Пятерка

Глава девятая

Через час после восхода Берк завязывала кроссовки — черные «Нью балансез», уже протаскавшие ее более двухсот миль. Наряд у нее был спартанский, в котором не страшно вспотеть. На волосы она натянула черную ленту от пота и опустила ее на лоб. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь жалюзи, уже покусывали. В череде невероятно жарких дней этого лета нынешний обещал выдаться самым жарким.

В прошлый раз, когда ушел из ее жизни человек, очень ей небезразличный, она на следующее утро встала с кровати, завязала кроссовки, стиснула зубы и пошла на шестимильную пробежку. Получится ли такое сегодня, она не знала, но была намерена попробовать.

Все остальные еще спали. Никак не укладывалось в голове, что Майка в это утро здесь нет. Он не лежит на спине, вытянувшись и заложив руки за голову, потому что терпеть не может ощущения подушки под головой. Она никогда не спрашивала его, почему так, — полагала, что это связано с количеством захолустных тюрем, где ему приходилось сидеть, и вшами, клещами или клопами, — что-то вроде этого. Невозможно было поверить, что она больше не услышит хриплого рокота его голоса, и вот это было, может быть, самое худшее. Его больше нет. И никогда, никогда не будет.

Кажется, не она одна провела сегодня мучительную ночь. Ребята замотались в простыни, Джордж едва не свалился с детской кроватки. А Ариэль? Ее не было ни в одной комнате и ни в одном из двух туалетов. Наверное, вышла пройтись, пока солнце еще не вставало. В общем, здесь ее не было.

«Ладно, — сказала себе Берк. — Вперед, пошла».

На парковке она увидела трех новоприбывших: белый внедорожник, серебристая «субару» и темно-синий пикап. В неподвижном воздухе пахло горячим металлом. На Восточном Бродвее стояло несколько машин, но не много. Утро понедельника здесь было не таким, как в Остине.

Берк остановилась возле трейлера минут на пять — выполнить упражнения на растяжку: наклоны вперед, выпады и «фламинго», по тридцать секунд на каждое, — и отметила движение жалюзи в номере, перед которым стоял пикап. Кто-то тоже привык рано вставать или хочет первым успеть на «завтрак скотовода». Она решила двинуться налево, по Восточному Бродвею на северо-восток. Сперва шагом, потом постепенно ускоряясь до бега, она миновала бассейн за белой загородкой и там увидела Ариэль.

Ариэль лежала возле бассейна в голубом шезлонге, на правом боку, к Берк спиной. Колени согнуты, ноги поджаты. Одна туфля на ноге, другая лежит рядом со стулом. Берк подумала, что у Ариэль шея потом будет ныть, если так лежать, сгорбив плечи и повернув голову. Подумала подойти и разбудить ее, но решила этого не делать. Наверняка Ариэль трудно было заснуть, и здесь ей как-то удалось успокоиться, одной в темноте.

Берк двинулась дальше, набирая темп, быстрее и быстрее. Пройдя по улице ярдов двести, перешла на бег, ровной рысью уходя прочь от «Лассо».

Детектив с ковбойской шляпой звонил вчера ровно в десять вечера. С ним говорил Джордж. Что-нибудь понятно насчет того, кто стрелял? «Они сейчас мало чего знают, — сообщил Джордж. — Но утром хотят с нами говорить». На том и кончилось.

Берк бежала размеренно, ровно дыша, не напрягаясь. Красный шар висел на две ладони над горизонтом, целясь ей между подбородком и правым плечом. Мимо проползали обычные виды любого маленького города в любом штате Америки: небольшие мастерские, парковки, церкви, моллы. Остался позади «Сабвей», где они вчера ели, в полумиле от него обнаружился «дейри квин» — жалко, что раньше не знала, она мороженое любит. Потом мелькнула зона маленьких домиков, парковки, автосервисы, свалки старых кузовов и шин и тому подобное. Именно здесь ей крикнул какой-то мужик из проезжавшего белого пикапа: «Неу, muchacha caliente!»,[21] — но она ни головы не подняла, ни с шага не сбилась. Да, она девушка горячая, и это правда, особенно сейчас, когда как следует вспотела и солнце лупит в правый бок. Проезжали в обе стороны машины, иногда ей гудели, но она ни направо, ни налево не смотрела. Она смотрела лишь на растрескавшийся бетон на шаг впереди, потому что именно так надо вести любой серьезный бег.

Она думала про Майка, про то, как это бессмысленно, как ей будет его недоставать. Но когда-то очень тяжела была гибель ее подруги по бегу и скалолазанию. Мелиссы Кавано. Случилось это шесть лет назад, когда Берк жила в Сиэтле и играла в недолго просуществовавшей группе «Time Keeps Secrets». С Мелиссой они познакомились в кофейне, через общих знакомых, и тут же сошлись. Мелисса у себя в колледже в Джорджии была баскетболисткой и вообще во всем была первой — отличница-студентка, звезда беговой дорожки, репортер студенческой газеты, активистка-эколог, волонтер в убежище для бездомных, без ума от бродячих собак, кофе «Кона» и альбома «Сандиниста» группы «The Clash». Так отчего же Мелисса Кавано, двадцати двух лет, с блестящим будущим графического дизайнера в Изумрудном городе, привязала веревку на крюк в собственном шкафу, полном стильной, но со вкусом подобранной одежды, другим концом той же веревки обвязала себе шею и в один прекрасный воскресный вечер повесилась?

Между ними не было секса, не было поцелуев, за ручки не держались. Они не говорили о том, каково быть нетрадиционной, потому что Берк на самом деле так и не поняла, нетрадиционная Мелисса или нет. Она встречалась с парнями, рассказывала, какие попадаются среди них ужасные, а какие бывают по-настоящему классные и веселые, но как-то… как-то… все не то, что она искала. Берк решила, что если Мелисса и нетрадиционная, то ей еще предстоит найти собственный путь к себе. Но они были добрыми друзьями и любили бывать вместе. «Предки у меня жуть консервативные, — говорила Мелисса. — И я их ни разу не огорчила. Я лучше сдохну, чем их огорчу. Они мечтают, чтобы я была во всем совершенной — в нашей семье иначе нельзя. Посмотри достижения прошлых наших поколений, призы да почетные грамоты. Разве можно разочаровать клан, который всю жизнь ставит себе трудные задачи и побеждает, всегда побеждает. Понимаешь?»

«Да, — отвечала Берк. — Я понимаю».

«Я знаю, что ты не особо набожная. Но благодарю Бога, что мы с тобой встретились, — созналась как-то Мелисса. — С тобой можно говорить обо всем».

Кроме одного. И это одно постепенно ее убивало и заставляло ее мысленно прикидывать крепость веревок и идеально отмерять нужную длину. И когда наступило самое подходящее время, когда мозг сосредоточился конкретно на этой трудной задаче, она покинула этот мир, потому что не могла принять правды сердца своего и была слишком хорошей девочкой, чтобы хоть когда-нибудь огорчить родителей.

Берк понятия не имела, что случилось. Последний телефонный разговор, в субботу накануне, был о том, что надо во вторник пойти поесть пиццы, посмотрев «Клетку для кроликов», — по вторникам они ходили в кино. Мелисса сказала, что думает поехать в Мейкон, провести пару дней с родными. Но все было светло, легко, весело. Мысли только о будущем — в котором небеса голубые, все мечты сбываются и каждый может стать кем хочет, потому что Это Америка. Тело нашла соседка Мелиссы днем в понедельник. Ни записки, ни обвинений, ни жалоб. Молчание на века.

Солнце стало жарче. Берк быстро огляделась, определяя направление. Она оказалась в зоне сухих темно-желтых полей, ржавой колючей проволоки изгородей, далеких фермерских домов, с виду заброшенных. Из тощей земли вылезали немногочисленные жилистые деревья. Пора было поворачивать обратно. Берк приближалась к грунтовой дороге, змеившейся через заросший сорняками участок. В воздухе стоял горьковатый запах, смешивающийся с вонью придорожной падали. Возле этой грунтовой дороги Берк решила повернуть назад.

Она никогда не сомневалась в избранном пути. При выборе между платьем и фланелевой рубашкой она всегда выбирала шотландку. Не то чтобы она не пробовала секса с парнями — просто узнать, что это такое. Парней этих было трое, в разных штатах, в разное время года. Три, только три раза. Под алкоголем или под наркотиком, а может, просто из сочувствия. Ничего она толком не помнила, кроме шершавых рук, не понимающих, что делают, неандертальского уханья, от которого больших трудов стоило не заржать, и наконец — о раны Иисусовы, наконец-то! — эта жуткая грязь, хуже которой никогда ничего в жизни не размазывали по простыням. Ты это куда хочешь засунуть? Ах-ах, Блуто, мое милосердие иссякло.

Она не хотела иметь ничего общего с этими королями секса, в котором нет искусства, с этими охорашивающимися принцами, считающими себя подарком для женщин всех размеров, форм и цветов, и которые визжат и топают ножками в слезах, стоит им услышать слово «нет». Эти ее три трофея были смехотворно тяжелыми, валялись на ней сверху бетонными глыбами. Волосатые спины, тощие задницы… фе. Хватит об этом думать, пока не пришлось подбегать к обочине проблеваться.

Ей недоставало Мелиссы. И Майка недоставало, и будет со временем недоставать еще больше. Может быть, так устроен мир, что людей, которые тебе всего дороже, забирают у тебя без предупреждения, но если это лучшее, что Бог смогла сотворить, Ей бы стоило пересмотреть Свой замысел.

Берк уже почти добежала до грунтовой дороги. Посмотрев вдоль нее, она увидела какую-то плывущую в воздухе пылевую дымку, будто только что здесь кто-то проехал. Выгоревший плакат, когда-то красный-бело-синий, сообщал, что «Земля продается». Вдали, в паре сотен ярдов в обрамлении скелетов-деревьев, стоял фермерский дом того же цвета, что и окружающий серо-коричневый кустарник. Окна у него были выбиты, кирпичная кладка вокруг трубы рассыпалась, обнажив железный цилиндр. Но, как ни странно, облезлый почтовый ящик остался висеть возле поворота на грунтовую дорогу, а на нем было написано: «Сэм Додж».

В окне блеснул свет. «Солнце на металле», — подумала Берк.

Где-то стрельнула петарда — не очень громкий хлопок.

Что-то дзенькнуло мимо лица — что-то вроде осы или шершня, на уровне ключицы. Запахло жженым воздухом. Глянув направо, Берк увидела султанчик пыли, поднимающийся от голой земли за колючей проволокой. И тут ее обдало обжигающее осознание, что в нее только что стреляли из окна того дома в поле.

«Додж»,[22] — подумала она.

Но поступила еще умнее: бросилась на дорогу и в одну секунду заползла в бурьян справа. Отлично натренированное сердце бешено стучало, легкие ловили воздух, из пор хлынул свежий пот.

Берк сжалась в ожидании второй пули. Ноги ее оставались на дороге, и она на руках втянулась глубже в траву. Оглянувшись снова на дом, она его не увидела. Но это еще не значило, что оттуда не видят ее. В мозгу завертелся вихрь эмоций, выдавших в результате прилив гнева: какая сволочь там стреляет? Упираясь в землю кроссовками, локтями и коленями, она поползла через кустарник вдоль колючей проволоки изгороди. Что-то оказалось прямо перед лицом — она сперва подумала, что кусок истрепанного каната, но с каких пор у канатов появилась чешуя и полосатая бело-коричневая расцветка? Головы Берк не видела, треска погремушки не слышала, но змея вдруг бросилась прочь, будто ткнулась в горячий утюг, скользнула среди стеблей и исчезла. Берк подумала, что обмочила лайкровые шорты не меньше чем стаканом.

Послышался шум приближающейся машины. Берк подняла голову, насколько посмела. По левой полосе, направляясь в город, ехал пикап, сваренный, похоже, из останков четырех, если не больше, разбитых машин. В нем сидели двое мужчин, опустив стекла, а в глубине стоял какой-то аппарат, который мог быть даже кондиционером. На побитой и поцарапанной водительской дверце было написано: «Баумгартнер — обогрев и охлаждение», и номер телефона. Еще несколько секунд — и пикап проедет мимо. Если сейчас вскочить и броситься к машине, тот, кто там в доме, получит еще один шанс ее убить. Но оставаться тут тоже не вариант, это даже у змеи хватило ума сообразить.

Когда пикап оказался почти между ней и домом, она вскочила и бросилась к дороге, размахивая руками.

— Эй! — крикнула она. — Стой! Стой!

Водитель ударил по тормозам, машина поехала юзом и остановилась. У водителя была швабра седых волос и седые усы, а красные буквы в белом круге на коричневой рубашке с темными пятнами пота сообщали, что его зовут Рой.

— Подвезти можете? — попросила Берк. Голос у нее дрожал. — До мотеля?

Рой и его напарник, тощий мексиканец, почти дочерна сожженный солнцем, уставились на нее.

— До мотеля «Лассо», — объяснила она. — Меня подвезти.

Сквозь кабину она глянула на фермерский дом, но он казался пустым и заброшенным.

— Подвезти? — Рой был явно из тех, кто предпочитает говорить и действовать в своем темпе. — А что вы здесь делаете? — Он окинул взглядом ее наряд. — Бегаете в такую жару?

— Сесть мне можно в машину?

Рой втянул воздух сквозь зубы. Неторопливая повадка явно включала в себя звуковые эффекты.

— Да, — решил он. — Садитесь.

Она боком обошла грузовик. Мексиканец открыл ей дверь и подвинулся. Пока Берк влезала, кожу на шее покалывало в ожидании пули, но в нее ничего не впилось, кроме нескольких комаров, привлеченных запахом соли. Она захлопнула дверцу, снова глянула на пустой дом. Ни движения, ни блеска металла. Ничего.

— Кто там живет? — спросила она.

— Земля продается, — ответил Рой. — Наверное, пустует. Хотите купить?

Берк покачала головой, а Рой тем временем поставил ботинок на педаль газа, и заплатанный пикап с усталым стоном покатился в сторону города.

— Вы не отсюда, нет? — спросил Рой, и Берк ответила, что нет, не отсюда. — А откуда тогда? — Берк ответила, что из Остина. — Большой город, — отметил Рой и стал рассказывать про те времена, когда ездил на свадьбу к сестре в Форт-Уэрт, тоже большой город, но вообще он больших городов не любитель, он вот тут всю жизнь прожил, и прожил неплохо, жена и трое сыновей, один на нефтяной платформе работает в Заливе, и надо же, сколько мальчишка бабла заколачивает.

Берк перестала слушать примерно тогда, когда сказала, что сегодня вернется в Остин. Она знала, что кто-то в нее стрелял. Знала. Ощутила пролетевшую пулю, почуяла ее запах. Но зачем, о Господи? Пуля, прилетевшая из пустого фермерского дома? Ну да, значит, он ни хрена не пустой. Что же она такое сделала, что какой-то любящий стрелять анахорет на нее разозлился? Но это как-то дико странно. Вчера застрелили Майка, теперь вот это…

Слишком странно.

Рой и его молчаливый спутник глядели на нее. Она что-то пропустила.

— Да? — переспросила она.

— Вы падали? — повторил Рой. — В пыли испачкались, я подумал, что вы упали.

— Да, упала.

Они были уже близко к «Лассо». Берк взялась за ручку дверцы.

— Вы бы поосторожнее, — посоветовал Рой, заводя машину на парковку. Берк увидела, что список гостей сократился: серебристой «субару» и темно-синего пикапа не было. — Тут вчера одного подстрелили насмерть на дороге I-20. В газете утром было. Безумные времена теперь, — сказал он.

— Ага, ладно. Спасибо, что подвезли.

Она вышла, не дожидаясь, пока машина остановится совсем. Мексиканец поднял руку на прощание, и Рой поехал прочь. Берк была достаточно близко к бассейну и видела, что Ариэль лежит на синем шезлонге в том же положении, в котором была минут сорок назад. Берк открыла калитку. Широкими шагами обошла бассейн, тронула Ариэль за плечо.

— Эй, проснись! — сказала она. — Ариэль! Проснись!

Ариэль открыла глаза, повернула голову к Берк — и тут же застонала от боли и схватилась за шею.

— Ой!

Плечо у нее тоже затекло. Шезлонг явно не предназначен на роль кровати, но тут было так хорошо лежать под звуки воды и смотреть в звездное небо. Сейчас, впрочем, оно стало светлым и жарким. Кто это над ней? Она прищурилась.

— Берк? Что такое?

— В меня стреляли.

— В тебя… что?

— Слушай, что я говорю. Проснись. В меня стреляли, когда я ходила на пробежку.

Ариэль села, все еще разминая непослушные мышцы шеи. Только сейчас она заметила, что одна туфля с нее ночью свалилась.

— На пробежку?

Берк резко развернулась и направилась к номеру. Ариэль — лапушка, умница, способный автор текстов и музыки, настоящий командный игрок, когда доходит до дела, но с утра, пока не получит свою тарелку гранолы и чашку чая «серебряные иглы», бывает тупее кирпича. Берк открыла дверь и вошла в номер, где сидел на стуле Джордж и таращился в экран своего телефона. Кочевник и Терри лежали на кроватях и спали. Берк почувствовала, как подступают к глазам свежие слезы, потому что Майка здесь не было, и она не знала, сможет ли когда-нибудь вообще отрешиться от этой трагедии.

— В меня…

Она хотела сказать, что в нее стреляли, но не успела.

— Потрясающе! — сказал Джордж. — Это просто… невероятно.

— Джордж, слушай, что я тебе говорю, о’кей? В меня…

— Мы в последний раз продали сто шестьдесят три диска, — продолжал Джордж. — Это только для «Кет-ЦЕЛЬ-коатля» цифры. Сто шестьдесят три, — повторил он, подчеркивая. Ему не надо было ей говорить, что диски стоят по десять долларов за штуку, платить можно через Paypal. Он посмотрел еще какие-то внушительные цифры. — Ролик получил пятьсот девятнадцать просмотров на YouTube, шестьсот тридцать восемь на MySpace и — можешь себе представить? — семьсот двенадцать на странице. — Глаза его сияли за очками. — Боже ты мой! — сказал он. — Что же это творится?

— Ну, класс, я рада, но…

— Парни! — Джордж стал тормошить спящих. — Вставайте! Парни, вы должны это услышать! — Ответом ему были храп и ворчание, как если бы зверей вытаскивали из нор, не давая спать. — Я всерьез! — Джордж почти перешел на крик. — У нас такие, блин, цифры отличные за прошлый вечер!

Первым отреагировал Кочевник, хриплым со сна голосом:

— Какого хрена…

У Джорджа загудел сотовый. Он посмотрел, кто звонит, — это был Эш.

— Ага, — сказал Джордж и стал слушать. Кочевник и Терри выбирались из простыней, в которых успели запутаться за ночь. Кочевник, шатаясь, пошел в ванную. — Да, видел цифры. Какие условия контракта?

Он замолчал, слушая Эша.

— Кто-то в меня стрелял, — сказала Берк, обращаясь к Терри.

Она не знала, слышит он ее или нет, потому что он нашаривал очки на тумбочке. Снова открылась дверь, полыхнуло солнце, и вошла Ариэль, все еще разминая шею.

— Ага. Да, понял, — сказал Джордж, опускаясь снова на стул. Что-то в его голосе переменилось, восторг несколько увял.

— Что случилось? — спросила Ариэль.

— Кто-то в меня…

Берк остановилась. Она все еще слышала звук просвистевшей мимо пули, но все событие казалось сновидением, нереальностью, сливалось с треском пули, выбившей вчера окно заправочной станции. Она подумала, что это жар на нее подействовал перед тем пустым домом, или же что она, может, с ума сходит. С чего в нее кто-то будет стрелять? Ведь полная же бессмыслица. Но вот пуля, попавшая в голову Майку, который сейчас лежит где-нибудь на столе, — в ней какой смысл?

— Ага, на самом деле. — Это Джордж ответил на какую-то реплику Эша. — Нет, не видели. Вау! Ничего не могу сказать — просто вау.

Берк приложила ко лбу ладонь — проверить, не перегрелась ли. Ощутила только, что кожа липкая. Может, и правда перегрелась. Может, ее сейчас вот вырвет, потому что желудок вертится. «Как тот синдром, что у солдат бывает, — подумала она. — Синдром отложенного стресса».

Она почувствовала, как холод ползет по щекам.

— Что с тобой? — спросила Ариэль.

Возле бассейна она четко расслышала слова Берк — «В меня стреляли», — и у Берк лицо серое. Наверное, это у нее нервная реакция на вчерашнее. И кто ей может поставить в вину, что она так расклеилась?

Берк рванулась в ванную через соединяющую номера дверь, повернула кран, плеснула в лицо воды, а потом, дрожа крупной дрожью, нагнулась над унитазом, и ее вывернуло долгими спазмами, слышными по крайней мере через две двери. Ариэль встала около двери ванной на случай, если Берк понадобится помощь.

— Одну секунду, — сказал Джордж Эшу в телефон и спросил у Ариэль: — Что там с ней?

— Все, блин, в порядке! — рявкнула Берк сквозь картонную дверь. — В охренительном порядке!

— Кто там блюет? — спросил Кочевник, выходя из другой ванной и щуря заспанные глаза.

— У нас тут недоразумение, — сказал Джордж в телефон. — Говори, я слушаю.

— Что тут творится? — спросил Терри, ни к кому конкретно не обращаясь, потом неохотно встал и пошел в ванную, откуда только что вышел Кочевник. Тот вернулся к своей кровати и лег на спину, глядя в плитки потолка и гадая, сказали уже дочери Майка или нет. Поездка обратно в Остин обещала выдаться нерадостной, да и там мало что хорошего их ждет, несмотря на его грандиозные планы вчерашнего вечера.

— А почему они это так назвали? — Вопрос, заданный Гением-Малышом в телефон, привлек внимание Кочевника. Джордж снова замолчал, слушая, что говорит Эш. Кочевник приподнялся на локте, пытаясь по лицу Джорджа понять смысл разговора. — Нам обещали позвонить сегодня утром. Я думаю, нас отпустят.

Про детективов говорит, подумал Кочевник.

— Так… какой же контракт? — При этих словах Кочевник снова навострил уши. — Еще лучше? Пятьдесят процентов?

Берк и Ариэль вернулись в комнату: одна — держась за живот, другая — потирая шею. Берк в туалете выпила пару стаканов воды, и ей стало лучше. Она никак не могла решить, продолжать ли попытки рассказать о стрелке на заброшенной ферме.

— Боже мой! — сказал Джордж. — Это он серьезно?

Спуск воды обозначил выход Терри из туалета. Терри вопросительно глянул на Кочевника — тот пожал плечами.

Джордж поскреб подбородок.

— Он может дойти до семидесяти пяти процентов от продаж?

— О чем он? — спросила Берк, но никто не мог ей ответить.

Кочевник не хотел этого говорить, но похоже было, что Джордж и Эш обсуждают концерт. Он не без горечи вспомнил голос разума, говоривший вчера в «Сабвее» устами Джорджа: «Утром мы возвращаемся домой. Турне отменяется. Все кончено».

Да, сейчас утро, турне отменено, и «The Five» больше нет. Так о чем же он бормочет?

— Слышу, да. Понимаю, — сказал голос разума. — Я это всем перескажу. — Он кивнул, слушая еще какие-то инструкции из Остина. — О’кей, спасибо.

Джордж отложил телефон и остался сидеть как сидел, без движения, глядя в пол. Шли секунда за секундой.

— Нам что, угадывать? — спросила Берк с сарказмом в голосе, что было хорошим признаком.

— А ни за что не угадали бы, даже за тот самый миллион лет, — ответил Джордж спокойным размеренным голосом. Посмотрел сперва на Кочевника, потом на остальных. — Вчера Трей Йегер оставил Эшу сообщение. Хочет, чтобы мы выступили в ту же дату в «Спинхаусе». — Йегер был менеджером по заказу мест в «Спинхаусе», крутился в бизнесе уже больше тридцати лет в разных клубах Юго-Запада. — Это еще не все. Они хотят нас выставить главными. Это чуть больше денег, но Эш считает, что мы получим лучший процент от продаж.

Никто не сказал ни слова, потому что никто не знал, что сказать. Потом Кочевник сформулировал самую суть:

— Если ты не забыл… мы вчера лишились нашего басиста.

— Да, это есть. Эш говорит, что к нам может в Эль-Пасо подъехать Бутч Манджер, или же Трей найдет местного таланта.

— Стоп-стоп-стоп! — перебила Берк. — Я с первым уличным крокодилом играть не буду!

— Только не Бутч Манджер! — заявил Кочевник с не меньшей страстностью. Он вскочил с кровати и встал в стойку — как боксер, готовящийся ударить хуком справа. — Этот паразит в прошлом году развалил «Hemp For Shemp»! И не только это. Он еще славится своими скандалами, и его арестовали как-то за то, что своей девушке нос сломал. Обвинения сняли, потому что она этого гада сильно любила.

— Парни? — спросил Терри.

— Слушай, это же одно выступление, — примирительно сказал Джордж. — Я знаю репутацию Манджера, но играть он умеет. И вроде в стиле Майка…

— Заткнись! — Берк поперла на него, нависла всей массой. Джордж испугался, как бы разгневанная лесбиянка не разодрала его на части. — Как Майк, никто не играет, понял? Никто!

— Ребята? — повторил Терри.

— Только не Бутч Манджер! — Кочевник почти сорвался на крик. — Я с ним на одну сцену не выйду!

Зазвонил телефон на прикроватной тумбочке — резкое «ля» третьей октавы и вниз к «до». Джордж осторожно просунул руку между Кочевником и Берк и взял трубку.

— Да? Да, конечно. «Завтрак скотовода» нам очень будет кстати. Да… шесть… Ой, простите — пять. Минутку. — Он прикрыл микрофон рукой. — Кому кофе, кому апельсиновый сок?

— Сок, — сказал Терри и добавил: — Парни, я могу взять на себя бас.

— Два сока пока что, — доложил Джордж в телефон.

— Кофе, черный, — сказал Кочевник.

Джордж приложил трубку к уху.

— Да, это будет отлично. Спасибо. — Он повесил трубку. — Мотель не слишком загружен, так что она принесет кофейник, пять чашек и пять стаканов сока.

— Вы слышали, что я сказал? — спросил Терри. — Я могу взять на себя партию баса.

Джордж не ответил, ожидая реакции Берк. Она долго смотрела в пол, будто прикидывая, хватит ли у Терри сил нести бремя Майка. На лице у нее читалась борьба эмоций.

Потом она посмотрела на Джорджа и твердо сказала:

— Меня устраивает.

— Ушам своим не верю! Мы будем играть без Майка?! — Устами Ариэль говорил не голос разума, а крик озверения. — Плевать мне, что это всего одно выступление! — Она не дала Джорджу вставить слово. — Неужто нам не надо вернуться домой и… траур какой-то выдержать, что ли? Играть без него — это неправильно!

— Я думаю, — ответил ей Джордж, — ты в этом не права. Давайте я расскажу, что случилось, как мне Эш передал. Репортаж про Майка вот здесь, в утренней газете. И еще есть в абилинской местной. Но вчера вечером материал передало «Ассошиэйтед пресс» и на Yahoo попало в новости. Знаете, какой заголовок? «Участник гастролирующей группы убит снайпером».

— Снайпером? — нахмурился Терри. — Кто что сказал про снайпера?

— Так мне Эш рассказал. В газетах сказано «выстрел из винтовки». На Yahoo превратился в снайпера. Давайте я вам расскажу… в общем, в сети это очень много людей видели. Так что хотя на Yahoo нас называют «The Fives», но за эту ночь мы продали сто шестьдесят три диска «Кет-ЦЕЛЬ-коатля». — Малыш-Гений подождал, пока эта цифра дойдет. — Потрясающие цифры заходов, и я ручаюсь, что, если просмотреть цифры прямо сейчас, они еще выше поднялись. Бог знает до чего. Эш звонил в «Спинхаус» отменить, но там хотят, чтобы мы выступили — потому что вдруг мы стали ньюсмейкеры. — Он заметил страдальческое лицо Ариэль, а на Берк даже глянуть не осмеливался. — О’кей, я понимаю, что это дерьмовый способ засветиться на медиа, но почему, как вы думаете, нас ни с того ни с сего ставят главными?

Никто ему не ответил, и Джордж продолжал гнуть свое:

— Любая засветка на медиа продает билеты. Мы можем считать себя великими и тонкими музыкантами, или бунтарями без причины, или бушующим пламенем гневной праведности, или кем вообще хотим… но бизнес интересует лишь одно: как на тебя продаются билеты? В общем, я говорю — и пусть нам это не нравится, но так жизнь устроена, — что надо взять себя в руки и поступать как профессионалы. Если сможем быть гвоздем программы и получить хорошие продажи от «Спинхауса», то будем там играть. Есть несогласные? — Ответа не последовало, но Джорджу надо было донести еще одну мысль. — Вы думаете, Майк бы отказался? После такой долгой работы до седьмого пота, когда нас приглашают ведущим номером? — Следующий вопрос он адресовал Берк: — Ты думаешь, он бы сказал паковаться и мотать в Остин?

Берк смотрела в другой угол комнаты, на лежащий на комоде зеленый блокнот. Насколько она понимала, Майк никогда в жизни не написал ни одной стихотворной строчки, да и не хотел никогда. Почему вдруг, как раз перед тем, как его застрелил…

…снайпер?

— Майк сказал бы ехать в Эль-Пасо и играть в «Спинхаусе», — ответила Берк больше себе, чем остальным. — Он бы сказал…

Живым никому не уйти?

— …взять себя в руки. Может, не такими словами только.

— Мы отыграем концерт, мы сорвем у зала крышу, и я скажу, что родные Майка получат его долю, как если бы он здесь был. — Джордж приподнял брови. — Все согласны?

Все были согласны, и Кочевник ответил за всех:

— Ясен пень.

— Значит, правильно так, — сказал Джордж, обращаясь к Ариэль. — А как угодно иначе — будет неправильно.

На это Ариэль не ответила.

Тут принесли завтрак — бисквиты, варенье, кофе и апельсиновый сок. Принесшая завтрак женщина оглядела номер, проверяя, не разнесла ли его ночью эта шайка (полиция сказала, что они музыканты), и вернулась в свой офис, несколько успокоившись. Пока они ели, про Майка никто не упоминал, но Берк для надежности убрала зеленый блокнот в сумку. Она решила больше не говорить о пережитом на дороге: слишком это было странно, чтобы обсуждать. И Джордж может захотеть, чтобы она рассказала полицейским, а она уже не уверена, что это не шуточки ее мозга, а больше всего на свете ей хочется просто отсюда убраться. Поэтому она промолчала и пошла в ванную — принять душ и смыть пыль с волос.

Около половины одиннадцатого, когда солнце стояло высоко и жара давила в окно, в дверь постучали двое детективов, пришедшие для разговора. Вид у Везунчика Льюка и Копалки был усталый: ночь выдалась трудная, потом жаркое утро в этом колючем лесу, и ни удача, ни тщательнейшие поиски не помогли узнать больше, чем было уже известно на закате.

— Итак, — заявила детектив Риос, стоя со своим напарником под кондиционером и ловя его струю, — там, где, по нашему мнению, стоял стрелок, свежих гильз не нашли. Так что либо мы неверно определили место, либо латунь кто-то убрал. И это несколько озадачивает, потому что пацан, недообученный безопасному обращению с оружием, такого делать не станет.

— И куда это нас приводит? — спросил Джордж.

— В дебри теорий, пока не найдем гильзы или кто-нибудь нам что-нибудь не расскажет. — Льюк жевал зубочистку, ковбойская шляпа сидела чуть-чуть набекрень. — То ли все-таки сегодня найдем латунь, то ли она перекатывается по полу машины этого мальчишки. Кто знает…

От этих слова краска гнева бросилась Кочевнику в лицо:

— Кто знает? Нашего друга убили, и это все, что вы накопали?

— Тише, тише, Джон, не напирай, — остановил его Джордж.

— Видите ли, наша ситуация вот какая, — продолжал Льюк, не торопясь. — Несчастный это случай или же намеренный поступок? Там баловался какой-то мальчишка — или же выстрелы были на поражение? Если так, то у нас серьезная проблема.

Берк знала, что вот сейчас нужно заговорить, если она вообще собирается это сказать, но момент миновал, и она промолчала, потому что хотела убраться из этого города вот прямо сейчас, а они тут могут завязнуть надолго из-за чего-то, в чем она сама не уверена, было оно или не было. Никогда раньше открытая дорога не казалась такой манящей. Или такой безопасной, если на то пошло.

— Есть другие возможности, — сказала детектив Риос, пристально глядя на Кочевника. — У кого-то зуб на хозяйку заправки. Или на нефтяную компанию. Мы сейчас привлекаем к допросу некоторых людей, которых можно было бы назвать подозрительными. Проверяем их оружие и возможные причины гнева. Посмотрим, приведет ли это нас к чему-нибудь.

— Рассерди какой-нибудь мелочью того, кого не надо, — и нам сразу привалит работы, — добавил Льюк.

— Жаль, что мы сейчас ничего больше предложить не можем, — сказала Риос. Судя по интонации, она заканчивала разговор. — Вы возвращаетесь в Остин?

— Нет, едем дальше в Эль-Пасо, — ответил Джордж. Детектив непонимающе посмотрела на него, и он решил пояснить: — У нас концерт там в пятницу вечером, и это очень важно для нас.

— Видно, вы очень преданы своей музыке, — сказала она, но никто ей не ответил.

Что им действительно надо сказать, продолжала Копалка, так это, что родственники организовали перевозку тела из морга в Богалусу и что, если дело будет как-то развиваться, полиция Свитуотера будет поддерживать контакт с мистером Валлампати по остинскому номеру, который дал им Джордж. Она сообщила, что имущество мистера Дэвиса может быть доставлено из Свитуотера в Богалусу в офис Единой службы доставки или в Эль-Пасо, или куда будет удобнее. Джордж сказал, что пусть будет Эль-Пасо. Он тоже думал, что хочет как можно скорее выехать и что пакету травы «Синяя тайна» из сумки Майка хорошо бы в ней не быть, когда имущество придет к родным.

— Нам очень жаль, — сказала детектив Риос, говоря за двоих. — Надеюсь, что вскоре у нас будут для вас новости.

На этой реплике визит завершился. Детективы ушли, закрыли за собой дверь, а Джордж почесал в затылке и сказал, как много раз до того говорил во многих различных мотелях:

— По коням, люди.

Они оплатили счет, Кочевник сел за руль «Жестянки» — сегодня была его очередь вести, Ариэль рядом с ним, Джордж и Терри за ними, в самом заднем ряду Берк рядом с пустым сиденьем.

Они выехали со стоянки мотеля и под жгучим солнцем повернули на I-20 на запад, в сторону Эль-Пасо. Какое-то время ехали молча, потом Терри заговорил об одном памятном концерте, который они давали в июне прошлого года в Миртл-Бич. Клуб находился прямо на пляже, и был ранний вечер, и с океана веяло солью, и свет был ласковым и синим, и зал был набит, и слушатели благодарно вопили и просили еще песен, и разогрелись как раз, чтобы быть веселыми, и в короткой тишине между номерами Майк подошел к нему, наклонился и сказал: «Брат, пей до дна, потому что лучше никогда не будет».

Да, сказали остальные, они помнят этот концерт. Отлично помнят. И все согласились, что теперь, когда Терри вспомнил, кажется, будто это было только вчера.

Глава десятая

Когда из колонок орет «Белая свадьба», Джереми Петт позволяет себе мимолетную улыбку, потому что теперь знает: он там, где должен быть.

— Ты капитан? — спрашивает он черноволосую девушку с серебряными палочками в сосках, когда она наклоняет к нему голову (и от нее пахнет жвачкой и кокосовым лосьоном для загара), и она улыбается в ответ, потому что думает, что его улыбка обращена к ней, и говорит, что пусть еще закажет пива и тогда может звать ее как хочет. Он говорит: конечно, и она уходит в лиловый свет с багровыми бликами. Он переводит взгляд не на другую черноволосую, которая обернулась вокруг шеста в десяти футах от него, а на стол справа, где минуту назад сидел Ганни, но Ганни там уже нет. Ганни — лазутчик и долго на одном месте сидеть не может. Но теперь Джереми знает, что Ганни все время неподалеку, и это знание успокаивает.

Он теперь это точно знает! Ганни как следует надрал ему задницу за первый промах на заправочной станции. Джереми мог бы сказать, что это был выстрел холодным стволом, что не было наводчика, который выверил бы расстояние и поправку на ветер, и — да, он мог занервничать, когда подъехал полицейский. Он мог бы сказать, что сперва целился в ведущего певца, но тот расхаживал туда-сюда из глубокой тени на ослепительное солнце, и потому пришлось от него отказаться, а вторая цель — тот, который заливал бензин, — была закрыта поднятым капотом полицейской машины, и еще надо было учесть трафик на I-20, и это не так легко — стрелять в интервал между пролетающими по шоссе машинами, — но Ганни оправданий не принимает. А потом… о Господи, потом… когда Джереми услышал, как кто-то идет мимо его двери, и решил, что это старуха несет завтрак, и выглянул через жалюзи, а это она была, барабанщица, в своих доспехах для пробежки, и Джереми обдумал ситуацию и решил, что эту сможет убрать в подходящем месте в подходящий момент, и потому выписался из мотеля, сел в свой пикап и обогнал ее на дороге, высматривая укрытие, где поставить винтовку на опору. Может, она добежит туда, может, нет, но он там будет готов и заряжен.

Еще раз выстрел холодным стволом. И солнце было на этот раз в глаза. Пуля ее миновала не более чем на полдюйма. Кончик носа обожгла наверняка.

Но Боже ты мой, что ему выдал Ганни, когда он оттуда уезжал, выворачивая на I-20 на восток! Ты ведь считаешься мастером, говорил Ганни, пока еще спокойно, но с привкусом разгорающейся ярости. Считается, что ты из лучших специалистов. Сколько этих, с тряпками на голове, на твоем счету?

— Подтвержденных — тридцать восемь, — ответил Джереми, потому что знал счет.

Классно, Петт. Но ты мне скажи… сколько из них не детей?

Нога Джереми ударила в тормоз, и мчащийся шестьдесят пять миль в час пикап затрясся и завизжал, будто все соединения у него разболтались, и вдруг его занесло, он пошел юзом, оставляя на асфальте черные следы. Ганни, ехидный пассажир рядом с водителем, вылинял в серый туман. Джереми на секунду подумал, что так и надо лететь и погибнуть, что надо было умереть еще в ванной, и сейчас как раз время, но воля к жизни — дух морской пехоты, дух гладиатора, как хочешь назови, — взяла управление на себя. Он перехватил руль, не дал машине перевернуться — эта битва, казавшаяся вечной, длилась всего один вдох с запахом горелой резины. Пикап, дрожа и стеная, снова отдал свою жизнь в руки Джереми и замедлял ход, залезая шинами в траву на правой обочине… бухнул взрыв воздуха, с возмущенным воем клаксона пролетел полугрузовичок, за ним белый «БМВ», и водитель пораженно покачал головой, глазам своим не веря, как Джереми на четырех колесах исполняет «танец вокруг сомбреро».

Джереми глянул в боковое зеркало. Полицейских нет, но могут появиться — если заметили клубы дыма от резиновых следов.

Вперед, сказал Ганни, снова ставший собой. Джереми замешкался, и он добавил: Возьми себя в руки и делай что должен. Вперед!

Он двинулся дальше. Двигатель дребезжал, как мешок разбитых тарелок, но постепенно все вроде бы само собой встало на место (благослови Господь американское автомобилестроение), и пикап ехал дальше — уже более ягненок, чем лев.

Из кричащего сияния возникает девушка с серебряными капитанскими палочками в сосках, несет ему пиво. У нее татуировки в виде колючих лиан и роз на обеих руках и грустный мишка ниже кольца в пупке. Он платит убывающими деньгами из бумажника, и она снова к нему наклоняется, чтобы ее легче было расслышать за грохотом музыки — какой-то рэп, которого Джереми не узнает (там слова насчет иметь киску двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю), — и она спрашивает, хочет ли он приватный танец, и опускает руку ему на бедро. Но Джереми перехватывает руку и отводит ее в сторону. В сверкающей темноте зала она смотрит на него озадаченно.

— Потом, да? — спрашивает она с намеком.

Акцент у нее странный. В ней самой смесь латиноамериканского, африканского и азиатского. Все они тут такие, кроме одной с огненно-рыжими волосами и еще одной блондинки с хвостом.

Он отвечает: «Потом, да», — не имея этого в виду, и она снова уходит. Он пьет воду со вкусом пива и, глянув на часы, убеждается, что среда сменилась четвергом. Он не хочет, чтобы девочка его трогала, — она может нащупать в брюках выпуклость, прикрытую складками просторной черной футболки. Публика поредела, но танцовщица у шеста все еще энергично дергается, и музыка гремит достаточно громко, чтобы мозги перемолоть в муку. Он смотрит, как девица-с-хвостом исполняет приватный танец для мужика мексиканской наружности в темном костюме — тот уже сидел здесь, когда приехал Джереми, час назад. Ему лет сорок — сорок пять, волосы каштановые, но на макушке большая лысина, на висках седина. И седая кочка на голове, с которой играет девица-с-хвостом, вертя задницей у него над пахом. У мужика глаза сонные, он слишком много скалится. Зубы очень белые, и Джереми думает, не дантист ли он из какого-нибудь сельского городка, а в Эль-Пасо приехал на конференцию или что-то такое. Но кто бы он ни был, а ему приятно показывать девице-с-хвостом толстую пачку наличных, а ей нравится для него зажигать, и Джереми забавляется, глядя, как она выставляет подбородок подобно бульдогу, отпугивая прочих чикитас, которые тут же вертят имплантами, стараясь немножко и себе добыть того, что он разбрасывает.

Остановись там, откуда будет видно шоссе, сказал ему Ганни.

Это был не совет, а приказ.

Джереми тогда ощетинился. Сжал кулаки на руле и добавил газу. Вчера он убил одного из музыкантов группы, сегодня стрелял в другую, но результатами трех выстрелов был не очень доволен. Да, класс у него совсем не тот, что был когда-то. Не смог поразить медленно движущуюся цель за двести ярдов. Жалкий результат. Но хуже того, он не мог вспомнить, зачем вообще ехал за тем фургоном и трейлером от клуба в Далласе, парковался на ночь в каком-то пригороде, чтобы следить за ними, зачем преследовал их на шоссе, если знал из программы у них на сайте, что следующий раз они играют в Эль-Пасо. Он не мог точно припомнить, зачем их нужно убивать, кроме того факта, что в телевизоре они высказали жуть до чего мерзкие замечания и обвинения против солдат в Ираке — которых не повторили в «Кертен-клаб», — и еще, что он собирается начать новую карьеру ликвидатором у федералес в Мексике. Тогда, получается, это у него тренировка. Но все-таки… Что они вообще ему сделали, если по-настоящему? Это же не то, что лежать и ждать часами противника, как в Ираке. Тогда понятно было, какова цель. Отлично понятно, что каждая посланная тобой пуля спасет жизнь брата, и даже не одну жизнь. А тут…

Он чувствовал, будто потерялся в собственных мыслях.

Ты не потерялся, говорил ему Ганни, но Джереми не помнил, чтобы говорил вслух. Ты нашелся. Неужто не понимаешь?

Может быть. Джереми покачал головой. Он не понимал.

Встань там, где будет видно шоссе, повторил Ганни. Голос тихий, ласковый, почти отцовский. И мы кое-что проясним.

Джереми пронесся мимо следующего съезда.

Боже мой, сказал Ганни. Ты еще не понял, что без меня ты ноль? Ну так вот… Если хочешь опять быть нулем, остановись возле ближайшей заправки и выпусти меня.

Джереми смотрел прямо перед собой. В следующий миг он понял, что сидит в кабине один, потому что уже не видит Ганни краем глаза. И еще он знал, что все время был один и того, что он видел и слышал как своего ганнери-сержанта из учебной команды, на самом деле здесь не было ни сейчас, ни раньше. Это что-то внутреннее, как когда одинокий человек разговаривает с зеркалом. Он вспомнил какую-то фразу из фильма, кажется, в Ираке на базе показывали, когда один мужик говорит, что когда ты разговариваешь со своим отражением, ты еще не псих, но если ты ему отвечаешь, тогда у тебя точно крыша поехала.

Он подумал, что образ Ганни, такой же отутюженный, подтянутый и застегнутый на все пуговицы, каким был этот человек в реальной жизни, как-то связан с идеалом. Возможно, именно таким хотел когда-то быть он сам… хотел, чтобы жизнь была по плану, а не такой кучей мусора. Он наверняка мог бы стать инструктором в школе. Мог бы прожить долгую и интересную жизнь в Корпусе. Semper Fi, вот в чем все дело. Так что он понимал, что Ганни здесь нет и на самом деле не может быть, и в то же время не допускал сомнений в реальности Ганни — потому что присутствие сержанта возвращало его в те времена, когда он был уважаемым человеком и делал важное дело.

До него дошло, что он едет на восток и находится примерно на полдороге между Свитуотером и Абиленом, что пальцы на руле кажутся длиннее, чем ему помнится. И костяшки толще. Он не оправдывал себя за плохие выстрелы — чего нет, того нет, он профессионал, — но эти длинные пальцы могли смазать нажатие на спусковой крючок. Это он только сейчас заметил, и это было потрясение — не узнать собственные руки. Когда он шевелил пальцами, они волнами ходили на руле, как ноги паука, которого ткнули горячей иглой. Он посмотрел в зеркало заднего вида, с ужасом отметил, что один глаз не того цвета, и стал уговаривать себя, всхлипывая и бормоча какие-то слова, имеющие для него смысл, вроде «виноградное мороженое», и «их дочь Джуди», и «меня зовут Гладиатор, меня зовут Гладиатор». В конце концов руки с паучьими пальцами свели пикап на следующем съезде к заправке, и Джереми остановился выпить кофе.

Пикап он оставил в дальнем углу стоянки, радиатор с размазанными насекомыми обращен к дороге I-20.

Наручные часы показывают почти час. В этом якобы театре, где из колонок гремит «Brown Sugar» «Rolling Stones», огненно-рыжая теперь в очередь танцует возле шеста, а дантист так набрался пива, даже этого разбавленного, что покачивается на стуле. Девица-с-хвостом все время едва не касается его, оберегая свой золотой прииск от конкуренток. Джереми уже побывал сегодня в трех таких заведениях. У первого и второго были охранники, патрулирующие парковку, у третьего — прожектора и видеокамеры по углам здания, а этот вот находится в промышленной зоне — шлакоблочный куб без окон, и передвижная вывеска на колесах сообщает, что это клуб «Сальвадж», где играют «The Wild Angels». Освещение на парковке есть, но такое, что между машинами — внедорожниками и грузовиками — большие лужи темноты. На самом здании стоят две видеокамеры, направленные на входную дверь, что могло бы быть проблемой, да только они наверняка фальшивые: нет красных огоньков «запись». Слишком дешевое заведение, думает он, слишком временное, чтобы себе позволить настоящую систему охраны с видеокамерами. Аккумуляторы у этих фальшивок наверняка давно сели.

Нужны деньги. Он слишком много использовал кредитную карту на оплату бензина, еды и номеров в мотеле. Она была в критическом списке, когда он выезжал из Темпля, и очень скоро ее закроют. Если не хватит наличности, позвонят в полицию, и это тоже никак ему не на пользу. Прошлой ночью он прогуливался, заглядывая в другие стрип-клубы, тратил деньги на их дерьмовое пиво, потому что просто так там сидеть не разрешают. Но никакие возможности не подвернулись. Сегодня он не ел, сохраняя последние доллары на вечер. Сейчас он смотрит на дантиста-мексиканца и думает, где на стоянке может быть его машина.

Если ты хоть сколько-то сомневаешься насчет того, что делаешь, сказал ему Ганни, когда Джереми вернулся к машине с пластиковой чашкой кофе и батончиком «Милки вей», так помни, что это ты себе строишь новую жизнь. Возвращаешься из отставки. Каково оно?

Джереми не ответил, потому что иначе он бы стал разговаривать сам с собой. Пальцы вернулись к норме, руки тоже теперь такие, как были. Он глянул в зеркало — и глаз тоже такой, как был.

Тебе недоставало возможности быть полезным, сказал Ганни. Быть необходимым для дела. Для задания. Быть человеком, к которому обращаются. Ведь это же для тебя вся жизнь, правда?

Джереми чуть сполз по сиденью вниз и глядел на машины, проезжающие по I-20 в обе стороны.

Вся жизнь, повторил Ганни. Ну так вот, у тебя снова есть задание. Может, ты и потерял класс, но… кто знает? На этот раз Ганни не стал делать паузу для ответа. Ты все равно очень одаренный, очень умелый. И ты по-прежнему рад охоте, правда?

— Правда, — ответил Джереми, не успев подумать, что отвечать не надо.

Тебя обучили, тебя воспитали, создали и выпустили на волю. Создали, чтобы ты был таким, как есть. Что, они думали, ты будешь делать, когда станешь им не нужен?

— Не знаю, — ответил Джереми.

Но ты им по-прежнему нужен. Им нужны такие люди, чтобы встать за честь любого ветерана, у которого сапоги в тамошней пыли. Который оставил дома родных и вернулся не таким, каким уходил. Который там погиб или вернулся таким, что лучше бы его убили, — как Крис, например. Ты думаешь, в этой группе кто-нибудь когда-нибудь воевал за свою страну? Или стал бы воевать? Нет, они забираются на сцену, на возвышение и оттуда кидаются обвинениями и заявлениями, играют свою музыку — хреновую музыку, если честно, — и такие вот портят все на свете, марают флаг и битву за свою страну называют преступлением. И ты преступник, потому что выполнял задания? Ты выполнял приказы — значит, ты преступник?

Джереми покачал головой.

Нет, не значит. Точно нет.

Он сам не знал, сказал это вслух или нет, но знал, что Ганни его слышал.

Не только в этом говенном оркестрике дело, сказал Ганни, помолчав. Не только в том, чтобы стереть грязь с памяти таких ребят, как Крис. Дело еще в тебе. Ты слушаешь?

Да, ответил Джереми.

Это твое новое начало, говорил Ганни. Сделай это правильно — будь умным и осторожным, и ты осуществишь мечту. Тебя время от времени будут вызывать с этой каменной виллы на берегу в Мексике, давать тебе цель, и ты будешь выходить на охоту. Три-четыре дня в поле, потом выстрел, и на тебя рушится груда денег и признательности. И ты для них сослужишь службу, то, чего они сами не могут сделать. Нечто такое, что в книгах учета не отражается. Опасно? Еще бы. Тебя могут убить или повесить за ноги и так изрезать, что ты жалеть будешь, что живой? Стопроцентно. Но где ты был в пятницу вечером, Джереми? Ты резал себе вены, верно? Ты жил в нищете и погибал в печали. Так что же тебе терять? А с другой стороны — взвесь тщательно, что ты можешь выиграть. Понимаешь?

У Ганни золотые уста, думал Джереми, глядя на хайвей сквозь волны жаркого воздуха. У него так все получается легко и возможно… Не только возможно. Правильное слово — неизбежно.

Чтобы попасть туда, куда хочешь, надо отработать проезд, говорил Ганни. Что один из них убит, этого мало. Очень мало. Думай о них как о тренировке по стрельбе. Но не облажайся опять, Джереми. Слышишь?

— Слышу, — ответил Джереми. У него давно назрел вопрос, и вот сейчас время его задать. — Сколько надо убить?

Я скажу тебе, когда остановиться. Ты знаешь, что твоя шоколадка тает?

Джереми посмотрел вниз. «Милки вей», уже развернутый, пустил по руке темные липкие пряди. Джереми посмотрел направо, но Ганни там уже не было. Он же лазутчик, он не может долго оставаться на месте.

Ганни пришел к нему в субботу утром — после неудавшейся ночной попытки самоубийства. Он проникал медленно, как снайпер ярд за ярдом ползет в маскировочном костюме, похожем на клумбу сухой травы и опавших листьев. Сперва Ганни был едва заметным контуром в зеркале ванной, потом бледной тенью на фоне песочного цвета стены, потом мелькнувшей в углу человеческой фигурой, и наконец — откровением в виде ангела смерти, на стуле, на котором накануне маскировался под Криса.

Джереми смотрел на Ганни, на мужественно-красивые резкие черты, чуть перекошенный рот, прямую спину, всегда отглаженный мундир, скрывающий жилистое мускулистое тело. Джереми был охвачен скорее восторгом, чем страхом, больше потрясен, чем испуган. Но в полутемной комнате он твердо осознавал реальность и спокойно сказал:

— На самом деле тебя нет.

Ганни просто посмотрел на него пристально — прямой взгляд человека, более чем уверенного в своей физической силе. Шли секунды, но Ганни молчал.

— Тебя нет, — повторил Джереми.

И тут Ганни улыбнулся так, как помнил Джереми. Неожиданно — будто треснула глыба льда. Продержалась улыбка недолго, и снова лицо сделалось неподвижно-суровым. Петт, сказал Ганни именно так, как говорил когда-то, я настолько здесь есть, насколько тебе это нужно. А теперь не взяться ли тебе наконец за работу?

Ганни еще чуть-чуть побыл, но исчез быстрее, чем можно моргнуть, и перед Джереми оказался пустой стул.

Он знал, чего хочет, и знал, что должен делать. Он хотел жить, и ему надо было кому-то доказать, что он еще чего-то стоит… пусть даже этот «кто-то» — всего лишь тень Ганни. Работа, которую надо сделать: уложить в сумку кое-какую одежду, винтовку в футляр, взять патроны, автоматический пистолет и все, что нужно, из металлического сейфа в багажнике пикапа. Потом в библиотеку, посмотреть в сети сайт группы «The Five» и переписать график выступлений. Сегодня «Кертен-клаб» в Далласе. Вечером в пятницу — Эль-Пасо.

Чего стоит жизнь, в которой нет цели?

Сидя в машине и глядя на дорогу, с размазанной по руке растаявшей шоколадкой, Джереми думал о том, что только что говорил Ганни:

Ведь тебе по-прежнему нравится охота?

Для снайпера охота — это все. Это то, для чего тебя муштровали до седьмого пота. То, для чего ты живешь, ешь и дышишь. Что тебе снится по ночам. И когда ты знаешь, какова она на вкус — охота на человека, и когда ты столько раз ее вел и каждый раз — успешно, ничего лучше для тебя быть не может.

Даже мир.

Так что, конечно… охота нравится по-прежнему.

Он точно знал, почему сейчас сидит в машине, глядя на дорогу I-20. Он ждал, пока проедет их фургон с трейлером. Заметить будет не слишком трудно. Он рассчитывал, что они до одиннадцати утра уедут из Свитуотера — расчетный час в «Лассо». Поедут они на восток, обратно в Остин, где обычно находятся — так говорит их сайт. Он их дождется и поедет за ними, когда проедут.

Ему по-прежнему нравится охота.

Когда он сидел в бассейне, в темноте, эта девушка к нему подобралась.

— Привет, — сказала она, и он по голосу узнал, кто это.

Тут же он прекратил медленные гребки по воде, отплыл к дальней стороне, оперся локтями на бетон бортика, пряча лицо.

Но она подошла ближе и через несколько секунд сказала:

— Сколько звезд сегодня.

Он не ответил и не собирался отвечать. Ничего не мог он ей сказать такого, чего его винтовка не сказала бы лучше. Но почти сорвалась с губ, почти-почти, едкая фраза: «Ты, сука, ты думаешь, ты знаешь правду про Ирак? Ни хрена ты не знаешь!»

Через какое-то время он понял, что девушка ушла. Джереми вылез из бассейна в мокрых трусах и пошел к себе в номер, где ожидал — или надеялся — найти Ганни, но номер оказался пуст. Джереми попрыгал по каналам, фильмы — реклама — новости — реалити-шоу, утомился и заснул с пультом в руке возле экрана, беззвучно показывающего постоянное движение мира.

Сейчас в центре пульсирующего лилового света и бьющего в виски шума, который тут считался музыкой, Джереми смотрит на девицу-с-хвостом и мексиканского дантиста. К девице подходит мужик в облегающей футболке и холщовых брюках, на голове у него темная бейсболка, на шее цепь. Он ей что-то говорит — может, заманивает деньгами на приватный танец, — но она смотрит на него пристально, по-кошачьи, что-то отвечает. Он пожимает плечами, явно получив отлуп, и снова уходит в темноту. Мексиканский дантист улыбается шире, радуясь своей избранности. Еще отслюнивает ей денег, и снова она боронует его передний двор своей опытной задницей.

В воскресенье Джереми сидел в своей машине, глядя на шоссе I–20, а фургон и трейлер так и не показались. Он ждал почти до заката, а потом решил, что надо ехать обратно в «Лассо». Куда они девались?

Я сотовый потерял возле бассейна, кажется, сказал Джереми женщине за конторкой. Я там ночью разговаривал с какой-то девушкой, она сказала, что музыкантша из группы. Они уехали?

Сегодня утром, ответила она. Нет, телефона никто не находил нигде.

Джереми сказал спасибо и вернулся к своей машине. Мнения Ганни спрашивать не было нужды. Он уже сам сообразил, что они поехали в Эль-Пасо. Не назад, а вперед. Их сайт говорил, что они играют в пятницу вечером в заведении, которое называется «Спинхаус». Он удивился — ожидал, что они соберут вещи и вернутся домой.

«Значит, если один убит, этого недостаточно, — думал он, снова направляясь на запад. — И близко недостаточно».

На восточной окраине Эль-Пасо он нашел дешевый мотельчик, почти весь понедельник спал и смотрел телевизор, а сегодня днем позвонил в «Спинхаус». Вопрос он задал такой: «„The Five“ будет играть в пятницу?»

«Ага, — ответили ему. — „Soul Cages“ начинают около половины девятого, „The Five“ будет где-то около десяти. Билет заранее — десять баксов, у дверей — двенадцать. Ожидается классный концерт, приходи».

Джереми сказал, что обязательно, ждет с нетерпением.

Сейчас в той пьесе, что перед ним разыгрывалась, что-то переменилось. Мексиканский дантист наклонился, глядя, как девица-с-хвостом что-то пишет внутри бумажной штучки вроде книжечки спичек. Телефон ему дает? Договаривается о чем-то похлеще приватного танца? Потом целует его в щеку, как будто говорит: «До скорого», и он встает и идет между столами, покачиваясь, к двери. Как только он оказывается снаружи, девица-с-хвостом перемещается к коренастому седому мужику в футболке с эмблемой университета Эль-Пасо и включает флирт на полную, но Джереми уже на ногах и идет через зал. Он старается сделаться невидимым — медленно крадущийся никто, не спешащий никуда, — но на самом деле он внутри напряжен, в животе клубится что-то, и нельзя сказать, что он совсем уж не боится того, что должен сделать.

Он выходит наружу, отпускает двери, чтобы они закрылись, но секунду стоит, прижавшись к ним плотно. Если через пару минут выйдет еще кто-нибудь, то выполнение этого задания придется отложить. На парковке стоят одиннадцать машин, пикапов и внедорожников, в том числе его собственная. Цель Джереми идет между машинами, сворачивая направо. Больше думать на эту тему нет времени. Он делает два быстрых шага вперед, пригибается за красной «шеви тахо» и несколько секунд неподвижно слушает молот собственного сердца. Потом крадется за мексиканцем, вынимая из кармана то, что не давал нащупать стриптизерше: тяжелый кусок мыла, завернутый в спортивный носок.

Он смотрит поверх ветрового стекла и видит, что мексиканский дантист стоит рядом с красным «лексусом», перебирая ключи. У Джереми на лице пот: много раз он посылал пулю из снайперской винтовки, много раз встречался с насильственной и внезапной смертью, но никогда ни на кого не нападал, никого не грабил, и ему даже присниться не могло, что придется такое делать. Но пришло время, и надо действовать.

Мексиканец нажимает кнопку на брелоке, и подмигивают огоньки — машина отперта. Джереми встает и устремляется вперед, примериваясь импровизированной дубиной по черепу мексиканца, но не успевает добежать, как кто-то выходит из-за машины самого Джереми, припаркованной напротив «лексуса», и спрашивает:

— Друг, огоньку не найдется?

Мексиканец-дантист поворачивается на звук, несколько путаясь в собственных ногах.

Джереми ждет, зажав носок в кулаке.

— Огоньку? — спрашивает мужик в облегающей футболке и темной бейсболке, с цепью на шее. На отлете держит сигарету.

У дантиста точно огонек есть. Он достает книжечку спичек, которую дала ему девица-с-хвостом, и протягивает ее тому, в бейсболке, и в этот момент появляется третий участник пьесы, человек в темной вязаной шапочке, с каштановыми волосами до плеч. Он возникает за спиной мексиканца и наносит мощный удар по затылку чем-то вроде дубины. Тот не успевает упасть, как двое шакалов уже хватают его и тащат тело через прореху в сетке изгороди в какую-то канаву рядом с темным складом, где возле погрузочных площадок стоят грузовики.

На все уходит несколько секунд. Джереми снова пригибается, затаившись, и обдумывает ситуацию. Значит, девица-с-хвостом дала мужику в бейсболке какой-то сигнал. Спички передавались, чтобы организовать не свидание, а ограбление. Джереми думает, не последний ли вечер девушка работает в клубе, и не могла бы полиция, пока эта девица не натянула стринги и не сделала ноги со своими двумя приятелями, найти еще случаи, когда мужчин оглушали и грабили. Как бы там ни было, а проблема в том, что денежки Джереми украли, пока он тут затаился за чужим «фордом», пытаясь сообразить, что делать.

«Мать их так! — думает Джереми, чувствуя, как растет гнев. — Не дам я им забрать мое».

Они собираются все сделать быстро. Взять его бумажник, может, и часы тоже, если те можно как-то перепродать. Хорошо бы, чтобы у мудака хоть золотых зубов не нашлось.

Джереми знает, что у него три единицы оружия: мыло в носке, обретенные в Корпусе умения и фактор внезапности. Если он хочет получить эти деньги, надо сделать работу. Поэтому он движется вперед, стиснув зубы, и когда добирается до порванной сетки изгороди, видит, что они там, в канаве, один обшаривает карманы штанов, другой снимает часы с правой руки.

Один что-то говорит другому, тот в ответ смеется коротко и визгливо.

Но не успевает он затихнуть, как Джереми соскальзывает в канаву и бьет зеленую шапку мылом в висок. Раздается очень приятный звук, будто стукнулись два деревянных бруска. Смеющийся грабитель больше не смеется. Он издает придушенный всхлип, падает, изо рта у него сочится кровь, и Джереми понимает, что откушенный кусок языка попал в горло. Вор в бейсболке поднимает глаза и застывает, но оказывается быстрее, чем можно было подумать, потому что не успел Джереми замахнуться, как вор отскакивает от тела, разворачивается и пускается бежать по канаве, будто за ним гонится ад.

Джереми мгновенно бросается за ним, потому что именно у этого гада бумажник и, если что, все зря.

Вор быстр, сомневаться не приходится — страх придает силы ногам. Но Джереми целеустремлен, и хотя начинает уже ловить ртом воздух, он не даст вору украсть свои деньги. И он догоняет бегущего, хотя не может вогнать в ноги ту силу, что им нужна. Очень давно это было, уже и память не держит — бег по шесть миль под дождем в лагере Пенльтон, изо всех сил.

Но если в Корпусе его чему-то научили, так это цепкости. Вцепиться и не отпускать, пока противник не даст слабину. Канава тянется и тянется, но цепкость Джереми в конце концов дает плоды, потому что вор ломает ритм и пытается взобраться по крутой стене слева. Он тянется, хватается за стебли травы, баскетбольная кроссовка оскальзывается на пыльном бетоне, не находя опоры, и Джереми налетает вихрем. Хрустящий удар мылом по левому колену — и нога подкашивается.

— Ой, не надо, не надо, — говорит парень детским умоляющим голосом, и Джереми думает, что это, может быть, и правда мальчишка, но на самом деле оно без разницы. Значит, выпал мальчику ночной урок.

Джереми стаскивает воришку за цепи на шее. Тот поворачивается и пытается лягнуться здоровой ногой, одновременно нанося удар по касательной в грудную клетку. Ничем хорошим это для него не кончается.

Джереми уходит от кулака, уклоняется от нацеленного в пах колена, а потом бруском мыла наносит удар поперек лица. Хруст — и нос взрывается. Джереми замахивается снова, бьет под черную измазанную бейсболку и по звуку слышит, что, похоже, выбил все передние зубы. Третий удар приходится по плечу, но тут тело опускается, перестав сопротивляться, и вор начинает рыдать и одновременно блевать на дно бесконечной канавы.

— Не надо, не надо, не надо, — говорит мальчишка. Если бы Джереми это уже не слышал, он бы не узнал английскую речь.

Он пытается заговорить. Сперва надо вернуть дыхание. Ребра завтра будут саднить от удара. Он чуть не замахивается своим оружием снова, просто от злости, но потом соображает, что парнишке на один раз урока хватит.

— У тебя бумажник? — спрашивает Джереми.

— Ойблябольно, — доходит неразборчивый ответ.

— Бумажник, ты, сучонок! Где?

Дрожащая окровавленная рука отрывается от лица, копается в кармане и вынимает тощий кусок кожи. Джереми берет его, достает деньги и понимает, что это не бумажник мексиканского дантиста, а собственный этого воришки: в нем вшивые три купюры, в темноте не разглядеть какие.

— Его бумажник где? — требует Джереми. — Гого, который в костюме!

Но его уже не слышат — парнишка валится на склон канавы, зажимая лицо обеими руками. Джереми его обыскивает, находит в одном кармане мелочь, в другом — ключи от машины. Мелочь оставляет себе, пустой бумажник летит в траву. Джереми отворачивается и идет обратно, туда, где все еще лежит в отключке мексиканец, а второй грабитель свернулся рядом с ним.

Возле его правой ноги — оброненный бумажник. В нем приятная тяжесть налички, которую Джереми быстро извлекает. Кто-нибудь мог бы наварить и на лежащих там кредитных картах, но Джереми в эти игры не играет. Опустевший бумажник он выбрасывает, потом нагибается и проверяет у лежащего сердцебиение. Достаточно сильное. Все-таки лучше головная боль, чем сердечный приступ. Побитый начинает стонать и шевелиться, Джереми решает, что пора уходить.

Но сперва он берет бумажник другого грабителя и вынимает четыре банкноты. В правом кармане обнаруживаются еще две бумажки и мелочь, а с ними — весьма неприятный продолговатый кусок кожи, в который зашит свинцовый цилиндр. Деньги он пересчитает в мотеле.

Окровавленный носок Джереми выбрасывает вместе с мылом как можно дальше, вылезает из канавы, проходит через дыру в сетке, идет к своей машине, будто гуляя по английскому парку, и уезжает. Он ждал, что Ганни окажется рядом и скажет что-то вроде «отличная работа» или «четко сделано», но Ганни не показывается. Ну и ладно, думает Джереми. Чему его еще научили в Корпусе — это умению надеяться на себя.

На обратной дороге по почти пустым улицам Джереми приходится заехать на парковку какого-то ресторана, потому что на него напал приступ дрожи и выступил холодный пот. Не удается перевести дыхание — наверное, ребро треснуло, и что теперь делать? Но он сидит, держась за рулевое колесо, и когда наконец получается сделать глубокий вдох, он замечает, что припарковался перед «Попай фрайед чикен», и не может сдержать болезненного смеха, потому что у Бога очень извращенное чувство юмора. Просто злобное.

Он решает, что все с ним в порядке. Сломанных ребер нет. Просто схватка еще гудит в нервах, и в носу стоит запах крови.

В номере мотеля при свете лампочки в ванной Джереми выясняет, что разбогател на триста двадцать восемь долларов и семнадцать центов. Неплохо за ночную работу.

Он себя поздравляет и дарит себе «доктор Пеппер» и два пакета жареной картошки из автомата в офисе, и когда погружается в сумеречную дремоту, ощущает приятную сытость.

Глава одиннадцатая

В шесть часов утра в воскресенье «Жестянка» отъехала от гостиницы «Ла Квинта» на Ремнон-серкл в Эль-Пасо. Джордж сидел за рулем, Ариэль на переднем пассажирском сиденье, Кочевник и Терри за ними, Берк на своем обычном месте. Не было шуток, не летали туда-обратно острые замечания. На самом деле было еще слишком рано, чтобы издавать какие-либо звуки, кроме неразборчивого бормотания. Вчерашний концерт в «Спинхаусе» дался нелегко и оказался серией разочарований. Сегодня до трех часов дня надо проделать примерно двести восемьдесят миль. Они направлялись на северо-запад к I-10 в Нью-Мексико, а потом по этому шоссе, где оно сворачивает почти точно на запад в Тусон.

Эш позвонил в среду вечером, примерно через час после их интервью на ток-шоу местного радио. Субботний концерт в «Фортунато» в Тусоне не отменен, если они желают в нем участвовать, сказал Эш Джорджу. И если уж они заедут в такую даль, то можно с тем же успехом прокатиться в Сан-Диего и по всем остальным сценам, закончить турне нормально, но это пусть решает группа, так что, если им нужно время подумать, пусть ему утром сообщат.

— А как там ситуация в Свитуотере? — спросил Джордж, лежа на кровати в номере, который занимал вместе с Кочевником и Терри. Детская кроватка на сей раз досталась Джону Чарльзу. — Стрелявшего нашли?

Эш ответил, что следствие никуда не продвинулось. И еще — что оставил сообщение детективу Риос и ждет, чтобы она перезвонила.

Джордж поблагодарил, а когда Эш закончил разговор, сказал своим соседям по номеру:

— Надо позвать Ариэль и Берк и решить, что мы будем делать после «Спинхауса». Мы все еще в расписании в Тусоне, и Эш говорит насчет того, чтобы все-таки выполнить турне. Кто что думает?

— По мне — о’кей, — ответил Кочевник. — Если все согласны.

Он в свои двадцать с чем-то прожил в Тусоне два года, работая в дешевом пункте проката автомобилей в аэропорту. Играл он тут в паре групп, которые ни разу из города не выезжали. Приятно вернуться на старую почву с историей какого-то успеха за плечами.

— По мне тоже, — согласился Терри, но прежде всего он думал о том, чтобы добраться до дома Эрика Геросимини возле Альбукерка и увидеть «Леди Франкенштейн».

— Давай послушаем, что скажут они.

Джордж потянулся назад и два раза стукнул в стену. Через несколько секунд Ариэль открыла соединяющую дверь.

Решение принять было нетрудно. Они профессионалы, а шоу должно продолжаться.

Это не значило, что шоу будет продолжаться идеально или хотя бы просто хорошо. Джордж вел машину под безжалостно пылающим безоблачным небом, между зазубренными линиями коричневых горных хребтов, а группа ехала молча, переживая события вчерашнего вечера.

В «Спинхаусе» набилось полно народу, сувениры и диски улетали «с колес», но неприятности начались, когда ведущий певец «Soul Cages» — злой за то, что они перестали быть гвоздем программы, — заметил Кочевнику за сценой, что собралось полно фанатов Майка Дэвиса и было бы разумно продавать диски и футболки «Beelzefudd» вместо файвовского мусора. Кочевник бросил на него взгляд, способный расплавить стекло, но язык и нрав придержал. Он бывал в группах, которых выкидывали с ведущей позиции, он знал, каково это, и все-таки он бы с удовольствием сбил этому оборзевшему дураку сопливому «рейбаны» с морды.

А потом само выступление. Кочевник решил не исполнять «Злой коп» и начал программу с «Чего-то из ничего», гремящей будь здоров, но замедляющейся на припеве потише:

И это совпадало с их общим ощущением.

Через несколько минут Кочевник чуть не пробил ногой барахлящий монитор-спикер, но Ариэль сумела его успокоить. Ее собственный монитор стал загибаться во время третьей песни, она себя не слышала, не попадала в ноты и стала сбивать ритм. Джордж копошился вместе с техником — благожелательным старым хиппарем, который слишком много раз путешествовал на светлую сторону и теперь двигался в замедленном темпе, пригодном лишь для альтернативной плоскости существования, пытаясь разобраться в путанице проводов и разъемов на консоли микшера. При свете дня на проверке звука все выглядело нормально, но в темноте, когда вращаются под потолком три зеркальных шара, в грохоте барабанов Берк, завываний сваренных в пиве фанатов, визге и вое колонок на грани перегрузки и перегорания предохранителей консоль оказалась такой же кривой, как руки ее хозяина, и траченной временем, как его кафтан.

Пока Джордж укрощал увечную консоль, Терри пытался исполнить партию Майка на песнях, которые, по общему согласию, действительно нуждались в аккомпанементе баса, и пару раз пропустил ноты в собственной партии. Это было само по себе потрясением, потому что никогда раньше Терри свою работу не портил, и почти сразу стало понятно, что он слишком сильно старается, так что Кочевник ему велел заниматься своей работой и забыть про бас, а это вывело из себя Берк, которая решила, что это неуважение к памяти Майка, как будто его партию можно просто выбросить к чертям и всем пофиг.

Но пришло время соло Берк на ударных, посреди песни «Не нужно мне твое сочувствие», и она обратила гнев в энергию. Когда ударил открывающий взрыв ее тарелок, остальные поняли, что лучше отойти и не отсвечивать. Сцена принадлежала ей, и почти три минуты она владела не только платформой, но каждой унцией взвихренного воздуха в черных стенах «Спинхауса». Она опустила голову и превратилась в машину, начав с фанк-грува бас-барабана и малого барабана, добавила хай-хэты, базз-роллинги, двойные удары, запустила свободный разговор между райд-тарелками и бас-барабаном под резкий треск римшотов, ускоряясь и замедляясь, медленнее, медленнее, в медный звук часового механизма хай-хэтов на фоне ритмичного гудения бас-барабана, добавила россыпь триплетов и дроби септолями и вернулась к несущему фанк-груву в традициях эмоционального стиля ее отца — до того времени, как он потерял разум. Терри вернулся было на сцену добавить партию клавишника, но она резким взмахом головы велела ему отойти на двухминутную отметку, и он вышел из лучей синих и красных прожекторов. Все, что ей нужно было сказать, она намерена была сказать сама.

В последующие секунд сорок она довела свою игру до края. Она сидела верхом на троне в центре бури, мелькали руки с палочками, она выводила сложный узор напольных том-томов, малого и большого барабанов, медных крэш-тарелок. Кочевник видел мелькавшие в темноте вспышки камер сотовых телефонов. Берк стучала так усердно, что Кочевник стал опасаться, как бы она не сломала свою аппаратуру, но когда одна палочка треснула у края малого барабана, она сунула руку в чехол с запасом, вытащила другую и продолжала стучать, не пропустив и полтакта. Пот блестел у нее на лице, глаза были закрыты, она была в приходе, в нирване барабанщика, залитая красным светом. Тарелки под тяжелыми ударами переливались синим и багровым, черные стены отвечали Берк и грому, которым она говорила с ними, и остальные музыканты «The Five» понимали яростный дикий язык: Я есть, я здесь, я здесь, я человек, я здесь, и я заслужила эту минуту.

Просекайте.

Берк будто военную татуировку набила на малом барабане пулеметной очередью — и вдруг взметнула руки, зажав палочки, и настала тишина. В следующую секунду молчание заполнили аплодисменты, крики, и это было хорошо, потому что зачастую публике наплевать на соло ударника, — но этот подогретый алкоголем восторг не заставил Берк опустить поднятые руки. Остальные знали: она ждет, чтобы низкое гудение бас-гитары Майка вернуло ее в ровный — четыре четверти — ритм «Мне не нужно твое сочувствие». Но шли секунды, бас не вступал, и когда Кочевник, Ариэль и Терри снова взошли на сцену, Берк опустила руки и подхватила песню, будто слушала, как ее товарищ подкладывает основу, как было на почти трехстах уже концертах в тридцати шести штатах и пяти канадских провинциях.

И с этой минуты Берк вернулась к своей роли в «The Five»: машина ритма, двигающая музыку вперед, создающая фон и время от времени — всплески, просто потому, что хочется всплеска. Но каков бы ни был темп, она успевала всюду, где она нужна.

И когда концерт закончился, пришли люди проситься за кулисы, те же люди, только лица у них были другие. Первыми были простые честные фанаты, которые покупают диски и сувениры и знают песни, и они хотели сделать снимок, и выразить соболезнования по поводу гибели Майка, и спросить, как продается «Кет-ЦЕЛЬ-коатль», потому что, парни, это класс, это вообще лучшее, что было. Спасибо, что приехали, говорили они, и говорили всерьез. Потом приходили люди, знакомые с менеджером «Спинхауса» или имеющие те или иные связи в местной развлекательной индустрии, — им просто надо было, чтобы видели, как они идут за кулисы, и вот от этой публики могли быть комментарии насчет того, как охренительно потрясающе звучит новый диск группы «Death Cab for Cutie», или что на самом деле они пришли послушать «Soul Cages», а тут вы оказались, очень к месту, почти не хуже. В такой публике всегда найдутся несколько разогретых девиц, рвущихся в дело со всяким, кого можно поймать, и пара скользких парней, желающих узнать, «не нужно ли группе что-нибудь», и обычно еще какая-нибудь мерзопакостная стерва с вонью изо рта и черными кругами вокруг глаз спросит Кочевника прямо в лицо, отчего они не так популярны, как другие группы вроде «Ra Ra Riot».

В отличие от концерта в Далласе группа упаковала аппаратуру и уехала в гостиницу «Да Квинта» без дальнейших отвлекающих моментов. Все заснули, как старые усталые хрычи, потому что завтра — которое теперь стало сегодня — ожидался напряженный день.

На съезде с дороги милях в шестнадцати от Эль-Пасо они проехали через «Макдоналдс». Кочевник настоял, чтобы пакет развернули и проверили, правда ли его «эгг макмаффин» сделан без сыра, как заказывали. Потом Джордж снова вывел машину на I-10, волоча за собой трейлер, и по обе стороны хайвея горячо палило солнце, отражаясь от твердой желтой земли, истыканной редкой бурой растительностью и чахлыми стволами железного дерева.

Ариэль развернула и съела палочку гранолы, купленную с собой. Запила ее из бутылки чаем «серебряные иглы», потом оглянулась и спросила:

— Берк, можно мне посмотреть песню Майка?

Берк зашевелилась, расстегнула дорожную сумку и вытащила зеленый блокнот. Наклонилась вперед — передать его Ариэль, но Кочевник — глаз его не было видно за очками — взял его первым.

Ариэль ждала, пока Кочевник открывал блокнот на последних страницах и снова перечитывал слова Майка:

Кочевник посмотрел на все вычеркнутые строки, из которых родились эти две уцелевшие. Взгляд скользнул к строчке «Девушка у колодца» — как фраза для…

— Для затравки, — сказал он.

— Что? — переспросила Ариэль.

— Вот. Вот он написал «Девушка у колодца». — Кочевник показал строчку, и Терри наклонился — тоже взглянуть. — Я думаю, что это не заглавие. То есть… не обязательно. Я думаю, это что-то, что он написал для затравки. — Он решил рассказать все полностью. — В ночь на воскресенье, после «Кертен-клаб», Майк мне сказал, что девушка с ним говорила. Сказала: «Тебе тут рады», и это его зацепило, потому что… — Кочевник пожал плечами. — Потому что действительно она была рада его видеть. Я думаю, от своих родных он не так часто это слышал. Может, поэтому он и начал вот с этих слов, выбрал из всех возможных именно их.

— Он это написал из-за той девушки? — спросил Джордж, глядя на них в зеркало заднего вида.

— Я сказал только, что эти слова он выбрал, потому что она с ним заговорила. Потому что именно это она сказала, а он что-то из этого извлек.

— В смысле что-то из этого сделал, — возразила Берк.

— Или так. Я про это знаю не больше тебя.

Он передал блокнот ожидавшей Ариэль.

Несколько секунд прошли в молчании — Ариэль изучала написанные строчки. Джордж думал, что сегодня утром на I-10 много машин и почти все они его обгоняют. «Жестянка» пыхтела изо всех сил. В зеркале заднего обзора Джордж видел колонну трейлеров, внедорожников, пикапов и легковушек, направляющихся на запад.

— Странно как-то, — тихо сказал Терри. Сегодня он надел одну из своих любимых винтажных футболок, психоделический вырвиглаз из синих цветов на оранжевом фоне. — Ездишь с человеком вот так долго, а потом вдруг понимаешь, что мало что знаешь о нем. Я никогда не знал, что Майк хочет написать песню.

Берк глотнула из бутылки с водой и ответила:

— На той заправке… — Голос подсел, и она начала снова: — На той заправке он сказал, что никто его раньше не просил попытаться. Он сказал… что если он начнет новую песню, в которую каждый может внести свое, это будет хорошо для группы. Я думаю, ему понравилось твое предложение, Джон.

Кочевник не ответил. Он думал о той девушке. Та девушка, черт ее побери, с черпаком колодезной воды и с лицом, скрытым тенью от соломенной шляпы. Жуткая девица, даже сейчас, даже так далеко. Черт, лучше бы не было этого приступа ярости или уж где-нибудь подальше от того места.

— Берк! — Терри обернулся к ней. — Тебе хотелось когда-нибудь написать песню?

— Никогда. Не мое это дело.

— Несколько строчек написать могла бы. Добавить к тому, что Майк уже сделал. Все мы могли бы, и это может получиться…

Он замолчал, потому что понял, к чему клонит.

— Последняя песня, — договорил за него Кочевник. Исходная идея у него была, чтобы все вместе работали и не свалились в склоку, которая на его памяти отравила последние недели жизни не одной группы. Как повелитель своей группы, он хотел дать ей нечто выше и вне мясорубки концертов. И — дикая, отчаянная надежда — заставить передумать и Терри, и этого Гения-Малыша созданием того, что Берк называла (справедливо, быть может) «песня-кумбайя».

Но теперь эта идея смотрелась как план создать остающееся после Майка наследство, нечто такое, что будет жить дальше без него. Наследство, которому у него хватило храбрости положить начало. А от Майка это действительно потребовало храбрости — выйти из зоны комфорта и положить слова на бумагу.

Никто не любит, чтобы его отвергали, или смеялись над ним, или считали дурачком. Кочевник знал, чем рискуешь, когда кидаешься в дебри творчества, когда не ведаешь зачастую, куда идешь, но надеешься найти тропинку, которая выведет куда надо. Он сам много раз такое испытывал, как и Терри и Ариэль. Это страшновато — заблудиться в самом себе.

Но в сухом остатке это и есть та жизнь, которую он себе выбрал. Или которая выбрала его, тут непонятно. Всех их выбрала. Мирись с этим или нет, строй или ломай, сделай или сдохни, но мир живет дальше. Как живет сейчас без Майка.

— Мы должны ее закончить, — сказал Кочевник. — Все мы, каждый что-то добавит.

— Все? — нахмурился Джордж. — Я же тебе говорил, я совсем не умею!

— Попытаться можешь. Майк вот попытался.

— А смысл?

— Смысл в том, что пусть ты себя считаешь всего лишь менеджером, я тебя считаю весьма ценным членом коллектива. Пока ты не собрался и не ушел. Так что раз я в этой группе главный, я говорю, что ты какой-то вклад в песню внесешь. Какой — не важно. Две-три строки или два-три слова, но это будет коллективный труд. — Кочевник снял очки, чтобы можно было играть в гляделки с Берк. — Если это будет наша последняя песня в текущем составе — а я думаю, так оно и будет, — то я хочу, чтобы текст писали все. — Вдруг его осенила мысль, придавшая энергии: — Мы ее сможем сыграть на последнем концерте в Остине. Последнее выступление — последняя песня. Как вам?

— Бессмысленно, — возразила Берк. — Выйдет хаос и неразбериха.

— Майк, видимо, так не думал, — напомнил он. — Ты сказала, он тебе говорил, что это будет для нас хорошо.

— Да, только Майк уже не скажет, что он собирался с ней делать.

— Есть у меня кое-какие мысли, — сказала Ариэль, и все прочие замолчали. Кочевник знал, что пусть он в группе лидер и фронтмен, но творческое начало — Ариэль. — Я думала… может быть…

Ариэль была автором или соавтором почти семидесяти песен групп «Blue Fly», «The Shamans», «Strobe», «The Blessed Hours» и «The Five» — и все равно всегда несколько стеснялась общего внимания, будто опасалась, что, если сказать это вслух, оно может ее сглазить, отнять способность творить.

— Я думала, — продолжала она, потому что от нее ждали продолжения, — что Майк мог писать про музыкальный бизнес. Про ограничения, может быть. Про то, что песня должна быть не длиннее четырех минут. — Все знали, что музыкальные продюсеры редко выпускают синглы, которые крутятся дольше трех пятидесяти. — В смысле он хочет написать песню о мире и обо всем, что в нем есть, но ограничен четырьмя минутами. Или… или это про перемены, или про выбор.

Все слушали, что она скажет. В кондиционере что-то мерно хлопало, как отваливающаяся подошва.

— О переменах он… вот в каком смысле, — продолжала Ариэль. — За четыре минуты невозможно написать обо всем на свете, и чтобы уложиться, надо либо менять сам мир, либо воспринять его по-другому, и приходится выбирать… Погодите, дайте я попробую.

Она развязала кожаную сумку, вытащила ручку с лиловыми чернилами и собственный блокнот со стразами. Нашла пустую страницу, остановилась в раздумье, написала строчку, зачеркнула, написала снова, еще раз коротко зачеркнула что-то, и дальше лиловые чернила потекли без задержки.

— О’кей, — сказала она. — Вот как вам это в качестве следующей строки? — Она прочла вслух: — «О чем споешь, о чем смолчишь — решай, тут все, как в жизни, и не проще». — Подняв глаза, она увидела лицо Кочевника. — Черновик, самое начало, — сказала она, и он заметил, что сегодня глаза у нее синие — как море на той линии, где кончается континент и начинается таинственная глубина.

«Твирп… Твирп… Твирп…» — хлопало в кондиционере.

— Видишь? — Кочевник обращался к Джорджу, но имел в виду и Берк. — Что, трудно было?

Они не стали отвечать. Кочевник надел очки, Берк откинулась на сиденье, сложив руки на груди и закрыв глаза, Терри слушал свой айпод, а Джордж постучал по кондиционеру ладонью, помогая ему прокашляться.

Ариэль снова вернулась к песне. Она подумала, что нужно что-то после слов, «как в жизни, и не проще». Перед тем как переходить к следующей строфе, нужна еще строчка или две. Какое-то утверждение выбора или перемены. Краткое и решительное.

Что бы это ни должно было быть, сейчас его найти не получалось. Но время у нее есть. У них у всех времени полно. Завтра, послезавтра, на той неделе, но в нужный момент все сложится.

Она закрыла зеленый блокнот и свой тоже и отложила ручку. Посмотрела в окно на сверкающее голубое небо, на желтую землю с бурыми и серыми пятнами, на горную цепь на горизонте.

«Я прошла долгий путь, — думала она. — Все мы прошли, но в особенности я. — Она увидела отражение Кочевника в игре солнца и стекла. — Люблю этих ребят, они — моя семья. Люблю такими, как они есть. Что я буду делать без них?»

Потому что перемена и решение витали в воздухе. Решение Терри и Джорджа пойти своим путем и перемена, которую не остановить. Она уже началась, со смерти Майка. Джон и Берк попытаются собрать новую группу, с новым именем, и она с ними останется, но никогда уже не будет так, как сейчас. Не может больше быть. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, это она знала. Текущая вода не сохраняет следов.

Закрыв глаза от пылающего солнца, Ариэль увидела, что осталось позади: большой двухэтажный кирпичный дом с широким зеленым газоном и извилистой мощеной дорожкой, а в конце этой подъездной дорожки — белый «ягуар» и темно-синий «БМВ» с откидным верхом. Дом, который не был домом, потому что внутри она бродила из комнаты в комнату словно тень. В этом доме, среди людей, которые ее родили и воспитали и хотели на нее влиять, она была необязательным приложением. Они все друг другу подходили — отец, мать, старшие брат и сестра, — потому что говорили на одном языке, измеряли «благополучье — цифрою бабла, а счастье — шириной телеэкрана» (такую строчку она написала в одной из первых своих песен). Они всегда были страшно заняты. Дом яростных устремлений, где никогда не бывало тихо и спокойно и никогда не было времени для слабости и самосозерцания. Жизнь есть битва с конкурентами, битва имуществ и банковских счетов, и никакой другой жизни они не знали.

Но Ариэль была странной. В ней «вот этого не было», как часто повторял ее отец. Ленивая, без амбиций. Мечтательница, у которой время между пальцами течет. О да, она любила писать рассказы и стихи и подбирать на гитаре, но на самом деле… она была так тиха, так пассивна, могла слиться со стенкой, и даже не заметишь ее на пути, пока не споткнешься. Молодым успешным профессионалам нужны девушки живые, с шармом и общительностью. Да, всегда была надежда, что девушка очнется от летаргии или сомнамбулизма, или как оно там называется, и если она вообще как-то заинтересована в постановке голоса, она должна начать изучать оперные дисциплины. В конце концов, мадам Джордано говорила, что голос у нее податливый.

Сестра была ближе всех к ней по возрасту, но все-таки шесть лет бывают серьезным расстоянием. Брат ее, бостонский адвокат, приезжал редко, поскольку мать недолюбливала его жену, — ситуация, которая порождала споры между родителями, так как эта девушка была дочерью одного из партнеров Эдуарда Коллиера. Ариэль — нареченная Сьюзен, но взявшая новое имя от одной британской няни, которая в детстве играла ей на гитаре, — видела, как ее родители опускаются в хаос, в сценарий пьянства и ссор, и думала поэтому, что разлад между ними начался еще до ее рождения. Кажется, центром этого разлада был ее брат Эндрю. Но вспышки раздражения ничего не решали, сменяясь напряженным спокойствием, и Ариэль поняла еще в детстве, что отец и мать друг другу нужны для встречного обмена обвинениями, для взаимной компенсации каких-то тайных грехов или измен.

Если не считать приличного количества нянек, она была всю жизнь одна, сколько себя помнит. Одна — в самом глубоком смысле, одна, как будто ее оставили в корзине у входной двери в дом, овеваемый ароматом соли от манчестерской гавани, и внутрь внесли чужие люди, решившие воспитать живую душу в своих правилах. Она ничего не имела против вещей блестящих, красивых и пустых, но быть их рабыней решительно отказывалась.

Неужто в жизни ничего больше нет, кроме существования, движимого гонкой за модной моделью машины и страстью к сотовому телефону?

Неужто нет?

Она думала, что есть. Почему она ищет мира, когда ее родные наслаждаются хаосом, почему она ценит книги, где рассказываются спокойные и разумные истории, написанные не для пропаганды методов Чингисхана в современном бизнесе, почему она слышит музыку в ночном ветре и видит стихи на бумаге раньше, чем они написаны, — она не знала. Но так было, и Феликсу Гого она сказала правду: она не помнила времени, когда не слышала музыку и не хотела бы ее записать. Точнее — поймать то, что слышит, а это совсем нелегко, потому что бывают мелодии, похожие на диких животных или на Джона Чарльза: им не нравится, чтобы их сажали в уютные коробочки на потеху публике.

Ариэль считала, что песня — живое существо. Она может вырваться в мир до срока, неровная и лишь наполовину сформированная, но лучшие из них — наиболее полно осознанные, наиболее способные проходить дистанцию, — такие песни медленно прорастают из зернышка, постепенно развивают свои сердце и разум, становятся мужскими или женскими по повадке, по манере, по точке зрения. Отращивают себе оболочку, цветущую или сияющую, выбирают для своего рокота ночь или день, одеваются в кожу или шелка или в паутину миллионов цветов. И те, прикосновение которых она помнила, когда была одна и одинока среди чужих, что-то говорили ей. Именно ей, хотя могли быть написаны для иных поколений, как «Ждите ответа» группы «Heart» или «Леди» авторства Сэнди Денни. Эти песни предлагали тайное утешение, дружбу, похожую на прикосновение руки к плечу, шептали ей: «Я была там, где ты сейчас. Куда ты идешь теперь?»

Или слегка похлопывали по голове, будто говоря: «Проснись и действуй, детка, все в твоих руках. То, что тебе мешает, — это просто страх».

И это была строчка из одной из ее ранних песен.

Она ушла из этого дома, ушла от людей, населявших его, намного раньше, чем покинула его физически. Понадобился красивый парень, которого она встретила, играя на двенадцатиструнном «Гибсоне» в «Старбаксе» на Черч-стрит в Кембридже, чтобы окончательно обрезать привязь к прежней жизни. Он тогда сколачивал группу, у него была пара музыкантов, уже поигравших в других группах, и свою новую они называли «Blue Fly», и, может, Ариэль хочет, чтобы ее послушали? Он ничего не обещает, сказал он, но к ним проявили интерес большие люди из тех, кто работал с популярными группами вроде «Big Тор» и «Adam Raised a Cain», так что вот так.

«Потрясающе», — сказала она тогда.

Она думала, что отец и мать вздохнули с облегчением в тот день, когда она им сказала, что бросает работу у «Барнса и Нобла» в Бруклине, что съезжает с квартиры, которую снимала с двумя девушками, и едет в Нэшвилл с тремя бывшими музыкантами «Blue Fly» затевать новую группу. Она так считала, потому что они ни разу не попросили ее подумать еще раз, не сказали, что уезжает слишком далеко от дома, что она еще неопытна и не знает жизни.

Может быть, отец был рад, что она наконец нашла свой интерес, пусть для него и непостижимо, как она хоть что-то на нем заработает. Может быть, мать хотела в одиночестве оплакать потерянные годы, которые не возместит никакая пластическая хирургия. Может быть, они оба тоже были одиноки, каждый сам по себе, может быть, такими положено быть Коллиерам Манчестерским.

Что бы там ни было, но Ариэль никак не могла им помочь, а потому отодвинула в сторону тот самый страх, который мешал, и стала помогать самой себе.

Это было весной две тысячи третьего. В Нэшвилле она пробыла чуть больше года, работая с группами «The Shamen» и «Strobe», потом уехала в Остин в группу, назвавшую себя «The Blessed Hours», и дальше пошла жизнь самостоятельной одинокой женщины.

Утро тянулось к полудню. Перед «Жестянкой» разматывалась длинная серая лента I-10, над раскаленным бетоном дрожал воздух. Они проехали пустыню, где шоссе подходило к стоянкам грузовиков и городишкам, построенным вокруг кладбищ. В дымке у горизонта высились горы, небо было безоблачным и скорее белесым, чем синим, будто и оно выгорело от жары.

После гибели Майка любой заезд «Жестянки» на заправку снова вызывал к жизни все страшные подробности. Берк больше не выходила из машины — ей кто-нибудь приносил бутылки с водой и что еще ей там было нужно. Тот, кто заливал бензин, не мог не оглядываться нервно через плечо, чтобы осмотреть окрестности, не зная при этом, что высматривать. Всем начинало дышаться легче, когда «Жестянка» отъезжала от заправки, потому что «Жестянка» — как бы она ни была изношена и побита тысячами миль — защищала их. Но от чего — никто не знал.

Если не считать двадцатиминутной пробки на I-10, как бывает, когда ломается машина и каждый водитель вместе со своим Иисусом с иконки на торпеде обязательно должен поглазеть на аварию, до Тусона они добрались с большим запасом времени. Кочевник любил Тусон еще с тех пор, как жил здесь. Красивый город, не без выдумки украшенный, яркие мексиканские цвета, миссия Сан-Ксавье дель Бака, сухой мескитовый запах Сонорской пустыни, множество полей для гольфа, потребляющих драгоценную воду, полно стариков, естественно, потому что тут рай для пенсионеров, но и готов с металлистами в Тусоне тоже полно, университет штата Аризона продолжает функционировать. Отличная такая горячая музыкальная сцена, приличное количество разных клубов, демонстрирующих разные стили, несколько очень хороших и дешевых ресторанов и отличные бары вроде «Серли венч паб» и «Снаффиз». В какой-то мере Кочевник ощущал этот город как вторую родину, хотя не давал себе труда снова посетить угрюмую квартиру «особая музыкантская», в которой жил когда-то на Южной Херберт-авеню.

Кочевник на этот раз нашел способ сэкономить в Тусоне немножко денег и напомнил Джорджу адрес и как добраться. Здесь они переночевали у родственника одного из старых товарищей по группе «Uppercut». Сам товарищ умер полгода назад, но родственник оказался отличным парнем и даже разрешил репетировать у себя в гараже. Дом стоял в новостройке к северо-западу от города. Туда добрались без проблем, поздоровались с родственником и его женой, распаковались и даже успели поесть бутерброды и тако, любезно предоставленные им на завтрак. Потом снова собрались и поехали в центр, к темному кирпичному зданию «Фортунатоз» на Северной Четвертой авеню к трем часам для установки и проверки звука.

Аппаратуру выгрузили, проверка шла хорошо, администрация сообщала, что билеты разлетаются только так, и у всех все получалось. Ящики с сувенирами поставили в комнату, где стояли такие же ящики других участвующих в концерте групп — «The Yogi Barons» и «The Bella Kersey Band». «The Five» должна была выступать только около девяти, поэтому ее участники снова сели в «Жестянку» и вернулись в дом родственника прихватить пару часов сна, выпить пива, помедитировать над свечкой, посмотреть по кабельному бои без правил, в общем, приготовиться к концерту — каждый по-своему.

Энергичное выступление «The Yogi Barons» закончилось около девяти. На сцену вышла «The Five», и разогретый зал радостными воплями отвечал на «Что-то из ничего». Группа без перерыва заиграла «Обман» — хард-рок, начатый Ариэль на ее белом «Темпесте». Концерт катил как хорошо смазанный механизм — каждый свободен и ловок, публика орет, когда это нужно, и затихает, когда следует слушать. Берк исполнила свое соло на ударных, не затягивая ни времени, ни буйства, и позволила Терри вступить с партией клавиш, когда надо было. Кочевник порвал струну «ля», исполняя «Твоя душа, не твое тело», но ерунда, сегодня он играл для ангелов. Через сорок минут они исполнили «Когда ударит гроза», встреченную на ура, группа сошла со сцены, переждала гром оваций и вернулась исполнить для финала громоносную «Затемнение в Грэтли», от которой дрожали стены.

За кулисы пришли несколько фанов, нащелкали фотографий, потом был быстрый обмен вопросами и ответами с репортером Брэдом Лоуэллом из «Дейли стар», знакомым по прошлым посещениям города. Он похвалил их новый диск, сказал, что думал, будто они на пути к распаду и он будет первым, кто скажет: «Я же говорил». О смерти Майка он спросил лишь мимоходом, но они ничего не могли сказать такого, чего он еще не знал.

Потом они остались за кулисами посмотреть часть выступления группы Беллы Керси. Им приходилось с ней играть раньше, и Ариэль была от нее в восторге. Белле было за тридцать, длинные волосы преждевременно поседели, а лицо казалось безмятежным, как у Матери-Земли, но она умела давать чертей на концерте, и ее вишневый «Гретч стримлайнер» семьдесят пятого года завывал не хуже миномета. Группа у нее была семейная, и жили они в Тусоне. Муж играл на басе, брат — на ударных. Можно было смотреть разинув рот, как Белла обрабатывает публику, слушать, как плывет страстный голос на волне пылающих аккордов. Она била воздух кулаком, пинала ногой, обутой в красный ковбойский сапог. А потом с бунтующего рока она переключалась на педальную слайд-гитару и, залитая синим светом, исполняла медленную, до боли красивую версию «Если лишусь я благодати Господней» Шейна Макгоуэна.

Пока Белла играла, Гений-Малыш сказал Кочевнику:

— Пойду пригоню трейлер.

Он вышел через заднюю дверь и прошел по переулку, где потом будут грузить аппаратуру.

«Жестянка» стояла на соседней улице. Джордж, несмотря на трагическую утрату, ощущал, что все в порядке. Всякий, кто увидел бы его сейчас, сказал бы, что он идет как человек, которому есть куда идти. Группа сегодня выступала классно, на большом подъеме, сувениры продаются, на сайте видно, что диски расходятся сотнями, а число заходов на YouTube и MySpace зашкаливает. Вполне возможно, это связано с тем вниманием СМИ, которого ни одной группе не хотелось бы, но в любом случае — что есть, то есть. Сейчас надо готовиться к выступлению в «Касбахе» в Сан-Диего, потом в субботу, второго, — Большое Шоу, где пан или пропал, в клубе «Кобра» в Голливуде. На Сансет-Стрип, детка! Чего он не сказал — пока не сказал, но скажет еще, — что там будут двое ребят из фирм звукозаписи: один из «Соник бум» и другой из «Мантикоры». То есть должны быть, будем надеяться.

Он оставит группу в отличном состоянии, с видами на будущее. Это он должен для нее сделать.

Он показал служителю парковочный талон и пошел через стоянку под ярко-желтым светом охранных прожекторов. Вытащил из кармана ключи, отпер дверцу, открыл ее, думая, не заехать ли в супермаркет — купить бутылку вина для гостеприимных хозяев, как вдруг его ударили молотком по правому плечу.

Он подумал, что кто-то подкрался сзади, обернулся, ловя ртом воздух, но никого не увидел.

Левой рукой он схватился за плечо. Футболка была мокрой. Возникла и резко стала нарастать пульсирующая боль. Ощущение в плече было такое, будто сустав выбит. Джордж ошеломленно огляделся. Очки висели у него на одном ухе. Дышать становилось все труднее, будто дыхание из него тоже выбили. А сердце… Боже ты мой, оно качало как насос.

Он посмотрел в сторону будки сторожа, увидел размытую фигуру человека, сидящего на табурете и глядящего в телевизор.

Джорджу пришло на ум, что надо бы позвать, сказать: «Сэр, простите, не могли бы вы мне помочь?»

Но слова не были произнесены, потому что его снова ударили молотом, на этот раз в грудь, и он спиной опрокинулся на «Жестянку». Попытался вдохнуть — но раздалось лишь бульканье жидкости. В груди горело раскаленным углем. Уголь надо было убрать немедленно, и Джордж схватился за грудь обеими руками, но не мог добраться до того, что нужно найти, пальцы промокли, их не удавалось ввести на нужную глубину. Он когтил собственную грудь, раскрыв рот, чтобы позвать на помощь, но не издал ни звука, потому что голоса у него тоже не было.

Джордж пошатнулся. Колени не держали его, он попытался схватиться за «Жестянку», удержаться на ногах, но без толку — он падал на асфальт, и когда, изогнувшись, грохнулся, то увидел в последнем своем свете отпечаток мокрой руки на бетонной серости.

Как логотип на футболках. Только логотип не таял в теплом вечере Тусона.

Глава двенадцатая

— Понятия не имею, — ответил Кочевник.

Он сидел измотанный, с покрасневшими глазами: прожектор видеокамеры — штука не очень добрая. Как и вопросы, которые раздавались из-за этого прожектора. Вот очередной прилетел, голубчик.

«Джон, у вас есть хоть какие-нибудь предположения, кто мог желать им смерти?»

— Вопрос дурацкий, Дэйв, — сказал похожий на латиноса капитан, сидящий за столом между Кочевником и Ариэль. — Сам понимаешь, мы это уже проходили.

— Для публики, сэр, — отозвался Дэйв, репортер с видеокамерой «Фокс-Кей-Эм-Эс-Би», улыбнувшись сдержанно и невесело. — Работа такая.

— Мисс… Боннеуи, правильно?

Берк тяжело моргнула и перевела взгляд на спрашивающую молодую женщину.

— Бонневи. Через «в».

— О’кей, запомню. Вы действительно сообщили капитану Гарца, что в вас стрелял этот же снайпер, когда вы были в Свитуотере? После того как убили вашего басиста?

Этой женщине, светловолосой, с резкими чертами лица, вряд ли было больше двадцати двух. На табличке с именем значилось, что она — репортер «Тусон ситизен».

— Да. — Берк одолевала слепящая головная боль. И тошнило уже часа два. — Сообщила.

— Можно спросить, вы об этом сообщили полиции Свитуотера или нет?

— Нет, не сообщила. Я думала… Я не была уверена, что так и было.

— Простите? Вы не были уверены, что в вас стреляли?

— Джейми, тут не допрос, — вмешалась коп по связи с общественностью: пожилая темноволосая дама по имени Энн Гамильтон. Она сидела в конце стола, рядом с Терри. Держалась очень безмятежно, но явно умела, когда надо, подпустить стали. — Мисс Бонневи это уже объясняла капитану Гарца. Пожалуйста, следующий вопрос.

Поднял руку репортер «Кей-Би-Оу-Эй», но корреспондентка «Ситизен» не сдавалась:

— Я просто размышляю вслух, что у нас тут, возможно, бродит на воле снайпер — потому что полицию в Техасе вовремя не проинформировали. Я не права?

— Дайте я отвечу, — сказал Гарца, глядя на Джейми Лейн глубоко посаженными угольными глазами, будто пригвождая ее к стулу. Челюсть у него была как кирпич, лицо в оспинах, и голос звучал, как ворочающийся в цементе гравий. — Прежде всего мы только начинаем расследование. Куда оно нас приведет, пока сказать нельзя. Во-вторых, вы принимаете как факт, что в мистера Эмерсона стрелял тот же человек, который убил мистера Дэвиса, что еще совершенно не доказано. И еще, Джейми: такими словами, как «снайпер», ты не завоюешь симпатий полиции. Это я тебе говорю.

— Несколько преждевременно, — добавила для смягчения сотрудница по связи с общественностью.

— Простите, сэр? — удивился репортер из «Кей-Ви-Оу-Эй». — Вы хотите сказать, что это было совпадение?

Судя по его интонации, предположение казалось ему смехотворным.

— Я хочу сказать, что сейчас у нас есть молодой человек, который борется со смертью. — Гарца не клюнул на пустой крючок. На его лице читалось спокойствие Будды — если бы отцом у Будды был коп из Хуареца. Представитель больницы по связи с общественностью всего несколько минут назад вышел из этой комнаты на первом этаже университетского медицинского центра, сообщив собравшимся репортерам, операторам и прочим техникам, что Джордж Эмерсон доставлен «скорой помощью» в критическом состоянии в двадцать три сорок восемь, чуть больше двух часов назад, и сейчас находится в операционной. У него два пулевых ранения: в правое плечо и в верхнюю часть груди. — И пока у нас не будет больше материала, мы не можем делать никаких выводов ни на какую тему.

— Но выстрелы были сделаны с дальней дистанции? — спросила черная женщина-репортер из, как это ни смешно, «Кей-Джи-Ю-Эн».[23]

— Без комментариев.

— Мистер Кастильо говорит, что выстрелов не слышал. Он был прямо там, когда ранили мистера Эмерсона. Если стреляли не с дальнего расстояния, значит…

— Ведется расследование. Комментариев не будет. — Гарца показал рукой на репортера «Дейли стар», тянущего руку. — Давай, Пол.

— Спасибо. А что известно из биографии мистера Эмерсона? Сколько ему лет, откуда он?

Все взгляды обратились к Кочевнику в ожидании ответа, но Кочевник смотрел лишь на свои стиснутые руки, лежащие на столе. В этот момент он не особо чувствовал себя императором. Наоборот, он чувствовал себя маленьким, ничтожным мальчишкой, потерявшимся на незнакомой дороге, на которую нет дорожной карты. Он был зажат между слезами и яростью, и если шевельнется чуть влево, его бросит в рыдания, а чуть вправо — и он вскочит и перевернет этот стол к такой-то матери.

И потому он сидел неподвижно, совершенно неподвижно.

Терри кашлянул:

— Джорджу тридцать три года. Он из Чикаго.

— Я не мог бы узнать, сколько лет каждому из вас и откуда вы?

— Много, — сказал Кочевник, когда до него дошла очередь. Жаль, что нельзя было остаться в темных очках, но Гарца посоветовал их снять, когда он будет говорить с прессой. «Ты стисни зубы и перетерпи», — посоветовала ему миз Гамильтон. Он все еще ощущал неподатливость засохшей футболки, пропотевшей на сцене. — Из Детройта, — добавил он, не глядя и не повернув головы.

— Я думаю, пора сворачивать, — сказала миз Гамильтон репортерам, когда все ответили на этот вопрос. — Сами понимаете, что им пришлось пережить.

— Капитан, вы не планируете привлечь к расследованию ФБР?

Снова эта женщина из «Ситизен».

— Этот вопрос не обсуждался.

— Сэр, позвольте, я перефразирую вопрос? — спросил журналист из «Фокса». — Кто-нибудь за этим столом может придумать что-нибудь, из-за чего какой-нибудь снайпер мог бы — это всего лишь гипотеза — преследовать вашу группу? — Он подчеркнуто не замечал ни внезапно нахмурившегося капитана, ни выставленной вперед ладони миз Гамильтон. — Или это просто музыкальные критики взялись за оружие?

С Кочевника хватило. С бесстрастным лицом он встал и вышел за дверь следом за миз Гамильтон. Еще не дойдя до лифтового холла, он заметил, что с ним идут трое. Капитан догнал их и протиснулся в лифт прямо в закрывающиеся двери. Лифт помчался на второй этаж, где им выделили отдельное место для ожидания и дежурного копа, чтобы не пускать репортеров.

— Ох, как мне не хочется слышать это слово или видеть его напечатанным, — сказал Гарца еще в лифте, — но я знаю репортеров. К восходу солнца уже по всему городу пойдет разговор о снайпере, так что привыкайте. Что попадает в сеть и на телеканалы, то уже всюду.

— Это же идиотизм. — У Берк под глазами залегли лиловые круги. — Ну зачем кому-то надо нас убивать?

— Вот в этом-то и вопрос.

Двери открылись. Коп сидел на диване в закутке, глядя в сторону лифтов. Он отложил спортивный еженедельник и сел прямо, изображая бдительность. На столе рядом с ним лежала стопка журналов и стояла синяя кофейная чашка с красной буквой «А» в белом контуре. Гарца кивнул ему и пошел с Кочевником, Терри, Ариэль и Берк по длинному коридору мимо сестринского поста к другой двери. Открыл ее для всех и вошел последним.

Ничего особенного, помещение как помещение, с серыми мягкими креслами, диваном, парой журнальных столов с лампами и телевизором. На кремовых стенах — картинки в рамках с изображением беленых домов и рыжеватых пустынных пейзажей.

— О’кей, — сказал Гарца, когда все расселись. — Теперь, как я понимаю, нам остается только ждать. Разве что еще хотите молиться. Если не здесь, то в дальнем конце коридора и направо есть часовня.

— Спасибо, — ответил Терри и сдвинул очки на переносицу. — А… нам можно выходить, бродить вокруг… или нет? На лифте к торговым автоматам съездить? Мы же не… ну, не под арестом?

— Вы свободны ходить, где вам вздумается. Только помните, что если рядом ошиваются репортеры, они могут к вам прицепиться. Но они, наверное, все подались на место преступления. — Гарца посмотрел на часы. — Где, собственно, и мне положено быть. — Он двинулся к двери. — Я еще чем-нибудь могу вам помочь?

Никто не ответил, и тогда Ариэль спросила:

— Я хотела бы знать. Хотела бы знать, откуда стреляли. Ведь действительно с дальнего расстояния?

— Мисс, я правда не могу сказать. Мистер Кастильо действительно не слышал выстрелов. Он никого на стоянке не видел, кроме мистера Эмерсона. Так что… единственное, что нам известно, — стреляли не из проезжавшей машины. А остальное… — Он не договорил. — Очень много работы еще предстоит, — закончил он.

— Спасибо, что сделали что можете.

У Ариэль глаза распухли и блестели, как от шока после боя.

— Да чего там. Ну, тут бригада экстренной хирургии лучшая во всей стране. И это не только мое мнение. — Он быстро глянул на Кочевника, который сгорбился в кресле, закрыв лицо руками. — Держитесь, — сказал он и вышел, закрыв за собой дверь.

Какое-то время все молчали. Потом Терри тихо выдохнул:

— Вау.

Это было выражение коллективной неспособности воспринять факт, что Гений-Малыш лежит на операционном столе и хирурги стараются сохранить ему жизнь. И вообще все так устали, что едва могли шевелиться. Это был дурной сон, а внутри его — еще худший. Сколько времени Джордж истекал кровью, пока его не увидел сторож стоянки, до сих пор неизвестно, хотя полиция считает, что прошло секунд десять — пятнадцать. Сторож позвонил девять-один-один, сообщил, что здесь лежит человек без сознания и на груди у него кровь. Когда с воем подъехали «скорая» и первая полицейская машина, Кочевник вышел через служебный вход «Фортунато» посмотреть, где там Джордж, и услышал сирены. Он потом сказал Ариэль, что почувствовал, будто нож ему вспарывает живот, потому что понял: с Джорджем беда.

В больнице Кочевник позвонил Эшу на сотовый и услышал: «Сейчас я не могу ответить, но…»

— Да отвечай ты, кретин дубоголовый! — заорал Кочевник в трубку. — Это Джон Чарльз! Возьми трубку, мать твою!

— Эй, выбирай выражения! — Сквозь сильный акцент Эша пробивалось резкое возмущение. — Ты понимай, с кем ты…

— Молчи и слушай!

Это был приказ Императора, и Эш затих.

Он едет в Тусон и прилетит либо дневным самолетом, либо, самое позднее, в понедельник утром. Тем временем он позвонит родителям Джорджа в Чикаго. Голос у него был ошеломленный, и когда он спросил Кочевника: «Что там происходит?» — было понятно: он спрашивает, почему двух членов группы «The Five» срезали пулями, а на это вразумительного ответа не было.

Кочевник отнял руку от лица. Перед ним стоял Терри.

— Может, нам надо помолиться за Джорджа? — сказал Терри и посмотрел на Ариэль и Берк в поисках реакции. — Как вы думаете?

— Я думаю, надо, — согласилась Ариэль.

Кочевник закрыл глаза, мотнул головой и снова закрыл лицо ладонями, чтобы не было видно страдания.

— Я вообще-то неверующая, — сказала Берк.

— А на секунду не можешь стать? — спросил Терри, но Берк отвернулась.

Терри подошел и сел рядом с Ариэль, они взялись за руки, свели их вместе, и Терри начал:

— Отче наш…

Берк встала и вышла.

Когда молитва закончилась. Кочевник выпрямился в кресле, потер виски. Если бы он вышел вместе с Джорджем к машине, этого бы не было. Может быть. Если бы, если бы…

— Джон!

— Чего еще?

Кочевник поднял глаза.

Терри придвинул стул, сел напротив.

— Ты веришь в Бога?

— Нет. Я верю в себя. — Свет лампы давал блик на ленноновских очках Терри. — Бог — это миф, чтобы люди не шарахались от смерти. — Терри молчал, будто ждал других слов. — Послушай, — сказал раздраженно Кочевник, потому что и Ариэль тоже на него смотрела, смотрела с ожиданием, как когда они писали вместе очередную песню и она ждала от него строчки. — Я хочу отдохнуть. Можно оставить меня в покое?

— Я просто спрашиваю.

— А ты не спрашивай.

Терри начал отодвигаться вместе со стулом, но вроде бы передумал. Сделал долгий вдох, будто собираясь с духом.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Кочевник, снова на грани слез или ярости. — Чтобы я встал на колени и молился о жизни Джорджа? Чтобы я обещал, что буду хорошим мальчиком или еще что-то типа того, и тогда Джордж выйдет из операционной живым? — Он почувствовал, как рот начинается дергаться в оскале. — Такого не бывает. Молитвой к мифическому существу это не делается. Джордж либо выживет, либо нет. Ясно? И вообще… Если даже Бог не миф, какое Ему дело до Джорджа? До кого-нибудь вообще в этой комнате, в этом городе, на всей этой блядской земле? А?

— Не знаю, — ответил Терри, но так, будто уже много раз задавал себе эти вопросы сам. Много раз.

— Еще бы тебе знать. — Кочевник глянул на Ариэль в поисках поддержки, но она смотрела в пол. — Никто не знает, и уж точно — не все эти гадские проповедники. Так о чем мы тут вообще говорим?

Лицо Терри было бесстрастным. Он уже приготовился сделать то, что хотел.

— Можно рассказать одну историю?

— Что за историю?

— Правдивую. Нечто реальное, что случилось со мной в церкви приблизительно…

— Ой, блин! — скривился Кочевник. — Слушай, не надо, а?

— Терри! — Голос Ариэль прозвучал тихо, но твердо. — Можешь мне рассказать.

Терри кивнул, но когда заговорил опять, смотрел на Кочевника.

— В церкви приблизительно на сорок миль к северо-западу от Оклахома-Сити. В городке под названием Кингфишер. Я вам когда-нибудь рассказывал про своего отца?

Кочевник молчал.

— Ты нам говорил, что у него мебельный магазин, — сказала Ариэль.

— Не просто мебельный магазин. А «Белый рыцарь». Сеть магазинов — «Белый рыцарь, дешевая мебель». Две точки в Оклахома-Сити, четыре еще в штате. Одна в Литтл-Роке и одна в Сент-Луисе. Мой отец — человек небедный. В смысле дело начинал еще его отец, но раскрутил уже он. Он работяга. Пашет как трактор. Но это его и меняет, я вам скажу. Когда на тебя работает столько людей и все послушно дергаются по твоему приказу… это превращает тебя в самодура, который привык, чтобы все было по-твоему. Вот таким он и был, пока я рос. «Делай, как я говорю, или пинок под зад». Я понятно излагаю?

— С каждым такое было, — заметил Кочевник.

— Ну да. Слыхал ты такое: «Будь добр с каждым, кого встречаешь, потому что каждый ведет свою битву»? — Терри замолчал, ожидая ответа, но Кочевник не сказал ничего. — Своя битва была у моего отца. У его отца — своя, и так далее. Но получалось так… что Клейтону Спитценхему «нет» не говорят. Белый рыцарь просто не услышит. И вот мне было семнадцать, а на пианино я учился играть с десяти, и я сказал отцу, что хочу быть музыкантом, потому что музыка, ну… она просто говорит со мной, она мне как пища. Сказал, что хочу писать музыку. Связаться с какой-нибудь группой, может, самому ее создать. И вы думаете, он меня слушал? Или слышал? — На губах Терри появилась невеселая усмешка. — Так не думайте. Он сказал, что это у меня возрастное и пройдет. «Ты еще не знаешь, что для тебя хорошо. Оглянись вокруг, — сказал он, — и увидишь: все, что у тебя есть, пришло из бизнеса, от которого ты отворачиваешься. Семейного, — сказал он, — бизнеса. Ты должен понять, что твое место в семье».

«Знай свою роль», — подумал Кочевник, вспомнив совет Феликса Гого.

— Мы всерьез схлестнулись, — продолжал Терри. — Я держался своего, а папочка строил планы, как мне получить бизнес-образование. — Он пожал плечами. — Может, мне это было бы и на пользу. Может, я бы сам к этому пришел в свое время, но я не того хотел. Однако он давил на меня круглые сутки, смешивал с дерьмом меня, мою музыку… ну, в общем, все делал, чтобы удержать меня в клетке.

Клетке ужаса, думал Кочевник. Самое худшее, что есть на свете для художника. Безопасная предсказуемая жизнь, которая творческую натуру может довести до скуки, наркоты, дурдома и ранней смерти. Не для того ли эта клетка придумана? Устранить риск — душу и жизнь творчества?

— «Мебель, — сказал он, — нужна всем. Но без музыки мир вполне может обойтись».

Ариэль ойкнула, как от удара в живот.

— Я ему сказал, что в таком мире не хотел бы жить. Без музыки? Без пищи для меня? Она же для меня как хлеб и вино — вы меня понимаете. Но до него просто не доходило, потому что, когда Клейтон Спитценхем принимает решение, дальше говорить бессмысленно. Думаю, я мог бы уйти из дому, просто уйти на дорогу и все, но я так не хотел. — Терри запнулся, и на этот раз он смотрел мимо Кочевника куда-то вдаль, глаза его за круглыми очками блестели в свете ламп. — Я думаю, мне хотелось, чтобы он дал мне свое благословение, потому что какой бы он ни был, а я его любил. И люблю. Было такое чувство, будто что-то должно произойти. И это что-то действительно произошло. В воскресное утро, в церкви в Кингфишере. И никто об этом не знает, кроме моих родных, я никому не рассказывал, потому что это было такое… — Он запнулся, подыскивая слово.

— Святошески-ханжеское? — подсказал Кочевник.

Терри слегка улыбнулся:

— Нет, не это. — Он нашел слово. — Что-то очень глубинное. Что-то пугающее. Но так оно было, и я об этом рассказываю. Понимаешь, эта церковь строила для детей лагерь. И хотела купить мебель для домиков и центрального здания, так что отец желал заполучить этот контракт. Вот он погрузил меня в машину — показать, наверное, какой он семьянин, какой набожный, и приехал в церковь с сыном. В Оклахома-Сити он ни в одну ни ногой, как и мама, кстати. Он хотел, чтобы его видели, хотел руки пожимать, но у нас там не оказалось знакомых. Ну, потому что это от нашего дома сорок с чем-то миль. Так что мы сидели где-то посередине на скамье, в такой приличной большой церкви, современной, еще пахнущей стройкой, и пастор тогда вышел и сказал, что сегодня перед нами выступит необычный проповедник.

Терри на миг замолчал, вертя сдвинутыми пальцами.

— И когда настало время выступать оратору, — тихо сказал он, — тот взошел на кафедру и посмотрел на паству. Я не помню, как его звали, но помню, что выглядел он совсем обыкновенно. Несколько расплывающийся, лысеющий, и одет был в коричневый костюм. Конец июня, на улице тепло. Так что он поздоровался, отпустил какую-то шуточку или что-то в этом роде, сказал, что будет говорить о миссионерской деятельности где-то там. И вдруг, вот просто вдруг он перегнулся через кафедру и… Я помню, он задрожал. Закрыл глаза и задрожал, будто сейчас упадет в обморок. Пастор бросился к нему на помощь и еще кто-то, но тут… тут он поднял голову. Открыл глаза. Он побледнел, у него пот выступил. И он сказал: «Я обращаюсь к Терри».

— Ага! — насмешливо скривился Кочевник. — Этаким мощным голосом, от которого содрогаются стены и пыль взлетает с потолочных балок.

— Нет, — ответил Терри спокойно, полностью владея собой. — Точно таким же, как до тех пор. Обычным голосом обычного человека. Я не шучу и не вру.

Они смотрели друг на друга, пока насмешливая улыбка Кочевника не увяла.

— Рассказывай, — напомнила Ариэль.

— Этот человек назвал меня по имени. — Терри повернулся к Ариэль и снова к Кочевнику. — Вполне могли быть и другие Терри в церкви, там человек восемьдесят или сто набиралось, так что могли быть. И он даже на меня не смотрел, а просто уставился в заднюю стену. Но тут он сказал: «Не давай себя сбить с пути. Твоя жизнь будет в музыке». И скажу я вам, люди… когда слышишь такое в церкви от человека, которого ни разу в жизни никогда раньше не видел, и так далеко от дома, то… то чувствуешь страх. Благоговение — оно потом приходит. В тот момент мне только хотелось залезть под стол — от страха.

Терри подождал, чтобы его слова дошли. Кочевник никакого интереса не проявлял, эмоций тоже.

— Он говорил не только со мной. Он обратился еще к двум-трем из присутствующих, но не могу сказать, что он им говорил. Что-то такое, что никак не мог знать, наверное. Потом у него просто сделался усталый вид, он пошатнулся, пастор подскочил к нему и попросил всех оставаться на местах, все в порядке. Он помог тому человеку вернуться на место, а тот приложил руку к лицу, и я увидел, что он плачет. А отец мне сказал: «Уходим отсюда», — и лицо у него было цвета плевка на асфальте. В смысле просто серое. И он встал, и я тогда встал, и мы вышли, и больше он уже этого контракта не хотел. Думаю, он туда больше не возвращался. И точно знаю, что не возвращался я.

Очки у Терри чуть сползли по носу вниз, ион их пальцем вернул на место.

— Мы никогда об этом не говорили. Я думаю, что маме он сказал. А может, и нет. Но фишка в том, что после этого он перестал давить на меня своей волей. Что я хочу делать с музыкой, что хочу попытаться сделать, — он не вмешивается, дает мне идти своим путем. Не думаю, чтобы это было ему приятно, но он смирился. И так оно до сих пор. Вот почему он помогает мне начать бизнес с винтажными клавишами. Само слово ему нравится — «бизнес». Но чтобы он стал меня уважать и признал право на свой путь, понадобился чужой человек в церкви. Мы никого там не знали, Джон. И никак не получается, будто это что-то другое, а не…

Он снова стал подыскивать термин.

— Не голос Божий? — спросил Кочевник резким голосом. — Его, выходит, ты слышал?

— Я слышал голос обыкновенного человека, — ответил Терри. — И не буду притворяться, будто знаю, откуда шли слова. Но он сказал слова, которые имели смысл для меня и только для меня, в этом я уверен. И дело в том… что единственное, чего я всю жизнь хотел, — это построить жизнь так, чтобы в ней была музыка. Не играть на сцене перед многотысячной толпой, не загребать деньги тоннами, не быть какой-то там суперзвездой. — Он взглядом позвал на помощь Ариэль. — И я получил что хотел… и даже больше на самом деле.

— Так чего ты хочешь сказать, что все предопределено, что ли? — с вызовом спросил Кочевник. — Все, блин, звездами записано?

— Он сказал: «Не дай сбить себя с пути». Так что я не думаю, будто все предопределено. Я думаю, выбор у меня был. Он мне лишь сказал, как попасть туда, где я хочу быть.

Кочевник затряс головой:

— Чушь собачья.

Терри усмехнулся, глядя на Ариэль, но глаза у него были грустные.

— Теперь ты понимаешь, почему я никому не говорил. Даже Джулии.

Его легкомысленная и легкая на подъем бывшая жена, с которой они прожили меньше года, а потом она упорхнула из Остина во Флориду с прежним бойфрендом. Никто не знает, что Терри в ней нашел, кроме разве того, что была хорошенькая, играла на классическом фортепьяно и делала классные пироги «креп-сен-жак», когда не сидела на голубых колесах.

— Чушь! — повторил Кочевник с напором.

— Ты, блин, все на свете знаешь? — спросил Терри уже без всякой грусти. Лицо у него раскраснелось, глаза сверкали зарождающимся гневом, и он вот прямо сейчас решил, что с этой секунды перестанет испуганно шарахаться от Джона Чарльза, потому что он, Терри, лучше знает, что именно слышал и видел. — Меня ни один человек на свете не смеет называть лжецом, — сказал он напряженным голосом и быстро заморгал. Может, он все же побаивался Джона, но дело было достаточно важное, чтобы за него сражаться. — Ты не все на свете знаешь, и даже не почти все. И я тебе скажу, что я тоже не все знаю, потому что не понимаю этого и никогда не пойму, и никого я не агитирую и не кликушествую, но тут много есть такого, чего мы не видим и не можем понять. Вроде как мир за пределами вот этого. Какое-то измерение, которое нам не постичь умом.

— Ты теперь про рай заговорил? С ангелами и арфами?

— Когда ты так говоришь, получается глупо.

— Да потому что глупо и есть, Терри. Глупость, придуманная для глупцов. — Терри промолчал, и Кочевник добавил: — Давай говори еще. Выскажи все, чтобы я все и разнес.

Но Терри смотрел на пол, крутил сцепленными пальцами и не отвечал. В коридоре звякнул двойным звонком интерком, и женский голос позвал вроде бы «доктора Падзивонга».

Наконец Терри сказал:

— Не так это просто, как ты пытаешься выставить. И не так это примитивно. Смотри, вот ты смеешься и говоришь: «фигня», потому что никогда не слышал, чтобы твое имя произносил в церкви незнакомый человек. С тобой ничего такого не случалось, что пошатнуло бы твои устои или заставило думать, что ты знаешь не все. Я человек, я не вижу сквозь тусклое стекло. Лично я верю, что есть какой-то рай и какой-то ад, но…

— Вилы и золотые нимбы, — перебил его Кочевник. — Когда умру, я хочу попасть на юг, где происходит действие. И чтобы адская шлюха устроила мне вечный… — он чуть было не сказал «минет», но в присутствии Ариэль сменил выражение, — …приватный танец.

— Ты, что ли, боишься, — спросил Терри, поднимая взгляд на Кочевника, — даже позволить себе поинтересоваться? Вот так тебя это пугает?

— Нет, меня это не пугает. — Кочевник прищурился. — Я просто не хочу тратить время на размышления ни о чем. Потому что именно ничего не остается, когда умираешь. Все, чем ты был, все, что ты думал, уходит в ничто. В пустую черноту, какая была до твоего рождения. Почему тот незнакомец в церкви тебе не помог с чем-нибудь посерьезнее таких вопросов? Почему он вроде как… стукнул и удрал, не сказав то, что хотел знать каждый в той церкви? Почему он не сказал просто: «Я говорю гласом Божиим, и я вам говорю, что существует вечность, и каждый обретет в ней счастье… что бы это слово ни значило». Почему он из всех, кто там был, выбрал только трех-четырех человек, а с остальными обошелся как с тощими пацанами на школьном дворе, слишком ботанистыми, чтобы их брать в классную команду? — Он выдержал паузу, чтобы оттенить вопрос, на который ответа не было, и спросил еще: — И почему этот твой незнакомец не ответил тебе, с какой радости каждый день погибают невинные дети и хорошие люди, такие как Майк, каждый день, каждый год? Вот это стоило бы услышать. И если ты говоришь, что это был глас Божий… так ему надо было бы орать куда как громче, чтобы я стал его слушать.

Терри еще несколько секунд смотрел на него, и лицо Кочевника отражалось в стеклах его очков. Кочевник вытянул ноги, запрокинул голову и закрыл глаза, будто указывал Терри, что тому нужно бы пересесть. Через некоторое время Терри встал и подтянул кресло поближе к Ариэль, та ему едва заметно улыбнулась и кивнула. Но она видела, что в попытке объяснить Джону Чарльзу возможность существования Неведомой Руки он потерпел поражение. Бога она себе представляла именно так — Неведомая Рука, действующая ради вящего блага людей. Ей казалось, что рука эта действует, когда может. Но бывают времена, когда не может — или по какой-то скрытой причине не действует.

Джон задал несколько хороших вопросов, думала она, глядя, как он либо делает вид, что заснул, либо старается заснуть. Есть вопросы, которые задают и верующие, и неверующие. Вера не означает, что вопросы нельзя задавать.

Ответов у нее не было. Ни у кого их нет по сю сторону, и если кто притворяется, что они у него есть, то это чтобы заработать на людском страхе и сделаться обманщиком, которого должна бы сокрушить Неведомая Рука… но не сокрушает. Точно так же, как не действует она ради того, чтобы свершить справедливость над неправедными, чтобы прекратить зло, чтобы устранить страдание, пролив чудеса на землю.

Потому что, думала Ариэль, эта работа для ведомых рук, для людских рук. Может быть, Неведомая Рука меняет что-то за пределами людского разумения, приводит колеса в движение так, чтобы люди должны были выбирать и жить с тем, что выбрали, к добру или к худу. Может быть, Неведомая Рука направляет людей, или подталкивает, или предлагает им задачи, которые надо решать, и люди просто не ощущают ее присутствия в суете будней. А может быть, мир принадлежит людям, он им дан в дар, и как они распорядятся этим доверием — на их ответственности, и Неведомая Рука, как тот голос незнакомца в церкви, может направлять, но не заставить.

У Ариэль ответов не было. Как и все прочие, она могла только гадать.

Вернулась Берк с банкой колы, купленной в автомате на первом этаже.

— Кончили молитвенное собрание? — спросила она, но никто не дал себе труда ответить.

Она села на диван, вытянула ноги на стол, где лежали месячной давности журналы. Вот чего Берк не собиралась сейчас говорить — так это того, что она, хотя далеко не религиозна, заинтересовалась часовней и сходила туда глянуть. Войдя, остановилась на пороге небольшого темного зала с двумя скамьями, кафедрой и картиной, изображающей коленопреклоненного Иисуса в саду. Может быть, она мысленно что-то сказала о Джордже. Может быть. Это было как-то очень быстро, мельком. Наудачу, просто так. Для нее Иисус всегда был чем-то вроде четырехлистного клевера. И подмазать не помешает, так что она сунула бакс в щель белой копилочки, привинченной к столу. Рядом с копилочкой лежала книга, где люди записывали имена, за кого молились.

Лучше два бакса, подумала Берк, но в конце концов получилось пять.

Примерно через сорок минут после ее возвращения появился азиатской внешности доктор в синем халате и хирургической шапочке. На безукоризненном английском, чуть сдобренном южным акцентом, сообщил, что Джордж уже не в операционной, а в палате интенсивной терапии, и следующие двенадцать часов будут, как он сказал, «критическим периодом». К этому он ничего не может добавить. Кочевник понял так, что врачи сделали все, что в их силах, и теперь исход зависит от Джорджа.

Они поблагодарили доктора, а когда тот вышел, сели и стали ждать дальше. Ждать они умели: это приходится делать куда больше, чем играть, а потому они привыкли к этому аспекту музыкантской жизни. Но никогда им не приходилось еще ждать жизни или смерти своего товарища по группе, и для них для всех это было предстоящим испытанием.

И больше всех, быть может, для Кочевника. Стены смыкались над ним. Он и до того, как отца застрелили, не слишком любил больницы, а уж после… Он сидел вот в такой же комнате ожидания, ощущая больничные запахи и чувствуя приближение грозного известия, а перед ним лежали комиксы с остроухим Бэтменом, Зеленым Фонарем и Капитаном Америкой, которые где-то откопала для него медсестра. А потом вошел кто-то из «роадменов» и сказал, что отца больше нет.

В этом году месяц смерти наступил рано.

Ариэль и Терри подремывали, Берк смотрела из-под тяжелых век какой-то старый черно-белый фильм с Бетт Дэвис. Кочевник встал, сказал Берк, что идет вниз к торговым автоматам и не нужно ли ей чего-нибудь. Она сказала: «Спасибо, ничего не нужно».

Он вышел.

Сперва он просто хотел выйти подышать небольничным воздухом. Таким, в котором нет дурных воспоминаний. Потом решил слегка пройтись, не очень далеко, просто кровь разогнать. Этот зал ожидания его убивал. Вернуться… нет, хотя бы не сейчас. Он пройдет квартал-другой сейчас, в четвертом часу ночи.

Когда именно он решил поймать увиденное такси. Кочевник не помнил. Но вдруг помахал рукой, и оно подъехало его забрать.

— Куда вам? — спросил водитель.

Кочевник задумался. Вот именно, куда ему? Что тут открыто круглые сутки, где-нибудь не дальше двух-трех миль? Где он привык ошиваться во все часы, сидеть над чашкой черного кофе, сандвичем со стейком и тарелкой…

Картошки по-гречески, вспомнил он.

В «Аргонавт», сказал Кочевник. Назвал водителю адрес на Восточной Конгресс-стрит, и машина понесла его прочь.

Глава тринадцатая

Войти в «Аргонавт» было как вернуться в дом, который твои родные продали и уехали, не дав тебе об этом знать. Да, прошли годы, как он здесь был, и так же пахло здесь бараньими отбивными и острым рыбным супом, как ему четко помнилось. Но появились различия. Снаружи здание было раньше выкрашено «эгейской синью», а теперь стало ярко-желтым — Кочевнику этот цвет напомнил то, что он видел мысленным взором, когда закрывал глаза и выдыхал долгое «ля» в конце песни «Мне не нужно твое сочувствие». Да, он действительно видит Цвета, когда поет. Еще различие: раньше при входе нежно звякали колокольчики, теперь тебя встречало лишь гудение вентиляторов под потолком. Зато хотя бы было тихо.

Касса стояла на неизменном и, наверное, непередвигаемом исцарапанном и побитом деревянном столе такого вида, будто его сделали из палубы греческих боевых кораблей. Но где же Джимми? Приземистый Джимми с бочкообразной грудью, коротко стриженными черными волосами, а голос у него — как ржавая колючая проволока, и всегда встречал тебя словами: «Эй, жрать хочешь?» — и провожал вопросом: «Как тебе жрачка сегодня?»

Классная, Джимми. Как всегда.

Джимми не было. На его месте сидела мрачноватая девица с темными волосами и отстукивала кому-то эсэмэску на сотовом.

— Привет, — сказал Кочевник.

— Садись, где место найдешь, — ответила она, не отрываясь от экрана.

Найти место было просто. Семь-восемь столов стояли пустыми, но несколько человек сидели по красным виниловым кабинкам. Лампы с золотистыми абажурами освещали предутренних посетителей. Кочевник насчитал трех парней — похоже, студенты колледжа — в одной кабинке, юная парочка, жмущаяся друг к другу, занимала вторую, а третью — одинокого вида мужчина средних лет. Он читал книгу и пил холодный чай. Кочевник занял кабинку подальше от всех, возле окна, откуда открывался вид на Восточную Конгресс-стрит, и стал ждать, пока подойдет официантка. С выбранного места ему была отлично видна фреска с изображением греческой галеры на стене напротив, рядом с кухонной дверью. Красивая штука, и она проплыла через годы почти без изменений с самого семьдесят восьмого, как говорил Джимми. Это был год, когда открыли «Аргонавт».

Естественно, это был «Арго», построенный для Язона и его товарищей ради похода за Золотым руном. Под солнечным небом, украшенным кружевами облаков, резал синие волны острый нос корабля. Перед ним летели чайки, серые плавники дельфинов высовывались среди белых барашков. Здоровенные аргонавты ворочали веслами — в этом варианте их было по двадцать на каждом борту. Перед мачтой с раздутым сероватым парусом стоял чернобородый Язон, указывая вперед правой рукой с вытянутым пальцем. Кочевник всегда думал, что это реальная цветная фреска, по стилю похожая на блестящие работы Максфельда Парриша, которые он видел в одном художественном альбоме у Ариэль. Внизу, где начинались волны, была подпись «Миалодеон», а был ли это оригинальный автор или последующий реставратор, Кочевник не знал.

Он продолжал ждать. Кто-то же здесь работает, наверное, потому что у других посетителей еда и питье были. Жаль, не догадался захватить из больницы журнал, но опять же не стоило: больничные журналы больницей и пахнут. Нужно было что-то, на что смотреть, кроме собственных рук, так что он слегка шевельнулся на стуле, полез в карман джинсов и вытащил некий предмет, который был с ним с самого вечера в «Кертен-клаб».

Это был симпатичный кусочек чистого кварца, который дала ему Мерил Буониконти — ныне Мерил Каприата. Кочевник положил камешек на стол и стал на него смотреть. Он пытался постичь глубины веры. Мерил каким-то образом верит, что целебные кристаллы вступятся за нее в битве против рака. Терри и Ариэль верят, что Бог, или Иисус Христос, или кто еще там поможет Джорджу в битве за жизнь. В чем разница? Лично он предпочел бы кристалл, потому что эту хреновину можно подержать в руке, и есть от нее толк или нет, а она существует, она твердая и весомая. В самом крайнем случае можно прижимать ею бумаги.

Он протер глаза основаниями ладоней. Кто стрелял в Джорджа? Тот же, кто убил Майка? Разные снайперы в разное время и в разных местах? Можно ли в этом вообще найти какой-то смысл? И Берк говорит, что по ней тоже стреляли? Что, открыли сезон охоты на «The Five», и если да — тут он понял, что сидит слишком близко к окну, — кто будет следующим в перекрестье прицела?

Он вымотался, нужно выпить кофе. Из кухонной двери вышла официантка, увидела его — и отступила обратно в кухню. Да сколько можно! Иди сюда, черт бы тебя побрал! Он снова посмотрел на кристалл и подумал, что бы на эту тему мог сказать его отец. Дин Чарльз в своей непрестанной — чуть ли не фанатичной — погоне за женщинами навертел бы на эту тему романтическую историю, что этот кристалл показывает образ будущей возлюбленной, и когда человек в него заглядывает верно и держит вот именно так, он увидит в нем лицо красивого, не говоря уже, что желанного, ангела… и вот она ты, детка, вот она ты.

Из того, что сейчас он знал про своего отца, и из того, что в свое время рассказывали ему товарищи отца по группе, он сделал вывод, что все деяния Дина Чарльза имели единственную цель: макнуть любимый фитилек в любой сосуд с медом, который только попадется на дороге. Единственную — кроме музыки. А может, в последнее Кочевнику хотелось верить, потому что своя глубина веры у него тоже есть. Он хотел верить, что музыка тогда была важна, что, когда его отец метал в публику пылающие аккорды гитары и притягивал микрофон к потному лицу, выкрикивая слова «Мемфиса», это было из чистой любви к музыке. Но женщины были повсюду. Перед сценой и за кулисами, в ресторане после концерта и возле фургона, и «попадались случайно» возле мотеля. Девочки из бара, секретарши, домохозяйки, официантки, застенчивые девушки, желавшие показать ему свои песни, и напористые девахи, желающие пробиться в шоу-бизнес. Тихие и шумные, блондинки и брюнетки, рыжие и мелированные, а иногда случайная королева «соула». Кочевник много получил рожков с мороженым и кусков пиццы от товарищей отца по группе, много посмотрел с ними фильмов в городах, больших и маленьких, а из табличек «Не беспокоить» в номерах, где останавливался в мотелях Дин Чарльз, можно бы не одну стену выложить.

С ним никогда об этом не говорили, но в конце концов мальчишка, обожавший своего отца, достаточно вырос, чтобы заметить, как проползают по тому женские взгляды, как говорят женщины между собой, глядя на него уголком глаза, как они улыбаются ему навстречу, касаются его, подбираются поближе — вдохнуть горячий пот музыканта и разогретый кожаный наряд.

«Джонни! — сказал однажды его отец в пятницу вечером в мотеле „Бест вестерн“ в Мэнсфилде, штат Огайо, когда по телевизору показывали „Грязную дюжину“. — Ты не против был бы досмотреть это у ребят?»

За несколько минут до этих слов он быстро глянул на часы.

«Ноль проблем, па, — ответил Джонни, сдвигаясь на край кровати и надевая кроссовки. — Не против, конечно».

Но когда сын обернулся посмотреть на отца по пути к двери в холл, они оба знали, на что смотрят.

«Пап? — спросил Джонни. — Ты маму больше не любишь?»

«Шутишь? — прозвучал ответ, сопровождаемый сухим смешком. — Еще бы я твою маму не любил. А знаешь, почему я ее так люблю? Потому что она мне подарила тебя, вот почему. Мы с тобой — двое мужчин, живущих на дороге. Свобода и музыка, что может быть лучше? Беги скажи Дэнни, что я вам велел пойти пиццы поесть. О’кей?»

«О’кей, па», — сказал сын, потому что Дин Чарльз был светом его мира и уже много лет в маленьком домике в Восточном Детройте, между Сентер-лейн и Роузвил-стрит сидела на полу Мишель Чарльз, окруженная множеством Библий и религиозных брошюр, нахмурив сосредоточенно брови, и глаза отчаянно бегали по строчкам в поисках чего-нибудь, во что можно поверить, потому что она нашла у своего мужа любовные письма в коробке с обувью.

Но как подруга Бутча Манджера осталась ему предана и после того, как он избил ее до полусмерти, — думал Кочевник, ожидая официантку, — так и Мишель Чарльз оставалась верна и предана своему мужу. Что такая женщина могла делать с этим носорогом Дином? Давать ему свободу, подумал Кочевник. Не мешать странствовать, зная, что он всегда вернется домой, пусть даже только для того, чтобы перетянуть гитару.

С матерью нынче все в порядке. Она живет одна, поблизости от своей замужней сестры во Флориде, в Сэнфорде, ухаживает за больными в хосписе и занимается теннисом с подругами. И не стесняется им сказать, что сын у нее «рок-н-роллер». Жизнь, как и представление, должна продолжаться.

Вдруг рядом с его кабинкой оказалась официантка. Она смотрела на него, а он задумался. Кочевник заметил, что это уже другая, не та, что выходила из кухни, — та наливала холодный чай пожилому.

— Э… мне чашку кофе, пожалуйста, — попросил он. — Просто черного.

— Это все?

Ей было около сорока, скорее меньше, чем больше. Темные волосы. Темные глаза либо очень устали, либо им все смертельно надоело. Будто она предпочла бы находиться в любой точке земного шара, но только не в «Аргонавте» в половине четвертого утра.

— Нет. Еще сандвич со стейком.

Она не стала записывать.

— Овощи на пару, картошка по-гречески или картошка в сыре?

— По-гречески. — И была еще одна вещь, которую он должен был сказать, потому что в первый раз, когда он сюда пришел и сделал этот заказ, налили слишком много масла, а так как у официанток нагрузка была высокая, ему почти каждый раз приходилось повторять. — Вы не могли бы попросить повара меньше лить масла?

— Он всегда делает одинаково.

— Да, но… понимаете… я тут брал ее у вас раньше, и было слишком много масла…

— Он всегда делает одинаково, — повторила она, на этот раз с мрачной воинственностью, от которой у Кочевника губы сжались в нить. Он посмотрел на женщину колючим взглядом.

— Доверять надо своему повару. — Он попытался улыбнуться, но не получилось. — Он сделает как надо, если его попросить. Вы просто ему поверьте.

Она на несколько секунд замолкла, раскрыв рот. Лицо ее превратилось в маску без выражения, глаза — как два тусклых угля.

— Попрошу у него, — сказала она сдавленным голосом. — Но я знаю, что делаю. Я вам говорю, что делает он их всегда одинаково.

— Вот и хорошо, спасибо, — ответил Кочевник.

— Ноль проблем, — сказала она, поворачиваясь уходить, и он ощутил, что волосы у него на затылке зашевелились, как от горячего дуновения.

«Божежтымой, — подумал Кочевник, когда она ушла. — Шиматта,[24] какая зараза!» Оставалось только надеяться, что она не плюнет ему в кофе, когда будет его нести. Сердце застучало чуть сильнее. Наверное, можно об этом песню написать. И даже балладу. Ага. И назвать «Баллада о картошке по-гречески».

Строфа первая:

Ну, что-то вроде этого.

Вот она опять, несет кофе. И старается не смотреть в глаза. Чашка со стуком встала на стол, кофе слегка выплеснулся. Но официантка повернулась и пошла снова на кухню, и Кочевник подумал:

Конечно, из размера выбился, зато смысл есть.

Он съест, что ему принесут, вызовет такси и уедет. Вот так просто.

Кочевник еще раз посмотрел на кусок кварца. В нем есть, во что верить, подумал Кочевник.

Он верил когда-то, что до чего-то дойдет в этой работе. Верил, что когда-нибудь уплатит все свои долги. Он найдет Ту Самую песню, с Той Самой мелодией. Естественно, с Той Самой группой. Он думал — верил, желал, как хочешь назови, — что «The Five» и есть Та Самая группа. Что в ней соединились таланты, личности и желания, насколько такое возможно в одной группе. Совершенны ли они все? Нет. Совершенна ли «The Five» как группа? Вот уж нет. Но они очень, очень старались…

Он вспомнил слова Феликса Гого, и в них была горькая правда: «Талант — дело двадцать пятое по сравнению с честолюбием, а оно по важности начисто уступает личности».

И надо добавить еще два необходимых ингредиента: связи и везение. Но даже когда соединишь это все, что-то может свихнуться с пути и загубить все.

Он представил себе, как раздваивается, делится между Кочевником и Джоном Чарльзом. В его воображении Джон Чарльз отделился от Кочевника и сел напротив.

— Жуть до чего хреновое дело, — сказал Джон Чарльз. — Ты знаешь, о чем я.

«Знаю», — мысленно сказал Кочевник своему воображаемому соседу.

Он говорил о новой музыке, которую остинская группа «Ezra’s Jawbone» закончила писать в феврале. Кочевник дружил с певцом и клавишником группы, которые писали все ее песни. Они закончили проект с названием «Дастин Дэй», дали ему послушать тестовый диск и отослали пакет на фирму «Эм-Ти-Би-Эф рекордз», с которой был контракт. «Дастин Дэй» — это была рок-опера про молодого человека, который вдруг просыпается в гостиничном номере в незнакомом городе и понятия не имеет, кто он и откуда. Музыка развивается, и возникает идея, что Дастин Дэй, получивший имя от стертого отпечатка сигнатуры на лежащем в номере блокноте, может быть Вторым Пришествием, может быть Диаволом во плоти, и он сам не знает, кто он, но кто-то оттуда — может быть, и не один кто-то — пытается его убить прежде, чем он выполнит то, что должен выполнить, а он не знает, будет это в результате служить Добру или Злу. Или он просто сбежавший псих? Кочевник не религиозен, но концепцию «свет против тьмы» понимает. Она есть во всех хороших ужастиках.

— Музыка потрясающая, — сказал Джон Чарльз, и Кочевнику пришлось согласиться.

Пятнадцать песен, две из которых приближались почти к семиминутной отметке, а одна еще длиннее десяти минут, просто сносили крышу. Они цепляли, уходили в неведомое, аранжировка и вокал как с цепи сорвались, и посреди песни менялись тональность и темп, что вообще не может быть допустимо, но для Кочевника это звучало как самая свежая, самая живая музыка, которую он в своей жизни слышал. А еще была последняя песня, так и называвшаяся «Последняя песня», от которой Кочевник ночами не спал, мысленно прокручивая ее снова и снова и думая, что это будет огромный прорыв для «Ezra’s Jawbone».

— Ты знаешь, что было дальше, — напомнил ему Джон Чарльз.

«Суки в костюмах», — ответил ему Кочевник.

Ошалевший от изумления его друг, ведущий певец, рассказывал, что первое впечатление от «Дастин Дэй» на «Эм-Ти-Би-Эф» было — отсутствие синглов. Что некоторые мотивы — блин, они их «мотивами» звали! — слишком длинные, такие длинные мотивы слушать не будут. Извините, конечно, но это один из самых непонятных, худших наборов мотивов, который они когда-либо слышали. Что «Ezra’s Jawbone» двумя предыдущими выпусками уже создала себе репутацию группы стиля хард-рок/кантри-фанк, и то, что они сейчас делают, в имидж не ложится. Ну что за смысл в том, что люди сидят и разговаривают, или ловят призраков, или хрен еще знает, что они делают и зачем тут шатаются. А потом — вопрос насчет религии. Нет, уж кто-кто, а мы все точки зрения и все мнения уважаем, но это же совсем другое, куда нас тут тянут. «Эм-Ти-Би-Эф» не является христианским брендом. Вы видели наш последний хит-лист ай-тюнсов? Ни одной религиозной мелодии. Ни одной. Nada. Здесь вы по зыбучему песку ходите. Ваша аудитория хочет развлечений, а не проповеди. Наш бизнес — развлекательный. Так что мы должны сказать, и притом мы в этом единодушны, что «Дастин Дэй» просто не подлежит выпуску. А теперь, прояснив этот вопрос… Мы могли бы вас сцепить с зарекомендовавшей себя в смысле продукции группой, которую имеем в виду, и она поможет вам переделать эту запись, но вы должны им позволить делать то, что должно быть сделано, потому что Богдан Анастасио и Дзи Чао требуют полной власти.

— Эти тошнотные мудаки, — фыркнул Джон Чарльз.

«Можешь себе такое представить? — спросил Кочевник. — Сидят эти костюмы на заседании, слушают „Дастин Дэй“ и говорят, что это дерьмо, потому что ни одного сингла в нем нет! И это же они весь бизнес на фиг уронили с обрыва».

— Ага, — согласился Джон Чарльз.

«Не сбросили цену на диски, когда это можно было сделать, — сказал Кочевник. — Нужно было сделать, наполовину сбросить, до полцены. И все независимые торговцы компактами и винилом прогорели, а эти индивидуальные магазинчики, друг, — это же кровь и жизнь отрасли. — Он сделал паузу — отпить своего черного кофе. — И прежнее так и не восстановилось», — сказал он себе своим мысленным голосом.

— И все равно надо делать то, что должен, — сказал Джон Чарльз.

«Правда?» — спросил Кочевник, но тут он увидел, что официантка несет еду, и Джон Чарльз скользнул обратно в него, потому что они оба были голодны.

Официантка, снова стараясь не глядеть в глаза, хряпнула на стол тарелку с сандвичем, а потом еще тарелку…

— Это что? — спросил Кочевник.

Она глянула на него щелочками глаз:

— Картошка с сыром, как вы заказывали.

Запах желтого сыра, намазанного на картофель, он учуял раньше, чем увидел сыр.

— Я это есть не могу.

— Вы заказали, — ответила она.

— Нет, я заказывал по-гречески.

— Нет, с сыром.

— Послушайте, мэм, — начал Кочевник, чувствуя, как в животе собирается ком. «Легче, — сказал бы Джордж. — Спокойнее, друг». — Я знаю, что я заказывал.

Она стояла, вперившись в него взглядом, угольно-черные глаза горели яростью, голова склонилась набок, будто готовилась сорваться с шеи и откусить Кочевнику причиндал.

— О’кей, — сказал Кочевник, протягивая руки вперед ладонями, чтобы сохранить мир. На шум стали оборачиваться посетители. — Забудем это дело. — Он отодвинул неприятную картошку. — Я съем свой сандвич, и ничего не…

— Нет, если хотите картошку по-гречески, я вам принесу ее по-гречески! — Официантка цапнула картофель с сыром. Лицо у нее скривилось, покраснело, гнев готов был брызнуть из нее, как брызгали у нее сопли из носа и слюна изо рта. — Я вам принесу картошку по-гречески, но вы ее не заказывали!

Она почти орала.

«Идиотка, записывать надо!» — едва не сказал Кочевник. Сделав глубокий вдох, он вцепился обеими руками в край стола и попытался выдавить из себя улыбку, но это не получилось.

— Послушайте… — начал он.

— Хватит с меня этого «послушайте»! Я вас отлично слышу. Вы что, думаете, я глухая?

— Нет, я только…

— Хотите картошку по-гречески — принесу вам картошку по-гречески!

Она стала отступать, не поворачиваясь. Из кухни высунулась другая официантка. Кассирша выглядывала из-за угла, вытянув шею.

С совершенно неожиданной силой раздался голос — хриплый, пропитой голос Кочевника:

— Стоять!

Сделав еще два шага назад, она наконец послушалась. И ссутулилась, подав плечи вперед, как самка питбуля перед нападением.

— Пожалуйста, — сказал Кочевник, чувствуя, как дрожит его голос, даже такой хриплый и грубый. — Прошу вас.

Его начало трясти, он чувствовал, что разваливается по швам. Майка нет в живых. Джордж в ближайшие полсуток тоже может умереть. «Критический период», — сказал доктор. Но вот сейчас эта самая минута для него, Кочевника, была самой что ни на есть критической. «The Five», шатаясь, идет к собственной могиле. Кочевник подумал, что сердце бьется слишком сильно, надо успокоиться, спокойнее, друг, сказал бы Джордж, но сейчас Гения-Малыша рядом не было. Может быть, уже никогда не будет.

— Прошу вас, — выдохнул он, — давайте я просто съем этот сандвич. Оставьте меня и дайте мне его съесть. Договорились?

Из кухни выглянул приземистый мужик с песочными волосами, в поварском фартуке, глянул поверх головы второй официантки.

А официантка Кочевника улыбнулась мерзко, победно и сказала, будто в три удара загоняя гвоздь в голову Кочевника:

— Ноль. Проб. Лем.

Потом резко повернулась — театральным движением, как Бетт Дэвис в том кино, что смотрела Берк, — подхватила тарелку с сырной картошкой и унесла. Кухонная дверь закрылась.

Кочевник начал есть, но вкуса не чувствовал совсем. Что это за война, на которую он налетел, какая муха укусила эту агрессивную официантку, что она на людей бросается, — не его дело.

— Спокойнее, парень, — сказал один из студентов. Подумал, наверное, что скандал начал Кочевник. Когда Кочевник глянул в их сторону, они все трое уставились на него, и непонятно было, кто из этих дубин заговорил. Кочевник снова вернулся к борьбе с сандвичем, и тут один из этих парней совершил ошибку — сделал губами неприличный звук, слюнявый смешок, прикрывшись грязной от жира лапой.

У Кочевника загорелось лицо, будто огнем полыхнуло изнутри. Он повернул голову, выбрал самого массивного, глядя на него в упор, и спросил громко и отчетливо, чтобы его нельзя было не понять:

— Эй! Ты Мо, Ларри или тот жирдяй, которому надрали задницу?[25]

Они уставились на него молча. Пара, сидевшая неподалеку, вдруг встала и вышла из своей кабинки, держась за руки и направляясь к кассирше.

Он хотел им сказать, что все в порядке, никому ничего не грозит, он уже свою вспышку гнева подавил, и нет нужды бежать отсю…

Что-то шлепнулось перед ним на стол с такой силой, что он вздрогнул.

Подняв глаза, он увидел лицо своей официантки — она подошла так быстро, что он даже не заметил, как она вышла из кухни.

— Вот, — сказала она, скривившись в улыбке. Глаза ее сделались точечками ярости, но в центре зрачков светился красный отблеск торжества. — Это вам подойдет?

Горгона Медуза не могла бы прошипеть более злобно.

Кочевник увидел, что перед ним — тарелка картошки по-гречески.

Масла минимум.

Как он просил.

Идеально.

И официантка еще скалила зубы!

Этого он снести не мог.

Не было здесь Джорджа, чтобы его успокоить словами. Не было Ариэль, чтобы оказаться рядом, хочет он того или нет. Воспоминания смешивались — тело Майка грузят в белую машину коронера, тело Джорджа грузят в «скорую», тело Дина Чарльза лежит на мостовой, все вместе, и воспоминания переливались друг в друга, как песни в «Дастин Дэй», а из освещенного неоном и тронутого жаром ада Феликс Гого напоминал, чтобы помнил свою роль, и снайпер в деловом костюме перезаряжал винтовку, и три этих студента смеялись над ним у него за спиной, а официантка принесла идеальную картошку по-гречески и заявила, что ноль проблем.

Он превратился в пучок взведенных сигналов тревоги — и сорвался.

И был это всем срывам срыв.

— Мэм? — спросил он, блестя испариной на щеках и на лбу. Чей это был голос? Он не знал. Краем глаза видел, что у двери в кухню стоит вторая официантка и смотрит. Что ж, представление началось. — Мэм? — повторил он. — Тут мне в тарелку что-то попало!

— Что?

Он поднял тарелку с картошкой, выскользнул из кабинки одним плавным движением и ответил:

— Твоя блядская рожа.

Непринужденным будничным голосом.

И в тот же миг схватил официантку другой рукой за затылок и влепил тарелку прямо ей в табло.

Не надо было ей так орать — как дикому зверю. Не надо было ей вцепляться ему в лицо ногтями и бить ногой в голени. Потому что он бы тогда бросил на стол десятку и вышел, а так от полосок крови на левой щеке и боли в чуть не треснувшей голени он сам взревел как зверь и оттолкнул ее от себя, и она перевалилась спиной через стол и стул и хлопнулась на пол, не переставая орать.

И этим трем студягам не надо было набрасываться на него сзади. Не надо было хватать за руки и прижимать их к бокам, пытаться бросить на пол, сбивая с ног ударами по ногам. Все это лишь заставило Кочевника раскидать их ударами, схватить стул и начать им размахивать.

— Эй, друг! Давай брось это дело! — кричал один из них, но чего он хотел: чтобы Кочевник бросил драться или, наоборот, вызывал его на бой, осталось неизвестным, потому что стул врезался ему в левое плечо, он схватился за больную руку, откатился прочь и после этого уже мало чего говорил.

Пожилой с книгой смылся. Вторая официантка вопила: «Звоните копам! Звоните копам!» Официантка со скупо промасленной картошкой на лице мчалась к Кочевнику со столовым ножом, занесенным для удара, и Кочевник в приступе багровой ярости отгородился от нее стулом и оттолкнул, послав кувырком через другой стол.

— О Господи, прекратите! — крикнул кто-то, и Кочевник увидел повара в дверях кухни.

Тут самый храбрый (или самый глупый) из трех молодых людей обхватил его сзади за шею и попытался повалить на пол. Кочевник бросил стул и задергался, как маньяк, освобождаясь. Кровь стучала в висках, перед глазами кружились темные пятна. Он двинул нападавшего локтем в ребра, еще раз, тот ухнул от боли, и Кочевник вырвался, обернулся, ударил правым кулаком так, что челюсть съехала набок. Второй удар в лицо завершил дискуссию, и враг помчался к двери, закрывая окровавленный рот.

На том могло и кончиться, если бы официантка не метнула в Кочевника бутылку кетчупа.

— Чтоб ты сдох, мать твою! — взвизгнула она при броске, давая Кочевнику нужное время, чтобы уклониться и спасти собственный череп, но бутылка вылетела, разбив по дороге окно. И тогда Кочевник, у которого в голове вопил Джордж, умоляя прекратить, но которого схватил и не отпускал почти галлюцинаторный катарсис битвы, подобрал другой стул и запустил в официантку. Она присела, стул пролетел над головой и врезался в «Арго», нарисованный корабль в нарисованном море, оставив в стене пробоину величиной с тарелку, над самой ватерлинией.

И через две секунды после этого повар выскочил из кухни с пистолетом в руках. Морда у повара была красная, он наставил пистолет на Кочевника, палец на спуске, и заревел:

— Пристрелю, сволочь! Я тебя…

Пистолет выстрелил.

Кочевник только успел вздрогнуть, когда пуля просвистела мимо левого уха и вслед за бутылкой кетчупа вылетела на улицу. Повар смотрел на пистолет с ужасом, как на плюющуюся кобру. Кочевник пошатнулся в сторону, уперся в стену кабинки, в которой раньше сидел, и увидел, что повар опять наводит на него пистолет.

— Ни с места! — крикнул повар, но тут чашка кофе, брошенная Кочевником, взлетела в воздух, повар вскинул руку, чтобы закрыться, и пистолет выстрелил снова — то ли случайно, то ли намеренно.

Пуля пробила круглую дырочку в красном виниле кабины. Кочевник увидел, как ствол ищет его. В отчаянии или в безумии он схватил со стола еще что-то, метнул, и кусок целебного кварца ударил повара в ключицу, заставил отшатнуться и упасть спиной на раненый корабль.

Кочевник бросился вперед, на повара, опустив голову и ссутулив плечи для столкновения. Он сам был собственной пулей.

Но не успел добраться до цели, как официантка с пола ухватила его за ноги, он споткнулся, однако инерция была такова, что повар не успел поднять пистолет, и Кочевник влетел в него с такой силой, что они чуть не провалились через «Арго» в Древнюю Грецию или хотя бы в кухню. Схватка пошла лицом к лицу, повар пытался наставить пистолет на противника, Кочевник пытался прижать его руку. И тут Кочевник ударил его головой, и повар разжал пальцы — пистолет оказался у Кочевника.

— Беги! — крикнул повар и — истинно храбрая душа — попытался оттолкнуть Кочевника, чтобы официантка успела выбраться. Она бросилась бежать, тогда повар выпустил футболку Кочевника и тоже пустился наутек.

Кочевник оказался в «Аргонавте» один, с тремя кровавыми полосками на лице и с пистолетом в руке.

Слышались приближающиеся сирены.

Огонь в душе Кочевника угасал, но угли еще тлели. Положив пистолет на стол, он прислушался к сиренам. Тоже музыка своего рода. Ариэль как-то могла бы эту ситуацию использовать. Записать так, чтобы ты почувствовал досаду, и боль, и грусть, как будто сам ее проживаешь. Потому что, если честно и откровенно, она умеет писать песни куда лучше Кочевника.

На улице за разбитым окном замигали красные и синие огни. Сколько машин там точно, непонятно, но похоже было, будто у копов тут съезд. Кто-то там орал — кажется, это был голос той стервы-официантки, набравший столько децибел, что перепонки рвались.

Он очень, очень плохо себя вел.

— Бог ты мой, — сказал он, хотя не верил в Бога, но к кому еще взывать, когда дерьмо хлынуло на вентилятор?

С улицы заговорил ревун:

— Эй там, в здании! Бросайте оружие в окно, руки на голову и выходите на улицу! Обойдемся без жертв.

Кочевник уставился на поврежденную стену, на разбитую фреску, и тень его танцевала в мире красных и синих вертящихся огней. Бедняга облажавшийся Язон, подумал он. Стоит себе у мачты, направляет корабль, ни разу в жизни с места не сдвинувшийся. Верит, будто куда-то плывет на самом деле, приближается к Золотому руну.

По-хорошему надо бы пристрелить этого Язона с аргонавтами, чтобы не мучились.

Громкоговоритель повторил свое обращение, но на этот раз последнюю фразу не сказал.

Кочевник схватил ближайший стул и стал сбивать фреску, разрушая стену. Когда стул развалился на части, он взял другой и продолжал пробивать дыры в идиотской мечте Язона. Второй стул сломался, Кочевник взял третий, и это была тяжелая работа, очень тяжелая, но он был настроен закончить начатое, он не из тех, что сбегают от трудностей, никогда сын Дина и Мишель Чарльз не сделал бы такого, и он еще работал изо всех сил, когда в окно влетели две гранаты в форме торпед, и он даже не повернулся, ему плевать было, потому что он был занят освобождением Язона, и газ закрутился вокруг него лиловыми змеями, и кожу начало жечь, глаза невольно закрылись, потому что их захлестнуло жидким огнем, и он продолжал качаться в темноте, потому что только это умел делать.

Он стоял на коленях среди разбитых стульев, когда они вошли, вошли как из другого мира. Как идиотское соединение людей-лягушек с борцами в масках из комикса «Из неведомых стран».

Ему завели руки за спину, защелкнули белые пластмассовые путы на запястьях и лодыжках и потащили прочь, словно вчерашний мусор.