Путь самурая, или Человек-волна

Путь быстрой волны

В середине августа, в день поминовения усопших, когда уже зацветал лотос, Сяку Кэн шёл по старой дороге к поместью князя Фарунаги.

Последний раз он проезжал здесь на лошади с папой Ясукити. Мало чего переменилось вокруг. Вот здесь папа скакал на четвереньках, изображая зайца. А тут среди деревьев впервые мелькнул Ганеша под зонтиком-привидением. Всё та же мелкая стремительная речка у стен поместья. Только теперь Сяку Кэн легко перепрыгнул её.

Сам-то он, конечно, изменился. Не просто подрос до кэна, но вырос в Рюноскэ.

Ворота были заперты. Впрочем, Сяку Кэн и не думал стучаться или поджидать, когда забьют барабаны, чтобы выпустить служащих самураев.

Пробираясь в бурьяне под стеной, он заметил, что вся земля вокруг усеяна растерзанными тыквами, будто кто-то в ярости дубасил по ним молотком. «Порядочность и добродетель — твой путь! — припомнил чьи-то слова, то ли приснившиеся, то ли слышанные наяву и добавил от себя, — Среди чертополоха!»

Он потревожил множество ос, и они рассерженно вились над головой.

«Крайне глупо погибнуть прямо сейчас от их укусов, — усмехнулся Сяку Кэн. — Один человек-волна сломал себе шею на ровном месте, другого заели осы. Хорошая пойдёт молва! Ну, не отбиваться же от них мечом, хоть и это возможно».

Высмотрев подходящее место на стене, Сяку Кэн, преследуемый осами, перемахнул её быстрее любого тенгу, и оказался на крыше конюшни.

Отсюда был виден весь двор. Кузница, кухня, дома знатных самураев, дворец князя Фарунаги. Вольеры с птицами и животными. Тенистый сад на берегу пруда. Сейчас там пировали за обширным столом какие-то важные гости. Поблёскивали позолоченные чашечки, мисочки, палочки и длинные золотые ложки. Да чего там только не было! Мясо, фрукты, овощи, икра морского ежа и удивительные моллюски из южных морей.

Однако ничто не могло сравниться с господином Фарунагой. Даже сидя, он возвышался над столом, как великая пагода. Лицо ещё более отяжелело и напоминало неподъёмный булыжник. На специальной чёрнолаковой табуреточке возлежала его новая негнущаяся нога, изготовленная взамен отсечённой. Неизвестно, из какого дерева, но разукрашена, словно императорский посох.

Сяку Кэн вдруг вспомнил учение о четырёх благородных истинах. Существует страдание. Его причина. Освобождение. И путь к нему.

Кажется, он прошёл этот путь. Так жалок и ничтожен обрюзгший, хромой пузан, мыслящий себя великим князем-даймё! А убить его — всё равно, что раздавить жабу…

Сяку Кэн поморщился и отвернулся. И взгляд его упал на церемониальную площадку, где расстались с жизнью старый Дзензабуро и папа Ясукити. Именно на том месте образовалась невысыхающая лужа.

Он ясно вспомнил, как белые единороги розовели и краснели, наливаясь кровью. Как папа выдернул меч из живота и повалился на бок, поджимая к подбородку дрожащие колени.

Оставив благородные истины на крыше конюшни, Сяку Кэн прыгнул на ближайшее дерево и сполз по стволу. Кто знает, какие силы управляют человеком вопреки его воле и желаниям? Он, к примеру, хочет прямо, а его тянут вбок.

Как неумолимо и стремительно накатывает волна на утлое судёнышко, так Сяку Кэн очутился у праздничного стола. Никто и пошевелиться не успел.

В глазах Фарунаги мелькнули и удивление, и гнев, и ярость, и ужас мелкой собачонки, оказавшейся в медвежьих лапах. Сяку Кэн ухватил его за длинный локон, кокетливо свисавший на плечо, и потащил к той смертельной площадке. Стучала по камням деревянная нога, а булыжное лицо превратилось в дряблый студень.

Красные драконы полыхали огнём на куртке Сяку Кэна, и господин Фарунага начал тихонько попискивать, пускать пузыри, пытался выговорить нечто членораздельное: «по — пу — па — ща — щи — дя-ди»!

Сяку Кэну стало совсем противно. Он бросил Фарунагу в лужу, как мешок, набитый мусором, который и вспарывать-то глупо, — известно, что посыплется. Да и трогать ни к чему, зря! Отряхивая ладони, он воскликнул:

— Знай, я ронин, человек-волна по имени Рюноскэ! Сын самурая Ясукити!

Он вёл себя так, будто во дворе никого. Однако княжеская стража уже пришла в себя. Люди с обнажёнными мечами, с алебардами и луками надвигались со всех сторон.

Сяку Кэн выхватил из-за пояса тяжёлый деревянный «Меч быстрой волны» и бросился вперёд, коля-рубя направо и налево. Точно, как в детстве, — когда, наслушавшись маминых рассказы о войне Гэмпэй, представлял себя неуязвимым в гуще схватки. Ловко и яростно орудуя мечом, он отражал любые удары, а сам оглушал противников и сбивал с ног. Продрался сквозь толпу стражников-самураев. Распугал конюхов, кузнецов и прочих поваров.

Вдруг перед ним возник сам знаменитый учитель фехтования Фукаи.

— Почёл бы за честь, — поклонился Сяку Кэн. — Да, увы, нет времени! — И обезоружил его приёмом «пируэт ласточки». Почтенный Фукаи взмыл в воздух, как циркач, и рухнул, опрокинув обеденный стол.

Сяку Кэн уже взобрался на стену, но обернулся неизвестно зачем. И тут верный Дзидзо крякнул, расколовшись надвое, а всё-таки сумел отразить стрелу, направленную прямо в грудь.

Не опасаясь погони, Сяку Кэн шёл к опушке леса.

Будто быстрая волна замедляла свой бег, чуя близкий берег, конец пути.

Он даже приостанавливался, пытаясь так и эдак соединить две половинки Дзидзо. С тех пор, как мама Тосико подвесила его на ленточку, завязав особый узелок на шее, они не расставались. Как же быть без духа-охранителя?

И только успел он так подумать, как что-то маленькое неимоверно сильно обожгло спину. Оса? Или шмель?

Однако долетел грохот ружейного выстрела.

«Откуда здесь винтовки? — удивился Сяку Кэн, ощущая дурноту и слабость. — Скорее всего оса! Или шмель…»

Конечно, винтовки тут были ни при чём. Да и осы тоже. Если на время забыть о шмелях, то можно точно сказать — всё дело в мушкетах.

Сяку Кэн не знал, что с год назад к острову Хонсю пристал фрегат из Португалии, и господин Фарунага купил для пробы несколько тяжёлых, длинных мушкетов.

Впрочем, из его самураев не много нашлось охотников до этих «огненных труб». Так воняло порохом, закладывало уши и било в плечо, что пули улетали неведомо куда.

Лук и стрела вернее — так считали опытные самураи.

Лишь один, по кличке Шмель, пристрастился к пальбе по мишеням. Ему вообще было одиноко. Не повезло в жизни. С ним редко общались. Потому что, когда он говорил, слышалось одно назойливое, будто шмелиное, жужжание. И это с тех пор, как одна баба, одержимая лисой, пронзила ему горло дротиком.

Он раскладывал тыквы под каменной стеной поместья и стрелял с тридцати шагов. Но постепенно отходил всё дальше и дальше, а тыквы брызгали от ударов тяжёлых пуль, разлетаясь в стороны, как оранжевые фейерверки.

Это было очень забавно. И сам господин Фарунага поощрял самурая-мушкетёра. «Они созданы друг для друга, — шутил он. — И пуля, и стрелок жужжат отменно!»

Шмель и понятия не имел, в кого целится. Видел среди деревьев куртку с красными драконами, а представлял, что это очередная тыква. Зато, попав, разжужжался на радостях, как целый шмелиный выводок.

Но счастье его было коротко, поскольку Сяку Кэна в лесу не нашли. Если бы Шмель знал, кто это, чей сын, то не думал о тыквах. Прицелься получше, и его бы ждало повышение по службе при дворе князя Фарунаги.

Хотя в своё время мама Тосико тоже могла бы быть поточнее.