Путь самурая, или Человек-волна

Легче пуха

Первым, кто узнал о событиях в доме господина Фарунаги, был Ушиваки-Ноздря.

Неизвестно, каким образом. То ли случайно подслушал вечернюю беседу бонз в монастыре, куда вести доходили странным путём, — всё, что происходило в округе, отображалось в бронзовом зеркале, висевшем в Зале покоя. То ли прочитал в третьем глазу мудрости на лбу огромного Будды Амиды.

Ноздря так мчался в деревню, что даже забыл поклониться оленям в бамбуковой роще.

Старшие братья Сакон и Наики выслушали его, не задавая вопросов. Если их лица сохраняли до этой поры юношескую абрикосовую мягкость, то теперь резко проступила голая твёрдая косточка.

— Собирайтесь, — сказал Сакон. — Мы достигнем поместья Фарунаги в час Змеи. Это хорошее время для катаки-ути. Возмездие втройне свято именно в этот час, с семи до девяти утра.

— Погодите, я предупрежу о беде маму Сяку Кэна! Наверняка увечный даймё пошлёт к ней своих самураев! — крикнул Ноздря, выбегая из дому.

— Вот и хорошо! — кивнул Наики. — Не будем его дожидаться. Совсем ещё мальчик! Пусть рубит капусту деревянным мечом.

Они оседлали лошадей и поскакали прочь от восходящего солнца, стремясь обогнать свои длинные тени. Был ли у братьев какой-нибудь план? Да вряд ли они представляли, как будут действовать. Просто их самурайские мечи стонали в ножнах от несправедливости.

Сакон и Наики гнали коней, не глядя по сторонам, иначе заметили бы, как из реки выглянула выдра с человеческим лицом и долго провожала их взглядом. А это очень дурное предвестие!

Впрочем, братья ко всему были готовы. Когда не забываешь о чести самурая, и жизнь и смерть — легче пуха! Главное, слушать свою душу и свой меч.

Тем временем Ноздря уговаривал маму Сяку Кэна покинуть дом, и, хотя бы на время, укрыться в монастыре.

— Ты знаешь — это невозможно, — спокойно отвечала Тосико, не переставая помешивать рис в котле. — Дух моего мужа Ясукити обязательно заглянет сюда. Что он подумает, не застав меня дома? Это огорчит его! Да и Сяку Кэн непременно рано или поздно вернётся. Вот, погляди, вернулась же, наконец, наша кошка Микэшка — цела и невредима! — Она налила молока в миску и показала глазами на короткий кинжал за своим поясом. — Не беспокойся, Ушиваки-тян, я сумею себя защитить. Спасибо тебе и прощай — у меня ещё много забот по хозяйству.

Прибежав к себе и не застав братьев, Ноздря присел на огороде и едва не разрыдался — такая навалилась на него тяжесть. Он почувствовал себя ужасно одиноким, никому не нужным, ни на что не годным.

Кружился и порхал в воздухе тополиный пух, оседая на землю и сбиваясь в некоторое подобие длинных, чуть шевелящихся драконов, покровителей долины Ямато.

Не понимая, что теперь делать, Ноздря долго смотрел на этот небесный пух и на нежные пионы, которые расцветали вокруг дома. Любимые цветы его мамы. Возможно, сейчас она вместе с отцом любуется ими из далёкой Чистой земли.

Он ещё не знал, что и оба его брата, Сакон и Наики, уже на пути к той Чистой земле.

На лесной дороге, где накануне Сяку Кэн увидел среди деревьев пузатого Ганешу, на них напали две дюжины самураев из охраны князя Фарунаги.

Схватка была яростной и короткой.

Стальной дубинкой с крюком на конце вырвали меч-тати из рук Сакона. Серп, раскрученный на длинной цепи, впился Наики между лопаток.

— Пусть я на крючке, — прошептал он. — Однако карпа из пруда ещё замучитесь тащить.

И разрубил одного из нападавших от плеча до пояса, а другому отсёк голову.

— Кроши их, брат, как наш Ноздря капусту! — подбодрил Сакон, орудуя коротким мечом так лихо, что тот казался длиннее длинного, не менее шести сяку, и доставал противников, когда те не ожидали.

В тишине леса, пронизанного солнцем, одна за другой обрывались, как хрупкие побеги батата, жизни людей. Многие из них не более двадцати раз любовались цветением лотоса. Да было ли кому до этого дело?

Лишь белка тревожно зацокала на кедре и перебежала по стволу на другую его сторону, чтобы глаза не видели.

Где же сейчас Будда Амида? Почему не остановит эту бойню? Или не достаточно душ в Чистой земле и в смрадной преисподней?

Наики еле отбивался, стоя на коленях, не в силах подняться. Сакон, весь окровавленный, почти вслепую, продирался к нему, как медведь сквозь бурелом. Голова его была пробита кистенём, в груди торчали две стрелы, а в бедре засело копьё.

Однако мечи их не унывали! Даже странно, но они отражали удары и наносили всё новые и новые, калеча и убивая нападавших. Они вбирали в себя последние силы Наики и Сакона, чувствуя, что скоро остынут и превратятся в бездушную сталь. А пока они пели!

Кончался час мщения, час Змеи. И хоть им не удалось добраться до господина Фарунаги, зато слуги его получили сполна.

Песня мечей оборвалась вдруг. Братья лежали рядом, и лица их вновь обрели абрикосовую нежность. Недостойно самураю покидать этот мир с гримасой ненависти или отчаяния. Сакон и Наики просто исполнили свой долг, и не было злобы в их сердцах.

Их души, наполненные хвойным дыханием, поднялись высоко над лесом, всё ещё крепко сжимая ладони. Они оглядывались по сторонам, смущённые и растерянные, потому что расстались со своими мечами, а ещё потому, что теперь чувствовали и видели сразу так много, как никогда прежде.

Трудно с непривычки разобраться в новом времени и новом необъятном пространстве, когда всё рядом, почти неотделимо, — и твоё рождение, и смерть, и будущая жизнь. Мелькает, вспыхивает, озаряет, так что начинаешь понимать, наконец, зачем жил, и до боли стыдишься бесчестных поступков.

С усилием задержали они взор на родной деревне у карпова пруда, близ бамбуковой рощи.

Крестьяне работали на полях. В их доме братишка Ушиваки пристраивал деревянный меч на поясе, собираясь куда-то. А на другом конце деревни Тосико чистила боевые доспехи мужа и аккуратно складывала в сундук.

Тихая, мирная жизнь, которая, увы! вот-вот закончится, поскольку приближались к ней два всадника-самурая.

— Быстро наведём тут порядок и поживимся, чем сможем! — произнес огромный и усатый, расслабленно восседавший на рыжей кобыле. Ноги его, не вдетые в стремена, почти волочились по земле, а длинные, как крысиные хвосты, усики доставали до плеч.

— Говорят, у покойного Ясукити красавица-жена, — заметил молодой самурай, только вчера удостоенный этого сана.

— Я же сказал — оживимся! — заорал усатый, погоняя кобылу.

Они остановились на краю рисового поля и подозвали крестьянина.

— Где дом Ясукити?

Крестьянин упал на колени и так усердно поклонился, будто хотел заползти в кротовую норку. Не поднимая головы, он указал мотыгой неизвестно куда, поверх деревни.

Усатый лениво нагнулся, словно не расслышав чего-то. Эдак нехотя обнажил меч и, поморщившись, чиркнул им по земле, отделив голову от тела.

— Это наше право — «убить и уйти», если с тобой недостаточно почтительны, — пояснил он, как школьный учитель, поставивший наглядный опыт над лягушкой. — Простолюдинов надо воспитывать!

Молодой самурай ещё долго оборачивался. На душе у него было беспокойно. Наверное, он и прежде слыхал о праве «убить и уйти», однако не думал, что применяется оно так просто. Всё равно, что вытереть пот со лба, высморкаться или сдуть пушинку с носа. Впрочем, со временем ко всему привыкаешь.

Они легко обнаружили дом Ясукити — по серебристо-синему полотняному карпу, плывшему в небе на бамбуковом шесте.

Посреди комнаты на полу сидела Тосико, в розовом кимоно, с распущенными чёрными волосами. Она была спокойна, оттого что успела закончить все неотложные хозяйственные дела, и напевала тихонько: «Как далеко в сегодняшней погоне ушёл мой маленький охотник на стрекоз!»

Первым с обнажённым мечом вошёл молодой самурай. Он услышал короткий свистящий звук — у-у-ути-нэ! И так и не разобрав, насколько красива жена Ясукити, упал, пронзённый дротиком.

Но вслед за ним ворвался усатый громила, скрежеща рогатым шлемом по потолку. Схватил Тосико за волосы и поволок из дому, как пойманную лису.

— Тебе место в зверинце господина Фарунаги! — усмехался он. — Среди барсуков и медведей.

Нельзя сказать, что Тосико испугалась, хотя этот пучеглазый и длинноусый воин был страшен, будто тупой серый налим, вынырнувший вдруг из омута, чтобы утащить на дно утёнка.

Душа её не обмерла и не ушла в пятки. Напротив, она просилась на свободу, — хотела, как можно скорее, встретиться с Ясукити и Сяку Кэном.

Тосико взглянула на карпа, трепетавшего над крышей, на тополиный пух, рассеянно круживший в воздухе. «Облако, что уплывает вдаль, то не милый ли мой?» — подумала она. Выхватила тонкий кинжал из-за пояса и ударила себя в шею, точно туда, где всю жизнь бьётся голубая жилка.

— О, дьявол! — воскликнул самурай, — Ускользнула лиса! Меня не похвалят за это.

Он склонился над поникшим телом Тосико, протирая глаза от тополиного пуха. И в тот же миг на голову его обрушился трескучий удар. Шлем съехал на лицо. Всё затмилось, перепуталось, и даже длинные усы завязались грубым узлом под носом. Он пытался уворачиваться, но не тут-то было — удары сыпались, как тяжёлые булыжники из опрокинутой корзины, и не было им конца.

«Этот воин очень ловок, — подумал самурай. — Похоже, он и по голому стволу индийской сирени вскарабкается!»

Да, будто сам бог войны Хатиман разгневался и дубасил так, чтобы уж окончательно выбить жестокий дух из этого разбойника.

Уже теряя сознание, усатый самурай различил перед собой, как в тумане, подростка с деревянным мечом. Конечно, бог войны принимает разные обличья. Вот какой маленький, хилый с виду, а глаза горят, и ноздри так раздуты, что, кажется, извергают пламя! Спасибо, не отнял жизнь…

Ноздря и сам не мог понять, как справился с этим чудовищным громилой. Он вдруг почувствовал невероятную силу, точно Сакон и Наики оказались рядом, направляя его деревянный меч.

Поклонившись на четыре стороны, Ноздря вскочил на рыжую кобылу и поскакал к горам Ёсино, чтобы там, среди отшельников, найти дорогу в Бриллиантовый мир, в светлое царство Будды Амиды.

Туда же, к вершинам гор, умчались души Сакона, Наики и Тосико, растворившись в неведомых далях, о которых и сказать-то нечего, но где, рано или поздно, окажемся все мы — легче пуха и дуновения летнего ветерка.