Путь к славе

XII

Левендаль, расставаясь с Леонардом, пробормотал с довольным видом:

– Этот дурень сделает все, как я приказал ему. Правда, он немного трусит, но галер он боится несравненно больше, чем большой сабли этого хвастунишки Борепэра. Раз человек поставлен перед задачей, возможные последствия которой далеко не одинаковы, так как, с одной стороны, ему грозят галеры наверное, а в случае, если он будет схвачен, только предположительно, ну, тогда всякий разумный человек – а Леонард не дурак! – выберет последнее. Следовательно, он сделает все это и постарается не попасться. Он пойдет неохотно, но все-таки пойдет. Разве солдаты не так идут в сражение? Когда их заставляют идти прямо на обращенное против них жерло пушки, то ими двигает не всегда одна только любовь к славе. Если они не поворачивают назад, то только из-за боязни расстрела. Это можно видеть хотя бы из того, что спасаются бегством всегда не поодиночке, а целым стадом, так как наказание, ввиду массы виновных, в этом случае не коснется их. Леонард же один, он не отступит, и я надеюсь вскоре получить от него утешительные вести.

Барон медленно шел посреди ночного мрака по пустынным кварталам города, прислушиваясь к отдаленным выстрелам и равнодушным взглядом следя за блестящей траекторией падавших снарядов, которые перекрещивались на черном фоне неба, словно хвосты комет.

В этой части города не было сражения. Несколько часовых сторожили укрепления, и только их протяжные окрики «слушай!» нарушали безмолвие местности около Порт-Нев, куда направлялся барон.

У ворот города барон застал стражу из национальной гвардии, которой еще раньше, как было тайно решено при его выходе из ратуши, синдик послал приказ пропустить барона Левендаля. Без всяких затруднений начальник поста открыл барону ворота и пропустил его, пожелав успеха.

Сориентировавшись в пустынной местности, Левендаль направился к тощему леску, редкие деревья которого одиноко вздымались на поляне, и затем свернул к огоньку, горевшему невдалеке, по всей вероятности, к бивуаку аванпостов.

Окрик «кто идет?» по-французски заставил его остановиться.

– Я не ошибся, – пробормотал барон, – это французы! – И замер в неподвижности, ответив: – Друг, человек, командированный муниципалитетом Вердена.

Ответом было сначала молчание, а потом барон увидал, как от костра отделилась какая-то темная фигура. Огонек, танцуя двигался к нему и вскоре подошли четыре человека с факелами.

Назвав себя начальнику дозора, барон попросил, чтобы его направили к командующему армией; его очень вежливо попросили присесть у бивуака в ожидании, пока можно будет проводить его в главную квартиру. Так как ночь была очень свежей, то барон с удовольствием присел к костру с роялистами-добровольцами.

Появление барона вызвало большое волнение, даже спавшие проснулись и встали, чтобы послушать новости и узнать от новоприбывшего о событиях в Вердене.

Лагерь эмигрантов представлял очень странное и пестрое зрелище. Армия принца Кондэ состояла из добровольцев, сбежавшихся со всех уголков Франции, но преимущественно с запада, чтобы сражаться с войсками патриотов, защитить белое знамя, восстановить на престоле короля и подавить революцию. Многие из этих добровольцев явились до известной степени поневоле: одни пришли, уступая давлению семьи, увлеченные примером, не чувствуя возможности оставаться в своих опустошенных поместьях, другие – из фанатизма, большинство – в надежде вернуться во Францию с триумфом и выгодой.

Эта армия была разделена по провинциям. Дворянство сохраняло все свои привилегии и преимущества и не смешивалось с разночинцами. Так, Бретань доставила семь отрядов знати и восьмой среднего сословия. Разницу каст подчеркивал костюм. Непривилегированные солдаты были одеты в серые костюмы; дворянство же носило светло-голубые мундиры с отворотами. Таким образом, роялисты, собравшись для единой цели, подвергаясь одним опасностям, заботились о том, чтобы поддерживать в своих отрядах иерархию и социальные категории, являвшиеся уже пережитком прошлого. Мещане в своих унылых касках проявляли больше самоотверженности и преданности, чем знать, хотя они сражались в защиту тех привилегий, на которые не имели ни малейшего права.

Несколько дезертиров, сохраняя мундиры полков, и масса морских офицеров представляли собой единственный действительно военный элемент. Моряки, отличавшиеся храбростью, в особенности начиненные предрассудками и преданные идее роялизма, преимущественно набирались а среде прибрежного бретонского дворянства, сплошь враждебного революционным идеям. Дезертирство этих моряков надолго ослабило морские силы французов и, несмотря на отвагу матросов, обеспечило Англии победу над французским флотом, сохранило за нею владычество на морях. До сих пор еще недостаточно учтено влияние дезертирства моряков-роялистов на общее положение дел, когда перечислялись репрессивные меры, принятые конвентом против западной части Франции. Геройское сопротивление фанатиков-шуманов нанесло прекрасной стране неизмеримо меньше вреда, чем дезертирство опытных моряков, спутников Лаперуза и д'Эстенга, этих славных противников англичан в американских войнах, которые покинули палубы своих кораблей, чтобы ползать перед прусскими генералами и подставлять головы под пули и сабельные удары солдат национальной гвардии.

Добровольцы-роялисты были плохо экипированы, плохо вооружены, скудно снабжены всем необходимым. Их ружья немецкого происхождения отличались громадной тяжестью. У многих аристократов только и были, что их охотничьи ружья. Состав этой армии, разбившейся на отдельные отряды, делал ее похожей на табор взбунтовавшихся цыган. Там можно было встретить людей всех возрастов. Старые аристократы, разбитые, согбенные, с волочащейся ногой, шли рядом с чахлыми юношами. Там можно было встретить целые семьи, от дедушки до внука включительно. Все это имело трогательный и фантастический вид.

К тому же армия принца Кондэ страдала недостатком в артиллерии, и, несмотря на личную храбрость, проявленную этими импровизированными солдатами, их заступничество за идею роялизма не представило собой мало-мальски значительной величины. Пруссаки и австрийцы не упускали, разумеется, случая неоднократно дать понять этим господам, что они бесполезны и только стесняют свободу передвижения.

Барон Левендаль с обычной насмешливой улыбкой выслушивал признания, похвальбу и перебранки добровольцев. Так как он недавно прибыл из Парижа, то его забросали вопросами о положении дел в столице и о том, какие шансы имеются на торжественное восстановление короля на престоле.

Барон отвечал очень уклончиво, говоря, что, по его мнению, все еще может наладиться, но тем не менее приходится считаться с сильным возбуждением в народе и рвением, с которым патриоты принялись записываться в солдаты с тех пор, как отечество было объявлено в опасности.

Роялисты с высокомерным смехом встречали ответы барона, а он со своей стороны, настойчиво интересовался, когда же командующий войсками примет его, так как ему хотелось поскорее выполнить свою миссию.

Продолжая рассказывать возбужденной аудитории обо всем, что он знал относительно готовности нации оказать сопротивление, о всеобщем восстании, о решимости умереть, барон, искоса посматривая сквозь красноватые отблески бивуачных огней в сторону Вердена, старался рассмотреть что-то на укреплениях около ворот святого Виктора. Казалось, он ждал какого-то сигнала, которого все не было и не было. По временам он доставал часы, с беспокойством смотрел на них, рассеянно слушая болтовню роялистов, и снова поглядывал все на тот же кусочек темного неба.

– Что же мешкает этот негодяй Леонард? – бормотал он про себя. – Неужели он изменил мне? Неужели в последнюю минуту у него не хватило храбрости? О, я жестоко отомщу ему. Я сошлю его на галеры, как сказал, если он обманул меня!

И, не притворяясь более внимательным к разговорам добровольцев, уступая непреодолимой сонливости, барон закрыл глаза и приготовился завернуться в плащ, чтобы улечься около красноватой золы бивуачных огней, но вскоре ему пришли сказать, что генерал Клерфэ готов принять его и ждет немедленно в своей палатке.

Барон с неудовольствием встал и последовал за вестовым, который должен был проводить его; при этом Левендаль не упустил случая в последний раз бросить беспокойный взгляд на дома Вердена, видневшиеся над укреплением в верхней части города. Погруженные в тень и покой, эти строения казались равнодушными к обстрелу, продолжавшемуся с другой стороны города, хотя теперь и значительно ослабевшему; пруссаки отвечали очень умеренно на орудийный огонь осажденных, а те, предвидя осаду, которая могла затянуться, берегли боевые припасы.

В палатке командующего войсками барон встретил флигель-адъютанта, бывшего в ратуше. Он внутренне скорчил гримасу, но вежливо поклонился графу Нейппергу. Последний холодно ответил ему тем же.

Переговоры были очень короткими. Австрийский генерал осведомился о боеспособности города, а когда барон заявил ему, что город снабжен всем необходимым и может продержаться очень долго, то генерал ответил немым жестом, полуоткрыв полотно палатки, словно показывая, как сверкают снаряды, разрываясь над вражескими укреплениями.

Барон машинально проследил за движением руки генерала и вдруг, как он ни владел собой, не мог сдержаться, чтобы не издать короткого возгласа, в котором слышались торжество и удовлетворение: он заметил в северной части города пылающее зарево. Пламенные вихри кружились среди облаков дыма в том квартале Вердена, который до сих пор казался пощаженным огнем осаждающих.

– Что с вами? – спросил командующий войсками, удивленный выражением необыкновенного волнения на лице барона.

– Ничего, генерал, абсолютно ничего… просто усталость, волнение да, кроме того, радость при мысли, что завтра ужасы обстрела и осады уже не будут грозить этому прекрасному городу. Вот чем объясняется мое восклицание при виде снарядов и раскаленных ядер, бороздящих небо! – ответил Левендаль, стараясь казаться спокойным.

– Значит, вы думаете, что завтра город откроет ворота? – спросил Клерфэ.

– Я уверен в этом, генерал… еще сегодня утром мне принесут подписанную капитуляцию.

– Почему же вы не принесли ее сами? Почему мой флигель-адъютант, граф Нейпперг, вот этот самый, уполномоченный мной и герцогом Брауншвейгским принять капитуляцию, был отослан вами обратно?

– Я не был уверен, что завтра город будет расположен сдаться.

– Вот как? В чем же было препятствие?

– Вчера в зал, где мы совещались, неожиданно вошел человек, совершенно неистовый, прямо атаман шайки разбойников, полковник Борепэр, который мог перевернуть вверх дном все наши проекты и разрушить все надежды.

– Этот полковник – храбрый солдат и достойный противник! – сказал граф Нейпперг генералу Клерфэ.

– Вы видели его? – с интересом спросил генерал.

– Я видел его, слышал, как он говорил, вы же можете видеть, как он действует, так как именно он так быстро привел Верден в оборонительное состояние. До тех пор пока Борепэр не сложит оружия, я не соглашусь с этим господином: Верден не капитулирует!

И Нейпперг с презрением поглядел на барона.

– Что вы скажете на это? – заметил Клерфэ барону. – Вы обещаете мне, что завтра утром ворота города будут открыты… а мой флигель-адъютант, который был там на месте и лично убедился в энергии защитников Вердена, говорит, что город не так-то легко сдастся. Ну, отвечайте!

– Простите, – сказал барон масляным голосом, – я и не собираюсь противоречить вашему флигель-адъютанту. Я уже указывал вам на препятствие. И я тоже разделял ваши опасения и недоверие, и я не был уверен, что Верден капитулирует.

– А теперь вы считаете капитуляцию возможной?

– Безусловно.

– Но… Борепэр…

– Борепер умер.

– Умер? Откуда вы знаете это? Кто сказал вам?

Барон поклонился и с еще более, чем всегда, заискивающей улыбкой ответил:

– Ваше превосходительство, разрешите мне подождать официального подтверждения новости, вестником которой я являюсь! Человек, который должен доставить капитуляцию, подписанную муниципалитетом, расскажет вам о кончине полковника Борепэра, хотя лично для меня в этом нет ни малейших сомнений.

– Хорошо, мы подождем! – холодно произнес Клерфэ, делая рукой знак, означавший, что аудиенция кончена.

Когда Левендаль ушел, граф Нейпперг сказал австрийскому генералу:

– Каким образом этот подозрительный субъект с видом шпиона под маской добродушия и улыбки может знать, что Борепэра нет больше в живых? Ведь он был жив еще каких-нибудь два часа тому назад, когда я уходил из Вердена! Неужели его убили там?

Клерфэ с удивлением поглядел на своего флигель-адъютанта и сказал:

– Мы, солдаты, сражаемся честно и открыто, но эти торгаши, протягивающие к нам руки и готовые открыть ворота города, способны на большие подлости! На кухне славы попадается много сора и всяких не особенно-то чистых отбросов. Приглашенные на пиршество не должны много расспрашивать о том, как и из чего приготовлены подаваемые им блюда, так как иначе ни у кого не будет аппетита и никто даже и не попробует славы! Закончим нашу почту, дорогой мой, потому что уже близится утро, и если этот барон сказал правду, то нам предстоит в этот день сделать немало. Надо занять город, расставить посты, сменить власти, не считая еще и смотра войскам, который должны учинить их величества среди подразделений и в сопровождении криков радости обывателей! Так за дело, и будем поступать, как будто барон Левендаль солгал. Пошлем-ка им еще несколько энергичных вестников, потому что этот Борепэр и в самом деле кажется мне опасным противником! – И в то время как Нейпперг присел за маленький столик генерала, собираясь писать под его диктовку, Клерфэ, откинув полог палатки, крикнул одному из артиллерийских офицеров, дежуривших около батареи: – Полковник! Усильте артиллерийский огонь, пока на укреплениях Вердена не взовьется парламентарский флаг!