Путь к Имени, или Мальвина-Евфросиния

— Вот видите! — обрадовался монах. — Вы знаете сами. А имя можно выбрать по календарю. Это в старину был такой обычай — в день какого святого человек родился, тем именем его и крестили...

— Значит, это связано с днем рождения, — сказала я, чтобы поддержать беседу.

— Не обязательно. Иногда просто любят какого-то святого, независимо от даты — так в честь его и называют. Но когда предпочтений нет...

— Тогда по календарю, — понятливо кивнула я.

— Да. А хотите, посмотрим, какое вам полагается имя! — с воодушевлением предложил он и вынул из ящика довольно толстый глянцевый журнал с надписью «Православный церковный календарь на 2006 год».

— Посмотрите! — Мне тоже стало интересно: какая святая меня дожидается...

В это время сзади открылась дверь, и вошел еще один человек в такой же темной одежде и шапочке. Тоже монах, но постарше. Он нес в руках икону, с которой на меня глянуло как будто знакомое лицо: улыбающаяся женщина в монашеском одеянии. Но где же я ее могла видеть?

— Смотри, написали образ — преподобная княгиня Евфросиния, в миру Евдокия. Недавно причислена к лику святых. В 2007-м году — шесть веков со дня рождения.

Монах, с которым я до этого говорила, встал с места, перекрестился и поцеловал икону.

— А когда день ее памяти, я забыл?

И вот тут я услышала, как назвали день, который я с детства привыкла считать своим. Потому что в детстве он приносил мне ощущение праздника, подарки и веселье. Теперь — только один подарок, от мамочки, и неумолимое напоминание, что время не стоит на месте. Но все равно я о нем помнила и помню, потому что это день моего рождения.

Когда я сказала об этом вслух, молодой монах взволновался:

— Надо же! А мы как раз думали, в честь какой святой вам можно дать имя. Теперь ясно — в честь преподобной Евфросинии Московской!

— Мне кажется, я ее уже где-то видела, — кивнула я на икону.

— Где вы могли видеть? Этот образ закончен в нашей иконописной мастерской только сегодня. Может быть, на картинках в исторических книжках?

— Почему в исторических?

— Потому что это русская княгиня, жена Дмитрия Донского! Безусловно, историческая личность, кроме того что святая.

— Нет, отец Андрей, на картинках Евфросинию не рисуют, — сказал монах постарше. — О ней прежде вообще мало говорили, недавно только узнали о ее подвигах.

— И все равно, где-то я ее видела...

— Раз девушка чувствует, значит, неспроста, — серьезно сказал Андрей, почему-то названный отцом; ах да, так же принято величать священнослужителей! — Нет, правда, давайте мы попросим батюшку окрестить вас Евфросинией, — обернулся он ко мне.

— Прямо сейчас? — Мне вдруг стало холодно внутри от какого-то веселого тайного страха: как это я, Мальвина, выйду отсюда уже с другим именем, под покровительством преподобной княгини?

— Можно бы и сейчас, но вам надо подготовиться... Погодите-ка! — Андрей вновь стал шарить в ящике стола и через довольно продолжительное время извлек оттуда тоненькую брошюрку: «Житие преподобной Евдокии — Евфросинии, великой княгини Московской».

— А почему у ней два имени? — спросила я, уже настроившись на Евфросинию.

— Потому что Евдокией ее звали до принятия монашеского сана. А в монашестве полагается новое имя, вот она и стала Евфросинией.

— А что значит «Житие»?

— Это значит, как она жила, как стала святой. Читайте, девушка, а потом опять приходите к нам, — предложил монах постарше. — Или в любую другую церковь!

— Девушка пришла к нам по делу, — пояснил отец Андрей. — У нее с подругой тяжелая история. Но, как видите, — он опять стал обращаться ко мне, — как мы все видим, Бог и о вас промыслил. Показал вам вашу будущую святую... если, конечно, вы окреститесь!

— Я подумаю, но, наверное, так и будет...

Потом старший монах унес икону, а книжечка осталась со мной. Я попрощалась с отцом Андреем и ушла из Душепопечительского центра.

20

Баба Тося слегла. После неудачной операции с задержанием Рауля у нее поднялось давление, закололо под лопаткой, в глазах запестрели мушки. Валька пошла за врачом, а Тамара Федоровна, потирая покрасневшие глаза, то и дело входила в комнату к матери. Она предлагала больной лекарства, виноград, витаминный морс и обычно столь любимое бабкой молоко с медом. Но все было напрасно. Старуха не отзывалась и даже не смотрела на дочь, страдавшую у ее постели запоздалым раскаянием. Она просто прикрывала глаза истончавшими веками, похожими на птичьи пленки, и ничего не говорила в ответ.

— Мама, ну прости меня! — не выдержала наконец Тамара Федоровна. — Ну ты не дело задумала, все равно б ничего не вышло!

— Больно деньги любишь... — после минутной паузы отозвалась старуха.

Речь ей давалась с трудом, слова силой выталкивались из похрипывающей груди, но сознание оставалось ясным. Она продолжала быть настоящей бабой Тосей, с прежними чувствами, волей, разумом. Она могла простить дочь и могла не простить. Надо было говорить правду, чтобы успеть покаяться перед тем, как эти старческие всевидящие глаза навсегда закроются.

— Я не из-за денег, мама. То есть не только из-за них. Меня обида взяла, аж в глазах потемнело! Ты понимаешь меня... как женщина...

— Ленька с тобой не стал? — не снижая голоса, спросила старуха.

— Сперва как будто хотел, — стыдливо шептала Тамара Федоровна. — Я уж подумала, что он согласен... И вдруг потом раздумал...

— А ты к Раулю и выпустила его, — заключила бабка. — Обида на мужика глаза застлала, а Валька с Садиком тебя не касаются...

— Прости, мама! — зашлась слезами Тамара Федоровна.

— He о том ревешь, что мама, — бесстрастно определила бабка. — О том, что Леня тебя не полюбил...

— И это тоже! Я сейчас жизни своей не рада! Прямо хоть руки на себя наложить!

— Ну, придет время, смерть сама явится!.. — Бабке пришлось переждать, чтобы у нее выровнялось дыхание. — А что до мужика... Не думай, Томка, он тобой не побрезговал!

— А почему тогда?.. — с напряженным вниманием спросила Тамара Федоровна.

— Потому, что он в Мальвинку влюблен. Вот и постеснялся.

— В Мальви-инку?.. — Это было для Тамары Федоровны потрясающим сообщением. — Да как же так... ведь она...

— Ну да, в дочки ему годится. Но сердцу ведь не прикажешь.

— Так она, Мальвинка, тоже ему взаимностью отвечает?

— Не всерьез... Ну, что-то там себе, может, думает... Она ведь не такая, как наша Валька — соблюдает себя!

В это время в передней хлопнула дверь — пришла упомянутая Валька.

— Простишь меня, мама? — всхлипнула Тамара Федоровна, торопясь закончить разговор до того, как дочь войдет в комнату.

— Бог простит. Деньгами иудиными с Валькой поделись, ей ведь теперь негде взять. На что жить будет?

— Какими деньгами? — вытирая слезы, переспросила она.

— Теми, что у Рауля взяла... А вот и она!..

Валька боялась, что уже не застанет бабушку в живых: ее выпуклые голубые глаза блестели налетом влаги, а лицо приняло выражение невесть за что обиженного ребенка.

— Ну как, бабуленька?..

— Поди-ка сюда. А ты, Томка, выйди!

Когда Тамара Федоровна скрылась за дверью, бабка велела соединить ее по мобильному с Раулем.

— Зачем, бабуль? — со слезами спросила Валька. — Ведь все уже выяснилось, ничего другого не будет. Для чего тебе еще унижаться?

— Христом-Богом тебя прошу — набери!

Валька набрала и стала придерживать мобильник на подушке, возле бабушкиного уха. Вызванный номер вскоре ответил.

— Рауль? — переспросила бабка. — Я помирать собралась. Коли не хочешь, чтоб прокляла тебя на том свете, — тогда сам знаешь чего. — Сказав это, она махнула внучке рукой — выключай, мол, эту свою штуку. И с чувством исполненного долга откинулась на подушки.

— Бабуленька, ты не помирай! — завопила испуганная Валька.

— Кабы не зря, а так что ж... помереть каждому придется, — медленно ответила бабка. — Не до ста же лет мне небо коптить!

— До ста. — Валька встала на колени возле кровати и прижалась лбом к бабушкиной руке. — Живи до ста лет! И еще дольше! Всегда живи!

— Ишь ты — всегда... Сама вот пообещай, что пить бросишь. Молчишь... Ну хоть постарайся, а?

— Постараюсь... — стуча зубами, чтоб не расплакаться, обещала Валька.

— Вот и ладно. А теперь иди, отдохнуть мне надо. Да не бойся, так сразу не помру...

Бабка прикрыла глаза своими птичьими веками. Валька поправила ей одеяло и на цыпочках вышла.

21

Когда я пришла домой, там была только Нюта — мамочка уже ушла на работу Я стала рассказывать ей про Душепопечительский центр и про Евфросинию. Нюта слушала, кротко склонив к плечу свою белокурую головку — ни дать ни взять ангелочек.

— Правильно, Мальвина, — одобрила она, выслушав меня до конца. — Ты, конечно, крестись. Меня тоже крестили, когда я была маленькой. Теперь, как умру, можно в церкви отпевать...

— Да что ты о смерти, Нюта! Тебе еще жить да жить. В этом центре тебе помогут...

— Мне никто уже не поможет.

— Что же ты, даже не пойдешь туда? Мне один монах, Андреем его зовут, обещал устроить, чтобы нам с тобой поскорее можно было прийти.

— Пойду. Да, я пойду в этот центр — как его, душеспасительный?

— Душепопечительский, — поправила я. Действительно, название такое, что не сразу выговоришь!

— Я туда пойду, но не за помощью. Просто не хочу обременять вас с Верой Петровной — вы и так уже хлебнули со мной всяких забот. А в этом центре, может, устроят куда...

— Нюта!.. — возмущенно воскликнула я.

— У меня ведь и документов нет, в секте отобрали. Может, там помогут восстановить. А то ведь и не похоронят рядом с родными...

— Нюта, ты опять за свое!..

В общем, я прекратила с ней разговаривать и пошла на кухню подогреть для нее бульон. Но пока он подогревался, Нюта от слабости задремала, так и не дождавшись обеда. Будить ее я не стала и раскрыла пока «Житие» преподобной Евдокии-Евфросинии.

Она была женой Дмитрия Донского, поднявшего Русь на Куликовскую битву. На ее долю пришелся весь нервный, эмоциональный труд жены, матери и хозяйки огромного государства, разоренного татаро-монгольской ордой. Наверное, без Евфросинии не было бы и победы на Куликовом поле, потому что она во всем вдохновляла князя Дмитрия. Княгине пришлось пережить гибель своих детей, пленение старшего сына, а вскоре — смерть мужа, бывшего ей всегда лучшим другом. И еще целую вереницу бед, пожаров и эпидемий, едва не сгубивших наш город и всю страну. Но она оставалась деятельной, умеренно веселой, а свою скорбь прятала в глубине сердца.

От чтения меня оторвал звонок. За дверью стоял Леонид Сергеевич, но каким он теперь передо мной предстал! Это был уже не бомж, ночующий на чердаке, а человек элиты, каких показывают по телевизору. Яркая рубашка под бархатным пиджаком, очки в модной оправе. И главное — выражение лица: такое победоносное, но при том внимательное. И чуть насмешливое, самую малость. Мне показалось, он усмехается для того, чтобы скрыть волнение.

— Здравствуйте, Мальвина. Вот решил зайти к вам, узнать, как дела. Зато уж на чердаке меня сегодня не будет, можете об этом не беспокоиться...

— Конечно, не будет — в таком виде да на чердак! Вы сегодня совсем особенный!

— Вы полагаете? Это я раньше был особенный, а теперь такой, как всегда.

— Значит, жизнь бомжа для вас кончилась?

— Надеюсь, что навсегда. Но я благодарен ей, потому что узнал много нового. Вот только с вами не успел поговорить по душам, и потому предлагаю сей пробел ликвидировать. — Леонид Сергеевич посмотрел на подоконник лестничной клетки, я вышла из квартиры, и мы с ним устроились побеседовать. — Скажите мне откровенно — чего бы вам хотелось от жизни?

Я задумалась. Если серьезно, мне бы хотелось, чтобы сама жизнь вокруг изменилась. Чтобы она снова стала такой, какою была во время моего детства: простой, понятной и доброй. Но, может быть, она и тогда была страшная, уродливая, надломленная? Может быть, я просто не замечала? Или действительно жизнь меняется с каждым годом не в лучшую сторону?..

— Вижу у вас на лице отражение глобальных проблем, — заметил Леонид Сергеевич. — Должен вам сказать, что имел в виду более конкретные желания.

— Конкретные? Ну, тогда я бы хотела, чтоб Нюта снова стала здоровой, жизнерадостной и больше не поминала о смерти. И чтобы жила в своей квартире.

— Гм... — наморщил лоб Леонид Сергеевич. — Ну а еще что?

— А еще чтобы у Вальки все получилось... чтобы ей привезли ее Садика!

— Вот как... Ну а для себя, для себя лично вы, Мальвина, чего-нибудь желаете?

— Лично для себя?..

Последнее время я как-то не думала об этом, и теперь мне пришлось вспоминать. Чего же я хочу лично для себя?.. Ах да! Ведь все эти годы я провела в хронической депрессии из-за того, как со мной поступили на конкурсе творческого моделирования. По этой же причине не могла сменить профессию, так и осталась в дворниках. И самое главное — у меня теперь не было силы воли заставить себя вновь взять в руки карандаш и сделать набросок в своем альбоме...

Обо всем этом надо было кому-нибудь рассказать, а Леонид Сергеевич сам напросился. Он был идеальным слушателем. Когда я выговорилась, с его стороны последовала одна, довольно странная фраза:

— Вот это я, пожалуй, смогу.

— Что именно?

— Ну, в случае с Нютой я бессилен, так же как и в случае с Валькой. Чтобы решить эти дела юридически, потребуется вести жуткую войну, неминуемо обреченную на провал... А вот вас раскрутить как молодого талантливого модельера — тут я могу помочь.

— Как это? — спросила я с замиранием сердца. — Что значит вы можете помочь?

— Просто я работаю волшебником, — напел Леонид Сергеевич. — Знаете такую песенку? Ну вот, я работаю журналистом и занимаюсь подобными проблемами.

— И что же вы сделаете? — с сильно бьющимся сердцем спросила я.

— Разузнаю, где вы можете показать свои работы, и сам за всем прослежу. А что вы талантливы, в этом нет никаких сомнении. Это видно, что у вас талант...

Мне стало так весело, словно наступил день моего рождения — не сейчас, а в детстве, когда я его так ждала. Тот день, который приносил мне кучу радостей. А сегодня довелось узнать о нем еще и другое — что это день памяти преподобной княгини Евфросинии.

И вдруг я вспомнила, где уже видела ее лицо — во сне, который снился мне время от времени, один и тот же. Там лежал больной, от которого зависело все: жизнь и смерть, победа и катастрофа. Вокруг него стояли сочувствующие в белых одеждах. А потом в палату стали заходить посетители: мужчины и женщины, священники и монахи, князья и княгини. Вот среди них-то я и узнала Евфросинию: она склонилась над больным вслед за человеком в воинских доспехах. Мне еще тогда подумалось, что, выходит, это был князь Дмитрий Донской...

22

На рассвете ударил колокол — значит, сейчас все в Кремле начнут пробуждаться и хлопоты нарождающегося дня вступят в свои права. Княгиня вставала раньше этого срока и очень ценила темные предутренние часы, когда можно не думать о грядущих делах и хлопотах — кроме той заботы, чтобы вознести их в молитве к Богу. Но эта забота суть облегчение, в ней вся маета растворится. Как сказал Господь: «Бремя Мое легко, и иго Мое благо есть»...

А еще княгиня любила смотреть, как ночная темь постепенно побеждается светом. Она нарочно гасила свечу, когда еще узорные окна горницы казались вырезанными из плотной черной бумаги. Потом потихоньку, почти незаметно, в этой черноте обозначатся серые переливы: они будут расти, ветвиться в разные стороны, охватывать все больше и больше пространства, покуда окна не станут из черных серыми. И тут на ночном, но уже предрассветном небе взойдет Утренняя Звезда, напоминающая людям о Пресвятой Богородице. Потому что и во тьме ветхозаветного времени сперва явилась Она, «от Нее же воссия Солнце Правды Христос Бог наш». Так и в акафисте поется: «Радуйся, Звезда, предвосхищающая Солнце!»

Но последнее время не одна княгиня глядела на борьбу тьмы с утренним светом: не спалось и ее супругу, другу и господину ее князю Димитрию. Поначалу помолившись иконам в своей светелке, Евдокия шла в домовую церковь — и там уже находила раннего молельщика, застывшего на коленях перед Спасом. Знала княгиня, что гнетут ее мужа тяжкие думы, да и как иначе? Рвут враги Русь на части, только милостью Божьей жива...

В домовой церкви на ту пору уже теплились свечи и лампады, зажженные Димитрием. Святые лики словно выступали из темноты, раздвинутой их дрожащими желтыми язычками. Каждый язычок пламени — словно острие копья либо наконечник шлема. Свечное воинство стояло навытяжку, как застывшие перед боем русские ратники. В тишине слышалось потрескивание фитильков и звук расплавленных восковых капель, срывающихся на медь подсвечников.

Не проронив ни слова, княгиня опустилась на колени рядом с супругом. Молились не вслух, но оба об одном — был бы и дальше Господь милостив к Руси. Просили Заступницу, Матерь Божию — огради нас честным Своим Покровом, не попусти разоренья русских земель! Взывали к святым угодникам — умолите за народ русский!

Когда встали с колен, князь взял Евдокию за руку — иной ласки не мог позволить себе в церковных стенах, среди святых ликов. Да и пойдет ли на ум иная ласка, коли облегли сердце черные думы? Сели князь и княгиня у стены на лавку, очи в очи, рука с рукой. И мысли у двоих единые.

— Тяжко болен русский народ, — первым прервал молчание князь. Голос его глухо отдался под безмолвными сводами. — Не знаю, подымется ли...

— Подымется. — Евдокия заговорила мягко, ласково: слова ее голубками под своды полетели. — Всегда подымался, сколько раз было! И ныне воспрянет. Не таков наш народ, чтоб вконец беды его извели...

— Трудно ему! Рвут враги аки псы голодные, с востока и с запада донимают — орда да литовцы...

Князь говорил об известном, сто раз продуманном, давно лежащем на сердце тяжким бременем. Он сам знал, что княгине это не в новость, но так уж меж ними повелось: рассуждать о бедах-напастях вслух. И не к тому, чтоб воду в ступе толочь, а чтобы «всяку беду обратать в узду», как сказывают в народе. Вслух да вдвоем легче на верную думу набрести.

— А ныне и вовсе татарове сбесились: сказывают, Мамай новый поход готовит, — горестно продолжал Димитрий. — Черной смертью по Руси замыслил пройти, как пращур его Батый! Помнишь, летописи про то сказывают?

— Воля Божья, — вздохом откликнулась Евдокия.

— Второй раз Руси такого не выдержать. Она с прежнего, с Батыева-то похода еще головы не подняла...

— Пошто ж не подняла? — Княгиня обрадовалась, что может, не кривя душой, возразить на эти горькие слова. — Москва, кою дед твой Даниил обустроил, по сю пору стоит невредима! А Кремль наш белокаменный? Строили-строили, камень из Мячкова возили — теперь и осада нам не страшна! А смелость в людях — то тут, то там по Руси дань поганым не платят...

— Верная твоя речь, — согласился князь. — Оттого и сбирает Мамай новый поход, что боится вовсе Русь потерять! Да вот беда, сами-то мы нынче на рать не готовы. То мор, то пожар, то дань платим — не с чего было силы копить...

— Не впервой Руси неготовой-то воевать, — помолчав, тихо ответила княгиня. — Вот хоть прадед твой, благоверный князь Александр... Тоже, поди, боялся, как против немцев шел, а утвердил Русь крепче, чем прежде. Сказывают, ему наперед Невской битвы убиенные Борис и Глеб в виденье являлись, друг дружку торопили: «Правь лодку, брате, поспешим на помощь земле русской!» Так нешто они и нам ныне не помогут?

— Помогут, отрада моя, — согласился Димитрий, легонько обнимая жену. — Не только Борис да Глеб, а и сам Александр с ними! Ведь и он ныне к лику святых причислен.

— Как же, на отпеванье вдруг руку из гроба протянул да отходную молитву взял... Дивны дела Твои, Господи! — добавила княгиня, и оба супруга перекрестились. После того с минуту длилось молчание.

— Да, много в Русь вложено... — снова заговорил Димитрий, задумчиво глядя перед собой. — Что святых-то, святых! Хоть среди князей посмотреть: в первую голову Владимир Красно Солнышко, идолов поправший и нас святым крещением просветивший. Потом сын его, Ярослав Мудрый. Опять же, младшие сыновья — страстотерпцы Борис и Глеб...

— А после того — князь Владимир Мономах, — радостно подхватила княгиня. — От которого венец-то пошел! Шапка Мономахова!

— А Даниил Московский, а Михаил Черниговский, в Орде замученный! А Александр Невский, о котором мы сейчас поминали!

— Мыслю я, княже, что должно нам в след ему идти, — тихонько сказала княгиня, прижимаясь к крутому мужнину плечу. — Он с одной руки народ защитил — от крестоносцев отбился, а тебе с другой Бог указывает... не пришло ли время Орду с Руси потеснить?

— Думал я о том! — воскликнул князь Димитрий, повернувшись так, что скамья громко скрипнула, словно вторя его словам. — Всем сердцем желаю, да не подымем мы нынче такой победы!

— А коли предки помогут? Сам считал, сколько на Руси святых! Считал, да сбился... И ведь это только князья, — взволнованно продолжала Евдокия. — А среди простого народа сколь прославлено: и преподобных, и юродов, и мучеников!

— Что ж святителей-то забыла, — напомнил жене Димитрий. — Не меня ли митрополит Алексий с младых лет берег? И разве б выстояла Москва в лихолетье без его помощи?

— Не забыла я про святителя, просто речь не дошла. Еще о старце Сергии хочу слово молвить. Коли пойдет на нас Мамай, спросим преподобного Сергия — в леса народу бежать али встречать гостей грозной сечей. Уж угодник Божий не ошибется...

— Так и сотворим, — согласился князь. — И умеешь же ты сердце успокоить, разумница моя... А теперь, гляди, в окнах посветлело, пора день начинать! — Димитрий встал со скамьи и повел супругу из церкви.

23

Зазвонил телефон.

— Тебя, — с удивлением сказала мама, передавая мне трубку. — Какой-то мужской голос.

Я думала, это отец Андрей, но оказалось — Леонид Сергеевич. И как только я его узнала, во мне изнутри поднялся радостный холодок, словно я глотнула ледяного шампанского (так было со мной один-единственный раз, на дне рождения Вальки).

— Мальвина? Ну вот, я кое-что для вас устроил, — сказал он так, что это ощущение сладкого холода закружилось во мне воронкой. — У вас сохранились наброски ваших моделей?

— Да... То есть нет.

Когда я увидела на конкурсе очень похожие модели, то вырвала из альбома эти листы. Почему-то мне казалось, что они уже в самом деле как будто не мои! И я не хотела хранить чужие эскизы, словно меня могли уличить в воровстве — меня, у которой все украли! Такая вот психологическая коллизия, как назвала мое тогдашнее состояние Илария Павловна.

— Не сохранились, ну и не надо. Я как раз думал — что мы будем делать, если у Мальвины все в целости? Ведь доказать авторство очень сложно, а в вашем случае вообще нельзя. Значит, прежних эскизов у вас нет, а новые?..

— Тоже нет. Знаете, после конкурса...

Я замялась, не зная, как рассказать ему про свою депрессию. Она выражалась не в том, чтобы безвольно лежать на диване — это было со мной всего полдня, — а как раз в том, чтобы больше не брать в руки карандаш. Швабру, метлу, скребок для льда — пожалуйста. А вот карандаш ни за что на свете.

— Понятно, — отозвался на мое молчание Леонид Сергеевич. — Я так и думал. Вы очень ранимы, Мальвина, хотя и переносите многое, от чего ваши сверстники нос воротят. У вас тонкая внутренняя организация, — почему-то со вздохом добавил он.

— Значит, ничего не получится?

— Вот и я боюсь... То есть о чем вы — не получится? — вдруг словно встрепенулся он.

— Ну, с тем, что вы надумали насчет моделей.

— Вот тут как раз, я надеюсь, получится. Уж хотя бы тут... Значит, слушайте меня: через час, если вы свободны, мы едем в школу моделей Святослава Зайкова...

— Зачем? — с замиранием сердца спросила я.

— У них есть проект, именуемый «Дебют». Для молодых, не известных пока модельеров. Там тоже выдаются премии, выпускаются альбомы... Словом, вы примете участие в очередном кон...

— Вы хотели сказать — конкурсе? — превозмогая неприятное чувство, спросила я.

— Вот именно. Я хотел пощадить вашу чувствительность, но вам придется привыкать к этому слову, Мальвина. В конкурсе, да. Но на этот раз вам ничего неприятного не грозит.

— А вдруг...

— Теперь исключается. Я прослежу за вашим дебютом.

— Но ведь у меня нет никаких работ!

— Будут. Все это и затевается ради того, чтобы у вас появились новые работы. Чтобы вы развивались творчески. А со временем ваши работы увидят свет.

И он рассказал, что надо делать: под его руководством я оформлю заявку на определенный вид одежды, которую должна буду смоделировать за три месяца, как раз к первому туру конкурса. А он предупредит оргкомитет, что собирается обо мне писать — мол, я подаю большие надежды. Меня задело, что и тут дело не обходится без протекции, то есть не совсем честно. Но Леонид Сергеевич был со мной не согласен:

— Если человек талантлив, Мальвина, это видно. Особенно такому старому волку, сто лет занимающемуся журналистикой. Поверьте, я действительно возлагаю на вас большие надежды, это не просто слова...

От этих «не просто слов» мне стало еще холоднее, еще радостнее, а пузырьки шампанского забегали в горле с удвоенной силой. Но потом оказалось, я поняла его несколько «не в ту степь», как говорили когда-то в школе.

— Поговорим начистоту, Мальвина. Может быть, это звучит напыщенно, но я гражданин своей страны. Меня не может оставить равнодушным то, что я вижу сейчас вокруг, — и особенно страшно потому, что уязвимей всех у нас остается молодежь. Соответственно и результаты: либо пьющие, как ваша Валька, либо покалеченные сектами, как Нюта. Либо равнодушные, прагматичные, стакан воды больному не подадут, если это не будет оплачено. А вы совсем другая. Глядя на вас, хочется в будущее смотреть!

— А вот мне как раз хочется в прошлое. — С радости я не удержалась, чтобы не рассказать ему, чем сейчас занимаюсь. — Я читаю «Житие преподобной Евдокии-Евфросинии, княгини Московской». Вы знаете, она была женой Дмитрия Донского и во всем ему помогала. Без нее, может быть, и Куликовской битвы бы не было! А в 2007-м году будет отмечаться шестьсот лет со дня ее рожденья...

— Интересно, — с некоторым удивленьем, что я такое говорю, отозвался Леонид Сергеевич. — Вот о чем, кстати, надо писать. Я не я буду, если не влезу в эту пресс-кампанию!

Я хотела сказать, что никакой пресс-кампании нет, просто издали ее «Житие» и икону написали, но вместо этого высказала свое заветное:

— А знаете, она родилась в мой день рождения. То есть это я родилась в ее день. Если мне выбирать имя для крещения, я могу быть Евфросинией. Это традиция такая — брать имя того святого, в день которого человек родился...

— Вот как, — почтительно удивился Леонид Сергеевич. — Традиция, говорите. А откуда вы знаете?

Я рассказала про Душепопечительский центр, куда меня послала Илария Павловна. Леонид Сергеевич опять сказал, что хорошо бы об этом написать. По-моему, ему в любом случае не хватило бы времени заниматься всем сразу, и я ему об этом сказала.

— Согласен, Мальвина. Но сколько вокруг, оказывается, важных тем для журналиста! Вот вы сказали, что смотрите сейчас в прошлое, а я вам скажу, что прошлое и будущее смыкаются. Взять хотя бы этот ваш центр — он в основе своей традиционен, но решает самые современные задачи. Реабилитация после секты! Да таких заведений поискать!

Потом мы договорились, где встретимся, и я пошла собираться. Но оказалось, что ни одного приличного костюма у меня нет. Ведь все эти восемь лет я не думала о своем гардеробе, не покупала вещей и не шила сама. Во-первых, потому, что ни с кем не встречалась. Во-вторых, жалко было денег: даже если дворник обслуживает два участка, он много не заработает, а мамочка и так всю жизнь выбивалась из сил. В-третьих, выбор фасона платья или юбки сразу напомнил бы мне то, о чем я хотела забыть: модели, конкурс, невозможность держать карандаш... Хитрая штука депрессия: она оставила меня в одних скромных брюках и форменной оранжевой куртке работника ДЭЗа.

— Надо сходить в магазин, — предложила мама.

Но у нас не было на это ни денег, ни времени.

— Пусть Валька даст тебе что-нибудь надеть!

Действительно, это могло бы стать выходом. Я поцеловала маму, поручила ей отсыпавшуюся все это время Нюту — мы не мешали ей много спать, надеясь, что таким образом организм восстанавливает силы, — и отправилась на четвертый этаж.

— Это ты? — встретила меня Валька, по обыкновению непричесанная, в распахнутом халате. — А я думала, «Скорая» приехала.

— Вы вызвали «Скорую»?

— Бабушка моя помирает, — сказала Валька и вдруг затряслась в беззвучном плаче.

— Погоди, Валечка. Ей в самом деле так плохо?

— Говорю, помирает! — выкрикнула Валька.

Я вдруг почувствовала, что мне тоже хочется зарыдать, словно это моя собственная бабушка. В какой-то степени так оно и было: родной бабушки я не помню, а баба Тося неразрывно связана с моим детством. Я вновь увидела ее на лавочке у песочницы, где сидим мы с Валькой, вновь услыхала ее тягучий, грубоватый голос: «Положь где взяла!» Это когда Валька хотела отнять у меня лопатку. Несмотря на несколько вздорный нрав, баба Тося была нам не страшна: мы давно уже разобрались, что она жестко стелет, да мягко спать. Сколько раз на этой лавочке я получала от нее конфеты и бутерброды, да и игрушки частенько перепадали. Тогда еще у Вальки был отец, зарабатывавший много денег, а у меня отца не было с самого начала, поэтому мы жили куда бедней. Потом-то и Валькин отец спился...

— Ну что ты стоишь, как столб, — капризно проговорила Валька, но я поняла, откуда у ней в голосе такая носовая протяжность — чтобы не разреветься. Она и сама стояла столбом, не зная, что делать: вернуться ли ей к бабе Тосе или караулить в прихожей «Скорую», чтобы открыть врачу дверь на пять секунд раньше. В такой ситуации здравый смысл иногда отказывает и кажется, что каждая секунда важна. А может быть, так оно и есть.

— Мальвинка, постой тут, чтобы не пропустить «Скорую». Приоткрой дверь, а то звонок бабушку напугает... А когда врач войдет, веди его прямо в комнату!

— Хорошо, — согласилась я, не уточняя, как это «Скорую» можно пропустить. Но раз Валька хочет, чтобы врача с порога встречали, то пожалуйста, мне не жалко...

По правде сказать, мне было жалко другое. Ведь Леонид Сергеевич будет ждать меня уже через сорок минут! Мы с ним пойдем устраивать мое будущее, и в этом было для меня все самое волнительное и прекрасное. Во-первых, с ним. Во-вторых, само будущее, с карандашом в руках и альбомом перед глазами, с моделями, которые я больше не буду гнать, когда они начнут прорисовываться в уме! Нет, наверное, будущее все-таки «во-первых», а то, что с Леонидом Сергеевичем, — «во-вторых». Но есть ли смысл делить, когда то и другое для меня теперь сплавлено воедино?

Однако я не могла уйти, потому что была нужна Вальке. Это ведь только повод — покараулить «Скорую помощь». На самом деле ей просто нужен сейчас близкий человек, потому что ее матери, похоже, нет дома. Да и вообще у них с матерью отношения не первый сорт... Теперь Валька дополнительно винит ее в том, что выпустила из плена Рауля. Не то чтобы моя подруга надеялась на исполнение бабкиного плана, но все-таки... А еще потому, что после провала бабка слегла. В таком возрасте крупное огорчение может спровоцировать любой приступ...

И все-таки Валька оказалась права — «Скорую» можно пропустить. Я очнулась от своих мыслей только после того, как в приоткрытую по Валькиной просьбе дверь быстро вошел смуглый черноволосый врач, полноватый, хотя еще относительно молодой. Он без слов отодвинул меня с дороги и скорым шагом направился в комнату больной. Его даже не пришлось провожать, о чем просила меня Валька. И он был без халата, а в его руках я не заметила докторского чемоданчика. К тому же этот странный врач прибыл без сопровождения — за ним не шла сестра или фельдшер, как положено на «Скорой помощи».

Едва успев все это сообразить, я услышала Валькин крик и кинулась в комнату бабы Тоси. На пороге в нос мне ударил тяжкий запах лекарств и испарений, а у постели больной отчаянно боролись двое: тот самый чернявый «врач» и Валька. Вот он заломил ей за спину руку, поднял и понес, барахтающуюся и визжащую, мимо меня в переднюю. Я так изумилась, что даже не сдвинулась с места защищать подругу. Все это казалось мне просто-напросто нереальным.

— Гад, паразит, убью! — извиваясь в его руках, орала Валька.

Только когда он запер ее в ванной и сам так же скоро пошел назад, я обрела способность действовать. Мне стало ясно, что в первую очередь надо не Вальку выпускать, а бежать на помощь к бабе Тосе. Может быть, Рауль (теперь я задним умом поняла, что это был Рауль) явился прикончить ее раньше, чем сама она будет готова уйти из жизни? Ясное дело, он решил отомстить! Подумав так, я бросилась вдогонку за Раулем, но все-таки оказалась в комнате несколько позже него. Он меня не видел. К моему удивлению, он склонился к бабе Тосе и разговаривал с ней — тихо, без крика, как и положено говорить с больной. И она ему что-то отвечала! Валькины приглушенные вопли, доносившиеся из ванной, служили странным фоном этому не менее странному общению.

— Я не проклинала, — с трудом выговорила бабка.

— Почему же тогда одно за другим? Деньги. Здоровье. Убить меня грозятся... Сама помираешь, хочешь за собой в могилу уцепить?

— Я не... проклинала, — натужно повторила она. — Это тебя Бог... наказывает!

— За что?

— За... Вальку! Пришла к тебе... молодая, све... — бабка смолкла на секунду, задыхаясь, — свеженькая, а ты испортил... и сы... сына лишил!

— Но ведь это и мой сын тоже!

Бабка слабо махнула рукой:

— Тебе... не нужен, ты с ним... не живешь! Отвез и забыл... А Варь... Валька мать!

Несколько секунд длилась пауза. Кажется, бабка задыхалась. Я выдвинулась из-за спины Рауля, чтобы дать ей воды или лекарство, но баба Тося сделала мне чуть заметный знак — погоди, мол, не суйся. Я вновь отступила. Потом Рауль, который либо не видел меня, либо не обращал внимания, обронил глухим голосом:

— Я привезу ребенка.

— При... везешь? — охнула баба Тося; мне показалось, что ее голос зазвучал живее.

— Клянусь. Но только пусть все наладится: и в моем здоровье, и в бизнесе. Не накручивай больше на меня...

— О... обещаю. Но только... чтоб... навсегда!

— Хорошо, я оставлю здесь Садата. Ведь иначе ты с того света мне житья не дашь, — раздраженно проговорил Рауль. — Старая ведьма!

После этого он развернулся и быстро прошел в переднюю, в остававшуюся раскрытой дверь. Когда его шаги отзвучали, в квартире настала тишина. Даже запертая в ванной Валька стихла, прислушиваясь.

— Мальвин... — чуть слышно позвала из спальни баба Тося. — Ты где?

— Я здесь, баба Тосечка, что тебе подать? Сейчас «Скорая» приедет...

— Что мне «Скорая»... была уже... «Скорая»!

Я подумала, что у ней начался бред, но она смотрела вполне разумно. И вдруг подмигнула мне! Это было невероятно, но тем не менее было: баба Тося задорно мне подмигнула!

— Мальвинка... ведь он теперь правда... привезет!

— Садика? — подалась я к ее постели. — Да, он поклялся! Теперь он привезет Садика и оставит Вальке!

— Оставит... побоится, что я его... с того света достану!

— Баба Тосечка, — осторожно спросила я. — А вы правда?.. Ну, вот что он тут говорил: про здоровье и что убить его хотят...

Баба Тося молчала. Конечно, нехорошо приставать к больной с вопросами, тем более с таким вопросом, но мне было очень важно услышать ответ. Чрезвычайно важно для всей моей будущей жизни.

— Вы с ним сделали что-то, баба Тосечка?

На постели раздались какие-то квохчущие звуки, одновременно напоминающие хрип и бульканье. Я испугалась, не агония ли это, но... увидела, что бабка смеялась! И так просто, так добродушно, что ответ стал ясен сам собой: не проклинала она никого и вообще не знает, как это делается. Так что же — выходит, действительно за них с Валькой вступился Бог?

— Иди... выпусти ее... — просмеявшись, икнула бабка. — А я подремлю пока, устала...

— Может быть, примете лекарство?

— На что мне... все равно помирать. — Я заметила, что бабкин голос стал крепче, речь реже прерывалась вздохами. — Зато теперь уж не зря помру!

Из ванной вновь послышался шум: Валька стучала в дверь и требовала, чтобы ее немедленно выпустили. Я кинулась к ней, но по пути наткнулась на двух только что вошедших женщин в белых халатах, очевидно, врача и фельдшера. Они растерянно оглядывались, пытаясь понять, куда занесла их судьба. Само собой, им было неуютно в такой квартире, Валькины крики действовали на нервы, и только врачебный долг еще удерживал их здесь. Я скорей повела прибывших к бабке, успокаивая, как могла, на ходу. А потом улучила секунду, чтобы бегом вернуться в переднюю и отодвинуть запор на двери ванной, выпустив ничего не понимающую, красную от бросившейся в лицо крови Вальку.

24

У меня не было телефона Леонида Сергеевича, поэтому весь остаток дня я изнывала от невозможности ему позвонить. Наверное, он ждал меня в условленном месте, а потом решил, что я его обманула: сказала, что приду, и не пришла. Ведь он специально звонил за час до встречи, подтверждал нашу договоренность. Это было в то время, когда я искала у себя подходящий костюм или платье. А потом мама надоумила меня пойти за одеждой к Вальке, и там я застряла до позднего вечера. Но что мне было делать?

После того как «Скорая» уехала, баба Тося заснула. А мне пришлось успокаивать Вальку — у ней задним числом началась истерика, еще усилившаяся после того, как я рассказала ей про Рауля. От нежданной радости тоже бывают истерики. Валька требовала, чтобы я вновь и вновь пересказывала ей ход событий с того момента, как Рауль запер ее в ванной. Кто что сказал, и кто что ответил, и что после этого было. Мы ушли в кухню, чтоб не тревожить больную, и трепали языками до тех пор, пока они не стали у нас заплетаться. Тогда Валька догадалась принять немножко прописанного бабке лекарства, чтобы успокоиться. Но как только оно подействовало и я с чистой совестью собралась домой, пришла с дежурства Тамара Федоровна. Валька даже не звонила ей о том, что недавно бабушке было совсем плохо.

В общем, пришлось еще объяснять, что, как, почему. Хотя о возможном приезде Садика мы с Валькой, не сговариваясь, промолчали — боялись сглазить.

— А зачем Рауль приходил? — хлопала накрашенными ресницами Тамара Федоровна.

— Попрощаться с бабушкой хотел, ведь они раньше общались, — капризно тянула Валька: мол, сама, что ли, не понимаешь.

— Может быть, у него есть к нам претензии?

— Это у меня к нему должны быть претензии! — сверкнула глазами Валька. — И у тебя... А то взяла с него денег и думаешь, все теперь прекрасно! Да ты продала меня, понимаешь?

— Как ты с матерью разговариваешь!

Тут я толкнула Вальку под бок — молчи, мол, раз тебе теперь светит Садика растить — и ушла к своей мамочке, которая уже начала волноваться. Хорошо, она не знала, что я рассчитывала вернуться сразу, а то бы вовсе с ума сошла. Правда, на ее беспокойстве стоял рычаг блокировки — что я не где-нибудь, а у Вальки. С детства надежный адрес.

— Что ты ходишь, Мальвиночка, как потерянная? Иди поужинай и в постель. Нюту я уже покормила, она съела бульон с курочкой — и снова спать. Это ж надо, так истощиться девочке!

— Где я его теперь найду? — сквозь зубы пробормотала я.

— Кого, Мальвиночка?

— Леонида Сергеевича! Это тот, с которым мы должны были встретиться, чтобы идти в школу моделей!

— А он кто? — помолчав, спросила мама.

— Бомж с чердака! То есть журналист.

Мама с опаской на меня посмотрела, но ее воспитательным методом всегда было терпеливое ожидание. А я возликовала, поняв, что она снова спасла меня, моя милая мамочка — теперь я знала, где искать того, кто мне нужен. Хотя это было, конечно же, нелогично, да и вообще, с какой стати... Ведь он больше не ночует на чердаке. Но я уверилась, что чердак — это именно то самое место, которое мне надо посетить.

— Куда ты так поздно? — холодней, чем обычно, спросила мама.

— Схожу на чердак. Не волнуйся, мамуль, я скоро!..

— Ой, Мальвина, вот что мне больше всего не нравится в твоей работе, так это то, что ты должна бомжей выгонять. Ведь несчастные люди, им идти некуда! И потом, для молодой девушки... Да ты уж давно их не выгоняла, что ж теперь вздумала?

— Надо ж когда-то, — лицемерно ответила я.

— Ну так иди, пока они совсем спать не легли!

Но меня еще кое-что удерживало. Я посмотрелась в зеркало, поправила пробор в волосах, потом переодела кофточку. Мама наблюдала за мной с недоумением и наконец не выдержала:

— Да что ж такое, в конце концов! Либо ты сейчас же расскажешь мне все как есть, либо я не пущу тебя на чердак!

И тут я поняла, что мне впервые в жизни не хочется рассказывать обо всем маме. Во всяком случае, не сейчас. Когда я приду с чердака, мне уже, возможно, будет что рассказать. А пока я сама ничего не знаю...

— Мамочка, ну что рассказывать — разве ты не знаешь, я обязана... Такая у меня работа! — с этими словами я проворно выскользнула из квартиры и закрыла за собой дверь.

В подъезде было тихо, исправно светили желтые лампочки на каждом этаже. На сей раз я прошла мимо своей боевой швабры, приткнутой в уголке перед лестницей на чердак. Подумать только, когда-то я могла замахнуться ею на Леонида Сергеевича! От этой мысли мне стало неловко и в то же время приятно: не потому, что я скрытая садистка, а потому, что это рождало ощущение собственности, моих особых прав на этого человека. Тогда я брала швабру только для устрашения, теперь и вовсе не мыслила ее применить, но сама ситуация открывала для меня тот иллюзорный мир, в котором мы с Леонидом Сергеевичем с потрохами принадлежали друг другу.

Наверное, я покраснела, потому что к моим щекам прилила теплая волна. Вот не догадалась — надо было взять с собой зеркальце и пудреницу...

Чердак не пустовал, это было слышно по дыханию спящих. Вот досада, несколько человек! Теперь придется разговаривать с Леонидом Сергеевичем посреди этих распростертых тел, источающих крепкий кислый запах. Я как-то не подумала о такой вероятности, потому что последнее время перестала совершать рейды на чердак: мне было не до этого, да и очень уж с души воротило. А бомжи остаются бомжами — ночуют там, откуда не гонят. Конечно, беседовать в их обществе не обязательно — ведь Леонид Сергеевич может спуститься с чердака. Надо просто уведомить его, что я тут.

За несколько ступенек до входа в нос ударил тяжелый запах немытых тел и преющей одежды — этих заношенных телогреек, месяцами не сменяемых теплых штанов, в которых я вижу бомжей что зимой, что летом. Ведь и летом по ночам бывает холодно, особенно если лежать на голом каменном полу.

Я поднялась еще выше: запах стал гуще, а глаза приноровились к тусклому чердачному освещению. В запыленное маленькое окошко проникал луч уличного фонаря. На полу, сбившись кучей, спали бомжи — даже не скажешь сколько. То ли трое, то ли еще больше. Неподалеку стояли прислоненные к стенке костыли: ага, значит, одноногий бомж тоже здесь. Но где Леонид Сергеевич? В нынешнем своем статусе он не стал бы ночевать вместе с другими, хотя бы из боязни испортить свою шикарную одежду. Ну и из-за всего прочего... из-за меня, наконец. Но ведь и вообще на чердаке он должен был оказаться из-за меня! А его не было.

Мне вдруг стало как-то пусто, неинтересно, и, сверх того, я почувствовала усталость. Ведь целый день на ногах, дома надо за Нютой приглядывать, а тут еще у Вальки... Да и за себя волновалась, чего-то ждала, когда этот самый Леонид Сергеевич заговорил про школу моделей. Хотя в действительности все это сущая ерунда: чего уж тут ждать, на что надеяться? Какие волшебные перемены могут произойти в моей жизни? Нет, я была и останусь дворником Мальвиной, что само по себе несочетаемо, а потому просто смешно. И не нужно мне никаких обещаний, никаких встреч, на которые я не успеваю прийти, никаких надежд, лопающихся, как мыльный пузырь!

В качестве вечного дворника я тут же яростно взялась за исполнение своих служебных обязанностей:

— Это что еще такое! Кто вас сюда звал? А ну живенько ноги в руки и на выход! Пошли, пошли!..

Жаль, со мной не было моей боевой швабры, которая хоть и служила только для устрашения, но все-таки придавала мне вес в глазах противника. Теперь приходилось брать исключительно силой голосовых связок:

— Оглохли, что ли? Кому говорю: пошли!

Бомжи зашевелились, кто-то сказал нечто нечленораздельное, кто-то переменил позу. В первый раз за все время процесс изгнания бомжей приносил мне какое-то удовлетворение: с каждым следующим криком я выплескивала из себя некоторую порцию своего раздражения. И каждый раз мне хотелось кричать еще и еще.

— Вишь, разлеглись, как у себя дома!.. Сейчас милицию вызову!..

Мое неистовство возымело результат: бомжи завозились, сперва сели на полу, а потом постепенно начали принимать вертикальное положение. Одноногий стал нашаривать у стенки свои костыли. Я вдруг вспомнила, что это он притащил к нам бесчувственную Нюту, выброшенную на чердак из квартиры бизнесменов. И как только мне об этом подумалось, внизу раскрылась та самая дверь и вышел один из них — низкорослый мужик с узким лбом и выдающейся вперед волчьей челюстью.

— Хорош кричать — подкрепление пришло, — сказал он мне и плеснул в бомжей большую кружку воды. Они тут же завертелись на месте, стряхивая с себя ручейки и капли. Для них это было равнозначно катастрофе: ведь на улице декабрь, и в мокрой одежде не очень-то поночуешь. Узколобый с челюстью был доволен:

— Погодите, братки, я скоро собачку заведу — тогда еще веселей попляшете! А сейчас шагом марш во двор! Сушиться! Иду за новой кружкой воды: кто не спрятался, я не виноват!

— Зачем вы так... — начала было я, но мое горло уже осипло, и он, наверное, не услышал. Или сделал вид, что не слышит. Ему все это нравилось; из раскрытой двери квартиры было слышно, как полилась в кружку вода.

А бомжи наконец полностью пришли в себя. Все их замедленные движения, зевота, потирание глаз куда-то исчезли. Теперь они двигались, как в ускоренной прокрутке кинопленки: быстро, один за другим, мелькнули мимо меня и исчезли за поворотом лестницы. Только тот, что на костылях, несколько отстал, не поспевая за всеми.

Через минуту на лестничную площадку вернулся узколобый бизнесмен с волчьей челюстью. Позади него из квартиры выглядывали рабыни-швеи, одной из которых совсем недавно была наша Нюта. Та самая, которую тащил на руках отстающий бомж, торопливо постукивающий сейчас костылями.

— Кто не успел, тот опоздал! — крикнул узколобый с заново наполненной кружкой и обрушил вслед бомжу водяную радугу. Не знаю, как я сообразила сделать единственное, что тут можно было сделать. Кто-то словно подтолкнул меня вперед, мягко и невесомо. В общем, я оказалась между бомжом и этим идиотом с челюстью, как раз в зоне водяной радуги. Вследствие чего вымокла до нитки. Но мне-то что, я сейчас спущусь на свой этаж и переоденусь...

Дома ко мне кинулись мама и наконец проснувшаяся Нюта, которая после отдыха выглядела гораздо свежее. Обе стали ахать по поводу моей мокрой одежды. Мама вообще не хотела, чтобы я отныне связывалась с бомжами.

— Оставь ты их, пусть сидят себе на чердаке!

— Так я же дворник. Это часть моей работы, мамуля, ничего не поделаешь!

— Твое дело двор!

— Нет, и подъезд тоже. Вон Дуся из многоэтажки — у нее всегда чердак пустой, — вспомнила я свою учительницу в деле изгнания бомжей.

— Евдокии под семьдесят, а ты девушка...

— Ну и что?..

После того как я искупалась под радугой, мое настроение несколько поднялось, а теперь опять упало. Виной тому было слово «девушка» — оно вновь всколыхнуло во мне то, о чем я стремилась забыть: отсутствие на чердаке Леонида Сергеевича и, значит, его равнодушие ко мне. А я-то себе напридумывала...

Но было в маминой фразе и еще одно ключевое слово, способное повернуть мои мысли в ином направлении. Имя Евдокия. Я сразу вспомнила про свою княгиню, от рождения звавшуюся Евдокией, а потом, в монашестве, Евфросинией. Мне вдруг вновь захотелось вернуться к «Житию», которое я читала накануне, чтобы не думать больше ни о бомжах, ни о Леониде Сергеевиче. А кстати, кто это словно подтолкнул меня под руку, чтобы я загородила собой ковыляющего от водяных брызг бомжа? Вдруг это как раз она — Евдокия-Евфросиния?

Переодевшись и слегка успокоив маму, я рьяно взялась за домашние дела: уборка, постирушка, бульон для Нюты на завтра. Мне хотелось выкроить перед сном хотя бы полчасика свободного времени — на чтение «Жития». Я должна была торопиться, потому что настала уже глухая ночь, а вставать мне как дворнику предстояло чуть свет.

25

— Кара Господня! — звучало в Кремле и за чертой Кремля, в поселениях ближних и дальних. Не текла жизнь спокойной рекой, а все с разливами. По-прежнему гнула Русь в дугу, требовала дани и стравливала русских князей Золотая Орда. По-прежнему жадно глядел на западные русские земли литовский Ольгерд, также сносившийся с татаро-монголами. А тут еще свои, домашние беды. Только что выгорело в страшном пожаре пол-Москвы, погорельцы ютились кто где, и хлеб на рынке был задорого. Но не успели москвичи вздохнуть, провожая беду, как вновь пронеслась страшная весть: с южных пределов Руси движется к Москве моровая язва.

Каждый день с утра на великокняжьем дворе принимали пострадавших от пожара: калек, бездомных, вдов и сирот. Сама княгиня Евдокия выходила к бедному люду. Каждую беду следовало разобрать, чтобы помочь по потребе. А случалось, и мазурики подходили, под покровом общей беды рядясь в пострадавших, не помышляя, что и без того не хватит на всех княжьего подаяния. Не с чего Москве богатою быть, коли дань ордынская что метла: выметет из сусека все до последней сориночки. И то уж после пожара трапеза в княжьих покоях не гуще, чем у простых людей.

— Матушка княгиня, — подошла сзади к Евдокии старая нянька. — Воротись в покой. Дай-от я раздачу докончу...

— Пошто, мамушка? — удивилась княгиня, уже который день принимавшая погорельцев с заднего крыльца светелки.

— Отойди в сторону, слово сказать.

После того как старуха с княгиней пошептались в сторонке, Евдокия вернулась на свое место. Также внимательно всматривалась она в черты подходивших за милостыней, также подробно расспрашивала, кто чем пострадал. И дарила хлебом, деньгами, а сверх того — улыбкой своей, от которой у сирот-бедняков становилось радостней на душе...

Закончив раздачу, пошла княгиня в покой свой с пустой корзиной да, не входя, повелела истопить баню. Только помывшись и сменив на себе все до последней нитки, она ступила в светелку, раскрасневшаяся после мытья и по-прежнему светящаяся ясным своим, улыбчивым ликом.

— Касатушка наша, дозволь хоть завтра вместо тебя пойду! — вновь кинулась к ней старая мамка.

— И завтра сама управлюсь, — все улыбалась княгиня.

— А опосля того снова в баню? Так и будешь каждый день париться да уборы свои менять?

— Так и буду!

— Да ведь толкуют — язва эта не токмо через платье передается, — перестав любоваться княгиней, посерьезнела мамка. — Ведомо, что парит она повсюду, где много людей. А тут и вовсе народ немытый, голодный — посреди таких она в перву голову и гуляет!

— Что ж делать, мамушка. На живот и смерть воля Божия.

— Так-то оно так, да помысли, хорошо ли будет Москве княгиню свою потерять! А деткам сиротами расти? А князю вдовым остаться?

Несколько минут княгиня молчала. Видно было, что тяжело ей дать мамке ответ — вон и нижняя губка закушена, дрожит. Редко впадала Евдокия в такое раздумье, когда не знала, на чем решить. Мамка поспешила еще подлить масла в огонь:

— А ведь коли, упаси Господь, мор во Кремль ворвется, так и по всем покоям пойдет гулять! На него суда нет — хоть князь, хоть холоп, никто пощады не жди. А что с Русью будет, коли, не приведи Бог, без великого князя ей остаться?

Тут и вовсе сникла Евдокия. Нельзя Руси остаться без великого князя московского, что один боронит ее и от татар и от ливонцев, да и междуусобицы удельные должен мирить. Нельзя закатиться красну солнышку, ясну месяцу, другу ее сердечному Димитрию. Нет без него свету ни ей самой, ни Святой Руси...

— Ну вот и одумалась, касатушка, — зашептала рядом мамка. — Вот и вложил Бог тебе в головушку разумны мысли. А я ин завтра и без тебя на раздаче справлюсь — еще покрепче тех шугану, что в общую беду рядятся, а у самих на столе обильней, нежели у великого князя...

Бормоча под нос, старуха отошла, считая дело решенным. Но через пять минут, когда она уже возилась у сундука, перекладывая рухлядь, сзади ее обняли две нежные руки:

— Не серчай, мамушка, только я завтра вновь пойду на раздачу. Нужно народу видеть, что государыня от людей в беде не прячется. Таков от Бога указ: что народу, то и государям его!

— По-ойде-ошь? — протянула мамка, не зная, как теперь уговаривать ласковую, но упрямую, коли уж вздумает чего, княгиню. — Вон, значит, как — пойдешь!.. И язва тебе нипочем моровая!

— Страшней язвы нет, чем ежели сердце очерствеет, — весело отвечала Евдокия. — А что до нас с Димитрием, то как Господь рассудит! Коли нужны мы Руси, сохранит!..

26

Свете Корниловой, дочке Игоря Сергеевича, скоро должно было исполниться пятнадцать лет. Она этому радовалась, как все подростки, которым жизнь подвигает чистый лист: пиши на нем что вздумается. Перед ней лежал путь, который только предстояло начать, — нетронутый, как снег, выпавший сегодня за ночь. И это было прекрасно. Света не понимала родителей, которые, вместо того чтоб радоваться вместе с ней, о чем-то беспокоились. Она случайно узнала об этом, проснувшись сегодня раньше обычного и услышав их разговор за стенкой:

— Светке надо сходить в детскую поликлинику, — говорил отец. — Забрать там свою медицинскую карту. Все равно теперь новую заведут...

— А зачем забирать? — спросила мама.

— Ну, там все про ее здоровье. Во взрослой поликлинике только хронические диагнозы запишут: ларингит, аллергия. Вообще-то девочкам, конечно, не так нужна детская карта. Это мальчишкам, чтобы от армии косить...

— Ну да, — с сочувствием отозвалась мама, подумав, как было слышно по ее голосу, о мальчишках и об их матерях. — Хорошо, что у нас не сын, а дочь, — через пару секунд добавила она.

— Выходит, я зря хотел сына, — усмехнулся отец. — Ладно, будь по-твоему. Само собой, я рад, что Светке армия не грозит. И все же...

— Что? — с беспокойством спросила мама.

— Все же неправильно думать, что для молодой девушки современный мир не таит никаких опасностей.

— Что ты имеешь в виду? — Мамин голос звучал со скрытым напряжением.

— Мало ли что... Жизнь сейчас жестока. Вот взять хотя бы эту так называемую любовь. Знаешь, сколько раз я делал УЗИ по беременности девчонкам младше Светки?

— Но ведь ей только четырнадцать!

— То-то и оно, что встречаются случаи в двенадцать, тринадцать лет. Конечно, это аномалии. Но пятнадцать, например, вполне половозрелый возраст...

— Самый подходящий для того, чтоб родить, — саркастически усмехнулась мама.

— Физиологически можно. Однако девчонка, залетевшая в пятнадцать лет, обычно не хочет рожать; у нее ведь ни мужа, ни профессии. И ума тоже нет. Для нее будущее — это месяц, полгода, а дальше она не заглядывает. Не понимает, что после первого аборта может на всю жизнь остаться бездетной и к тому же больной!

— А правда, что во время аборта убивают ребенка? — помолчав, с некоторым любопытством спросила мама.

— А разве тебе об этом неизвестно? — удивился отец.

— Мне известно, что его жизнь прерывается, но сам-то он это чувствует? То есть он уже личность или еще нет?

— Вопрос вопросов... Во всяком случае, наше законодательство признает, что не человек. Иначе аборты были бы запрещены. А на самом деле — кто его знает!

— Игорь, а ты... Ты сам не чувствуешь малышей, когда делаешь УЗИ беременным?

— Что значит — чувствую?.. — неохотно откликнулся отец. — Сердечко, конечно, бьется...

— Говорят, ребенок во чреве все чувствует и, когда начинают делать аборт, переживает настоящую панику... вот как настоящий человек перед смертью!

— Да он и есть настоящий человек, только еще не родившийся. Что это ты вдруг об этом подумала?

— Вспомнила, как Светку носила, — вздохнула мама не то с мимолетной радостью, не то с легкой печалью. — Я ведь тогда старалась ни о чем грустном не думать, чтобы она у меня здоровенькая была. А теперь выросла, и за нее страшно. Это ты верно сказал, что мир таит много опасностей...

— К сожалению. И не только в половой сфере — возьми, например, наркотики... Сколько молодежи в могилу сходит! А всякие там секты и прочее...

— Да, все это есть, — тяжко вздохнула мама. — И именно после детства. Господи, неужели Светка...

— Но мы ее будем оберегать. — Отец всегда так: сперва подкинет повод для паники, а потом, когда мама уже заведется, дает обратный ход. — Мы будем за ней следить. Когда молодежь под присмотром, все страшные вещи случаются гораздо реже.

— Дай-то Бог, — согласилась мама и стала предлагать отцу завтрак. А что еще ей оставалось делать, даже если она не чувствовала себя успокоившейся?

Этот подслушанный разговор на какое-то время испортил Свете настроение. Взрослые всегда чего-то боятся: поздних возвращений, немытых рук, плохо влияющих друзей и так далее. Можно было бы просто посочувствовать им, но... иногда то, чего они боятся, сбывается. В четвертом классе Света сдружилась с Галькой Свинковой, которая повела ее в раздевалку обчищать чужие карманы. Света знала, что так делать нельзя, она просто стояла в стороне, пока Свинкова добывала из карманов мелочь. Но потом была очень неприятная история, в которой Свете досталось наряду с Галкой. А в шестом классе ей пришлось два месяца отболеть желтухой, которую недавно назвали по телевизору «болезнью немытых рук». Мама все время твердила: «Помой руки», но до желтухи Света не придавала этому значения. А недавно во дворе, возвращаясь поздно вечером, она еле проскочила мимо какой-то страшной компании. И так далее, и тому подобное. Не говоря уже о том случае, когда отца самого чуть не прирезала одна ненормальная девица.

Но Свете не хотелось думать о плохом — чего доброго, так у нее образуется психика столь же неустойчивая, как и у взрослых. При том что они бывают правы, жить надо все-таки весело. Сколько ни есть в жизни всяких напастей, Света минует их легко. И не потому, что за ней есть присмотр (это как раз лишнее), а потому, что сама не дурочка.

Но вообще она слушалась родителей — особенно если это было не трудно ей самой. Карту из детской поликлиники можно взять. И поскольку сегодня в школе не так много уроков, она решила сделать это сегодня же.

Детская поликлиника встретила знакомым, надоевшим за все эти годы шумом и пестротой. Сколько малышей, путающихся под ногами, сколько мам, создающих вокруг них ненужную суету! Не упади, дай ручку, и прочее. А рев, который раз в пять минут поднимает не тот, так другой младенец!

И все-таки сегодня Света чувствовала себя здесь необычно. Сегодня ее последний визит в эту поликлинику в качестве ребенка. Теперь она выросла и, если придет сюда еще раз, то уже совсем по-другому: с перевязанным лентами тряпичным свертком, как вот эта совсем молодая девушка, и вон та... А этой вообще не дашь с виду больше шестнадцати лет, но она несет младенца. Может быть, выглядит младше своих лет, а может быть, просто рано родила. Вот как отец сегодня рассказывал...

Света узнала, в какой кабинет зайти за карточкой, но там уже была какая-то женщина. Пришлось ждать на скамеечке у двери. В этом отсеке коридора стояла тишина, так как врачи здесь не принимали, поэтому мамаш с детьми не было. От нечего делать Света стала прислушиваться к тому, что говорят в кабинете: мамаша просила завести ее сыну медицинскую карту.

— Вы из роддома? — спрашивала сестра.

— Не-ет, что вы, мальчику уже шестой год.

— А где раньше жили? Почему нет обменной карточки?

Света случайно выронила номерок от гардероба, который вертела в руках. Скучно ждать, а там, по всему видно, дело еще не скоро решится. Может, попросить, чтобы ей выдали карту прямо сейчас? Ведь это одна минута: взять, расписаться, и до свидания!

Но Света уже знала, что у взрослых везде проблемы. Войдешь в кабинет, тебя же и обругают — чего лезешь без очереди. Вдруг дверь открылась, и бывшая в кабинете мамаша проследовала на выход. Какое счастье, что можно больше не ждать!

Однако через секунду она так и застыла на месте. Прямо против нее, только что перешагнув порог, стояла та самая девка, которая собиралась убить отца! Нет, Света не перепутала: те же широко расставленные глаза навыкате, те же разлетающиеся брови, тот же короткий нос и словно распухшие губы... И даже куртка та самая, синяя с белым мехом... Только патлы вдоль пухлых щек не висят, сколола на затылке...

Свете стало по-настоящему страшно: чего она смотрит на нее так? Даже ноги стали ватными и не могли сдвинуться с места. А девка вдруг взяла ее за плечо и повела-потащила в сторону, к скамейке — наверно, прирезать решила... то отца, то ее... Господи, как страшно!

— Слушай, девуля, — вдруг тихим и чуть с хрипотцой голосом зашептала она Свете. — Я давно тебя встретить хотела, тебе сказать... Ты ведь дочь врача Игоря Сергеевича?

Все еще парализованная Света кивнула. Вроде эта девка говорила с ней по-хорошему, во всяком случае убивать не собиралась...

— Слушай, чего скажу... Ты своего шефа, ну, в фирме, близко не подпускай... Пусть там зарплата и всякое-такое, престиж среди людей... Он у тебя больше отберет, поняла? Больше отберет, чем даст!

Света кивнула, хотя ничего не поняла — все-таки страшно видеть так близко, лицом к лицу, сумасшедших. Какой там шеф, какая фирма? Она школьница, ходит в девятый класс...

— Постой, — вдруг сказала эта ненормальная, словно спохватившись. — Ты ведь не поняла ничего, да? Тебе сколько лет?

— Пятнадцать, — помертвелыми губами прошептала Света, прибавив к своему возрасту две недели и три дня.

— А зовут тебя как?.. Светлана?.. Так вот, Света, не думай, что я сумасшедшая. Просто так получилось... Знаешь, мне один сон все время снится: как будто я — это ты. И вот ты приходишь на работу, и тебя нанимает мой шеф. А я знаю, что для тебя, то есть для меня, это плохо кончится. Я хочу тебя предупредить, а ты не слушаешь!

— Мама! — раздался вдруг звонкий крик, и из-за угла коридора выбежал подвижный черноволосый мальчишка с большими карими глазами. Ненормальная девка с ходу поймала его за руку, рассмеялась — и тут стало видно, что никакая она не ненормальная, хоть и наплела тут невесть что! Теперь видно — самая обычная мамаша, смеется, не зная чему... от радости, что ее ребенок не потерялся?

— Это мой сын Садик! Ты видишь, я оставила его ждать возле стенда с игрушками, а он прибежал ко мне. Ему уже почти шесть лет, а выглядит он на все восемь! Ты не находишь? Ну ладно, будь здорова и не забудь, о чем я тебе сказала!

Она повернулась вместе со своим Садиком — что за имя такое? — повела его по коридору, а потом обернулась и помахала Свете. Вернее, оба они помахали, ведь ладошка Садика была зажата в ее руке.

27

После того как я почитала «Житие преподобной Евдокии-Евфросинии», мне стало не то чтобы веселей, но спокойней. Пусть в жизни многое не так, как хотелось бы — человек должен не сетовать и унывать, а просто делать то, что в данном случае лучше. Вот как сама Евдокия-Евфросиния: даже на чумной год пускала в Кремль грязную, оборванную толпу, хотя опасность заразиться была, на мой взгляд, очень даже реальной. Наши бомжи куда безопаснее. Я решила, что больше не стану их прогонять, а просто каждое утро, убрав двор и лестницы, буду еще мыть в придачу чердак. Конечно, спасибо, что не чума или оспа, но и туберкулез нам тоже не ко двору. А чтобы уменьшить угрозу пожара, надо просто выбрасывать все натащенные ими бумаги, пенопласт, картон, тряпки, на которых они обычно спят. Тут уж ничего не поделаешь, придется бомжам каждый раз стелить себе новую постель. А больше на чердаке и гореть нечему.

Сложней мне было внутренне смириться с тем, что не звонит Леонид Сергеевич. Конечно, я сама не пришла на назначенную встречу, но ведь мало ли что могло случиться! В конце концов, школа моделей нужна мне гораздо больше, чем ему... точнее, ему она вообще не нужна.

Пока я так думала, шаркая во дворе метлой, мимо пробежал Валькин Садик, а через пару секунд показалась и она сама. Вот уже несколько дней мою подружку было не узнать, настолько она преобразилась. Красавица — раз, самая счастливая — два. Если бы у нас бывали конкурсы счастья, Валька наверняка заняла бы первое место. Как и на конкурсе красоты. Теперь в ней, во всей ее фигуре сквозит какая-то приятная материнская важность, походка у ней плавная, лицо сияет. Глядя на нее, сразу вспоминаешь давнее, что мы учили когда-то с Иларией Павловной: «А сама-то величава, Выступает, будто пава; Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит...» Месяца и звезды, конечно, не было, но зато в Валькиных глазах отражалось солнце: черноволосый, живой, как ртуть, Садик. Очень интересно было наблюдать их вдвоем: сын совсем не похож на мать, и в то же время видно, что они именно мать и сын.

— А чего ты не здороваешься с тетей Мальвиной? — протяжно, как она стала теперь говорить, спросила Валька.

— Здрасьте, тетя Мальвина! — выпалил малыш и оглянулся на мать: правильно ли он сказал?

— Здравствуй, Садик! Вы что, гуляли?

— Мы были в поликлинике. Надо карточку заводить, — рассмеялась от счастья Валька. — Ведь теперь мы тут прописаны и будем лечиться по месту жительства. Ты помнишь нашу детскую поликлинику, Мальвинка?

— Еще бы не помнить! Я желаю тебе, Валька, всего-всего... А скажи, как здоровье бабы Тоси?

На Валькино лицо набежала тень — это была единственная тучка, омрачающая последнее время ее ясный день. Бабка, конечно, страшно обрадовалась Садику, и это на какое-то время дало ей новые силы. Но ведь восемьдесят девять лет не шутка. При том что она уже месяц лежала, не вставая, надолго рассчитывать не приходилось.

— Бабка плохо. Лежит, лежит, потом вдруг вроде задремлет и начнет во сне бормотать: «Аш-два, аш-четыре, квадрат поражения! Начинаю наводку!», и еще что-то такое, с войны...

Я даже не знала, что сказать. Мне вдруг так удивительно показалось, что знакомая с детства баба Тося, оказывается, несет в себе частичку того времени, о котором мы только слышали и в книжках читали. Я, конечно, и раньше об этом знала, но все равно... Неужели сейчас в Валькиной квартире взаправду звучит тогдашнее «квадрат поражения», «даю наводку» и прочее?..

Между тем Валькин подвижный Садик давно уже соскучился стоять возле нас и побежал на качели, потом подтянулся на низеньком турнике, сиганул в песочницу и раза три обежал вокруг горки. Он наследовал наше с Валькой детство, как и мой ребенок когда-нибудь будет его наследовать...

И тут сверху раздался слабенький голос, старающийся погромче крикнуть: «Мальвина!» Я задрала голову и увидела на балконе Нюту, накрытую с головой маминой старой шубой. Было холодно, и Нюта не решилась выйти на балкон в одном халатике. Она боялась простуды, значит, она больше не думает, что единственное возможное для нее будущее — скорая смерть.

Худенькая бледная Нюта выглядывала из маминой шубы как из мохнатого хвойного шалаша. Она махала руками, пытаясь мне что-то просигналить. Я крикнула ей, чтобы ушла с балкона, а я сама сейчас поднимусь в квартиру.

— Подойди к телефону, Мальвина! Он ждет!..

— Кто? — смущенно пробормотала я, думая о том, что просто так Нюта не стала бы звать меня со двора. Значит, ей понятно все, что со мной последнее время происходит.

— Возьми трубку, узнаешь.

С надеждой и волненьем, единство которых вновь напомнило мне замороженное шампанское, я подошла к телефону.

— Здравствуйте, Мальвина, — строгим невеселым голосом поздоровался Леонид Сергеевич. Но мне показалось, что этот голос чуть-чуть дрожит или, во всяком случае, готов задрожать, — и это сразу сделало все легким и радостным. Не замороженное шампанское, а сладкий фруктовый сок комнатной температуры.

— Я подумал, что, может быть, вы все-таки захотите сходить в школу моделей. Полагаю, что это важно для вашего будущего. И будьте спокойны, это никак не связано с моей персоной. Я просто иду проводить вас, помочь на первых порах — вот и все.

— Вы подумали, я не пришла, потому что чего-то испугалась? — Без всякого осознанного намерения с моей стороны мой голос источал лукавую сладость.

— Вам весело, — констатировал Леонид Сергеевич с едва заметным вздохом. — Что ж, это хорошо, что вам весело. Но я говорил о деле. — Его голос вновь потвердел. — Вы в самом деле хотите заниматься моделированием?

— Конечно, хочу. Я не пришла только потому, что возникли срочные дела. Меня не отпустила Валька. Она думала, баба Тося при смерти...

— Баба Тося? — встрепенулся Леонид Сергеевич. — Ну и как она сейчас?

— Пока жива, хоть и не встает уже порядочно времени. Валька говорит, она бормочет что-то из тех дней, когда была зенитчицей... Что-то военное... И знаете, Леонид Сергеевич, какую потрясающую новость я вам сейчас скажу? Ведь вы еще не в курсе... Вальке Садика привезли!

— Вот это да! — Он был по-настоящему потрясен, просто ошарашен. — Вот чего нельзя было ожидать!.. Но каким образом, Мальвина?.. Ведь наша целенаправленная акция провалилась!

Я стала рассказывать обо всем, что слышала сама, стоя на пороге бабы Тосиной комнаты. Леонид Сергеевич не переставал удивляться, а под конец вдруг развеселился:

— Так и сказал, что на него все шишки посыпались? Болезни, убытки, да еще и конкуренты убить хотят?.. И все потому, что старуха его прокляла?

— Я спрашивала потом: на самом деле она этого не делала!

— Конечно, нет. Баба Тося не такой человек, чтобы проклинать: скорее в лоб даст, насколько сил хватит... Просто, как говорится, на воре шапка горит. Суеверный человек с нечистой совестью все на свой счет принимает.

— Значит, теперь, когда Рауль исполнил свое обещание, его неприятности не пройдут?

— Я думаю, пройдут, — неожиданно заявил Леонид Сергеевич. — Я думаю, за бабу Тосю сам Бог вступился. В конце концов, мир вертится на основах справедливости, иначе он давно бы уже сорвался в тартарары...

Мне тоже хотелось думать, что за бабу Тосю с Валькой вступился Бог. И вообще, все хорошо, что хорошо кончается...

— А знаете, какая сейчас Валька счастливая! Наглядеться на своего Садика не может!

— Надо полагать, — согласился Леонид Сергеевич.

— Вы бы не узнали ее, если б встретили. Она просто, ну, преобразилась, что ли... Как в сказке Царевна-Лебедь! А Садик очень хорошенький, бегает у нас во дворе, все ему интересно...

— Вот и у вас, Мальвина, должен быть такой сыночек, — вдруг погрустнел Леонид Сергеевич.

— А вы знаете, я сама сегодня об этом подумала... Может, когда и будет... А почему вы это так сказали, словно вам грустно?

— Потому что я намного старше вас, — глухо отозвался он. — И многое в жизни испробовал, хорошего и плохого. Одним словом, нам с вами не по пути. — Он сделал паузу, словно ему тяжело было говорить. — А просто так, ради приятных ощущений... это, знаете, не пройдет без труднопреодолимых последствий. Ни для вас, ни для меня.

Я хотела сказать, что все это не так важно, главное — он думает обо мне всерьез, так же как и я о нем все время думаю! Но образ моего будущего сыночка, о котором упомянул Леонид Сергеевич, действительно выбивался из этих мыслей. Сыночек — нечто настоящее, реальное, вот как Садик у Вальки. Он не из мечты, в то время как о Леониде Сергеевиче в качестве близкого человека я могла только мечтать. Можно представить себе, как мы любим друг друга, но нельзя — как он поселяется в нашей квартире, сосуществует с мамой, которая, вероятно, моложе его; как он катит коляску с нашим сыночком, ведет его в детский сад... Хотя почему нельзя? Все это могло бы устроиться. И в то же время чутье, опережающее сознание, не признавало Леонида Сергеевича частью моей обычной жизни. Он останется для меня человеком неосуществимой мечты, а для сыночка надо «строить семью», как обычно говорит моя мама.

— Я не всегда был на высоте, — глухим голосом продолжал мой собеседник. — Случалось, и водочку принимал, и с вашим прекрасным полом... Словом, растратил себя. Вон даже бомжом довелось побывать, как вы сами знаете. Я б и не рискнул сейчас заводить ребенка. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, как сказал Гераклит.

— Но Леонид Сергеевич!..

— Если вы сейчас скажете, что все это не имеет значения, что вы только со мной мыслите свою жизнь и все прочее... Все это будет прекрасно, но в конечном счете мы вернемся к тому, с чего начали. Вы замечательная девушка, Мальвина, и я меньше всего хочу испортить вам жизнь.

— Но что же мне делать, если я сама...

— Постарайтесь думать обо мне по-другому. Как о своем друге, о человеке, который хочет вам помочь. При случае, конечно, и в щечку вас поцелует, и томными глазами посмотрит... — Он невесело усмехнулся. — Словом, я ваш преданный трубадур. И думайте действительно о своем будущем, ведь вам, несмотря на молодость, все-таки не восемнадцать лет. В первую очередь начнем с творчества...

Мы снова договорились, когда пойдем в школу моделей, и после этого Леонид Сергеевич со мной попрощался. Я сомнамбулически опустила трубку на рычаг, настолько меня переполняли разные впечатления. И все-таки самым главным было то, что он так серьезно ко мне относится! Он много думает обо мне! Я его «зацепила», как говорили девчонки во время наших былых школьных дебатов! А раз так, будет как я хочу... Но чего я хочу?

В сумятице чувств я нашарила на столике «Житие» и хотела идти к себе, успокоиться за чтением. Но на пути у меня возникла Нюта:

— Прости, Мальвина, я должна тебе кое-что сказать. Мне тоже звонили — сразу из двух мест...

— Из Душепопечительского центра, а еще откуда?

— Илария Павловна. Она ведь и моя учительница тоже!

— Что она сказала? — допрашивала я, уже чувствуя, что в нашей жизни грядут перемены.

— Она пригласила меня к себе жить. Там в квартире еще старушка и человек, который мне в отцы годится. Все они хотят, чтобы у них была «дочка Снегурочка», как она сказала. Помнишь, у деда с бабой?..

— Но ведь она растаяла... — не подумав, брякнула я и тут же об этом пожалела: сейчас Нюта уцепится за свою любимую тему и станет уверять, что ей тоже недолго осталось жить.

— Я подумала, действительно стоит переехать, — спокойно сказала новоявленная Снегурочка — надо признать, это прозвище очень подходило Нюте! — Раз они хотят. А тут ты останешься, тебе тоже пора свою семью заводить.

Да что они, сговорились, что ли?!

— Нюточка, если ты хочешь переехать, можешь сделать это хоть завтра, — сказала я вредным голоском отличницы младшей школы, когда мы учились у Иларии Павловны. — Но при чем тут я и моя несуществующая семья?

— При том, — упрямо повторила беленькая Снегурочка.

— А ведь ты хотела жить в своей квартире или, на худой конец, в своем подъезде! — не удержалась я.

— Я хотела умереть в своей квартире, — поправила Нюта. — А теперь я думаю, может быть, мне еще предстоит пожить? Вдруг от меня еще будет что-то полезное — ну, хотя бы служить примером того, как опасно попасть в секту?

— Вот это здорово, Нютка, твоя бабушка тоже бы так сказала!

— Она мне уже сказала, моя бабушка. Она приходила ко мне там, в нашей спальне.

Я смотрела на Нюту во все глаза: я знала, что у ней повреждена психика, но до сих пор это проявлялось только в разговорах о смерти.

— Ну что ты уставилась на меня, как удав на кролика? Бабушка уже приходила ко мне, когда я ночевала дома, но с собой меня не взяла. Значит, надо еще подождать... Ведь ей там виднее. — Нюта показала глазами на потолок.

— Ну ты даешь, подруга!

— А ты? — Нюта показала на «Житие», которое я так и держала до сих пор в руках. — Сама ведь такие книжки читаешь, почему же мне нельзя верить в сверхъестественное?

— Да верь, пожалуйста, во что хочешь! Только не говори мне сейчас, что «надо еще немножко подождать», а потом заказывать похороны!..

Я чувствовала раздражение, но ничего не могла с ним поделать. Наверное, это усталость. Хватит с меня на сегодня проблем, объяснений, попыток все вокруг уладить: у Вальки, у Нюты, у бомжей... В то время как собственная жизнь дает трещину. Леонид Сергеевич был прав, говоря о моем будущем сыночке и о том, какой ему нужен папа. Но это в будущем... А в настоящем было нестерпимо больно и пусто, и обидно. Убирать из своих мыслей постоянно присутствующего там Леонида Сергеевича оказалось еще труднее, чем гнать бомжа, забившегося в чердачный угол. Как только я представила себе, что больше не буду о нем думать, вся моя жизнь вдруг показалась какой-то пустой, ненужной, не оправдывающей себя. Вроде очередного бульона для Нюты, который она сама попробовала сварить и в который забыла насыпать соли.

Когда я чем-то расстроена, мне надо переключиться на другие мысли, чтобы освежить голову. Вот почитаю дальше про Евфросинию, успокоюсь и тогда разложу все в своей жизни по полочкам: куда Леонида Сергеевича, куда свое будущее, куда подруг и вообще окружающих меня людей, в том числе незаконных обитателей чердака... а куда общие размышления Иларии Павловны, смесь философии, истории и политики — что представляет из себя наш народ и каковы могут быть его пути. Об этом я тоже не забывала, мне даже снился однажды разбойник Кудеяр, превращающийся в благочестивого старца Питирима. И еще что-то важное, что утром, к сожалению, забылось.

В общем, остаток вечера мне предстояло читать и ни о чем не думать, пока не отдохну. Тише едешь — дальше будешь, как учила нас в первом классе та же Илария Павловна. Но все-таки я не могла совсем отрешиться от действительности, даже погружаясь в события шестивековой давности. Житие княгини, в день которой я родилась, оказалось каким-то универсальным — оно шло параллельно моим собственным проблемам и подсказывало мне кое-какие решения. Вот, например, с бомжами. А теперь на очереди стоял Леонид Сергеевич — может быть, теперь княгиня подскажет, как мне быть со своей не имеющей будущего влюбленностью? Хотелось бы узнать о ее, как говорят теперь, личной жизни. Ведь Евдокия не вдруг стала Евфросинией: до монашества она очень любила своего мужа, Дмитрия Донского, которому родила одиннадцать детей. Правда, выжили из них только восемь, но по тем временам и это немало. Словом, женские проблемы должны быть моей княгине хорошо знакомы.

Я быстренько вскипятила Нютин бульон, бросила в него чайную ложку соли и ушла к себе в комнату читать.

28

Вот уже несколько лет как закатилось красное солнышко Руси, погас ее ясный месяц: опочил первый князь, показавший татарам, что не вечны их победы. Отгремела славная Куликовская битва, пережила Москва нашествие вероломного Тохтамыша и возвысилась как главный город русской земли. На нее теперь все очи глядели; кои — с надеждой, что укрепится Русь вокруг единой столицы, кои — с завистью, что надлежит ей стать центром великой страны. А кои — с желанием углядеть, где у московского наследника, князя Василия Димитриевича, слабое место, и ткнуть в это место побольнее. Оттого и нельзя исполнить княгине Евдокии свое главное после смерти супруга желание — уйти от мира, приняв монашеский постриг. Соделалась она соправительницей своего сына Василия, учит молодого князя государствовать, отводит на первых порах беды, смягчает ошибки.

Коли государи унылы — и на всем царстве тень. Не дает Евдокия выплеснуться на лицо тайной скорби, не отпускающей с того дня, как осталась она на земле без любимого супруга. Только в сердце звучит несмолкающий плач: «Зачем умер ты, дорогой мой, зачем оставил меня вдовой?.. Зачем я не умерла прежде тебя?.. Куда зашел свет очей моих? Куда скрылось сокровище жизни моей?.. Цвет мой прекрасный, почто так рано увял ты?.. Рано заходишь, солнце мое, рано скрываешься, прекрасный месяц мой, рано идешь к западу, звезда моя восточная!..»[1]

Мыслит так Евдокия про себя, но нельзя показать скорбь свою на людях. Ведь коли не будет светла лицом княгиня московская, на всю столицу тень от того упадет, а то и на всю Русь.

— Гляди, государыня-то... — шепчут вслед боярыни, мамки, прислужницы, думных дьяков и иных людей жены. — Расцвела после смерти почившего государя! Вишь, кожа у ней до чего бела, и глаза лучат, ровно самоцветы! А уборы, уборы-то каковы... век любоваться!

Женское дело, известно, — про красу да уборы замечать. Но вслед за тем стали и мужья сплетниц на княгиню поглядывать — верно молва разносит, цветет государыня зрелой женской красою. Что стать, что лицо, что наряды — взгляд не оторвать. Должно, и про скорбь и про пост забыла, сладко ест, тело на пуховиках нежит. Да мало ль что еще...

Все слышней, слышней в теремах да покоях пересуды за спиной у княгини. Все громче, громче шепоты — едва ли не вслух. А Евдокия про себя улыбается — привел Господь напраслину принять, пострадать от молвы безвинно. И еще радостно ей, что послы да вестники иных городов-стран видят на Москве княгиню красивую, нарядную, повадкой да статью величавую. Оттого и умывается с травами, и брови слегка подсурьмит, и щеки подрумянит. А всего боле красавицей смотрится оттого, что так себе закажет. И горят глаза самоцветами, и улыбаются радостно уста, и вплывает княгиня в покой с лебединой статью. А послы потом по всем весям сказывают: воистину Москва стольный град! На одну княгиню посмотреть — не усомнишься, что великая государыня!

Злословие бояр-домочадцев Евдокия терпела, виду не подавая. Но вскоре стала она замечать — сыновья Василий да Юрий встревожились, глаза от нее прячут. Знать, достигли их ушей хульные речи про мать, и смутились сыновья, особливо Юрий. Пожалела Евдокия их маету, призвала обоих в покой свой и сказала:

— Хотела я Христа ради претерпеть унижение и людское злословие, будто нежу тело свое, да и целомудрие не блюду, страх Божий забыв... Но увидя вас, сыновей своих, смутившимися, открою вам истину — вы же обещайтесь не говорить о том никому, хотя бы до моей смерти...

С этими словами княгиня отогнула часть своих одежд, и Василий да Юрий едва сдержали крик — тело их матери выглядело иссохшим и почерневшим от великих постов и утруждений, так что почти прилипло к костям. И в эту иссушенную, измученную плоть впились заржавевшие вериги…[2]

После того случая Евдокия еще усилила свои подвиги, а вскоре приблизилось время ее монашества. Приняла она постриг с именем Евфросинии, что по-гречески значит «радость»...

29

В старой квартире на улице Чаплыгина, где дружно проживали отставная интеллигентка-учительница, крепкая глухая старуха крестьянских корней и мягкий добродушный Толик, страдающий запоями, зачастую разгорались философско-политические дебаты. Начинала Дарья Титовна, вернувшаяся из очередного похода в магазин — несмотря на свои преклонные годы, она исполняла в сложившемся симбиозе роль снабженца, тогда как Толик был многопрофильным мастеровым, а Илария Павловна — мозговым центром по решению всех проблем.

— Счас вот шла, — громким голосом тугоухой рассказывала Дарья Титовна. — А во дворе малолетка с папиросой, от горшка два вершка. Ему еще мамкину титьку сосать, вместо того чтоб дымить-то!..

— А скверик за переулком сносить будут, — в другой раз начинала она. — Новую домину отгрохают, так сколько квартир можно распродать! На что им скверик-то, им бы денежки хапнуть!..

— Кефир с творогом опять дорожают! — звучало в передней после ее очередного похода. — Что ни день, дороже. Чего дождемся, по сто рублей за кефир?

Такие речи не оставляли соседей равнодушными. Первым откликался Толик, ругательски ругая власть, которая «Бушу в рот смотрит, а до своих ей дела нет». Сперва Дарья Титовна поддакивала, но вскоре ополчалась против того же Толика:

— А ты горазд на слова! Молодой мужик, пошел бы протест свой выразил!

— Да какой протест? — Толик, за секунду до того ощущавший сладость солидарности, оказывался уязвлен в своих лучших чувствах. — Да меня в отделение заберут, и все! Люди целыми тысячами бастуют, и то властям наплевать!

— Оттого и наплевать, что вы все бездельники. Только языком молоть молодцы. А дела пусть по щучьему веленью!

— Тетя Лара, скажите ей, что в одиночку ничего нельзя сделать, — взывал искренне страдающий Толик.

— А ты не в одиночку! — распалясь, кричала старуха. — Сколь по стране таких, как ты! Либо нам, старухам, с клюшками-костылями против власти идти?

— Успокойтесь, мои дорогие, — пыталась прорваться Илария Павловна. — Конечно, и от нас зависит. И все же Толику идти никуда не надо, это по-другому делается...

— Как?! — кричала Дарья Титовна, размахивая в азарте ковшом, куда собиралась налить молока.

— Как?.. — с детской заинтересованностью спрашивал Толик.

Иларии Павловне и самой хотелось выговориться, разобраться в этом главном, глубоко тревожащем душу вопросе. Быть иль не быть — иначе говоря, возродится ли Россия. Но любимые соседи в собеседники не годились. Дарья Титовна была несколько туповата и не понимала тонкостей времени, в любой вопрос она стремилась внести дух своей краснознаменной молодости. Что же касается Толика, существовала опасность его взволновать, нарушить хрупкое душевное равновесие этого великовозрастного мальчишки, не выдержавшего жизненных испытаний. И тогда, глядишь, жди внепланового запоя.

Но с некоторых пор у Иларии Павловны появилась благодарная слушательница. Бывшая и вновь обретенная ученица, хрупкая Снегурочка, беленький первоцвет, только что пробивший своей слабой никнущей головкой ледяную корку, — вот какой вошла Нюта в квартиру на улице Чаплыгина. Она вызывала жалость и нежность, готовность помочь, позаботиться, утешить. Ведь это надо же, что за страсть пережил ребенок, как выразилась Дарья Титовна, узнав, откуда попала к ним эта девочка. А Толик вовсе так и кружил вокруг, не зная, чем услужить, и зажимал кулаком временами нападающий на него надсадный кашель.

Нюта каждый день посещала реабилитационное отделение Душепопечительского центра, а потом возвращалась в эту старинную квартиру, где пахло сухим деревом и давно выветрившимися духами. Похоже, она обрела здесь семью; вновь, как в детстве, стала центром жизни людей намного старше ее. Только, пожалуй, Толик мог претендовать на некоторую относительную молодость, но и он по возрасту почти годился Нюте в отцы.

И в этой атмосфере она расцветала. Бледный цветочек с каждым днем все больше расправлял лепестки и уже не держал головку поникшей. Возможно, здесь также играла роль психотерапия, лекарства, получаемые Нютой в центре. Так или иначе, она перестала говорить о смерти, ела уже не только бульон, но все, что наперебой готовили для нее на своих закоптелых конфорках обе хозяйки. Даже Толик однажды пытался испечь какое-то печенье по рецепту генеральши из военного городка, где он когда-то жил. Печенье подгорело, но Нюта его все-таки попробовала — так было жаль донельзя смущенного кулинара.

Однако главный признак выздоровления заключался в том, что Нюту теперь интересовало будущее. Не столько собственное — она еще недостаточно отдохнула в настоящем, чтобы заглядывать вперед, — сколько будущее вообще, тот самый вопрос, которым на свой лад болели все обитатели старинной квартиры. Быть иль не быть, чего дождемся, возродится Россия или нет.

— Илария Павловна, — спрашивала Нюта, — разве тоталитарные секты не запрещены законом? Если, к примеру, я пойду в милицию и расскажу обо всем, что там делают с людьми, туда не пошлют спецназ?

— Не пошлют, — вздыхала в ответ учительница. — Потому что определение тоталитарной надо доказывать через суд, а суды таких дел очень не любят. Боятся давления на разных уровнях. Ну и взятки, само собой, — ведь секты у нас богатые. Вот ты отдала им деньги за свою квартиру...

— Но ведь это просто концлагерь, как вот в войну! Неужели никого не трогает, что люди там погибают?!

— Может быть, и трогает, но не настолько, чтобы рисковать собой и своими близкими. Если бороться против сект, надо посвятить этому всю жизнь.

— Но как это все случилось... как они вообще... ведь раньше их не было!

— В девяностые годы, моя дорогая, — вздохнула Илария Павловна, — в стране возникла полная неразбериха, и вот тогда они хлынули к нам и укоренились. Людям хотелось найти Бога, а свою православную религию мало кто знал. К тому же сектанты умело принялись за пропаганду; на это были пущены большие средства...

— Откуда? — требовательно вопрошала беленькая Снегурочка.

— Из-за рубежа. Что ты думаешь, там не знали, что люди в сектах будут вымирать? Верный способ ослабить Россию — сделать так, чтобы часть населения попала в секты. А еще большую часть приучить к наркотикам, а третьей предоставить спиваться, четвертую пристрастить ко всяким половым извращениям... Таким образом человек теряет в себе волю, стремленье к добру и здравый смысл тоже. Вот возьми Толика — он добрый малый, но понимания ситуации у него нет — все валит в одну кучу.

Услышав о Толике, Нюта застеснялась и слегка отвела головку в сторону. Илария Павловна чуть заметно усмехнулась. Что ж, это лучшее лекарство для девушки, когда кто-то ходит вокруг нее на цыпочках, изумляясь тому новому для себя миру, который в ней открывает. Что касается самого Толика, то и тут не придумаешь ничего полезней. Ему как раз не хватало в жизни такой привязанности, сочетающей мужские и отцовские чувства, плюс человеческое преклонение перед голубиной высотой — белизной — непорочностью. Одним словом, по Пушкину: «Чистейшей прелести чистейший образец».

— Анатолий Василич говорит, что ничего нельзя сделать, — высоким голоском пай-девочки произнесла Нюта. Послушать ее, так и не скажешь, что вырвалась из секты, навидалась ужасов жизни. — В смысле для людей, для страны. А Дарья Титовна считает, что надо брать палки и кастрюли и идти выражать власти свой протест. Как вы считаете, кто прав?

— Никто и оба, — чуть подумав, ответила Илария Павловна. — Если ничего не делать, ничего и не будет. Как сказал Шекспир, «из ничего не выйдет ничего!».

— А я привела Анатолию Васильевичу пословицу «под лежачий камень вода не течет».

— Да ты молодец, Анюта, не зря я тебя когда-то учила русским пословицам!.. Но Дарья Титовна тоже не права. Допустим, возьмем мы все по палке, а кого бить? Получится, как у Пушкина — русский бунт, бессмысленный и жестокий. В основном невинные люди пострадают, а толку чуть.

— Как же тогда? — подумав, спросила Нюта.

— Все и вся зависит от того, каков человек, каково общество. Потому что происходящее в жизни сперва происходит в сознании людей. Возьми Французскую революцию — ей предшествовало идейное течение, именуемое Просвещением. Вольтер, Руссо, Монтескье. Они ниспровергали нравственные и общественные идеалы, а вскоре французы изобрели гильотину. Или вот Гитлер ударился в практическую магию, и через несколько лет тысячи людей сгорели в концлагерях на салотопках.

— Ужас какой... — поежилась Нюта.

— Есть и противоположные примеры. Скажем, наш народ принял православное крещение и на три века стал процветающим европейским государством — Киевской Русью. Но как только князья отринули идею единства и братолюбия, Русь попала под ордынское иго. А вернулись к ней — и тут тебе Куликовская битва, Великое стояние на Угре, а потом — «Московское очищение» после Смутного времени, Полтава, Бородино, битва под Москвой, Сталинградская, на Курской дуге и за Берлин! Конечно, я многое пропустила... Но принцип ясен: это как бы линия электропередач, где каждая вышка — определенное поколение, а передающийся по проводам ток — героизм...

— А может быть так, что эта цепь... оборвется? — с испугом спросила Нюта.

— Я полагаю, в этом весь вопрос. Враги России хотят ее оборвать. И работают на это.

— Так ведь у них получается! — воскликнула Нюта, закусив бледную губку. — Как вы сказали: сначала все происходит в сознании, а потом в жизни. Если кто-то готов на преступление, он его рано или поздно совершит. А у нас сейчас готов каждый второй. Ведь стоит только телевизор смотреть почаще, и тебе захочется убивать!

Илария Павловна обняла Нюту за плечи:

— Ты права, девочка. Поэтому многим кажется, что уже все потеряно. Но есть одно обстоятельство, на которое можно возлагать надежды.

Худенькое Нютино плечо напряглось в ожидании ключевого решающего слова. Но Илария Павловна выдержала паузу, потому что и для нее самой оно значило чрезвычайно много. В нем заключался ответ на всеобъемлющее «быть иль не быть».

—Так что же это такое?! — не выдержала Нюта.

— Я назову тебе несколько слов, значащих в данном случае одно и то же. Так ты лучше поймешь мою мысль.

— Называйте! — напряглась Нюта.

— Предрасположенность. Наследственность. Генная память. Духовное наследие. Помощь предков.

— Но ведь это все из прошлого, Илария Павловна!

— Ну да. Так ведь именно прошлое определяет настоящее и будущее, как корни дерева питают ствол и ветки. Стоит нам обратиться к своему прошлому, как изменится нынешняя жизнь, а потом будущее. Я полагаю, все зависит сейчас от того, воспримет ли общество идею духовности и единства, когда-то сформировавшую наше государство.

— Так ведь не воспринимают!

— Надежда умирает последней, — вздохнула Илария Павловна. — И сами мы плохо работаем над тем, чтобы показать молодому поколению: вот та единственная основа, на которой можно строить, не боясь, что рухнет. Если вы, молодежь, это поймете, считай, возрождение России состоялось.

— Так сразу?.. — мечтательно протянула Нюта.

— Как известно, русские долго запрягают, но быстро едут. Для нас главное начать.

Нюта помолчала, осмысливая услышанное. Эта девочка с лету все схватывала, вероятно, потому, что ей уже пришлось много пострадать. Это тоже идея, заложенная в русском менталитете, — страдания очищают и возвышают как личность, так и все общество в целом. Если зло превышает допустимый предел, а люди не хотят каяться, настает черед катаклизмов, болезней, войн — мир очищается страданием.

— А в чем права Дарья Титовна и в чем Анатолий Василич? — вдруг вернулась Нюта к началу разговора. — Вы сперва сказали, что они оба и правы и не правы.

— Анатолий Васильевич прав в том, что, пока общество в целом не воспримет идею возрождения, сделать ничего нельзя. А Дарья Титовна — в том, что для благоприятного исхода надо действовать, хотя и не так, как она себе представляет.

— Илария Павловна... — помолчав, снова заговорила девочка. — Скажите, а вот конкретно один человек... скажем, я сама — могу я сделать что-нибудь для того, чтобы все пошло хорошо?

— Еще бы! Представь себе больной организм, зараженный какой-то страшной болезнью. Тут каждая здоровая клетка ценна, не только сама по себе, но и как место, где вырабатывается противоядие. Если здоровые клетки сильней больных, даже при том, что их может быть меньше, — человек выздоравливает.

— Тетя Лара!.. — тихонько окликнул сзади незаметно подкравшийся Толик. — Я того... Можно вас на минуточку?

Она повернулась к Толику, но он переминался с ноги на ногу и ничего не говорил. Тогда Нюта, чуть усмехнувшись, вышла из кухни, прихватив с собой кастрюльку манной каши, варившейся во время этого философского разговора.

— Ты что, Толик?

— Я вот чего... Может, ей, Анюточке, вредно так долго разговаривать? Я хотел сказать — так серьезно?..

Надо же, подумала Илария Павловна. Вот она, любовь. На что уж Толик не отличался особой сметливостью, а тут сразу сообразил то, о чем сама она не подумала. Чересчур увлеклась беседой — ведь до сих пор не с кем было поговорить об этом всерьез. А девочка, конечно, еще не в том состоянии, чтобы справляться с эмоциональными перегрузками.

— Ты прав, Толик. Но зато Нюта больше не будет думать о смерти. Она осознала, сколь многое зависит сейчас от каждого человека, который понял главное.

— Что понял? — немного испугался Толик, для которого главным, безусловно, являлась его любовь к этой беленькой Снегурочке.

— Быть иль не быть, — непонятно ответила Илария Павловна.

30

Несмотря на то что Светке только исполнилось пятнадцать, ее трудный возраст как будто прошел. Во-первых, она перестала спорить по пустякам, во-вторых, называла теперь Игоря Сергеевича папочкой. А самое главное — проводила мысленную демаркационную линию не между собой и родителями, а между ними тремя и выпадающими на их долю трудностями. Мамина гипертония, загруженность самого Игоря Сергеевича, не дающаяся Светке геометрия, исподволь подкрадывающийся вопрос будущего поступления в институт — все это теперь не разъединяло, а объединяло семью. А начался данный процесс, конечно же, с того дня, когда какая-то ненормальная пыталась убить Игоря Сергеевича по пути из роддома. Он так и не понял, за какое такое преступление. Светка рассказала ему, что недавно встретила эту бандитку в детской поликлинике, и та была с чудесным сыночком. Неужели он столько лет оставался виноватым лишь потому, что когда-то сказал ей «девочка», хотя под сердцем у нее был мальчик?

Во всяком случае, вопрос исчерпал себя — эта мамаша даже проявила заботу о его дочери, наставляя Светку, как жить. И от этой ее своеобразной доброты пошла, как чувствовал Игорь Сергеевич, цепная реакция: Светка словно вдруг повзрослела и стала вести себя иначе, а от этого расцвел сам Игорь Сергеевич. В какой-то связи с этим он изжил в себе и давний комплекс работы в роддоме: якобы он, мужчина, не может нормально существовать среди исключительно женских проблем, ломающих его мужскую психологию. Все эти пятнадцать лет, с тех пор как у него родилась Светка, Игорь Сергеевич переживал, что дома и на работе он в женском царстве. Теперь же с него как будто спали некие оковы: оказалось, из дочери тоже можно вырастить хорошего человека. А вслед за этим открылась другая истина: в роддоме мужчина психологически нужен женщине более, чем где-нибудь. Сколько страшных, можно сказать, преступных ошибок совершалось здесь именно вследствие того, что мужья и любовники, оставшиеся за стеной роддома, были психологически несостоятельны!

— Что будем делать? — спрашивал теперь Игорь Сергеевич беременную пациентку.

— Я на аборт, — отвечала незамужняя или беспечная, или слишком молодая, но всегда обманутая женщина. Этот обман заключался в незнании того, что когда-нибудь она горько пожалеет свое загубленное дитя. Все потом изменится, мир сместит свои параметры, и изо всех бед на первый план выйдет главная: нет ребенка. Ни того, отправленного когда-то под нож, ни другого, потому что первый аборт зачастую оставляет женщину бесплодной. Словно последующие дети, обидевшись за отвергнутого братишку или сестренку, уже не хотят изначально назначенных им родителей...

— А сердце бьется, — говорил в таких случаях Игорь Сергеевич. — Бьется его сердечко, растет... Как знать, может быть, и чувства уже есть? Вот мы с вами сейчас говорим, а он понимает... Если б мог, попросил бы за себя: мама, не убивай!..

В других случаях на аборт шли все понимающие, замученные жизнью женщины, у которых уже был ребенок, а то и два. Они представляли, на что идут, соглашаясь оборвать новую цветную ниточку, завязавшуюся от их плоти и крови. Они страдали, но приносили себя и внутриутробного малыша в жертву уже родившимся детям — ведь одному достанется больше внимания, чем двум, а двум больше, чем трем. Не говоря о материальных ценностях, жилищном пространстве и прочем.

— У вас уже двое? — как бы невзначай интересовался Игорь Сергеевич. — А младший старшему не мешает?

— Как это? — удивлялась мама.

— Ну, ведь одному больше всего достанется: отдельная комната, два апельсина вместо одного, два костюмчика, две игрушки. Все в двойном размере.

— Но у меня же двое детей! Я вообще не понимаю, о чем вы говорите!

— У вас их практически трое. Но вы решили устранить последнего, чтобы двум старшим вольготней жилось. Однако если так рассуждать, то и второй может оказаться лишним...

Бывало, что пациентка боялась рожать, потому что не надеялась на здорового ребенка. И в этом случае Игорь Сергеевич давал ей очень простой, но чрезвычайно действенный и важный совет. Всем известно, что структура организма закладывается на самых ранних стадиях, и от внутриутробной зависит потрясающе много.

— Знаете что? Устройте сейчас своему ребенку беспрерывный сеанс любветерапии. Представьте себе, как он там, маленький, борется за свою жизнь, стремится стать здоровым. Поддержите его! Сейчас все чувства ребенка целиком зависят от ваших: убедите его, что он желанный, любимый... Это обязательно скажется на его здоровье!

— Так просто? — удивлялась беременная, до сих пор размышлявшая над выбором — аборт или оплата дорогущего, но ничего не гарантирующего лечения.

— Все великое просто.

Таким образом Игорь Сергеевич отдувался за своих безответственных собратьев — мужей, женихов, любовников, не сказавших вовремя своего веского слова. Или сказавших все наоборот. Женщина, как известно, чувствует намного тоньше своего ребродателя, но этой тонкости предназначено опираться на нечто существующее «весомо, грубо, зримо». На мужское начало.

И еще Игорь Сергеевич стал иначе относиться к давно донимавшему его вопросу: мальчик или девочка? У него появилось новое философское изречение: «Купите цветное одеяльце». Не ярко выраженное голубое или розовое, а просто цветное, с каким-нибудь интересным рисунком. Не планируйте загодя, сын у вас будет или дочь. Принимайте кого Бог пошлет, ибо и то и другое здорово — лишь бы суметь вырастить близкого человека.

31

Больной по-прежнему был в беспамятстве, а медбратья в белых халатах по-прежнему стояли вокруг него. В соседних палатах находились и другие больные, с не столь ярко выраженными симптомами. Но, несмотря на это, у них не было шансов выжить самостоятельно. Только этот больной, пылающий в самой жаркой лихорадке, мог победить смертельные бациллы и выработать в крови спасительную сыворотку.

— Зачем они вовлекали его в опасность? — без слов вырвалось у одного стоящего над больным — здесь вообще разговаривали без слов. — Ведь теперь сами могут погибнуть!

— Он справится, — с надеждой ответили остальные. — Ведь не раз уже так бывало...

— А сколько здоровых клеток?

Медбратья взглянули на стены, отражающие все, что делалось у больного внутри.

— Их меньше, но они сильнее. Именно те, что победили заразу, могут дать сыворотку, убивающую яд.

Медбратья с надеждой слушали главного из них, на голову выше остальных. Когда халат на нем распахнулся, стало видно, что он еще и воин, потому что в его руках были копье и меч. Клинок меча сиял, как полоска пламени.

— Крестный, — вдруг хрипло позвал на миг пришедший в себя больной.[3] Все обернулись на этот натужный голос — единственный прозвучавший в палате не мысленно, а с колебанием воздуха, как говорят люди.

— Я здесь, — ответил высокий с огненным мечом.

— Что будет? — спросил больной, пытаясь приподняться.

— Господу ведомо. Я рядом с тобой, и остальные тоже.

— Помоги мне! — прохрипел больной, роняя голову на подушки.

— Всем, что в моей власти! Но нужно от тебя! Слышишь?! Старайся выжить!

Больной прикрыл глаза, показывая, что понял, и тут же вновь впал в беспамятство.

— Все-таки он приходил в себя, — сказал один из медбратьев.

— Только бы не перед смертью!..

— Скоро придут посетители, они помогут. Сами когда-то болели вместе с ним. То есть внутри него. И дали выздоровление.

— Это так.

Несколько минут длилось молчание. Потом один из медбратьев спросил:

— Ну, а что прочие?

— Их жизнь зависит от того, как закончится здесь, — пожал плечами другой. — А пока что ж, все то же... Пациент из соседней палаты объелся апельсинами, отчего у него на щеках выступила страшная сыпь. Еще у одного завяли розы, но шипы по-прежнему колются, так что и там ничего хорошего. А еще один прикусил себе половину языка, в знак того, что окончательно порывает с нашим больным. — Говоривший кивнул на постель, вокруг которой они стояли.

— А тот, который зовет себя большим братом?

— В состоянии возбуждения. Ему кажется, он должен пройти по всем палатам и посмотреть, не прячет ли кто из больных оружие.

— Чтобы отобрать?

— Это само собой, но не только. Он говорит, за теми, у кого оно есть, должен осуществляться контроль. Нам он не доверяет, поэтому объявил, что такие палаты должны стать зоной его влияния.

— Но ведь у него тоже есть оружие! Он держит его во всех углах и даже под кроватью, потому что в углах оно уже не умещается!

— Запрет относится к иным пациентам, но не к нему самому. — Медбрат вроде как улыбнулся, хотя это был только намек на улыбку. В следующую секунду он уже вновь был серьезен.

— Что же посетители?

— Сейчас будут. Чувствуешь? Они уже близко!

В палату стали заходить те, кто обычно навещал больного. Как всегда при этом, комната наполнилась различными ароматами, каким-то непонятным образом не перебивающими друг друга. Приглушенно шелестели одежды: княжеские уборы, ризы священников, монашеские ряски и простые рубахи, и вовсе изношенные рубища. Позванивали воинские доспехи. Переливался на белых одеяниях красный узор, напоминающий струйки крови.

Первым к одру больного вновь подошел высокий старец с лучистыми глазами, в монашеском клобуке и ряске, в желтых лаптях из лыка. А вслед за ним — низенький согбенный старичок в черной шапочке, в белом балахоне, на котором висел большой медный крест, и кожаных сапожках. Вновь гладила больного по щеке женщина в красной кофточке и зеленой юбке, худая и стройная, как свечка, с горящими жертвенной любовью глазами. А к другой щеке прикоснулась слепая старушка, со светлой улыбкой, растекающейся по всем морщинкам. Не было сомнений, что она все видит сквозь свою слепоту.

Потом наступил черед воинов. Твердой, но плавной поступью подошел высокий и стройный чернобородый князь в серебристых доспехах, похожий сложением на славянского лидера Луковенко. Он брал руку больного, но она безжизненно падала. А другую руку пытался поднять другой воин — не столько высокий, сколько широкоплечий, в красном плаще и с кудрявой русой бородой. Следом за ним подходила его жена-княгиня в блестящем кокошнике и дорогих уборах. Но сквозь все это великолепие у нее просвечивала надетая на тело черная власяница.

Вдруг с больным что-то произошло. По кругу стоящих у постели медбратьев шорохом пролетело беспокойство, а самый высокий, которого больной называл крестным, вскинул над головой свой огненный меч. Оба воина, державшие больного за руки, тоже обнажили мечи. Старцы и жены, князья и княгини, мученики в белых окровавленных рубашках воздели руки к небу. На стенах, отражавших томившие больной мозг кошмары, сгустилась тьма, и по ней полыхнули языки сизо-багрового пламени.

— Как посмел ты, отверженный, войти в сие сонмище святых и ангельских ликов? — грозно вопросил высокий с огненным мечом.

— По праву своей добычи... — раздался шипящий и свистящий ответ, и в палате пахнуло серой.

— На что ты дерзаешь, когда больной еще жив?

— Превышено! Сию минуту мое в тысячу раз превысило ваше!

Взгляды медбратьев скользнули по стенам и, полные непролитых слез, вновь вернулись к предводителю. Было ясно, что положение в самом деле критическое: только что сложился баланс здоровых и зараженных клеток одна к тысяче. Малейший перевес в ту или иную сторону мог сыграть теперь решающую роль. Хоть бы еще одно доброе дело, один лишний импульс, направленный к гармонии и чистоте...

— Я обещаю! — Это был женский мелодичный голос, нежный, но со звучными переливами. — Вот она — Мальвина, которая завтра станет во святом крещении Евфросинией!..

После этого во тьме, обдержащей стены, зажглась одна маленькая светящаяся точка, почти незаметный звездный прокольчик. Но этого оказалось достаточно: все бывшие в палате вздохнули с облегчением, а воины вложили мечи в ножны.

— Я обещала, — повторила княгиня своим дивным переливчатым голосом. — Смотри, Мальвина, я за тебя поручилась.

Перед ней оказалась растерянная молоденькая девушка в темных брюках и желтой безрукавке работников коммунального хозяйства. И весь сомн собравшихся радостно смотрел на нее — малейшую клеточку организма, находящегося между жизнью и смертью. Все бывшие здесь старцы и жены, правители и священство, блаженные и мученики тоже были когда-то частицами этого больного, распространявшими вокруг себя ярко сияющий свет. Именно поэтому больной всегда поднимался со смертного одра. А теперь оказалось, что даже микроскопическая звездная точка, проколовшая тьму, может решить его судьбу в момент кризиса. Остановить перевес зла. Княгиня Евфросиния обняла девушку в желтой безрукавке и накинула на нее крестильную рубашку — длинную и ослепительно белую. «Как совесть после крещения», — сказали медбратья, одежды которых отливали такой же сияющей белизной.

— Я буду это носить? — с трепетом спросила девушка.

— Завтра это станет одеждой твоей души, — улыбнулась в ответ Евфросиния.

— Ризу мне подаждь светлу, одеяйся светом, яко ризою!.. — серебристо зазвенели голоса медбратьев. Оказывается, они очень слаженно пели.

— Но ведь эта белизна долго не продержится! Ведь пойдут пятна, разводы —пропадет такая красота! — взволновалась девушка.

— Постираешь, — продолжала улыбаться княгиня.

— В чем? Я, конечно, знаю, что сейчас рекламируют много отбеливающих средств, и с хлором и без хлора. Но такая одежда... Такую я просто не знаю, чем стирать!

— В своих покаянных слезах, — объяснила княгиня. — Каждый православный христианин время от времени совершает таинство покаяния. Темные пятна на светлой ризе — грехи, пятнающие душу. А когда восплачешь о своих грехах, она очистится.

— И тогда можно приступать к таинству Святого Причащения, — радостно досказали медбратья.

32

Я проснулась с мыслью, что сегодня мне обязательно надо что-то сделать. Что-то чрезвычайно важное. А днем позвонила Нюта:

— Мальвинка, пойдем сегодня со мной в Душепопечительский центр.

— Зачем? — удивилась я.

— Меня сегодня Толик будет провожать, а я стесняюсь, — смущенно хихикнула Нюта. — О чем мне с ним всю дорогу разговаривать?

— Ты хочешь, чтобы этим занялась я... Постой, а что за Толик? Это тот, который у Иларии Павловны живет?

— Ну да, — созналась Нюта.

— Так он же пьющий! Помнишь, как у Тимура Шаова: «А это друг мой Толик — но вас, говорю, не заинтересует он, он, видите ли, алкоголик...»

— Знать не знаю никакого Шаова, — вздохнула Нюта. — Пока вы тут певцов слушали, я целину пахала.

— И потом, этот Толик старше тебя!

— Не намного. Ему сорок лет, ну, может, чуть больше. А мне двадцать пять... В дедушки еще не годится!

Я вспомнила о Леониде Сергеевиче, и мне стало грустно. Ну было бы ему тоже сорок, так нет — наверное, пятьдесят с лишним...

— Мальвиночка, ну я тебя очень прошу!.. Ты ведь, наверное, с уборкой уже закончила. Ну что тебе стоит!

— Ладно уж, так и быть. С уборкой действительно на сегодня все. Сейчас приму душ и пойдем.