее приглашали к нам в школу рассказывать о Великой Отечественной войне. Оказалось, она была в то время зенитчицей. Но складно говорить у нее не получалось: она все вздыхала, крякала да потирала свой мясистый нос. Учительнице пришлось вытягивать из нее каждое слово.

— Входи, — сказала баба Тося все тем же знакомым мне хриплым голосом, каким когда-то кричала «Выплюнь песок». Разве что потише, потому что теперь ей было уже хорошо за восемьдесят. И пахло от нее каким-то лекарством, а еще горьковатым запахом старческого тела, отжившего свое. Но чистого — значит, Валька и ее мать часто купали бабушку, меняли ей белье. Это был добрый знак, что Валька еще не совсем спилась.

— Здравствуйте, баба Тося. Валентина дома?

— Дома, — кивнула она, — только спит сейчас твоя Валентина. Да ты зайди, посиди.

— Так долго спит? — Я удивилась: было уже около трех часов дня, для меня — время закончить работу на двух дворах и в двух подъездах. Если я и думала не застать Вальку, так только потому, что она могла уйти в свою фирму. Впрочем, последнее время подруга туда как будто и не ходила — я часто видела ее во дворе в самое что ни на есть рабочее время.

— Давай чаю с тобой попьем. А тем временем Валька оклемается, — сказала бабка.

Значит, подруга пьяна, подумала я. Надо было попрощаться и зайти в другой раз, но мне стало жаль бабу Тосю — ей бы на правнуков сейчас любоваться, а не ломать голову над тем, как быть с выращенной ею здоровой девкой, не проспавшейся к четвертому часу дня... Вслед за старушкой я прошла на кухню.

— Все работаешь? — Баба Тося уже не выходила из дому и, значит, не могла видеть меня на рабочем месте. — Ну и правильно. А ничего, что дворник? Кавалеры не брезгуют?

Я пожала плечами — не хотелось говорить о том, что брезговать некому по причине отсутствия кавалеров. И на бабу Тосю я не обиделась. Такой уж она была человек — и о себе все как есть расскажет, и про других спросит, не выбирая выражений.

— А Валька не столько работает, сколько пьет, — подтверждая мои невысказанные мысли, продолжала бабка. — В фирму эту самую ходит через два дня на третий. Когда придет, когда не придет — все равно зарплату ей платят! Ну и разбаловалась...

— Она все секретарем работает? — полюбопытствовала я, вспомнив, как мы, девчонки, дивились Валькиной професии.

— Одно время посуду мыла, а сейчас другую женщину наняли. А Валька когда чего... пойти там куда, покупку какую приглядеть. На подхвате она, одним словом.

— И сколько ж за это платят?

— Хорошо платят, — подняла голову старушка, радуясь и гордясь, что может так ответить. Ей давно хотелось погордиться внучкой, и вот наконец есть повод...

— А сколько, если не секрет?

— Вот, гляди — видишь, кухня у нас новая? А в комнате у Вальки окна сделали белым, ну эти, как их — еврейские, что ли...

— Евростандарт? — догадалась я. — Рамы из пластика?

— Во, во, из пластика! И шкаф еще у ней дорогой, и шубу хотят вторую купить. Одна есть, козликовая, а теперь из норки!

Мне стало интересно, что значит «хотят». Было в этом слове нечто цепляющее мой женский, точнее, еще девчоночий слух. Хотят — значит, рядом с подругой есть кто-то еще, у них общие дела, какие-то жизненные связи. Но почему тогда Валька пьет, если кто-то небезразличный ей (с иным она, уродившаяся прямолинейностью в бабку, не стала бы знаться) думает о том, чтобы купить ей новую шубу?

— А с кем вместе она «хочет купить»? — подогретая бабкиной откровенностью, не удержалась я.

— Рауль покупает. — Бабка вскинула на меня наивные, старчески пестреющие по радужной оболочке глаза. Как, мол, ты не знаешь, кто Вальке все это покупает? Конечно, Рауль! Кто же, как не он?

— Но ведь у нее и у самой зарплата большая... — смущенно пробормотала я.

Бабка рассмеялась хриплым квохчущим смешком. Она с натугой подняла с комфорки совсем не тяжелый, полуторалитровый чайник и налила мне чаю.

— Так это он и платит ей, Рауль. А ты что, ничего не знаешь?

— Не знаю... — созналась я.

— Он, Рауль-то... — Бабка замолчала и вдруг стала придвигать ко мне сахарницу, тарелку с ванильными сухарями и вазочку сливового варенья. — Вот, бери, свое. Валька летом сварила. Кушай, а я пойду прилягу. Встанет, сами поговорите. Валька! — вдруг закричала она вглубь квартиры придушенным голосом, но с той прежней интонацией, которую я запомнила с детства... «Выплюнь песок», «Положь где взяла», «Не съезжай на заднице, зачем мы санки сюда тащили?!»

На этот голос Валька откликнулась. Вскоре зашлепали тапки, и на пороге кухни обозначилась моя расхристанная, распатланная подруга. До чего ж она стала толстой, особенно когда вот так в халате, неприбранная! И под глазами мешки. А уж ногами шаркает так, словно ей самой за восемьдесят лет.

— Че тут у тебя, баб? — Валька зевнула и потянулась. — А, Мальвина пришла... Чаек попиваете...

— Мы чаек, — беззлобно закричала на нее бабка. — А ты вон рожу умой! Ишь, вся опухла...

— Момент, — согласилась Валька. — Мальвина, я в ванную, а ты поди пока ко мне в комнату, подожди.

В Валькиной комнате, недавно подвергшейся евроремонту, царил страшный беспорядок. Посередине стояла большая неубранная кровать со смятыми простынями и скомканным розовым одеялом, кажется, атласным. А рядом на столике и на коврике возле кровати, и просто на полу чего только не было! Колготки, лифчик, тюбик помады, коробочка из-под пилюль, волосы со щетки и еще, и еще что-то, чего я сразу не разглядела... зато в другом углу комнаты находилось то, на что я рассчитывала, — компьютерный стол со всем полагающимся оборудованием. Сейчас придет Валька, и залезем с ней в интернет...

Подруга вернулась из ванной освеженная, с мокрыми волосами, но все-таки еще немного не в себе. У нее глаза слегка косили и рот подергивался. Или она теперь всегда такая, просто я раньше не замечала? Мне стало обидно за нее.

— С чего ты так распустилась, Валя? У тебя, по крайней мере, есть человек, который тебя любит! Вот сколько деньжищ на тебя ухлопал и еще будет хлопать! Шубу тебе собирается купить!

— Это ты про Рауля? — Она как-то с подозрением повела своими косящими глазами.

— Конечно, про него. Или еще кто-нибудь есть? Да ты подумай, кому надо держать тебя на работе, если ты даже дела постоянного не имеешь! Ясно, Рауль держит тебя только потому, что у него к тебе чувство! А ты тут пьешь, валяешься в постели до вечера...

— У меня тоже чувство, — сдвинув брови, с маниакальной значительностью сказала Валька. — Я его убью.

— Щас тебе! Или ты еще не протрезвела?

— Убью, — уперто повторила она.

— Ну и кто тебе после этого будет твою зарплату платить? Да еще шубы и все прочее?..

— Я не его убью, не Рауля. И вообще, ничего ты, дура, не понимаешь.

Но я понимала, что она просто еще не пришла в себя и мои душеспасительные разговоры сейчас не к месту. Пора было приступать к делу, ради которого я пришла. Валька безо всяких разрешила мне пользоваться компьютером, да я от нее иного и не ждала. Чтобы мне было удобнее, она даже сама его включила и кое-как пощелкала мышкой, правда, без полезного результата. То ли подруга давно не подсаживалась к компьютеру, то ли пальцы у нее дрожали после попойки, но в итоге этих пощелкиваний на мониторе всплыла фотография малыша с темными блестящими глазенками. Валька вдруг заспешила ее убирать, а потом бросилась на кровать и забила по ней руками и ногами. Это уже не могло быть постпохмельной истерикой, тут крылась какая-то причина. Неужели этот малыш... и тут же внутреннее чувство, зачастую опережающее доводы разума, сказало мне «да». Наверное, это ее ребенок. Но ведь в доме нет даже следов присутствия малыша, ничего хоть приблизительно напоминающего о детях! Ни одной пеленки, ни одной завалящей игрушки... А баба Тося? Разве она смогла бы промолчать о столь ошемляющей новости? Да и с животом я Вальку не видела...

— Я его убью, — в третий раз тупо повторила Валька, разом оборвав свой визг и битье о кровать.

— Кого? — тоже довольно тупо спросила я.

— Врача, который делал мне УЗИ.

— То есть делал аборт... тьфу, ребенок-то ведь родился! С ним что, не все в порядке? Врач пропустил какую-нибудь болезнь?

— Он ничем не болеет. Но это не спасет ублюдка от моей мести...

— Какого ублюдка? Врача? Похоже, у тебя, Валька, алкогольный психоз!.. Кстати сказать, тебе крупно повезло, что ребенок родился здоровым. Насколько я знаю, у пьяниц с этим проблемы. Особенно если пьет мать!

— Я не была тогда пьяницей. Садику уже пять лет.

— Садику?.. — Я была так ошеломлена, что переспросила имя, хотя на самом деле меня больше поразил срок.

Пять лет! Значит, Валька носила его, когда у меня самой была эпоха конкурса и я ничего вокруг не замечала. Пять лет... Когда нам с Валькой было по пять, мы уже вовсю хозяйничали во дворе, все соображали, прятались за кустами от бабы Тоси, интриговали против девчонок из соседнего дома и прочее. Мы были личностями — значит, Валькин Садик тоже уже вполне сложившийся человек. Но почему же он не наследует законно принадлежащую ему территорию — нашу прежнюю горку, недавно отреставрированные качели, новую песочницу? Почему он не наследует наше детство?

— Я зову его Садиком. А на самом деле — Садат, — смахнула слезы Валька.

— Он сын Рауля? — догадалась я.

— Ну да. Когда я пришла в фирму, Рауль сразу обратил на меня внимание. Сделал своим секретарем, хотя я ничего не умела и не могла научиться. Но там одна женщина все делала за меня, оператор по совместительству. Рауль ей приплачивал, а по-настоящему зарплату секретаря получала я...

— Да ладно о зарплате! Значит, этот Рауль тебя сразу стал использовать?

— Он не использовал. — Валька вскинула голову, тряхнув непросохшими волосами. Ее лицо вдруг приняло гордое выражение, что при опухших подглазьях и косящих зрачках было, правду сказать, не очень убедительно. Наши школьные подружки, окажись они тут, прыснули бы со смеху. Но мне было не смешно — я уже подозревала, что от этой истории скорее придется плакать.

— Как же не использовал, если ты стала с ним жить!

— А я в него влюбилась, — победоносно отвечала подруга. — Я его и сейчас люблю!

— Так почему же... — Теперь я совсем ничего не понимала: любит, родила, Рауль по сю пору заботится о ней... взять хотя бы шубу или этот самый евроремонт! Но самое главное — где ребенок? И при чем тут врач УЗИ, которому грозит скорая смерть?

— Он меня предупреждал... — глухо сказала Валька. — Заранее говорил: хочешь, роди от меня, но если будет ма... если мальчик, то я его увезу, — с трудом выговорила она. — У нас, говорил, мальчиков старухи воспитывают, дома в ауле. А если девочка, останется у тебя, а растить будем вместе. И вот я, как только залетела, сразу на УЗИ...

— И тебе сказали, что будет девочка, а на самом деле родился мальчик!

— Я убью его... — мрачно подтвердила Валька. Ее только что безвольно свисавшие руки сжались в кулаки.

В этот вечер мы долго не могли расстаться. Я пыталась Вальку утешать, но стоило мне только представить, что это мой собственный сынок живет где-то далеко и я его, может быть, никогда не увижу, — слова утешения замирали у меня на губах. А врач УЗИ был, по-моему, не виноват. Его, наоборот, следовало поблагодарить — если бы он тогда не ошибся, вышло бы куда хуже. Тогда Валькиного Садика вообще не было бы в живых.

— А Рауль... если он тебя любит, почему не привезет ребенка, хотя бы на время? Чтобы тебе с ним немного пожить?

Валька надула губы — видимо, такая мысль и ей постоянно приходила в голову. Но толку с того было мало — Рауль не привозил сына. Странно, что Валька, при ее характере, еще не задала ему такого перцу, чтоб он долго не прочихался. Неужели ее любовь к фирмачу сильнее материнской? Но тут я поняла: дело, наверное, в тайном страхе порвать единственную ниточку, связывающую ее сейчас с сыном. Ведь если послать Рауля куда подальше, Валька вообще не будет ничего знать о Садике. А так она хотя бы информирована: ее сын жив, здоров, подрастает, хотя и на чужих руках. Опять же фотографии... Их в Валькином компьютере оказалось много, и Садика-грудничка, и постарше, и еще старше. Валька показывала их мне со слезами на глазах. Особенно тяжело ей приходилось, когда в кадре на заднем плане оказывалась какая-нибудь старуха в восточном платке или просто чьи-то руки, поддерживающие ребенка. Ведь эти руки по праву должны были быть Валькины либо ее матери, тети Тамары, либо бабы Тоси.

Я обещала подумать, что можно предпринять в данной ситуации. Может быть, Вальке удастся умолить Рауля, чтоб взял ее с собой, когда в очередной раз поедет в аул? Но не хотелось произносить вслух то, что, наверное, приходило в голову и самой Вальке, — Рауль не захочет знакомить сына с такой матерью. Во-первых, русской, не мусульманкой, а во-вторых, пьющей. А пьет Валька из-за того, что ее разлучили с Садиком. Такой вот замкнутый круг...

Мы еще посидели, обнявшись, на неприбранной Валькиной постели, но теперь у меня и в мыслях не было осуждать подругу за хаос в комнате. Как она еще совсем не свихнулась?

— Матери своей не говори, — предупредила Валька. — Это я тебе так рассказала, раз уж мы наткнулись на фотку. А вообще об этом никто не должен знать!

Она была последним человеком, от которого я прежде могла ожидать роковой тайны. Но, видно, жизнь все выворачивает по-своему.

Домой мне было недалеко — с четвертого этажа на седьмой. Но, поднимаясь по лестнице, я услышала звуки, говорящие о том, что на чердаке снова собрались ночевать бомжи. Ох, как это всегда тяжело — выгонять на улицу бездомных и обездоленных людей, зачастую грубых, нетрезвых и дурно пахнущих! Но, увы, таковы мои обязанности. Ведь я отвечаю за двор и за подъезд, а мало ли что эти ночлежники могут сделать? Ладно напачкают — уберу. А станут ночью курить, да еще спьяну — кто побеспокоится о пожарной безопасности?

И все-таки одного бомжа я решила не выгонять — того самого, у которого нет ноги. Вот хоть на куски меня режьте, не смогу идти против него со шваброй наперевес! Ведь у самой-то меня руки-ноги целы, так какое я имею право доставлять калеке лишние неприятности? Пусть, решила я, по этому бомжу проходит в моей совести демаркационная линия. Его не гоню, а всем остальным — добро пожаловать из подъезда.

Я прошла мимо своего этажа, поднялась еще выше и, не выходя из-за угла, стала приглядываться, кто на чердаке. Моему взгляду предстала невысокая фигура в тулупе, еще вполне приличном, хотя не новом. Скажем прямо, для бомжа это был роскошный тулуп. Но меня интересовало другое — две у него ноги или полторы. Лампочки на чердаке не было, приходилось вглядываться. Вдруг объект моего наблюдения, словно почувствовав взгляд со стороны, шевельнулся и переступил на месте. Ясно — две ноги! Тогда я нашарила швабру, которую держала тут же в уголке для подобных случаев. Мне предстояла неприятная процедура, но чем раньше начнешь, тем раньше кончишь. Труднее всего дается самый первый момент, когда среди тишины и покоя надо явить себя грозной фурией.

— А ну-ка идите отсюда, здесь не ночлежный дом! Что у вас там — бутылка, закуска — забирайте все и марш на улицу! Нам в ДЭЗе велят, чтобы посторонние на чердаках не ошивались!

Выпалив эти первые фразы своего стандартного набора, я сделала передышку, чтобы можно было проследить реакцию, а заодно взять дыхание. Тот, кому все это адресовалось, повернул голову и смотрел теперь на меня с какой-то странной улыбкой — блажной, наверное. Словно его удивил мой вид, мои слова, моя швабра, нацеленная ему в живот. А что удивляться — первый раз, что ли? Рядом что-то зашевелилось, и вскоре с пола не без труда поднялся еще один голубчик. Тут-то швабра в моих руках дрогнула: это был одноногий. Теперь моя задача еще больше усложнялась — выгнать одного, не тронув другого.

— Вы ладно уж, оставайтесь... а вы идите, нечего на меня смотреть! Ну-ка поживей! Я вот сейчас в милицию позвоню, там по головке не погладят! — кричала я на бомжа, которого предстояло выдворить на улицу. Поскольку произносить такие монологи приходилось поневоле, слова и интонации у меня были заимствованные — точно так выгоняла бомжей пожилая Дуся с соседнего участка.

— Сейчас, сейчас... — сипел одноногий бомж, делая бестолковые суетливые движения. — Мы это... немножко посидим... и сейчас уйдем!

— Вы ладно, а он пускай уходит! Ну, сколько еще повторять?

— Он со мной... мой товарищ...

— Сказано — только вы! Или мне швабру в ход пустить?!

И вдруг бомж в тулупе усмехнулся себе в воротник совсем не по-бомжевски: словно мы встретились не на чердаке при таких вот обстоятельствах, а где-нибудь в другом месте, где мы с ним на равных. И даже с перевесом в его сторону. Как будто я пришла к нему о чем-то просить, что-то предложить, а он ко мне приглядывается, нужна я ему или нет. Так, к примеру, смотрят на человека перед тем, как нанять его на работу. От всего этого я сбилась с темпа, но через пару секунд вновь ринулась в бой:

— Смешно, да? Ну и хорошо, ну и смейтесь, только сперва освободите подъезд! Считаю до трех: раз... два...

— Какая сердитая девушка, — изрек наконец этот новый бомж.

Когда работаешь дворником столько, сколько я, бомжи успевают тебе примелькаться: и на вид, и по характеру. Ты уже знаешь, кто грубый, а кто покорный, от кого чего ждать. Например, один из моих знакомых такого рода метал в меня сверху пустые бутылки, так что мама упрашивала избегать с ним личных контактов. Впоследствии, когда он появлялся на чердаке, я просто звонила в милицию. Еще про одного говорили, что у него открытая форма туберкулеза, и опять мама за меня боялась — ведь это я вытирала плевки бомжей и выбрасывала их окурки.

А этот, в тулупе, был новеньким. Время от времени такие тоже появлялись на нашем чердаке, но он, похоже, и вообще в бомжах состоял недавно. Еще не научился ни наглости, ни приниженности, обычно отличающими бомжей. Он даже стоял не так, не говоря уже о том, как смотрел и как говорил. Когда у человека наметанный глаз, такие вещи фиксируются.

— Мы сейчас... Мы через полчасика уйдем... — продолжал бормотать одноногий.

Но я-то знала, что это просто слова. На газетке, постеленной там, где чердачная стена делала выступ, стояла бутылка, рядом лежал обломанный хлеб. Бомжи добыли себе выпивку и закуску, венчающие их долгий безрадостный день, а вслед за этим для них должна начаться ночь. Они ждут ночи, чтобы отдохнуть, забыться... Ну до чего же противная мне досталась участь — рушить такие как будто естественные и справедливые планы! А не станешь рушить — через несколько дней жильцы подъезда не смогут передвигаться по лестнице, не спотыкаясь о растянутые на ступеньках живые дурно пахнущие тела. К тому же расплодившиеся бомжи могут и нападать на жильцов, почувствовав свою силу. Вот как в средневековой Англии толпы бродяг нападали на фермы и трактиры, о чем нам когда-то рассказывали в школе.

Между тем новичок в тулупе пожал плечами и повернулся, как будто намереваясь сойти с чердака. Но потом, наверное, вспомнил, что идти ему некуда, и остановился. Мне предстояло пустить в ход свое оружие — палку от швабры, которой я уже не раз тыкала бомжей под бока. Но у этого чересчур толстый тулуп, он, пожалуй, ничего не почувствует. А потом, оставался его одноногий товарищ — если удастся прогнать первого, он побредет следом, бутылка-то у них на двоих. А я ведь решила не гнать калеку.

Таким образом, пришлось отступиться, еще и потому, что настроение после визита к Вальке у меня было прескверное. Получалось, я систематически трачу силы на то, чтобы лишать людей ночлега, а рядом живет моя подруга детства, нуждающаяся в помощи. В самом деле, кто ей поможет? Баба Тося уже слишком стара, а Валькина мать, похоже, устранилась от всех проблем. Я часто встречаю ее в подъезде: она всегда тщательно, со вкусом одета, от нее пахнет духами, каблучки цокают по ступенькам жизнеутверждающе. Немолодая, но модная, еще привлекательная по-своему дамочка. И не скажешь, что дома у нее распустехой лежит пьяная дочка, с которой стряслась большая жизненная беда.

4

— Игорь Сергеевич, к телефону! — крикнула из коридора дежурная акушерка.

Игорь Сергеевич Корнилов, врач консультативного отделения родильного дома номер одиннадцать, как раз занимался с пациенткой. Что ж ему — оставить датчик у ней внутри и бежать из кабинета в приемную? С другой стороны, звонили, наверное, из дома — вчера он повздорил с дочкой, так, может быть, Светка теперь одумалась, хочет перед ним извиниться. Этим звонком стоило дорожить, а не переадресовывать его на потом. Тем более последнее время их отношения с дочерью стали давать сбой — что поделаешь, трудный возраст...

— Я сейчас! — крикнул он в ответ.

Женщина на кушетке напряглась — ей, конечно, было бы лучше, чтобы он сперва довел дело до конца. Женщины на УЗИ волнуются: как-никак это достовернее, чем осмотр. А беременные к тому же непременно хотят узнать, мальчик у них внутри или девочка. Этот довольно пустой вопрос ему приходится слышать по десять раз на дню. Хотя не все ли равно? Мать должна готовиться к появлению младенца, просто младенца, неважно какого пола. И врачу тогда будет меньше головной боли, потому что УЗИ не всегда может дать четкий ответ. А беременные готовы приставать к нему до изнеможения, лишь бы выпытать, какого цвета понадобится одеяльце — голубое или розовое...

— Але, — сказал он через пару минут, когда, вымыв руки и велев женщине на кушетке не двигаться, взял в приемной трубку. Но ответом было молчание. Вроде в телефоне кто-то дышал, однако это могли быть просто шумовые помехи.

— Але, я слушаю! — закричал он громче: будет обидно, если звонок сорвется. — Я вас слушаю! Это ты, Света?

Теперь он услышал, что в трубке именно дышат: громко и с хрипотцой. Он испугался, все ли в порядке дома, но тут же сообразил, что ни у жены, ни у дочки такого дыхания быть не может. Потом пошли короткие гудки. Раздосадованный и слегка встревоженный, Игорь Сергеевич бросил трубку.

— Кто это меня звал, молодой голос? — спросил он возившуюся с бумагами акушерку.

— Вроде молодой, девушка. Но не ваша Света. У вашей-то голосок потоньше, а тут вроде хрипатый.

— Ну, если эта хрипатая снова сейчас позвонит, меня не зовите. Мне, в конце концов, надо с больной закончить. Спросите тогда сами эту хрипатую, что ей надо.

— Хорошо, как скажете.

Он вернулся в кабинет, надел новые перчатки и включил датчик. На этой кушетке у него бывали женщины двух категорий: гинекологические больные и беременные. В данном случае обследовалась гинекологическая больная, так что глупого вопроса «мальчик — девочка» не предвиделось.

Нельзя сказать, чтобы Игорь Сергеевич не любил свою работу, не сочувствовал молодым мамам и малышам, поджидавшим срока родиться на свет. Просто он несколько устал, как любой специалист, вкалывающий на двух ставках. Само собой, это не должно сказываться на больных, и он строго следил за собой, чтобы не пропустить какой-нибудь тревожный симптом. Но когда речь заходила о цвете одеяльца, позволял себе расслабиться и отвечать, если не было полной уверенности, наугад. В конце концов, это все равно, голубое или розовое. Вот сам он тоже хотел, чтобы у него был сын, а растит кого Бог послал — дочку. Видно, ему на роду написано обитать среди женщин, что дома, что на работе.

В молодости, когда выбирали профессию, друзья готовы были часами зубоскалить на тему, что он — будущий гинеколог. Первое время ему и самому было неловко: то неуместно весело, то, наоборот, тоскливо — он-то к чему в этом женском царстве? Ведь едва переступив порог консультации, уже чувствуешь особую здешнюю атмосферу: только женщины, все для женщин. Если посторонний зайдет сюда вместе с женой, за ним уже отовсюду следят настороженные глаза: это что еще за лазутчик? А женщины, которым здесь приходилось солоно от тревог, болезненных ощущений и, как ему казалось сначала, унижения, — женщины в этих стенах были оправданы уже тем, что они женщины. Тут вступало в силу молчаливое сообщество больных, беременных, акушерок, нянечек и врачей, среди которых Игорь Сергеевич оказался единственной белой вороной, то есть единственным мужчиной. Безусловно, он делал свое нужное и благородное дело: диагностировал болезни, распознавал нарушения беременности, в том числе на ранних стадиях, когда можно помочь. Он был неплохой специалист, и женщины не избегали его, многие говорили с ним заискивающе, а некоторые дуры даже пытались кокетничать. Белый халат обеспечивал ему пропуск на эту чужую территорию, в эту изначально не чуждую мужчине атмосферу. Но он иногда пугался за свое мужское достоинство: не происходит ли тут сглаживание его мужских свойств характера? За двадцать лет работы он отвык от резкости в каком бы то ни было виде, ходил не торопясь, приучил руки к мягким округлым движениям и говорить стал тоже округло, без резких выражений. Самому ему это не нравилось, но у него здесь выработался такой стиль. А дома — то же самое: изволь считаться с загруженностью жены, с трудным возрастом дочки. И он считался, вот только по хозяйству не помогал, не желая окончательно раствориться в иной половине человечества. А они, не понимая этой скрытой подоплеки, на него обижались.

Пожалуй, и неприязнь к вопросу «мальчик — девочка» тоже зиждилась у него на собственном восприятии жизни. Ему бы хотелось мальчика, но родилась Светка, которую он любил. Если бы не любил, не вкалывал бы по две смены, чтобы на все хватало. А она, негодница, еще капризничает, создает дополнительные проблемы. У нее, видите ли, «трудный возраст» — нет чтобы как-нибудь мимо него пройти...

— Что у меня? — тревожно спросила женщина на кушетке.

— Ничего страшного, я вам сейчас напишу заключение. Отдадите своему лечащему врачу.

— Но что у меня?

Вздохнув, Игорь Сергеевич пустился в не очень четкие объяснения — тут тоже сказывалась обкатанность его речи, определений, советов. Фразы как морские круглые камешки. Наконец женщина ушла, и работа потекла дальше, своей чередой. Когда пациентки сменялись — одна уходила, другая готовилась зайти, — в раскрывшейся на минуту двери мелькало заинтригованное лицо акушерки. Словно ей не терпелось о чем-то сообщить. Но он не стал отвлекаться и вышел из кабинета только по окончании вечерней смены. Акушерка так и кинулась к нему из-за столика: не иначе, поджидала. Что ж такое случилось, если она даже чай пить не ушла, как обычно?

— Игорь Сергеевич... А эта-то, хрипатая, вам опять звонила...

— Опять? — безразлично переспросил он. — Ну и что ей надо?

— Даже не знаю, как сказать... Давайте сперва чайку попьем, я сейчас сделаю?

— Нет, спасибо, я тороплюсь.

Иногда он пил после смены чай с другими врачами и акушерками, но сегодня ему надо было пораньше прийти домой, чтобы заняться Светкой. Зря надеялся, что она сама поймет свои безобразия и позвонит ему в консультацию. Придется в конце концов искать мер покруче, чем все эти бесполезные разговоры под титлом «Ты понимаешь...». А то совсем тряпкой стал на этой работе!

— Нет, Игорь Сергеевич, вы сейчас домой не ходите... — округлив глаза, зашептала акушерка. — Вы подождите, или пусть вас кто-нибудь встретит...

— Что такое? — удивился он.

— Ведь она, эта хрипатая... нет, не могу сказать. Что хотите делайте, не могу! — со сладким ужасом в голосе замотала головой акушерка.

— Знаете что, Фаина... — всерьез подступил к ней теряющий терпение Игорь Сергеевич.

— Петровна, — подсказала она. — Нет, вы не волнуйтесь, мало ли что в жизни бывает! Только встретил бы вас кто... Или, хотите, я в милицию позвоню?

— Что сказала хрипатая? — Игорю Сергеевичу даже легче стало, когда он, презрев все нормы здешнего поведения, заговорил резко по-мужски.

— Что вас убьют!.. — выпалила акушерка, впечатленная его новым тоном.

Эта новость требовала времени на осмысление. У Игоря Сергеевича бывали неприятности с пациентками, но редко. И кончались они в худшем случае жалобой главврачу. А чтобы убить... Вообще-то он ожидал чего-нибудь особенного, судя по поведению Фаины Петровны. И все-таки убить — это, конечно, слишком. Скорей всего, это просто чья-то неуместная шутка.

— А за что, она не сказала?

— Да, сказала, Игорь Сергеевич, — вновь зашептала акушерка, горячо и преданно, — она сказала, что вы ошиблись насчет ее ребенка!.. Обещали девочку, а родился мальчик...

— Нет, это невозможно! — чуть не завыл он, хватаясь за голову. — Они все с ума посходили с этими девочками-мальчиками! Теперь еще и убить хотят!

— Действительно, беда... — пригорюнилась Фаина Петровна, но ее глаза продолжали блестеть жаждой впечатлений.

— Вы ничего не путаете?

— Хотела бы спутать, чтоб вас никто не обижал. И надо же, какова нахалка! Нет, давайте я все-таки позвоню в милицию...

— А она сказала, что именно сегодня?.. — обреченно поинтересовался Игорь Сергеевич.

— Нет, она не сказала. Может быть, сегодня, а может быть, завтра... — жарко шептала акушерка. — Ой, да что это я говорю! Вы не волнуйтесь, ничего не будет... В общем, она не сказала когда.

— Так как же вы хотите, чтобы меня встречали! Всегда, что ли, с провожатыми ходить? Личную охрану нанимать?! — Он махнул рукой и стал надевать плащ.

— Ну зачем охрану. Может, кто из родных...

Игорь Сергеевич педантично заматывал концы длинного шарфа.

— Неужели пойдете? — с восхищением и жалостью ахнула акушерка.

— А что же, здесь оставаться? Всего хорошего!

5

Больной так и не приходил в себя, но его состояние не ухудшалось — возможно, потому, что дальше уже некуда. Но это могло быть и затишьем перед тем, как все еще сохранившиеся в нем силы сольются вместе, чтобы дать импульс к выздоровлению. И тогда уже дело быстро пойдет на лад. Но окружавшие постель не скрывали своей тревоги. По стенам палаты все ползли и ползли видеокадры, исходящие от мозга больного: стоило только вглядеться в них, чтобы понять, насколько серьезно положение.

Временами на стены набегала рябь, и тогда каждая стена превращалась в мелкоячеистую сетку. Миллионы, миллиарды ячеек отражали каждая свой кошмар. Вот опухшая от пьянства Валька осматривает нож, которым пырнет врача, вот загнанно озираются проникшие на чердак бомжи. А вот женщина с четвертого этажа волочит своего едва шевелящего ногами ребенка вверх по лестнице, потому что лифт заняли одеяльные бизнесмены — у них отгрузка товара, это не меньше чем на полчаса. И они знают о том, кому в данный момент нужен лифт, но не прерывать же из-за этого отгрузку.

Стоящие вокруг постели могли разом обозреть все, что во множестве мелькало на всех четырех стенах. И, сделав это, вздохнули. Они не могли иначе помочь больному, кроме как своим молчаливо-сосредоточенным присутствием, которое имело какое-то тайное значение. Но желание помощи так и рвалось из них, они мучались за больного, старались сомкнуться над больным теснее, чтобы разделить его муку. При этом их касающиеся друг друга крахмальные белые халаты издали легкий шорох. И тут же в больничной палате пошел, закружился снег.

Видимо, он слегка остудил жар больного, потому что застывшие в нечеловеческом напряжении черты чуть-чуть расслабились. Ползущие по стенам кадры остановились, кошмары в ячейках замерли: все безумствующие, колдующие, убивающие друг друга вдруг обернулись на летящие к ним хрупкие алмазные звезды да так и застыли, не в силах продолжать. Но это длилось не более секунды. В следующий момент каждый из них вернулся к своему делу, а лицо больного вновь отразило напряженный ужас. Но все-таки секунду он отдохнул...

6

Проснувшись, я поняла, что наступила зима, — за окном кружились первые снежинки. В этом году долго не было снега. Некоторые газеты пугали, что мы теперь вообще его не дождемся — дескать, глобальное потепление климата, понятие русской зимы должно отойти в область прошлого. А он — вот он, милый, и русская зима вместе с ним.

— Мама! Смотри, снег пошел!

— Чему ты радуешься, дурочка, — улыбнулась мама со своей постели. — Теперь тебе работы не то что раньше!

Но я все равно радовалась, хотя мне действительно придется утром и вечером убирать снег. Ничего страшного, зато теперь что-то в жизни непременно должно измениться к лучшему. Это еще Илария Павловна объясняла нам, малышам, что в природе все устроено так, чтобы приносить пользу человеку: когда мы привыкнем к лету, наступает осень, потом зима и весна. И каждый раз человеческая психика словно обновляется: и с первым снегом, и с первой травкой, и даже когда пышная листва начинает желтеть, редеть и облетать. Так уж устроен человек, что ему нужна вокруг перемена. И вдруг я поняла, как мне самой необходим этот первый снег.

Моя внутренняя жизнь тоже нуждалась в перемене. Оцепенение длилось восемь лет, и вот пришел срок — оно готово сползти с меня, как с жуков и стрекоз сползает их старая ороговевшая кожа. Кажется, это называется хитиновый покров. Но на жуках и стрекозах под обреченным панцирем уже растет пленочка новой ткани, а я совсем не представляю себе будущего. Каким человеком мне предстоит очнуться от столь долгой внутренней спячки?

Я поняла, что нужно поговорить с Иларией Павловной, не зря я ее сегодня вспомнила. Посоветоваться насчет себя и еще Вальки: ведь я не могу обсуждать эту проблему с мамой, поскольку обещала хранить тайну. А самой тоже не приходит в голову ничего умного. Что ни придумаю, все не так: вроде нельзя потакать Раулю в изоляции Садика от матери, но и поставить вопрос ребром у нас с Валькой не было возможности. Если Рауля разозлить, он, вероятно, способен оставить Вальку вообще без какой бы то ни было информации о сыне.

И еще был один не дающий мне покоя вопрос — бомжи. Хорошо ли гнать с чердака людей, рассчитывающих на скромный ночлег, особенно теперь, когда зима на подходе? Но гнать необходимо, это моя обязанность — гнать. Недавно я дала слабину, оставив двоих на чердаке, и теперь это скажется в наших дальнейших отношениях. Бомжи обязательно станут наглее — не такой они народ, чтобы не воспользоваться чьей-либо слабиной. Все, что может принести им выгоду или уменьшить напасть, осваивается ими моментально. Протяни палец, откусят руку. И это еще одна причина, чтобы не позволять им располагаться на чердаке, не то весь подъезд скоро будет забит бомжами. И все-таки, выгоняя их, чувствуешь себя последней скотиной...

В этот день я пораньше закончила — снег еще не успел примерзнуть, требовалось только сгрести его лопатой — и в три часа уже могла отправляться к Иларии Павловне. Конечно, мне было стыдно, что я так долго о ней не вспоминала — за шесть лет можно вообще отдать концы, особенно если ты и так уже старушка. Но я надеялась, что с моей учительницей ничего плохого не случилось. Когда человек еще может кому-то понадобиться, он не должен умереть... А она мне очень сейчас нужна.

7

С утра шел снег, но Валька его не видела. После того как поговорили с Мальвиной, случайно раскрывшей Валькину тайну, ей сперва стало лучше, а потом еще хуже. Мальвинка обещала помочь, но что она может сделать? Если б тут были какие-нибудь ходы, можно было бы и самой их найти. Ведь она думает о Садике день и ночь, кроме тех часов, когда спит пьяная. Но, может быть, и тогда она тоже думает о Садике — подсознательно. И эти часы тоже тоскливы для Вальки, она это прекрасно чувствует. Радость приходит к ней только в первый момент опьянения, когда кажется, что все возможно... даже уговорить Рауля привезти Садика назад, не на время, а навсегда.

Но проходил первый момент алкогольного возбуждения, и жизнь снова затягивалась мраком. Мать постоянно пилит Вальку за то, что она пьет, не работает, ходит неприбранная по дому, а то и на улице. Бабка молчит, пыжится, вздыхает — ей жаль и саму Вальку, и отнятое дите. Рауль дает деньги, присылает к ним домой мастеров, чтобы вставили новые окна, поклеили обои. Он покупает Вальке новую шубу, уже вторую за время их знакомства. А главное, примерно раз в полгода он ездит к себе в аул и привозит новости о Садике, его фотографии...

Все они хорошие — и Рауль, и бабка, и даже ворчливая мать. Валька ни на кого из них не в обиде. Единственный злодей, погубивший ее жизнь, — это врач УЗИ, перепутавший пол ребенка. Небось, думал о чем-нибудь другом, когда определял, кто у ней внутри — мальчик или девочка. О какой-нибудь ерунде думал, а ей теперь мучиться до тех пор, пока Рауль не смилостивится, не привезет ей сыночка. А если этого никогда не будет?!

Валька подскочила на постели, вдруг осознав это «никогда». Что ж такое, она все время живет как во сне, чуть протрезвеет и опять пьет, а ведь надо же как-то действовать. За окном летели пушистые снежинки, первые в этом году. Валька решила привести себя в норму, насколько это получится, и сходить на фирму к Раулю. Он, может быть, и сам скоро к ней придет, но зачем терять время?

Бабка гремела на кухне кастрюлями, вздыхала. Она должна была одобрить этот план: немедленно повидать Рауля и поговорить с ним. Но бабка, выслушав, только смахнула кухонным полотенцем слезу.

— Чего ты, баб Тось? Я же уговорю его, чтобы привез Садика!

— Пить тебе надо меньше, — снова вздохнула бабка.

— Да я и не буду сегодня пить. Вот сейчас вымоюсь, голову просушу и пойду к нему. Оденусь хорошо, чтобы его пронять, понимаешь?

— Ну иди-иди. — Бабка отвернулась и вроде как махнула рукой, а может быть, это Вальке показалось. Может быть, она просто полотенце на гвоздь повесила.

Как приятно смывать с себя липкую пленку пота, грязи и всяких сальных залежалых запахов! И не потому, что Рауль в прошлом году отделал ванну кафелем, а мать покупает душистое мыло, дорогие шампуни. Приятно потому, что Валька довела себя до такой запущенности последний раз. Вот сейчас она отмоется, станет, как прежде, красивой, уговорит Рауля привезти Садика и больше уже ни в жизнь... Как только Садик начнет жить вместе с ней, она будет всегда подтянутой, накрашенной, хорошо одетой...

Вальку с детских лет любили мальчишки, потом парни, мужики. Но Рауль, понятное дело, не разрешает никому к ней приближаться. Его мужской любви вполне довольно Вальке, несмотря на то, что у него-то она не одна. Он даже женат у себя на родине, и дети от жены живут вместе с ней в городе. Только ее Садика отвезли в какой-то глухой, далекий аул на воспитание к старухам...

Но Валька решила не распускаться. Она надела голубой костюм, под цвет глаз, бледно-серые бархатные сапоги, заходящие отворотами за коленки. Расчесала высушенные феном волосы, прямые и длинные, как солома, накинула куртку — все! «Шикарная девушка, от которой балдеет каждый встречный», — подумала она. Даже бабка, приползшая из кухни, глядела на это превращение вытаращенными глазами:

— Вон ты какая... Тебе бы себя ценить...

— А то я не ценю! — капризно протянула Валька.

— Ну иди с Богом... Может, чего получится!

И сразу же стало страшно: что значит «может, получится»? Выходит, бабка особо не рассчитывает на удачу, потому и рукой махнула? И вздыхала, как паровоз, и слезу смахивала. Но об этом, почувствовала Валька, лучше не думать, потому что если сорвется, она уже этого не переживет. Сейчас ее словно несло на крыльях, и надо было использовать это чувство, этот по-новому начавшийся день, этот первый снег.

На улице пахло свежестью, и все вокруг смотрелось сквозь метельную дымку новым и незнакомым, таинственно-интересным. Сама Валька, в шикарных голубых брюках и меховой куртке, в потрясающих сапогах, с длинными тяжелыми волосами, бьющими ее по спине, должна была казаться прохожим прекрасной незнакомкой, у которой жизнь полна захватывающих приключений. Она как нельзя лучше подходила к этой мигающей огнями почти центральной улице, на которой Рауль снимал помещение для фирмы. В преддверии наступающего Нового года во всех витринах загорались и гасли лампочки, рябила мишура, темно зеленели ненастоящие еловые ветки. Пыль в глаза, иллюзорный блеск, окрыленность поставленной перед собой целью и готовность на все, вплоть до самых отчаянных вещей, — таковы были и Валька, и эта улица.

В приемной фирмы теперь сидела белобрысая Алена — типичная секретутка, проститутка плюс секретарь. Будь у Вальки силы, повела бы войну против этой белобрысой, чтоб не липла к чужим мужикам. А так — что уж, не до нее. Напротив Алены в кресле для гостей развалился охранник Санька, лопух и малолеток, второй год после школы. Но кобелек себе на уме. Вот и сейчас — почему мальчик не у дверей, а в приемной? Ясно, с Аленой хи-хи да ха-ха. Это хорошо, что Рауль еще не указал Саньке на его место — значит, он не ревнует белобрысую, она для него так, между прочим... больше секретарь, чем женщина. Попробовал бы возле Вальки покрутиться, когда у них с Раулем все только начиналось!

— Какие люди, — протянула Аленка вроде приветливо, но с прорывающейся в голосе завистью и еще, пожалуй, с насмешкой. Вот стерва, смеяться задумала над ней. Погоди, бестолочь, может, я еще разведу Рауля и стану генеральной директоршей, тогда и духа твоего здесь не будет.

А Санька — тот только глазами захлопал: хоть и лабунится паренек к секретутке за неимением лучшего, но Валька всегда на него действовала безотказно. От Вальки он просто в обморок готов был упасть, тем более теперь, когда она явилась вся из себя. И, главное, окрыленная — это ведь в женщине именно то, от чего мужики с последнего ума сходят.

Сейчас Вальке было особо приятно Санькино внимание, потому что она видела в этом подтверждение своей женской привлекательности. Не просто так, а чтобы уверенней чувствовать себя с Раулем...

— Общий привет, — с легкостью бросила она. — Чем занимаемся, кресла просиживаем? Где у нас начальство?

— Рауль Лятифович уехал на совещание к компаньонам. Будет не раньше четырех часов, — кисло сообщила Алена. Ей-то Рауль — начальство, а Вальке — просто Рауль...

— Тогда я тут с вами посижу. Ну, что слышно на свете? Какие новости?

Она замялась, но к этому моменту вышел из оцепенения Санька.

— Валентина Владимировна, пойдемте со мной! Валенька, у меня ром есть в дежурке, я такой грог могу сотворить! А если хотите новости, буду рассказывать до тех пор, пока сами ушки не заткнете!

— Не забывайся, Санек, — ледяным тоном осекла паренька секретутка. — Какой еще у тебя ром, когда ты охранник!

— Обычный, Аленушка, с Ямайки. Я, конечно, не пью на работе, но про запас... Чтобы дорогих гостей грогом угощать!

— Прекрати немедленно, или я пожалуюсь Раулю Лятифовичу!

— Пойдем. — Валька встала с кресла и взяла Саньку за руку. — Ничего тебе Рауль не сделает, в случае чего я ему скажу. Пойдем к тебе в дежурку, а то тут что-то кисло!

На минуту паренек замялся — неужели считает, что Аленка в фирме влиятельнее, чем она? Любимая женщина Рауля, мать его ребенка — правда, о последнем здесь ничего не знают. Но все равно, разве может мнение этой белобрысой перевесить то, что сказала Валька? Может быть, здесь идут разговоры о том, что она спивается, скоро распухнет, как бочка, начальник ее бросит... А белобрысая — вот она: свежая, юркая и по работе у ней, наверное, все в порядке.

Паренек все-таки выбрал Вальку — не зря всякий раз терял от нее голову. Болтая за жизнь, они прошли в дежурку, где он сделал свой знаменитый грог. Валька пить сперва не хотела, но все-таки согласилась на один горячий стаканчик — ведь зима на улице, а она без шапки, так и простудиться недолго. На большем Санька не смел настаивать, но сам хлопнул подряд стаканчика три. Потом они вновь болтали, смеялись без повода и даже вышли на улицу, чтобы не нарушать деловую обстановку фирмы. А еще чтобы освежиться, потому что теперь им стало жарко. Кроме того, Валька думала — если сейчас вернется Рауль, пусть он видит, как этот мальчик от нее с ума сходит.

— Скоро Новый год, Валечка. Давайте поедем с вами в лес, медведей будить!

— Что ж ты думаешь, мне не с кем отметить Новый год? — высокомерно спросила Валька.

— Что вы, и в мыслях не было. Просто очень хочется попасть с вами в какую-нибудь новогоднюю сказку.

— Лучше смотри, чтобы не попасть в историю! Спаиваешь жену босса...

— А я по натуре хулиган, — нашелся смутившийся было Санек — все в фирме знали, что с Раулем шутки плохи. — И потом, я вас не спаиваю, а развлекаю!

— Вот и развлекай...

Рауль все не появлялся, и Санька стал притворяться хулиганом, пристающим на улице к приличной женщине. Все должно было кончиться требованием выкупа в виде поцелуя. Валька не собиралась платить подобный выкуп, но поиграть в эту игру соглашалась — ведь чем-то надо было занять время ожидания. На самом деле ей становилось все тревожней — вот она веселится тут, и все вроде бы хорошо, но совсем еще неизвестно, что ей ответит Рауль... Почему это она решила, что сегодня ей все удастся?

Мальчик запел хулиганскую песню о Мурке в кожаной тужурке, о верной финке в кармане и последней любви. Для пущей убедительности он действительно вытащил из кармана нечто похожее на финку. Интересно, зачем охраннику, у которого есть пистолет, такой бандитский ножик?

— Не видели прежде, Валечка? Это мой талисман со школьной скамьи. У одного приятеля из неблагополучной семьи выменял на три блока сигарет! Спорим, выгодно?

— Жалко, что талисман, — протянула Валька. — А то я хотела попросить его у тебя в подарок. Или можно сменяться...

— Вам-то зачем? — вылупил глаза Санька. — Вам лучше газовый баллончик для самозащиты! Хотите, подберу самый лучший? У меня в магазине «Вальтер» дружбан работает...

— Не-ет, Санек, я хочу именно эту штучку!.. — У Вальки в голове мелькнула еще не осознанная мысль: сегодня либо пан, либо пропал. Одно из двух: или она вернет своего сыночка, или всадит эту самую финку в горло врачу, перепутавшему результаты УЗИ. Либо — либо, потому что жить по-прежнему она больше не желает. Если не выйдет с Садиком, пускай сажают в тюрьму!

— Так что же, дашь? Может, тебе за нее заплатить?

— Обижаете, Валентина Владимировна! Если такая женщина согласна принять подарок, какой дурак откажется! Вот, пожалуйста, смотрите, как она открывается. Нажмешь сюда, здесь вылезет лезвие. Видите, как просто...

— Рауль! — выкрикнула Валька, не успев поблагодарить, — к подъезду подруливал знакомый серебристый «Пежо».

— Ну я тогда пошел... — Паренек поспешил на свое рабочее место, всю его храбрость-развязность как рукой сняло. И то сказать — отдал свой талисман, а взамен ничего, даже поцелуя...

Но Вальке было сейчас не до этого. Несколько лет она тупо ждала, ничего не предпринимая, и вот теперь наконец в ней созрела решимость. Долгая, тяжкая, оплаченная смертной тоской и загубленными годами жизни, может быть, уже привившимся алкоголизмом. Нет, нет! Если Садик вернется, она ни за что не станет пить. А если нет... тогда ей уже ничего не надо, кроме мести. Санькина финка лежала в глубоком косом кармане шикарных голубых брюк.

— Валюша! — раскинул руки Рауль, приближаясь к ней чуть пританцовывающей походкой. — Вай-вай, ты пришла без звонка! Для чего, я бы и сам вечером к тебе пришел! Какая ты сегодня, глаз от тебя не отвести! — прищелкнул он языком и обнял Вальку. От его куртки пахло дорогим сигаретным дымом, а изо рта — коньяком и мандаринами. Когда-то Вальке казалось, что в таких вот запахах — самый кайф жизни. Рауль обнял ее за талию и повел к подъезду.

Он был весел — наверное, совещание с компаньонами прошло удачно, да и Валькин вид вроде бы произвел на него впечатление. И все-таки встреча произошла не так, как хотелось Вальке. Чего-то не доставало... серьезности, что ли? Рауль слишком громко говорил, а его рука норовила соскользнуть вниз. Прежде Вальке даже нравилось, что он такой решительный и ни до кого ему дела нет. Но сегодня, когда она хотела поговорить о Садике, все должно было происходить по-другому!

— А я сейчас не смогу поехать с тобой, дорогая, — говорил Рауль, когда они поднимались по ступенькам. — Сегодня мне еще надо поработать. Если хочешь, подожди час-другой, Аленка тебе кофе сделает... Или, хочешь, я скажу Алику, чтобы отвез тебя домой, а позже сам за тобой заеду и повезу в ресторан... часов в десять, ладно?

— Я не хочу в ресторан, Рауль. Мне надо с тобой поговорить.

Он посмотрел на Вальку так, словно это желание было высказано одной из двух искусственных елок по обе стороны входа. Потом усмехнулся, приняв это за кокетство — надо же, чего моя любимая хочет! Не выпить, не трахнуться, не подарок мне заказать, а поговорить!

— Вот и прекрасно, за ужином и поговорим. Или тебе не терпится?

— Я хочу сейчас, — подтвердила Валька и ласково пробежала пальцами по его ладони: пусть не думает, что она просто капризничает, настаивая на своем.

— А что случилось, хорошая моя?

— Ничего не случилось... то есть случилось, да. В общем, мне это очень важно...

Рауль опять посмотрел на Вальку, теперь не с усмешкой, а с оттенком опасения. Наверное, Валькино лицо выглядело необычным, и это ему не понравилось. Но он не любил откладывать проблемы на потом, предпочитая решать их сразу.

— Ну хорошо, пойдем. Мой кабинет тебя устроит?

— Конечно, — согласилась Валька, внутренне ежась от страха. Вот сейчас, через пять минут, станет ясно, что ждет ее в будущем: счастливое материнство или тюрьма на всю оставшуюся жизнь.

Они миновали Аленку, угодливо вскочившую при их появлении, прошли за высокие, отделанные под дуб двери... Здесь когда-то Рауль впервые расстегнул пуговицы на ее вязаном жакете — тогда ей можно было носить вязаное, потому что фигура еще не расплылась... да и теперь бы не расплылась, если бы не проклятая выпивка. Но пора было приступать к делу.

— Так что случилось, милая? Может быть, тебе срочно нужны деньги?

— Нет, спасибо, Рауль, деньги мне не нужны. Дело в том... Мне очень серьезно надо поговорить с тобой, понимаешь?

— Ну так говори! — воскликнул он уже с нетерпением. В его глазах мелькнула догадка, о чем должен быть этот разговор. Верная догадка. Но уже по этой метнувшейся в глазах и быстро притушенной мысли Валька поняла, что будет не пан, а пропал. Однако она не хотела верить.

— Ты знаешь, что я хочу сказать. Мне ничего в жизни не надо, кроме сына. И кроме тебя, если ты захочешь... Я не всегда правильно себя вела, но это как раз из-за Садика. Потому что я тосковала. Прошу тебя... — Валька чувствовала, что не может выразить и сотой доли того, что ей хотелось сказать, — ведь она не умела складно говорить. Даже эти только что сказанные слова стоили ей большого напряжения. Чувствуя, что сейчас все уже может кончиться, и кончиться плохо, она согнула колени и бухнулась на ковер к ногам своего повелителя.

Может быть, получилось не очень изящно, потому что довольно громко. Последнее время алкоголь нарушил ее внутреннюю пластичность. Но все равно — пусть только Рауль вернет ей Садика, а дальше как хочет. За сына она готова была заплатить самый дорогой выкуп — любовь самого Рауля.

— Встань.

— Не хочу. Я чувствую, что сейчас ты мне скажешь «нет». Подумай, любимый, разве плохо ребенку жить с родной матерью? Ведь об этом все... всегда говорят... и в кни... в книгах пишут!

— Ах, в книгах...

Валька уже ревела в три ручья, а он поднимал ее с пола, вытирал ей лицо своим плоеным батистовым платком, пахнущим жасмином. Но ей не нужно было его забот, если он не вернет Садика. Надо ему сказать, что она решилась... Надо сказать... Но слезы душили ее, лишали возможности открыть рот, а он между тем подтащил ее к креслу и опрокинул в окружившую со всех сторон мягкость: спинки, сиденье, подлокотники...

— Не трудись говорить, Валентина. Не тревожь себя. Я и так знаю все, что ты скажешь. И я рад сделать для тебя все, кроме одного, потому что пойми: ребенок — это единственное, чем я не могу пожертвовать! Даже если бы я хотел — просто нет у меня такого права!..

— Но почему пожертвовать, Рауль! Ведь это же мой ребенок! Вот ты, ты ведь вырос со своей матерью?

— Не сравнивай. — Он сурово свел густые черные брови. — Моя мать была мусульманка и непьющая, а кроме того, мы с тобой не женаты. Ты мне не жена, а вот сын — мой сын. Дети от любой женщины принадлежат мужчине, таков наш закон. А про ваш закон я знать не хочу и соблюдать его не обязан!

— Но Рауль!.. — прорыдала Валька. — Тебе не жалко меня?!

— Жалко тебя. Но больше его, Садата. Думаешь, ему хорошо без матери? Но лучше быть сиротой, чем расти не по закону, а сейчас Садат по закону! И он не сирота, у него есть отец. Мальчику отец важнее всего. Вот если б родилась девочка, тогда все было бы иначе...

При этих словах Валька кое-как выбралась из кресла и, пошатываясь, побрела к выходу. Ее рука скользнула в карман, проверить, не потерялась ли финка. Пальцы нащупали холодок металла.

— Ты заметила, что я все для тебя делаю? — вслед ей кричал Рауль. — Ремонт, шубу, на жизнь — все пожалуйста! Зарплату плачу, а за что? И разве я тебя когда-нибудь бил, когда ты валялась пьяная... как свинья!

Странно, но, выходя из массивных дверей его кабинета, Валька четко все сознавала. Не надо сейчас думать о Садике — это дело уже проиграно, а вместе с ним и вся Валькина судьба. Умница бабка, сразу поняла, что ничего не выйдет! А теперь Валька должна взять себя в руки, чтобы не провалить вторую часть того, что задумала. Надо сделать вид, что все хорошо, она нормально поговорила с Раулем. Это спасет ее и от унижения, хотя бы перед людьми фирмы. Выйдя в приемную, Валька небрежно кивнула белобрысой, словно жена босса. Потом поднялась на следующий этаж и сразу же встретила знакомых девчонок.

— Валя, привет! Давно ты не заходила...

— Да, девочки, все никак не получалось. У вас нет лишнего мобильного, я свой дома забыла?

— Найдется, конечно. Хочешь, возьми мой? — Девушка из отдела документации запросто согласилась одолжить Вальке телефон, а то и насовсем подарить. Может, по дружбе, а может, потому, что Валька жена начальника. Сейчас хотелось думать, что по дружбе — хоть унести с собой последнее воспоминание о нормальной жизни, перед тем как ее посадят в тюрьму.

— Спасибо, Наташа, скажешь потом Раулю, чтобы выписал тебе денег на новый телефон. И какой получше бери. Самый лучший! А теперь, девочки, найдите мне телефонный справочник...

— Скажи, что надо, я посмотрю и принесу тебе номер, — предложила Наташина подруга.

— Консультация при родильном доме номер одиннадцать... отделение УЗИ.

— У тебя неполадки, Валюш? Может быть, лучше сразу в платную клинику?

— Может быть... Но сейчас мне нужен этот номер!

— Принеси, Рита, — попросила Наташа.

Эти несколько минут, пока Рита ходила за номером, дались Вальке труднее всего. Это была ее фирма, ее прежнее место работы, где многие ее знали. И она сидела тут в последний раз перед тем, как совершит убийство. Может быть, врач не так уж и виноват? Может быть, убить надо не его, а Рауля, который говорит так уверенно «ребенком не могу пожертвовать даже для тебя»? А ведь пожертвовала-то как раз она! Впрочем, Рауль не спрашивал ее согласия, просто взял в роддоме нарядный сверток и увез его на такси, а ее отправил домой на своей машине, с шофером Аликом. Тогда она не понимала, что происходит, и покорно села в машину. Ей казалось, через полдня Рауль, налюбовавшись младенцем, привезет его к ней домой.

Выходит, во всем виноват Рауль? Но если убить его, Садик по-настоящему останется сиротой. Отец на кладбище, мать в тюрьме. Жена Рауля наверняка не любит Садика, не только потому, что это не ее сын, но еще и за то, что он от русской матери. Вообще, кто будет заботиться о нем там, в далеком ауле, когда Рауль перестанет приезжать и привозить деньги? Если Садика не бросят, так только из милости, но и отношение к нему будет соответствующим...

Поэтому, окончательно утвердилась в решении Валька, убить надо все-таки врача. Кто-то ведь должен поплатиться за ее разбитую жизнь, а главное, за ребенка, растущего на чужбине без матери.

Девочки принесли телефонный номер, она поблагодарила, но говорить при них не стала. Вышла из офиса и тогда позвонила, зажав одно ухо пальцем от уличного шума. Врача звали Игорь Сергеевич, она хорошо запомнила это имя еще шесть лет назад. Тогда этот ублюдок, сам того не зная, на время стал главным человеком в ее жизни: хранитель будущего, судья, определяющий, жизнь суждена или смерть. К нему сходились все нити, он мог сказать «Девочка!», и все в Валькиной судьбе сошлось бы благополучно. А если бы он сказал «Мальчик», что тогда? А вот тогда и было бы видно, что к чему. Его дело — правильно сказать. А то видишь какой — о своих паршивых делах думает, а другому человеку все в жизни разрушил. Валька специально накручивала себя, чтобы в последний момент не спасовать.

И все-таки, услышав его голос, она не смогла выжать из себя ни слова. Даже подумала — может быть, вернуться домой, к своей прежней жизни? Но такой неприглядной казалась ей сейчас эта жизнь, что домой просто ноги не несли. Если она вернется, будет пить больше прежнего, ее отношения с Раулем после сегодняшнего вечера должны прекратиться, мать будет без устали воспитывать, бабка — терпеть и вздыхать. И все это после того, как она, Валька, уже поклялась себе либо вернуть сына, либо вовсе уйти со сцены — но сперва отомстить.

Во второй раз ублюдок к телефону не подошел. Валька выложила акушерке все, что собиралась ему сказать, потом поймала машину и велела ехать к роддому. Рядом с ним находился скверик, который запомнился Вальке шесть лет назад: как она шла по нему в роддом, и сердце у нее трепетало. Что покажет УЗИ — мальчик или девочка? Теперь ее план тоже был связан с этим сквериком: там было удобно спрятаться до поры до времени. Валька велела шоферу остановиться возле него.

Сегодня в скверике тоже маялась девчонка, с виду еще школьница, из седьмого-восьмого класса. Опять же, наверное, проблемы: залетела в своем раннем возрасте и теперь решает, как быть. Да если бы она знала, дурочка, какое счастье нянчить ребенка, когда никто не может никуда его увезти! Да плевать тебе на школу, на пересуды соседок и вообще на все жизненные трудности! Ты просто еще не знаешь, что в жизни почем, оттого и переминаешься тут с ноги на ногу... вместо того чтобы заявить и дома, и в школе, и врачам: никаких абортов! рожаю!

Может быть, Валька сказала бы все это девчонке вслух, но пигалица уже ушла куда-то вглубь аллеи, а бежать за ней было некогда. Валька выбрала себе наблюдательный пост: местечко в кустах, откуда все было видно, а саму ее сразу не заметишь. Главное, ворота роддома как на ладони. И, может быть, именно это обстоятельство окончательно решило судьбу Игоря Сергеевича — Валька увидела выходящую оттуда семью с букетами, с фотоаппаратом, с поцелуями и поздравлениями. Впереди шли новоиспеченные родители; измученная мамочка и отец, который нес на руках пышный сверток с голубыми лентами. В эту секунду Валька почувствовала, что поднять на врача руку с финкой ей вполне по силам. Вот почему для других родившийся мальчик — радость, а для нее — мрак?

8

Дверь в квартиру моей учительницы открыл ее пьющий сосед — я запомнила его еще с прошлого раза. Тогда он был весь в рыжей щетине, а сейчас кое-как побритый. Но все равно это мало меняло его облик. Моему приходу он удивился и вроде как слегка испугался, а на вопрос, дома ли Илария Павловна, вежливо препроводил к ее двери и постучал.

— Кто там? Это ты, Толик? — отозвался изнутри надтреснутый старческий голос моей учительницы.

И вот я опять в комнате, которую запомнила с того давнего посещения, и она, представьте себе, нисколько не изменилась. Та же обстановка, тот же запах сухого дерева и почти выветрившихся духов и как будто засохших корзиночек мальвы. Потом я заметила кое-где лежащую слоем пыль — видно, Илария Павловна уже не могла полноценно убираться. Она располнела, ее ноги были спеленуты эластичными бинтами, поясница перетянута шерстяным платком. Не быстро передвигаясь по комнате, она доставала из старинного резного буфета чашки и блюдца.

— Мальва, деточка, как хорошо, что ты меня навестила. Вот сейчас чайку с тобой выпьем и поговорим по душам!

— Как вы живете, Илария Павловна?

— Жаловаться не хочу, а хвастаться нечем. Эта наша квартира теперь превратилась в ковчег для убогих и несчастных. Мне семьдесят восемь лет, соседке вовсе под девяносто...

— А соседу? — полюбопытствовала я.

— Толику? Ему тридцать восемь. Он у нас молодой, совсем мальчишечка. Но, можно сказать, мы еще получше приспособлены к жизни, чем он. Что ты хочешь, запой через каждые два месяца!

— Беспокоит вас пьяный, да?

— Мы с Дарьей Титовной сами за него беспокоимся. Ухаживаем, пока пьет, а потом курицу покупаем — бульоном силы поднимать. Бульон в таком деле первое средство!

— Что же, ему не стыдно, что две старушки... — начала было я и осеклась на слове.

— Ничего, деточка, все правильно — старушки и есть, что уж тут мудрить. А Толику-то, наверное, стыдно, только он ничего с собой поделать не может. Как пришел десять лет назад с военной службы, так и стал выпивать. В горячей точке служил.

Вот, оказывается, что — в горячей точке. А я-то думала, что все пьяницы плохие уже просто в силу своего статуса. Но горячая точка, конечно, может попортить психику, об этом сплошь и рядом говорят в средствах массовой информации.

— Ну, садись к столу, — пригласила меня Илария Павловна за небогатый, но уютный столик с тонкими, как бумага, чашками и блюдцами. Потом оказалось, что они кузнецовские — был до революции такой мастер, прославившийся маркой своей посуды.

Вскоре в нашу дверь вновь постучался Толик: он принес закопченый чайник с бурлящим кипятком. Это было кстати. Илария Павловна заварила щепотку чая, придвинула мне вазочку с сухим печеньем и другую — с колотым сахаром. Вот ведь — и есть практически нечего, а сидеть так приятно, вдыхать чайный аромат, смотреть на почти бесплотные голубые чашки, бледные блюдца с узорной голубой каймой...

— Как дела, Мальва? — окликнула Илария Павловна, видя, что я задумалась. — Выкладывай, с чем пришла. Ты, наверное, хочешь рассказать мне о своей жизни?

Я действительно этого хотела, но поняла, что начать надо с Валькиных дел, не терпящих отлагательства. Хоть она и жила так пять лет, ее проблему надо решать как можно скорее. То есть именно вследствие того, что она уже жила так пять лет. Глядишь, у нее может лопнуть терпение, и она действительно что-нибудь сотворит — вроде того, чтобы пойти убивать врача.

Выслушав про Вальку, Илария Павловна разохалась, но потом вдруг сказала то, чего я никак не ожидала услышать:

— Баба Тося. Вот кто должен поговорить с отцом мальчика!

— Баба Тося?

— Ну да. Саму Вальку он, надо полагать, не слушает, да она и не умеет толково сказать. Либо грубит, либо терпит, пока не припрет к самому горлу. А Антонина человек разумный и с выдержкой, не зря в войну зенитчицей была!

— Но что она может ему сказать? — с изумлением спросила я.

— Что она перед смертью хочет повидать правнука.

— Вы думаете, это поможет...

— Видишь ли, восточные люди уважают старость, это их традиция. Родоначальник семьи, даже родоначальница — к женскому полу у них, сама знаешь, отношение пожиже — а все-таки для них это не пустой звук.

— Да, когда речь идет о родоначальнице их семьи или хотя бы их веры. Но Валька-то с бабой Тосей не мусульмане!

— Спору нет, ты правильно рассуждаешь. Но заметь себе — традиционный ислам все-таки величает старую женщину матушкой и предписывает к ней больше внимания, чем к молодой. Во всяком случае, это наш единственный шанс. Пускай Тося-зенитчица постарается ради внучки!

— Она-то, конечно, постарается, надо ей только объяснить... Как странно выходит, Илария Павловна, — вроде это мы должны за вами ухаживать, за людьми старого поколения. А получается наоборот: вы даете советы, вы варите курицу, и вы еще должны устраивать наши семейные дела! А мы словно все еще маленькие, хотя давно выросли...

— Вам трудней жить, Мальва, — серьезно ответила моя учительница.

— Почему это? Нас и на работу берут, и вообще все двери перед нами открыты...— Я смутилась, получилось как-то по-газетному, хотя смысл сказанного был ясен.

— Это верно, открыты. Только двери бывают разными... Больше всего вам сейчас открыто таких дорог, на которых можно угробиться. Возьми ту же Вальку — открыли ей дверь в той фирме, куда она после школы пошла? Открыли, как видишь. Ну и что в результате?

— Но не всегда же так... — смущенно пробормотала я.

— К сожалению, чаще всего. А перед тобой разве не распахнули дверь, когда ты пришла на конкурс модельеров, — помнишь, мы говорили об этом несколько лет назад? Разве тебя не приглашали: пожалуйста, девушка, мы с удовольствием примем ваши работы. Ну и что дальше?

— Вы хотите сказать, нас просто заманивают в разные лохотроны, чтобы потом нами же и воспользоваться?

— Вот именно, — вздохнула она. — Вас, молодежь, заманивают. Конечно, люди постарше тоже попадаются, но чаще вы. Все-таки жизненный опыт немало значит, и потом, у вас нет иммунитета...

— А что это значит? — не поняла я.

— В вас не формировали такого отношения к жизни, которое могло бы вас защитить. Надо предупреждать об опасностях — а вас, наоборот, соблазняют, чтобы попробовали все опасности на зуб. Кто-то не выживет, кто-то покалечится, зато никаких запретов! Вместо чести вам подсовывают понятия хитрости, вместо доброты — соперничество, конкуренцию. А вместо верности убеждениям — толерантность: дескать, любая точка зрения имеет право существовать. Любая. По такой теории каждый негодяй по-своему прав, и каждое преступление можно показать с наилучшей стороны! — Илария Павловна раскраснелась от волнения и несколько раз глубоко вздохнула. — Где уж тут молодому человеку сориентироваться...

— Кто же нас так неправильно учит? — спросила я. — Разве нам не хотят добра?

— Не всегда, дорогая. Конечно, родители хотят вам добра, но они сейчас по большей части тратят себя на то, чтобы вас просто прокормить. На воспитание уже сил не хватает. А учителя бывают разными: кто выкладывается, а кто на часы смотрит, скорей бы прошел урок...

— Но ведь и они не желают нам вреда!

— Действительно, не желают. Во всяком случае, чаще всего. Но теперь мы подошли к главному: существует еще дух времени, средства массовой информации, популярные в обществе идеи. И вот тут-то, увы! — можно обжечься, как мотылек о свечку.

— Значит, все у нас плохо? — грустно спросила я.

— Все никогда не бывает плохо. Но вообще наше общество в кризисе. Я вот думаю, что мы, старики, защищены от нынешней жизни лучше вас, молодых. Хоть бы здесь, в этой самой квартире. Живем втроем, все ущербные: мы с Дарьей Титовной одинокие старухи на нищей пенсии, а Толик, сама знаешь...

— Может быть, он все-таки бросит выпивать?..

— Может быть. Но даже сейчас мы все помогаем друг другу и, представь себе, неплохо живем! Когда физическая сила нужна — действует Толик, если, конечно, он не в запое. Когда кто заболеет, я лечу; так уж повелось, что интеллигенция всегда дружит с медициной. И до революции помещицы крестьян лечили — раз барыня, значит, лечи... А уж Дарья Титовна среди нас самый рекордсмен: ведь ей почти девяносто, а она еще за меня в магазин ходит, когда мне не по себе! Так вот и живем, Мальвочка, и представь, хорошо живем!

— А мы почему так не можем? Что нам, дружить нельзя, помогать друг другу?

— Надеюсь, можете. — Моя учительница посмотрела сквозь меня, словно отвечала самой себе. — Надеюсь, ваше поколение тоже к этому придет. Хотя в основном — я говорю сейчас не о тебе и не о некоторых других ребятах — в основном ваше поколение состоит из иного теста. На них только посмотреть, в глаза им заглянуть — злость либо прагматизм. Ну, может быть, растерянность — в самой глубине взгляда...

— И что же делать? — Мне важно было услышать конечный вывод, потому что пока от рассуждений Иларии Павловны веяло сущей безнадегой: если все действительно так, то надо сигналить СОС!

— Вашему поколению надо идти напрямик: срезать угол, раз нормальную дорогу завалили камнями. Наверстать все, что упущено. Это очень трудно, ибо без фундамента, как известно, стены не стоят. Но есть кое-что, на что можно понадеяться.

— Что же это такое? — Я вся превратилась в слух.

— Генетика, — неожиданно выдала Илария Павловна. — Слишком много трудились наши предки, чтобы не заложить во всех нас кое-каких добрых качеств. Я имею в виду труд не только физический, но и духовный, нравственный. Ты меня понимаешь?

— Н-не совсем, — призналась я.

— Идеалами наших предков были подвиг, любовь, добро, а яблочко от яблоньки недалеко падает. И если в наше время яблочки откатились, погнили, зачервивели, то сок в них все-таки прежний. Это такая аллегория, Мальва, образный ряд. А если ближе к делу, то я ставлю на чутье вашего поколения. Вам не сказали, что хорошо, что плохо, — ищите чутьем, заложенным в вашей генетике.

Вдруг на стене захрипели старинные часы — я их раньше не заметила — и пробили восемь раз. Выходит, я засиделась, хотя о своих личных делах не успела рта раскрыть. Впрочем, весь наш разговор относился как раз к тому, о чем я хотела прямо спрашивать — как жить, что делать, какой путь выбирать.

— Илария Павловна, мне пора. Мама вернется с работы, будет волноваться. Но я к вам еще обязательно приду. Мне очень важно, что вы сейчас говорили, — я и сама все время думаю про жизнь, что в ней к чему!

Она вдруг обняла меня, погладила по голове:

— Мальва ты, Мальва, умница ты моя... Кстати, а как твое настоящее имя?

— Мальвина. Разве вы не помните?

— Помню, но я имела в виду крестильное. Ведь Мальвины нет в наших православных святцах. Каким именем тебя крестили — наверное, Марией?

— Насколько я знаю, меня вообще не крестили.

— Вот и это! — Илария Павловна вновь вскинула голову, продолжая наш прерванный разговор. — Вот что принципиально влияет на связь между поколениями: вера, религия — либо отсутствие оной. Для наших предков некрещеный человек был чудо-юдо и страх несказанный, вроде какого-нибудь верлиоки. Самым сильным попреком было: «Что на тебе, креста нет?».

— А разве тогда не грабили, не разбойничали? — осмелилась я подать голос. — Несмотря на то, что кресты носили?

— И грабили, и разбойничали, но совсем совести не теряли. Прежний разбойник мог пожалеть свою жертву и отпустить, себе в убыток. И уж совсем не было того, что называется нынче не-мо-ти-ви-ро-ван-ные убийства! То есть ничего убийце не надо, ни грабить, ни доказывать свою какую-то правоту... только убить!

Я вздрогнула — это было страшно. Когда-то Валька пыталась научить меня компьютерным играм, где охотники преследуют жертву, а потом ее убивают. К Валькиному раздражению, я никак не могла освоить правила, а потом почувствовала, что все это мне противно. Плюнула и ушла домой, Валька осталась доигрывать одна. А вот теперь она всерьез говорит о том, что хочет убить врача...

— Прежние преступники были ближе к раскаянию, — продолжала Илария Павловна. — В нашей истории были Кудеяр-атаманы, которые потом становились схимниками, пустынниками, всю жизнь замаливающими свои грехи. — И дальше она тихонько запела:

Господу Богу помолимся,

Миру всему возвестим,

Что нам когда-то рассказывал

Старец честной Питирим...

— Откуда это, Илария Павловна? Какой приятный мотив!

— Это старинная песня, деточка. Про разбойника Кудеяра, как он потом в монашество ушел с именем Питирима! Значит, еще когда был разбойником, совесть в нем не совсем погибла. В этом, собственно, наш менталитет — искать истину и ломать для этого себя. А кто ищет, тот, как известно, найдет!

— Ну хорошо — разбойники, — сказала я, перенасыщенная всеми этими сведениями. — Хорошо, крест носили, раскаяться могли. Но при чем тут мое имя? Вы вот сказали, что меня как-то не так зовут, а ведь не имя красит человека...

— Помнишь пословицу, — улыбнулась Илария Павловна. — Хорошо, что помнишь. Пословица правильно говорит, только имя в этом конкретном случае означает общие данные: как прозываешься, где живешь, чем на жизнь зарабатываешь. Пословица говорит, что всякий жизненный путь хорош, если направлен к добру. А понятие «имя» существует еще и как указание на того святого, в честь которого человека назвали при крещении. В церкви, например, говорят: «Как твое святое имя?».

9

После этого разговора я ушла с распухшей головой, в ней кружились запойный Толик, зенитчица баба Тося, которую одну может послушать Рауль, и разбойник Кудеяр, ставший потом монахом. Все это еще предстояло обдумать, а пока я торопилась домой, потому что времени было уже немало. Троллейбус плавно двигался по вечерним улицам, в окнах проплывали старинные дома и часто встречающиеся церкви — ведь улица Чаплыгина расположена в старом районе Москвы, недалеко от Садового кольца. Однако и примет нашего времени тоже с лихвой хватало: разные кафе типа «Самохвала» и «Кошек», рекламные щиты, обвитые гирляндами лампочек ветки деревьев... В этом что-то есть, когда старое и новое уживаются вместе — все равно как в большой семье, где и дети, и их родители, и деды-бабки. Я сама всегда жила только с мамой, и дух такой семьи был мне совершенно неведом — но интересен. Особенно после разговора с Иларией, как-то странно повернувшего для меня само понятие времени — вроде это рулон ткани, который можно скручивать и раскручивать. Раскрутишь — выйдут столетия, а свернешь — края окажутся на удивленье близки к середине! Получалось, что мои, Валькины, Нютины черты характера как-то связаны с разбойником Кудеяром и вообще с тем, что обозначает сложное слово «менталитет»...