Пятерка

Глава пятая

Джереми Петта поглотила ночь. Если на самом деле существует Зверь, то Джереми у него в брюхе и уже наполовину переваренный.

Он лежит голый в теплой воде, вытянувшись во весь рост в ярко-белой ванне. Подошвы ног он прижал к кафельным плиткам цвета мокрого песка. Вода охватывает его туловище, плещет поперек живота, подходит под подбородок. Уже несколько дней он не бреется, лицо отяжелело. Сколько дней? Непонятно, потому что время свернулось в кольцо. Оно стало припадочным — то ползет, то скачет. Иногда часы ползут, иногда завиваются вихрем, как пепел на суховее. Наверное, вечер пятницы, потому что на кабельном канале по расписанию идет фильм «Гладиатор» с Расселом Кроу. Петт смотрит его уже в четвертый, если не в пятый раз, потому что понимает. Был у Джереми DVD-плеер, да он его дал кому-то, а кому — не помнит. Кто-то взял взаймы и не вернул. Но Джереми это понимал, вот того, кто там на арене, окровавленного, забытого и выброшенного, преданного и проданного, но воинский дух его не сломлен. Не сломлен — благодаря чистой силе воли. Телевизор в соседней комнате все еще включен, и тени пляшут в холодном синем свете.

Джереми Петт отправляет в рот еще две таблетки тайленола и запивает глотком найкуила из бутылки. Это уже пятая и шестая таблетки. Усиленные, по 500 мг каждая. Он читал в сети, что 7000 мг могут положить ему конец, но он мужик крупный, мясистый. Весит порядка двухсот тридцати фунтов,[16] рост больше шести футов. И он не знает, сколько на самом деле нужно будет для этого таблеток и глотков найкуила, да и не хочет он этого. Он просто хочет, чтобы захотелось спать, чтобы начало окутывать теплым одеялом, и когда это случится, он возьмет нож для картона, что лежит на краю ванны, возле правой руки. И начнет с левого запястья. Потому что хочет смотреть, как будет вытекать кровь, а заодно и силу воли проверить, которой он так гордится. Кажется, неплохой способ ухода для воина — без шума, от заостренного железа.

Он принял решение уйти, и так оно и будет. Решено, подписано и вилкой скреплено. Сегодня он двинется в Елисейские поля.

Из-за стен доносились звуки из других квартир: журчание спускаемой воды в туалете, гулкий басовый ритм музыки. Звуки будто из другого мира, с которым он, Петт, больше не связан. Его квартира на втором этаже. Квартира восьмая, жилой комплекс «Вангард эпартментс», юго-восточный Темпль, штат Техас. Здесь все заброшено — и дома, и люди. И очень сердитые юнцы крейсируют на крутых моциках, ища повода защитить свою территорию. В воздухе постоянная завеса серого дыма, полицейские машины с визгом слетаются на ночную стрельбу. Односпальная квартирка с миниатюрной кухней дешева и достаточно уютна, хотя от ковра несет гнилью, особенно зимой, когда снаружи клубится мокрый туман. Но все равно пришло время отсюда уйти.

Джереми глотает еще две таблетки тайленола, запивает найкуилом и ждет. Постепенно заволакивает сон, охватывает тепло, отупляя мозг. Вот этого он больше всего желает: чтобы стих дом с призраками, воющими у него в голове.

В животе буркнуло. «Я голоден», — думает он. Но когда же он ел последний раз? Несколько часов назад? Надо бы встать и чипсов навернуть, думает он. Кажется, еще полпакета осталось в кладовой. Не будет же вреда от картофельных чипсов?

Но нет, нет… лежи себе тихо. Ты уже поел, мальчик, в свой последний раз. Пирог с курятиной, ага. Ты его разогрел в микроволновке, как хотел, но вкуса особого не было. Так что хорошо бы сейчас чипсов, хотя бы ради соли. Но тепло заползало все глубже, все становилось тусклым, туманным, расплывалось перед глазами, и Петт решил, что и так хорошо.

Интересно, думает он, кто его найдет и когда? Скорее всего мистер Салазар, менеджер, и Джереми огорчается, потому что мистер Салазар всегда с ним обращался по-человечески. Не наседал по мелочам, заступался за него перед компанией-владельцем последние два месяца. Пятого января принес ему пакет лепешек-тамале — в день, когда Джереми исполнилось тридцать. У мистера Салазара венчик седых волос, у него сморщенное лицо и кашель курильщика, и он говорит, что это черт знает что за мир, amigo, если такой герой, как ты, должен жить в этой дыре, как пес в будке.

Но Джереми улыбнулся на доброту мистера Салазара и ответил ему: «Ну, сэр, я же не герой никакой, я только так, прохожу мимо».

Джереми знает, где водятся герои. Он знает, где похоронены герои мертвые и где живут те, кто еще дышит, сидит и смотрит восход солнца, а потом смотрит закат. Он все знает о героях, не сомневайтесь, сэр, и он знает, что сам он не из них. «Но спасибо, сэр, что вы так обо мне думаете».

Он на этой неделе ездил в больницу навещать Криса Монтальво. Каждую неделю ездит с тех пор, как в прошлом году переехал в Темпль из Хьюстона. И всегда по средам. Он вспоминает день, когда был там на этой неделе, потому что в этот день сложил неоплаченные счета и извещения о прекращении услуг в стопку и решил, что уже достаточно далеко зашел и дальше не пойдет и надо начать составлять планы. И тогда, навестив Криса, он пошел в аптеку и купил таблетки и найкуил, а потом пошел в супер «Уол-март» на Тридцать первой улице и купил нож для резки картона. Оставалось только решить когда.

И он лежит в ванне, засыпая, уплывая прочь из этого мира, и думает при этом о Крисе в больнице. Здание со всеми флагами на фасаде, прямо на Ветеранз-Мемориал-драйв. Он вспоминает, как санитар вкатывает Криса в палату с широкими окнами, где пробивается сквозь жалюзи утреннее солнце, и Джереми, как всегда, наклоняется к приятелю и тихим шепотом поет с той стороны головы Криса, которая не провалена внутрь: «Хороший денек для белой свадьбы».

И никогда не было, чтобы Крис не улыбнулся — насколько он это может.

Именно это всегда говорил Крис, когда они уходили на задание в жару и в пыль против целого мира врагов в чалмах и куфиях на черт знает сколько времени, пока не вылетит пуля. Хороший денек для белой свадьбы. И Крис умел, черт возьми, умел прорычать это точно как Билли Айдол. Так что Крис, конечно, узнаёт песню, а значит, узнаёт Джереми, и попробовал бы кто-нибудь сказать Джереми, будто это не так.

За свою жизнь Джереми любил очень немногих людей. Он любил отца и мать в Неваде, любил ту женщину и мальчика, которые улыбаются ему из рамки, прислоненной к раковине так, чтобы можно было взглянуть, проходя, и он любил младшего капрала Криса Монтальво, своего наводчика. Тем, кто не был в Славной Зеленой Машине, не понять той любви, которую испытывал он к Крису. И это хорошо, потому что это дело личное, такое, о котором он ни с кем не стал бы говорить, кроме разве что другого морпеха. Только тот, кто там бывал, мог бы это понять, как любишь брата своего во Корпусе, как вы друг от друга зависите, как прикрываете друг другу спину, одну пыль глотаете и одной крови чуете запах и всегда надеетесь, что это кровь Джонни Джихада выливается как из разбитой бутылки. Когда плечом к плечу с братьями услышишь завывания ада, ощутишь лижущий лицо огонь, тогда становишься с ними единым целым, неразделимым, потому что только так можно там выжить.

Так что когда в Хьюстоне дело стало плохо, Джереми приехал в Темпль — быть поближе к Крису, навещать его каждую среду, нагибаться к липу, говорить: «Хороший денек для белой свадьбы» — и получать в ответ едва заметное узнавание. Пусть никто больше его не видит, но видит Джереми. И пусть Крис не может говорить и никогда больше говорить не будет, а может быть, он просто сидит сейчас на стуле, глядя в пустоту, но Джереми знает, что его приятель, его друг, любимый друг — осознает его присутствие в этой палате высоко над бульваром флагов. И он знает, что реакция есть — движение уголка рта у Криса, будто ищет ответ. Джереми ему рассказал, что собирается найти Карен и Ника. И еще сказал, что доктора тут — люди хорошие и дело свое знают, и они всегда будут о нем заботиться. «Увидимся на той стороне, — сказал ему Джереми. — Я пойду вперед, разведаю, как там и что. О’кей?»

Джереми обнял Криса перед уходом и подумал, насколько же Крис стал хрупким, какие у него тонкие детские косточки под бумажной кожей. Крис ведь был таким здоровым парнем с бычьей шеей. В школе играл лайнбэкера и любил вместе с отцом ремонтировать старый «понтиак файрберд» тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Жутко даже подумать, насколько легко и быстро можно разрушить человека.

Джереми пришлось зайти в туалет — вытереть глаза бумажным полотенцем, — но прощание, которого он страшился, произошло, и можно было оставить Криса, и Крис согласен. В Бога Джереми верил и знал, что Бог тоже согласен.

Сделав долгий вдох, Джереми выпускает воздух в медленном выдохе. Таблетки и найкуил уже действуют, погружая его все глубже. Он знает, что от ножа будет больно — поначалу, но к боли ему не привыкать, а что нужно сделать, то нужно. Тяжелой рукой он поднимает лезвие. Приставляет режущую кромку к левому запястью, где течет жизнь. Жаль, не зажег свечу или что-нибудь такое для момента, потому что белый свет ванной слишком резок. Он останавливается на несколько секунд, вдавив лезвие в кожу.

«Вот здесь и кончается старая жизнь, — думает он, — и начинается то, что ждет впереди, что бы оно ни было».

— Помоги перейти, — говорит он женщине на фотографии и вдавливает лезвие в руку — резкая, жаркая боль, но не очень страшная, — и выступает кровь, и течет по руке, и он смотрит, словно под гипнозом, как падают в воду капли. Он создает свой собственный алый прилив. Закусив нижнюю губу, Джереми глубже вдавливает лезвие и начинает его вести поперек руки к венам и не отрывает глаз от фотографии жены и сына, потому что скоро он будет с ними на той дороге, что ведет в Елисейские поля, — вот как Максимус воссоединяется со своей семьей в конце «Гладиатора».

Но вдруг рука Джереми с ножом замирает, не успев перерезать вены. Он останавливается на тропе самоубийства, и кровь капает и капает в воду с его руки.

Что-то там, в конце коридора, в другой комнате, требует его внимания.

На кресле, которое Джереми поставил перед телевизором, чтобы смотреть фильм, кто-то сидит. Вроде бы это человек, повернувший к нему голову, но лицо — шевелящаяся маска темноты. И рука поднята, и палец согнут: Иди сюда.

«Бог ты мой», — думает Джереми, а может быть, даже говорит вслух. Ибо ангел смерти прибыл в квартиру номер восемь в «Вангард эпартментс» в юго-восточной части Темпля, штат Техас.

Иди сюда, повторяется инструкция.

— Дай мне минуту, — просит Джереми неясным голосом, отдающимся эхом от кафеля. Он намерен закончить то, что начал, и он не боится ангела смерти, потому что так или иначе этот ангел смерти с ним давно, всюду рядом с ним, давным-давно. И минуту, Джереми просит лишь минуту, чтобы объяснить это все.

Но пока он собирался заговорить, ангел смерти сделал себе лицо Криса Монтальво — и череп провален, и детские глаза блестят в свете экрана, и палец манит Джереми подойти с настойчивостью, не допускающей отлагательства.

Теперь Джереми понимает, что у него в организме полно тайленола и найкуила, и он знает, что кровь течет по руке свободно, а в голове не все в порядке, и время истекает, и еще он знает, что это не Крис Монтальво пришел, а кто-то замаскировался под Криса Монтальво, и человеческим глазам — даже замутненным и расплывающимся — на это смотреть страшно, но все равно… кто бы это ни был, он требует, чтобы Джереми поднялся из ванны и подошел. Сейчас же.

— Блин, — говорит Джереми, потому что очень уж неподходящий момент. Ему кажется, что встать и пройти по коридору туда в комнату будет как скатиться с койки в самой жуткой «нулевой видимости — 30» за всю его жизнь или поднять руки и растолкать камни, вылезая из могилы, которую уже почти закрыл за собой. Он себе представить никогда не мог ничего столь трудного в эту последнюю ночь, но с судорожным вздохом, с напряжением мышц и замиранием под ложечкой он садится, откладывает нож в мыльницу и выходит из ванны, расплескивая кровавую воду, наступая на что-то вроде бы твердое.

На полпути через коридор он спотыкается и влетает в стену, оставляя кровавый мазок под рамой поддельной картины — пустынный пейзаж, наверняка купленный прежним жильцом на eBay. Колени едва держат, его мотает взад-вперед, и очень трудна дорога от ванной до кресла, где сидит кто-то с лицом Криса. Он понимает, как выглядит со стороны, как страшно задыхается, как болтается в обвисшем мешке собственной кожи. Хоть выбрасывай, думает он. Пять лет назад он мог пробежать три мили за восемнадцать минут с секундами, сделать сотню приседаний, не выходя из двух минут, и проплыть пятьсот метров как Аквамен. А сейчас единственный его классный результат — размер поглощаемой кучи фастфуда и оставляемой в сортире кучи дерьма.

Ура, сволочь! Ура!

Он мучительно входит в комнату. Существо, сидящее в кресле, поворачивает искусственное Крисово лицо к телевизору, и Джереми слышит его голос:

— Это про войну.

Он смотрит на экран и видит с трудом различимую фигуру в черном, в черной ковбойской шляпе.

— Песня называется «Когда ударит гроза», исполняет группа…

Перед камерой возникает ладонь с расставленными пальцами, и вокруг их кончиков играет электрически-синее пламя.

Несколько секунд затемнения с титром внизу «Когда ударит гроза», а под ним мельче: «The Five».

Потом, похоже, то ли молния, то ли срабатывает вспышка, и начинается ритм ударных и рокот гитары, и дергается ручная камера. По улице между разбитыми бетонными стенами пробираются то ли шесть, то ли семь солдат. Цвета линялые, смазанные, болезненно-бледная желтизна Ирака. Но это не Ирак, а эти шуты — не солдаты, потому что одни одеты в имитацию пустынного камуфляжа MARPAT, другие — в имитацию пустынного камуфляжа ARPAT. Какие-то идиоты актеры с липовым снаряжением, и никуда они не годятся, потому что идут не так, как когда знаешь, что тебе в любой момент башку оторвать может, они все дергаются и смотрят, мать их, куда попало — сплошь бардак и никакого порядка. Мясо для мукиев,[17] думает Джереми. Пройдитесь, девочки, вот так вот по улице, чтоб вас легче было штабелями складывать.

Экран показывает стоящую на улице группу: длинноволосый панк на ведущей гитаре, басист с татуированными руками, бритоголовый хмырь в очках лабает на пианино или на какой-то штуке на металлических ножках, девка-хиппи с рыжеватыми кудряшками обрабатывает белую гитару и еще одна девка, чернявая и коротко стриженная, отчаянно колотит по ударным, сверкая на солнце тарелками. Потом камера берет крупным планом лицо панка, смотрит прямо в злые синие детские глаза, и он поет, как полупьяный негр с выбритым изнутри горлом:

«Щиток», — думает Джереми и кривится. Этот тип понятия не имеет, о чем шепчет.

Камера выхватывает лицо певца, потом лица других участников группы, а между ними перебивкой сцены: в американском доме молодому парню отец показывает старую фотографию солдата. Снят он на веранде, на фоне развевающегося американского флага.

Панк ведет дальше:

«Ага, блин, — думает Джереми. — Поди догадайся».

Он понимает, что ему нужно сесть, колени слабеют, а в животе ощущение, будто там рыбы плавают.

Взрыв ударных, баса и гитары, словно товарный поезд врезается в дом, и камера показывает лицо одного из солдат на улице, и Джереми видит, что это тот парнишка из дома, и тут ад срывается с цепи, из окон палят красноголовые, якобы-солдаты вбегают в другой дом, — все, кроме одного, который падает на брюхо и сучит ногами, изображая раненого, а певец продолжает:

Джереми видит, что кресло пусто. Он опускается в него и чувствует, что воздух вокруг пахнет больницей.

В музыке он не так чтобы разбирается, но эта ничего. Мощный ритм. Мышцы и стиснутые зубы. Гитарные аккорды пронзают воздух лентами острой стали. Между домами продолжается перестрелка, и вспыхивает шар огня, выпуская щупальца дыма, и это вот выглядит очень реальным. Потом еще одного из наших подстреливают, он хватается за горло, и Джереми наклоняется ближе, потому что там густая тень.

Замолкает все, кроме ударных, и над их стуком и рокотом рычит панк:

И второй раз, пока говорят барабаны:

Музыка снова набирает объем, бас и гитары взлетают и с ними партия клавишника, которая наполовину сдавленное рычание, наполовину грустный ропот. Парнишка, герой этого ролика, как-то потерял шлем, у него кровь на щеке, вокруг него валяются тела его братьев. А исполнитель поет:

И молодой парень теряет самообладание и вскакивает из-за прикрытия; с дикими глазами он перебегает улицу, в одиночку, и вламывается в дверь, а там никого, только лежит на полу кто-то и смотрит на него, и камера показывает, что это иракский мальчишка лет двенадцати-тринадцати, поднимает руки и жмется к стене, а солдат вскидывает автомат и целится.

Камера снова выходит из дома, и солдат переваливается, шатаясь, через порог с выражением ужаса на засыпанном белой пылью окровавленном лице, и бросает автомат, и бежит по улице туда, откуда пришел.

И тут музыка обрывается, и лицо панка заполняет весь экран, и он поет хриплым обожженным голосом:

Постепенно возвращается передача, в которой Джереми теперь узнает «Шоу Феликса Гого». Несколько раз он его видел и встречал портрет Феликса Гого на улицах. Феликс Гого стоит перед камерой с этой группой — «The Five» они себя называют? — в помещении с ярким светом и резкими тенями, и за ними на стене висит американский флаг. Они будут играть в «Кертен-клаб» в Далласе в субботу вечером. Гого задает вопросы, а под лицами появляются имена. Майк Дэвис говорит о своих татуировках, потом камера коротко показывает Берк Бонневи, но та не говорит ничего, Ариэль Коллиер начинает отвечать на вопрос, давно ли она стала музыкантом, и вдруг экран разваливается цветными квадратами, будто кабельная связь отключилась, но звук продолжается, и сквозь цифровое шипение помех хиппушка отвечает:

— Я хотела стать музыкантом, чтобы иметь возможность говорить правду.

— Какую правду? — спрашивает искаженное изображение Гого на терзаемом экране.

— Вот такую, — отвечает она, и эхо какое-то странное повторяет: такую, такую, такую. — Правду об убийстве, отвечает она, и ее изображение смывает мозаика бледно-зеленых квадратов.

Потом экран исправляется, становится как нужно, и Джереми видит Терри Спитценхема, который говорит, но что — непонятно, потому что отключился звук. Экран идет рябью и снова рассыпается, потом полностью чернеет. Динамик шумит взрывом помех, потом включается с середины, когда этот человек говорит:

— Война — это натаскивание киллеров, тренировочная площадка для убийств. Знаете, сколько детей убили наши так называемые герои?

— Не лез бы ты, — слабым голосом говорит Джереми черному экрану. — Не лез бы.

— Стыдно, — говорит другой голос сквозь треск помех. Стыдно им должно быть, и они заслужили страдание.

Снова появляется картинка, но серая и призрачная, и призрачный образ Феликса Гого возмущенным голосом пищит, как персонаж мультика:

— И вы хотите внушить людям, что наши солдаты там стреляют в детей? Что после всего, что они сделали для нашей страны, после всех принесенных ими жертв вы из них делаете убийц детей?

Снова мелькают светящиеся пятна, и вдруг картина проясняется, стоит этот поющий панк с фальшивой улыбкой, а под ним его имя Кочевник — что за имя дурацкое? И он очень ясно произносит:

— Мы над этим работаем.

— Что ж, флаг в руки, — отвечает Феликс Гого, и ясно по тону, что будь у Феликса пистолет в руках, он мог бы пристрелить этого длинноволосого гада на месте.

Остальное Джереми уже не воспринимает, потому что увидел все, что хотел увидеть, а сил выключить телевизор нет. Где вообще пульт? В кухне, в ванной? Накатывает волна изматывающей тошноты, он чует запах собственной крови из пореза на запястье, она стекает темным кругом на коричневый ковер. Вот, блин, думает он, тяжелое будет объяснение с мистером Салазаром.

«Погоди минуту, — говорит он себе. — Постой. Я же ухожу сегодня. Сейчас вернусь и закончу, что начал».

Но он не встает. И даже не пытается встать.

До него доходит откуда-то из глубин мозга, издалека, что надо встать и двигаться, перевязать рану, пока еще он может.

Странный этот мир, думает он. Пытаешься подняться по лестнице — под тобой ломаются перекладины, но когда решаешь спрыгнуть с обрыва, невесть откуда появляется крюк и цепляет тебя, убогого.

Он не совсем понял эту песню и ролик, и не понял, чего это ангел смерти хотел, чтобы он увидел. Ангел смерти? Чьей? Его или…

Он думает, что песня была о богатых, зарабатывающих на войне, или даже начинающих войны, чтобы заработать. Ну и что? Кто сейчас этого не знает? И всем наплевать, что знают. Так всегда был устроен мир, так что же? Может, это еще было новым во время Гражданской войны или в древней истории. Ага, вот эта же группа тоже пытается заработать на войне? Обхохочешься.

Но вся эта фигня насчет «буря разразится, чей-то сын, покой в зеленой траве» и все прочее… Может, это разговор о том, что случится, когда солдаты вернутся домой и задумаются… о чем? Что делали работу, которую их научили делать?

Джереми чувствует, как от него горячим туманом поднимается испарина. Желудок крутит, сейчас его вырвет, и добраться до ванной, пока не разразилась его собственная буря, — тяжкий труд.

«Знаете, сколько детей убили наши так называемые герои?»

— Да что ты в этом понимаешь? — спрашивает он у экрана телевизора, уже перешедшего к следующему эпизоду, где Феликс Гого за столом у себя в кабинете и чирикает с какой-то грудастой мексиканской актрисой. Она сидит на красном диване, сделанном в форме двух губ.

Фишка в том, что в ролике не сказали впрямую: солдат убивает ребенка. Может быть, убил, может быть, не убил. Джереми знает только одно: каждый квартал был полем боя. Особенно в Фаллудже, после того как ребят из «Блэкуотера» размазали. Будь Джереми солдатом из этого ролика, он бы мальчишку пристрелил на месте. Стреляешь в меня — я тебя убираю. Но опять же… Где было оружие у этого мальчика? Может, он просто случайно там оказался, бывало и такое. Случайная жертва при выполнении задания, невелика важность. Пригибаешься и идешь дальше.

«И вы хотите внушить людям, что наши солдаты там стреляют в детей? Что после всего, что они сделали для нашей страны, после всех принесенных ими жертв вы из них делаете убийц детей?»

«Мы над этим работаем», — сказал этот панк.

Джереми наклоняет голову и зажмуривается очень крепко. Начинает просыпаться старая ярость, и если бы эти брехливые мерзавцы оказались здесь, он бы их всех передавил, как клопов, одного за другим. Просто чтобы лживые пасти заткнуть.

А кто-то стоит у него за правым плечом и наклоняется и говорит едким шепотом, саркастическим и вызывающим:

— Ты мой пес?[18]

Джереми вскидывает голову и оглядывается, но никого больше нет. Так ему говорил его старый ганнери-сержант, Ганни, когда у Джереми разрывались легкие от долгих миль бега в гору, или когда он полз по грязи с полной выкладкой, или делал бесконечные отжимания, или что еще, что сержант для него придумывал. Перевод: парень с девчачьей фамилией[19] не должен быть девчонкой — в Корпусе служат мужчины.

Больше он ждать не может. Он поднимает себя усилием воли, шатается из стороны в сторону, сталкивается с телевизором, заставляет себя повернуть колени туда, куда хочет идти, и начинает двигаться в ванную. Коридор превращается в узкий проход лабиринта ужасов, памятный с детства, но тут ничего веселого нет. После столкновения — на этот раз со стеной — он попадает в ванную, падает на колени и успевает выблевать в унитаз процентов восемьдесят принятого на борт, а остальные двадцать процентов — на пол.

Когда дело кончено и рвотные спазмы стихают, Джереми старается рассмотреть рану. Он слишком устал, чтобы как-то серьезно ее обработать, а может, нужна пара швов, но вроде бы кровь запеклась. Слышно, как старик снизу стучит в потолок — похоже, ручкой от метлы. Небось раздражается по поводу всего этого шума, побоялся, что в его ванной обрушат потолок. Через несколько секунд стук прекращается. Джереми медленно поднимается с пола, включает холодную воду и плещет ею себе в лицо. Левую руку заматывает полотенцем. Тяжело моргает, видя покрасневшую воду в ванне, струйки крови на белом фаянсе, грязь на полу.

Завалил работу начисто, думает он мрачно.

Не будет сегодня дороги в Елисейские поля. Кое-что надо продумать, разложить в голове по полочкам. Он берет фотографию Карен и Ника и нетвердым шагом идет в спальню. Включает верхний свет. Ставит фотографию на ночной столик, достает из шкафа «Ремингтон-700» с прицелом «Таско» и ложится на кровать, тупо уставясь в потолок, прижимая к груди оружие.

«Моя винтовка, — думает он. — Их много есть таких, но эта — моя. Моя винтовка, мой лучший друг. Она моя жизнь. Я ее хозяин и точно так же должен быть хозяином своей жизни. Моя винтовка без меня бесполезна. Без моей винтовки бесполезен я. Из моей винтовки я должен уметь правильно стрелять. Стрелять лучше моего противника, который старается застрелить меня. Я должен его застрелить раньше, чем он застрелит меня».

После своей почетной отставки Джереми испробовал работы строителя, кровельщика, докера, охранника на складе стройматериалов, охранника в торговом центре, клерка в магазине видеозаписей, мойщика машин, продавца в магазине «7–11», а последние четыре месяца работал мусорщиком. Две недели назад его уволили в связи с сокращением городского бюджета.

Он давно уже понял, что больше всего годится для той работы, где нужен инструмент, лежащий сейчас у него на груди. Вопрос вот в чем: как может человек использовать свой дар — Богом данный дар снайпера морской пехоты — вне поля боя? Но после сегодняшнего вечера и появления ангела смерти с лицом Криса Монтальво он понял, что его работа, возможно, еще не закончена. И ролик, который ему сейчас показали, может быть ответом на его вопрос.

Профессиональный убийца.

Он может стать наемным ликвидатором.

Они нужны людям — чтобы избавляться от проблем. Правительствам и корпорациям — чтобы их секреты оставались секретами, а враги молчали. Избитым женам — чтобы избавляться от тиранов-мужей. Очень много есть фильмов, где профессиональные ликвидаторы делают то, что необходимо сделать. А откуда они берутся? Да больше всего из военных. Из таких, как он, обученных выбирать цель и посылать пулю. Один выстрел — одна жизнь. А почему нет?

Максимус в «Гладиаторе» на самом деле и есть такой профессионал. Выученный для войны, преданный своими начальниками, окровавленный, но не согнувшийся, этот человек выходил на арену убить или погибнуть.

«Вот и я, — думает Джереми. — Я это могу».

У него есть винтовка и автоматический револьвер сорок пятого калибра, купленный для самозащиты. И для них полно патронов — здесь же, в шкафу на полке. «Ремингтон» мало отличается от винтовки, с которой он работал в Ираке. Прицел не такой мощный, но на стрельбище на севере Темпля он по-прежнему попадает в цель за пятьсот ярдов — почти всегда. Кое-какие деньги у него имеются, не так чтобы куча, но есть действующая кредитная карта. И темно-синий пикап, побитый и поцарапанный, семилетний уже, но на нем можно добраться куда хочешь.

Все, что ему нужно, чтобы начать работу, — это цель.

Или цели.

Пять штук, быть может.

Если положить их всех, можно будет выбрать, куда податься. Скажем, в Мексику. Видит Бог, там смогут использовать его талант — против наркобаронов. Потому что если он будет профессиональным ликвидатором, то работать захочет только ради правого дела. А эта группа… эта кодла панков в телевизоре, трындящая, что солдаты Армии Соединенных Штатов убивают в Ираке детей, что эти солдаты должны стыдиться и страдать — за что? За выполнение своего долга? За простое выполнение приказов, за то, что жертвуют будущим не только своим, но и своих жен и детей… Эти сволочи закидывают дерьмом память Криса Монтальво и всех ребят, что там жизнь положили?

Эта группа на стороне неправого дела.

«Наверное, надо бы поспать сейчас, — думает Джереми, — дать себе отдохнуть». Он думает: надо бы пойти утром в аптеку, взять антисептика какого-нибудь и бинтов и руку перевязать. Можно пойти хорошо позавтракать в «Крэкер-боллер» на Дженерал-Брюс-драйв. Можно зайти в библиотеку, выйти в сеть и найти сайт «The Five». Проверить, посмотреть, где они когда будут. Составить план. Можно бы взять с собой стволы, остаток денег и кредитную карту — и в Даллас, где они завтра будут играть. Выцедить их, выражаясь фигурально.

В наши дни профессиональный ликвидатор может заработать много денег. Но сперва должен показать потенциальным работодателям, что дело свое знает. Хотя опыта ему и так не занимать.

Эта группа со своим враньем… Нельзя, чтобы они и дальше испускали этот яд. Да, у нас свободная страна, слава Богу, и каждый имеет право на свое мнение, но это… это уже не свобода слова, это излучение ненависти.

«Мы над этим работаем», — сказал длинноволосый гад.

А это действие врага, явное и простое. Это рак, разъедающий страну изнутри.

Лежа тихо и неподвижно, Джереми вдруг понимает, что нашел смысл жизни.

Он закрывает глаза, слушая шум крови в жилах.

И когда в голове у него тихо шелестит язвительная подначка: «Ты мой пес?» — он не колеблется с ответом.

— Да, — говорит он. — Да, я такой.

Глава шестая

Кочевник увидел, что на крыльце для него оставили свет. Непонятно было только, забота это или упрек.

Он вышел из такси на темную пригородную улицу, расплатился с водителем. Такси уехало. Ночь переходила в «предутреннюю печаль» — так называлась песня, которую Ариэль с Терри написали для диска, записанного «The Five» в прошлом году.

Песня малость отдает Лореттой Линн, несколько нервная и неровная от пульсирующего звука «Б-52 фарфисы». Такую песню мог бы записать Джо Кинг Карраско и «Crowns» где-нибудь в середине восьмидесятых.

Как бы то ни было, а сейчас было именно это предутреннее время воскресенья.

С воскресными утрами та фишка, думал Кочевник, идя к ступеням домика в юго-западном районе Далласа, что после субботних вечеров всегда приходят они.

Было тихо, только собака лаяла где-то квартала за два. Задувал слабый ветерок, и светила сквозь деревья луна, только начинающая убывать. «Жестянка» с трейлером стояли перед домом, напротив детской площадки, где вчера днем качалась на качелях Ариэль. Он смотрел на нее из окна, просто смотрел. Он знал, что она пыталась снять Нила Тэпли с зелья. Он знал, что она была неравнодушна к Нилу, опасно неравнодушна, позволила себе слишком погрузиться в его испытания и проблемы. Она слишком за него переживала, вот и все. Если слишком за человека переживать, он может разбить тебе сердце. Если слишком близко подойти, слишком жить его жизнью, то ты на это сама напросишься. Кочевник видал, как распадаются группы в результате того, что казалось влечением, желанием, любовью, назови как хочешь. Так что пока он тут император, в его группе такого не будет. Не важно, что вы спите в одной комнате или в одной кровати, и что вы чаще вместе, чем порознь, и что тебе нравится, как человек пахнет, и ты балдеешь от его улыбки и голоса, и что-то в этом человеке взывает в тебе к чему-то, чего еще нет, но что хочется, чтобы было.

В этой группе ничего такого не будет.

Он взошел по ступеням, открыл сетчатую дверь и аккуратно ее затворил, следя, чтобы не хлопнула. Хотелось надеяться, что входная дверь не заперта, — иначе придется спать на полу здесь, а не на полу внутри. Через пару секунд он узнает, какой вариант его ждет.

Пять часов назад он был в совсем другой обстановке.

Грохочущее эхо его электрифицированного голоса над головами зрителей в «Кертен-клаб»:

— Привет, люди! Спасибо вам, что пришли, и надеемся, что вам понравится.

Быстрая барабанная дробь Берк, потом пульс большого барабана — сто двенадцать ударов в минуту, шипение тарелок и первый струнный звук, чудовищное «ре», загремевшее из табачного цвета «стратокастера» Кочевника. Ариэль встречает его своим «фа», и вместе они уходят на «соль» на ее глянцево-белой «Шектер Темпест». Майк берет низы на своем огненно-красном «Фендере» семьдесят восьмого года. Терри зависает в ожидании. В зале многие знают, что за песню они слышат, знают по начальным аккордам, потому что она была на первом диске «The Five», названном по имени группы, и они начинают вопить, а Кочевник подходит к микрофону и поет, выхваченный из темноты алым прожектором, самым хриплым, самым рычащим голосом:

И каждый раз, когда Кочевник пел строчку «Злой коп!», фаны в зале подхватывали припев и размахивали банками пива — своего рода ритуал именно для этой песни, который сложился еще во время первого турне. Как возникают такие обычаи, гадайте кто может, но Кочевник посмотрел на Ариэль и довольно кивнул, потому его уже уносила волна энергии. Многоцветные огни переливались вокруг, разного градуса синее, желтое и ярко-оранжевое. Поверхность микрофона на стойке вспыхивала, будто звезды взрывались. Он смотрел на свой мир.

Они сегодня выступали уже вторыми, после «Critters». За их сорокапятиминутным выступлением пойдут местные фавориты Джина Фейн с группой «Mudstaynes», а к полуночи гвоздь программы — группа «Naugahydes» из Лос-Анджелеса, имеющая контракт на запись с «Интерскопом», исполняющая песню в новом фильме Адама Сэндлера и расползшаяся сейчас по артистической с таким видом, будто они здесь хозяева. Кочевник тоже мог носить кожаные штаны в обтяжку, когда ему было двадцать. Пусть ребята ловят момент.

Желтые и синие прожектора скрещивались в воздухе над залом. Все стояли, наставив камеры. Кочевнику плевать было, что на YouTube появятся так называемые нелегальные ролики. Сейчас идет веселье, и это здорово. Пусть большая часть публики пришла на гвоздь программы, но сейчас в центре внимания на авансцене «The Five», сейчас ее время показывать, на что она способна. Барабаны Берк заполнили зал, Терри заиграл в тембре органа, начав высоко и красиво, как пение ангела, и вдруг опустив звук низко и злобно, как будто мечется накачанный амфетаминами демон.

И сразу за открывающей песней Терри начал пульсирующее вокстонное введение одной из принесенных им песен шестидесятых, «Твое тело, не твою душу», голландской группы «Cuby & the Blizzards» шестьдесят восьмого года, и Кочевник бросился в ее мотив под грохочущие в спину барабаны Берк, среди вертящихся красных огней с потолка. Это тоже была любимая песня фанов, подходящая к личности и голосу Кочевника, и он умел душу вывернуть ею. Ариэль выступила вперед сразу после припева и показала, что ее «Шектер Темпест» тоже может устроить бурю. Группа перешла к следующей песне, в которой ведущую партию чередовали Ариэль и Кочевник, — медленная блюзовая мелодия с названием «Набираю твой номер».

Песня кончилась первобытным плачем гитар — Кочевник и Ариэль играли гармонично, потом в диссонанс. Следующая была «Когда ударит гроза», которую Кочевник представил как новое видео с третьего и пока последнего диска группы, названного «Кет-ЦЕЛЬ-коатль оправдывает средства», который продается в фойе со всяким прочим барахлом.

— Я надеюсь, что мы сможем вытащить всех из зоны боев и доставить домой, — сказал он публике, стоя под белым прожектором. Хотел на этом и остановиться, но не смог. — А Буш и Чейни — блядские вруны.

Он собрался, ожидая реакции на эти слова. Почти вся публика завопила (что Кочевник воспринял как согласие), некоторые молчали — может быть, слишком набрались, чтобы возражать. А потом Берк повела ритм, Майк вышел с бас-гитарой и врубился в мотив. Реакция была очень хорошая, за что Кочевник был благодарен — песня очень непохожа на все, что они обычно делают.

Где-то в середине выступления Кочевник и Ариэль отступили в стороны, давая Берк исполнить соло на ударных, перешедшее в дуэль с бас-гитарой Майка, и Терри внес в эту битву рычание органа. Эта демонстрация музыкальной рубки всегда удавалась хорошо, и Кочевник заметил, что фанатки Берк — они же фанатки Джины Фейн, преданной гражданки той же нации, — в бьющем через край веселье танцевали на левой стороне сцены.

Кочевник читал на Yahoo статью, где говорилось, будто финские ученые провели испытание одной рок-группы, выясняя, насколько изматывает эта работа. Они выяснили, что нагрузка сравнима с физическим трудом примерно за такое же время. Работа гитариста и ведущего вокалиста похожа на копание канав или перестановку мебели, ударник работает не меньше каменщика, а басист выматывается примерно как мясник. Температура тела взлетает до ста градусов, выступает испарина, пульс мечется от ста двадцати восьми до ста сорока четырех ударов в минуту. Концерт шел к концу, и Кочевник ощущал его всеми клетками, а еще предстоял последний номер и на бис — если публика захочет. Основную часть выступления они закончили песней «Отчаяние не бывает красивым» — высокооктановый рок, завершающийся яростным взрывом барабанов и тарелок Берк, а потом сошли со сцены, давая вареву пару минут покипеть. Когда группа вернулась на свои места. Кочевник поблагодарил зрителей за реакцию, напомнил, что в фойе продаются диски и футболки «The Five», а потом произнес с нажимом в микрофон: «Вселенная провоняла керосином», — вторая песня ретро, принесенная Терри, «Затемнение в Грэтли», гаражной рок-группы «Gonn» тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Песня-землетрясение, топот динозавра, который, как иногда опасался Кочевник, может толкнуть толпу на уличный бунт, если ее еще разогреть выпивкой. Песня кончалась смазанным гулом расстроенных гитар.

— Спасибо, Даллас! Веселье продолжается! — крикнул Кочевник в микрофон.

Берк бросила барабанные палочки в толпу обожателей, и группа «The Five» ушла со сцены, освобождая место следующей, а работники клуба унесли аппаратуру туда, где она хранится.

В артистической за сценой они пробыли всего несколько минут, заглатывая воду из бутылок и расхватывая с тарелки сырые овощи и три пиццы-пеперони — одна без сыра. Тут подошел Джордж.

— Классно выступили, парни, просто классно! — сказал он. Он никогда не произносил таких слов, если думал иначе. — Джон, слушай, тут с тобой говорить хотят.

— Потом, — ответил Кочевник, устраиваясь на складном стуле с пиццей без сыра в зубах.

— Ну да… я сказал, что ты устал, но он говорит, что ему уезжать надо. Проехал двести миль, только чтобы тебя увидеть, говорит. Просит тебя подписать шесть дисков и четыре футболки.

— Потом, — повторил Кочевник. Джордж не уходил. Кочевник нахмурился. — Слушай, отстань! Дай передохнуть!

— Шесть дисков, четыре футболки, — повторил Джордж. — Это недолго.

— Тащи его сюда, если ему так загорелось. Мы все подпишем.

— Уже просил. Он говорит, что ты должен к нему выйти и что ему нужен именно ты.

— Странный какой-то тип, — заметил Майкл. Он сидел, закинув ноги на стол с пиццей. — Непонятный.

— Я никому ничего не должен, — заявил Кочевник Джорджу. — И вообще я сейчас ем. Скажи ему, чтобы подождал.

— Надо выйти, — сказала Ариэль. Она устроилась рядом с Терри, оба на складных стульях, а Берк сидела, ссутулясь, на деревянной скамье, разминая мышцы шеи пальцами. — Может, он фанатскую страничку ведет.

— Я одно могу сказать: это деньги, — добавил Джордж. — И никому из вас не будет вреда, если на секунду выйти из этой пещеры и показаться фанатам.

— Это не на секунду, — напомнил Кочевник. Он понял, что Джордж не уйдет, не добившись какого-то компромисса. — Ладно, — сказал он, сдаваясь и поднимая руки. — Дай мне пять минут.

— Приятно быть популярным, — усмехнулась Берк. — Это наверняка фрик, и у него в постели кукла с твоим лицом.

— Уж кто бы говорил, — ответил ей Майк.

Кочевник вышел из комнаты, вниз по короткой лестнице и в дверь мимо мрачного охранника в черном, в зал клуба, где ходили, разговаривали и пили люди, ожидая следующей группы. Тут же его увидели, узнали, стали ему кричать, салютовать кружками, направили с полдюжины камер сотовых телефонов, начали хлопать по плечу, по ладоням, — все сразу. Какие-то девчонки бросились к нему, улыбаясь до ушей, а их парни отошли чуть назад. Кочевник продолжал идти, хотя дорога перед ним начала сужаться. Вот почему, в частности, он не любил выходить в зону для публики после выступления в больших залах: никогда не знаешь, не попытается ли чья-нибудь подвыпившая подруга схватить тебя за задницу, а ее не менее подвыпивший бойфренд тут же начнет в твою сторону махать кулаками, или какому-нибудь обдолбанному ковбою не понравится, как тебя приветствуют, и он захочет проверить, правда ли ты так крут, как думаешь, или найдется идиот, который решит, что ты украл у него песню, написанную им в мечтах, и пусть и ты, и все вокруг об этом узнают, или прицепится к тебе крепче суперклея какой-нибудь хмырь и начнет рассказывать, как ты классно поешь и что ни у кого другого такого голоса нет, и будь другом, послушай вот этот дома записанный диск, потому что это потрясающе… В общем, никогда не знаешь, что может стрястись. Все это с ним уже бывало — и еще многое другое.

Он увидел, что Джордж стоит у стойки, где продаются сувениры. Подсчитывает, естественно. Чья-то рука схватила Кочевника за плечо, он обернулся, чтобы хлопнуть по ладони какого-то парня — волосы дыбом, футболка «Kings of Leon». Пробрался через еще одну группу людей, будто выстиранных в пиве, и Джордж сказал: «Вон тот, вот там», — и провел его мимо трех девиц, у которых платья были будто напыленные разными оттенками красного.

Вдруг Кочевник оказался прямо напротив здоровенного парня с ежиком каштановых волос и длинным небритым подбородком. Одет этот человек был в мешковатые джинсы и синюю рубашку в белую полоску с длинными рукавами. Глаза у него были запавшие, как будто он только что проснулся от тяжелого сна. А в руках — зеленый пластиковый пакет.

— Вот он, — повторил Джордж.

Кочевник не понял, к кому из них он обращается.

— Привет, — сказал тип.

— Как она, жизнь? — спросил Кочевник, замечая одновременно, что три красные девицы приближаются к нему справа. Две блондинки, не натуральные ни по цвету волос, ни по размеру буферов, но которая посередине с рыжеватыми волосами — та класс.

— Лучше всех, — ответил посетитель. Он яростно моргал — то ли нервничал, то ли ему очки нужны. И потом он вдруг резко шагнул в сторону, а за ним оказалась худощавая женщина.

— Джон Чарльз! — сказала она и улыбнулась, но работала только одна сторона рта. — «Трилистники», вперед!

«„Трилистники“? — подумал он. — Школа в восточном Детройте? „Трилистники“?»

Кто эта женщина, он понятия не имел. Невысокая, изможденная, за тридцать, похоже. Опирается на металлические искривленные ходунки с резиновыми наконечниками, как ходят старики в больницах. Яркий радостный лиловый шарф обернут чалмой вокруг головы и заколот спереди золотой булавкой в виде бабочки. Химия, подумал Кочевник, поняв, что у женщины нет волос. Скулы и подбородок торчали так, будто хотели проткнуть кожу. Бесформенные джинсы и белая блузка, на плечи наброшен розовый свитер.

— Знаю, что не припомнишь. Я Мерил Буониконти. В смысле была — теперь я Мерил Каприата. Это мой муж Рей.

— Много о вас слышал. — Рей пожал руку Кочевнику. — Вы сегодня потрясающе выступили.

— Спасибо.

У Кочевника было ощущение, будто его сбили на пол и он пытается подняться. Он учился с Мерил Буониконти с шестого класса по восьмой в Оуквуд-миддл-скул, а потом еще два года в старшей школе восточного Детройта. Мерил уехала со своими родными летом перед последним классом. Та Мерил, которую он знал, была озорной девчонкой, даже в группу входила «Flirty Four», математику секла на раз, репортером была в школьной газете и сверху вниз смотрела на тупиц, хулиганов и двоечников, с которыми тусовался Джон Чарльз.

— Спасибо, что пришел, — сказала Мерил. — Мне сейчас через толпу пробираться не очень удобно.

— Да ноль проблем, — ответил Кочевник и чуть не поперхнулся собственными словами, услышав свою интонацию. — Э-э… Мерил, Боже мой… ты в Далласе живешь?

— Нет, мы к востоку от Шривпорта, в Миндене. Рей в школе алгебру преподает. Я… то есть мы следим за твоей страницей в сети. За твоим брендом в смысле. Не то чтобы даже следим, потому что это первое представление, на которое мы приехали, но…

— Держимся в курсе, — подсказал Рей.

— Стараемся держаться. — Мерил снова улыбнулась, и на этот раз что-то сверкнуло в карих глазах, напомнившее прежнюю озорную девчонку. Но проблеск мелькнул и погас. — И не только мы. На Facebook полно народу из школы восточного Детройта. — Она назвала нескольких, почти всех Кочевник вспомнил как существовавших в иных, высших слоях атмосферы. — И все за вас болеют. Я помню ту демонстрацию талантов в первый наш год в школе. Ты тогда вышел на сцену со своей группой — как она называлась?

— «The Unwanted», — сказал Кочевник.

— Вот тогда я подумала, что вы нашли свое дело. И мне хотелось найти для себя что-то такое же важное, как для тебя музыка. Кажется, нашла. Можно показать тебе фотографию нашей дочери?

— Даже желательно.

Рей извлек из бумажника фотографию девочки лет восьми-девяти. У нее были мамины карие глаза, волосы челкой спереди и открытая, уверенная в себе улыбка.

— Вот мой ангел, — сказала Мерил. — Зовут ее Кортни, и ей только что исполнилось девять.

— Впечатляет, — ответил Кочевник, и ему показалось, что ангел нужен каждому — какого-то рода ангел. Он вернул фотографию Рею.

— Мне пришлось уехать летом, перед выпускным классом. Папа потерял работу на заводе «Файрстон», мне даже не представилась возможность попрощаться с друзьями, и мы поехали в Луизиану к дяде Берту на какое-то время. Я думала, что после лета вернусь, понимаешь?

— Тебе, наверное, туго пришлось, — ответил Кочевник, понимая, что ей важно не только объяснить это ему, но еще и получить реакцию.

— В общем, да, но… я же понимаю, это не то, что с тобой было в шестом классе. У тебя с отцом. Я помню, мои про это говорили между собой. Ой, слушай, я тут растрепалась, как мама в очереди в «Пабликсе». Подпишешь нам эти штуки? Рей, ручка есть?

— Есть, — сказал Рей, доставая из кармана серебряный маркер.

В зеленом пакете были диски и футболки. Рей протянул первый диск для подписи, и Кочевник глянул на Черил:

— Имя писать настоящее или сценическое?

— Да какое хочешь. Я просто так рада встретить здесь человека из нашей школы! Правда, хорошие были времена?

— Это да, — ответил он и подписался: Джон «Кочевник» Чарльз. Интересно, давно ли Черил болеет и какой у нее прогноз? Спрашивать не хотелось, но выглядела она плохо. В какой-то момент Кочевник, подписывая очередной предмет, услышал, как Рей спрашивает: «Как себя чувствуешь?», а она ответила: «Нормально». Рей обнял ее за плечи, помогая держаться на ногах, а Кочевник продолжал подписывать.

На последней футболке он под своим именем написал: «Трилистники, вперед!»

— Можно сфотографировать? — спросила Черил, и Кочевник сказал: конечно, сколько захочет.

Рей защелкал камерой, Кочевник обнял Черил за хрупкие плечи, приблизил к ней лицо. Он заметил, что три девицы подошли к нему вплотную, чтобы тоже сняться этими вездесущими телефонными камерами. Они смеялись громким пьяным смехом, толкали его плечами и бедрами, а он им как можно вежливее сказал, чтобы отошли назад, что они ему мешают, и одна из крашеных блондинок обозвала его тупым мудаком, а другая сунула средний палец прямо ему в лицо, и первая блондинка это щелкнула. Но они отошли обратно в толпу, а когда Рей закончил снимать, Черил сказала: «Я тебе кое-что принесла», достала из кармана джинсов и положила в руку Кочевнику кусочек горного хрусталя. Он тут же узнал: такой хрусталь с собой носят те, кто верит в натуропатию.

— Спасибо, — сказал Кочевник. — Я тебе очень благодарен, что пришла на наше выступление.

— Мы бы его ни за что на свете не пропустили. Но остаться мы не можем, к сожалению, — нам надо вернуться сегодня домой. Я картинки выложу на Facebook. Очень многие мои знакомые будут в восторге. А если когда-нибудь будешь проезжать через Минден, наш адрес есть в справочнике. Под именем Реймонд Каприата. — Это имя она произнесла по буквам, потом сжала руку Кочевника тонкими пальцами и улыбнулась: — Так радостно знать, что кто-то из нашей школы добился исполнения своей мечты. На это мало кто способен, Джон. И я так горжусь возможностью сказать, что знала тебя в те дни.

Кочевник кивнул. «В те дни, ага». Он ощутил горький наплыв сарказма, ему хотелось спросить: «Какие конкретно дни? Тот вторник, когда Квинс Мэсси и двое его подстилок напали на меня на парковке сзади, а когда отделали, засунули в мусорный ящик и захлопнули крышку? Или та пятница, когда мне в шкафчик подбросили измазанную соплями записку, что если еще хоть раз посмотрю на Софию Чандретт, могу прощаться со своими яйцами? Нет, суббота, когда в драке возле Олив-гарден я увидел у Квинса Мэсси нож и ударил его в горло изо всей силы, а потом приходила полиция меня арестовать за избиение? Отличные дни, конечно».

Но ничего этого он не сказал, потому что когда все это было, Черил уже была в Луизиане, а может быть, уже тогда темным пятнышком завелся в ее теле рак.

Так что он только наклонился к ней, поцеловал в щеку и сказал:

— Ты береги себя, о’кей?

— Обязательно.

Она слегка порозовела. Снова чуть ожила озорная девочка, в самой глубине душевных глаз.

— Кочевник, — сказала она, и муж взял ее за руку, помогая идти. Она шла медленным осторожным шагом, тяжело опираясь на металлическую палку, и Кочевника поразило, какими юными показались ему все остальные люди, как они молодо двигаются, разговаривают и выглядят, хотя годами они не намного моложе Черил, да и его тоже. У него было ощущение, что он из двадцатидевятилетнего вдруг стал пятидесятилетним. Но Черил едет домой, рядом с ней ее муж, а там ее ждет дочка. Не так-то уж плохо, да?

Когда он отвернулся, его задел плечом здоровенный парень в темно-серой толстовке с капюшоном, спешащий к выходу. Кочевник хотел было спросить: «Где пожар?» — но представил себе, как кто-то услышит, крикнет: «Пожар!» — то ли как пьяную шутку, то ли просто от глупости, и решил промолчать. К нему подошел какой-то человек, восхищенно сказал: «Охренительно выступили, парни!» — и полыхнул камерой ему в лицо. Кочевник нашел глазами Гения-Малыша, который вернулся к стойкам, где продавались сувениры.

Джордж не только вел учет продажам, но следил по телефону за другими цифрами.

— Триста тридцать восемь посещений нового ролика на YouTube, триста шестьдесят одно на MySpace и четыреста двадцать шесть на веб-странице. Неплохо, еще только повесили.

— И сколько раз ты сам его смотрел?

— Несколько, не много. Ты все уже выяснил с этими людьми? Она мне сказала, что с тобой в школе училась, хотела сделать сюрприз. Удалось?

— Удалось.

— Не хочешь подписать пару футболок, пока ты здесь?

— Я уже почти там, — ответил Кочевник и вошел в главный зал, где через несколько минут, плюс-минус, должна была выступать группа Джины Фейн. Он мельком заметил Берк в окружении пяти или шести женщин, они смеялись и болтали, и он заметил — как замечал всегда, когда видел, как Берк тусуется с сестрами, — что у них там пара девок с плечами, как у техасских дровосеков, с мрачно поджатыми губами и устрашающим видом, а остальные стараются поддерживать в себе такой жар, что стальное дилдо расплавится. Наверное, подумал Кочевник, дело в самой идее, что им не нужны мужчины, чтобы так завестись. Может, дело в том, что если только они не встраиваются в роль мужика, то не педалируют так свою сексуальность, как бывает с женщинами обычной ориентации. Кочевник видал Берк в компании совершенно ошеломительных женщин, от которых хотелось, как говорил Майк, «попытаться и возрыдать». И еще дело было в том, как они на тебя смотрели. Либо долгим взглядом холодных отстраненных глаз, будто вызывая тебя перейти невидимую черту, либо полосовали несколькими быстрыми взглядами и перерезали тебе горло кинжальной полуулыбкой.

— Привет! — сказала девушка, оказавшаяся рядом с его левым локтем. В руках у нее была банка пива, и она наклонилась поближе, чтобы перекрыть шум. — Прости, что они вели себя как идиотки.

Это была та рыженькая, спутница двух крашеных блондинок. На вид ей было лет двадцать, глаза светло-зеленые, симпатичный курносый носик и татуированная синяя звезда на правом плече.

— Ты из той группы, которая сейчас играла, — сказала девушка, будто хотела убедиться.

Веки у нее были тяжеловаты. Наверное, не первая уже банка пива сегодня.

— Ага.

— Хочешь поехать куда-нибудь? — спросила она, доставая ключи от машины с серебряным плейбойским зайчиком на цепочке.

Постороннему трудно понять, в какую попадаешь мясорубку, когда ездишь с группой на гастроли. Трудно представить себе, что весь блеск и легкость — искусственные. Трудно понять, что турне — это мили и часы, часы и мили дороги, а если нет — так ожидание. Есть три вещи, которые эту мясорубку делают сносной: первая — сам концерт, где всегда либо парадиз, либо пандемониум, вторая — частое употребление незаконного, но вполне естественно выращенного вещества, чтобы облегчить ток электрической энергии, выдаваемой в парадизе, и чтобы потом можно было спать в ту же ночь или на следующий день, или же разозлиться и спустить собак на своих товарищей по группе после катастрофы в пандемониуме.

А третья?

Вот на нее Кочевник сейчас и смотрел.

— Конечно, — сказал он, как много раз говорил раньше. — А твои подруги?

— Да пошли они, стервы, — буркнула девушка. — И вообще машина моя.

— О’кей, только я поведу, наверное.

Следующие три часа Кочевник провел в квартире на Эймсбери-роуд в северном Далласе. Было видно, что здесь живет еще и соседка, и была запертая вторая спальня, но оттуда никто не вышел. Они с девушкой (звали ее Тиффани, и работала она в Галерее кем-то там, он так и не понял) покурили травки, смешали в блендере несколько «Маргарит», она показала свою коллекцию Барби-Деньрожденный-Камень, очень дорогие, как она сказала, и одной только у нее нет: мисс Опал, октябрь. А потом Тиффани спросила, не хочет ли он под душ. Он запомнил, что когда ответил, что идея потрясающая, по телевизору как раз был «Воин-Ниндзя».

Когда они были уже мокрые и намыленные, Тиффани спросила, не возражает ли он, если она поставит видеокамеру и пару клипов снимет в спальне, потому что она от их пересматривания вся горит потом, и вообще она любит, чтобы ею руководили. Кочевник, который уже увидел вытатуированного дельфина, выскакивавшего из розовой щели между бедрами, и успел подумать: «Блин, опять этот дурацкий Флиппер», только пожал плечами. Не в первый раз. Он уже несколько лет назад думал завести себе на такие случаи черную маску. Не раз бывало, что девушка сажала в шкаф подругу с видеокамерой. Этот технофетишизм даже смешил — не могут люди жить, не держа в руке какой-то прибор. Но сейчас не время было рассуждать о будущем цивилизации, подсевшей на порнуху или электронную фиксацию важных событий, потому что Тиффани уже встала на колени.

Они перебрались в спальню, где Тиффани показала себя опытным игроком и к тому же громким, и она на весь дом, на весь Даллас и почти на весь северный Техас объясняла, насколько грубо она любит, чтобы это делали, и в какое именно отверстие. Соседи у нее либо глухие, либо они просто переворачиваются с боку на бок со словами: «А, да это же Тиффани». Во всяком случае, в стену никто не стучал. Тиффани вытворяла такое, что ее Барби могли бы покраснеть, но Кочевник не сдавался. Однако когда она обрушилась на него сверху, ему вдруг померещилась Ариэль на сцене, облитая синим светом. Она пела, подыгрывая себе на акустической гитаре:

— Сильнее, сильнее, сильнее! — кричала Тиффани, но все равно не могла заглушить треск змеи.

Откричав и закончив все действия, они заснули. Потом Кочевник проснулся оттого, что рядом с кроватью стоял мужчина.

— Кто ты такой?

Голос Кочевника дрогнул. Он схватил простыню и натянул ее до подбородка, как какой-нибудь хлыщ из английской секс-комедии. Только было не смешно, потому что именно из-за такой сцены погиб его отец. Если этот тип вытащит пистолет, Кочевник был готов драться за свою жизнь.

Парень был тощий, с копной перепутанных светлых волос и в очках. Но музыкальный вкус у него был хороший, потому что одет он был в черную футболку с белыми символами из альбома «Zoso» «Led Zeppelin». Он был то ли пьян, то ли обкурен, судя по застывшей на лице ухмылке и по невозможности стоять прямо, не шатаясь.

— Тиффани? — сказал он, тряся ее за звездное плечо. — Тиффани, ну отзовись, ну?

Она была в полном отрубе. Что-то буркнув в розовую подушку, она отмахнулась, как от мухи цеце. Он продолжал ее окликать, требуя внимания, словно опечаленный младенец.

Кочевник решил, что пора напяливать шмотки и сваливать. Он слез с кровати, оделся поспешно, но стараясь без лишнего шума, а то вдруг этот панк психанет. Однако не успел он выйти из комнаты, как Тиффани села, протирая глаза, и заговорила с этим хмырем. Разговор был типа «ты правда хочешь получить еще один шанс и почему я должна его тебе давать?» — и как-то совершенно неуместно прозвучало, когда Тиффани вспомнила про Кочевника.

— Там на кухне телефонная книга… вызови себе такси.

— А какой тут адрес?

Она замотала головой, пытаясь привести в порядок цифры, а фанат «Led Zeppelin», который явно был в этой квартире не чужой, сообщил, не глядя на Кочевника:

— Скажи: жилой дом «Зона» на Эймсбери-драйв. Они знают.

Кочевник не сомневался, что знают. Он вспомнил, как уже возле самого дома проехали мимо круглосуточного «Арби», и сказал, вызвав такси, что ждать будет там. Потом он вышел, ловя спиной хлесткую речь Тиффани, а бедный этот парень чуть не рыдал.

Рок-н-ролл, бэби!

Вот так и получилось, что Кочевник подходил к дверям пригородного дома в четвертом часу утра. Попробовал дверную ручку — она оказалась благоразумно заперта от таких, как он. Он уже стал подумывать, не свернуться ли на крыльце, когда приоткрылась дверь и показалось знакомое лицо.

— Привет, братец. — Майк открыл дверь пошире. — Слышал, подъехала машина, решил, что это или ты, или Берк.

— Берк? Ее нет?

— Хорошо веселятся, наверное. Она с подругами рванула почти сразу после тебя с этой чикитой. Осторожно! — В тусклом свете из коридора Джон едва не наступил на Терри, лежавшего на полу в спальном мешке. Джордж устроился на диване, потому что знал владельца дома и сам организовал здесь ночевку.

Кочевник заметил, что задний двор освещен, а раздвижная дверь, ведущая туда, полуоткрыта.

— Ты спишь на улице?

— Нет. Проснулся уже какое-то время. Просто сидел там и думал.

— Серьезно звучит.

Майк пожал плечами. Ариэль вдруг заворочалась, подняла голову и посмотрела сонным взглядом на этих двоих, прищурившись, чтобы разглядеть, кто из них кто.

— Джон?

— Ага.

— Тут вообще-то люди спят, — сообщила она и снова задремала.

Кочевник подумал, что и правда, блин, все порядочные люди в такое время спят. А прочие по клетке мечутся.

— Эй! — шепотом окликнул Майк. — Хочешь сигарету?

Кочевник кивнул. Вслед за Майком он вышел через стеклянную дверь и задвинул ее за собой. Двор освещала пара охранных фонарей, установленных на свесе крыши, и свет падал на бетонные ступени, ведущие в огороженный кусок с газончиком. Там стояли стол для пикников, игровой домик, изображающий лесной форт, и детский бассейн, украшенный переводными картинками в виде улыбающихся морских коньков. У владельцев дома было двое детей, оба младше десяти, и спали они в глубине дома, подальше от этих бродяг-музыкантов. Когда-то отец был техником и мотался с группами — достаточно успешными, чтобы нуждаться в техниках и им платить, — но то когда было, а теперь он менеджер кинотеатра «Эй-Эм-Си», в котором, как он с гордостью говорил, шестнадцать экранов.

На столе для пикников стояла кофейная чашка, приспособленная Майком под пепельницу. Рядом с ней лежали пачка сигарет, зажигалка «Зиппо» с логотипом «Святые Нового Орлеана», небольшой блокнот в зеленой обложке и шариковая ручка. При свете охранных фонарей Кочевник разглядел в чашке три-четыре окурка. Он знал, что Майк ждет, пока вернется Берк.

— Она вполне самостоятельная, — сказал Кочевник и сообразил, что это он уже говорил в прошлые разы в похожей ситуации.

И ответ Майка был тем же самым:

— Да понятно, но я не за нее волнуюсь, брат.

Они сели за стол друг напротив друга. Майк предложил Кочевнику сигарету, сам тоже взял, оба прикурили от зажигалки.

Кочевник выпустил дым в ночной воздух.

— Вы там еще долго болтались?

— Да нет, не очень. Примерно половину выступления Джины Фейн. Крутая группа, а у Джины голосина ничего себе, гадом буду.

— Ага.

Ее на сайте «Mudstaynes» сравнивали с Дженис Джоплин. Может, не столько хрипоты в голосе, но ей всего двадцать. Кочевник слыхал, что она догоняет Дженис по части выпивки и наркоты, и надеялся, что не найдется дурака, который ей для полноты картины даст попробовать героин.

Он посмотрел на ручку и блокнот:

— Пишешь?

Майк поморщился, будто вопрос был неуместен.

— Да так, балуюсь.

— Чем балуешься?

— Собственным хреном, — ответил Майк, давая понять, что дальше на эту тему разговора не будет. Он затянулся и прислушался к шуму подъехавшей машины. Где-то залаяла собака, другая ей ответила, но в остальном округа была охвачена предутренней воскресной тишиной. — Отличный тут у них дом, — сказал Майк. — Бассейн мне нравится. В жаркую ночь можно прямо там свернуться.

— Ага, — согласился Кочевник.

Майк приложился к сигарете, затянулся, выдохнул, глядя на разгоревшийся огонек, как обычно делают курильщики. Потом протянул руку и отодвинул блокнот от Кочевника на четыре-пять дюймов, стараясь сделать это якобы невзначай, но все же получилось неловко.

— А ты знаешь, — спросил он, — что у Берк отчим умер в прошлом месяце?

— Да? Не знал. — Кочевник сдержанно улыбнулся. — Она же только с тобой разговаривает.

— Инфаркт. Первый был лет десять назад. Он ходил с ритмоводителем, принимал таблетки от давления и все такое прочее, но истекло его время. Они вообще не очень близки были.

— Я знаю. Она не слишком много о нем говорила.

Флойд Фиск его звали.

— Ну да. Я бы тоже не знал, но она мне сказала, что ей мать звонила. Из Сан-Диего. Сказала, что Флойд оставил одну вещь, которую хотел передать Берк. Чуял, наверное, что срок подходит, или просто на всякий случай. Но Берк говорит, что он оставил письмо… Типа там последние желания и все такое.

— Что он ей оставил?

— Она не знает. И мать ее тоже не знает. Чем бы оно ни было, хранится оно в трех запечатанных коробках у них в гараже. В письме сказано только, что вскрыть их должна Берк. И в любом случае ее мама хочет, чтобы она их забрала.

Группа по плану должна была выступать в «Касбахе» в Сан-Диего первого августа, в пятницу, открывая концерт «The Mindfockers» и «Mad Lads».

— Понятно, — ответил Кочевник, потому что это казалось нейтральной и подходящей репликой.

Какое-то время оба они молчали. Сигареты догорели, собаки затихли. Майк шевельнулся на скамейке и сказал:

— Я вот тут подумал. Помнишь ту поляну, где ежевика росла? Что-то там было не так.

— Прости?

Кочевник вполне расслышал, но фраза застала его врасплох.

— Не так, — повторил Майк.

Это точно, подумал Кочевник. Он уже второй день ощупывал череп, выискивая, не растет ли где опухоль. А можно ее вообще так обнаружить? Он не знал.

Майк еще раз затянулся, почти обжигая пальцы. В свете разгоревшейся сигареты шевельнулись татуировки на веревках мышц.

— Ежевику собирал когда-нибудь? — спросил он, и Кочевник покачал головой. — Когда я второй раз сбежал из дому, нашел работу на ферме. У этого фермера среди прочего ежевика росла. Ну, помню, сезон заканчивался в… в конце июня, первая неделя июля как максимум. Так вот, они… они очень нежные. Ягоды нежные, а не эти гадские колючки. Но им нужно много дождей, а такая жара их должна была высушить начисто. Я тут думал… или задумался, точнее сказать: как это сейчас на лозах вообще могли быть ягоды? В такую жару и сушь? Понимаешь?

— Не совсем, — признался Кочевник. — Может, они какие-то… ну, стойкие, да?

— Я думаю, это просто дикая ежевика, — тихо сказал Майк. — Растущая там, где ей не следует.

— Ну да.

«Какая разница?» — чуть не сказал он, но это прозвучало бы как неуважение, а выказывать неуважение Майку Дэвису не рекомендуется никогда, никому и ни при каких обстоятельствах.

— Девушка у колодца, — продолжил Майк после короткой паузы, — мне кое-что сказала.

Кочевник кивнул. Он вспомнил, как Майк передал ее слова: «Девочка говорит всем добро пожаловать, и не надо бояться».

— Ты же нам передал.

— Не это. — Майк слегка повернул голову, и Кочевник сквозь завесу дыма уловил быстрый блеск глубоко посаженных темно-карих глаз, будто первую демонстрацию оружия, которую лучше не игнорировать. — Мне сказала. Только мне. По-английски.

Кочевнику было страшновато спрашивать, но Майк ждал.

— И что это было?

— То же самое «добро пожаловать». В смысле что мне здесь рады. — Майк уже было загасил догорающую в чашке сигарету, но затянулся еще раз. — И знаешь… я видел… я понял…

Он судорожно вдохнул, и Кочевник заметил, что глаза у него влажные. Кочевник отвернулся, потрясенный не меньше Майка.

— Я понял, — продолжал Майк, когда снова смог говорить, — что она искренне.

Кочевник не знал, что сказать, а потому мудро решил промолчать. Он глядел на бассейн, на неподвижную поверхность воды.

— Ты знаешь, — проговорил Майк отстраненно, будто сам себе задавал вопрос, — сколько раз мне такое говорили искренне? Вот если посчитать… впервые, выходит. Я привык, брат, что меня отовсюду вышвыривают. По крайней мере — пытаются вышвырнуть к хренам. Иногда я говорю: «О’кей, иду по-хорошему», — иногда говорю: «А ну, давайте!» И так всю жизнь, Джон. Всегда было и всегда будет. Только вот эта девочка… Она и правда была бы мне рада. Улавливаешь, что я хочу сказать?

— Даже не знаю.

Это казалось разумным ответом.

— Вот чего я про себя знаю, так это то, что всегда понимаю, когда мне лапшу на уши вешают. Вот прямо сейчас ты ни хрена не видишь в моих словах смысла, потому что обыкновенная мексиканская девчонка воду раздавала, ну так что? И ты думаешь, что я дурак и туплю на ровном месте. Так?

— Я не думаю, что ты дурак, — сказал Кочевник. — Откуда такие мысли?

Майк медленно проморгался и раздавил в чашке остаток сигареты.

— Да потому что я и правда дурак. Да нет, бас-гитару шевелить я умею. Свою партию веду. Я профессионал, что бы это ни значило. И пока меня умные берут с собой, я еще долго буду мотаться по дорогам.

— Мне кажется, что кто читал «Моби Дика» в детстве, уже не дурак. А тебе?

— А, ты про это. Нет, я больше в смысле схимичить, а не прочитать. Была такая мысль, что, если смогу продраться через книгу такой толщины и ее понять, тогда… — Он резко прервался; вынул новую сигарету из пачки. — Стану таким умным, как Уэйн, — закончил он и прикурил от зажигалки.

Покойный брат Майка, погибший на лесопилке. Мальчик, лицо которого у Майка на левом плече. Кочевник молчал — просто ждал продолжения. Майк заговорил дальше — хрипло и печально:

— Уэйн во всем был чемпионом. Звезда-защитник в футболе, отличник, общий любимец… бомба, не человек. Его ждала стипендия в университете Мак-Низа. Он себе на лето работу нашел на лесопилке. Ребята каждое лето на такую работу нанимались, год за годом. Лопнула цепь, груз бревен сорвался с крюка… И это все о нем, как говорится. Только он не сразу умер. Его, изувеченного и разорванного, в больнице еще пытались сложить обратно, но он… не стал бороться, типа. Не то чтобы к нему сознание вернулось… но он бы никогда, блин, уже ходить не смог, так ему разбило хребет. Черный то был день. А я брата любил, и очень. Он из тех был ребят, из которых хорошие отцы получаются. Понимаешь? Ну, внимательные.

— Понимаю.

— Тебе ничего, что я про это? — спросил Майк, прищурившись. — Накатило на меня сегодня. Ты не против?

— Ага. В смысле не против, давай.

— Как-то не очень красиво, — сказал Майк.

— Да ты и сам не очень, — ответил Кочевник, и Майк мрачно улыбнулся. Улыбка долго не продержалась, но все же была.

Он еще затянулся и задумался. Потом сказал:

— Понимаешь, он меня накрывал. Я просто болтался в его тени, и никто от меня ничего не ждал. Мне так легче было жить. А его не стало, и мои старики… Они по нему горевали, скажем так. Горевали, горевали и горевали еще раз, и наш дом вообще превратился в сточную яму для горя, будто лампочки одна за другой лопались и никто их не заменял. И очень скоро я уже возненавидел и его, и все, что было с ним связано, и они, типа, ненавидели меня, потому что я был дебильный братец, дубина, хулиган и музыкант. Когда они на меня смотрели — не часто бывало, — я понимал: они видят то, что осталось. Нет в нашем доме больше ни звезды футбола, ни студента из почетного списка, ни выпускника Мак-Низа. Все, птичка улетела. И я понимал, что должен убраться из этого дома и от этих людей, чтобы мне можно было любить Уэйна по-прежнему. Чтобы думать о нем как о горе, на которой держится небо, а облака у него в зубах. Мой старший брат. — Майк снова затянулся и пустил струи дыма ноздрями, как дракон. — И он первый мне бы сказал, чтобы я уходил. Вот я и ушел. Пару раз возвращался, когда попадал в беду. Но потом как-то раз ушел совсем от этой ненависти и воплей, и на хайвее меня подобрал какой-то черный хмырь лет ста двадцати от роду на потрясающем старом золотом «кадиллаке» с хвостовыми плавниками. Он мне сказал, что зовут его Гровер Мак-Фарленд, едет он в Новый Орлеан из Монтгомери в Алабаме, играть на блюзовом фестивале. Но еще он сказал, что у него сценический псевдоним — Каракатица Мак-Фарленд, потому что он умеет играть на басу так глубоко, что прямо залегает на илистое дно и там лыбится. — Майк сам улыбнулся, вспомнив. — Был он алкаш, в карты жульничал, имел двух жен сразу и в пятьдесят девятом застрелил проповедника в Паскагуле. Но этот сукин сын, упокой Господь его душу, не врал. По крайней мере насчет игры на басу. — Майк тронул изображение гитары на правой руке. — Вот это была его, лучшая, что я помню. На которой он учил меня. Он ее называл «Эльвира, повелительница черненьких».

Вдруг Майк поднял голову, посмотрел в сторону улицы.

— Машину слышишь?

Кочевник прислушался.

— Нет, — решил он. — Она пока не вернулась.

— Ей бы найти хорошую девочку, чтобы за ней приглядывала, — сказал Майк. — Достает она меня иногда.

Кочевник докурил сигарету и погасил ее в чашке. Ему хотелось встать и убрести прочь, поспать несколько часов перед тем, как надо будет складываться и ехать в Эль-Пасо. Концерт только в пятницу вечером, но можно с тем же успехом выехать раньше и несколько дней поваляться где-нибудь у бассейна. Он надеялся, что от продажи дисков и футболок они получили достаточно, чтобы хватило на «Мотель-6» в нешумном районе. Но он не ушел, чувствуя, что еще нужен Майку.

— Никогда не думал играть для заработка, — снова заговорил Майк после паузы, когда прислушивался к машине, которой не было. — В детстве хотел быть ветеринаром. Любил зверей, всегда умел с ними ладить. Только там математика нужна, химия, вся эта фигня. А мне сообразиловки не хватает. Даже учителя говорили… И тетка в библиотеке, она мне сказала: «Ты мал еще, ума не хватит на такую большую книгу». Она сказала: «Пойди поставь на полку и возьми такое, что ты будешь читать». А потом пригляделась и говорит: «Так ты брат Уэйна Дэвиса? Для него книгу берешь?»

Майк наклонил голову и закрыл глаза на несколько секунд, а Кочевник снова отвернулся, глядя куда-то вдаль.

— Хорошие слова, правда? — спросил Майк. Кочевник не ответил, и он добавил: — «Добро пожаловать». Хорошие слова.

— Для начала, наверное.

Майк не стал развивать мысль, а Кочевник не хотел допытываться. Слишком много страдания вкладывал Майк в свою речь, чтобы еще и расспрашивать.

После долгой паузы Кочевник сказал:

— Я, наверное, завалюсь. — Он просто из вежливости подождал, пока Майк скажет «о’кей».

Несколько шагов к дому — и он обернулся.

— Тебе же не обязательно ждать. Тебе самому тоже надо…

— Нормально, — прервал его Майк. — Мне и тут хорошо.

— Тогда доброй ночи, — сказал Кочевник.

— Доброго утра, — поправил его Майк.

Кочевник поднялся по ступеням, открыл скользящую стеклянную дверь, вошел в дом тихими кошачьими шагами и задвинул дверь обратно. Оставшийся во дворе Майк взял в зубы сигарету и потянулся за ручкой и блокнотом.

Глава седьмая

На запад, на запад ехала «Жестянка», увлекая за собой трейлер, по федеральному шоссе I-20 через выжженный солнцем ландшафт в сторону Эль-Пасо.

Весь списочный состав группы был в наличии. Берк в самом начале восьмого привез красный пикап со стикером международной ассоциации гей-родео. Она влезла в спальный мешок и не шевельнулась до половины одиннадцатого, почему «Жестянка» и не выехала до полудня. Но времени хватало, и все было хорошо.

— Триста восемьдесят два на YouTube, четыреста шесть на MySpace и четыреста пятьдесят четыре на нашей странице, — сообщил Джордж, посмотрев на сотовом статистику обращений к видео. — Но еще не вечер, парни, еще не вечер.

Сегодня он сиял — только что из-под душа, в джинсах и свежей футболке лимонного цвета — и чувствовал себя на миллион евро. Отчасти от радости и облегчения: он все рассказал о своих планах, и этот тяжелый момент остался позади. На него не пролился поток ненависти, никто никого не обзывает и не старается уесть. Джефф в Чикаго отмерил ему время щедро, тут проблем не будет. Концерт в «Кертен-клаб» принес три сотни с мелочью — вполне приличный улов. Не было ощущения, что он бежит с тонущего корабля: Джордж чувствовал, что создается какое-то солидное основание, что «The Five» переходит на новый уровень. Ролик оказался дорогим, не поспоришь, но вчера Джордж уже слышал о нем кучу комментариев, а все, что заставляет людей говорить о группе, — на пользу. СМИ — вот ключ ко всему. Как только они заинтересуются, это будет означать половину победы. И вот почему он не возражал потратиться на несколько дней в мотеле Эль-Пасо: потому что у них договорено интервью с «Таймс» во вторник, шесть минут на «Кей-Ти-Эс-Эм» в утренней передаче вереду, неформальный визит на ток-шоу местного радио «Кей-Ти-И-Пи» в среду, а в четверг — появление в магазине «Фрики фронтир комикс, книги и диски» на бульваре Пеббл-Хиллз. Надо мелькать в СМИ, надо, чтобы люди тобой интересовались и чтобы шли разговоры. Так что — да, он сможет их оставить в лучшем виде, чем когда пришел в команду, и ему очень важно было в это верить.

За рулем был Терри. Все достали кто айпод, кто геймбой, каждый по-своему проводил время. Терри втянул Джорджа и Кочевника в дискуссию, какая рок-опера «The Who» лучше: «Томми» или «Квадрофения»? Джордж стоял за волшебника пинбола, а Терри с Кочевником — за четыре личности Джимми. Потом разговор переполз на знаменитых авторов одного хита, из которых Берк считала самым очевидным «The Knack» с «Моей Шароной», — песню, которую крутили без конца на чьем-то дне рождения в боулинге. Берк тогда было десять, а было это лет через тринадцать после записи песни. Тут они соскальзывали на опасную почву, потому что Терри обладал энциклопедическими познаниями о бывших когда-то группах и в любой момент мог пуститься в странствие по — как говорила Берк — «царству плесени».

С горящими глазами за ленноновскими очками, со страстью в звенящем голосе Терри сказал бы, что уж точно потрясающая была группа «Kings of Leon», певец Badly Drawn Boy и группа «Band Of Horses», но если ты не слышал, как «Montells» исполняют «Тебе меня не заставить», или «Humans» играют «Предупреждение», или «Warlords» — «По-настоящему прекрасная леди», то ты не знаешь, что такое огонь и горячка чистого гаражного рока. Ты не знаешь, как может звучать в музыке первобытная сила. Если ты не дергался под «Дина хочет религию» группы «The Fabs» или под «ЛСД» группы «Pretty Things», так закрой за собой крышку гроба, потому что ничего тебе уже не поможет. А когда Терри нападал на тему «рок-звезда», то, по его оценке, ею мог быть только Фил Мэй из «Pretty Things», а увидеть его в самой его издевательской ипостаси можно в ролике «ЛСД» на YouTube, посеревшем и полинявшем, старом и любительском, но когда Фил Мэй в полосатом стильном пиджаке глядит мимо камеры и мотает головой, отбрасывая с лица длинные черные волосы, и слова будто разжевывает в клочья перед тем, как выплюнуть, вот тогда ты понимаешь, что это и есть — Звезда.

Так считает Терри.

«Жестянка» себе погромыхивала вперед по дороге, стучал и повизгивал кондиционер, разворачивался под колесами хайвей посреди желтовато-бурого пейзажа, и лишь кое-где попадались деревья, дрожащие над полинялой зеленой листвой, как скряга над золотом, окруженные колючими кустами и бурьяном по пояс. Земля лежала сухая как порох. Абилин они проехали около половины третьего. Впереди волнами ходил горячий воздух, блестела водой раскаленная поверхность дороги.

— Необычные группы, — сказал Гений-Малыш, предлагая новую тему дебатов.

Вспомнили несколько. «Uncle Fucker», описанный как «психобилли-кантри на кристаллических амфетаминах», вспомнил Кочевник. Ариэль сказала, что видела «А Band Of Ores» в Сан-Франциско — группа «хэви-метал», одетая в стиле орков из «Властелина колец», в боевой броне и устрашающей раскраске. Джордж сказал, что для него очень странная группа «ArnoCorps». Исполняют песни по мотивам боевиков Шварценеггера и одеваются соответственно. Берк напомнила про «Empire of the Sun» с ее совершенно отвязными костюмами и странной и в то же время завораживающей вибрацией электропопа. Майк сидел с закрытыми глазами, слушая свой айпод, и мнения не имел.

— «13-th floors», — предложил Терри.

— Доисторические времена не трогаем, — напомнил ему Джордж. — Только современные группы.

— Наплевать. «13-th floors». И я вам скажу, что «13-th floors» могли бы сдуть и нас, и любую группу с любой сцены в любом городе.

— О Господи, — сказала Берк. — Нафталин!

— Пусть так. — Терри глянул на нее в зеркало заднего вида. — Но покажи мне еще хоть одну группу, которая сама создала бы себе инструменты. Покажи мне хоть одну группу, которая давала такой потрясающий звук. И они писали такие песни, которых ни одна группа в мире написать не могла бы. Покажи мне…

— Покажи мне хоть что-нибудь, оставшееся от «13-th floors», — перебил Джордж, — кроме покоробленных долгоиграющих пластинок в кладовке коллекционера. Может, эти ребята и стали легендой, но их давным-давно нету. Давай лучше будем говорить про тех, кто еще работает?

Терри несколько секунд не отвечал. А потом попросил Кочевника, сидевшего рядом с ним:

— Подержишь руль минутку? — Кочевник взялся за руль, Терри вытащил из заднего кармана джинсов бумажник. — Вам, ребята, имя Эрика Геросимини знакомо?

— Еще бы, — ответил Джордж. — Клавишник и фронтмен. Сидел на кислоте всю дорогу, да? Пропал после того, как группа распалась в… года не помню.

— В шестьдесят восьмом, в ноябре, — сказал Терри. Он вытащил из бумажника потертый на сгибах листок, отдал Джорджу и снова взялся за руль. — Не прочтешь вслух?

Остальные стали смотреть, и даже Майк открыл глаза, почуяв, что здесь что-то происходит. Джордж пробежал листок глазами.

— Блин! — тихо сказал он. — Ты шутишь?

— Прочитай.

— «Терри, — начал читать Джордж. — У меня тут нет компьютера, но я поехал в библиотеку в город. Поискал вашу группу, посмотрел ваше видео. В магазине нашел диск. Отличная клавишная хрень. Если ты столько перелопатил дерьма, чтобы меня найти, и так уж хочешь услышать мою красавицу, давай приезжай. Условия не лучшие, могу тебе сказать, но работаю над кое-чем настоящим. Хотелось бы, чтобы ты послушал молодым свежим ухом. Если едешь из Альбукерка, то по шестьдесят шестой дороге проедешь тридцать две мили, увидишь дорогу направо и знак…» — Он заморгал, поднял глаза: — Это дорога к дому Эрика Геросимини?

— Соображаешь. Там он внизу подписался, если ты читать не разучился.

— Не улавливаю, — сказала Ариэль. — Про кого это мы?

— «13-th floors» — это была… — начал Джордж, но Терри перебил:

— Я расскажу.

Он протянул руку назад и подождал, чтобы Джордж положил в нее письмо. Потом сказал:

— «13-th floors» существовала с шестьдесят пятого по шестьдесят восьмой. Они сделали три пластинки под этикеткой «Полидор» и еще пару синглов — продавались отлично, но мир не перевернули. Если сейчас найти эти пластинки в хорошем состоянии, можно заработать приличные деньги. Группа «13-th floors» выдавала экспериментальный рок, я бы даже сказал, кислотный рок. Использовали жуткие эффекты, писали совершенно отвязные тексты, инструменты делали из тыкв да железных труб. Эрик Геросимини играл на пианино «Родос», на органе «Вокс» и на «Меллотроне», и он с ними возился, разбирал, перестраивал их, состыковывал с другими клавишными. Все эти ребята сидели на кислоте прочно, да так, что работать с ними было тяжело. Концерты проваливали налево и направо, только так. Барабанщик у них прыгнул из окна «Холидей Инн» в Батесде, Мэриленд…

— Вперед, барабанщик! — воскликнула Берк, взметнув кулак в воздух.

— …и приземлился на какую-то тетку в бассейне, сломал ей спину — на этом их дорога и закончилась. Они распались, и их засосало в трубу. Как воду из ванны. — Терри пожал плечами. — Но в восьмидесятых их музыка стала всплывать отдельными кусками. Собиратели пластинок вздули цены на их записи. Критики, ни разу о них не слышавшие, заинтересовались, и вдруг они оказались на одном уровне с «Procul Harum», «Cream», «The Doors» — ну, такого рода группами. Только почуднее. Кто-то нашел фрагмент любительского цветного фильма, где они давали концерт в Окленде, в шестьдесят восьмом, за пару месяцев до распада… и там Эрик Геросимини играет на белом клавишном инструменте, который никто опознать не может. Не «Вокс», не «Родос», не «Меллотрон». Но самое обидное — что в этом фрагменте нет звука. И я думаю, что он эти клавиши сам из кусочков собрал. Я слышал про этот инструмент — ходил о нем слух среди собирателей пластинок. Ни на одной записи этих клавиш нет, и никаких свидетельств, что они хоть на одном концерте были, кроме как в Окленде. Но у Геросимини было имя для этого инструмента. Он его… точнее, ее называл «Леди Франкенштейн».

— Так, постой, — перебил Джордж. — Если это он и есть, то как ты его нашел?

— В прошлом году разговорились мы с одним моим учеником-пианистом в Епископальном центре. Просто так трепались и стали говорить про прежние группы. Парню всего двадцать, но ретро знает отлично. И спрашивает, слышал ли я про такую группу, а еще и такую… я говорю да, да, и тут он мне выдает, что его дед был техником у гастролирующей группы, на западном побережье в середине — конце шестидесятых, вот откуда у него такой интерес. Потом обрушивает на меня, что дедушка не только техником был, но и волшебные грибы продавал, и хэш, и кислоту, и вообще все — группам, с которыми работал. Этот тип у них был, ну, как доктор Филголд. Вот внучек и говорит, что дедушка в шестьдесят седьмом был на приходе с парнем по имени Нейт Клив, были добрыми приятелями и до сих пор связь держат.

По бензомеру Терри увидел, что надо бы поискать заправку, потому что стрелка держалась чуть-чуть над литерой «Е».

— Нейт Клив играл на басу в «13-th floors», — продолжал Терри. — Это сейчас он доктор Натан Клив, профессор астрономии в университете Флориды. Я этого не знал до последнего времени, но сообразил, что могу начать с Дедушки. Изложил Кливу свое дело, написал, почему это мне так интересно. Он мне ответил, что знает, где живет Эрик Геросимини, но этот человек — анахорет, и посетителей ему не нужно. Интернета у него нет, сотового нет. Наконец он мне сказал, что напишет ему письмо. Бумажное, которое в почтовый ящик кладут. На это ушел не один месяц, но в мае пришло мне вот это. Приглашает меня к себе. Меня! — У него голос перехватило от наплыва чувств. — Парни, для клавишника это как Святой Грааль найти. Один из величайших кислотных исполнителей рока всех времен и народов зовет меня посмотреть на инструмент, который он создал. Это же как… легенда легенд. Вот почему я должен поехать. Вот почему должен увидеть сам.

— О’кей, я понял, — сказал Кочевник. — Но что в ней такого особенного?

— Поет, как голос женщины, — ответил Терри. — И более того. Доктор Клив говорит, что она как кольцо настроения — воспринимает душевное состояние музыканта. Он говорит, что Геросимини как-то встроил в нее жизнь, что тон меняется в зависимости от твоего настроения, от состояния эмоций. Он говорит, что она всех пугает, и в те немногие разы, когда он ее слышал, никакие два человека не могли добиться от нее одинакового звука. И это же ранние технологии, парни. До появления больших синтезаторов. Я хочу это услышать. Только услышать, вот и все.

Наступила тишина. «The Five» должна была давать концерт в «Стейнд-Гласс» в Альбукерке в субботу, девятого августа. Джордж подумал (зная, что Терри тоже уже подумал об этом), что если этот визит к Эрику Геросимини должен будет состояться, то произойдет это на следующий день, в субботу десятого. И тогда молчание нарушила Ариэль:

— Это ведь еще не все, Терри. Для тебя наверняка самое главное — сыграть на ней самому.

Терри кивнул.

— Ага, — ответил он тихо. — Вот это действительно правда. — Он увидел справа у съезда с дороги заправку «Шелл». — Бензин нужен, — сказал он и свернул на пандус. Съезжая с хайвея, он заметил в боковом зеркале, что темно-синий пикап, который много миль держался за ними, тоже свернул. Терри еще раз повернул направо у конца съезда, пикап взял налево и уехал по эстакаде.

— Мне бы поесть чего-нибудь. — Майк потянулся так, что спина хрустнула. Он снял наушники и слышал почти весь рассказ Терри. — Терри, — сказал он, когда «Жестянка» остановилась возле колонки под желтым пластиковым навесом, — с шестьдесят восьмого много воды утекло. Надеюсь, что «Леди Франкенштейн» не превратилась в редкозубую каргу, которая на ужин себе нагудеть не сможет.

Терри не ответил. Он думал о том, что сказал ему доктор Клив в одном из первых телефонных разговоров: «Должен вас предостеречь, что иногда лучше прошлое не трогать. Но если вы действительно хотите, чтобы я ему написал… если на самом деле хотите — я напишу».

Было как раз время для перерыва на туалет и на закуску газировкой или кофе, батончиками, поп-корном или что там еще есть в магазине при заправке — строение, покрашенное желтым, с красной каймой вдоль окон. У входа автомат со льдом, рядом с ним — хреновина со шлангом и раструбом, за пятьдесят центов подышать воздухом. На зеркальных стеклах смываемым мелом были написаны цены на пакеты пива разных сортов, литров колы и кварт моторного масла. Лежала стопка шин на продажу, хотя гаража не было. Кредитная карта, которой платили за бензин, была у Джорджа, так что он начал закачку, а остальные разминали ноги, ходили в туалет за зданием или в магазин что-нибудь купить.

На станции работали коренастая мексиканка и ее сын-подросток. На голове у него была черная бейсболка с лиловым логотипом «Nine Inch Nails». Кочевник купил бутылку газировки из холодильника и осушил ее наполовину, разгуливая между «Жестянкой» и трейлером, из тени на палящее солнце и обратно. Жара стояла адская, градусов сто в тени. Ариэль вышла из здания с бутылкой холодной воды и батончиком «Алмонд джой», который расплавился в обертке раньше, чем Ариэль успела его съесть. Она подошла к Кочевнику и увидела, что к колонке напротив подъехал джип техасского дорожного патруля. Оттуда вышел полицейский.

В помещении заправки, где кондиционер гремел, как в «Жестянке», но работал как минимум вдвое эффективнее, Терри купил себе колу и «баттлфингер», а Майк — имбирный эль, полдюжины глазированных пончиков и пакет вяленой говядины. Берк тем временем решила, что кофе она не хочет, и выбирала между различными сортами холодного чая в холодильнике. Ночь у нее прошла интересно. Когда аппаратура была погружена в трейлер от греха подальше, а выступление «Mudstaynes» закончилось, она вышла с какими-то подругами из Далласа и с подругами подруг — две девицы, которые знают Викторию Мэдден по салону тату «Чернильница Виктории» в Остине. Они были первой марки фанаты «Mudstaynes» и ехали на вечеринку к другой девице в Хайленд-парке, куда позже должна была заглянуть Джина Фейн. Так как Берк всегда была открыта моменту, она залезла на заднее сиденье кремового «Мерседеса CLK-350» с откидным верхом и полетела наперегонки с луной, зажатая между двумя сестрами с запахом «Мисс Диор шери» и «Эмбер романс».

Когда Берк приехала, вовсю гудела вечеринка мощностью так теток в шестьдесят. На комнатных растениях перемигивались лампочки, горели свечи — там, где их еще не сбили, прожигая дыры в персидских коврах, из колонок «Боуз» ревела Джина Фейн, плыл запах травы, наливали в бокалы со светящимися палочками «космосы» и «апплетини», слетали крышки с пивных бутылок — образцов множества микропивоварен. Берк смотрела текущее мимо нее дефиле продольно-полосатых блузок и клетчатых серферских шортов. Кто-то включил видео с записью свального лесбийского греха, но под общие вопли его выключили. Поставили гей-порно, но его тоже потребовали снять. Когда Берк глянула на экран в следующий раз, там крутился фильм «Из 13 в 30» — сцена, когда Дженнифер Гарнер танцует «Триллер». И это попало в резонанс.

Берк получала предложения почти непрерывно — от одной, от двух, от трех сразу. Она понимала, что тут дело в ее рельефных мышцах. И хотя она всегда была открыта моменту и всегда была готова подхлестывать события, иногда ей хотелось найти местечко просто посидеть, выпить пива и понаблюдать за разворачивающимся действием. Когда водной квартире набьются шестьдесят лесбиянок, да еще все время, кажется, приходят новые, когда течет выпивка и свободно выдается травка, драма со смертельным исходом неизбежна. Берк решила, что тут набилось как минимум двести двадцать четыре личности, и половина из них будет дезориентирована или озлоблена так, что простое «Чи ку!» (не бери в голову) не сможет успокоить. Вдруг сцепятся две натуралки — из тех, что любят тусоваться с лесбами, или музыку перекроет вопль: «Я Швейцария!» — означающий, что мирный договор нарушен и оказавшаяся среди боевых действий девушка пытается быть дипломатом. Кто-то попытался кого-то поцеловать взасос, кто-то уклонился или оттолкнул — и гнев развернулся черной змеей. Или же, наоборот, удачный поцелуй взасос и массаж языка на публике делался напоказ бывшей, чтобы понимала: на ней свет клином не сошелся. Берк видела, как за такой номер на красные кудри цвета пожарной машины вывалили ведро со льдом.

Очень было интересное зрелище. Представление после представления.

Берк заметила, что собралось очень много молодых девчонок. Лет этак девятнадцати, двадцати, двадцати одного. Некоторые были по-настоящему красивы. Держались стильно и с достоинством. Но все они чего-то искали, и вряд ли кто-нибудь знал чего. Секса? Конечно, но это лишь верхний слой, кожа. Горячая, веснушчатая, бело-лунная, загорелая и гладкая, эбеновая и блестящая, молодая, мягкая, приятная. Вот почему все они здесь собрались, вот что свело сестер вместе, и многие сказали бы, что это и есть жизнь, что вот она, цельная картина, вот это реальность, это суть секса и доминации, и в конце вечера — последний нежный поцелуй или едкое замечание, брошенное как пощечина. Но, думала Берк, вряд ли здесь кто-нибудь знает, чего ищет на самом деле… и в этом смысле нам ничуть не легче, чем натуралкам.

Может быть, тебе нужно общение, сколько найдешь его. Чужая молодость, красота, крутость — что угодно. Может быть, дело во власти над другими, в том, чтобы плясали под твою дудку. Реванш за испытанные унижение и боль. А секс — лишь способ это оформить.

Сидя на диване, глядя на проходящие тела и происходящие игры, Берк вспоминала открытку, которую прислал ей отец. Не Флойд, мать его, Фиск, а настоящий ее отец, Уоррен Бонневи. Прислал накануне первого ее концерта, когда ей было семнадцать. Открытка выцвела, заляпалась желтым и выглядела реликтом пятидесятых. На картинке порхали женщины с длинными ресницами, похожие на пчел. В строчке «С первым заработком!» слово «заработком» было зачеркнуто и сверху написано «концертом».

На развороте открытки было напечатано стихотворное поздравление:

Эта последняя строка тоже была вычеркнута, а вместо нее написано:

Странно, да. Тревожно — тоже. Но отец же был сумасшедшим.

— Привет, я Нобль, — сказала женщина с темным загаром и с белыми прядями в волосах. В одной руке она держала бутылку «Сьерра-Невада пейл», а другую протягивала Берк. Было ей лет двадцать восемь — двадцать девять. Очень красивые зеленые глаза, уверенный голос. Одета в черную майку, облегающие джинсы и коричневые потертые ковбойские сапоги. Ничего ослепительного, но вполне сойдет.

Берк пожала ей руку и, когда Нобль спросила, свободно ли место рядом с ней, ответила, что вполне, пусть занимает…

— Слушай, можно тебя спросить?

Берк оторвалась от холодильника и важного выбора сорта чая. Майк подошел сзади, держа свой имбирный эль, коробку пончиков и пакет говядины.

— Давай, — сказала она, видя, что он не решается.

Майк глянул в сторону двери. Берк увидела входящего полицейского — молодой, очень аккуратный латиноамериканец подошел прямо к холодильнику и взял себе бутылку яблочного сока. Кивнул им, Майк спросил у него: «Как жизнь?» — а полицейский поставил бутылку на прилавок и заговорил по-испански с женщиной — они явно были хорошо знакомы.

— Что берешь? — спросил Майк.

— Пока не знаю. Ты это хотел спросить?

Она знала, что нет. Он всегда подбирался боком, как краб.

— Пробовала «В-8 фюжн»? Тропический апельсин у них хорош.

Она посмотрела ему в глаза, потому что он чертовски нервничал.

— Что случилось?

Майк смотрел вслед уходящему полицейскому. Они с Берк были тут одни, если не считать женщины с мальчиком.

— Да вот… я тут хотел узнать… Ты насчет песни думала?

— Какой песни?

— Ну, что Джон предложил, — объяснил Майк. — Чтобы к новой песне каждый написал слова.

— А, ты про эту фигню. — Берк улыбнулась, чуть раздвинув губы. — Новая «Кумбайя»?

Она решила попробовать тропический апельсин и полезла за ним в холодильник.

— Ну… да, о’кей, но… знаешь, может, не так это и глупо. — Майк пошел за ней к прилавку. — Я понимаю, к чему он клонит, но…

— К тому, чтобы работой нас занять, — перебила Берк, доставая деньги.

— Да, но… — Майк выглянул в окно, через все написанные мелом на стекле слова и цены. Машину уже заправили. Джордж расплатился у колонки и куда-то ушел — в туалет, наверное. Терри залезал в «Жестянку» — была очередь Кочевника вести. Кочевник и Ариэль пока что стояли в тени чуть поодаль. Полицейский поднял капот своей машины и вроде бы наливал воду из пластиковой канистры в резервуар омывателя. — Может, это неплохо, — продолжал Майк. — Чтобы все как-то вместе держались.

— А мы и так вместе, — напомнила она ему, убирая в карман сдачу. — Мы же в турне, как можно тут быть не вместе?

— Вместе — это в смысле не злиться друг на друга. Не ругать друг друга за развал. Быть на одной частоте… или как-то так.

Берк уже готова была выйти, но тут она остановилась и внимательно посмотрела на Майка, будто третий глаз на лице высматривала.

— А может, я злюсь?

Он пожал плечами — дескать, может, и он злится где-то в глубине души, но приходы в группу и уходы из нее — факт жизни музыканта. И ничего тут не сделаешь.

— А кто сказал, что мы развалились? — продолжала Берк. — Ну да, Джордж и Терри уходят. Мы их заменим и дальше будем играть. — Майк не успел ответить, что она принимает желаемое за действительное, как она прищурилась: — На одной частоте? Ты что, психологом доморощенным заделался?

Она двинулась к двери, ее слегка окатило жаром, но она остановилась, услышав слова Майка:

— Я начал писать песню. У меня еще не все, конечно… но думал, ты глянешь до того, как я еще кому-нибудь покажу.

Берк замолчала. Пару секунд она просто не знала, что сказать. На лице ее не отражались эмоции — такой у нее защитный барьер от мира, но в душе она была тронута. На миг ей даже почудилось, что она сейчас прослезится, но уж это фигушки. Дело было в том, что Майка Дэвиса она любит — насколько вообще может кого-нибудь любить. Они — сыгранная пара, спинной хребет, основа, близнецы ритма. Он всегда готов подставить ей шершавый локоть, чтобы было за что держаться, и она тоже готова ткнуть его в ребра, чтобы показать, что ей это нужно. Они законтачили с самого начала, если этот контакт подразумевает общие грубые шутки и пиво из одной бутылки. И вот он стоит и просит ее для него это сделать. Ему это важно, по глазам видно. «До того, как я еще кому-нибудь покажу».

Но она такая, как есть, ее не переделаешь, и у нее это легко бы не получилось.

— Ты что, запал на эту чушь насчет песню написать? Неужто у тебя дури на это хватило?

Он улыбнулся, но углы губ остались стянутыми.

— Может, я и чушь написал… в смысле никуда не годится… но до сих пор никто ни разу не просил меня написать слова. Ну да, я знаю, что не моя это работа. Ну, не та работа, которой от меня ждут. Но кто сказал, что нельзя попробовать? — Он поймал мелькнувшее в ее полуулыбке презрение и удвоил темп, как при игре двойным слэпом. — Если предполагается, что все будет о’кей и начнем с новой песни, где каждый примет участие… то я же тогда на пользу группе действую? И ты… ну, тоже могла бы свою долю внести.

— Мы не текстовики. — Берк говорила тихо и терпеливо, будто с ребенком или с собакой. — Джон, Ариэль и Терри — они текстовики. Я понятия не имею — ну никакого, nada,[20] — как писать тексты песен. Давай-ка поехали.

Она вышла, Майк сразу следом за ней.

Полицейский уже опустил капот и губкой смывал слой пыли с ветрового стекла, которое не мог очистить неисправный «дворник».

— Ну пожалуйста, — сказал Майк.

Берк отошла только на два шага от двери. Она остановилась, поняв, что бывает время проявить суровость и бывает время не бояться быть доброй. Вот сейчас как раз второй случай.

Берк обернулась к Майку.

— Ладно, — вздохнула она. — Показывай, что там у тебя.

— В заднем кармане. Блокнот. — Прижимая к груди имбирный эль и пакет с закусками, Майк обернулся, чтобы она могла достать блокнот. — Слушай, я… Нет, на самом деле… спасибо тебе. Только никому не говори, ладно? В смысле пока не говори.

— Ладно. — Она с трудом вытащила зеленый блокнот. В таких тесных джинсах у него яйца либо сожмутся до изюмин, либо распухнут, как яблоки. — Слушай, как ты их надеваешь, черт побери?

— Просто натягиваю.

— Задница каучуковая, — заметила она и все-таки выдернула блокнот, пошатнувшись и отступив на пару шагов.

Что-то ударило в находящееся между ними окно.

Резкий треск — и рядом с меловым знаком доллара в цене упаковки «будвайзера» в окне появилась дыра. Берк это увидела, и Майк увидел, и еще они увидели, как серебристая трещина зазмеилась от краев дыры. Майк повернулся к Берк спросить, что за черт, и на глазах у Берк появилась вторая дыра, словно по волшебству — злому, злогребучему волшебству, — у Майка во лбу, в дюйме над левой бровью. Левый висок выпятился наружу, будто его ударили кулаком изнутри, рот остался открытым, будто он собирался что-то спросить, а бутылка имбирного эля взорвалась у ног, упав на бетон.

Майк почувствовал страшное давление в голове и вдруг стал падать — прочь от Берк, прочь от техасской жары, прочь от «Жестянки» у колонки и от друзей, что ждали там, падать спиной назад, падать в прошедшее время.

Это было черт знает что. Он падал назад, будто на пущенном обратно вагончике «русских горок»: быстрый полет, дух захватывает, и ничего нельзя сделать, только падать. И в этом падении, в этом последнем репозиционировании летела ему навстречу в обратной перемотке его жизнь. Он пролетал сквозь водоворот групп, концертов и дымных клубов, проносился мимо столов, заставленных бутылками виски, через тюрьму, что пахла болотным августом, мимо своей дочери Сары — и подумал было коснуться ее щеки, или волос, или плеча, но поздно, поздно, она ушла, и снова бандитские машинки, и машинки неудачников, и грузовики автостопа, и бас-гитары всех цветов, пролетели черный пес и белый пес и лицо Гровера Мак-Фарленда, глядящего на него с суровым неодобрением при свете желтой лампы, он падал спиной вперед среди множества лиц и теней, через болото тьмы и отчаяния, через что-то вроде последнего отсвета лета, грустного света, света прощания со всем, что есть, рука с веснушками вынырнула из ниоткуда и ухватила его за руку, и знакомый, очень знакомый голос явственно произнес: «А вот и ты!»

Наземь он упал уже мертвым.

Секунда или две тишины, пока Берк тупо смотрела на тонкий кровавый туман, алеющий там, где только что стоял Майк. Она видела, как он выронил пончики, но пакет с говядиной зажал прочно. Левый глаз превратился в омерзительное кровавое пятно, из дыры в голове потекла струйка.

Берк еще не успела издать ни звука — ни вопля, ни сдавленного вскрика, ни стона дикой боли, да и все равно бы она его не услышала, — как молодой полицейский уже бежал к ней, а когда увидел рану во лбу упавшего и пулевое отверстие в окне, выхватил свой служебный пистолет, полуавтоматический «Зиг-Зауэр» калибра 357. Глаза у него сделались дикими. Он был отлично обучен, но две пули невесть откуда в тихое воскресенье могут вывести из равновесия и опытного копа.

— Всем лежать! — крикнул он, приняв двуручную стойку и поводя стволом. Кочевник шагнул вперед — полицейский направил на него пистолет и рявкнул: — Всем лежать, я сказал!

Он не знал, у кого тут есть оружие, у кого нет, откуда стреляли и вообще — что за хрень творится.

Так что Кочевник бросился на землю, за ним Ариэль, Берк упала на колени возле тела Майка, тупо тряся его за руку, чтобы привести в сознание, а Джордж, встревоженный шумом, выбежал из туалета, подтягивая штаны.

— Ложись! Ложись! — заорал полисмен поверх пистолета.

Джордж упал, подняв руки, будто сдаваясь.

— Ты! Быстро из машины! — крикнул полицейский Терри, который тут же вылез из-за руля и лег на бетон, раскинув руки и ноги.

Владелица заправки высунулась из здания, за ней мальчик, и полицейский ей по-испански велел вернуться обратно, а она пыталась ему сказать, что Карлоса ранило осколком стекла и у него кровь идет из подбородка. Потом она увидела тело на бетоне и попятилась, а мальчике порезанным подбородком вытаращился, разинув рот, и начал щелкать сотовым телефоном.

— Лежать! Лежать! Лежать! — орал полицейский сорванным голосом, приближаясь к Берк с наставленным пистолетом.

Ее трясло. На глазах выступили слезы, не получалось сделать полный вдох. Но где-то глубже всего этого ужаса держалась холодная мысль: «Надо ему сказать, что стиль диско мертв».

И мертв, дошло до нее, ее друг, ее ритм-близнец, шершавый локоть, за который можно держаться.

Она легла рядом с ним на горячий бетон и вдруг ощутила в себе перелом, разрыв, шов, лопнувший под небывалым ранее давлением. Она заплакала — сперва тихо, потом зарыдала открыто и прерывисто. Не плакала она с раннего детства — когда еще не умела сдержать холодную крышку над чашей боли.

Ее друг был мертв. И мертва была группа «The Five».

Мертва. Мертва. Мертвее мертвого.

Глава восьмая

Джордж посмотрел на черный телефон. Обычный проводной телефон, без фокусов.

— Выход через девятку? — спросил он, и толстый детектив, мужик, не расстававшийся с ковбойской шляпой, кивнул. Второй детектив — узколицая латиноамериканка лет за тридцать с красными ногтями и глазами-озерами цвета горького шоколада — смотрела на него с той стороны стола.

Джордж набрал девятку, вышел на внешнюю линию и ввел остальные цифры номера. Заметил время по часам на белой штукатурной стене. Сотовым телефоном его попросили не пользоваться. Они хотели сидеть и слушать, и Джордж понял, что разговор будет записываться. Детективы местные, из маленького городка, но никакой сельской расслабухи: они дотошно вникали в детали, даже в то, что Джордж сейчас собирается сказать. Нервировали они его адски, а ведь он вообще ничего не сделал.

В Остине зазвонил телефон. На третьем звонке автоответчик Эша произнес обычные слова: «Я сейчас не могу подойти к телефону, но после сигнала оставьте тра-ля-ля тра-ля-ля». Джордж и так знал, что Эш слегка шепелявит, но автоответчик это как-то подчеркивал.

— Эш, это Джордж, — сказал он после сигнала. — Если ты там, возьми трубку. — Он выждал пару секунд. — Слушай, это серьезно. Очень. Возьми трубку.

Щелчок — и появился Эш. Проблема? Эш хотел знать какая.

— Слушай, — заговорил Джордж. Что-то в его голосе заставило Эша повторить вопрос, но теперь с одной из самых жестких своих интонаций крутого агента. — Майк Дэвис… — Как это высказать? Только правду и ничего, кроме правды. — Майка Дэвиса застрелили. Убили. Он убит.

Как будто это надо было повторять.

Из Остина — полное безмолвие.

— Это случилось полтора часа тому назад, в нескольких милях к востоку от Свитуотера, — говорил Джордж. — Мы сейчас в полицейском участке. В Свитуотере. Погоди, постой. — Эш сыпал вопросами так быстро, что индийский акцент стал мешать пониманию. — Давай расскажу. Мы были на заправке. Майк и Берк стояли перед входом и разговаривали, и вдруг… пуля попала ему в голову. — Господи, как же это дико звучит! Как фраза из боевика, только в жизни от нее выворачивает наизнанку. Джордж уже поблевал в туалете. — Говорят, что он погиб… прямо на месте.

Эш стал заваливать вопросами, беглым огнем. Его всегда нелегко было понять, а сейчас вообще шла мешанина английского с хинди.

— Полтора часа назад, — повторил Джордж, уловив вопрос. — Да, да… остальные нормально. Ну… в смысле крыша у всех малость поехала, но целы-невредимы. — Он замолчал, пытаясь понять, о чем Эш спрашивает. — Нет, никого не поймали. Они думают… — Он посмотрел на женщину: — Можно ему рассказать?

Та кивнула.

— Они думают, это несчастный случай. Откуда точно прилетели пули, они не знают, но думают, что из рощи на другой стороне шоссе. Да, я сказал «пули». Два выстрела. Они думают, что кто-то там палил из винтовки, просто баловался.

Детективы сказали Джорджу, что заросли деревьев и кустарников шириной ярдов шестьдесят за шлакоблочным зданием, где ремонтировали моторы грузовиков, привлекают стрелков по «нечисти», как они ее называют. Крысы, какие-то еще грызуны, змеи — вот детишки с винтовками по ним и палят. Ремонтная мастерская давно закрылась, никто ничего не видел и не слышал, и в немногочисленных неподалеку стоящих домах-развалюхах — тоже.

— Нет, они понятия не имеют, кто это был.

Дело в том — хотя Джорджу не было необходимости это говорить, — что детективы полагали, будто это может быть несчастный случай — просто из-за расстояния. Ремонтная мастерская была в двухстах ярдах по ту сторону федерального шоссе I-20, а роща с «нечистью» — еще в полутораста ярдах дальше. Так что похоже было на пару шальных пуль — конечно, дальнобойных, но в этом ничего нет особенного. Так говорят местные.

— Потом будет известно больше, — сказал Джордж. — Тут копы сейчас кишат.

Когда «Жестянку» отвели от колонки (в нее сели два детектива), заправочную станцию обнесли желтой лентой, и она стала похожа на парковку для полиции и «скорой помощи». В пробоину окна засунули тонкую желтую трубку — определить угол, под которым вошла пуля. На одной линии с ней установили что-то вроде треноги с монокуляром, нацелив на лес с «нечистью» на той стороне дороги. А там тоже стояли полицейские машины. Копы выковыривали из стены станции первую пулю. Джордж думал, что и вторую пулю они тоже извлекут из головы Майка, но когда «Жестянка» увозила группу — уже не пятерку, — бас-гитарист остался лежать на бетоне. Джордж был рад уехать, потому что уже видел, как вынимают из белого грузовика мешок для трупов, и видел, что творится с Берк… лучше для всех было отсюда уехать.

— Тут еще вот что, — продолжал Джордж. — Они хотят известить ближайших родственников. Нет, хотят отсюда. Да. Ну вот… у меня этой информации нет. Я знаю, что его родители живут в Богалусе, но… да, верно. Ты сделаешь? — Он прикрыл микрофон ладонью и обернулся к детективам: — Он смотрит у себя в компьютере.

Они ждали.

— Вы ехали в Эль-Пасо, — произнесла женщина невыразительным голосом.

Ей было рассказано все как есть, и она уже заглянула на сайт группы, но в участке ее называли «Копалкой» не только из-за длинных лопатообразных красных ногтей. Это прозвище было у нее на кофейной чашке: она не могла остановиться, пока не докопается до дна. Они были командой: Везунчик Льюк и Копалка — известные широкой публике как детективы Льюк Халпрей и Рамона Риос.

— Ага, — подтвердил Джордж.

— Напрямую, — сказал Льюк, жуя зубочистку.

— Именно так.

— Мистер Эмерсон, я должна вас спросить… вы тут никому денег не должны? Я имею в виду лиц, у которых могло бы сложиться мнение, будто денег им не видать, и они… оказались злопамятными, — пояснила Копалка.

— Нет. То есть… я тут никому не должен, — ответил он. — А что вы хотите сказать? Что это заказное убийство? Из-за денег? Мне казалось, вы говорили, это несчастный случай.

Тут настала очередь Льюка уточнять:

— Возможно, несчастный случай. Мы так сказали.

— А наркотики не могут быть? — Дуга черных бровей Копалки поднялась вверх. — Кто-нибудь нехорошо обошелся с дилером?

— Да нет же, черт побери! Мы никогда в этих краях не играли. Откуда стрелку знать, что мы вообще здесь?

— Это был бы мой следующий вопрос, — ответил Везунчик. — Вы остановились на этой заправке не потому, что с кем-то тут была назначена встреча?

— Нет. У нас не было назначено никаких встреч. Погодите секунду… Давай, — сказал он в телефон Эшу, который продиктовал ему номер в Богалусе. Этот номер он передал детективам, и Льюк записал его в блокноте с рекламой «Биг бойз барбекю». — Вот это, пожалуй, все, — сказал Джордж. Эш не ответил. Джордж знал, что сейчас должен сказать, и приготовился заранее, но от этого ненамного было легче. — Придумаем, как заменить Майка, и потом вернемся.

— Мы бы просили вас заночевать здесь, — сказала Копалка. — Мы пока тут кое-что проверим, повыясняем.

— Здесь? — переспросил Джордж, пораженный идеей спать в полицейском участке.

— В мотеле, — пояснил Льюк. — Отдохнуть ночью как следует.

— А… О’кей. — Джордж снова обратился мыслями к текущим делам. — Нас просят здесь заночевать. Да, и… в общем, можешь начинать звонить.

Эш сказал, что начнет, что потрясен свершившейся трагедией и что другого такого басиста, как Майк, уже никогда не будет. И чтобы Джордж всем передал, как он им соболезнует.

— Еще одно, — сказал Джордж. — Репортерша тут из местной газеты задавала вопросы. Она говорит, что не будет подавать материал, пока копы не дадут добро. Я просто хотел, чтобы ты знал.

Эш поблагодарил и сказал, что немедленно будет звонить Роджеру Честеру.

— Мы закончили? — спросил Джордж, и Льюк ему сказал, что предлагает группе ехать за ними к мотелю «Лассо» на Восточном Бродвее, где они поселятся, а рядом есть «Сабвей», где можно поужинать. Было вполне понятно, хотя не произнесено вслух, что детективы хотят их держать под присмотром и вопросы далеко еще не закончились.

У него тоже были вопросы. Кто на всем божьем свете мог хотеть убить Майка Дэвиса? И в Свитуотере тем более? Нет, это не может не быть несчастный случай. Пацан с винтовкой палил в лесу по «нечисти».

Ничего иного.

В соседней комнате работал телевизор, настроенный на погодный канал. Четыре человека в оранжевых пластиковых креслах делали вид, что его смотрят. Кочевник всегда говорил, что погодный канал похож на дзен: он оставляет в голове пустоту с цветными картинками и успокаивает разум иллюзией упорядоченности. Сейчас им всем дзен был необходим в максимальных дозах.

Через комнату прошел полисмен — что-то спросить у Везунчика Льюка и Копалки. Берк, сидевшая поодаль от других в черных очках Кочевника на бледном лице, выпрямилась и спросила скрипучим голосом:

— Нашли его уже?

Полисмен, испытывая неловкость, посмотрел на детективов. Копалка сочувственным тоном проговорила:

— Как только найдем, дадим вам знать. Обещаю.

Берк откинулась назад, на спинку стула. Губы сжались в ниточку. В очках отражались сверкающие солнечные символы с карты погоды.

Кочевник коротко глянул на Ариэль, сидевшую через пару кресел от него рядом с Терри. У нее запали глаза, лицо побледнело, и то и дело в горле зарождался какой-то резкий звук, будто она просыпалась в начале очень плохого сна. Терри смотрел то в телевизор, то в пол. Веки за очками отекли.

— Мы едем в мотель, — объявил Гений-Малыш. — Там сегодня заночуем.

— Отвези их, — сказала Копалка напарнику тихим голосом. Взяла блокнот «Биг бойз барбекю» с записанным номером. — Я займусь этим.

Кочевник подумал, что не сможет встать. Со стороны могло показаться, что он лучше всех владеет собой в этой разбитой группе. Менее других потрясен, более других способен вынести трагедию и быстрее от нее оправиться. Но такой взгляд со стороны был сугубо неверен.

За прошедшие девяносто минут он сто раз пережил свой личный кошмар.

«Джонни, дорожной карты здесь нет».

Но…

Это был другой вечер. Десятого августа девяносто первого года. Суббота, возле клуба «Шенаниганз» в Луисвиле. Около полуночи, на парковке, залитой синим и зеленым неоном, Дин Чарльз и «Roadmen» начали паковаться в фургон, выступив на открытии у «Street Preachers». Джон был мальчик, сынок, фан. А отец был бомба, «Киллер». Играл на золотистом «страте», который прорезал аранжировку, как бритва — сало. А петь… этот человек умел вопить. Он был как бутылка, начиненная молниями. На сцене, впереди и в центре, он стоял в золотом сиянии, и сила исходила от него, энергия и жизнь. Других таких не было.

И на парковке, когда увидели две спущенные шины у фургона — старая синяя кошка припала на лапы — и кто-то сказал: «Блин», а кто-то вспомнил мать, и Джон все слышал, он был совсем свой, ветеран дороги, пусть всего двенадцатилетний.

Дин глянул на своего сына, осклабился и пожал плечами, будто говоря, что нет в этом мире ничего настолько важного, чтобы выводило тебя из формы, всегда можно найти обратную дорогу к центру того классного мира, в котором музыкант живет, и сказал, как всегда говорил в такой ситуации: «Джонни, дорожной карты нет». Потом он замолчал на пару секунд, может быть, впервые обдумав эту фразу, и добавил с этой косой улыбкой, обращаясь к сыну:

— Но…

— Вот и все, — сказал человек, вышедший из тени, где притаился за машиной, и Дин глянул на него лишь с некоторым интересом, будто на ожидаемого посетителя, который несколько запоздал.

Джон стоял рядом с отцом, когда пистолет рявкнул. Рявкнул отцу в левое ухо, и Джон помнит, как отец дернулся от громкого звука, потому что он всегда говорил Джону, что надо беречь слух, ушей всего одна пара выдается на всю жизнь.

Пистолет еще два раза выстрелил, пока Дин Чарльз падал, клуб порохового дыма в ноздрях Джона смешался с запахом крови, мальчишка отшатнулся, падая одновременно с отцом, и одного через четыре часа в больнице признают мертвым, а другому всю жизнь предстоит переживать эту минуту снова и снова.

— Я должна его найти, — сказала Берк, непонятно, к кому обращаясь. Со стула она не сдвинулась.

— Найдется. — Джордж встал над ней. — Пошли, пора.

Кочевник медленно посчитал до трех и встал. Выходя вслед за другими из полицейского участка в обволакивающий жар клонящегося к вечеру дня, он подумал, до чего же смехотворная ситуация. Офигительно, блин, смехотворная. Позавчера еще его напрягал факт, что «The Five» закончит последнее турне в Остине шестнадцатого августа — «месяца смерти» для самого Кочевника, — а потом снова придется собирать новую группу, новое имя, новый дух, новый набор личностей. И вот где он оказался теперь, вот где они все теперь, и настоящий последний день пришел слишком рано. И Майка нет, он убит. Убит. Внезапная смерть была Кочевнику не в новинку, но потом он узнал, что из-за его отца, одного из самых отчаянных котов, стучавшихся когда-либо в заднюю дверь домохозяйки, работница косметического кабинета в Луисвилле бросила безработного мужа, владевшего десятью пистолетами. Это был бы фарс, черная комедия, снятая братьями Коэнами (в главной роли — Джордж Клуни, только с голубыми контактными линзами), но последний штрих оказался трагическим: человек, убивший Дина Чарльза, сделал пять шагов в сторону и застрелился, сунув себе пистолет под подбородок и осиротив еще двоих детей, у которых всегда теперь вдень рождения будет ощущение пустой дыры. Но как бы это все ни было ужасно, в том был смысл. А в этом… если бы он верил в Бога — а он не верил, — он бы услышал сейчас жестокий космический смех, ни для кого больше не смешной. Сейчас надо было перестать видеть, как падает Майк, снова и снова, перестать слышать сдавленный вопль Берк, или он сорвется в безумие прямо вот тут, сейчас, на улице Свитуотера.

Джордж сел за руль и ехал за машиной детектива. Берк сидела сзади, отодвинувшись от всех, одна. Все в тех же очках. Никто ни на кого смотреть не мог. Кочевник уставился прямо перед собой и продолжал молча себя грызть.

По дороге от заправочной станции к городу Берк вдруг вышла из забытья и вскрикнула:

— Блокнот! Я забыла блокнот!

— Постой! — сказал Джордж. Он и без того готов был из себя выскочить, и от этого ее вопля у него чуть кожа на хребте не лопнула. — Какой еще блокнот?

Господи, Боже ты мой! Я же его уронила! Он у меня в руке был, он наверняка выпал! — Берк была чуть ли не в истерике, и все прочие тоже завелись почти до срыва. — Ты его не видела? — спросила она у Ариэль. Та покачала головой. — Надо вернуться! — потребовала она от Джорджа. — Разворачивайся, возвращаемся!

Она чуть не сорвалась на визг.

— Легче! — сказал Кочевник. — Мы сейчас вернуться не можем.

Они ехали за детективами, которые могли не понять, почему это «Жестянка» останавливается и разворачивается. Или понять не так.

— А ты заткнись! — зашипела на него Берк, вытаращив глаза и брызгая слюной. — Заткнись к хренам!

— Ну-ну-ну!

Ариэль развернулась и схватила Берк за руку, с другой стороны пытался ее успокоить Терри, но Берк не сдавалась. Она выдирала руку, чуть не вывернула Ариэль запястье, она рычала: «На хрен, на хрен всех вас!» — но Ариэль не отпускала, повторяя размеренно: «Успокойся, успокойся», — пока в Берк слегка не ослабла готовность сражаться со всем миром. А когда она ослабла, Берк едва не развалилась. У нее затряслись плечи, она опустила голову так, что лица стало не видно, и зарыдала почти беззвучно, но все же не совсем.

И все это время Ариэль ее не отпускала.

Кочевник и Джордж быстро переглянулись. Берк Бонневи, мастер скрытности, раскрылась так, что прятать стало нечего. Ни вызывающих замечаний, ни небрежного презрения, ни взрыва барабанной дроби от ударной установки. Она как есть, раскрытая настежь. Это зрелище вызывало не меньшую оторопь, чем давешняя стрельба.

Секунду спустя она вроде бы перестала плакать, потому что шмыгнула носом и свободной рукой мазнула себя по глазам.

— На, — сказал Кочевник, и так она получила его очки.

В полицейском участке всплыла история зеленого блокнота — Кочевник вспомнил, что этот блокнот лежал в саду на столе, около Майка.

— Он хотел, чтобы я это прочла, — объяснила Берк. — Для него это было важно.

Место преступления навестили, но Льюк оттуда доложил:

— По нулям. Его там нет. — Почувствовав, что Берк медленно и болезненно возвращается в собственный панцирь, он добавил: — Но всплывет. Когда все будет переписано.

Мотель «Лассо» на Восточном Бродвее оказался маленьким, но чистым, с бассейном за белым забором с плакатом: «Только для гостей. Плавать на свой страх и риск». Номеров здесь было примерно дюжина, все на одном уровне. Построен в стиле старого ранчо, и на каждой двери выжжено свое тавро. Джордж заполнил бумажки и получил два соседних номера с бесплатным кабельным телевидением и подарком от заведения — «завтраком скотовода» из бисквитов с вареньем плюс кофе или апельсиновый сок. Льюк подождал, пока они занесут чемоданы. Перед отъездом сказал, что вернется к ним около десяти вечера.

Они поели в «Сабвее», который обнаружился в стрипмолле в полумиле от мотеля. Поковырялись в тарелках, точнее говоря, хотя им действительно надо было что-то в себя запихнуть. Несмотря на то что солнце уже начинало садиться, Берк оставалась в темных очках. Съела она половину маленького пакета чипсов. Разговоров было мало — казалось неуважением говорить о чем-либо, кроме Майка, а эту тему трогать нельзя.

Наконец, когда все поели и настало время возвращаться в «Лассо», в ночь тихого ада и отупляющего кабельного телевидения, Терри сказал:

— Джон…

«…дорожной карты нет…»

Но нет, Терри этого не говорил, а Кочевник, быть может, услышал голос призрака из угла «Сабвея», где солнце уже ушло из города.

— Что ты собираешься делать? — спросил Терри.

— Делать? Когда? Вот прямо сейчас? Через пять минут? Через, блин твою мать, целый час? — Он почувствовал, как бросился жар в лицо, увидел, как расширились глаза Терри за очками и сам Терри сжался за столом потому что фитиль динамитной шашки горел. — Ты это имел в виду?

— Нет, я…

— Так какого хрена ты имел в виду?

— Сэр! — сказал пожилой чернокожий из-за конторки. — Пожалуйста, без выражений.

Он показал на молодую пару с грудным ребенком и девочкой постарше в соседней кабинке. На Кочевника смотрели три пары глаз.

— Ой. Прошу прощения, — сказал Кочевник и клерку, и другим посетителям. Жар гнева перешел в краску стыда. Кочевник сделал глубокий вдох, беря себя в руки, потом снова посмотрел на Терри. — Я тебе скажу, что я собираюсь делать, — ответил он. — Я завтра вернусь в Остин, оттуда поеду домой и пару дней буду спать. Потом, когда смогу думать нормально, позвоню Ариэль и Берк и спрошу, остаются ли они. Если да — а им не надо прямо сейчас отвечать, да или нет, — тогда я буду работать с Эшем и искать замену тебе и Майку. И тебе, — сказал он Джорджу, сохранявшему бесстрастный вид. На нижней губе у него желтел мазок горчицы. — С этого мы начнем — с того, кто будет с нами работать. Мы найдем себе новое имя, начнем репетиции, выйдем с новым материалом. Если Ариэль и Берк останутся — хорошо. Не останутся — тоже хорошо. Но я буду делать то, что делаю. Такой у меня план. А у тебя какой?

Терри заколебался, не очень понимая, как себя вести. Он любил, когда мир, когда все друг с другом ладят. Любил, чтобы его любили. Он знал, что если его считают спокойным и сдержанным, то лишь потому, что он девять раз из десяти уходил от конфронтации. Один из самых трудных в жизни поступков был сказать им, что он уходит из группы. Сколько дней и недель ушло, чтобы заставить себя выдавить эти слова? И ушло бы еще столько же, если бы Джордж не высказался первым. Одна из вещей, которых он по-настоящему боялся, и еще с тех пор, как играл в «Venomaires», — засветиться на радаре гнева у Джона Чарльза, стать целью этого гнева, взрывам которого он не раз бывал свидетелем. Между Джоном и Кевином Килером не раз вспыхивали молнии — до того, как у Кевина случился нервный срыв на сцене в Атланте. Но сейчас Терри, считавший Майка одним из лучших басистов среди всех, кого приходилось слышать, и своим настоящим другом, которого он будет оплакивать по-своему — наедине со своими клавишами, — решил, что Джон здесь, в «Сабвее», взрыва не устроит. В этом нет смысла — что сделано, то сделано, и даже сам Джон Чарльз не может вернуть время назад, до той секунды, когда какой-то мальчишка с винтовкой пустил две свои дурацкие пули.

— Когда мы вернемся, — ответил Терри, — я возьму машину и поеду в Альбукерк. Навестить Эрика Геросимини. А потом я вернусь домой и возьму у отца ссуду. Чтобы начать свое дело.

Кочевник допил колу. Что он мог на это сказать? План как план. А Берк, наверное, захочет поехать в Сан-Диего, открыть коробки, которые отчим ей оставил. Тоже план. У Малыша-Гения свой план, у паразита этакого. Кочевник перехватил взгляд Ариэль — она сидела с Джорджем за соседним столом.

— Я с тобой, — сказала она.

Что-то в этом — а что, непонятно, — чуть не заставило его прослезиться.

Когда они вернулись в мотель, сумерки уже сгустились настолько, что желтая неоновая вывеска сияла в полную мощь. Она была из породы уже вымирающих вывесок — честный анимированный рисунок улыбающегося ковбоя, крутящего лассо, а в следующем кадре (или картинке, или как это называется для анимированных вывесок) оно превращалось в логотип, оборачивающийся вокруг его сапог. Ариэль сказала, что вывеска эта должна быть в книге фотографий вывесок мотелей, а Терри ответил, что наверняка есть, надо менеджера спросить. В стеклянных квадратах над дверями горели желтые лампочки. «The Five» случалось останавливаться в разных дырах, в куче грязных маленьких мотелей, где на рассвете растрепанные женщины и сонные мужчины разбегались по своим автомобилям, но этот мотель как раз был приличным. Кочевник не мог не подумать, что сказал бы Майк про этого вертящего лассо укротителя коров. «На свой любимый предмет старается лассо накинуть, брат».

Один номер заняли Ариэль и Берк. В другом бросили монету, кого исключить первым, а второй бросок монеты между Кочевником и Джорджем выдал Джорджу небольшую раскладушку. Но через несколько минут дверь между номерами открылась, и Ариэль с Берк пришли смотреть телевизор. Берк сняла очки. Выглядела она ужасно, глаза распухли, но она отпустила замечание насчет того, что Джордж будет спать в детской кроватке, и стало понятно, что она приходит в себя.

Полчаса они так просидели, растянувшись на стульях и кроватях и глядя в телевизор, как обычная путешествующая семья, а потом в дверь постучали. Не в их дверь, как показалось, — в дверь номера, где жили Берк и Ариэль. Этот номер был ближе к офису мотеля. Ариэль встала, отодвинула коричневые шторы и выглянула через жалюзи в окно.

— Какой-то человек… это сегодняшний. Тот патрульный.

Джордж открыл дверь номера:

— Здравствуйте. Чем могу служить?

У патрульного уже не было такого официального вида — или такого грозного. Он был одет в темно-коричневые брюки со свежеотутюженными стрелками. В брюки аккуратно заправлена белая тенниска с логотипом «флаг-и-орел» сети магазинов «Пенниз». Джордж узнал эмблему, потому что у него тоже такие тенниски были. Костюм дополняли коричневый кожаный пояс и коричневые ботинки на шнурках. Расчесанные волосы блестели, как свежая смола. Никогда ни одна бритва, даже эти чертовы штуки с четырьмя лезвиями, не проходила в такой близости к человеческому подбородку. Выглядел он как нервничающий старшеклассник, хотя, на взгляд Джорджа, ему было лет двадцать пять.

— Э-гм, — начал полицейский, что не предвещало хорошего. — А… а девушка эта здесь? Ну, которая с черными волосами?

«Кто?» — чуть было не спросил Джордж, но оглянулся через плечо на Берк — единственное в этой комнате существо женского пола с черными волосами, только назвать ее девушкой — что-то в этом было неправильное. Ощущалось неправильно.

— Кажется, он хочет тебя видеть, — сказал Джордж.

— Меня? — Берк встала. Один лишь Кочевник заметил, что она, проходя мимо зеркала над комодом, успела туда глянуть и слегка вздрогнула от того, что в нем увидела.

— Здравствуйте, — сказал молодой человек, когда она вышла вперед. Если у нее опухли веки, если лицо отекло и вид у нее был как у кучи из пяти разбитых автомобилей (а она знала, что так и есть), то по мальчишеской улыбке патрульного невозможно было сказать, что он это заметил или что для него этого важно. — Э… как вы вообще?

— Лучше.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Я вам хотел сказать… то есть вам всем, — пояснил он, и она отодвинулась от двери, открыла ее шире, чтобы всем был виден он, чистый и отглаженный, в свете желтой лампочки. — Хотел извиниться, что там вышел из себя. Пистолетом размахивал и орал на вас. Не лучший мой день.

— И наш тоже, — ответил Джордж. — Но вы делали то, что должны были, мы это знаем.

— Ну да. — Он потупился, передвинул носком сияющего ботинка какую-то невидимую крошку. — Мне полагается держать такие ситуации под контролем. Убедиться, что ни у кого нет ствола, который я не вижу. Знаете, нас готовят к любым крайним случаям, но… когда такое случается, оно как-то вдруг.

— Уже выяснили, кто это сделал? — спросил Терри.

— Нет, сэр. Работают еще. Сейчас там их в той роще полно, прочесывают ее с фонарями. — Он снова внимательно посмотрел на лицо Берк и произнес, обращаясь ко всем: — Я скажу одну вещь… может, не следует, но я перед вами в долгу… в общем, латунь еще не нашли.

— Латунь? То есть гильзы? — уточнил Джордж. Интерес к сериалу «Копы» давал свои плоды.

— Да, сэр. Стреляные гильзы. Их две должно быть. Нашли несколько старых, но не то, что искали.

— Так что это значит? — спросил Кочевник. — Они не нашли место?

— Искали там, откуда, по расчетам, должны были быть произведены выстрелы, но… — Патрульный пожал плечами, показывая, что дальше углубляться не будет, и снова обратился к Берк: — Я… ну, в общем, понимаю, что не время… но я… ну, просто хотел спросить, может, вы не против были бы пойти выпить пива? Тут рядом, я бы вас доставил обратно через час… или как только скажете. Просто подумал, может, вам хочется поговорить. Но понимаю, время неудачное. Просто спросить.

Все присутствующие остолбенели от такой демонстрации отваги. Полицейский пришел позвать Берк на свидание. По крайней мере некое полусвидание — посидеть выпить пива, поговорить в темном баре.

Все затаили дыхание.

Ничего себе, какие штучки может выкидывать время. Какой медленной может стать река секунд, втекающая в море песка.

Наконец Берк сказала очень твердо:

— Спасибо, но нет.

— Что ж, ладно. — Полицейский кивнул. Может быть, какая-то тень разочарования мелькнула на чисто выбритом лице, но этим все и ограничилось. — Вот это я нашел на земле, сказал он, поднимая правую руку таким жестом, каким в другой ситуации мог бы протянуть букет или коробку конфет. — Я так понимаю, это ваше?

Она уставилась на зеленый блокнот в его руке.

— У меня был вызов по рации, потому не смог сразу вам отдать, — пояснил он. — Наверное, следовало бы передать его детективам, но я пролистал — там только ваши рецепты.

— Мои рецепты?

— Ну да. Он же ваш?

— Да, — сказала она и взяла блокнот.

До нее дошло, что если бы он не пожелал за ней приударить, блокнот мог бы полететь в мусорный ящик.

— Спасибо. Я думала, что потеряла.

Она открыла блокнот — на первой странице был написан от руки рецепт лимонного печенья. Женским почерком, никак не Майка. На следующей — инструкции и ингредиенты для соуса чили с курятиной.

«Вот кретин», — подумала Берк. Майк взял блокнот на кухне того дома, где они ночевали.

— Из них некоторые… у нас в семье из поколения в поколение, — сказала Берк, поняв, что полицейского нужно как-то погладить. — Кажется, я его вынимала что-то записать, не помню. — Она перелистнула блокнот. «Куриное жаркое с горохом и красной чечевицей». «Цыплята с кукурузной корочкой». «Любимый кокосовый пирог Эми». — Куча сентиментальных воспоминаний. Спасибо вам еще раз.

— Я поеду тогда, — сказал он. — Мне жаль вашего друга. Надеюсь, я вам чем-то помог.

— Помогли.

Она едва заметно улыбнулась и подумала, какая у него должна была быть мысль: «Нельзя упускать женщину, которая умеет все это готовить».

Он попрощался, Берк закрыла дверь и заперла ее, потом, поворачиваясь к остальным, подумала, что надо Майку сказать: «Потрясающие новости! Я лесбиянка!» Но Майка не было.

— Что там в блокноте? — спросила Ариэль.

— Как он и сказал — рецепты.

Берк стала листать страницы. Курятина, жаркое, супы и пироги. И лишь на нескольких страницах с обратной стороны она нашла то, что записал Майк.

— Вот, — сказала она и прочла про себя. «Я начал писать песню», — сказал ей Майк. — Наша «Кумбайя», — объявила Берк. — Похоже, что он ее начал.

Она протянула блокнот посмотреть.

Страница была беспорядочная, что-то писалось, тут же зачеркивалось. «Девушка у колодца», — было там написано. «Тебе рады!» — написано несколько раз. На третий раз надпись стала буквенной картинкой, где у одной буквы «е» были глазки, а у другой хвостик, как у черта. Демон творчества взялся за мозг Майка как следует. Кочевник, Ариэль и Терри отлично знали этого дьявола. Еще строчка, написанная и зачеркнутая, и под ней нацарапано слово «Дюрьмо!».

Потом шла строчка полная и без помарок: «Добро пожаловать в наш мир, тебе все рады тут».

На следующей странице снова попытки, снова зачеркнутые строки, а потом: «Придумай песню не длиннее четырех минут».

— Это оно? — спросил Джордж, заглядывая через плечо Терри.

— «Девушка у колодца», — прочел Терри и нахмурился. — Это, что ли, заглавие? — Он посмотрел на Берк: — Он что делал? О той девушке песню писал?

— Не знаю, что он делал. Я только знаю, что перед тем, как… перед тем, как его застрелили, он сказал, что пишет… вот это, что бы оно ни было. Ну, понимаете… — Слова «песня-кумбайя» казались бы сейчас неуважительными по отношению к Майку. — Ту общую песню, которую Джон хотел, чтобы писали все. Ну, про которую я сказала, что это фигня мозги занять.

Берк стала закрывать блокнот, но Кочевник протянул руку, и она ему отдала.

Кочевник снова прочел текст, первую и вторую страницы. Ариэль подвинулась к нему, сидя на краю кровати, и они прочли вместе. Он ощущал тепло ее щеки, почти касающейся его собственной. Слышал ее запах — легкий аромат жимолости. Может быть, когда-то в этой жизни он шел через густые заросли переплетенной жимолости и остановился посмотреть, куда идет. Ее щека была очень близко к его щеке, они будто готовы были соприкоснуться. Потом Кочевник отодвинулся на пару дюймов, посмотрел на Ариэль и спросил:

— Как оно тебе?

Он имел в виду слова.

Она тоже отодвинулась на столько же и не отрывала глаз от истерзанной бумаги. Уголок рта у нее сжался — так бывало, когда она думала.

— Не знаю, куда он дальше хотел повернуть. Но… может, что-нибудь мы с этим сумеем сделать.

— Ребята! — Голосом Джорджа заговорила мрачная реальность. — Мы утром едем домой. Турне отменено. Кончилось.

Берк вспыхнула:

— Может, они хотят в его память песню написать! Может, надо сделать последнее представление — для него. В его пользу. Для его дочери по крайней мере.

— Это мы можем, — сказала Ариэль. И спросила у Джорджа: — Можем ведь?

— Без вариантов, — ответил он. — Я первым делом провентилирую это с Эшем.

Кочевник вернул блокнот Берк. «Тебе здесь рады», — говорил Майк вчера ночью в Далласе, во дворе. Начало неплохое. Кочевник не видел в этих словах никакого направления, но Ариэль и Терри могут куда-нибудь вырулить. Сейчас единственное, чего он хотел, — добраться до дома, до своего футона на полу, свернуться и оставить весь мир снаружи до тех пор, пока не надо будет либо поесть, либо…

Ночь обещалась быть тяжелой — в этом мотеле с ковбоем, размахивающим лассо на вывеске. Наверное, они все собьются в одну комнату, в кучу, как хорьки в клетке, дыша и вздрагивая в тяжелой дреме. Если вообще кто-нибудь заснет.

Но он заснул, уже далеко за полночь. Среди последних мыслей до отключения сознания была такая, что как-то, почему-то эта девушка сильно запала Майку на ум. Забросила в него семечко. Точно так же, как Кочевнику пыталась забросить. Заставила поверить, что у него какая-то блядская опухоль мозга, когда он не впустил ее.

«Ну нет, — поклялся он про себя. — Только не я».

Но сам не очень понимал, о чем эта клятва. И если честно, то не хотел знать. Явление слишком большого для него масштаба, чем бы оно ни было.

Около двух часов ночи Ариэль встала, проспав час-другой, обулась, тихо вышла наружу и закрыла за собой дверь. Неоновая вывеска уже не горела. На Восточном Бродвее было тихо, звезды покрывали небо узором, от которого захватывало дух. При желтом свете лампочек Ариэль увидела, что заселились новые гости: рядом с «Жестянкой» и трейлером стояли белый внедорожник, серебристая или светло-серая «субару» и черный или темно-синий пикап. На внедорожнике номер из штата Нью-Мексико, остальные две машины техасские. На заднем бампере пикапа был металлического цвета стикер с надписью «Semper Fi». Ей хотелось пройтись, подышать ночным воздухом, ощутить на щеке легкий ветерок, похожий на любовное касание. Ариэль направилась к бассейну и, когда подошла ближе, услышала тихий звук движения в воде.

Кто-то там был, в темноте, в одиночестве. Похоже, плавал туда-сюда. Без ударов ногами, просто загребал воду медленным кролем. Ей казалось, что это очень отдает одиночеством — плавать туда-обратно в темной воде под пологом ночи. Она заколебалась, потом решила подойти туда, а заговорить или нет — там видно будет. Потому что она очень, очень хорошо знала, каково это — быть одиноким.