Пятерка

Глава тридцатая

— Люди, мы хотим вам сказать спасибо, что вы сегодня здесь, — объявил Кочевник в свой микрофон.

Подходило к концу выступление в «Виста Футура» в Остине, вечером субботы, шестнадцатого августа. В клубе яблоку негде было упасть — очередной набитый ящик на этой «дороге ствола и ножа». Когда закрыли двери, тех, кто не попал, пришлось развернуть обратно. Было объявлено, что пришедших в футболке «The Five» пускают бесплатно — это значило, что пришедший был на концертах группы или купил себе футболку на веб-сайте. Приглашаются зрители любого возраста.

Время шло к полуночи, и концерт уже почти кончался.

Кочевник стоял в конусе чисто-белого света, держа на руках свой «Стратокастер». Чуть в стороне от него, в нескольких футах, стояла Ариэль со своей акустической «Овацией», за ней Берк в середине своих «Людвигзов». Как ни поразительно, при крушении трейлера пострадали только большой барабан и напольный том. Берк теперь стала горячей сторонницей пенопластовых кубов и цветных меток.

Сегодня не было басиста, и не стояли на сцене клавиши. Музыканты вышли только втроем и должны были импровизировать, заполнять пустоты и делать все, что приходилось делать, потому что они — профессионалы, а шоу должно продолжаться.

Но, как понимал Кочевник, не бесконечно.

Он смотрел на вспыхивающие огоньки телефонных камер. Многие принесли видеоаппаратуру и установили ее, но места было мало. Группа не возражала, чтобы был заснят весь концерт. Вывешен на YouTube. Чтобы потом показывали внукам, что делали бабушка с дедушкой в далекое лето две тысячи восьмого, до того как все музыканты стали играть только в эфире на виртуальных инструментах.

Шоу вышло потрясающее. Кочевник выдал пару зажигательных номеров, но сердца в них не вложил особо, да и прозвучали они не так горячо без клавишных переливов Терри. В этот вечер царил голос Ариэль, ее акустическая гитара, на которой она играла с прецизионной страстностью человека, который не только хочет быть ясно услышанным, но и сам хочет ясно высказаться.

— Наверное, все знают, что это наше последнее выступление.

Он поднял руку ладонью наружу, и ожидаемые стоны раздались из публики, но и зрители знали, что сейчас делают именно то, что ожидает группа. Это было как удар кулаком в грудь, переходящий в знак мира.

— «Группа, которая не умирает»! — крикнул кто-то справа.

— Йесс! — заревел другой голос, и публика взорвалась воплями и свистом, и еще какими-то звуками, выражая нахлынувшие эмоции, и Кочевник подождал, пока народ стихнет, и тогда улыбнулся лицам, высвеченным отражениями огней сцены, и сказал:

— Спасибо. — Он прокашлялся. — Мы недавно потеряли троих наших друзей, — продолжал он.

Впервые сегодня он заговорил об этом. Было краткое представление от ведущего, и потом «The Five» сразу заиграла «Когда ударит гроза». Дальше пошли песни лишь с краткими пояснениями между ними Кочевника или Ариэль. Он не стал шутить насчет своей хромоты как у старика, потому что растянутая правая лодыжка его все еще беспокоила, хотя была перетянута под штаниной. Ариэль тоже ничего не говорила по поводу своего слегка лилового носа. И Берк тоже не давала никаких объяснений по поводу значка с бас-гитарой на одном лацкане черного пиджака и такого же значка с изображением клавиш на другом. В новостях уже рассказали всем, кто хотел слышать. Нэнси Грейс сделала с ними интервью, и Грета ван Сустерен тоже. Берк дала телефонное интервью Рэчел Мэддоу в ее передаче и должна была выступить в «Адвокате» через месяц. Выступать в очевидном ключе, желательном для прессы: спятивший ветеран Ирака охотился за рок-группой и был убит в пустыне Нью-Мексико, ура-ура.

Вот эту версию они и выдавали на все вопросы — с подачи Тру.

Журналы и газеты, сети и блоггеры возникали тысячами. Даже Уолли стал знаменитостью, и репортеры ломились в двери его трейлера. Уолли на мотоцикле, подъезжающий к развалинам напротив старой заправки, служившей когда-то жителям Блю-Чок, потом люди, вываливающиеся на дорогу, и кровь хлещет.

Один из таких настырных репортеров открыл Эрика Геросимини. Заново открыл. Гения «13-th floors» — одной из самых влиятельных групп кислотного рока шестидесятых. Джастин Тимберлейк сказал, что годами искал его — получить разрешение на переделку одной песни в современном стиле. Лили Аллен заявила, что она все его старье держит у себя в шкафу. Эрик Геросимини сообщил через своего представителя, что переезжает на Ямайку.

Но прежде он отвалил большую кучу денег университету Оклахомы, чтобы учредить стипендию в Американском институте органа. Стипендию имени Терри Спитценхема.

Специализация института — сохранение и развитие игры на величественных духовых органах, которые стоят в церквях, соборах и больших кинотеатрах. Многие люди даже не подозревают, что такие клавишные инструменты еще существуют.

Джордж звонил из больницы во время удаленного интервью на «Эм-эс-бэ-эн-эс». Он сказал, что проходит курс психотерапии. Находится в лесу, выздоровление идет как ожидалось. Голос звучал уверенно. Кочевник воспользовался случаем и спросил в прямом эфире, зачем он носит пенни на туфлях. Джордж ответил, не задумываясь: на счастье.

— Сегодня наше последнее выступление, — повторил Кочевник. — И мы исполним еще одну песню. — Ему пришлось сделать паузу на несколько секунд, и Ариэль хотела тронуть его за плечо, но удержала руку. Он теперь уже большой мальчик. — Это будет последняя песня, — продолжал Кочевник. — На бис не будет ничего. Поздно, да и, судя по лицам, многим уже давно пора спать. Шучу, — ответил он на недовольное «буу», но на самом деле не шутил. — Эту песню мы написали на дороге, и каждый добавил свои несколько строк. Споет ее Ариэль. Песня называется «Новый старый мир». И еще раз всем спасибо.

Он отступил, чтобы Ариэль встала впереди в центре, и публика стала аплодировать и ждать, пока Берк начала отстукивать ритм, сто двадцать шесть в минуту, опираясь на темный голос баса и яркий треск хай-хэта.

Ариэль начала вступление на «Овации». Сегодня она была одета не столько претенциозно, сколько броско, потому что хотела попробовать что-то новое. На ней были розовая блузка, черные джинсы и синяя безрукавка в крупный красный и розовый горошек. На голове — шляпа с полями, сдвинутая набок, из-под нее — рыжеватые локоны. Она решила наконец, что пришло время для нее получать удовольствие от этого — от своего призвания. Достаточно было страданий, думала она, и сейчас время чуть-чуть развеяться. Начать с гардероба, полного хипповых прибамбасов. Она все равно останется в винтажном, но цвета будут разнообразнее и ярче. Как говорила песня, некоторые вещи ты меняешь сам.

Ариэль начала с аккорда ля мажор. Песня звучала торжествующе. В ней предполагался намек на триумфальное шествие. В костях своих она несла силу английских баллад и жар земли Техаса. В сердце ее ощущалось прикосновение соула, но в сердце самого сердца это был классический рок-н-ролл.

Зазвучал теплый наполненный голос Ариэль:

До того был разговор в кабинете у Роджера Честера.

Происходил он вчера, на четвертом этаже серого здания на Бразос-стрит. «The Five» отменила вечерний концерт в пятницу в Далласе. Музыканты остались в больнице в Альбукерке с Тру, пока не приехала его жена. Агенты альбукеркского отделения ФБР очень им помогли, организовали доставку в Остин имущества из разбитого трейлера, озаботились телом Терри и привезли из пустыни умершего там Джереми Петта. Группу «The Five» доставили самолетом из Альбукерка в Остин любезным распоряжением чековой книжки Роджера Честера.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мне в глаза, — сказал Роджер Честер, сидя за столом спиной к венецианскому окну, выходящему на мировую столицу живой музыки. Эш сидел в коричневом кожаном кресле слева от него — собранный, элегантный, непроницаемый. — Прямо вот сюда. — Честер показал двумя пальцами в свои темно-карие глаза, слегка увеличенные черепаховыми очками. — И ответили мне, почему вы, как мне сказал Эш, отказываетесь участвовать в реалити-шоу?

Кочевник, Берк и Ариэль сидели втроем на коричневом кожаном диване. Перед ними на стеклянном журнальном столике лежали «Мани», «Техас мансли», «Биллборд» и, естественно, «Пипл» с изображением группы в правом верхнем углу. Кочевнику хотелось бы, чтобы Берк положила черные сапоги на этот стол и смела журналы в сторону, но она этого делать не стала. Она не сводила глаз с головы снежного барана над венецианским окном. Если такая штука упадет на голову, то может человеку мозги вышибить.

— Только не надо говорить всем сразу, — сказал Роджер Честер. — Он глянул на Эта. — Как так вышло, что на тебя они это вывалили таким толстым слоем, а на меня — тоньше, чем бумажник у спика?[45]

Кочевник чуть не посоветовал мистеру Честеру спросить своего приятеля Феликса Гого, насколько тонок у него бумажник. Но промолчал.

— О’кей, я знаю, что вам пришлось пережить очень тяжелую… — Честер поискал слово, соответствующее человеку его положения, и выбрал: —…фигню. Все знают, что пришлось трудно. И я понимаю на все сто, что вам нужно какое-то время отдохнуть. Это боевой шок у вас. Ну так у кого бы его не было? Я верно говорю?

— Совершенно верно, — согласился Эш.

— Но мы должны обсудить ваше будущее. И серьезно. Надо действовать быстро, пока, как говорится, «железо горячо».

Берк пошевелилась. Кочевник подумал на миг, что она все-таки положит ноги на стол и сбросит журналы, но момент миновал. Сам он не смог удержаться и спросил:

— Это так говорят, когда клеймят скотину?

Роджер Честер посмотрел на него поверх очков.

— О Боже мой! — сказал он. — Помилуй Господь меня и душу мою грешную. У вас проблемы?

«Ноль проблем», — готов был ответить Кочевник, но это была бы неправда, да и сама эта фраза могла бы его разозлить воспоминаниями о сумасшедшей официантке в Тусоне.

— Мы расходимся, — сказал он. — Завтра вечером — последний концерт.

— Да, я про это слышал от Эша. — Роджер Честер глотнул кофе из кружки с логотипом университета Техаса. — Но слушать не стал. Потому что это совершенно дурацкая бессмыслица. Вы мне говорите, что решили завязать — после всего, что сейчас прошли? После всех событий, всей этой работы, и теперь, когда за вами гоняются телевизионщики всех каналов и вашу жизнь показывают всему миру, когда издатели варят быстрые книжки, которые за вас напишут призраки, промоутеры по всей стране и в заморских странах требуют вас, контракты на запись висят на денежных деревьях и просят, чтобы их сорвали, — тут вы и завязываете. Завязывают, — обратился он к Эшу, будто обходительный коллега из Нью-Дели забыл свой урезанный английский.

Эш только пожал плечами и улыбнулся, показав передние зубы. У Кочевника мелькнула мысль, что они отлично смотрелись бы на полу.

— Нам нужно время, — заговорила Ариэль. — Решить, что делать дальше… — Она начала было говорить слово «сэр», но губы отказались.

— И мы, блин, — сказала Берк, — ни в каком, мать его так, реалити-шоу участвовать не будем.

— A-а, вы выше этого? Вот в чем дело? Это для вас низко?

— Я считаю, что в этом нет необходимости, — ответил Кочевник. — Мы все так считаем.

— Вы считаете, что деньги зарабатывать — нет необходимости? Да? Потому что именно об этом идет речь. Вагон денег. Плюс потрясающая засветка, возможность продвижения новых песен и дисков, может быть, специальный концерт с прямой трансляцией по телевизору… — Честер хлопнул ладонью по столу. — Боже ты мой, сам не могу поверить, что мне приходится говорить это вслух! Послушайте, вы сейчас на гребне! Вы теперь кто-то, а были — никто! У вас полно пороха, и вы можете черт знает какую устроить вспышку!

— Именно что вспышку, — ответил Кочевник. — Как раз об этом я тоже подумал.

— Если в ваших словах есть какой-то высший смысл, не посвятите ли вы меня в него?

— Я задам вам один вопрос. — Кочевник посмотрел через стол прямо ему в глаза. — Можете назвать какую-нибудь из наших песен?

— «Когда ударит гроза», — сказал Эш.

— Не вы. Я хотел бы получить ответ от мистера Честера. Какое-нибудь название песни приходит на ум?

Роджер Честер смотрел и молчал. Сделал глоток из кружки.

— Строчки из наших песен? — Ответа не было. — Название дисков? — Кочевник приподнял брови. — Ну хоть что-нибудь?

В субботний вечер Ариэль в снопе желтого света пела на сцене «Виста Футура»:

Барабаны Берк набрали силу, тарелки заговорили переливами, Кочевник шагнул вперед исполнить соло на «стратокастере». Оно было легким и свободным, почти блюзовым. Звучало оно так, будто его выплеснули на залитую дождем улицу из клуба, где висела афиша: «Только одно выступление. Дин и группа „Roadmen“».

Он нервничал, но не из-за соло — с этим все в порядке, — но оттого, что дальше будет строчка, которую написал он. И еще потому, что в глубине души боялся этой песни.

— Один диск назовите, — попросил Кочевник Роджера Честера в офисе на четвертом этаже. — Вот начало названия нашего последнего диска: «Кет-ЦЕЛЬ…»

— Мне это знать не надо, — ответил человек за столом. — Этим занимается Эш.

Кочевник кивнул. Интонация Роджера Честера была очень красноречива.

— А вы вообще музыку любите? — спросил Кочевник.

Необходимости притворяться больше не было.

— Вашего типа — нет. Не особенно.

— А вообще какую-нибудь?

— Слушайте, не надо тут умничать. Этот бизнес, друг мой, начал еще мой дед. Сколотил караван певцов-кантри, и они играли в таких местах, где вы бы ссать не стали. А мой дед был зазывалой — стоял сзади в грузовике и орал в мегафон. Зазывал клиентов с полей и ферм и брал с них маленькие денежки за большое развлечение. — От его голоса звенело стекло. Кочевник подумал, что еще чуть-чуть — и снежный баран возьмет реванш.

— A-а, понял теперь! — Глаза у Роджера Честера светились, но недобрым пламенем. — Эш, посмотри-ка на эту троицу. Знаешь, что ты видишь?

Наверное, Эш решил, что вопрос риторический, потому что от ответа воздержался.

— Это арти-и-исты! — громогласно сообщил Роджер Честер. — Мне такие попадались. Они приходят изменить мир и объявить великие истины, а кончают тем, что живут в машинах и на хлеб зарабатывают, играя на перекрестках. Знаете, что я вам скажу? — Он выдержал паузу — не слишком долгую. — На ваше искусство всем положить с прибором. На ваши откровения. Так было во времена моего деда, и уж точно в наши времена так. Люди хотят развлечься. — Он разделил это слово на три отчетливых слога, будто его гости никогда его раньше не слышали. — Что музыка говорит — им плевать. Они не слушают. Они приходят в бар в пятницу вечером — повеселиться, пива выпить, с парнем или с девушкой познакомиться. А вы тут знаете кто? Звуковой фон, вот кто вы.

Берк положила сапог на стол.

Роджер Честер на нее глянул, но его уносил поток вещания истины, и он решил, что выдаст этим людям то, на что они напросились.

— Суть нашего дела — деньги, — сказал он. — А не искусство. Искусство идет на хрен. Разве что я на нем смогу наварить как следует, и тогда я скажу: принесите мне побольше искусства! Но продавать людям откровения — это работа тухлая. Если это ваше откровение, ваш месседж нельзя замаркировать, упаковать, продвинуть на рынок и продать масштабно, то его — с моей точки зрения, друг мой, — попросту нет.

Вот это второе «друг мой» чуть не столкнуло Кочевника за край. Но он сдержался. Сдержался. Положил руки на колени и крепко сжал пальцы и попытался улыбнуться, но вышла напряженная гримаса. Против развлечения он не возражал. Развлечь публику — ничего плохого в этом нет. Музыка «The Five» и была в основном развлекательная, хороший рок-н-ролл или баллады, но все-таки… слышать, что у них есть граница, черта, которую нельзя переступать, ящик, в котором надо сидеть и быть довольными и даже не пытаться вылезти наружу… Это само по себе было каким-то видом смерти. Смертью эксперимента, смертью благородных неудач от попытки достать слишком высоко. Смертью различения хорошего и плохого в собственной работе. Единственное, чего хочешь, — чтобы тебе заплатили, и домой к телевизору, потому что ничего нет важнее монеты.

— Мистер Честер, — заговорил Кочевник. — Вы же ничего не знаете о нашей музыке. А она та же самая, что была всегда. Месяц назад — вы правы, нас едва ли кто-нибудь знал. Мы работали, у нас были свои фанаты, но…

— И ничего у вас не получалось. Я видел цифры.

— Верно, — сказал Кочевник, продумывая каждое слово. — Так что же поменялось? Мы вдруг стали знамениты и всем этим людям вдруг страшно нужны. И вы хотите впихнуть нас во все гостиные и в каждый айпод — потому что двоих наших музыкантов убили? И еще один в больнице? Но ведь музыка — та же самая. Мы работаем, работаем и стараемся сделать как можно лучше, — и ничего не получаем, не выменяв на гибель наших друзей? — У него сорвался голос. — Вы ничего этого для нас раньше не делали и неправильно было бы делать сейчас. На этом мы все согласились. Группа «The Five» кончилась. Потому что если у нас будет успех, мы хотим, чтобы это был успех нашей музыки, а не гибели наших друзей.

— Джон! — Роджер Честер выложил имя, как яйцо на сковородку. Улыбнулся, перестал улыбаться, улыбнулся снова. — Речь хорошая, но бессмысленная. Допустим, вы сейчас отсюда выйдете злые, как шершни, и решите расплеваться с моим агентством. Вы решите меня уволить — за попытку заработать вам кучу денег и большой успех. Но дело в том… что в этом бизнесе заправляю я. Не я один — другие, такие же, как я, они повсюду. Понимаете, мы вроде как сторожим ворота. Да, мы ищем музыкальные таланты. Нам они нужны. Но народу с музыкальными талантами — уйма. Тогда мы среди них ищем людей симпатичных или с какой-то странностью. С позицией и личностью. Такое, на что массовая аудитория купится. Ищем бунтарей — или создаем их сами. Организуем критику и упоминания в журналах. Мы поливаем траву, а не сорняки. Так что если мы кого-то пустим внутрь и этот кто-то не даст нам того объема продаж, который мы ожидаем, то это будет — неправильно. И мы — что ж, мы подтолкнем его обратно к воротам. И какое-то время мы с ним повозимся, но если нам покажется, что это время можно использовать продуктивнее… ну, тогда мы его вытолкаем за ворота и пожелаем счастливого будущего. Так что вы можете отсюда уйти, но куда ж вы пойдете? А, я забыл про сеть! Ой, не смешите меня. Можно подумать, там водятся настоящие деньги или можно сделать настоящую карьеру — с недоделанными этими блоггерами и дешевыми прокатными дископечатающими станками.

Роджер Честер сделал большой, долгий глоток кофе.

И еще один.

— Так куда же вы пойдете?

Соло Кочевника закончилось, но эхо его еще отдавалось от черных стен. Ариэль снова шагнула к микрофону.

И снова стихли барабаны — только остался ритм баса и лязганье хай-хэта, и тихо, будто читая вслух детские стихи, Ариэль спела:

Сидя на коричневом диване с Берк и Ариэль, Кочевник подумал о судьбе группы «Ezra’s Jawbone», о словах людей в костюмах, что потрясающая рок-опера «Дастин Дэй», не похожая ни на какой образец и не подражавшая ни одному существующему звуку, не годится, потому что в ней нет сингла, на который клюнет покупатель, ребята. И эти костюмные внушили музыкантам «Ezra’s Jawbone» мысль, будто это их провал — их, а не тех, кто не слышит музыки.

А Кочевник знал правду. И отчасти поэтому громкость голоса у Роджера Честера бесконтрольно зашкаливала.

— Вам медведь на ухо наступил, уши у вас жестяные, — сказал он Роджеру Честеру. — Вот вам и приходится ждать, пока кто-то скажет, что музыка хорошая и имеет свою ценность, а тогда вы спешно становитесь приветливым и радостным и всем рассказываете, что давно это знали. Может быть, вы боитесь, потому что у вас есть инвесторы, ищущие быстрых денег, и вы не можете — и не станете — поддерживать ничего, кроме абсолютно верных дел. Но вы же на верных делах делаете деньги? На удобных? Если вы не любите музыку вообще, если не видите в ней ценности, кроме денежной, как вы можете себе позволить упустить прибыль? И вот мы… вчера никто, а сегодня — такое верное дело, вернее не бывает. Потому что случилась трагедия и на нас обратили внимание.

— Для меня это звучит как золотой шанс.

— Как вы стали командовать людьми, для которых музыка действительно что-то значит, мне не понять, — сказал Кочевник. — А ты, — обратился он к Эшу, — ты свои уши в задницу засунул.

Роджер Честер снял очки и протер их белым носовым платком. Он все еще напряженно улыбался.

— Все, что я могу на это сказать: мы обсуждаем вековую войну между искусством и бизнесом? Так, друг мой, бизнес ее выиграл давным-давно. И если вы еще этой истины не знаете, то… — Он надел очки, чтобы лучше рассмотреть лицо побежденного. — Добро пожаловать в реальный мир.

Кочевник сказал Берк и Ариэль, что им пора, наверное. Все встали, и тут Роджер Честер переборщил с прощальным ударом в спину:

— Выходит, что ваши друзья погибли ни за что.

Кочевник уставился на него через стол. Еще месяц назад он бы прыгнул на этого человека, кем бы тот на фиг ни был и какой бы ни был старый, и вбил бы эти слова ему в рот. Он бы его согнул в три погибели и заставил улыбаться туда, где солнце не светило.

Но сегодня — нет.

— Вы знаете, куда пересылать чеки, — бросил он.

— Разумеется, мистер Чарльз. За вычетом пятнадцати процентов нашей комиссии, путевых издержек, различных рекламных и непредвиденных расходов, как сказано в нашем соглашении. Знаю, конечно.

Они двинулись прочь из офиса. Перед тем как за ними закрылась дверь, Роджер Честер сказал:

— Вы еще вернетесь.

На сцене Кочевник то и дело думал, как бы прозвучала эта песня с поддержкой бас-гитары Майка, с золотыми клубами звуков от клавиш Терри. Они уже почти доиграли, почти закончили, а Кочевник все еще боялся этой песни, потому что не понимал ее, не понимал ее цели и причины, не знал, что случится, когда отзвучит последняя нота.

Ариэль, приблизив рот к серебристому микрофону, еще раз повторила рифмованные строчки:

И тут снова в полный голос зазвучали барабаны, Берк вложила в них свою силу, Кочевник пустил в расцвеченный воздух несколько парящих фраз, и Ариэль закончила надрывным выкриком:

Последняя строка летела и ширилась до тех пор, пока поставленный оперный голос Ариэль не сделался грубым и хриплым, но она управляла им, играя натянутыми до предела голосовыми связками:

Песня подошла к концу — осталось несколько секунд. Музыка стала стихать — последний взлет электрической гитары, словно взмах клинка в воздухе, и Кочевник закончил, и Ариэль сыграла ту же фразу, с которой начинала песню, и Берк ударила в бас-барабан и хлопнула хай-хэтом — и все.

Насколько мог понять Кочевник, ничего в старом мире не изменилось.

Зал вопил и аплодировал, вспыхивали блицы фотоаппаратов, снималось видео, Берк бросила в публику палочки, Кочевник сказал:

— Доброй ночи всем — и спасибо, что пришли.

Он отключил гитару и вынес ее со сцены. За ним пошла Ариэль, следом Берк. Стали гаснуть огни, сообщая, что концерт окончен. Из колонок полилась музыка — запись какой-то другой группы. Публика, почти вся в футболках «The Five», потянулась понемногу наружу. Зрители были довольны: представление удалось.

За кулисы пришел Тор Бронсон в белом костюме и футболке «The Five». Загорелая кожа светилась, волосы были лимонно-желтые. На руке у него висела блондинка, которая могла бы быть его дочерью-подростком, и одета она была как ученица католической школы, а во рту у нее был леденец на палочке. Кочевник подумал, что теперь Тор забавляется порнокуколками.

— Ах ты, дешевый паразит! — сказал Кочевник, имея в виду, что Тор сэкономил десять долларов, надев футболку. Тор на это ответил, что если этот гребаный сосунок теперь имеет время, так должен приехать к нему в Кали и у него поселиться. Кочевник сказал, что подумает, а не хрен думать, сказал Тор, надо так и сделать. Сказал, что остановился в «Дрискилле» — переговорить кое с кем в студиях звукозаписи и несколько дней оттянуться, погреться на техасском солнышке, новые группы послушать, и если Кочевник к нему не заедет, он тогда некоторую пару яиц поджарит на костре и сожрет на техасском тосте с соусом «хабанеро». Хотя и не гей.

— О’кей, — сказал Кочевник.

Тру с женой разминулись с Тором и его кобылкой в дверях артистической, и Кочевник решил, что если старый мир не треснул от этого события пополам, то еще несколько тысяч лет он продержится.

Тру и его жена сели с Кочевником, Ариэль, Берк, владельцем «Виста Футура», парой ребят, ведущих фанские сайты в сети, техником по звуку и каким-то бородатым стариком в берете, владельцем «Сыграй это снова, друг» — магазина винтажного винила и компакт-дисков на Андерсон-лейн. Он вкатил тележку с двумя большими коробками дисков «The Five», которые просил оставшихся членов группы подписать серебряным маркером. Какие-то еще люди ходили туда-сюда — познакомиться, сделать снимок. Какая-то добрая душа принесла музыкантам пиво. Два серебристых маркера исписались насухо. Старик достал еще несколько из рюкзака, запах которого показался Тру слегка подозрительным. И скроен он был из пятнистой ткани с большим вышитым листом конопли. Жена Тру, хрупкая миловидная женщина по имени Кейт, поглядывала на бородатого настороженно, а у того была привычка смотреть на людей в упор, и для нее он не сделал исключения. Смотреть не мигая несколько минут. Еще у него была привычка вскакивать, несколько раз пробегать по комнате, а потом садиться на стул, поджав ноги по-турецки. Она прошептала мужу, что вряд ли этот человек от мира сего. Тру ничего не ответил. У него была повязка на правом глазу, локоть болел под гипсом, и им было пора возвращаться в «Рэдиссон», потому что рано утром они улетали домой.

— Пора нам, пожалуй, — сказал Тру.

Ариэль его обняла, Берк подошла угрюмо, с каменным лицом, и он не мог понять, что она сейчас сделает. А она сжала кулак и взметнула его в воздух, он стукнул по этому кулаку ладонью, и она тогда расплылась в улыбке — типа «какой же ты болван» — и тоже обняла его.

— Какое счастье, что мне не надо все это подписывать, — сказал Тру Кочевнику, здоровой рукой показывая на коробки.

— Ага, — согласился Кочевник. — Менеджерам легче.

Тру кивнул. Посмотрев на Кейт, увидел, что она уставилась на бородатого, а тот на нее — битва гляделок.

— Карточка есть? — спросил он Кочевника.

— Тачка? Есть, конечно.

— Карточка, — поправил Тру. У него одна была такая в левом кармане, приготовленная, и он достал ее и отдал Кочевнику. — Визитная карточка с телефонным номером.

— А! Нет, нету.

Кочевник взял карточку, на которой был рабочий телефон Тру плюс добавочный на лицевой стороне, а на обороте левой рукой написан его домашний телефон.

— Стоит иметь. Чтобы люди знали, как с тобой связаться. — Тру знал, что если бы ему понадобилось связаться с Кочевником, у него вся сеть ФБР была бы в распоряжении вместо телефонного справочника. — А с чего ты решил, будто я сказал «тачка»? В ушах звенит?

— Да нет, просто никто меня про карточку раньше не спрашивал.

— Тебе стоило бы подумать насчет защиты ушей. Всем вам. Ведь слух для вас очень важен.

— Да, мне говорили.

Тру уставился на него в упор:

— Ах ты, сукин ты сын! — Тру не мог сдержать улыбки. — Ты мне денег должен, кстати. За некоторые издержки на зубных врачей и уборку безобразия, что ты устроил в греческом ресторане Тусона, и чем меньше ты будешь об этом знать, тем лучше. Но когда-нибудь я их с тебя получу. Когда ты будешь достаточно богат, чтобы расплатиться.

— Быть может. — Кочевник пожал плечами. — Посмотрим.

— Ладно, пора нам, — сказал Тру.

У Кочевника заныло сердце. Он обнял Труитта Аллена, прижал его к себе, и Тру сказал: «Осторожно, локоть», — но голос у него дрогнул при этих словах. Кейт отступила на несколько шагов, и старый бородач моргнул и отвел глаза на подписанный серебром диск, лежащий у него на коленях, с изображением группы «The Five» на фоне змея, сползающего с пирамиды Эль-Кастильо в Чичен-Ице. Музыканты окружены размытым лиловым сиянием, а темно-багровое заглавие читается как «Кет-ЦЕЛЬ-коатль оправдывает средства». Старикан понятия не имел, что все это создано компьютером и фотошопом — они уж никак не могли себе позволить поездку на Юкатан — и возникло из сна, который привиделся Ариэль после мексиканского ужина, возмущавшегося тем, что его съели. В памяти у девушки остался навязчивый и несколько пугающий образ: путешествие сквозь пространство и время на спине пернатого змея, Кетцалькоатля — связующего звена между богами и людской знатью, надзирателя за человеческими жертвами. И название песни возникло из циничного выражения, советующего выбираться из любой ситуации любыми средствами, подвернувшимися под руку. Вот на такие мысли ее навело сновидение.

— Будь собой, — сказал Тру Кочевнику. Он эту фразу заготовил на прощальный момент, потому что такой совет рокер мог бы воспринять.

— И на полную пружину, — ответил Кочевник.

Этой фразы Тру явно не понял, но и не надо. Сошлись ненадолго две планеты, по необходимости, и теперь та же необходимость разводит их по прежним орбитам.

— Спасибо, что нас вытащил, — сказал Кочевник, и в этом был смысл, хотя у Тру впереди будет много ночей на размышление, не было ли лучшего способа вытащить группу, и так, чтобы Терри Спитценхем не погиб. Но он никогда не забудет, как играл Терри в той студии, голос «Леди Франкенштейн» из колонок и слова Терри: «Спасибо, что дал мне время».

И еще он знал, что на самом деле вытащила их Ариэль, и он ей это сказал. Противостоять Джереми Петту с его винтовкой, как это сделала она, — был самый храбрый или самый безрассудный поступок, который Тру видел за всю свою жизнь. Должны быть какие-нибудь медали для гражданских за такое, но так как Кейт будет единственным человеком, который услышит всю историю целиком или узнает, что рассказала ему Ариэль — как она видела ситуацию, — то ничего существеннее грамоты ФБР с благодарностью он для девушки не добудет. Он сделал для других все, что мог, способствуя концу, пусть и трагическому, опасного индивидуума, который к тому же был своим братом-морпехом. Но за кулисами он сумел погасить денежные обязательства Джона Чарльза и почистить его личное дело. Самого его ожидало на будущей неделе награждение Звездой ФБР и медалью «За доблесть».

Тру считал для себя честью знакомство с ними. Он чувствовал себя одним из них. В конце концов, Ариэль сказала ему, что поняла смысл песни из его случайно брошенной фразы: «Как раз когда думаешь, что нет ничего нового в этом старом мире». После этих слов, сказала она, ей все стало ясно. Так что в этой песне есть и его вклад. Он — автор песни.

В каком-то смысле.

Жена взяла его за левую руку, потому что он не шевельнулся и на самом деле хотел бы остаться, пока не подпишут все диски, все до конца, и начнут выключать свет.

Она вывела его из артистической, и когда он оглянулся, то хотел им сказать, что снова возьмет гитару, когда рука заживет. Но не стал, потому что им нужно заканчивать вечер и ехать домой отдыхать. И ему уж точно надо.

Глава тридцать первая

Они уже почти закончили надписывать диски, когда в артистическую вошел высокий молодой человек лет двадцати. Под пиджаком в красную полоску у него была футболка с эмблемой «The Five». Волосы у него были длинные, песочно-каштановые, глаза серые. Красивый, но тощий и угловатый, и выражение лица мрачно-озабоченное. Когда Берк взглянула на него в первый раз, она первым делом подумала, что Джина Фейн, новая Дженис Джоплин и признанный Голос Нации, умерла от слишком бурной жизни.

Молодого человека звали Бен Райвингтон, и он был басистом в группе «Мадстейнз». Подойдя прямо к Берк, он спросил:

— Можно с тобой поговорить?

— Валяй, — ответила она, продолжая подписывать диски.

Он посмотрел на Ариэль и Кочевника, которые знали, кто он, но не были с ним знакомы. Берк с этим человеком ни разу в жизни не говорила.

— Я бы предпочел с глазу на глаз.

— Ладно, — решила Берк. — Подожди, я тут закончу.

— Выступление у вас было отличное, — сказал гость, обращаясь к Кочевнику и Ариэль. — Я ваш большой фан, еще с первого вашего диска. Хотел с тобой заговорить в «Кертен-клаб», но… иногда, бывает, вдруг зависаешь. И на людей просто смотреть не хочется, сам знаешь.

— А то, — ответил Кочевник.

— Футболку я в сети купил.

— Тебе идет, — улыбнулась Ариэль. Она, как и Кочевник, гадала, почему сегодня этот крокодил нигде не играет. Джина Фейн и «Мадстейнз» были очень популярны и очень талантливы, они были молоды — старшим был двадцатидвухлетний барабанщик XB4Y,[46] — и энергия из них хлестала. — Не знала, что вы тут в городе. У вас был ранний концерт?

— Нет, — ответил он. — Я приехал из Далласа, когда про это узнал. У нас… Джина не совсем в форме.

— А что с ней?

— Не совсем в форме, — ответил он, отводя глаза, и Ариэль поняла, что развивать тему не нужно. Он смотрел, как она подписывает диск и тянется за следующим. — Вы действительно через огонь прошли, — сказал он. — Не понимаю, как вы уцелели.

— Повезло.

— Я слышал, что не в одном везении дело. Слышал, что… — Он опустил глаза. Ариэль ждала, пока он найдет слова, которые ищет. — Что с вами была благодать. Без нее живыми бы не вышли. Здорово по-дурацки звучит?

— Да нет, — ответил Кочевник. — В смысле… в смысле это можно понять.

— Последняя песня мне понравилась, — сказал Райвингтон. — «Новый старый мир». Что-то мне созвучное.

Ариэль подняла на него глаза. Она видела, что ему что-то нужно, отчаянно нужно, и он не пришел бы сюда, если бы не надеялся это найти.

— Я после концерта хотел прийти поговорить, но на вас там навалилась публика, а я знаю, как это бывает. Поэтому пошел в другой клуб выпить пива. Услышал, как другая группа заканчивает концерт. Но ваша последняя песня меня зацепила и заставила снова прийти. Вот насчет того, что меняешь сам. Вроде как если хочешь, чтобы что-то было сделано, так и сделай. Ответственность на себя возьми. — Он вдруг улыбнулся, как застенчивый подросток, и даже покраснел. — Ну да, звучит как херня… когда такое говорю я, а не песня, — поправился он. — Песне-то как раз респект, ребята.

— Спасибо, — сказал Кочевник.

Он продолжал подписывать, но слушал очень внимательно.

— Я считаю, что песня может зацепить человека. И обратиться к нему. Ну, типа ткнуть пальцем в грудь и сказать вроде: «А ну, ты, вставай!» Я понятно говорю?

— Правильно говоришь, — согласился Кочевник.

— Ага. — Райвингтон вздохнул с облегчением, будто перешел через очень важный мост.

Группа закончила надписывать диски, бородач в берете таращил глаза и рассыпался в благодарностях, поцеловал руку Ариэль, хотел поцеловать руку Берк, сообразил, что не надо, и увез свою тачку разгружаться. Никого не осталось, кроме владельца «Виста Футура» и менеджера, которые наводили порядок в офисе и писали заказы на доставку пива. Барабаны Берк погрузили на дно ее небольшого черного пикапа, стоящего на парковке на той стороне улицы. Три гитары Кочевника и набор стомпбоксов лежали в его красном «форд-фокусе» две тысячи первого года, ожидая на той же стоянке. «Овация» и «Темпест» Ариэль ждали в ее серебристой «короле».

— Вот что, — сказала Берк Бену Райвингтону, шагая вместе с Кочевником и Ариэль к выходу из клуба. — Все, что ты хочешь мне сказать, можешь сказать при моих друзьях.

Райвингтон остановился. Его лицо было высвечено резким светом угловых ламп — светом реальной жизни, когда представление закончилось и зрители разошлись.

— О’кей, — сказал он. — Джина болеет. Она на герыче.

Все промолчали. Кочевник знал, что Джина не отстает от Дженис по части алкоголя и наркотиков, и он все надеялся, что не найдется такого дурака, который даст ей попробовать героин для комплекта.

— Ей нужно помочь. — Райвингтон обращался к Берк. — Понимаешь, она же гребаный псих. У нее голос, у нее талант, у нее вид, и она охрененно любит музыку больше всего на свете, но эта дрянь ее убивает. И убьет, если никто не придет помощь.

— Так организуй ей помощь.

— Вот это мне песня и велела сделать, — ответил Райвингтон. — Вернуться сюда и попросить тебя помочь мне спасти Джину.

— Меня? Почему меня?

— Через две недели у нас начинается турне. Едем в Англию. Первые концерты за границей — это же, блин, какая адова работа будет. А Джина — это Джина. Соберет свое барахло, залезет в нору и эту нору с собой утащит. И я могу сказать, что если уж она захочет залезть, то так залезет, что никто за ней туда не попадет. Но пару дней назад ушел Лоуренс.

— А кто это?

— XB4Y, — ответил Райвингтон. — Лоуренс Джолли, так его на самом деле зовут. Сказал, что хватит с него ее выходок, он уходит к хренам в «Beastie Crew». Те в любом случае лучше подходят под его стиль. Так что наш человек в агентстве ищет нам ударника, но… это должен быть человек зрелый. И с опытом дороги, понимаешь?

Берк решила, что понимает. Но не понимала, нравится ли это ей.

— Мне всего двадцать шесть.

— Ну, так это… больше, чем остальным. Я только говорю, нам нужен… Джине нужен… нужен человек, на которого она может положиться. Кто, ну, понимает, что к чему.

— И ты думаешь, что это я?

Райвингтон переступил с ноги на ногу. Несколько секунд он не решался взглянуть в грозовое облако, которым могло стать ее лицо, потом взглянул.

— Я на это надеялся.

Берк повернула голову, посмотрела туда, где стояли Кочевник и Ариэль. Стояли так, что им было слышно, но на расстоянии, показывающем, что она свободна, если захочет.

— Самое странное, — продолжал Райвингтон, — что Джина — из консервативной семьи, и она взбунтовалась, она там свой талант и себя бросила им всем в морду… но она их любит. Такое чувство, что эта семья ей нужна. Она только не знает, как снова к ним вернуться.

Берк смотрела в пол. Долго смотрела.

— Может, сядем где-нибудь пива выпьем? Я угощаю. И поговорим? — спросил он.

Берк подняла голову. У нее на скулах напряглись желваки.

— Если ты или кто-нибудь из вас хоть когда-нибудь назовет меня «мэм», — сказала она, — я ему на фиг мозги вышибу. Это ясно?

— Ага! — Он закивал очень энергично. — Ноль проблем.

Берк еще раз посмотрела на друзей, улыбнулась им злорадно, так, чтобы Райвингтон не видел.

— Это без шуток.

— Понятно.

— Теперь можешь мне ставить пиво, — сказала она.

И еще раз оглянулась на потемневшую сцену.

На парковке они с Кочевником стукнулись ладонями, Ариэль она поцеловала в щеку.

— Созвонимся, — сказала она, может, чересчур жизнерадостно.

Равингтон сел в свою «хонду-пилот» и завел мотор. «Кирпичная стена» Берк подошла к своей машине, с небрежной грацией вдвинулась за руль и пустилась вслед за Райвингтоном в будущее, показав друзьям знак мира.

Кочевник и Ариэль остались вдвоем — и одни.

— По чашке кофе? — предложил он.

— Я знаю тут место, где есть «серебряная игла».

— Веди.

Кейт Аллен проснулась, почувствовав, что мужа в кровати нет. В номере «Рэдиссона» было темно. Кейт стала нащупывать лампу на ночном столике, но муж сказал:

— Это не нужно.

Он сидел в кресле у окна, в отглаженной синей пижаме. Шторы были открыты. Уличный свет еще горел и мигал, и в ночном небе медленно летел самолет.

— Который час? — спросила она.

— Поздно. Или уже рано, скоро рассвет.

— Это рука тебе спать мешает? Болит?

— Болит, конечно. — Рука в гипсе была вытянута перед ним, Кейт видела его профиль в стекле. — Но ничего страшного, я просто думаю. Ложись спать.

Она знала, что ему много есть о чем подумать. Он рассказал ей о поездке к родным Джереми Петта в Рено. Это, он сказал, он должен сделать. Полет на один день, утром туда, вечером обратно. Он рассказал, как приехал к маленькому дому в грустной части города, где, сказал он, стоит в воздухе едкий запах, горький горелый запах. Он ей рассказал, как отец Джереми Петта, награжденный морпех, ни разу не взглянул ему в глаза во время разговора, хотя Труитт выразил свое глубочайшее сочувствие и глубочайшее уважение к молодому человеку, который потерял дорогу.

Отец Джереми Петта не разжимал правого кулака, у него даже костяшки побелели. На левой руке не хватало трех пальцев. Он был сержантом морской пехоты, участником «Бури в пустыне» в девяносто первом. Мать Джереми Петта, сказал Труитт жене, надела на лицо непроницаемую маску, и когда ходила, то будто прилипала к стенам, и раз или два она оказалась на стуле, где несколько секунд назад ее не было, или же вот только что она была видна в дверях — и вдруг ее там нет.

Она в совершенстве овладела искусством становиться невидимой.

«Спасибо, что заехали», — сказал в дверях отец Джереми Петта, но запавшие глаза смотрели на клочок земли, где не было травы.

Кейт лежала на подушке, глядя в темноте на мужа.

— Я думаю, можем выбраться в аэропорт пораньше.

Он кивнул, но почти незаметным движением.

— Хочешь, расскажу одну вещь? — спросил он.

Она сказала, что хочет, конечно.

— Про городок Стоун-Черч, — сказал он. — Все время в голове вертится. Уже пару дней.

Он ей изложил историю, рассказанную Ариэль. История взволновала Кейт, и Тру непонятно было, как ей рассказать остальное — про Коннора Эддисона и так далее, но чувствовал, что он как ее муж и как самый близкий друг должен будет в свое время это сделать. Она ведь тоже ему самый близкий друг.

— Стоун-Черч, — повторил он. — Правда, поразительная история? Просто неимоверная. Вдруг когда-то, бог его знает когда, человек тридцать — сорок вышли на дорогу, ведущую прочь от Стоун-Черч…

И, говорил он, не поразительно ли будет, если они вдруг вылезут — все в синяках и порезах от цепей и проволочных заграждений, и на них старые наряды, но совсем не маскарад, и они моргают на солнце, которое вообще забыли, что когда-то видели, потому что вся их жизнь кажется им дурным сном… Они идут по дороге, в этот далекий день будущего, и с ними старый доктор, и большой медведь-шериф, а его поддерживает тоненькая китаянка, и четверо головорезов Гражданской, которые приехали подраться, а попали снова на войну, и пара проституток, у которых еще французские духи не выветрились, и неотесанные мужики, и их неотесанные жены и дети. И прямо между ними, в самом центре, идут двое мальчишек, женщина, которая много вынесла, и полубессознательный проповедник, несущий тельце девочки, завернутой в его собственный пиджак.

Дурной сон, думают они. Кошмарный сон о кошмарном мире. Вроде как заснуть в одно мгновение и проснуться, ничего не соображая, не понимая, где ты. И это не проходит, а тянется и тянется. И быть может, они держатся вместе, пытаясь найти дорогу из кошмара, а у проповедника больше, чем у всех, причин двигаться самому и побуждать двигаться других. Самая главная причина: вопреки всему этому туману и безнадежности — дать своему ребенку христианское погребение.

Не удивительно ли было бы, говорил Тру, если бы, когда все эти люди пробирались по стране, где нет ни горизонта, ни компаса, ни солнца и ни луны, вышел вдруг из сгущения тьмы некто, увечный и болезненный, и треснувшими губами прошептал бы: «Идите за мной».

И что за дорога это была бы? Откуда и куда? Через неведомые равнины, через пустынные горы и долины, где клубятся тени? И время теряет смысл, время перестает существовать. Некоторые могут отпасть или уйти, или их сманят на другие тропы, и они пропадут. Этому некто пришлось бы заставлять остальных двигаться. Потому что он знает, потому что он нашел дорогу отсюда. Не для себя — его жизнь кончена. Для них, потому что они еще не прожили своей жизни, а в стекле есть трещина.

Как они выберутся? В том же тумане кошмара, что привел их сюда? Ударом грома, который пробудит их среди ночи? Или же где-то впереди, за тысячи миль впереди есть пятнышко света в темноте, и надо идти на него, как на пламя свечи?

Увидят ли они, что и они сами, и одежда их засыпана красной каменной пылью, как будто они соткались заново, продавленные через стены горы и воссозданные на той стороне? Увидят ли они у себя в волосах блестки серебра? И что может сказать преподобный тому изувеченному поводырю в последний день, в последний миг перед исходом? «Как тебя зовут?»

И он может ответить голосом из самых глубин страдания: «Меня зовут…»

— Хватит, — сказала Кейт. — Я серьезно.

Тру тихо дышал. Локоть болел, но скоро должно было стать лучше.

— Такая штука, — сказал он, — могла бы потрясти основы мира.

— Ну, воображение у тебя очень живое. Я всегда это знала. Когда выйдешь в отставку, надо будет тебе это записать.

— Нет. Я просто подожду, пока это случится.

Тру уставился в окно на огни человечества. Все увереннее начинал заявлять о себе синий рассвет. Интересно было бы, подумал Тру, действительно податься в отставку. Ранение может ее ускорить. И хорошо было бы уйти большой собакой, с костью Медали за Доблесть в зубах.

— Подумываю заняться менеджментом, — сказал он.

Кейт не решилась спросить, что это значит. Но подумала, что надо поторопиться, встать пораньше и отвезти его в «Дом блинов» по дороге в аэропорт, пусть поест любимую еду: блины с сиропом и яичницу с беконом.

Вряд ли это сильно скажется на его сердце.

По крайней мере один раз можно.

Кочевник и Ариэль были на дороге. Свою машину она оставила на их последней остановке — там, где они смотрели, как свежевыпеченные пончики едут на транспортере, пудрятся сахаром или корицей и покрываются свежей глазурью. Сели они в «фокус» Кочевника. Это был единокровный брат «Жестянки» — с мятым радиатором, царапинами на борту с пассажирской стороны, зазубринами, сколами, вмятинами и выпуклостями. Кочевник его приобрел по дешевке у собрата-музыканта, и тогда у машины уже были некоторые несовершенства, но он сам добавил тоже немало. Сейчас, когда они ехали в косом свете фар по техасской дороге, опустив стекла, и предрассветный воздух был подслащен уходящей ночью, Кочевник подумал, что может себе позволить новые колеса.

Это, конечно, было глубокой ночью. Кружка черного кофе, не слишком горького, и чашка «серебряных игл» в небольшой забегаловке в центре с названием «Сельма». В зале стояла дюжина столов, и тут подавали отличное шоколадное печенье, хотя Ариэль не стала его заказывать. Здесь у них начался разговор — о той песне. Потом Кочевник решил, что все-таки голоден, и они снова встретились в кафе «Магнолия». На этот раз Ариэль себе заказала вегетарианский сандвич, а Кочевник попросил гамбургер, только обязательно проверьте, чтобы без сыра, и если можно, среднепрожаренный, в середине чтобы чуть-чуть розовый.

Официантка сказала, что будет сделано.

И продолжился разговор о песне.

— Ну? — сказал Кочевник. Ночная публика вокруг ела и пила, официантки деловито сновали мимо. — Что случилось потом?

— А разве что-то случилось? Я не знаю.

Они в «Сельме» уже заговаривали об этом, но Ариэль понимала, что для него важно возвращаться снова и снова, выискивая, что он мог упустить из виду.

— Что-то должно было случиться. Иначе не могло быть.

Он положил локти на стол, уставился прямо в ее загадочные глаза. Нога болела от долгого стояния, от долгого вождения, но если когда-нибудь он не сможет выдержать небольшую боль, в тот день его надо будет вышибить из этого странного старого мира. Который уж точно не нов. Или нов? Кочевник не знал. Ариэль была уверена, что им дала задание написать песню девушка, которая была не человеком. Они не просили этого задания, но деваться некуда. Потом, как считала Ариэль, Джереми Петт получил задание не допустить, чтобы песня была закончена, — получил от некоей сущности, которую он звал «Ганни». Или же Петт совсем свихнулся, и в этом все дело? А Коннор Эддисон? А псих из трейлер-парка?

Кочевник подумал об этом трейлере, стоящем на жарком солнце посреди пустыни, на «линии ангелов», исходящей с северной стороны Стоун-Черча, или, как он когда-то назывался, Апач-Липа. Этот тупой мудак, так называемый специалист ВМФ по электронике, не умел отличить ангелов от демонов. Кочевник подумал, что было бы, если бы кто-нибудь, умеющий воспринимать эти флюиды или как они там (это звучало как мысли Ариэль), стоял в этом трейлере, в помещении, которое псих использовал как центральный пост, и слушал, или чувствовал, или улавливал тишину в проводах. Может, услышал бы бормотания, рассеянные голоса, едва заметные, как слышится пиратская радиостанция из стенной розетки, или вой помех, которые на самом деле не помехи, а нечестивый голос, возвышенный в ярости, потом уплывающий, как повизгивающая собака. А может быть, быстрый говор, как будто зубы стерты до пеньков, или вдруг кто-то скажет: «Ты!» — звуки перепутаны и перемешаны, как взаимные упреки после проигранной битвы.

Но больше всего — тишина в проводах.

Может быть, зловещая тишина. Та, которая говорит, что нужно составить новый план, потому что эта война навеки.

Написать эту песню — суровое было дело. Ариэль была неколебима в убеждении, что он должен вставить свою строчку. А он не хотел вообще с этим связываться. Он боялся, что когда это будет сделано, когда песню допоют до конца, последнюю песню, клуб «Виста Футура» будет целиком втянут — буль-буль — в космическую воронку, в Преисподнюю, в Небеса, в какие-то промежуточные измерения, и придется отбиваться от ворон в вечных зарослях ежевики, если не успеют набрать корзины для Иисуса. Черт его знает, чего он ожидал.

«Тебе нужно написать строчку, — говорила ему Ариэль с огнем в голосе. — Ты первый об этом заговорил, понимаешь? Майк начал, но идею дал ты. И ты должен написать строчку».

В больнице в Альбукерке, пока ждали, чтобы прилетела жена Тру, он посмотрел на то, что она написала, на заглавие, которое она дала, и спросил.

— Это вообще про что?

— Ты еще не понял?

На самом деле он понял.

О понимании. Понимании, кто ты такой в ограничениях жесткого старого мира. О понимании, что иногда обстоятельства сурового старого мира тебя сдавливают, расплющивают и втаптывают в грязь. Но чтобы выжить, чтобы жить дальше, тебе нужно себя сделать легче. Отбросить то, что перестало быть важным, то, что висит на тебе грузом. Тебе нужно мужество, чтобы жить дальше, и иногда ты находишь его в себе, иногда в других. Бывает, что дело кажется безнадежным, кажется дорогой дурака’ и никогда не бывает путь счастливым, пусть даже тебе пожелает это ангел, и есть вещи, которые не меняются и не изменятся, но ничего не изменится вообще, если ты сам не поверишь в возможность перемен.

И еще — это тот самый старый мир, что был вчера. Тот же суровый старый мир, жесткий старый мир. И всегда он таким останется. Но это мир, который нельзя описать всего за четыре минуты, со всей его мешаниной добра и зла, силы и слабости, света и тьмы. Это — мир, таков, каким будет всегда.

Люди живут и умирают, и жизни людей драгоценны; время создавать и существовать, жить и любить — тоже драгоценное время. И песня говорила: «Продолжай действовать, продолжай жить всей полнотой жизни, продолжай расти и создавать, потому что никто живым не уйдет». Это не выкрик страха — это декларация. «Сегодня ты здесь, — говорила песня. — Завтра тебя не будет».

«Промеж этих дней, — спрашивала песня, — что будешь ты делать? Кем станешь ты?»

Может ли быть новый мир в этом старом?

Да, может.

Может ли быть новый мир в этом старом?

Это каждый решает сам. Путешествие туда — это путь внутрь себя, иногда через землю страха. Мир, существующий в человеке, личный мир, глубоко внутри. Вот там и происходит перемена, когда может быть создан мир, новый мир посреди старого.

И этот путь требует от тебя всего твоего мужества.

Но наверняка, думал Кочевник, сидя с блокнотом Ариэль на коленях, для него это не был и никогда не будет тот же самый старый мир.

И в этом все дело.

В конце он повторил вступление Майка с вариацией и добавил то, что подходило, по его мнению, к песне. Он не считал, что его вклад очень хорош. Он прислушивался к мыслям Ариэль по поводу музыки, вступления, структуры аккордов и припева. Он давал идеи, которые ему казались рабочими, но Берк не нравилась мысль ускорять ритм, и Ариэль сочла, что он не прав в смысле некоторых перемен аккордов. Он был более чем уверен в том, что тут в определенном месте нужен си-диез, но Ариэль это не нравилось.

— Мы чего, церковный гимн пишем, люди? — спросил он в досаде. — Мы же рок-группа!

— Будет все хорошо, — ответила ему Ариэль. — Когда будет закончено. Обязательно.

— Ну ладно, тогда ты ее и заканчивай! У меня перекур.

Но на самом деле он этой песни боялся.

— Что должно было произойти? — спросил он снова у Ариэль за столиком в кафе «Магнолия».

Она качнула головой.

— У тебя вообще мнение есть? В смысле зачем она была? Да, я знаю, о чем она. Или думаю по крайней мере, что знаю, но ведь на самом деле мы этого не знаем? Не знаем точно?

— Нет, ответила Ариэль. — Точно мы не знаем. Да и как мы могли бы знать точно?

— Может, она была для Джины Фейн. Чтобы тот парень услышал, чтобы попросил Берк помочь ему удержать Джину от передоза герыча. Получается?

Она знала, что он сам в это не верит, но ответила:

— Может быть, так и было.

— Угу. Тогда скажи мне: ты думаешь, что ангелы вот так переживали по поводу героиновой зависимости Джины? Что все это они устроили ради спасения жизни Джины Фейн, чтобы она продолжала петь и стала второй Дженис Джоплин? И те силы, которые хотели нас остановить — да просто убить, к хренам, — добивались лишь того, чтобы Джина ею не стала? — Кочевник чуть не хрястнул кулаком по столу. Но сдержался. — Не может этого быть! — Он стал заводиться. Надо было съесть гамбургер и сбавить обороты. — Не вижу смысла, — заявил он. — Сказал бы мне кто-нибудь, в чем он тут есть. Или был. Как вышло, что та девушка, та… кто бы она ни была, не поведала нам, чего она хочет? Что нам надо сделать. Она же говорила по-английски. Ну, Господи ж ты Боже мой, она наверняка на всех языках мира умела говорить, если она та, за кого ты ее принимаешь! Так почему же она нам не сказала?

— Да потому что, — ответила Ариэль, — мы бы ей не поверили. И как бы тебе понравилось писать песню, зная, что некая сила, огромная сила, Джон, просит нас выполнить команду? Она хотела, чтобы мы написали песню. И мы написали песню, которую она хотела.

— Ты в этом уверена?

— Да. И мы написали песню, которую хотели мы. Она столько же для нас, сколько для…

Она замолчала, не в силах договорить до конца.

— Джины Фейн? — спросил Кочевник.

Ариэль откусила кусок сандвича и запила водой из бутылки. Кочевник смотрел на нее.

Очень многое хотел бы он спросить на эту тему. Один вопрос был: «Почему мы?» Второй: «Эти силы сейчас присутствуют здесь в кафе, и мы их просто не видим.» И еще: «Может, они вообще всегда и повсюду, и когда сидишь на унитазе, надо быть поскромнее?» И вопрос, который больше всего хотелось задать: «Они все знают? Если нет, чего они не знают? Они спят, едят, трахаются? И все вокруг нас, блин, иллюзия, сон во сне?»

Ну да. И еще один: «Откуда они взялись?»

Но Ариэль в задумчивости жевала свой сандвич, и Кочевник решил, что она знает по этому поводу не больше, чем он, не больше, чем знали от начала времен ученые, жрецы, философы и тысячи тысяч других.

Им не дозволено знать.

Кочевник подумал, что это как космос. Можешь дойти только до определенного предела, когда размышляешь, сколько там звезд и как пространство уходит в вечность. Где стенки этого ящика?

— Я хочу одного: делать музыку, сказал он, и Ариэль посмотрела на него, оторвавшись от сандвича, улыбнулась половиной лица, и он не успел сдержать вопроса, который выскочил сам: — Я тебе еще буду нужен?

— Что?

— Я тебе еще буду нужен? — повторил он и сам ответил: — На самом деле нет. Ты готова начать свое. Может, я слишком сурово с тобой говорил в Тусоне, но это была правда. Ты можешь собрать свою группу. «Группа Ариэль Коллиер».

— Не звучит, — сморщилась она.

— «Ариэли». «Г.А.К.». «Синие шляпы». Вот это уже годится. Это и правда классно. Да, так насчет названия твоей группы. Например…

«Двое», сказала она, глянув на него загадочно.

— Я на время вне игры, — ответил он, отводя глаза. — Мне какое-то время нужно просто подумать.

— И мне тоже.

Момент настал. И очень правильным, очень уместным казалось сделать это прямо здесь. Новый старый мир — прямо за столом «Магнолии».

— Ты меня классом выше, — сказал он. — Как гитарист, как певец и уж точно как автор песен. И дальше ты будешь только расти. А я из типично любительской группы.

— «Когда ударит гроза» — не любительской группы песня. Ты много написал песен не любительского класса.

— Все куски, которые действительно что-то говорят людям, написала ты. Будят эмоции и так далее. Я так, при сем присутствовал. Ты знаешь, что мной двигало? Злость. На очень многое. Могу объяснить, если ты захочешь слушать. Злость — очень слабо сказано. Скорее, блин, вулканическая раскаленная ярость, чего вам всем пришлось насмотреться. — Он отпил глоток «пибба». — Пока она жива, можно действовать. А вот когда мы стали собирать большие залы и репортеры на нас обратили внимание… я стал терять злость. Стал чувствовать, будто мы… ну, будто у нас успех, а именно его недостаток меня дополнительно злил. А без злости — что у меня есть? Я растерял класс, какой был. И знаю это. Так что у меня есть?

— Ты не растерял класс. Спроси фанов, растерял ты или нет.

— Это недостаточный класс.

Она тяжело вздохнула и бросила на него раздраженный взгляд:

— Достаточного ни у кого нету. Каждому приходится упираться и упираться и пробивать какие-то стены. Я знаю, что у меня недостаточный класс. Но я надеюсь планирую — повысить его завтра или в следующий раз, если не выйдет. Начинаешь ты такой, какой ты есть. Ты уже много стен проломил. Не спорь, сказала она, видя, как он морщится, — я правду говорю. Но следующая стена, которую надо будет проломить, ты должен будешь проломить талантом, а не кулаками.

Он задумался — и еще продвинулся на шаг в своем новом мире.

— Ты мне поможешь?

— Это как? Уроки, что ли, давать? Представляю себе.

— Нет, — ответил он. — Ты мне поможешь самого себя пнуть?

Она посмотрела на него через стол, поверх недоеденного сандвича и остатков гамбургера. Наверное, подумала она, это можно было бы назвать свиданием.

— Да, — ответила она.

Они еще довольно долго посидели, пока не подошли две молодые пары и не спросили, не ошибаются ли они, принимая их за тех, за кого принимают.

«А за кого вы нас приняли?» — хотел спросить Кочевник, но ответил приветливо, и их с Ариэль сфотографировали, и пары объяснили, что хотели попасть на представление в «Виста Футура», но двери уже закрылись, там пожарные правила или что-то в этом роде, и они оказались в «Антонз», слушали «The Crop Circles». Кочевник взял счет и заплатил — «Боже мой, а ведь и вправду свидание», — подумала Ариэль, и они вышли из кафе, и тут Кочевник сказал, что хотел бы сводить ее в еще одно место, тут недалеко.

Они смотрели, как плывут по линии пончики один за другим. Кочевник взял себе глазированный, а Ариэль жаренный в масле. Потом он спросил, может ли он ей рассказать историю из своей жизни, про отца, и если да, он хотел бы рассказывать за рулем, просто ехать куда-нибудь и рассказывать, и ехать до самого утра.

Отъехав несколько миль от Остина, они свернули с хайвея на техасские проселки. Проезжали маленькие города, просыпающиеся перед рассветом. Ехали мимо темных полей и далеких огоньков в домах, стоящих, казалось, на краю мира.

Кочевник рассказывал при опущенных окнах, и предрассветный воздух был подслащен теплом ночи, и когда он закончил, когда все было сказано, что надо было сказать, Ариэль наклонилась и поцеловала его в уголок рта и сказала, что да, он ей нужен.

Ей нужен боец, сказала она. Нужен человек, озлобленный против машины. Нужен человек, говорящий правду — так, как он ее понимает. И если действительно часть злости оставила его, то это была злость на себя, калечащая злость, выедающая душу владельца. Ей нужен тот человек, которым он, Кочевник, сейчас становится, который хорошо в себя углубился, который заставляет себя создавать и говорить, слышать и быть услышанным, тот, кто сказал, что просто класса недостаточно никогда. Она думает, что могла бы полюбить такого человека, если это еще не произошло. И велела ему никогда, никогда этого не забывать.

К тому же, сказала она, он чертовски сексуальный сукин сын.

Надо было где-нибудь заправиться. На пересечении четырех дорог стояла небольшая заправка, свет в ней горел. Маленькое семейное заведение, похоже на миниатюрную ночлежку. Кочевник, в приятном обалдении от только что услышанного, подрулил к колонкам. Ариэль вышла размять ноги. Воздух был недвижен и тих, небо синело, и мерцали над головой последние звезды. Кочевник уже собрался взять пистолет ближайшей колонки, как прозвучал мужской голос:

— Никаких кредиток, только наличными. И деньги вперед.

Кочевник и Ариэль обернулись на голос. В свете желтой (чтобы мошки не летели) лампы виден был сидящий перед дверью человек. Рядом с ним, внутри за открытой дверью, находились полки с барахлом: бумажные полотенца, пакеты чипсов, моторное масло, омыватели и прочее. И небольшой киоск с бакалеей. Человек был одет в ковбойскую шляпу, линялый рабочий комбинезон, джинсы и ботинки. И в руках у него была акустическая гитара. На ней он и играл, когда они подъехали.

— Деньги вперед, — повторил он голосом резким, как суховей, продолжая перебирать струны.

— Мне на двадцать баксов.

Кочевник, хромая, подошел к хозяину, доставая бумажник. Замедлил шаг, приближаясь к ковбою, потому что лица в тени полей шляпы не было видно, но казалось, что этот человек старше, чем земля под холмами. Тощий, как столб изгороди, простой, как дубленая шкура, и на вид был злее, чем розочка из разбитой бутылки пятидолларового виски.

Ковбой, продолжая перебирать струны, протянул жилистую руку и взял деньги.

— Заливай бензин, — разрешил он и снова заиграл какой-то техасского типа мотив, который Кочевник не узнал.

Кочевник включил пистолет, бензин полился в бак. Ариэль отошла чуть в сторону, подняла лицо к небу, поставив руки на бедра. Кочевник подумал, что в этом наряде она чертовски хороша. Подумал, что неплохо было бы отвезти ее куда-нибудь позавтракать. Но он не очень понимал, где вообще находится, и никаких дорожных знаков не было.

Сэр, обратился он к ковбою. — Куда идет эта дорога?

Он показал на перекресток, на дорогу, идущую на восток.

— Дальше, — ответил старик.

Кочевник ощутил легкую дрожь, будто что-то шагало у него глубоко внутри.

— Как вы сказали? — переспросил он.

Ковбой продолжал играть, перебирая пальцами вверх-вниз по гитаре. Просто напоказ.

— Если тебе надо уши прочистить, у меня ушные палочки есть.

— Джон? спросила Ариэль, подходя ближе. — Что тут?

Кочевник не ответил. Он не мог говорить.

Это был ответ на загадку, мучившую его семнадцать лет. Может быть, тоже дар судьбы.

Джонни, дорожной карты тут нет…

…но дорога идет дальше.

Джон Чарльз знал, что более точного ответа — пусть даже он есть — ему не получить никогда.

Он улыбнулся Ариэль. Почувствовал, что улыбается еще шире. Почувствовал, как тяжесть свалилась с плеч.

Очень приятное ощущение.

— Все хорошо? — спросила Ариэль.

Он кивнул, вытащил пистолет из горловины. Закрыл бензобак. Отступил, глядя на развалюху-автомобиль, будто увидев его в новом свете.

— Сэр? — обратился он к ковбою, который так и сидел, опустив голову. — Есть у вас краска-аэрозоль.

— Красная, белая и синяя. Красная и белая кончились. Можешь выбирать.

Кочевник выбрал синюю. Заплатил за нее, сказал ковбою, чтобы сдачу оставил себе, и под перебор гитары за спиной встряхнул банку, снял колпачок и написал четыре буквы на одном борту под окном водителя, потом на другом. Ариэль стояла рядом, не веря своим глазам, глядя, как ярко-синяя краска стекает с концов букв.

— Ты сумасшедший! — сказала она, улыбаясь во весь рот.

— Я музыкант, — ответил он. Это объясняло все. Нога болела — не слишком сильно, но достаточно, чтобы дать ей отдых. Кочевник решил, что помощь ему не помешает. — Поведешь?

— Конечно, — ответила она, принимая протянутые ключи.

Джон Чарльз влез на пассажирское сиденье. Ариэль Коллиер села за руль. Джон предложил ехать на восток, навстречу солнцу. Когда они отъезжали, ковбой все так же продолжал играть, не поднимая взгляда от струн.

Джон подумал, что любому кораблю нужны два капитана. Два — чтобы принять руль, когда один устанет, или у него сердце схватит, или он усомнится в цели путешествия. Может быть, эти два капитана вот этого корабля никогда не узнают, каков был смысл этой песни или для кого она была. Но быть может, достаточно знать, что она уже там, на сайтах фанатов и на «YouTube», в памяти слушателей. И «The Five» там будет тоже, на видеороликах и на дисках. Просто надо будет искать, чтобы ее найти.

Все еще поющую, все еще живую, сколько бы лет ни прошло.

«Арго», кровный брат «Жестянки», ехал на восток, навстречу утру.

Индиговый свет восхода преображал землю. Он превращал песчаные холмы в волны, а светлые камни — в белые гребни.

И омывал далекий берег, ждущий где-то впереди.

Глава тридцать вторая

Она проснулась от звука гитары, плывущего через разделяющую их стену.

Сердце забилось сильнее. Который час? Будильник показывал без четверти четыре. Через несколько минут все равно вставать.

Гитара. Подумать только.

Она включила лампу на ночном столике, встала, завернувшись в хлопчатобумажный халат, и вышла из комнаты, чтобы зайти к Дженн — для этого надо было сделать два шага.

Дверь была закрыта. Она постучалась.

Звон гитары немедленно стих.

— Открывай! — потребовала она.

Наступила неуверенная тишина. Женщина ощущала Дженн там в комнате. Сидит на кровати, наверное, и смотрит на дверь.

— Я слышала, как ты играла, детка. Очень неплохо звучало.

Шаги. Тихие — походка у Дженн легкая.

Дверь открылась, дочка выглянула наружу.

— Я не хотела тебя будить, — сказала Дженн.

— Деточка, ну это пусть тебя не беспокоит! Я очень рада была это слышать.

Преуменьшение — слабо сказано. Самая большая в мире рыба, пытающаяся сойти за малька.

Она видела, что Дженн вчера не ложилась спать. На девочке были те же джинсы и футболка, в которых она ходила на концерт. Вид у нее был усталый, карие глаза слегка затуманены.

— Ты так и не ложилась?

— Все в порядке, — ответила Дженн.

— Гм. — Мать заглянула в комнату, на постеры на стенах. Типичная комната шестнадцатилетней девушки. Гитара Дженн — старый «Уошберн Джоел», купленный в лавке ростовщика три года назад, — стояла на стойке рядом с кроватью. — Ну ладно. — Рискнуть задать следующий вопрос? — Не хочешь позавтракать? Яйцо или ломтик бекона?

Дженн задумалась. У нее, когда она задумывалась, губы крепко сжимались.

— А два ломтика можно?

— Сейчас сделаю, — ответила женщина, и когда она отвернулась, чтобы идти на кухню домика на Ланселот-лейн, у нее дрожали губы, и слезы блестели в глазах.

Дженн отступила в комнату, но дверь оставила приотворенной.

Взяла гитару. Села на кровать и поиграла еще чуть-чуть. Ничего особенного, так, несколько аккордов. Услышать, как ноты звенят. Они казались медными, как волосы у матери. Попробовала хаммер-оны и пулл-оффы, постепенно набирая темп. Получалось, но пальцы были очень уж скованы. Перешла к тэппингу, снова набирая темп.

Ой. Жуть какая-то, будто полную миску накидали шипучих конфет.

Нет, ей еще учиться и учиться.

Она снова стала перебирать струны, медленно, пуская медные шарики по комнате, чтобы они отражались от стен. По крайней мере — мысленно она это видела. Некоторые отскакивали от постеров. Допев свою песню, они таяли в воздухе.

Дженн повернула голову. Посмотрела выше своего уродливого отражения в зеркале на висящую над ним пробковую доску с фотографиями отца и своей. На фотографиях они оба играют на гитарах. Ей четырнадцать, а он еще жив. В углу доски — синяя лента с надписью «Первый приз, „шоу талантов“, старшая школа Сидар-Парка».

Она снова перевела взгляд на лицо отца. Какой же он был красивый. Большой и сильный. Работал автомехаником в «Феликс Гого Тойота» в Темпле. Отец говорил, что не создали еще двигатель, который он не мог бы починить. Каждый день ездил пятьдесят семь миль на работу утром и пятьдесят семь миль домой вечером. Каждый будний день, сколько она себя помнила. Ее он называл Птицей.

— Птица, говорил он. — Вороны все равно прилетят.

Это «все равно» было как нажатие пальцем на больное место.

Так он объяснял, что плохое все равно случится, как бы ты ни молилась, чтобы его не было. Как бы ты ни просила Бога спасти отца. Как бы ты ни плакала у себя в комнате, сколько бы ни лежала там, вспоминая, какой он был красивый, какой большой и какой сильный, пока рак не начал его грызть изнутри и сморщивать. Вороны — они никуда не денутся.

— Знаешь что, Птица? — говорил он в больничной палате, когда солнце лилось в окна, и в носу у него были эти трубки. — Меня надо малость подсократить. А то в Жемчужные Врата не пройду. Ладно, детка, ерунда все это. Вытри слезы. Лори, дай ей платок. А ты слушай, слушай! — Он посмотрел на нее строго — это всегда действовало. — А ну-ка соберись. Мама мне сказала, что ты не ешь. Это правда?

— Я не голодная.

— Детка, а ну-ка давай проголодайся! Одно дело — когда усыхает такой замшелый старый пень, а другое такая веточка, как ты.

— Пап, — сказала она тогда, и у нее чуть глаза не вытекли совсем.

И на гитаре он тоже играл отлично. Руки — да, были большие, но так легко передвигались по струнам. Они вместе сидели на крыльце и играли «Безымянный конь» группы «America», и «Лакенбах, Техас» Вэйлона Дженнингса, и его же «Мама, не давай своим детям вырасти ковбоями». И много-много других.

Ее тоже назвали в честь Вэйлона Дженнингса, который когда-то пожал руку ее отцу и говорил с ним как обычный человек на концерте в Остине — задолго до ее рождения. Ее звали не «Дженнифер», а просто «Дженн». Дженн Стюарт.

— Птица, — сказал он ей как-то в июльский день на крыльце, незадолго до того, как выяснилась его болезнь, — ты же прирожденный гитарист. Клянусь, у тебя молния в пальцах. У меня бы никогда мелодии так не получились бы! Девонька, мне стыдно играть рядом с тобой!

Это он так говорил, что гордится ею.

И Птицей тоже он ее прозвал. Говорил, что своей песней она может птиц сманить с дерева, и наверняка сама она наполовину птица, раз так поет. Голос все выше, выше, до облаков, выше и выше, прямо Богу в уши. «Ты наверняка наполовину птица, Птица. А вторая половина — от старого древесного клопа! Правда, Лори?»

И мама Лори улыбалась и отвечала: «Вся в отца!»

У Дженн были отцовские глаза, но похожа она больше была на мать. Она была худощава — сейчас просто исхудала и жилиста, и волосы того же медного цвета. Хорошенькая (была когда-то), с высокими скулами и изящным носом, снова-таки как у матери. И это было хорошо, потому что у многих Стюартов и Ингрэмов шнобели были будь здоров. Она умела быть веселой, быстро соображала и любила танцевать, но в ней была какая-то жилка от суровой земли Техаса. Эта жилка придавала ей серьезность, а иногда мрачноватую задумчивость. Эта же жилка удерживала ее от многих глупостей. Старая душа, говорила мать, когда проявлялась эта сторона характера. Старше своих лет. Эта черта характера велела не курить ни сигарет, ни травы, хотя мама сознавалась, что курила травку, когда она, как говорила она с некоторой гордостью, «слегка хипповала». Пиво Дженн как-то попробовала на вечеринке после городского первенства по футболу — и вернулась к привычному сладкому чаю.

Иногда она убирала волосы как мама — в косы. Сегодня, впрочем, они лежали на плечах свободно. Но у мамы они блестят, а у Дженн — тусклые.

Она еще поперебирала струны, просто пробуя снова, как оно. Пальцы уже не те, что были. Сколько же это она не вынимала гитару из шкафа? Три месяца, четыре? Полгода? Похоже на то.

Вчера хороший концерт был в «Виста Футура». Мама ей рассказывала, как встретила «The Five» в «Деннизе», на работе.

«Знаешь, один из них, когда я спросила его, что это такое — удар кулаком в грудь и знак мира, так он сказал: „Фигня это“. Вот так и сказал. Я чуть не лопнула, когда старалась не рассмеяться. А вот девочка хорошая. И добрая. Это она мне футболку подарила… Ты что-нибудь на ужин хочешь, детка?»

Дженн их видела по телевизору, следила за их приключениями и в каком-то смысле разделяла их испытания. Сперва снайпер застрелил басиста в Свитуотере. У Дженн в Свитуотере жила бабушка, поэтому сообщение привлекло ее внимание. Потом эта история с их менеджером в Тусоне. И события на фестивале «Стоун-Черч», и наконец две смерти в пустыне Нью-Мексико.

История трагическая. Дженн ходила на их сайт, слышала их песни, смотрела их видео. Она считала, что они очень сильные и очень талантливые, особенно Ариэль Коллиер, а голос Кочевника она считала не хуже, чем у Вэйлона. Так что когда мама принесла газету с объявлением, что «The Five» дают последнее выступление в «Виста Футура» и приглашаются зрители всех возрастов, а тех, кто придет в футболке, пускают бесплатно, так что…

«Нет, мам, я не могу. Ну вот просто не то настроение».

Дженн встала, вернула гитару на стойку и посмотрела на себя в зеркало.

Ненавистное зеркало. Мерзкое, уродливое зеркало. Оно показывало, что вороны все равно прилетят, даже если останешься у себя в комнате и перестанешь выходить наружу. Прилетят, если есть перестанешь. Прилетят, если будешь шарахаться от еды, потому что сперва ее вид напоминает тебе, как отец от тошноты не может удержать в себе обед и усыхает до больного и умирающего мешка с костями, и тебе тоже не хочется есть, раз он не может. А потом… потом начинаешь думать, что на самом деле… я хочу быть с ним и играть на гитарах, быть одной семьей, как все время были, и маму я всем сердцем люблю, но без папы не могу, и если я вот так пододвинусь к краю… к самому краю… чтобы чуть скользнуть, и заснешь сладко, он придет ко мне как дух, снова придет, как было, и скажет: «А ну-ка поешь», — и посмотрит на меня, и увидит, как мне без него плохо, и что как он ушел, так и музыки тоже нету.

Но он не пришел. Он не мог на эту сторону.

А называется это — анорексия. Доктор сказал: anorexia nervosa.

Дженн посмотрела на себя. И правда веточка. Половина веточки. Черенок листка. Кости сосчитать можно.

«Нет, мам, я не могу пойти».

Мама сказала, что она могла бы пойти, и было бы хорошо, только надо себе позволить. Никто ее там не узнает, если она на этот счет беспокоится. «А я потом тебя заберу, Дженн, иди».

Эта группа столько вынесла. Видела столько смертей и трагедий. И все-таки продолжает играть. Ее не заставили замолчать. Так что… может быть…

«Ладно, мам. Я пойду».

Она едва не осталась за порогом. Возле клуба она оказалась в ожидающей толпе из примерно восемнадцати тысяч человек, и там Дженн разговорилась с девушкой своих лет, которую мама отпустила на концерт. Девушку звали Дайана, у нее были толстые очки и добрая улыбка. Она была одета в футболку с эмблемой «The Five» и объявила себя их фанаткой номер один. Сказала, что мама ее привезла из Уэйко. Потом двери открылись, и толпа хлынула внутрь, и все шли потоком. У входа стоял человек и считал зрителей металлическим приборчиком. Когда Дженн подошла ближе и какие-то люди оттолкнули Дайану назад, чтобы самим пролезть раньше, человек кому-то внутрь крикнул: «Уже почти под завязку!»

И Дженн тогда костлявой рукой потянулась назад через бурлящую толпу, поймала Дайану за руку и сперва потянула на себя, потом протолкнула вперед, чтобы та вошла в дверь первой, потому что Уэйко куда дальше Сидар-Парка и Дженн в случае чего может маме позвонить, а Дайана останется на улице.

Но они вошли обе. Двери закрыли через шесть человек после Дженн.

— Завтрак сейчас будет! — крикнула мать из кухни. — Апельсиновый сок или молоко?

В вопросе звучала надежда.

Дженн уставилась на себя в зеркало. И снова слышала эту песню.

Последнюю песню.

Она услышала слова «Я как свеча, что освещает ночь».

«Дженн, слушай, что я скажу. Внимательно слушай. — Это был голос отца. Он говорил с ней в один из последних дней в больничной палате. — Я не хочу, чтобы ты болела. Ты меня слышишь? У тебя жизнь впереди. Слышишь? Чтобы ты была свечой, Дженн. Чтобы твой свет был виден людям. Я думаю, что с твоим талантом и с твоим сердцем так оно и должно быть. Но болеть ты не имеешь права. Не имеешь права идти за мной. Тебе это понятно?»

Ей было понятно, но совладать с собой она не могла. Вороны прилетели и маленьких птичек расклевывали.

Но вот последняя песня…

И вот это: «Стремись все выше, поднимайся и расти. Но помни, что живым отсюда не уйти».

И снова голос отца. Кажется, это был тот самый последний день.

«Дженн, — прошептал он. — Птичка моя красивая. Ты не плачь, деточка. Лори, и ты перестань. Все нормально. Разве может кто-нибудь уйти из жизни живым? Да ни в жизнь. И вот поэтому нужно ценить каждый день… каждую минуту. Я вас люблю, мои девочки. Да благословит вас Бог».

И от этой строки в песне у Дженн в «Виста Футура» навернулись на глаза слезы. Потекли по щекам, и Дайана на нее посмотрела и сказала, что, наверное, тогда Фанат Номер Один — Дженн, раз песня так ее тронула.

Дженн подумала — нет, она точно знала, — что на этот раз отец нашел способ пробиться к ней.

Песня была хорошая. Настоящая, хорошая песня, и она Дженн глубоко тронула. Она сказала ей такое, чего не могла сказать больше никому во всем зале.

Но Дженн тогда подумала, что может лучше.

Она посмотрела на висящие на стенах постеры.

Вот Гвен Стефани, которую Дженн считала одной из самых красивых и талантливых женщин мира. И у нее доброе сердце — Дженн это в человеке видит всегда.

Вот женщина по имени Джони Митчелл. Она стоит на сцене перед колоссальной толпой, взметнув руки вверх. Винтажный постер, купленный на eBay. Эти две женщины, на принадлежащих ей дисках, — отдельные и различные таланты. У обеих в голосе огонь и страсть. Джони Митчелл хотела что-то сделать, хотела дать голос тем, у кого его нет. Она хотела ясно говорить — и чтобы ее ясно слышали. А для этого нужно ясно слышать самой.

Гвен Стефани свой талант пустила на развлечение. Чаровать и восхищать, танцевать под ритм, получать удовольствие, смеяться и помогать людям стряхивать на время груз мирских проблем. Помогать им обрести силы, когда прилетают вороны.

Дженн одинаково любила их песни и одинаково любила слушать всех музыкантов своей коллекции. Но эти две… эти два отдельных и различных таланта — к ним она возвращалась снова и снова.

Она думала… что, если бы кто-то мог слить их воедино, справить в один талант, один голос, одну личность? Искательницу правды и радостную проводницу веселья?

И они обе, в этом сочетании, чтобы писали песни сердцем?

Какая это была бы музыка!

Дженн подумала, что, наверное, надо ей сегодня позавтракать. Хотя бы попытаться.

Нельзя петь на голодный желудок.

А уж танцевать — точно никак.

— Молоко, — ответила она матери.

— Хорошо, ангел мой, — ответила мать. И голос у нее сел.

Вот та последняя песня, думала Дженн. Эта песня ей говорила что-то и таким ясным голосом, который не услышать нельзя.

Она еще раз посмотрела на фотографию свою с отцом, подумав, сколько же он проявил мужества, когда оказался готов к дороге.

И ей тоже оно нужно. Сколько-то.

— И сок тоже, — сказала она в кухню. — Пожалуйста, мам, — добавила она, подумав.

За завтраком она ела мало, как птичка, но Лори подумала, что это все-таки начало. Раз уж она не пошла в туалет отдать там все обратно. Лори спросила, что она сегодня собирается делать — обещался ясный жаркий день, и Дженн ответила, что будет возиться с гитарой, может быть, еще позвонит Норин Веласко и Анне Коуп и спросит, не принесут ли они свои гитары. Давно они не собирались.

— А на обед что-нибудь попробуешь? — спросила Лори.

Дженн возилась с ломтиком бекона.

— У нас арахисовое масло есть?

Лори оделась на работу, в форму «Денниз». Табличку «Привет, я Лори» она наденет уже там. Волосы она заплела в косы, почистила зубы. «Слава Богу, что у Дженн не мои кусачки», — подумала она. Солнце должно было вот-вот взойти.

Слышно было, как дочь снова заиграла на гитаре. Музыка — красивейший дар.

Она зашла попрощаться, и Дженн спросила:

— Мам, я тут подумала. Можно, я опять начну брать уроки?

— Я думаю, можно. Вполне можно.

Дженн бросила уроки месяц назад. У нее получалось хорошо, и очень хорошо, но Дженн была из тех — по крайней мере пока не заболела, — кто всегда хочет добиться лучшего.

— А мы можем себе это позволить? Я могла бы работу найти в молле.

— Можем позволить. Поговорим потом, а пока — хорошего тебе дня.

«И не волнуйся слишком», — чуть не сказала Лори, но сегодня, наверное, не стоило.

Она стала закрывать дверь.

— Можно оставить открытой, мам, — сказала Дженн.

— О’кей. — Лори слушала, как играет дочь. Смотрела, как ходят пальцы по струнам. Посылая в воздух музыку. Кто знает, куда она улетит. — Все, целую.

— И я тебя, — ответила Дженн. — Спасибо за завтрак.

— Чаевые можешь оставить на столе. — Лори ответила улыбкой на улыбку дочери и вышла, унося в ушах музыку.

По дороге к машине она думала, что с деньгами напряг, так он всегда напряг, и как-нибудь для гитарных уроков Дженн можно будет выкроить. Это казалось очень важным для Дженн и очень правильным.

Потому что принести жертву для того, кого любишь, — ноль проблем.

Для того, кого любишь.