Пятьдесят лет спустя. Через Дух Эммануэля

I Римская семья

Пробираясь через толпу, собравшуюся на большой площади Смирна ясным утром 131-го года нашей эры, шла группа молодых и атлетически сложённых рабов, сопровождавших богато украшенные, в стиле того времени, носилки.

Время от времени слышны были голоса кричавших носильщиков:

— Дайте пройти благородному трибуну Каю Фабрицию! Дорогу благородному представителю Августейшего. Дайте дорогу!.. Дорогу!..

Небольшие группки людей, собравшиеся вокруг рынка, где продавали рыбу и овощи, и куда стекались все артерии города, расступались, а из-за занавесок носилок появлялось лицо римского патриция, который с выражением скуки рассматривал оживлённую толпу.

За носилками следовал мужчина около сорока лет, в чертах лица которого проглядывал очень характерный израильский профиль и молчаливая сдержанная горделивость. Его скромная поза, однако, выдавала низшее сословие, и хоть он и не участвовал в усилиях носильщиков, можно было догадаться по его огорчённому лицу о мучительном состоянии раба.

На берегу залива воздух был наполнен ароматами ветров Эгейского моря, дующих с архипелага.

Оживление города значительно возросло в эти незабываемые времена, которые последовали за последней гражданской войной, навсегда опустошившей Иудею. Тысячи паломников вторгались в неё со всех сторон, бежав от ужасающих картин Палестины, разрушенной бедствиями последней революции, истребившей остатки связей между трудолюбивыми племенами Израиля, срывая их со своей родины.

Остатки былых авторитетов и множество плутократов Иерусалима, Кесарии, Ветела и Тибериады соседствовали в голоде, их захватывали в плен, предавали мучениям после побед Юлия Секста Севера над фанатичными сторонниками знаменитого Вар-Козивы.

Обходя движения толпы, рабы с носилками трибуна остановились перед великолепным зданием, в котором гармонично сочетались греческий и римский стили.

Как только носилки были опущены наземь, появление их хозяина было объявлено внутри дома, где относительно молодой, в возрасте около сорока лет, патриций ждал их с очевидным интересом.

— Клянусь Юпитером! — воскликнул Фабриций, обнимая своего друга Гельвидия Луция, — не думал, что найду тебя таким крепким и элегантным, на зависть богам!

— Ну, ну! — отвечал собеседник, чья улыбка выдавала удовлетворение, любовь и дружбу, — это всё чудеса нашего времени. Кстати, если кто-то и заслуживает таких похвал, то это ты, которому всегда благоволил Адонис.

В это время молодой раб принёс серебряный поднос, где были расставлены небольшие вазочки с благовониями и венки, украшенные розами.

Поблагодарив лёгким кивком головы, Гельвидий Люций воспользовался предложением.

— Ну вот! — продолжал хозяин, не скрывая радости от визита, — я давно жду твоего прибытия, чтобы вместе как можно быстрее отправиться в Рим. Уже два дня, как галеры в нашем распоряжении, и наш отъезд зависел только от твоего приезда!..

Дружески похлопав его по плечу, он заключил:

— Почему ты так задержался?…

— Ну, ты знаешь, — объяснил Фабриций, — подвести итог ущерба от последней революции — это задача, которую трудно осуществить за несколько недель, и поэтому, несмотря на опоздание, на которое ты намекаешь, я везу имперскому правительству не полный и скрупулёзный отчёт, а всего лишь некоторые общие данные.

— А насчёт революции в Иудее, каковы твои личные впечатления от событий?

Кай Фабриций слегка улыбнулся и охотно добавил:

— Прежде чем дать тебе своё мнение, скажу, что ты здорово воспользовался ситуацией.

— Ну, друг мой, — сказал Гельвидий, словно хотел оправдаться, — если правда то, что продажа всех моих идумейских лошадей на аукционе укрепила мои финансы, обеспечив будущее моей семьи, то это не мешает мне думать о тяжёлой ситуации тысяч существ, которые навсегда разорены. Кстати, если в материальном плане шанс благоприятен для меня, то, в основном, я обязан этим своему тестю, который служит у префекта Лилия Урбика.

— Финансовый инспектор Фабьен Корнелий, значит, тоже тебе благоприятствовал? — в лёгком восхищении спросил Фабриций.

— Да.

— Отлично, — сказал ему Кай, более не заботясь о теме, — я никогда ничего не понимал в выращивании лошадей Идумеи или животных Лигурии. Впрочем, успех твоих дел не меняет нашей старой и сердечной дружбы. Клянусь Поллуксом!.. ни к чему столько объяснений по этому поводу.

И отхлебнув немного фалернского вина, почтительно поднесённого ему, он продолжил, словно анализируя свои самые интимные воспоминания:

— Провинция находится в плачевном состоянии, и, по-моему, евреи уже никогда не найдут в Палестине утешительного козыря семейного очага и родины. Более ста восьмидесяти тысяч израильтян погибли в различных конфликтах, судя по приблизительным данным ситуации.

Посёлки почти все разрушены. В зоне Ветела нищета достигла небывалых размеров. Целые семьи, покинутые и обезоруженные, были подло вырезаны. Голод и разорение ведут к всеобщему разрушению, а тут ещё и чума, порождённая испарениями не захороненных трупов. Никогда не думал, что увижу Иудею в таком состоянии …

— А кого мы должны винить за всё это? Не правительство ли Адриена славится своей прямолинейностью и чувством справедливости? — с большим интересом спросил Гельвидий.

— Не могу со всей уверенностью утверждать это, — осторожно сказал Фабриций — но считаю, со своей стороны, что большая вина за это лежит на Тинее Руфусе, легате-пропреторе провинции. Его политическая неспособность проявилась во всём развитии событий. Восстановление Иерусалима, поменяв его название на Элию Капитолину, таким образом подчиняясь капризам Императора, повергло в ужас израильтян, желавших сохранить традиции святого города. Момент требовал человека с выдающимися качествами для действий в Иудее. Но Тиней Руфус лишь усилил враждебность населения своими религиозными навязываниями, которые противоречили классической традиции терпимости Империи на завоёванных территориях.

Гельвидий Луций слушал своего друга с особым интересом, и, словно желая удалить некоторые горькие воспоминания, прошептал:

— Фабриций, дорогой мой, твоё описание пугает мой разум… Годы, которые мы провели вместе в Малой Азии, приводят меня в Рим с сердцем, полным плохих предчувствий. По всей Палестине живут суеверия, полностью противоположные нашим самым почитаемым традициям, и эти странные верования достигают даже атмосферы наших семей, затрудняя нашу задачу установления домашней гармонии …

— Я знаю, — предупредительно ответил ему друг, — ты, конечно же, намекаешь на христианство с его инновациями и его сектантским духом. Но… — добавил Кай, говоря с ним доверительным тоном, — может ли быть такое, чтобы Альба Луциния перестала быть весталкой-хранительницей твоего дома? Разве такое возможно?

— Нет, — ответил Гельвидий, желая, чтобы его правильно поняли, — я говорю не о своей жене, просвещённом часовом всего, что касается моей жизни вот уже долгие годы, а об одной из моих дочерей, которая, вопреки предвидениям, пропиталась этими принципами, опечалив нас.

— Ах! Я вспоминаю Гельвидию и Селию, которые, ещё будучи детьми, являлись улыбками богов в твоём доме. Такие юные, и уже предрасположенные к философским рассуждениям?

— Гельвидия, старшая, не интересуется подобными колдовскими чарами; но нашу бедную Селию, кажется, затронули восточные суеверия, и в такой степени, что, возвращаясь в Рим, я оставляю её в компании с моим отцом на некоторое время. Мы думаем, что уроки домашней добродетели приведут её сердце к здравому смыслу.

— И то правда, — согласился Фабриций, — почтенный Кней Люций обратил бы в римские традиции даже самые варварские чувства наших провинций.

Повисла недолгая пауза, Кай выстукивал что-то пальцами, выдавая свою озабоченность, как если бы тяжкие воспоминания бередили ему разум.

— Гельвидий, — по-братски прошептал трибун, — твоё возвращение в Рим сумеет взволновать твоих верных друзей. Говоря о твоём отце, я инстинктивно вспомнил о Силене, маленьком оставленном ребёнке, которого он почти официально усыновил, желая освободить тебя от клеветы, которая одолевала тебя на заре юности…

— Да, — сказал ему гость, словно внезапно очнувшись, — хорошо ещё, что ты в курсе этого клеветнического обвинения, висевшего надо мной. Впрочем, мой отец тоже знает о нём.

— Несмотря на всё это, твой почтенный отец не колебался в том, чтобы сохранить этого ребёнка, проявлявшего к нему большую любовь…

Нервно проведя рукой по лбу, Гельвидий Люций добавил:

— А Силен? Ты знаешь, что с ним стало?

— Судя по последним вестям, он записался в наши фаланги, поддерживающие порядок в Галлии, простым солдатом армии.

— Иногда, — продолжил озабоченный Гельвидий, — я думаю о шансе для этого парня, воспитанника моего отца с самой моей юности. А что делать? С тех пор, как я женат, я делал всё, чтобы привести его к нам. Мои владения в Идумее могли бы предложить ему простое комфортное существование, под моим бдительным руководством. Однако Альба Люциния оказалась против моих планов, напомнив не только клеветнические комментарии, мишенью которых я был в прошлом, но сославшись на эксклюзивные права на мою любовь, чему я был вынужден подчиниться, зная благородные качества её души.

И ты знаешь, что я должен уделять своей жене самое большое внимание. И у меня не было других решений, как охотно принять её предложения.

— Гельвидий, мой добрый друг, — воскликнул Фабриций, выказывая определённую осторожность, — я не могу и не должен вмешиваться в твою личную жизнь. В жизни существуют проблемы, которые могут решить только супруги в священном окружении своего дома; но в том, что касается твоего возвращения, меня волнует не только случай Силена.

И посмотрев своему другу в глаза, дополнил:

— Ты помнишь о Клавдии Сабине?

— Да, … — туманно ответил тот.

— Не знаю, что тебе известно насчёт неё, но Клавдия сегодня — жена Лолия Урбика, префекта преторианцев. Ты не можешь не знать, что этот человек является очень важной особой, обладателем самого большого доверия Императора.

Гельвидий Люций провёл рукой по лбу, словно желая прогнать воспоминания прошлого, о, наконец, спокойно ответил: — Я не хотел бы рыться в прошлом, поскольку сегодня я другой человек; но если бы оказалось необходимым быть в чести в столице Империи, не стоило бы забывать, что мой тесть тоже является особой, пользуется полным доверием префекта, и не только того, на которого ты ссылаешься, но всех административных властей.

— Да, знаю, но я также знаю, что человеческое сердце имеет свои потаённые альковы… Я не верю, что Клавдия, воспитанная сегодня в ранге высшей аристократии капризами судьбы, забыла об унижении своей неистовой любви плебейки, растоптанной ранее.

— Да, — подтвердил Гельвидий Люций с взглядом, словно погружённым в пропасть своих самых интимных воспоминаний, — сколько раз я оплакивал то, что питал в сердце такую сильную любовь; но что поделаешь? Молодость подчинена многочисленным капризам, и очень часто никакие предупреждения не могут разорвать завесу её слепоты…

— А сегодня ты уже не такой молодой, и можешь чувствовать себя свободным от многих капризов нашего времени?

Собеседник понял всё значение этих мудрых и осторожных комментариев, но поскольку не одобрял анализа обстоятельств и фактов, которые могли бы его терзать, он ответил, не теряя своего очевидного доброго настроения, хотя глаза выдавали горькую озабоченность:

— Кай, друг мой, клянусь бородой Юпитера! Не отсылай меня в глубокую пропасть прошлого. С момента твоего приезда ты только и делаешь, что говоришь на мрачные и тяжёлые темы. Сначала нищета в Иудее, от которой волосы встают дыбом на голове, с её пейзажами разрушения и разорения, затем ты возвращаешься в это хмурое прошлое, как будто теперешних трудностей тебе мало… Расскажи мне лучше о том, что укрепит мой внутренний покой. Не зная, как объяснить, но я опасаюсь будущего.

Машина интриг римского общества тревожит мой разум, который никогда не мог найти средство избегать его отвратительного окружения. Моё возвращение в Рим сопровождается тяжкими перспективами, хоть я и не осмеливаюсь это допустить!…

Фабриций слушал его с преувеличенным вниманием. Слова друга выдавали его глубокую боязнь возвращения в прошлое, полное приключений. Отношение мольбы показывало, что воспоминания ещё трепетали в сердце, несмотря на усилия, которые он прилагал, чтобы всё забыть.

Сдерживая собственные опасения, он с чувством сказал ему:

— Хорошо, не будем говорить об этом.

И выказывая радость по случаю их встречи, он взволнованно продолжил:

— Как же я мог забыть то, о чём ты просил меня?

Он поспешно направился к атриуму, где слуги доверия ждали его распоряжений, и вернулся в комнату в сопровождении незнакомца, отмеченного скромным положением рабов, и который следовал за его носилками.

Гельвидий Люций был удивлён персонажем, которого ему собирались представить.

Он сразу же определил его подчинённое положение, но удивление шло к нему от глубокого тёплого чувства, которое этот человек вызывал в нём.

Его еврейские черты были очевидны, но в его взгляде проглядывала благородная гордость, смягчаемая каким-то странным смирением. На его широком лбу можно было заметить седые волосы, хотя физическое состояние раскрывало в нём много энергии среднего возраста. А его внешний вид выдавал в нём человека, глубоко разочарованного жизнью. На его лице можно было заметить знаки пыток и бесконечных страданий, мучительных впечатлений, которые, впрочем, компенсировались энергичным светом его прозрачного спокойного взгляда.

— Вот вам сюрприз, — весело подчеркнул Кай Фабриций, — как воспоминание, я купил это сокровище на ярмарке в Теребинте, тогда как некоторые из наших спутников истребляли останки побеждённых.

Гельвидий Люций, казалось, не слышал, поскольку пытался как можно лучше рассмотреть этот любопытный персонаж, стоявший у него перед глазами, чья симпатия доходила до его самых чувствительных струн души.

— Восхищаешься? — спросил Кай, желая услышать прямые и откровенные оценки. — Или ты, может, хотел, чтобы я привёз тебе ужасного Геркулеса? Я предпочёл польстить тебе редким примером мудрости.

Гельвидий жестом поблагодарил его и с лёгкой улыбкой на губах подошёл к молчаливому рабу.

— Как тебя зовут? — сразу же спросил он.

— Нестор.

— Ты где родился? В Греции?

— Да, — с мучительной улыбкой ответил тот.

— А как ты смог добраться до Теребинта?

— Господин, я иудейского происхождения, хоть и родился в Эфесе. Мои предки десятки лет назад устроились в Ионии, бежав от гражданских войн в Палестине. Я вырос на берегу Эгейского моря, где впоследствии создал собственную семью. Но удача была не на моей стороне. Я сначала потерял свою супругу, много печалился из-за этого, и затем, под гнётом беспощадных преследований я оказался рабом одного из именитых римлян, который отвёз меня на былую родину моих родителей.

— И там тебя застала революция?

— Да.

— Где ты там жил?

— В окрестностях Иерусалима.

— Ты говорил о своей семье. У тебя была только жена?

— Нет, господин, у меня был и сын.

— Он тоже умер?

— Этого я не знаю. Мой бедный сын, ещё будучи ребёнком, попал, как и его отец, в мрачную ночь плена. Нас разделили, и моё сердце разрывалось от боли и ностальгии, когда я видел, как его увозили. Он был продан крупным негоциантам с юга Палестины.

Гельвидий Люций посмотрел на Фабриция, словно выражая своё восхищение мужественными ответами незнакомца, но всё же продолжил расспросы:

— Кому ты служил в Иерусалиме?

— Каю Флавию.

— Мне это имя знакомо. Что случилось с твоим хозяином?…

— Он первым погиб в сражениях, которые происходили недалеко от города, между легионерами Тинея Руфуса и еврейскими подкреплениями, прибывшими из Ветела.

— Ты тоже сражался?

— Господин, мне нельзя было сражаться, я должен был выполнять свои обязанности перед тем, кто в глазах общества держал меня пленником, но уже давно вернул мне свободу. Моим оружием была помощь, необходимая его верному и справедливому уму. Кай Флавий был для меня не палачом, а другом и защитником во все моменты жизни. К моему глубокому огорчению, я смог доказать ему свою преданность, лишь когда закрывал ему глаза в последние мгновения его жизни.

— Клянусь Юпитером! — воскликнул Гельвидий, громко обращаясь к своему другу, — я в первый раз слышу, чтобы раб благословлял своего хозяина.

— И не только это, — весело ответил Кай Фабриций, пока раб прямо и достойно смотрел на них, — Нестор — само олицетворение здравого смысла. Несмотря на кровные связи с Малой Азией, его познания, касающиеся Империи, одни из самых обширных и выдающихся.

— Неужели это возможно? — в восхищении спросил Гельвидий.

— Он знает римскую историю так же хорошо, как мы с тобой.

— А ему приходилось жить в столице мира?

— Нет. Судя по тому, что он говорит, он знает о ней лишь через свои традиции.

Приглашённый обоими патрициями, раб сел, чтобы показать им свои познания.

Без малейшего стеснения он стал рассказывать очаровательные мифы, которые говорили о рождении знаменитого города между холмами Этрурии и восхитительными пейзажами Кампании.

Ромул и Рем, воспоминания Акки Ларентии, похищение Сабин были образами, которые в устах раба принимали совершенно новые и интересные оттенки. Затем он принялся объяснять чрезвычайное экономическое и политическое развитие города. История Рима не имела тайн для его интеллекта. Набрасывая эпоху Тарквина Древнего, он говорил о его чудесных и гигантских постройках, особо останавливаясь на знаменитой системе сточных вод, которая выходила в грязные воды Тибра. Он вспомнил о Сервии Туллии, разделив римское население на классы и центурии. Нума Помпилий, Меней Агриппа, Гракхи, Сергий Катилина, Сципион Насика и другие знаменитые персонажи Республики были затронуты его изложением, где хронологические понятия выстраивались с восхитительной точностью. Боги города, обычаи, завоевания, бесстрашные и отважны генералы были выгравированы в его памяти с нестираемыми подробностями. Следуя ходу своих познаний, он вернулся в начало Империи, вытаскивая чудесные претворения в жизнь, начиная с пышного блеска двора Августа. Великолепие Цезарей, через его умелую диалектику, представлялось в новых исторических оттенках, противостоявших психологическим рассуждениям относительно всех политических и социальных обустройств.

Нестор ещё долго выкладывал свои знания о прошлом, когда удивлённый Гельвидий Люций спросил его:

— Откуда у тебя такие познания, восходящие к нашим отдалённым традициям?…

— Хозяин, со времён своей юности я держал в руках все книги по римскому воспитанию, которые были в моём распоряжении. К тому же, хоть я и не в состоянии объяснить это, но столица Империи производит на меня одно из самых необычайных впечатлений.

— Что же, — удовлетворённо сказал Кай Фабриций, — Нестор знает так же хорошо книгу Саллюста, как страницу Петрония. Греческие авторы также не тайна для него. Однако, имея в виду его предпочтение римским сюжетам, я хочу сказать, что он словно родился под нашей дверью.

Раб слегка улыбнулся, а Гельвидий Люций добавил:

— Подобные знания доказывают неоправданный интерес со стороны пленника.

И после паузы, словно комбинируя какой-то внутренний план, обращаясь к своему другу, он сказал:

— Дорогой мой, я ценю твои добрые воспоминания. Моя забота сегодня — это найти образованного слугу, который мог бы заняться обогащением образования моих дочерей, одновременно помогая мне в государственных делах, которые, ввиду моего нового положения, я буду заниматься.

Его едва успел закончить слова благодарности, как в зале появились его жена и дочери, в грациозном семейном окружении.

Альба Люциния, которой ещё не было и сорока лет, хранила на своём лице самые прекрасные черты юности, освещавшие её профиль мадонны. По бокам её были дочери, две улыбающиеся весны, придававшие её походке благородное выражение весталки, смешивая её с ними обеими, словно она была их старшей сестрой, а не любящей и нежной матерью.

Гельвидия и Селия, однако, хоть и были похожи друг на друга, всё же проявляли разность в темпераменте и духовных наклонностях. У первой в глазах проглядывали забота, свойственная её возрасту, и лихорадочные мечты, населявшие её душу, тогда как вторая несла в своём взоре спокойную и глубокую рассудительность, словно её разум юности преждевременно перезрел.

Все трое грациозно носили на своих одеяниях деликатные украшения «пеплума», их волосы были сколоты драгоценными позолоченными сеточками. Все они улыбались Фабрицию гостеприимной улыбкой.

— Смилуйтесь, — прошептал приглашённый с живостью, свойственной его экспансивному гению, приближаясь к хозяйке дома, — мой большой друг Гельвидий нашёл алтарь Трёх Граций, установленный исключительно в его доме. Кстати, мы же находимся в регионе Эгейского моря, колыбели всех и всяческих божеств!..

С великой галантностью они поприветствовали друг друга.

Не только Альба Люциния, но и Гельвидия и Селия радовались присутствию этого давнего друга семьи.

Вскоре небольшая группа обменивалась дружескими благожелательными приветствиями. Гомон вестей о Риме смешивался с впечатлениями об Идумее и других регионах Палестины, где Гельвидий Люций отдыхал со своими близкими, разделяя их очаровательные личные мнения о мелочах дней.

В определённый момент хозяин дома привлёк внимание своей жены к Нестору, устроившемуся в углу комнаты, с энтузиазмом говоря:

— Люциния, вот королевский подарок, который Кай прислал нам из Теребинта.

— Раб?!… — милосердным тоном спросила мадонна.

— Да. Ценный раб. Его мнемоническая возможность является одним из самых интересных феноменов, который мне было дано наблюдать за всю свою жизнь. Представь, у него в мозгу долгая история Рима с мельчайшими подробностями. Он знает наши традиции и обычаи, словно родился в Палатине. Я искренне желаю взять его на личное услужение, используя его в то же время для образования наших дочерей.

Альба Люциния смотрела на незнакомца, охваченная удивлением и любовью. В свою очередь, обе молодые девушки смотрели на него с восхищением.

Однако, выведя их из изумления, благородная матрона стала взвешенно размышлять:

— Гельвидий, я всегда считала домашнюю миссию самой деликатной в нашей жизни. Если этот человек доказал свои познания, он должен также доказать познания в своих добродетелях, чтобы мы могли доверить ему воспитание наших дочерей.

Перед таким разумным и своевременным вопросом ей муж почувствовал себя в затруднении, но Кай пришёл ему на помощь с просветительными речами:

— Я считаю себя гарантом, сударыня: если Гельвидий может оправдать его мудрость, я могу свидетельствовать его нравственные качества.

Альба Люциния, казалось, размышляла ещё какое-то время, а затем добавила с удовлетворённой улыбкой:

— Хорошо, мы примем гарантию твоего слова.

Затем грациозная дама посмотрела на Нестора с милосердием и нежностью, понимая, что если его угнетённый вид был видом раба, то его глаза открывали высшее спокойствие, полное странной решимости.

После минуты внимательного и молчаливого наблюдения она повернулась к своему мужу, сказав ему несколько слов почти неслышным голосом, словно просила его согласия перед тем, как осуществить некоторые свои пожелания. Гельвидий, в свою очередь, деликатно улыбнулся, кивнув головой в знак одобрения.

Повернувшись ко всем, благородная дама взволнованным тоном сказала:

— Кай Фабриций, мы с мужем решили, что наши дочери примут интеллектуальную помощь от свободного человека.

И взяв маленькую палочку, положенную в грубую восточную шерсть в углу комнаты, она слегка коснулась лба раба, таким образом подчиняя его семейной церемонии, которой они освобождали рабов в имперском Риме, воскликнув:

— Нестор, наш дом объявляет тебя свободным навсегда!…

— Дочери мои, — взволнованно продолжила она, обращаясь к ним обеим, — никогда вы не унизите свободы этого человека, который сможет выполнять свои обязанности, будучи независимым!..

Кай и Гельвидий удовлетворённо переглянулись. Пока Гельвидия издалека делала комплименты освобождённому, Селия достойно, с наклоном головы, приблизилась к вольноотпущеннику, у которого глаза увлажнились слезами благодарности, и протянула ему аристократическую и тонкую руку в искреннем и нежном жесте. Её глаза встретились с глазами бывшего раба в смутной любви и неописуемом притяжении. Освобождённый, явно взволнованный, склонился и почтительно поцеловал великодушную руку, которую молодая патрицианка протянула ему.

Трогательная сцена продолжалась несколько мгновений, когда, ко всеобщему удивлению, Нестор поднялся со своего угла и, дойдя до центра комнаты, склонил колени перед своими благодетелями и скромно поцеловал ноги Альбы Люцинии.

II Ангел и философ

Дворец-резиденция префекта Лолия Урбика находился на одной из самых прекрасных вершин холма, на котором высился Капитолий.

Богатство его владельца было одним из самых крупных в Риме, а политическое положение одно из самых завидных своим престижем и особыми привилегиями.

Выходец из старинной титулованной семьи, он не получил положенного наследия своих самых именитых предков, но очень скоро Император взял его под свою протекцию.

Вначале он сделал его военным трибуном, полным надежд и многообещающих перспектив, затем одарил самыми высокими чинами. Потом превратил его в своего доверительного человека. Он подарил ему ценные владения и титулы знати. Однако аристократия города была весьма удивлена, когда Адриен порекомендовал ему жениться на Клавдии Сабине, плебейке выдающегося таланта и редкой красоты, которая могла с помощью фаворитизма иметь самые желанные при дворе милости.

Лолий Урбик не колебался и подчинился воле своего покровителя и большого друга.

Он небрежно женился, словно брак мог гарантировать его личные интересы, продолжая, однако, свою жизнь весёлых приключений во время многих кампаний в качестве военного представителя власти, будь то в столице Империи или в городах многочисленных провинций.

Теперь досточтимая его именем, эта женщина завоевала одно из самых видных положений римской знати. Мало склонная к обязанностям матроны[1], она не выносила домашнего окружения, предаваясь извращениям светской жизни, иногда следуя планам своих друзей или организуя в свою очередь пышные празднества, знаменитые своим артистическим видением и распущенностью.

Римское общество, откровенно скатывавшееся к разложению старинных семейных обычаев, обожало её свободные манеры, тогда как светский дух Императора и сладострастие придворных радовались её действиям в вихре весёлых инициатив в социальном контексте аристократии.

Клавдия Сабина достигла одного из самых продвинутых рангов в элегантных и фривольных кругах. Владея искусством превращать разум в опасное оружие, она ценилась в своём положении, чтобы с каждым разом добиваться большего престижа, поднимаясь на вершины окружения, в котором она жила, чтобы с лёгкостью удовлетворять своим капризам. Таким образом, вокруг ценного дара её физической красоты вились все интересы и внимание двора.

Настал вечер.

В элегантном дворце возле храма Юпитеру Капитолийскому витала тяжёлая атмосфера одиночества и спокойствия.

Мы находим Клавдию Сабину возлежащей на диване беседки, обменивающейся доверительными речами с женщиной из народа в глубоко интимной беседе.

— Атерия, — заинтересованно и сдержанно говорила она, — я позвала тебя, чтобы воспользоваться твоей преданностью и поручить тебе одно дело.

— Приказывайте, — ответила женщина скромного внешнего вида и простыми, несколько напряжёнными манерами. — Я всегда готова выполнить ваши приказы, какими бы они ни были.

— И ты готова слепо служить мне даже в другом доме?

— Вне всяких сомнений.

— Отлично, пока что я жила лишь для того, чтобы мстить на своё ужасное унижение в прошлом.

— Госпожа, я помню о ваших разочарованиях жизни среди плебса.

— К счастью, ты знаешь о моих страданиях. Послушай, — продолжила Клавдия Сабина, намеренно понизив голос, — знаешь ли ты, кто такие Люции, что живут в Риме?

— Кто же не знает старого Кнея, госпожа? Я должна сказать, что знаю ваши печали и неблагодарность сына.

— Тогда я могу не объяснять тебе, что мне остаётся делать теперь. Возможно, ты не знаешь, что Гельвидий Люций и его семья прибудут в этот город через три дня, по возвращении с Востока. Я планирую отдать тебя в услужение его жене, чтобы ты помогла осуществить все мои планы.

— Приказывайте, я слепо подчинюсь вам.

— Знаешь ли ты Туллию Севину?

— Жену трибуна Максимина Кунктатора?

— Её самую. По тому, что я знаю, Туллия Севина вызвалась найти своей подруге детства двух-трёх служанок доверия, способных выполнять повседневные домашние работы в Риме. Поэтому надо, чтобы ты как можно раньше представилась ей в качестве кандидатки на эту должность.

— Как? Вы думаете, что жена трибуна могла бы согласиться с моим скромным предложением, без ссылок, которые отвечают её критериям?

— Для этого мы должны быть очень осторожны. Туллия никогда не должна будет узнать, что ты — особа из моего окружения. Ты могла бы особо сослаться на Гризотемису или на Мусонию, моих близких подруг; впрочем, это тем более не подходит. Это, возможно, вызвало бы определённые подозрения, когда мне понадобилось бы твоё вмешательство или твои услуги.

— Что же делать?

— Прежде всего, нам надо поговорить о пользе твоей помощи в интересах наших планов.

Найти скромную служанку — дело редкое и сложное. Представься Туллии со всей своей скромностью. Поговори с ней о своих нуждах, объясни ей свои добрые намерения. Я почти уверена, что этого будет достаточно, чтобы выиграть первый этап. Затем, как я надеюсь, ты будешь принята в семейный круг Альбы Люцинии, отнявшей моё счастье. Ты будешь служить ей со всей скромностью, смирением и преданностью, пока не завоюешь её доверие. Тебе не нужно будет часто видеться со мной, чтобы не будить подозрений в нашем сговоре. Ты будешь приходить сюда один раз в месяц для того, чтобы знать, как действовать дальше. Вначале ты изучишь обстановку и будешь информировать меня обо всех новостях и открытиях интимной жизни супружеской пары.

Позже мы решим, какие услуги тебе надо будет выполнять. Я могу рассчитывать на твою преданность и молчание?

— Я полностью в вашем распоряжении и с абсолютной точностью выполню ваши инструкции.

— Я верю тебе.

Сказав это, Клавдия Сабина передала своей сообщнице несколько сотен монет в знак их взаимных обязательств.

Атерия жадно схватила деньги, бросив алчный взгляд на кошелёк, и поспешно воскликнула: — Вы можете быть уверенной, я буду бдительной, скромной и сдержанной.

Тени ночи падали на гору Альбин, когда посланница Клавдии, несколькими часами позже, посетила Туллию Севину в известных нам целях.

Жена трибуна Максимина Кунктатора, патрицианка с добрым и любящим сердцем, приняла женщину из народа со всем великодушием и нежностью. Настойчивые просьбы Атерии её глубоко взволновали. Она комментировала просьбу своей подруги в очень узком кругу своих ближайших друзей; однако эта незнакомая служанка не принесла никаких рекомендаций ни от одной из её подруг, с которыми она разговаривала. Но она приписала это болтовне своих рабов, которые могли нескромно подслушать это во время её беззаботного разговора.

Смирение и простота Атерии показались ей восхитительными. Её манеры выдавали в ней чрезвычайную способность подчинения, расторопности и тёплых чувств.

Туллия Севина приняла её и, сжалившись над её судьбой, в тот же вечер устроила её со своими домашними.

Через несколько дней у ворот Остии царило особенное оживление. Роскошные носилки направлялись в порт, где уже стала на якорь галера с нашими героями.

Среди толпы залитого солнцем пляжа слышны были проявления радости и волнения. Много друзей и представителей общественной жизни пришли заключить Гельвидия и Кая в море дружеских любящих объятий.

Лолий Урбик с женой также прибыли вместе с Фабьеном Корнелием и его супругой Юлией Спинтер, пожилой патрицианкой, известной своей горделивой преданностью действующим традициям. Туллия Севина и Максимин Кунктатор тоже оказались там, желая по-дружески поприветствовать своих друзей, отсутствовавших столько долгих лет. Многие родственники и близкие оспаривали меж собой момент горячих объятий дорогих прибывших, но из всей этой толпы выделялась почтенная фигура Кнея Люция, голова которого была обрамлена седыми волосами, освящёнными тяжкими испытаниями жизни. Вокруг его личности, вибрирующей культурой и великодушием, которые семьдесят пять лет борьбы не смогли затушить, царила атмосфера любви и почитания. Римское общество следило за каждым его шагом, признавая всё благородство и верность своему характеру, почитая одного из самых священных примеров старинного воспитания, полного красоты Рима в строгих и простых принципах.

Кней Люций умел не бояться всех положений господства, понимая, что дух милитаризма ведёт к упадку Империи, избегая всех значительных материальных положений, чтобы сохранить свой духовный авторитет. В рамках своих многочисленных служений общности он принимал меры в имперском правительстве в пользу рабов, которые преподавали основы чтения и письма детям своих хозяев, не говоря уже обо всех общественных благотворительных делах на пользу бедных и обездоленных.

Его имя почиталось не только в аристократической среде Палатина, но и в районе Субурры, где теснились безвестные бедные семьи.

Этим утром лицо старого патриция выказывало спокойную радость, царившую в его душе.

Он подолгу прижимал к сердцу своих детей, плача от радости; целовал своих внучек с поистине отцовской нежностью. Но в момент обмена самыми праздничными приветствиями в вихре экспрессивных выражений любви и чувств, Кней Люций заметил, что Лолий Урбик пристально рассматривал профиль его невестки, тогда как Клавдия Сабина, делая вид, что забыла прошлые обиды, концентрировала всё своё внимание на Гельвидии, бросая украдкой взгляды, которые многое говорили его сердцу, полному опыта, уставшему бороться против капризных разочарований мира.

Нестор, в свою очередь высадившийся в Остии, чтобы удовлетворить своё старую мечту повидать знаменитый и властный город, чувствовал, как неизвестные эмоции начинают вибрировать в глубине души, словно он вновь встречался с гостеприимными и дорогими ему местами. Он был теперь целиком убеждён, что пейзаж, открывавшийся его жадным глазам, был знаком ему с давних времён. Он не мог уточнить хронологию своих воспоминаний, но сохранял уверенность, что, с помощью какого-то таинственного процесса, Рим действительно был здесь, в его самых глубинных воспоминаниях.

В этот же день, когда Альба Люциния с дочерьми, в сопровождении Фабьена Корнелия с женой направлялась в город, Гельвидий Люций расположился рядом со своим старым отцом и отправился к предместью, не обращая никакого внимания на проходившее время или на очаровательные пейзажи пути, целиком погружённый в свои глубокие размышления.

Гельвидий поделился с отцом своими впечатлениями о Малой Азии, вспоминая пережитые сцены или вызывая в памяти нежные воспоминания, проявляя, однако, глубокую нравственную озабоченность о своей дочери, чьи ранние познания в области религии и философии пугали его с тех пор, когда случайно она имела удовольствие послушать, как рабы дома говорили об опасных суевериях новой веры, охватывавшей Империю со всех сторон. Таким образом, он объяснил своему деликатному духовному ментору своего существования всю семейную ситуацию, представив ему подробности и обстоятельства этой темы.

Внимательно выслушав его, старый Кней Люций, чья опытная практика в воспитании была бы ему большим подспорьем для нахождения решения, пообещал ему свою нравственную поддержку в этом вопросе.

Спустя некоторое время наши друзья устроились в великолепной резиденции Палатина, начиная новый цикл гражданской жизни.

Гельвидий Люций был удовлетворён своим новым положением, подчёркивая, что как помощнику заместителя своего тестя в функциях финансового инспектора, ему уготована очень важная роль в жизни города, под благосклонным взглядом Императора. Что же касается Альбы Люцинии, при поддержке Туллии, она, благодаря своим врождённым артистическим способностям, трансформировала старые владения, согласно вкусу того времени, создав в каждом углу немного гармонии своего домашнего очага, где муж и дочери могли бы отдыхать в наиболее оживлённые моменты жизни.

Не стоит и говорить, что, нанятая Туллией, Атерия была принята в дом Альбы Люцинии. Своим умелым смирением она завоевала полное доверие своих хозяев всего лишь за несколько дней.

На следующей неделе, под предлогом желания отдохнуть немного у своего дедушки, которого она обожала, Селия была отвезена своими родителями в его резиденцию на другом берегу Тибра, у подножия Авентина.

Кней Люций проживал в очень комфортабельном дворце, построенном в подчёркнутом римском стиле, в компании двух из своих дочерей, уже в возрасте, которые наполняли его любовью, покрывая звёздами ночь его старости.

Он встретил свою внучку с выражениями явного удовлетворения.

Утром следующего дня он приказал приготовить личные носилки, чтобы в её компании принести жертву в храме Юпитера Капитолийского.

Селия сопровождала его спокойная и приятная, хоть и заметила выразительный взгляд, с которым старец наблюдал за ней, возможно, желая узнать её самые интимные мысли.

Кней Люций остановился не только перед алтарём Юпитера, но направился также к Серапису, где стал говорить с внучкой о старинных традициях римской семьи. Девочка не противоречила ему, не прерывала его любящей речи, с большой покорностью подчиняясь всему, что было связано с ритуалом храмов, согласно правилам, установленным в Риме фламинами.

Уже опускался вечер, когда благородный старик посчитал законченным их паломничество по религиозным зданиям города. Солнце садилось, и Кней Люций, желая узнать силу новых мыслей своей внучки, наконец, отвёл её к семейному алтарю, где были выставлены замечательные иконы домашних богов, сделанные из слоновой кости.

— Селия, дорогая моя, — сказал он наконец, присев на большую тахту перед идолами, — сегодня я сводил тебя в храмы Юпитера и Сераписа, где оставил жертвоприношения во имя нашего счастья; но более, чем нашего счастья, я желаю, дорогая моя, твоего счастья. Я заметил, что ты следила за моими жестами, но, однако, не выказывала искренней и страстной преданности. Может, из провинции ты привезла какие-либо новые идеи, противоположные нашим верованиям?!..

Она выслушала слова своего почтенного деда с душой, полной глубокого раскола. Она поняла с единого взгляда всю ситуацию, и, привыкшая к строгим традициям семьи, догадалась, что отец попросил подобного вмешательства в намерении вернуть её к своим идеям, а также к наиболее глубоким убеждениям.

— Дорогой дедушка, — ответила она, и её влажные глаза выдавали возвышенную невинность, — я всегда любила вас всей душой, и помню, как вы учили меня говорить истину при любых обстоятельствах.

— Да, — в восхищении воскликнул Кней Люций, догадываясь о чувствах своего обожаемого ребёнка, — ты всегда в моём сердце. Говори, дитя моё, говори искренне! Перед лицом наших традиций и наших богов я знаю лишь один путь — путь истины…

— Сначала я должна сказать, что думаю, что это мой отец попросил вас подвести меня к изменению моих теперешних религиозных чувств.

Почтенный старец жестом выразил удивление, услышав этот неожиданный комментарий.

— Да, — продолжила девочка, — возможно, отец не может понять меня … Он никогда не смог бы благожелательно понимать меня без энергичных протестов, но даже в этом случае я не перестану всегда любить его, несмотря на его сердце, которое не понимает меня.

— Дитя моё, почему же не доверить Гельвидию твои самые интимные мысли?…

— Я пробовала говорить с ним ещё когда мы были в Иудее, но сразу поняла, что мой отец плохо истолкует мои самые искренние слова, и ощутила, что истина, чтобы быть целиком понятой, должна быть проанализирована сердцами того же духовного возраста.

— Но, девочка моя, как же быть со священными отношениями семьи?

— Они в любви и в уважении, которые я всегда воспитывала в себе; но, дедушка, в области идей кровные связи не всегда означают гармонию мыслей между теми, кого небо соединило в семейном коконе. Почитая и уважая своего отца с дочерней любовью, уважая традиции его имени, я впитала в себя идеи, к которым я присоединилась не по его воле, пока что …

— А что ты хотела сказать насчёт духовного возраста?…

— Что юность и старость, какими мы видим их в мире, являются всего лишь выражениями физической жизни, которая кончается смертью. Нет ни молодых, ни старых, но есть молодые души в своём способе рассуждать или глубоко богатые в области человеческого опыта.

— Что ты хочешь этим сказать? — в восхищении спросил старец. — Ты, наверное, читала многих греческих авторов?! Это довольно странно, поскольку твой отец только что нашёл образованного раба, предназначенного специально, чтобы обогатить твоё образование и воспитание твоей сестры.

— Дедушка, вы хорошо знаете моё глубокое желание учиться, которое всегда толкало меня вперёд ещё с самого детства. Хоть я и молода, но чувствую в своём духе тяжесть тысячелетнего возраста. В течение всех этих лет отсутствия в провинции я проводила своё свободное время в пожирании книг из библиотеки, которую отец не мог взять с собой во время своих путешествий по Идумее.

— Но, девочка моя, — воскликнул искренне поражённый почтенный старик, — не поступала ли ты как больные, которые, будучи вынужденными искать благодетель лекарств, кончали тем, что травились ими?!..

— Нет, дорогой дедушка, я не отравлена. И если такое случится, то вот уже более двух лет я ношу в своём сердце лучшее противоядие от зловредного влияния всех токсинов мира.

— Какое противоядие? — всё более удивляясь, спросил Кней Люций.

— Страстную и искреннюю веру.

— Ты подчинила подобные мысли призванию нашим богам?…

— Нет, дорогой дедушка, мне тяжело принимать их, но я чувствую в вашей душе ту же способность понимания, которая вибрирует в моей, и должна быть искренней. Я больше не довольствуюсь богами наших старинных традиций …

— Как это, дитя моё? Каким же сущностям небес ты сегодня поверяешь свою возвышенную и страстную веру?…

В её больших глазах заиграл странный свет, и Селия спокойно ответила:

— Теперь я принимаю веру в Иисуса Христа, Живого Сына Божьего.

— Ты заявляешь себя христианкой? — побледнев, спросил её дед.

— Мне лишь не хватает покреститься.

— Но, девочка, — сказал Кней Люций, придавая своему голосу интонацию нежности, — христианство находится в противоречии со всеми нашими принципами, поскольку уничтожает все религиозные и общественные понятия в нашем понимании государства и семьи. К тому же, знаешь ли ты, что принять это учение означает идти навстречу жертве и смерти?…

— Дедушка, несмотря на ваши долгие и продвинутые изучения, думаю, что вы не знаете принципов Иисуса и мягкого света его учений. Если бы у вас было представление о его учении в его целостности, если бы вы напрямую слышали тех, кто проникнут его верой, вы бы намного больше обогатили сокровище доброты и понимания вашего разума.

— Но нельзя понять чистую идею, которая ведёт своих адептов к осуждению и мученичеству вот уже более века.

— Тем не менее, дедушка, вы, вероятно, не размышляли над обстоятельствами этого осуждения, поскольку Иисус обещал радость своего царства всем тем, кто страдает на земле во имя любви к его имени.

— Ты бредишь, дорогая моя, нет большего божества, чем наш Юпитер, не может существовать царства высшего, чем наша Империя. Кроме того, назареянский пророк, как мне известно, проповедовал невозможное братство и смирение, которое мы, другие, не можем понять.

Он спокойно посмотрел на внучку своим взглядом, полным мистического милосердия, почувствовав, однако, более сильные эмоции, встретившись с её спокойными милосердными глазами, светящимися неописуемой чистотой и невинностью.

— Дедушка, — продолжала она с отсутствующим взглядом, словно разум её был взволнован дорогими и далёкими воспоминаниями, — Иисус Христос — это агнец Божий, пришедший вырвать нас из мира ошибок и грехов. Почему мы не понимаем божественных наставлений, если наша душа жаждет любви? Внешне я молода, а вы — пожилой человек в этом мире; но в глубине души я чувствую, что основа духовного знания наших мыслей одна и та же …

Со всей земли мы слышим вопли возмущения и воинственные крики … Горечь угнетённых смешивается со слезами всех тех, кто страдает в унижении и порабощении!..

Вы знакомы со всеми этими безмерными мучениями, которые осаждают целый мир! Ваши книги говорят о нескончаемых тревогах вашему чувствительному и любящему духу. Крики страданий достигают ваших ушей в любой момент жизни!

Где же наши боги из слоновой кости, которые не спасают нас от разрушения и разложения?!

Где Юпитер, который не спускается на сцену мира, чтобы восстановить чудесное равновесие божественного правосудия?! Разве можем мы принимать холодного, бесстрастного бога, которому нравится поддерживать мерзости власть предержащих в отношении самых бедных и несчастных?

Неужели провидение неба равна провидению Цезаря, для которого самая великая власть идёт к тому, кто приносит ему самые богатые подношения? И тогда Иисус из Назарета принёс в мир новую надежду. Горделивых он предупредил, что всё тщеславие земли остаётся у мрачных дверей могилы; власть предержащим он дал уроки смирения в отношении преходящих благ мира, наставляя, что самые прекрасные завоевания — это нравственные добродетели, бессмертные ценности небес. Он подавал пример во всех своих деяниях света, необходимых для духовного роста к всемогущему Богу, Отцу бесконечного милосердия, во имя того, кто принёс нас своё учение любви с клятвой жизни и искупления.

Прежде всего, Иисус — это единственная надежда печальных и отчаявшихся существ земли, потому что, согласно его обещаниям, несчастные мира получат дары небесные через благословения простоты и мира, через милосердие и практику добра.

Кней Люций слушал свою внучку в трогательном молчании, чувствуя тревогу, смешанную с восторгом, как философ мира, который слышит самые нежные откровения истины из уст ангела.

Малышка, которая, в свою очередь, дала волю святому вдохновению, наполнявшему её душу, не переставала говорить, извлекая сокровище самых дорогих её сердцу воспоминаний: — Долгое время мы оставались в Антипатрии, посреди Самарии, возле Галилеи… Там традиции Иисуса ещё живут в умах людей. Я вблизи узнала поколение доброго числа людей, которые пользовались силой его милосердных рук, я видела прокажённых, исцелённых контактом с его любовью; слепых, чьи потухшие глаза увидели, как рождается новая вибрация жизни, благодаря его любящему и возвышенному слову; бедных разного рода, которые обогатились его верой и его духовным покоем.

На берегу озера, где он произнёс свои незабываемые клятвы, мне казалось, что я ещё вижу световые следы его шагов, когда с душой, погружённой в молитву, я просила добрых благословений у Учителя из Назарета!..

— Но разве не был назареянский Учитель опасным фантазёром? — глубоко удивлённый, спросил Кней Люций. — Разве не обещал он другое царство, пренебрегая традициями нашей Империи — Дедушка, — невозмутимо ответила она, — Сын Божий никогда не желал установить воинственное и смертное царство, как у народов земли. Кстати, он постоянно говорил, что его царство ещё не от мира сего, он, скорее, учил, что его создание предназначено душам, которые желают жить вдалеке от земных страстей.

Разве может быть революционным слово, которое благословляет угнетённых и обездоленных?

Слово, которое приказывает прощать семьдесят семь раз? Которое учит культу Богу в сердце, без помпезности человеческого тщеславия? Которое рекомендует смирение как знак всех небесных реализаций?…

Евангелие от Христа, которое я случайно частично прочла на пергаменте у одного из рабов — это гимн возвышенным надеждам на пути земных слёз к высшей славе бесконечности.

Почтенный старец выдавил приятную улыбку, с добротой воскликнув:

— Дитя моё, для нас смирение и отделение являются двумя не известными нам постулатами.

Наши символические орлы никогда не смогут спуститься со своих господствующих позиций, а наши обычаи не смогут приспособиться к прощению, как правилу эволюции или завоевания…

Но твои рассуждения меня очень заинтересовали. Но скажи-ка мне: где ты обрела подобные знания?

Как ты смогла омыть свой разум этой новой верой до такой степени, чтобы страстно аргументировать против наших самых древних традиций?… Расскажи мне всё с той откровенностью, которую я всегда знал в тебе!…

— Во-первых, из любопытства я открыла для себя наставления Евангелия, услышав разговоры рабов в доме…

Сдержанно произнеся эти слов, Селия, казалось, серьёзно задумалась, словно испытывая неопределённую трудность ответить на вопрос своего любимого деда в этот момент.

Затем она словно начала молчаливый диалог сама с собой, разрываясь между разумом и чувствами, потом покраснела, будто боялась высказать всю правду.

Кней Люций сразу определил её ментальное состояние и воскликнул:

— Говори, моя девочка! Твой старый дед сможет понять твоё сердечко.

— Я скажу, — покраснев ещё больше, ответила она, бросив на него взгляд с робостью ребёнка и молодой девушки. — Дедушка, является ли грехом любовь?!

— Конечно, нет, — ответил старик, догадываясь о мире неожиданных открытий в этом вопросе.

— А если любишь раба?

Почтенного патриция охватило чувство печали, когда он услышал это тягостное откровение со стороны своей обожаемой внучки; тем не менее, он, не колеблясь, ответил:

— Дитя моё, мы очень далеки от общества, где дочь патриция может соединить свою судьбу с судьбой слуги.

— Но, — добавил он после короткой паузы, — тебе случилось полюбить слугу в такой тягостной ситуации?

И видя, что глаза девушки увлажнились, он догадался о душераздирающих и противоречивых чувствах подобных доверительных слов. Он привлёк её к сердцу, чтобы обнять её, прошептав на ухо любящим тоном:

— Не бойся осуждения твоего деда, преданного твоему счастью. Открой мне, не упуская никаких деталей, всю правду, какой бы тяжёлой она ни была. Я сумею понять прежде всего твою душу. Даже если твои любящие чаяния и позолоченные мечты девочки возложены на самое низкое и гнусное существо, я не буду любить тебя меньше, и доверяя тебе, я смогу уважать твою боль и преданность!

Утешенная этими словами, которые выдавали его великодушие и абсолютную искренность, Селия продолжила: — Два года назад папа свозил нас на очаровательную экскурсию на большое озеро в область, где у нас был свой дом. Кроме мамы Гельвидии и меня, с нами был ещё и молодой раб, которого мы купили накануне, и который помогал нам в водном путешествии, в силу своего умения грести.

Этого раба двадцати лет, которого воля неба захотела остановить в нашем доме, зовут Сир. Мы все были веселы, глядя на линию горизонта и разрывы в облаках в ясном зеркале волновавшихся вод.

Время от времени Сир бросал на меня свой ясный и спокойный взгляд, который производил во мне странное волнение, становившееся всё более интенсивным.

Кто сможет объяснить эту святую тайну жизни? В божественном секрете сердца достаточно порой одного жеста, одного слова, одного взгляда, чтобы один дух навсегда привязался к другому …

Она сделала паузу в изложении своих воспоминаний, и, видя как эмоции переполняют её влажные глаза, Кней Люций стал одобрять её продолжать:

— Ну же, девочка моя. Я слушаю тебя, я любой ценой хочу знать всю твою историю.

— Наша прогулка, — говорила она, в то время, как глаза души её погружались в картину самых интимных воспоминаний, — проходила спокойно и без осложнений, как вдруг, поднятая сильным ветром на нас стала надвигаться высокая волна. Сильный удар именно в то место лодки, где была я, заставил меня упасть в тот момент, когда я была занята своими мыслями, и я оказалась в воде…

У меня ещё было время услышать первые крики матери и маленькой сестрички, которые думали, что потеряли меня навсегда; но пока я бесполезно барахталась, чтобы преодолеть огромный груз, давивший мне на грудь под водной массой, я почувствовала, как две сильные выхватили меня с грязного дна озера, вытащив меня на поверхность одним огромным усилием.

Это был Сир, который своим духом жертвенности и верности спас меня от неминуемой смерти, завоевав этим невольным действием безграничную благодарность моего отца и нашу нежную и искреннюю признательность.

На следующий день, взволнованный его поступком на озере, мой отец даровал ему свободу.

В момент своего освобождения молодой парень поцеловал мне руки, с глазами, полными слёз глубокой и искренней благодарности. Мой отец сохранил за ним статус служащего по дому, в качестве слуги-вольноотпущенника, почти друга, если бы условия его рождения были другими.

Но Сир завоевал не только мою благодарность и уважение, но и стихийную любовь, возникшую в глубине моей души.

Как-то ясным спокойным днём, под деревьями фруктового сада, он рассказал мне свою историю, полную интересных и трогательных эпизодов.

Во время его розовощёкого детства он был продан одному богатому хозяину, который вскоре отвёз его в страну Ганга — на таинственную землю, непонятную нам, римлянам. Там он имел возможность познакомиться с народными принципами утешительных религиозных философий.

В этой области Востока, полной живительных секретов, он узнал, что душа имеет не только своё существование, но и проходит многочисленные жизни, посредством чего она обретает новые способности, очищаясь в то же время от прошлых ошибок в других телах или искупая себя в печалях тяжкого исправления своих преступлений или поворотов в пути в своём прошлом.

Тем не менее, после обретения этих знаний, он был отвезён в Палестину, где проникся христианскими учениями, став страстным адептом Мессии из Назарета!…

Надо было видеть, как его слово наполнялось светлым божественным вдохновением!…

Увлечённый великими идеями, которые он соотносил с религиозным влиянием Индии в отношении прекрасных принципов перевоплощения, он мог толковать мне с простотой и ясностью мышления многочисленные евангельские отрывки, трудные моему пониманию, как, например, отрывок, где Иисус утверждает, что «никто не сможет достичь царства небесного, не родившись заново»!…

В нежные сумерки Палестины или при свете луны, ласкающем её звёздные ночи, когда он отдыхал от дневного труда, он рассказывал мне о науках жизни и смерти, о земных и небесных вещах с божественным даром своего разума, держа мой дух в волнении между эмоциями физической жизни и славными надеждами жизни духовной.

В упоении от нежной ласки его выражений и мягких жестов, я представляла себе, что он — это душа-близнец моей судьбы, уготованная Богом, чтобы уважать и понимать меня, начиная с самых отдалённых жизней.

Мы провели весь год на море роз, которые мы сильно любили. Уносимые нашим идиллическим покоем, мы говорили об Иисусе и его божественной славе, и когда упоминала о возможности нашего союза перед лицом сего мира, Сир говорил, что мы должны ждать счастья Царства Господа, ссылаясь на то, что на земле пока ещё невозможен счастливый брак между рабом и молодой патрицианкой.

Иногда он огорчал меня своими речами, лишёнными земной надежды, но его вдохновение было так велико и так чисто, что хватало одного взгляда, поскольку его сердце умело уводить моё сердце на путь веры, который ведёт к ожиданию всего, и не от земли или людей, а от неба и бесконечной любви Божьей.

Почтенный старец слушал всё это без единого слова упрёка, хоть его ментальное состояние было отмечено великим огорчением.

Видя, что внучка сделала паузу в своём очаровательном и грустном рассказе, Кней Люций доброжелательно спросил её:

— А каково было отношение этого юноши к твоему отцу?

— Сир восхищался его спонтанным и искренним великодушием, внутренне проявляя свою святую благодарность за братский акт, когда он навсегда даровал ему свободу. В любое время он побуждал меня уважать его с каждым разом всё сильнее и открывать его самые благородные качества; он непрестанно с восторгом говорил мне о его щедром состоянии души, восхищаясь его преданностью в работе и его особой энергии.

— И Гельвидий не знал о твоих чувствах? — спросил восхищённый дед.

— Он знал о них, да, знал, — скромно ответила Селия. — Я расскажу вам всё, ничего не упуская.

В нашем доме был начальник службы, руководивший работой всех работников семьи. У Павсания было жестокое неискреннее сердце, любившее скандалы. Мой отец, вынужденный постоянно путешествовать, считал его почти уполномоченным его воли, ввиду многих способностей, которыми тот был одарён, и Павсаний очень часто злоупотреблял этим щедрым доверием, чтобы управлять раздором в нашей семье.

Когда он заметил мои близкие отношения с молодым вольноотпущенником, чьи нравственные качества так сильно впечатлили его сердце, он подождал возвращения моего отца из путешествия в Идумею и отравил ему разум своими клеветническими поклёпами на моё поведение.

— И что сделал Гельвидий? — спросил старик, внезапно оборвав её слова, словно догадывался о развитии всех произошедших сцен.

— Он сухо сделал внушение моей матери, обвиняя её, позвал меня в её присутствии, чтобы и я получила его внушения и советы, не разрешив мне искренне и откровенно изложить всё, как я это делаю сейчас.

— И что случилось с вольноотпущенником?… — спросил Кней Люций, желая знать конец истории.

— Он заковал его в железо, приказав Павсанию назначить ему то наказание, которое тот посчитает необходимым.

Привязанный к столбу, Сир был множество раз избит за преступление, состоявшее в том, что он научил меня любить всем сердцем и духом с нежным уважением всех традиций мира и семьи на алтаре молчаливой преданности и духовной жертвы.

На второй день его невыразимых страданий мне удалось увидеть его, несмотря на чрезвычайный контроль, который решили организовать за моей персоной.

Как в дни нашего счастливого спокойствия, Сир встретил меня радостной улыбкой, прибавив, что я не должна питать никаких чувств злобы или горечи к решению моего отца, считая, что его разум добр и великодушен, и что если мы не можем разбить тысячелетние суеверия земли, то не должны держать в своих сердцах неблагодарность.

Однако его страдания, — продолжила она со слезами воспоминаний, — разрывали мне душу.

Признавая болезненную ситуацию того, кто сконцентрировал все мои надежды, я дошла до того, что стала искренне проклинать своё привилегированное положение. Зачем мне всё внимание семьи и прерогативы моего имени, если душа-близнец моей судьбы брошена в тюрьму в ужасной ночи страданий?…

Я выложила ему свою внутреннюю муку и горькие мысли. Сир выслушал меня со смирением и нежностью, ответив мне, что у нас обоих есть пример — Учитель, который не от мира сего, и что Спаситель уготовит гнездо счастья на небе, если мы умеем страдать со смирением и простотой, как те несчастные из его мудрых и нежных речей. Он добавил, что Христос много любил, но ему пришлось пройти дорогой земного непонимания, одинокому и покинутому; если мы являемся жертвами предрассудком и преследований, то подобные страдания должны быть оправданы, если иметь в виду отклонения в нашем духовном прошлом, в древние времена, сказав, что Иисус пожертвовал собой во имя всего человечества, хоть его сердце незапятнанно, как лилия, и нежно, как агнец.

— Что такое наши страдания по сравнению с его страданиями на кресте жестокости и слепоты человеческой? — отважно говорил он мне. — Селия, дорогая моя, подними глаза к Иисусу и иди вперёд!… Кто лучше него сможет понять мягкую тайну любви через жертву?… Мы знаем, что самые счастливые — это не те, кто господствует и радуется в этом мире, а те, кто понимает божественные намерения и уважает их в повседневной жизни, когда те же самые существа кажутся нам самыми презренными и несчастными … К тому же, дорогая, для тех, кто любит друг друга святыми узами души, не существует предрассудков и препятствий в пространстве и во времени.

Мы всегда будем любить друг друга именно так, в ожидании света Царства Господня. Сейчас наступает момент тягостной разлуки, но здесь или где-то далеко, ты всегда будешь жить в моём сердце, потому что я буду любить тебя всю свою жизнь, как ничтожный червь, получивший нежную улыбку звезды … Разве могут разлучиться те, кто идёт вместе с Иисусом сквозь туман материального существования? Разве не обещал Учитель своего счастливого царства всем тем, кто страдает, обратив взоры к бесконечной любви его сердца? Смиримся и будем мужественны!.. За шипами открываются цветущие пути, где мы отдохнём однажды под светом бесконечности. Если сейчас мы страдаем, то должна этому быть справедливая причина, идущая от зловещего прошлого наших последовательных существований на земле. Но не она является реальной жизнью, а та, которой мы будем жить завтра, на безграничном плане лучистой духовности!..

Его утешительные слова укрепляли мою опечаленную душу, а я видела его изуродованное лицо и волосы, словно склеенные потом, сквозь которые просматривались бесконечные физические страдания, мучившие мою душу.

Несмотря на свою крайнюю бледность, Сир улыбался и утешал меня. Его урок терпения и веры был словно бальзам мне на душу, и это мужественное спокойствие должно было быть для меня ценным побуждением к нравственной силе перед лицом испытаний.

Я делала всё возможное, чтобы утешить его, доказывая своё глубокое и искреннее понимание смысла его слов, полных доброты и наставлений, понимание, которое я сохраню в своей душе навсегда.

Мы пообещали друг другу полное спокойствие и доверие к Иисусу, а также вечную верность в этом мире, чтобы соединиться на небесах.

Короткие минуты, в течение которых мне удалось поговорить с узником, прошли, я собрала всю энергию своей веры, осушив слёзы.

Я пошла повидаться с матерью, умоляла о её любящем вмешательстве, чтобы прекратить жестокое наказание, которое Павсаний наложил на любимого моей души, проинформировав её об ужасном зрелище, свидетелем которого я была.

Мой рассказ глубоко взволновал её, и она добилась от моего отца приказа освободить Сира при определённых условиях, которые, хоть и были мучительны, но всё же стали для меня большим облегчением!

— Каких условий? — спросил Кней Люций, восхищаясь трогательным романом своей внучки, чьи восемнадцать лет подтверждали всю интенсивность её страдания.

— Мой отец согласился с компромиссом, что я больше не увижу молодого вольноотпущенника, чтобы попрощаться с ним. Он уладил дело так, что в ту же самую ночь, в сопровождении двух рабов доверия вплоть до Кесарии, он будет узником римской галеры, изгнанный теми, кто им руководил!…

— И ты смогла, девочка моя, питать определённую обиду в отношении Гельвидия из-за его такого отношения?

— Нет, — со спонтанной искренностью ответила она. — Если бы я должна была питать обиду, это было бы против моей собственной судьбы.

Кстати, Сир всегда учил меня, что те, кто не почитает отца и мать, не могут идти к Иисусу, согласно божественным правилам.

Кней Люций был в высшей степени удивлён. Когда Гельвидий настоятельно просил его о нравственном вмешательстве в дела внучки, он был далёк от того, чтобы допустить такую мучительную историю любви в сердце восемнадцатилетней девушки, полной юности и милосердия.

Его разум, знавший разрушительный вирус, который вёл к упадку общество, погружённое в мрачную пропасть, восторгался, слыша этот простой рассказ, полный чувственной христианской любви, которая терпеливо ждала небес ради божественных реалий. Ни один голос юности не говорил с ним с такой чистотой на кончиках губ.

Восхищённый и растроганный, он опустил своё морщинистое лицо на почти дрожащую руку, предавшись долгой паузе, чтобы организовать свои мысли.

Через несколько минут, заметив, что его внучка с тревогой ждёт его слов, он всё с той же доброжелательностью спросил её:

— Дитя моё, этот молодой раб никогда не злоупотреблял твоей доверчивостью или невинностью?

Она посмотрела ему в глаза спокойным взглядом, в кристальном свете которого можно было прочесть невинность, полную искренности, и, не колеблясь, воскликнула:

— Никогда! Никогда Сир не позволил бы, чтобы мои собственные чувства могли быть запачканы недостойным влиянием. Чтобы доказать вам возвышенность его мысли, я расскажу вам, как однажды, когда мы говорили в тени старого оливкового дерева, я заметила, что его рука слегка коснулась моих волос, но в тот же миг, словно наши сердца тронул другой импульс, он сразу же убрал руку, взволнованно сказав мне:

— Селия, дорогая моя, прости меня. Не будем хранить эмоции, которые могут заставить нас участвовать в тревогах мира, поскольку однажды мы обнимемся на небе, где вопли человеческой злобы не смогут достать нас.

Кней Люций посмотрел на свою внучку, алмазная искренность которой сияла в её невинных и отважных глазах, и сказал:

— Да, девочка моя, человек, которому ты посвящаешь себя, обладает великодушным сердцем, отличным от того, что можно было бы ожидать от раба, он внушает тебе любовь, далёкую от идей теперешней молодости.

Он подчеркнул эти слова, словно придавая ей новых сил, и придя в себя, затем продолжил после короткой паузы:

— Кроме того, это новое учение, такое, каким ты его приняла, должно содержать глубокую суть, принимая во внимание чудесный эликсир, который оно вливает в страждущие души. Да, я должен сказать, что Гельвидий недостаточно изучил вопрос, чтобы знать его разнообразные грани.

— Это правда, дедушка, — утешившись, ответила она, словно нашла бальзам на свои самые глубокие раны, — мой отец сначала не боялся, что мы будем анализировать евангельские записи, считая их опасными; и только после интриги Павсания он предположил, что учение Христа привело меня к ментальному расстройству, ввиду моей привязанности к молодому вольноотпущеннику.

— Да, твой отец не мог понимать чувств подобного рода в твоём разуме счастливой девушки.

Но скажи-ка мне: поскольку ты говорила мне с такой взвешенностью, что не оставляет места никакому осуждению или наказанию, каковы твои перспективы на будущее? Что касается твоей сестры, твои родители уже говорили мне о своих планах на будущее, которое они страстно желают для неё. Через несколько месяцев, после завершения своего образования, в контексте римской жизни, Гельвидия выйдет замуж за Кая Фабриция, чья любовь приведёт её к одному из завидных, социально говоря, состояний, согласно нашим семейным заслугам. Ну, а ты? Неужели будешь упорствовать в подобных чувствах?!…

— Дедушка, — со смирением ответила она, — в зрелом возрасте тридцатипятилетний Кай Фабриций, полный деликатности и щедрости, составит счастье моей сестры, которая этого достойна. Перед Богом Гельвидия заслуживает много священных радостей в создании семьи и домашнего очага. Рядом с её сердцем будет биться другое, которое наполнит её существование нежностью и любезностью … Что же касается меня, я предчувствую, что не найду того счастья, о котором мы мечтаем на земле!

С самого детства я была печальной подружкой размышлений, как если бы милосердие Иисуса готовило мне все возможные способы не упустить свои духовные обязанности в нужный момент.

И устремив свой пронзительный и спокойный взгляд в глаза старика, она продолжала: — Чувствую, как давят на меня многие века тревог … Должно быть, я — очень виновный Дух, пришедший в этот мир, чтобы искупить своё зловещее прошлое!…

С самой Палестины мои ночи были населены странными и трогательными сновидениями, в которых я слышу любящие голоса, призывающие меня к смирению и жертве.

Признавая себя христианкой в лоне семьи, я чувствую, что вся моя любовь остаётся без вознаграждения, а мои любящие слова умирают без эха! Но я считаю себя счастливой, потому что верю, что ваше сердце вибрирует в гармонии с моим, понимая мои намерения и мысли.

И меланхолично, словно она различала в будущем путь мрака, открывающегося перед её духовными глазами, Селия продолжала трогательно говорить со своим старым дедом, который обожал её: — Да!… В своих пророческих снах я видела крест, который я должна буду объять со смирением и покорностью!… Я чувствую в своём сердце огромную тяжесть, дедушка!.. Очень часто я замечаю перед собой зловещие картины, которые, должно быть, приходят ко мне из предыдущих жизней. Я предчувствую, что родилась в этом мире, чтобы искупить свои ошибки. Когда я молюсь и размышляю, на ум мне приходят рассуждения тревожной души!… Я должна рассчитывать не на улыбающиеся вёсны или цветы иллюзий, которые заставили бы меня забыть о колючем пути духа, предназначенного к искуплению, а на зимы боли и жёстких испытаний, дни тягостной борьбы, которые приведут меня к Иисусу, через божественный свет опыта!…

У Кнея Люция глаза были полны слёз от услышанных им трогательных слов внучки, которая с самого раннего детства завоевала его обожание.

— Дитя моё, — мягко сказал он, — я не могу понять такого разочарования в твоём таком юном сердце. Наше родовое имя не позволит подобного ухода от самой себя …

— И тем не менее, дорогой дедушка, я не пренебрегу тяжкой реальностью жертвы, заранее зная, что эта чаша оставлена мне …

— И ты не ждёшь ничего на земле, что касалось бы твоего возможного счастья в этом мире?!…

— Счастья не может быть здесь, куда мы помещаем его со всей нашей земной слепотой, оно возможно лишь понимая Волю Божью, которая сможем найти его для нас в самый нужный момент.

Мы проживаем не одну и не единственную жизнь. Их у нас будет много.

Секрет радости в наших осуществлениях во имя Бога в бесконечности. Шаг за шагом, от опыта к опыту, наша душа идёт вперёд к высшей славе духовности, так же как мы подымаемся по трудной крутой и долгой лестнице … Мы всегда будем любить друг друга, дорогой мой дедушка, сквозь эти многочисленные существования. Они будут для нас словно звенья одной цепи нашего счастливого нерушимого союза. И позже вы увидите, что ваша внучка в духовной реальности окажется вместе с вами, с тем же пониманием и той же бессмертной любовью в областях истинного блаженства, когда смерть откроет нам двери своих могил из пепла горечи!…

Теперь же в ваших глазах я, вероятно, кажусь грустной и несчастной; но в глубине души я храню уверенность, что мои страдания являются ценой искупления, который ведёт к свету вечности.

Судя по тому, что говорят мне предсказания сердца своими молчаливыми и потайными голосами, у меня не будет своей семьи во имя спасения в этой жизни!… Я буду жить непонятой, с сердцем, разорванным на горьком пути милосердных слёз! Но моя жертва будет мягкой, ибо в экзальтации я чувствую, что найду светлый путь царства истины и любви, который Иисус обещает всем сердцам, которые доверяют его имени и его благословенному милосердию!

Селия подняла глаза к небу, словно её дух ждал здесь, рядом со своим старым дедом, божественных милостей, предвиденных верой, полной света и надежды.

Кней Люций нежно обнял её, словно ребёнка, и с огромной любовью сказал:

— Дитя моё, ты устала! Не оправдывайся более. Я поговорю с Гельвидием о твоих самых потаённых мыслях и поясню ему ситуацию с тобой.

Позвав Марсию, свою старшую дочь, которая в своей мягкой старости была любящим ангелом-хранителем, почтенный патриций сказал ей:

— Марсия наша малышка Селия нуждается в покое и физическом отдыхе. Отведи её в свою комнату, пусть она там отдохнёт.

Внучка нежно поцеловала его в лоб и ушла со своей любезной и добродушной тётушкой, которая, взяв её за руку, отвела вглубь дома.

Глубокая ночь наполняла римское небо капризным колеблющимся светом звёзд.

Кней Люций, погружённый в свои размышления, принялся строить множество догадок.

Его старое сердце устало биться в непонимании тайн мира. Он также был когда-то молодым, также питал иллюзии и мечты. В далёкой своей юности сколько раз ему приходилось расставаться со своими благородными чаяниями и великодушными намерениями в пользу суматошного шока материалистических и неистовых страстей.

Только ласкающие бризы раздумий в зрелом возрасте умеряли его духовные понятия на пути понимания, каждый раз всё большего, жизни и её глубинных законов.

С тех пор, как он привык искренне размышлять, фантомы боли и удивительные контрасты человеческих судеб неотступно преследовали его разум. Привязанный к самым чистым традициям своих предков и передав их с достоверностью и любовью своим наследникам, он всё же не мог принять всю божественную истину, воплощённую в Юпитере, старинном символе, питавшем все старые верования.

Желая дать добрый урок воспитания этому ребёнку, его разум был потрясён, взволнован новыми понятиями, прозвучавшими из чистых уст ангела. Он, привыкший к исследованиям глубинных причин боли, ощущающий страдания тех, кто в плену, только что получил чудесный ключ к решению капризных тайн судьбы. Видение последовательных существований, закон компенсации, пути духовного выкупа через искупление и страдание — всё это было теперь доступно его пониманию, словно провиденческие решения.

Его культура греческих авторов допускала, что эта тема ему не совсем чужда, а любящее и убедительное слово своей внучки, свидетельствовавшей об истине через свои преждевременные страдания, открывало его разуму новую тропинку во всех размышлениях подобного толка.

Склонив голову к тахте, он созерцал восхитительный образ Юпитера Статора, изваянного из слоновой кости, в центре других богов его семьи и дома, а сердце его полнилось тревогами.

Он встал и медленно прошёлся вокруг освещённых и украшенных цветами ниш. Образ Юпитера уже не будил в нём чувств почтения, как в предыдущие ночи.

После мягких и глубоких откровений Селии он чувствовал в глубине души горькие подозрения, что все боги его почтенных предков опрокидываются и катятся с алтарей, смешиваясь в вихре разочарований старых верований. С угнетённой душой почтенный патриций наблюдал, как новые философские и религиозные внезапно стали осаждать его сердце … Затем, боязливый и растерянный, Кней Люций стал слушать внутри себя мягкий шум божественной поступи … Ему казалось, что мягкая и энергичная фигура пророка из Назарета, чью философию прощения и любви он знал из проповедей, является в мир, чтобы взорвать в клочья всех каменных идолов и господствовать навсегда в сердце человеческом!…

Если почтенный старец был другом истины, то тем более он им был в отношении святых алтарей суровых традиций.

В уголке, посвящённом божествам семейного очага, он почувствовал, что атмосфера душит его сердце и его понимание. Инстинктивно он открыл одно из ближайших окон, через которое вихрем ворвался ночной воздух, освежая его измученное лицо.

Он склонился, чтобы созерцать почти заснувший город. Его разговор с внучкой, казалось, длился нескончаемо долго, так велик был эффект её глубоких и непобедимых утверждений …

Своими влажными глазами он смотрел на течение Тибра во всей своей широте пейзажа, который только мог окинуть его взгляд, успокаивая свои раздумья, потрясённый воздействием лунного света, капризно отражавшемся на его водах.

Сколько часов он созерцал сияющие созвездия, исследуя божественные тайны небосвода?

И только значительно позже, на подходе дня, ласкающий голос Марсии вырвал его из глубоких и серьёзных раздумий, приглашая его отдохнуть.

Кней Люций направился к своей комнате медленными шагами, лоб его был тревожно нахмурен, глаза впавшими и печальными, как у человека, который горько плакал.

III Домашние тени

Жизнь наших героев в Риме началась без каких-либо значимых событий и сюрпризов.

Несмотря на всю любовь к провинции, у Гельвидия Люция было приятное ощущение, что он вернулся в своё старое окружение, занимая более высокое положение, которое позволило бы ему обогатить, прежде всего, свою компетенцию в рамках политического призвания на службе Государству.

Дав свободу Нестору, он хотел разделить с ним задачи, открывавшие его положение, и назначить его на работы по дому, как гражданина образованного и независимого..

Таким образом, бывший раб снял комнату общественного проживания в окрестностях Саларийских ворот; он стал преподавателем для его дочерей и помогал в его работах по восемь часов в день, получая за эту службу постоянное вознаграждение.

Вне этого вольноотпущенник мог заниматься своими собственными интересами.

И он смог воспользоваться своим свободным временем, используя эту возможность для укрепления улучшения своего положения. Таким образом, по вечерам он давал уроки по обучению грамоте бедным, которые нанимали его услуги, привлекая к себе многочисленные связи и давая волю своим чаяниям вне дружеских собраний, которые проливали бальзам на его сердце.

Одного месяца было достаточно, чтобы он открыл для себя наиболее важные в городе центры интересов, знаменитых людей, памятники, общественный класс, обзаводясь солидными дружескими связями в скромном окружении, где он проживал.

Захваченный христианством, о чём Гельвидий, конечно же, не знал, он не отказал себе в удовольствии познакомиться со своими спутниками по идеалу, чтобы по-своему сотрудничать в благословенном деле возвышения душ к Иисусу в эти такие трудные времена, когда христианская мысль проживала великие волны непонимания и крови.

Легкость выражения Нестора, обстоятельного союзника в личных отношениях со священником Иоханесом, великим учеником Иоанна-Евангелиста из Эфесской церкви, поощряли его проникаться всё более широкими знаниями традиций Иисуса, что сразу же даровало ему место среди его спутников по вере, которые дважды в неделю собирались по вечерам в катакомбах Номентанской дороги, чтобы изучать отрывки из Евангелия и просить божественного Учителя о помощи.

Царствие Андиера, либеральное и справедливое вначале, характеризовалось преследованиями и жестокостью после ужасных событий гражданской войны в Иудее.

Далее в 131-м году все христиане были вынуждены снова скрываться в катакомбах, чтобы молиться. Постоянные беспощадные преследования проходили по приказу имперской власти во всех идейных кругах или кругах еврейского происхождения. В городе адепты Иисуса по-братски опознавали друг друга по смутному маленькому знаку креста, где бы они ни были.

Нестор не мог не знать о царящем опасном климате, пытаясь, как только мог, адаптироваться к ситуации, чтобы всегда служить Христу в своей внутренней вере, не изменяя исполнению своих обязанностей по дому.

Он испытывал к Гельвидию Люцию и его семье глубокое уважение и искренне почтение. Он никогда не смог бы забыть, что получил из их щедрых рук свободу. Поэтому он выполнял свои обязанности с удовольствием и преданностью.

За короткое время он пришёл к заключению, что обе молодые девушки были должным образом подготовлены к жизни, имея в виду знания, полученные ими через чтение; но Гельвидий Люций, который оценил его компанию с самого начала, держал его в своём рабочем кабинете, где вольноотпущенник имел возможность выказывать ему свои познания и восхищение, с каждым разом усиливая их взаимные связи дружбы.

Прошёл месяц, как наши друзья вернулись в Рим, когда финансовый инспектор Фабьен Корнелий открыл двери своего дворца, чтобы представить своих детей аристократическому обществу.

На этот праздник большой социальной значимости присутствовали сам Адриен с Клавдией Сабиной, что придавало событию величественности.

В эту памятную для судеб наших героев ночь в пышной резиденции старого квартала Карин царило сияние света и цветов.

В роскошных садах сверкали артистично расположенные факелы, а на импровизированном озере собрались певцы и музыканты, которых расположили на грациозных лодках. Мелодия арф смешивалась с мелодией флейт, лютней и литавров, а стройные молодые рабы пели своими кристально чистыми голосами.

Но это было ещё не всё.

Фабьен Корнелий и Юлия Спинтер, располагая богатыми материальными средствами, представили качественную церемонию, неизгладимое воспоминание о которой должно было сохраниться в римском обществе.

Свет в изобилии, богато украшенные столы, ценные редкие цветы, экстравагантные украшения с Востока, известные певцы и танцовщики, представление гигантских антилоп, которые сражались с атлетически сложенными рабами на арене, приготовленной специально для этого действа, гладиаторы и артисты — всё смешалось в легионе приглашённых в прекрасную картину великого веселья.

Пригласив Императора обратиться непосредственно к его персоне и заинтересоваться её действиями, после некоторых усилий, Клавдия Сабина смогла привлечь внимание Гельвидия Люция, который казался отстранённым. Время от времени она любезно и вкрадчиво обращалась к нему, что вызывало раздражение патриция, боявшегося воспоминаний времени его юности.

Всё это время Лолий Урбик, предложив руку Альбе Люцинии, спокойно сопровождал её по длинным цветущим аллеям вокруг искусственного озера, которое блестело в свете ночи в общем неизмеримом сиянии.

Умышленно сдерживаемый Клавдией рядом с Императором, Гельдивий слушал щедрые речи Цезаря, который выказывал очевидный интерес к его персоне:

— Гельвидий Люций, — воскликнул Адриен с любезной и осторожной улыбкой, — как я рад вновь видеть вас в нашем окружении.

И указав на Клавдию Сабину, стоявшую рядом, добавил:

— Наша подруга говорила мне о вашей ценной способности к труду, и я вас с этим поздравляю. У меня теперь множество важных произведений в Тибуре, где мне понадобится помощь человека оперативного и интеллигентного, который оценил бы эту деятельность.

Конечно, эти постройки скоро придут к своему концу, но некоторые установки требуют помощи человека с хорошим знанием наших практических реалий. Я доверил Клавдии решение многих артистических проблем, где сияет её женская чувствительность, но мне нужна ваша помощь, преданная и упорная, в отношении административной части. Вам было бы приятно поработать с нашей подругой какое-то время в Тибуре?

Гельвидий сразу же понял трудную ситуацию, подготовленную для него.

По всей очевидности, он не мог с удовольствием принять подобное поручение, но желание Цезаря — это приказ.

— Августейший, — с почтением ответил он, — ваша доброжелательность делает честь моим усилиям. Уважение подобной ответственности в моих глазах — это долг сердца.

Клавдия Сабина изобразила добрую улыбку, удовлетворённо обратившись к Императору: — Спасибо, Цезарь, за выбор такого ценного сотрудника. Чувствую, что произведения Тибура будут непревзойдённым чудом Империи.

Польщённый, Адриен улыбнулся и по-дружески сказал, словно делая особую милость: — Отлично! Мы поговорим на эту тему в нужный момент.

И погрузив свой таинственный взгляд в гармоничные цветущие аллеи, где прогуливались множество пар, выражая свою радость, добавил:

— Ну, и что вы здесь делаете, молодые люди, слушаете речи, полные тоски и строгости?…

Развлекайтесь! Римская жизнь должна быть прекрасным садом удовольствий!…

Вынуждаемый обстоятельствами, Гельвидий Люций предложил руку фаворитке-соблазнительнице, медленно прогуливаясь в её компании под великодушным взором Императора.

Клавдия Сабина не могла скрыть неудержимых эмоций, которые внутренне угнетали её из-за ситуации, приведшей её к руке человека, вобравшего в себя все женские чаяния, и через несколько шагов она первая прервала царившее между ними тягостное молчание:

— Гельвидий, — почти умоляюще сказала она, — я отчётливо осознаю границы социальной ответственности, разделяющие нас, но возможно ли, чтобы ты забыл меня?

— Сударыня, — взволнованно и почтительно ответил патриций, — в глубине нас самих прошлое должно умереть. Если я когда-то обидел вас, я признателен вам за это забытье. Впрочем, любое сближение между нами было бы постылой и невозможной формой существования.

Фаворитка Адриена почувствовала всю решительность слов, обдавших холодом её тревожное и ненасытное сердце, но без колебаний ответила ему:

— Завоёванная женщина никогда не сможет считать себя обиженной. Руки, которые мы любим, не могут ранить, а что касается меня, то я никогда не забывала твоей любви.

Придав голосу смирение, она добавила:

— Гельвидий, я много страдала, но всю свою жизнь ждала тебя. Побеждённая и униженная в молодости, я не впала в отчаяние, чтобы с верой ждать твоего возвращения к моей любви. Или, может, ты хочешь уничтожить меня сейчас, когда я скромно предлагаю тебе все сокровища жизни, с усердием собранные для тебя?

Эти последние слова были отмечены глубоким отчаянием на её лице, и Гельвидий Люций, понимая её разочарование, твёрдо продолжил: — Вы должны понять, что я поклялся в верности и преданности существу благородному и верному, не говоря уже о том, что вы также связаны с благородным и достойным человеком. Или вы хотите порвать обет, данный перед нашими богами?…

— Нашими богами? — с лёгкой иронией повторила она. — А им удавалось ли помешать разводам стольких личностей при самом дворе? И не идут ли эти примеры свыше, от высоких рангов, где господствует прямой авторитет Императора? Я не думаю в подобных терминах о ситуации, поскольку, прежде всего, я желаю удовлетворить свою женскую чувствительность.

— Оно и видно, — иронично отреагировал Гельвидий, — что вы не знаете традиции уважения имени. Те, кто желают продолжать ценности прошлых веков, не могут подстраиваться под новизну времени, чтобы остаться верными наследию, полученному от предков.

Клавдия Сабина нервно закусила губу, получив такой непосредственный намёк на своё прошлое положение плебейки, и гордо прошептала:

— Здесь я не согласна с тобой. Триумфаторы — это не те, которые могут быть традиционалистами, поскольку получают имя, чтобы блистать в мире, а те, кто побеждают своё состояние и окружение, кто знает, как подняться в высшие ранги, как орлы разума и чувств, заставляя мир почитать их победы и заслуги.

При этом ответе горделивый римлянин ощутил всю её злопамятность, не найдя, однако, сразу же средств, чтобы ответить ей в том же духе, а бывшая плебейка добавила с таинственной улыбкой: — Несмотря на твою бесстрастность, я буду надеяться. Думаю, что ты не откажешься от почётного поручения, предложенного тебе Августейшим, чтобы закончить произведения Тибура, что его теперь очень беспокоит.

— Да, — слегка опечаленно прошептал патриций, — я должен буду выполнить решение Цезаря.

Фаворитка собиралась было ответить, когда Публий Марцелл, спутник Лолия Урбика в его выдающихся военных действиях, шумно подлетел к ним, помешав продолжить их доверительную беседу, и бросил им любезное приглашение:

— Друзья, — высокопарно воскликнул он, — давайте к озеру! Вергилий Приск будет петь одну из своих прекрасных арий в честь Цезаря!

Гельвидий и Клавдия, влекомые весёлыми призывами, неохотно расстались, отправившись по приглашению на озеро.

Действительно, на берегах большого бассейна, окружённого пышными деревьями, уже толкалась в нетерпении толпа приглашённых. Ещё несколько мгновений, и бархатный голос Вергилия уже наполнял атмосферу звуками, в которых выделялись мелодические нотки сопровождавших пение кифар и лютней.

С высоты импровизированного трона Адриен, пьяный от удовольствия, слушал восхваления, воспеваемые верными подданными его имперскому тщеславию.

Небольшая ретроспектива приводит нас к Альбе Люцинии и Лолию Урбику, совершавшим небольшую прогулку по светлым и цветущим аллеям.

Благородная женщина хранила грациозную строгость черт лица мадонны, тогда как её спутник явно казался взволнованным.

Внешне беззаботно ведя беседу, префект преторианцев, казалось, умышленно удалялся от многочисленных групп, желая высказать свои потаённые мысли, сильно мучившие его, безутешного.

В какой-то момент он, очень бледный, воскликнул умоляющим тоном:

— Сударыня, вот уже более двадцати лет прошло, как я впервые увидел вас … Вы отмечали свою помолвку с достойным мужчиной, и как я сожалел о том, что не прибыл раньше, чтобы оспорить у него ваше сердце!.. Думаю, что мои неуместные откровения пугают вас, но что делать, если охваченный страстью мужчина — это всегда ребёнок, который не взвешивает ситуацию и обстоятельства, желая быть искренним?… Простите меня. Если я затрагиваю вашу внутреннюю благородную чувствительность, но мне надо заявить вам живым голосом о своей любви…

Альба Люциния слушала его в тягостном напряжении от его искренних и безапелляционных заявлений. Она хотела ответить ему со всей строгостью своих возвышенных принципов, как женщина и мать, но какие-то неприятные эмоции, казалось, парализовали её голосовые связки.

Возобновив свою речь и становясь всё более пылким, Лолий Урбик продолжил:

— Я растратил свою молодость в прискорбных сожалениях … Напрасно моя душа искала того, кто бы походил на вас. Я прошёл через скабрезные приключения в своих печальных военных действиях, озабоченный тем, чтобы найти сердце, которое находится в вашей груди! Моё существование, хоть и обеспеченное, полно бесконечной горечи… Неужели вы не подадите мне утешение надежды? Или мне придётся умереть вот так, чужим и непонятым?… В своём равнодушии я отдал своё имя и социальное положение женщине, которая не может удовлетворить возвышенным выражениям духа. В нашем доме мы словно два незнакомца… Сударыня, я никак не мог забыть ваш профиль мадонны, этого божественного спокойного взгляда, в котором я теперь читаю страницы света вашей возвышенной добродетели!..

Моё общественное положение предлагает мне всё, чего человек может пожелать: богатство, политические привилегии, славу и имя, этапы, которые я легко преодолел в лоне самых благородных классов; однако моё сердце живёт непоправимым разочарованием, вдыхая невозможное счастье…

Пока вы были в провинции, я ещё мог успокаивать свою меланхолию; но теперь, когда я вновь вижу вас, я чувствую, как в моей душе разгорается огненный Везувий!.. Я провожу ночи, населённые тревогами и мучениями, как потерпевший кораблекрушение, заметивший на горизонте остров своего далёкого и недоступного счастья.

Скажите же, что ваше сердце принимает мои мольбы, что вы будете смотреть на меня с симпатией. Если вы не можете вознаградить эту страсть, то по крайне мере обманите меня своей почтенной дружбой, которая составит мне честь, видя во мне хотя бы одного из ваших слуг …

Благородная женщина побледнела, её сердце в тревоге забилось сильнее:

— Господин префект, — смогла она пробормотать, почти теряя сознание, — мне искренне жаль, что вдохнула в вас подобные чувства, но я не могу оказать вам своё любящее почтение, поскольку ваши слова доказывают буйство неосознанной разрушительной страсти. Мои священные обязанности женщины и матери не позволяют мне принимать в расчёт то, что вы предлагаете. Я совершенно твёрдо считаю вас именитым и достойным человеком, преданным и честным другом моего отца и моего мужа, которых моя судьба навсегда связала совершенно естественной любовью.

Привыкший к женским снисхождениям при дворе ввиду своего положения и качеств, Лолий Урбик вдруг побледнел, услышав этот благородный и достойный отказ. С одного взгляда он оценил духовное превосходство существа, которое он страстно желал столько лет. В глубине его души смешались чувства ущемлённого самолюбия и стыда.

Но, опустив свой раздосадованный взгляд, он почти умоляющим тоном сказал:

— Я не хочу показаться в ваших глазах грубым и непонятливым! Но истина в том, что я буду так же продолжать любить вас. Ваш формальный и деликатный отказ осложняет мои амбиции обладать вами.

Сколько же времени, о, боги Олимпа, я буду оставаться непонятым и измученным?

Подняв глаза, он заметил, что Альба в печали расплакалась. Эта спокойная и праведная боль пронзила его сердце, словно остриё меча.

Впервые Лолий Урбик почувствовал, что природа его страсти порождает чувства тревоги и жалости.

— Сударыня, — с волнением воскликнул он, — простите, если заставил вас плакать неосторожными высказываниями о своих печальных страданиях. Я так люблю вас … Вы вышли замуж за человека достойного и честного, а я только что совершил безумие, предложив вам его позор и несчастье … Простите меня! Я стал жертвой мгновения преступного слабоумия…

Сжальтесь надо мной, потому что я до сих пор жил в печали и отчаянии.

Нищий Эскилина счастливее меня, хоть он и протягивает руки к публичному милосердию! Я ничтожество … Посочувствуйте моему гнетущему страданию. Столько лет я хранил в себе эти жестокие и тягостные чувства, а вы знаете, что душа солдата должна быть жестокой и бесстрастной, обуздывая самые великодушные мысли!… Я никогда не находил сердца, способного понять моё, и поэтому я не колебался в том, чтобы обидеть ваше безупречное достоинство!…

Альба Люциния слушала эти мольбы, не понимая контрастов этой жестокой и чувственной души. Наступил трудный момент молчания для них обоих, когда кто-то, проходя сквозь ряды деревьев, воскликнул громким голосом почти в уши:

— Идёмте слушать Вергилия Приска! Присоединимся к чествованиям Цезаря!…

Лолий Урбик отметил, что невозможно продолжать свои конфиденциальные речи, и, предложив руку благородной даме, сопроводив это грустной улыбкой, он вместе с ней отправился к озеру, где несколькими мгновениями раньше мы видели приход Гельдивия и Клавдии Сабины.

Вокруг певца собрались все приглашённые, компактная и благовоспитанная ассамблея была очень внимательна к восхвалениям Императору, которые он спокойно и гордо принимал.

Песня, заказанная гостями, была долгой поэмой на манер того времени, где деяния Адриена превосходили в славе все предыдущие деяния Империи. Согласно льстивым выражениям артиста, ни один герой в Риме не превзошёл его в блестящих подвигах. Генералы, поэты, консулы и известные сенаторы все оставались позади него, того, кто имел счастье быть приёмным сыном Траяна.

С высоты трона, выставленного здесь для сиюминутных нужд, Император, откровенно улыбаясь, дал волю своему личному тщеславию.

Все окружили его. Присутствовали и многие представители власти, сливаясь в песнопениях Фабьена Корнелия и его семьи.

Мы не можем не упомянуть, что Гельвидия и Кай Фабриций были там же, пьяные от весны своей смеющейся любви, тогда как Кней Люций, вынужденный обстоятельствами там присутствовать, опирался на руку Селии, скоро уставший из-за своей старости, желая показать своим детям, что его сердце также участвует во всеобщем веселье.

Когда лютни умолкли, легион молодых людей занялся распределением венков из лепестков роз, принесённых рабами на больших серебряных подносах, окружая трон благоухающим облаком.

Новые гармонии завибрировали в воздухе, а танцовщики исполнили несколько неизвестных балетов, богатых интересными и странными фигурами.

Вино лилось рекой, наполняя почти все фантазийные фронты, а сказочная охота на антилоп завершила празднества, которые остались навсегда в памяти всей аристократии.

Гельвидий Люций и Альба Люциния вернулись к себе, неся груз неописуемой тревоги.

Захваченные врасплох нежданными событиями, имевшими отношение к ошеломляющим эмоциям, чьими жертвами они стали, они несли на себе эффект, разделённый тягостными и неприятными конциденциальными откровениями.

Вернувшись домой, благородная женщина с горечью сказала своему мужу:

— Гельвидий, очень часто я с ностальгией страстно желала вернуться в Рим, скучая по нашим друзьям и ни с чем не сравнимым городским окружением; но сегодня я лучше понимаю спокойствие провинции, где мы жили без этого тягостного внимания. Годы в провинции отучили меня от интриг двора и от его церемоний, которые теперь глубоко утомляют моё сердце.

Гельвидий слушал её, чувствуя, что его состояние души было тем же, таким была скука, охватившая его после зрелищ, за которыми он наблюдал, также считая неуместными эмоции, которые они сегодня ночью испытали.

— Да, дорогая, — ответил он, слегка утешенный, — твои слова приносят мне большое облегчение.

Вернувшись в Рим, я признаю, что сам уже насытился атмосферой условностей и лицемерия. Я боюсь города с его многочисленными опасностями для нашего счастья, которое мы хотели бы видеть бессмертным!

И вспомнив в особенности стесняющие впечатления, которые он ощутил несколько часов назад при доверительных словах Сабины, он привлёк жену к сердцу, добавив к этому жесту взгляд, воспламенённый внезапным сиянием: — Люциния, мне пришла в голову одна идея! Что бы ты сказала, если бы мы вернулись в гостеприимную и спокойную провинцию? Вспомним, дорогая, что революция закончена, и нам не будет трудно вновь обрести наши бывшие поместья в Палестине.

Так мы обретём спокойное существование, без тревожных и тягостных забот, которые осаждают нас здесь. Ты займёшься цветами, а я продолжу следить за интересами нашего дома.

Обещаю, что сделаю всё зависящее от меня, чтобы вернуть тебе менее грустную жизнь, вдали от твоих родных! Мы возьмём с собой лишь твоих любимых рабов, а я буду постоянно просить у тебя совета, как вести наши дела!…

Я буду возить тебя везде, куда буду ездить сам … никогда больше я не оставлю тебя одну дома, в тревоге и ностальгии …

Гельвидий Люций придал голосу особый и глубоко выразительный тон, словно описывал перед глазами своей взволнованной жены мягкие перспективы весенней картины.

— Кто знает, — продолжал он с блестящим взглядом, — можем, мы вернёмся в Иудею, чтобы жить там более счастливыми?! У нашей Гельвидии обеспеченное будущее в скором браке, а Селия останется с нами, чтобы обогатить наше домашнее счастье!… Когда мы приедем туда, мы сможем проехать через всю Грецию, посетить самый древний сад богов, и когда приедем в Самарию и Идумею, ты увидишь чудеса моего сердца, спешащего наполнить тебя радостью! Мы будем гулять вместе, как раньше, по дорогам при лунном свете, при глубоком молчании спокойных ночей и будем чувствовать всё величие нашей чудесной любви.

Здесь во всякое время я чувствую, что нашему домашнему покою угрожают … Меня тревожат интриги двора!… Мы ещё молоды, у нас впереди многообещающее будущее.

Верь мне, дорогая, мне так хочется вернуться в нашу тихую гавань, посреди спокойной и щедрой природы!…

Альба Люциния слушала его, избавляясь от своих собственных тревог. Слезинки блестели в её глазах, её сердце тоже было полно надежд вновь обрести покой провинциальной жизни.

Но, несмотря на радость подобных надежд, её отношение к этому сопровождалось глубоким размышлением.

— Гельвидий, — в утешении воскликнула она, — меня, потрясённую, очень прельщает перспектива вновь обрести мирный ход нашей буколической жизни в счастье и любви. Но скажи мне, а как же наши обязательства? Что скажет мой отец о нашем отношении, после того, как столько боролся, чтобы устроить твоё положение в руководстве политикой Империи? Наконец, я бы хотела знать, не имеешь ли ты каких-либо более серьёзных обязательств.

Услышав эти спокойные взвешенные рассуждения, патриций внезапно вспомнил о своём обязательстве, данном Императору, в отношении построек Тибура, и почувствовал, как кровь стынет в его жилах после расцвета его восторженных надежд.

Он проинформировал свою спутницу о просьбе Цезаря, а она ответила ему тяжёлым вздохом.

— В таком случае, — с некоторым раздражением в поставленном голосе ответила Альба Люциния, — уже слишком поздно даже помышлять о немедленном возвращении в провинцию.

Опечаленный муж признал всю справедливость подобных суждений, но добавил:

— Как бы там ни было, завтра я навещу Фабьена Корнелия и выложу ему свои опасения по этому поводу, и даже если он не одобрит нашего возвращения, будем хранить надежду, потому что позже боги позволят нам сделать это!…

Несмотря на глубокую задушевность этих заявлений, ни он, ни она не осмелились открыть свои тяжкие эмоции, пережитые тем вечером.

И на следующий день оба они всё ещё страдали от первого чувственной борьбы, которая ждала их в окружении великой метрополии.

Гельвидий Люций изложил без утайки своему тестю их планы и желания. Он рассказал ему об их намерении вернуться в Палестину, а также упомянул об имперской претензии использовать его личные службы в окончании работ в Тибуре.

Фабьен Корнелий с удивлением выслушал эти доводы, не одобряя проекты своего зятя, и добавил, что подобная весть выдаёт в его глазах определённый инфантилизм с его стороны в подобных условиях. Разве его финансовое положение не укрепилось? Разве его пребывание в Риме рядом с семьёй не означает фактор мира? Разве не добился он таких милостей от Адриена, что смог вписаться в политико-административный процесс со всеми почестями военного трибуна?

Услышав столь упрямый отказ, Гельвидий Люций тихим голосом и сдержанным тоном рассказал тестю о своих приключениях юности, сообщив ему о новых претензиях Клавдии Сабины и о трудной домашней ситуации в священном приюте семьи.

Старый инспектор с удивлением выслушал его доверительные слова, но разумно ответил: — Сын мой, я понимаю твою щепетильность; но должен сказать тебе с той же откровенностью, с которой ты открылся мне, что в своей теперешней ситуации в мире политики и в своих делах я целиком завишу от Лолия Урбика и его жены. Моё финансовое положение, к сожалению, теперь достаточно непрочно, ввиду многочисленных трат, наложенных на меня обстоятельствами. И если ты можешь помочь мне, то помоги. Не отказывайся от возможности, которую предлагает тебе Адриен в Тибуре, и делай всё возможное, чтобы не раздражать мстительный ум Клавдии, особенно в теперешних условиях.

Гельвидий понял, что ему невозможно оставить своего старого тестя и искреннего друга в подобной обстановке, и постарался взять себя в руки, чтобы не выдать своего недомогания.

— К тому же, — воскликнул инспектор, стараясь проявить юмор, чтобы развеять тучи чувственной атмосферы, которую они разделяли, — надеюсь, что в самые трудные моменты ты не растеряешься в своих ребячьих опасениях … Не бойся, сын мой, тех или иных совпадений!…

Благожелательно улыбнувшись, он добавил:

— Знаешь, что говорил Лукреций более ста лет назад? «Женщина — это маленькое священное животное богов!».

Они залились искренним и оптимистическим смехом, хотя внутри у Гельвидия Люция сохранялись все его опасения.

В свою очередь, утром того же дня, Альба Люциния пошла посоветоваться со своей матерью в от ношении своих тягостных раздумий; но Юлия Спинтер, выслушав её рассказ о событиях накануне, с сердцем, охваченным тревожными предчувствиями за дочь, с сочувствием ответила, не теряя, однако, своей нравственной силы: — Дочь моя, — сказала она, обняв её, — мы переживаем фазу горькой борьбы, и должны доказать свою большую способность к сопротивлению. Я осознаю твою внутреннюю тревогу, поскольку в своей юности я также испытала подобные тяжкие эмоции в вихре общественной деятельности. Если бы было возможно, я порвала бы с этой ситуацией и со всеми в интересах покоя, но …

Подобные недомолвки означало такое разочарование, что Альба Люциния не на шутку встревожилась.

— Что ты говорить, мама? Это «но», такое горькое, удивляет меня, и я догадываюсь о тревогах в твоём разуме, которые были намного серьёзней, чем мои.

— Послушай, дитя моё, как мать, я заинтересована в твоём счастье, как в своём собственном…

Но я в курсе дел твоего отца, и из связей, которые удерживают его в политике префекта преторианцев, я заключаю, что без серьёзного финансового ущерба Фабьен не смог бы порвать с Лолием Урбиком. Оба они завязли в теперешней ситуации в такой степени, что, несмотря на откровенность, с которой я говорю и поступаю, я вынуждена посоветовать тебе максимум осторожности для спокойствия твоего отца, который заслуживает наших жертв.

Слова благородной матроны были произнесены с горькой печалью. Услышав подобные жалкие откровения, побледнев, Альба Люциния спросила:

— Неужели финансовое положение моего отца настолько непрочно? Вчерашняя церемония давала мне повод предполагать обратное…

— Да, — смирившись, заявила Юлия Спинтер, — к сожалению, факты подтверждают, мои опасения.

Ты знаешь темперамент своего отца и моё желание угождать его капризам. В моих глазах праздник, подобный вчерашнему, был не так уж необходим, чтобы выразить тебе всё уважение, которое я питаю к тебе. Думаю, эти проявления должны происходить в лоне семьи и в сердце каждого члена семьи; но твой отец думает иначе, и я должна следовать ему. Затраты этой ночи возросли до нескольких тысяч сестерций. И это ещё не всё. Твои братья промотали почти всё наследство семьи, выполняя обязательства разного рода, и потому твой отец вынужден помогать им, неся серьёзный ущерб в своё собственном доме. Как я уже говорила, скандалы Люцилы Вейнт вынудили Асиния отправиться в Африку, где он проживает сейчас, и по тому, что я знаю, всегда в поисках лёгких удовольствий. Что же касается Рутрия, надо было, чтобы отец добыл ему место в Провинции, чтобы восстановить наше финансовое равновесие. Но ты не можешь не знать, дочь моя, что общество требует от нас, чтобы мы отражали счастье… Вначале я не одобряла отношения Фабьена, который хотел организовывать праздники, подобные вчерашнему, но в то же время я вынуждена оправдывать его, потому что инспектор должен подчиняться общественным условностям.

При этих словах Альбу Люцинию охватило сочувствие к матери, и она сказала ей:

— Достаточно, мама! Я могу понять тебя. Эта тема должна остаться между нами, и я сумею достойно вести себя и преодолеть все трудности. Ещё вчера мы с Гельдивием думали вернуться в провинцию, но теперь я вижу, что папа нуждается в нашей помощи и признаю. Что твоё сердце нуждается в моём, чтобы противостоять обстоятельствам жизни!…

Заметив её блестящий взгляд, словно она предчувствовала опасность своему счастью, Юлия Спинтер взволнованно обняла дочь.

— Да хранят тебя боги! — почти торжественно воскликнула она, — ты будешь со мной, да, поскольку здесь я прожила непонятой и очень одинокой!… Только наша дорогая Туллия долго оставалась верна мне, найдя во мне приёмную мать, посланную ей провидением!.. Очень скоро мои мальчики отдалились от домашнего очага, чтобы следовать плохими путями, а твой отец всегда был занят своими конференциями и государственными делами …

Ещё какое-то время мать и дочь беседовали на доверительные горячие темы.

Общая ситуация оставалась неизменной. Альба Люциния с мужем, оставив намерение вернуться в провинцию, сделали всё возможное, чтобы реагировать на домашнюю природу, устроившись теперь в столице Империи.

Немного позже, оставив Нестора помогать своему тестю, Гельвидий Люций уехал в Тибур по имперскому решению, найдя там Клавдию Сабину, обосновавшуюся в престижном положении.

Жена префекта выглядела блестяще, возможно, потому что желала быть заметной в глазах патриция и завоевать его уважением, или чтобы благоприятствовать развитию своих врождённых призваний в предпринятых администрацией мерах в артистических произведениях, переданных её женской чувствительности.

Обстоятельства вынуждали Гельвидия Люция сблизиться с ней, открывая в ней удивительные способности. Он искренне восхищался её инициативами, но оставался очень осторожным, избегая любых попыток возвращения к прошлому. Клавдия Сабина, несмотря на тактические изменения в чувственном отношении, хранила в глубине души всё те же претензии.

А в это время Альбина Люциния начинала чувствовать Рим, что будет для неё долгим продолжением нравственных страданий. Осознавая свои благородные супружеские обязательства, Лолий Урбик не отказался от своих претензий, но слегка смягчил свои порывы.

Римское общество тогдашнего времени любило спорт и было внимательным к сохранению традиций свободы в механизме семейных отношений, обстоятельств, которые позволяли ему наносить визиты к отсутствовавшему патрицию под благожелательны взглядом Фабьена Корнелия, который видел в этом свой очевидный интерес, почётное отличие для своей семьи. В свою очередь, благородная женщина, знавшая о нуждах своего отца, не осмеливалась доверить старому инспектору свои обоснованные опасения, принуждая себя терпеть дружбу, которую выказывал ей префект.

Каждые пятнадцать дней Гельвидий Люций возвращался домой. Но его появления в Риме были короткими, поскольку он должен был вести и решать с женой темы, которые занимали их.

И время шло, принося с собой ценное увлечение работой.

Однако, кое-кто очень интересовался действиями префекта, легко выслеживая его малейшие шаги. Этим кое-кем была Атерия, которая рядом с хозяевами могла наблюдать его страсть, слышать его выражения и беседы, сопровождать его чувственные отношения.

Прошли два долгих месяца в этих обстоятельствах, когда однажды мы находим Туллию и Люцинию в доверительной беседе, обменивающимися деликатными и благожелательными речами.

Затронув фривольности общественной жизни, супруга Гельвидия рассказала ей по секрету о своих внутренних тягостных впечатлениях, изложив подруге детства свои опасения о продолжительной разлуке со своим супругом, который, отвечая на капризные определения судьбы, постоянно отсутствовал в столице Империи.

Туллия Севина пристально взглянула на неё, пробормотав тихим голосом:

— Полагаю, твои опасения оправданны, тем более, что Гельвидий сейчас рядом с Клавдией!…

— А почему ты придаёшь этому столько значения? — в восхищении спросила Альба Люциния.

— Значит, ты ничего не знала?

— Что именно? — заинтригованно спросила та.

Туллия поняла, что её подруга, вдалеке от шума двора в течение стольких лет, не знала о прошлом в его подробностях.

— У давно слышала, что в своей юности у Клавдии Сабины и Гельвидия Люция был роман. Тебе известно, что это существо было в своё время наделено особой красотой, хоть ранее судьба вырвала её из нищенского социального положения …

— Я ничего об этом не знала, — явно удивлённая, прошептала Альба Люциния, — но расскажи мне всё, что ты знаешь об этом.

— И ты никогда не слышала об истории с Силеном? — добавила Туллия Севина, усиливая интерес своими словами.

— Нет, я знаю, что Силен — это молодой человек, которого мой тесть усыновил в детстве. Я также знаю, что когда он родился, многие думали, что это сын Гельвидия от женщины из простого народа, плод его юношеских приключений.

— А знаешь ли ты эту историю в подробностях?

— Я лишь знаю, что ребёнок был покинут на пороге двери резиденции Кнея Люция, который принял его со своим обычным великодушием.

— Отлично, подруга, но ещё юная плебейка Клавдия Сабина была замечена, как она оставила ребёнка на рассвете там, где ты сказала, оставив многозначительное письмо к Кнею Люцию.

— По всей очевидности, — пояснила Альба Люциния, под сильным впечатлением от сказанного, — Гельвидий оказался жертвой гнусной клеветы.

— Я не отрицаю, — ответила подруга, — тем более, что Сабина, судя по тому, что о ней говорят, была существом, окружённым множеством вздыхавших по ней …

Супруга Гельвидия почувствовала огромную боль в душе. Она хотела было заплакать, чтобы облегчить тяжесть, сжимавшую её сердце, но нравственная сила превосходила в ней все чувства. Но ей не удалось скрыть своё страдание от дорогой духовной сестры своей юности, и в её влажных глазах проглядывали печаль и опасения.

Туллия Севина долго обнимала её, затем сказала полушёпотом:

— Дорогая Люциния, я тоже уже выстрадала свои тревоги, которые ты ощущаешь теперь, но я нашла эффективное лекарство. Хочешь его попробовать?

— Конечно. А где найти такое лекарство?

— Послушай меня, — доверительно, почти по-детски, сказала ей подруга, — ты, конечно же, слышала о Люцилии Вейнте и его скандалах при дворе. Однажды Максимин проявил склонность к этой женщине, что привело к серьёзным разладам в нашем семейном счастье; но Сальвия Субрия предложила мне пойти на христианское собрание, где я призвала к молитвам почтенного старца, отправлявшего богослужение так в качестве священника. С тех пор, как я стала прибегать к подобной помощи, мой муж вернулся к семье и нежности, укрепив наше супружеское счастье.

— Но ты была вынуждена дать какое-то слово? — очень заинтересованная темой, спросила Альба Люциния.

— Никакого.

— А христиане разве не колдовали в твою пользу?

— Тем более нет. Они сказали мне, что добродетель молитвы находится в действии, которое она направляет к новому богу, которые верующие называют Иисусом из Назарета.

— Ах! — сказал ей Альба Люциния, вспомнив Иудею и убеждения своей дочери, — христианское учение мне не чуждо, но муж не выносит его, поскольку его заявления противоречат нашим богам.

Как следствие, я думаю, что прежде чем принять решение подобного рода, мне стоило бы поговорить с матерью и последовать её советам.

— Только не это.

— Почему?

— Потому что после того, как мы с Сальвией поговорили, я также пошла посоветоваться с матерью, но она, с её сектантским разумом и непреклонной откровенностью, была настроена враждебно к моим идеям, говоря, что римская женщина свободна от всех новых богов, поскольку она является безупречной матроной для общества и семьи. Несмотря на это, я решила призвать к его помощи и получила лучшие результаты.

— Моя мать, должно быть, права, — сказала переубеждённая Альба Люциния. — К тому же, я не могу решиться на скученность этих плебейских собраний.

Искренне желая помочь в восстановлении счастья своей подруги, Туллия выслушала эти рассуждения и деликатно возразила:

— Послушай, Люциния, я знаю, что твой темперамент не выносит собраний подобного порядка, но если хочешь, я пойду за тебя, как я пошла за себя … Эти собрания ведёт святой человек по имени Поликарп. Его слова говорят о новом боге с верой настолько чистой и искренностью настолько большой, что ни одно сердце не устоит перед духовной красотой его утверждений… Его выражения восхищают наши души и уносят в царство вечного счастья, где Иисус назареянский должен противостоять всем нашим богам, ожидая нас за пределами этой жизни с благословениями вечного счастья…

Я не христианка, как ты знаешь, но я воспользовалась этими молитвами и, в противовес тому, что утверждают, я свидетель того, что адепты Иисуса мирные и добрые люди!…

Супруга Гельвидия слышала эти предложения, полные любви, с расчувствовавшейся душой — И ты пойдёшь одна, без охраны? — восхищённо спросила она.

— К чему этот вопрос? Христиане являются жертвами досадных мер со стороны властей.

Поэтому, если речь идёт о личном счастье, я со всем доверием пойду туда.

— У тебя такое большое доверие в подобное провидение?!… — с интересом и признательностью спросила Люциния.

— Полное доверие.

И сделав выразительный жест, словно вспомнив о новом аргументе, она добавила:

— Послушай, моя дорогая: с тех пор, как ты говорила мне о склонностях Селии к этому учению, несмотря на нашу семейную тайну по этому поводу, почему бы тебе не доставить себе удовольствие сопровождать меня? Эти собрания проходят в старых катакомбах на Номентановой дороге, далеко отсюда. Я уверена в успехе этих молитв, и достаточно будет одного раза, чтобы покой нашёл дорогу к твоему дому и сердцу.

Перед перспективой вновь обретённого семейного счастья Альба Люциния чувствовала себя окрепшей обещаниями своей подруги, чья вера была глубока и заразительна, и она добавила: — Я подумаю над этим, и мы увидимся позже. А если тебе нужна компания, я согласна туда пойти.

Расставаясь, они с чувством обнялись, а длинная тень Атерии быстро удалялась, словно большой восточный занавес, после услышанной ею необычной беседы.

В обществе, подобном этому, где всегда и в силу этрусского влияния все классы призывали к невидимым силам и к сверхъестественному в самых разных обстоятельствах повседневной жизни, Альба Люциния принялась размышлять о благоприятной возможности, предложенной её подругой.

Находя определённое утешение в этой идее, она провела остаток дня в нерешительности и нравственных страданиях.

У неё появилось желание поехать в Тибур, чтобы вырвать мужа из опасной ситуации, в которой она был, но разум одержал верх над всеми тревожными заботами.

Ночью, когда все спали, она отправилась к домашнему алтарю, где распростёрлась у жертвенника Юноне, и в слезах попросила богиню поддержать её дух на столь трудном пути долга и добродетели.

IV На Номентановой дороге

Неделю спустя после событий, о которых мы вам рассказали, мы находим Клавдию Сабину сидящей вечером на террасе своего дома в Риме, спокойно ведущей задушевную беседу с Атерией.

— Итак, Атерия, — тихо говорила она после долгого изложения своей сообщницы, — мой муж, кажется, таким образом хочет облегчить осуществление моих планов. За исключением его оружия, я бы никогда не сочла его способным испытывать страсть к кому бы то ни было.

— Тем не менее, госпожа, каждый его жест, каждое слово прекрасно выдают его чувства, которые он носит в себе.

— Отлично, — воскликнула бывшая плебейка, словно ей уже наскучила эта тема, — мой муж — не тот человек, который меня интересует. Твои сегодняшние вести означают, что случай работает мне на пользу.

— К тому же, — напомнила Атерия, подчёркивая тайный характер этих откровений, — Люциния и Туллия решили просить благословения у христианского собрания, чтобы Гельвидий Люций немедленно вернулся из Тибура и вновь обрёл семейную гармонию.

У Клавдии вырвался нервный смешок, и она жадно спросила:

— Вот как? А как ты об этом узнала?…

— Неделю назад они обменялись доверительными словами, а вчера вечером составили план, хоть хозяйка и чувствует себя очень подавленной. Думаю, они осуществят его в ближайшие дни.

— Ты должна быть бдительной и сопровождать их, чтобы они тебя не заметили, а ты была бы всегда в курсе событий.

И со злобным жестом отрезала:

— Разве этим дамам неизвестно, что имперские декреты нацелены на уничтожение христианства? Какое пренебрежение в отношении законов!.. Наконец, тем или иным способом, но мы привлечём внимание властей к этому новому ядру учения. После беседы я поговорю об этом с Бибулом Квинтом.

Атерия и Клавдия ещё продолжали беседу какое-то время, обсуждая детали их подлых преступных проектов, приспосабливая их к теперешней ситуации.

На следующее утро скромная коляска выехала из дворца префекта, унося того, кто тайком выбирался из дома.

Это была Клавдия Сабина, одетая по-простому. Она отправлялась в Субурру.

После долгого перехода она приказала рабам доверия подождать её в условленном месте и одна устремилась по пустынным бедным улочкам.

Дойдя до группы скромных крохотных домиков, она внезапно остановилась, словно желая удостовериться в месте, увидела недалеко зелёный очень характерный домик, который отличался от всех остальных домов.

Жена Лолия Урбика довольно улыбнулась и, ускорив шаги, подошла к двери и постучала в неё с явным интересом.

Через несколько минут очень маленькая старушка, с всклокоченными, закрученными в пряди волосами, которые придавали больше морщин её лицу, с крохотными опухшими глазками и выражением любопытства подошла к двери.

Глядя на посетительницу, на которой была простая, но дорогая тога, а золочёная сеточка придерживала грациозную пышную причёску, старуха довольно улыбнулась, предчувствуя соблазнительную финансовую ситуацию этой клиентки, которая нуждалась в её услугах.

— Здесь ли, — с напускной скромностью спросила Клавдия, — живёт Плотина, бывшая пифия Кум?

— Да, госпожа, это я, к вашим услугам. Входите. Почтите мою лачугу своим присутствием.

Супруга префекта охотно приняла такое льстивое приглашение.

— Мне нужна ваша помощь, — сказала посетительница, непринуждённо проникнув внутрь, — я пришла к вам по рекомендации одной из моих подруг из Тибура.

— Очень признательна, надеюсь, что смогу ответить на ваше доверие..

— Мне сказали, что мне не придётся излагать суть моего визита. Это так?…

— Совершенно верно, — таинственным голосом подтвердила Плотина, — мои оккультные силы избавляют вас от любого объяснения.

Сев на старую тахту, Сабина заметила, что колдунья принесла треногу, который поставила возле себя и многочисленных амулетов, которые слабо освещались мягким светом небольшого факела, зажжённым для такого момента. Затем приняв выжидательную и свободную позу, Плотина опустила голову на руки, демонстрируя мертвенную бледность, словно её таинственное ясновидение открыло самые зловещие миражи невидимого мира.

Клавдия Сабина с особым интересом следила за каждым её жестом, между страхом и удивлением перед неизведанным, но скоро физиономия посредницы мира и сил невидимого плана вернулась к норме, нервные сокращения лица смягчились, и исчезли выражения глубокой усталости, невольно вырывавшиеся из её распухших губ.

Со спокойным и любознательным лицом, словно душа её возвращалась из таинственных областей к границам великих откровений, она взяла ухоженные руки Клавдии, воскликнув сдержанным тоном:

— Голоса сказали мне, что вы любите одного человека, связанного с другой женщиной священными узами этой жизни. Почему бы вам не избежать, пока ещё есть время, грозы горечи, которая позже падёт на вашу собственную судьбу? Вы пришли сюда в поисках совета, который направит ваши претензии, но было бы лучше оставить все проекты, которые вы задумали …

Напуганная Клавдия Сабина слушала её, затем пылко отреагировала:

— Плотина, я знаю высший характер твоей науки и пришла призвать тебя к этим знаниям со всем своим доверием! Если твоё видение может заглянуть в прошлое, постарайся исправить в настоящем единственную заботу моей жизни… Помоги мне! Я щедро вознагражу твои услуги!

Она раскрыла полный кошелёк и высыпала большое количество монет, словно лавину сестерций, на треногу, а старая колдунья широко раскрыла глаза, охваченная алчностью и полная амбиций перед лицом её низменных инстинктов.

— Сударыня, — сказала она, желая поскорее забрать эту финансовую манну, — я уже дала вам первый совет, совет мудрости, помогающей мне; но я также и человеческое существо, и хочу ответить на вашу щедрость. Я знаю о планах, которые воодушевляют вас, и постараюсь помочь вам, чтобы вы могли довести их до конца!..Должна сказать вам, тем не менее, что вашей сопернице помогает ангельская фигура, хоть я и не в состоянии сказать, живёт это существо на земле или на небе. Благодаря своей оккультной силе, я увидела женщину, которую вы ненавидите, она в окружении сильной ауры ангела, который находится рядом с ней.

И словно борясь с осознание завидного финансового положения своей гостьи, добавила: — Мы должны быть очень осторожны, сударыня … Это небесное существо может защищать вашу соперницу от всех страданий, чуждых её судьбе …

— Но как это может быть?! — ошеломлённо спросила Клавдия Сабина.

— Нет ли у вашей соперницы детей, и нет ли среди них чистого и милосердного сердца?

— Есть, — слегка раздражённо воскликнула та, — хоть я и не знаю, которая из её двух дочерей находится в подобной ситуации. Но я здесь не для того, чтобы осуждать это, а из-за своего собственного интереса страстей. Зачем же ты мне говоришь об этой ангельской защите, непонятной для моего разумения?

— Сударыня, чтобы лучше помочь вам, мне понадобятся деньги на самые неотложные нужды, но должна предупредить вас, что мы рискуем увидеть бесполезными все наши усилия, поскольку Божий ангел может спутать удары зла, так как то страдания, как мы его понимаем, не существует для очищенных сердец. Тогда как тревога и боль могут затянуть обычные души в вихрь страстей и страданий мира, Дух, искупивший себя, создал в себе веру, которая связывает его с Всемогущим Богом. Этим незапятнанным сердцам, сударыня, земля не может породить мучение или отчаяние!

Клавдия слушала эти рассуждения, в высшей степени взволнованная, но потом, со всем своим решительным умом, заметила:

— Плотина, я предпочитаю не верить в эту так называемую защиту и принять помощь твоих оккультных сил, целиком веря в успех своих чаяний. Не впутывай меня в свои философские отступления, я хочу жить собственной жизнью. Что ты предлагаешь для моего счастья?

— Если вы решились, то мы должны призвать к более конкретным средствам.

— Мы должны изучить возможность уничтожить женщину, которую я ненавижу?

— В вашем положении и случае, вам стоило бы подумать не о разрушении её тела, А, скорее, о бичевании её души, зная, что единственная смерть, которая может быть применена к врагу, это смерть, которая навязана на существо вне могилы и во время жизни.

— Ты права, — с интересом прошептала Сабина. — Твои аргументы более разумны и практичны.

Каковы твои советы в мою пользу?

Плотина сделала долгую паузу, словно снова советовалась с оракулом, и в свете крохотного сияющего факела добавила:

— Сударыня, у вас уже была возможность организовать отъезд любимого человека в Тибур …

Должна сказать вам, что Император Элий Адриен, перед тем, как уехать в свои строящиеся в городе дворцы, где он будет дожидаться конце своих дней, должен был бы совершить последнее путешествие в провинцию, согласно его хорошо известной склонности… Вы будете вынуждены быть в его свите, и это будет возможностью разделить с дорогим вам человеком это путешествие.

— Вот как — явно очарованная, спросила Клавдия. — И что ты мне посоветуешь?

Тогда Плотина наклонилась, приложив свои губы к её уху, предложив ей ужасный преступный план, который гостья приняла с выразительной улыбкой.

Они ещё какое-то время говорили, как если бы их умы были в совершенной общности идей и принципов, тем более, имея одни и те же цели. Отметим, что, расставаясь, после того, как отдала колдунье все деньги, принесённые ею, Клавдия записала всё, что необходимо для её новой сообщницы, пообещав ей содействие.

Через несколько часов скромные носилки возвращались во дворец Лолия Урбика через дверь в глубине сада.

Два дня спустя мы находим у Гельвидия Люция Альбу Люцинию со своей верной подругой, которые что-то тихо обсуждали в одной из самых отдалённых комнат дома.

Туллия Севина, казалось, была в прекрасной физической форме, несмотря на тревогу во взгляде, в противоположность жене Гельвидия, которая, почти вытянувшись на постели, казалась охваченной глубоко подавленной.

— Люциния, дорогая моя, — с любовью воскликнула Туллия, — я уже знаю, что собрание будет этой ночью. Я в твоём распоряжении, мы можем без опаски пойти туда. Вечером мы можем выйти.

— Невозможно, — ответила явно больная бедная женщина, придав голосу тон мучительной меланхолии, — я чувствую себя глубоко уставшей и подавленной!.. Но я действительно решила призвать эти молитвы!.. Что-нибудь сверхъестественное должно придать мне внутренний покой. Я нее могу продолжать эту нравственную муку, отнимающую все мои силы.

Горькие слёзы оборвали её печальные слова.

— Я в любом случае пойду, — обняв её, сказала Туллия, — я уверена, что новый бог поможет тебе в твоей тягостной неуверенности!…

Видя её преданность и верность, Альба Люциния предупредила её:

— Дорогая моя, мне тяжело думать, что ты пойдёшь туда одна. Я попрошу Селию сопровождать тебя.

Туллия удовлетворённо улыбнулась, пока её подруга просила молодого раба позвать дочь.

Через несколько мгновений грациозная девушка появилась.

— Селия, — сказала ей мать взволнованно и грустно, — не могла бы ты провести этот вечер в компании Туллии на христианском собрании и совершить молитву для спокойствия твоей матери?…

Девушка жестом выразила своё удивление, и широкая довольная улыбка разлилась на её губах.

— Что не сделаешь для своей матери? — и она обняла её.

Альба Люциния почувствовала огромное утешение при этом проявлении нежности и добавила: —Дочь моя, я чувствую себя истощённой и больной, и поэтому решила призвать твоими молитвами Иисуса из Назарета. Ты прекрасно понимаешь, что мы не должны никому говорить об этом, не так ли?

Селия сделала выразительный жест, словно вспомнив о своих трудностях, и сказала: — Да, мама. Будьте спокойны. Где бы это ни было, я вместе с Туллией прочту необходимые молитвы! Буду просить Иисуса сделать тебя счастливой, и надеюсь, что его бесконечная доброта прольёт на твоё сердце нежный бальзам своей любви, которая наполняет нас жизнью и радостью. И тогда ты почувствуешь, как новые энергии сделают тебя счастливой…

Удивлённая её познаниями, Туллия Севина внимательно слушала её речи. Нежно обняв свою дочь, Люциния открылась:

— Селия глубоко познала Иудею в вопросах христианства. Она, хоть и юная, уже много страдала…

Но Селия, поняв при этих словах, что мать собирается вдаваться в подробности, касающиеся её тягостной истории любви, с нежностью воскликнула:

— Что вы, мама, от чего мне было бы страдать, если я всегда храню вашу любовь?

И оборвав тему ей персонального случая, спросила:

— В котором часу мы должны будем выйти?

— В начале вечера, — сказала Туллия, — поскольку нам ещё долго идти, а собрание состоится в месте рядом с Номентановыми воротами.

— Я буду готова к этому часу.

И все трое договорились о необходимых приготовлениях, и с наступлением вечера, облачённые в скромные тоги, Туллия и Селия взяли носилки, которые освободили их от усталости на большую часть пути, при пересечении наиболее часто посещаемых кварталов города.

Они вместе спустились к воротам Виминала, и, отпустив носильщиков, мужественно продолжили свой ход.

Ночь распустила свой веер теней над всей равниной. Было холодно, и они обе, укутавшись в свои шерстяные накидки, прятали свои головы в самой густой и самой тёмной их части.

Была уже ночь, когда они дошли до развалин старинной стены, которая укрепляла место в былые времена, но продолжали идти решительным шагом вдоль широких дорог…

Дойдя до Номентановых ворот, они оказались перед ближними холмами, по которым вытянулись пустынные и печальные кладбища, освещённые бледным светом луны.

По мере того, как они приближались к месту культа, они видели с каждым разом всё большее количество паломников, шедших теми же тропами к тем же целям. Это были тени, одетые в длинные тёмные туники, которые проходили рядом с ними, торопливым или медленным шагом, одни молча, другие едва слышно беседуя меж собой.

Многие держали в руках крохотные фонари, помогая своим спутникам видеть там, где слабый свет ночной звезды не мог рассеять густые тени.

Обе патрицианки, одетые крайне просто, неся тяжёлые плащи, не могли быть узнанными спутниками, которые шли в том же направлении. Они считали их за христианок, как и они сами, соединённых в вере и в идеале.

У грязных стен, окружавших руины больших зданий, Туллия удостоверилась, что место выходит как раз на притвор, сделав характерный знак креста двум христианам, которые под портиком принимали пароль от всех прозелитов — слово-пароль, бывший знаком, начерченным открытой ладонью специальным образом, лёгким для имитации. И тогда они вошли внутрь некрополя без малейших трудностей.

Оказавшись в притворе, толпа устраивалась на импровизированных скамьях, и можно было отметить, что в основном они все прятали головы под капюшоном, скрывая лица, одни боялись сильного холода ночи, другие волков измены, которые могли находиться здесь же, спрятавшись под образом баранов.

К лунному свету, омывавшему атмосферу, присоединялся свет факелов и фонарей, которые в основном находились вокруг зловещих руин, откуда апостол группы сторонников Христа должен был говорить.

Здесь и там кто-то тихо бормотал молитву, словно говорил с Агнцем Небесным от всего своего сердца; но из центра массы уже возвышались гимны, полные возвышенного религиозного восторга. Это были песнопения надежды, отмеченные особым отчаянием мира, они выражали христианские мечты о чудесном заоблачном царстве. В каждом стихе и в каждом звуке преобладали нотки тягостной печали от тех, кто оставлял земные иллюзии и фантазии, предаваясь смирению всех удовольствий, всех благ жизни, чтобы ожидать светлого вознаграждения Иисуса в небесной славе …

На импровизированных скамьях из необработанного дерева или камней, забытых здесь, сотни людей концентрировались в абсолютной задумчивости.

Глубокая тишина царила меж них, когда старую эстраду перенесли на место, где были сконцентрированы почти все огни.

Селия и Туллия заняли места там, где им было удобно. Позднее в бесконечности в вибрациях неописуемой красоты раздалось новое песнопение… Это был гимн благодарения Господу за его неисчерпаемое милосердие; каждая строфа говорила о примерах и мучениях Иисуса с чувствами, окрашенными высшим вдохновением.

Каким же было восхищение Туллии Севины, когда она увидела, как её спутница возвысила свой кристально чистый голосок, сопровождая пение христиан, словно она знала его наизусть! Жена Максимина Кунктатора не могла скрыть своих эмоций, глядя, как Селия поёт, словно птичка, изгнанная из рая!.. Её спокойные глаза поднялись к небосводу, который, казалось, фиксировал границы страны счастья между звёздами, сиявшими на небе, как ласкающие улыбки ночи. Стихи, вылетавшие из её уст, имели такое мелодическое богатство, вдохновлённое этой специфической музыкой, что её подруга разволновалась до слёз, чувствуя, как она уносится в божественные края …

Да, Селия знала это песнопение, наполнявшее её сердце нежными воспоминаниями. Сир учил её этому под пышными деревьями Палестины, чтобы её душа умела проявлять свою признательность Богу в часы радости. В этот момент, в общении со всеми духами, которые вибрировали также в своей вере, она чувствовала себя далёкой от земли, словно души её касалась высшая радость…

Затем вернулось молчание, и мужчина по имени Сергий Остилий появился на трибуне, открыв пергамент и взволнованно воскликнув:

— Братья мои, сегодня мы снова будем изучать наставления Учителя в главах Матфея с урока этой ночи: «те, кто есть истинные братья Мессии!..».

И развернув лист пергамента, который обесцветился со временем, Сергий Остилий не спеша прочёл:

«Иисус снова говорил с толпой, и вот появились братья и мать его снаружи, и захотели говорить с ним. Кто-то сказал ему: — Твоя мать и твои братья снаружи, они хотят поговорить с тобой.

Но Иисус ответил ему, говоря: Кто есть мать моя, и кто есть братья мои? Затем, вытянув руку в сторону учеников, сказал: — Вот моя мать и вот братья мои. Поскольку тот, у кого есть воля Отца моего, сущего на Небесах, тот есть мой брат, моя сестра и моя мать».

Закончив евангельское чтение, тот же спутник, занимавший трибуну, взволнованно высказался: — Друзья мои, чтобы пояснить эти наставления, знайте, что мне не хватает красноречия; и я приглашаю одного из наших присутствующих, чтобы он развил справедливые комментарии этой ночи …

Все взгляды, включая взгляд Туллии Севины, во время паузы стали искать почтенную фигуру Поликарпа, преданного апостола всех собраний. Туллия Севина отметила его отсутствие с огромным разочарование, такова была её вера, пропитавшая её молитвы, такими мудрыми и благожелательными были его слова. Горьким тоном Сергий Остилий объяснил им:

— Братья мои, вижу, ваши глаза с тревогой ищут Поликарпа, но прежде чем дать вам вести о нём, возвысим сердца наши к Тому, кто не пренебрёг защитой и жертвой …

Апостол нашей веры, несмотря на почтенную старость, приказом су-префекта Бибулия Квинта заключён в тюрьму Эскилина!

Будем же молить о милосердии Иисуса, чтобы он мог принять чашу нашей боли со смирением и покорностью.

Многие женщины стали оплакивать отсутствие этого великого человека, которого они любили как отца, и через несколько минут, когда никто не рисковал заменить его любящие и мудрые наставления, какой-то человек из плебса подошёл к трибуне, открыл своё лицо, охваченное страстной религиозностью, и сделал знак креста.

Факелы осветили его, и Селия со своей спутницей сразу же узнали его скромное и решительное лицо.

Этим человеком был Нестор, вольноотпущенник Гельвидия, который, помогая финансовому инспектору Фабьену Корнелию в кабинете самой префектуры преторианцев, не постыдился дать своё доказательство веры.

V Проповедовать Евангелие

Сопровождаемый внимательными и доверительными взглядами, Нестор начал говорить с трогательной искренностью:

— Братья мои, я чувствую, что моя духовная бедность не может заменить сердце Поликарпа на этой трибуне, но священный огонь веры должен поддерживаться в душах!

Взяв на себя ответственность говорить с вами этим вечером, я вспоминаю своё детство, когда я видел Иоанна, апостола Господа, который долгие годы просвещал Эфесскую церковь!

Великий евангелист в экстазе своей веры говорил нам о небе и своих утешительных видениях… Его сердце было в постоянном контакте с сердцем Учителя, от которого он получал божественное вдохновение как последний его ученик на земле, освящая свои уроки и слова возвышенным дыханием небесных истин!…

Я привожу эти далёкие воспоминания, чтобы напомнить, что Господь — это бесконечное милосердие. В своей материальной и нравственной бедности я жил лишь его неисчерпаемой добротой, и я хочу в этот момент призвать его милосердную помощь своему сердцу.

Со времён моего давнего детства мои глаза всегда обращались к возвышенным наставлениям его любви, и мне кажется, что я также видел его апостольство света для нашего искупления на мрачной поверхности земли. Иногда, подталкиваемый механизмом чудесных эмоций, я с нежностью видел его ещё в Тибериаде, где он учил нас истине, любви, смирению и спасению!.. Часто я воображаю, что эти ясные и священные воды поют в моём сердце гимн вечной надежды, и, несмотря на плотную завесу своей слепоты, я чувствую, что он находится в Назарете или Кафарнауме, в Кесарии или Бетсаиде, собирая заблудших овец в своей овчарне.

Да, братья мои, Учитель никогда не оставлял нас в своём божественном апостольстве. Его пронзительный взгляд ищет грешников в самых потаённых закоулках справедливости, и именно благодаря его бесконечной нежности нам удаётся идти вперёд в ущельях преступления и несчастья!..

Нестор долго говорил о своих самых дорогих воспоминаниях.

Его детство в Греции, благожелательные описания Иоанна-Евангелиста своим ученикам; проповеди и примеры Господа, его видения на небесных планах, воспоминания Священника Йоханеса, которому незабываемый апостол доверил рукописные тексты своего евангелия — всё это излагалось вольноотпущенником здесь же, перед этим собранием, в самых живых и впечатляющих оттенках.

Аудитория слушала его слова в волнении, как если бы Духи, перенесённые в прошлое на крыльях воображения, созерцали все эти события через его рассказ.

Даже Туллия Севина, которая была знакома с христианством лишь поверхностно, казалась крайне растроганной. Что касается Селии, то она с радостью принимала Нестора, восхищаясь его мужеством и верой перед лицом своего многообещающего материального положения у её отца, и говорила себе в то же время, что он никогда не открывал ей свои верования, даже во время уроков, которые ей давал, выказывая таким образом уважение к другим верованиям.

После воспоминаний об Эфесе в самых возвышенных аспектах он решил прокомментировать чтения этого вечера:

— Что касается сегодняшнего вечернего евангельского урока, вспомним, что Иисус не мог осуждать человеческие связи и священные связи семьи. Его слова, произнесённые для вечности, выказывали опасения и всегда будут выказывать его во всех ситуациях и во все будущие века, чтобы доказать, что братство является мишенью, и что мы все, люди и группы, общности и народы, являемся членами вселенского сообщества, братством, в которое мы все сольёмся однажды и навсегда, как возлюбленные братья.

Его наставления относятся к тем, кто, выполняя высшую и справедливую волю Отца, сущего на небесах, идёт в авангарде человеческих путей, как того требует его царство любви, полное бессмертных красот!

Те, кто умеет уважать в этом мире намерения Божьи со смирением и терпимостью, с покорностью и любовью, быстрее прибудут к Тому, кто сто лет назад открыл нам Путь, Истину и Жизнь! Эти любящие и праведные духи, внутренне освящённые пониманием и применением его наставлений в своей жизни, будут ближе к его милосердному сердцу, чьи святые пульсации отдаются в существе бесконечным величием, ощущаемым душой на каждом этапе жизни!..

Подобные существа отныне являются ближайшими братьями по евангельскому просвещению в осуществлении законов любви и прощения.

В чудесном свете этой истины мы должны расширять понятие семьи на вселенском плане, отрицая наш преступный эгоизм, который иногда штурмом берёт наше сердце. Создавая зародыши разногласий и страданий в самой семье.

Если человек — это божественная клетка общности, то семья — это священное ядро любого построения цивилизации. Человек, отделённый от блага, и семейный очаг, отравленный чувственными отклонениями, провоцирует особые нарушения равновесия, мучающие народы!…

Иисус знал все наши нужды и думал о нашем положении не только в функции преходящего времени, но и перед лицом будущих веков.

Думаю, что Евангелие не сможет быть понятым целиком в эти горькие времена разврата и разложения; но пока самые мощные силы мира концентрируются вокруг этой Империи, полной гордыни и жестокости, другие глубинные энергии работают над своим измученным организмом, готовя приход грядущих цивилизаций.

До сих пор римские орлы господствуют над всеми областями и морями; но придёт день, когда эти символы амбиций и тирании падут со своего пьедестала в буре пепла и теней!.. К управлению движением мира вперёд придут другие народы. Но пока агрессивный дух войны будет оставаться меж людьми, словно чудовище из руин и крови, это будет знаком того, что существа не организовались внутренне, чтобы быть братьями Учителя, чистыми и мирными.

Земля будет проживать свои эволюционные фазы боли и тягостного опыта, пока совершенное понимание Мессии не расцветёт во всём мире для душ.

До сих пор христианство множило слёзы своих мучеников; но Духи Господа, чьи голоса я слышал в свой юности во время священных уроков в церкви Эфесской, уверяли учеников Иоанна, что немного времени пройдёт, прежде чем прозелитизм Христа будет призван к сотрудничеству в сфере политики в мире, чтобы рассеять тени и смятение лживых ловушек …

В эти времена, братья мои, возможно, доктрина Учителя будет страдать от оскорблений тех, кто плывёт в широком океане земной власти, полной тщеславия и деспотизма. Возможно, закоренелые и неугомонные духи попробуют уничтожить ценности нашей веры, обратив её в политеизм, но горе тому, кто позволит подобное покушение перед лицом истин, ведущих и утешающих нас!..

В усилиях нашей веры никогда не будем забывать о призыве Господа к женщинам Иерусалима, плакавших, видя Его распятым на подлом кресте: — «Девы Иерусалима, не плачьте надо мной!

Плачьте над собой и детьми вашими! Потому что придут дни, когда скажут: — Счастливы бесплодные женщины, лона, которые не рожали, и груди, которые не кормили! И станут говорить горам: Падите на нас! И холмам: Покройте нас! — Потому что если таким образом обращаются с зелёным лесом что же станет с сухим?».

Горе тем, кто злоупотреблял именем Того, кто помогает нам на небе и знает наши самые укромные мысли, поскольку позже, как он и обещал, свет Всевышнего падёт на плоть, и голос с небес раздастся на земле через мягкие наставления и самые возвышенные пророчества! Если у людей отсутствуют их цели, армии ангелов должны будут прибыть к нам, подтверждая всё его милосердие …

Поскольку в душах и сердцах должно быть воздвигнуто царство Иисуса, оно никогда не сможет быть в согласии с этим миром с его политическими проявлениями, открывающими человеческий эгоизм или учения насилия, которые структурируют государства на земле!

Царство Господа буде долго страдать от «мерзости святого места» из-за ложного толкования людей, но придёт время, когда человечество, сегодня разлагающееся и коррумпированное, найдёт путь славного и свободного Иерусалима!..

Сохраним же в уме убеждение, что царство Иисуса не в храмах или в манускриптах, которые уничтожит время в своём непрестанном движении. Но что божественные основания должны быть созданы в человеке, чтобы каждая душа могла воздвигнуть это царство в себе самой ценой своих усилий и своих слёз на пути к славным обителям Бесконечности, где после путешествия мы будем ждать благословений Божьего Агнца, распятого на кресте, чтобы искупить нас от несчастья и греха!..

После молитвы Нестор закончил своё свидетельство под благожелательные и взволнованные взгляды всех тех, кто следил за его спонтанной речью через его евангельские рассуждения.

Многие в волнении плакали, разделяя впечатления оратора.

В начале христианства во время подобных ассамблей, когда доктринальное мессианство было полно чистых и простых наставлений, излагавший Благую Весть должен был разъяснять евангельские места, отвечавшие на вопросы тех, кто сомневался в практической жизни.

Поэтому после речи многие собратья подошли к Нестору, спрашивая его о простом братском мнении.

— Друг мой, — спросил один из присутствовавших знатоков, — как объяснить чувствительную разницу, существующую между Евангелием Матфея и Евангелием Иоанна, или между повествованиями Луки и посланиями Павла? Разве они все не были апостолами христианского наставления, вдохновлённого Святым Духом?

— Да, — отвечал Нестор, — но мы должны признать, что Иисус давал каждому труженику свою задачу. Если Лука и Матфей показали нам пастуха Израиля, собиравшего заблудших овец в овчарню истины и жизни, то Павел и Иоанн открыли Божественного Христа, Сына Живого Бога, в своей возвышенной вселенской миссии искупления мира.

— Нестор, — спросил другой, озабоченный нахождением внутреннего покоя через медитацию и изучение, — что случится со мной, жертвой интриг и клеветы моих соседей?… Я хочу узнавать и прогрессировать в вере, но провокации злословия не позволяют мне этого.

— А как ты сможешь идти к Иисусу, будучи узником мирского мнения?! — спросил внимательный вольноотпущенник Гельвидия. — Наука благополучия состоит не только в искусстве не беспокоить нашими мыслями и действиями каждого, но и делать так, чтобы другие не интересовались постоянно нашей личной жизнью.

— Учитель, — воскликнула пожилая женщина с печальным лицом, обращаясь к бывшему рабу, — меня одолевают страдания!.. Молитесь за меня, чтобы Иисус ответил на мои мольбы!…

— Сестра моя, — пылко ответил ей Нестор, — ты забыла, что Иисус советовал нам никогда не называть себя «учителем» между собой? Я лишь скромный служитель его служителей, недостойный смахнуть пыль с сандалий единственного и божественного Учителя. Не поддавайтесь грусти и жалобам, поскольку в том, что касается веры, есть только вы, чтобы дать Иисусу свидетельство вашей любви и доверия. К тому же, стоит вспомнить, что земля — это не рай, мы должны быть внимательными к советам Мессии, который говорит, что для того, чтобы достичь небесного счастья, надо со смирением взять свой крест и следовать ему.

В этот момент его взгляд пронзил толпу верующих вокруг него, и он узнал Селию и Туллию, которые любезно приближались. Удивлённый, вольноотпущенник поприветствовал их, а девушка обратила к нему слова, полные радости и симпатии.

— Нестор, — лучась радостью, воскликнула Селия, — почему ты никогда не говорил мне о своих убеждениях, о вере?

— Дитя моё, несмотря на своё христианское усердие, я не мог пренебрегать принципами семьи, которая дала мне свободу.

Они были счастливы и обрести себя в одной и той же вере, испытывая удовлетворение от взаимного общения, когда ещё большее удивление потрясло их.

На только рождающемся рассвете, когда большинство спутников отправлялись в обратный путь в город, они увидели, как из различных групп появился молодой сильный и симпатичный, который направлялся к трибуне с блистающим взглядом, полным тревог и радости. С раскрытыми объятиями он подошёл к Нестору и Селии, когда вольноотпущенник и молодая патрицианка одновременно воскликнули в один голос, охваченные волнением и глубокой радостью: — Сир!… Сир!…

— Отец мой! Селия!

И молодой человек почти соединил их в едином объятии любви и счастья.

Туллия Севина в ошеломлении смотрела на эту трогательную сцену. Альба Люциния уже говорила ей об интимной драме её дочери, и жена Максимина с трудом допускала обстоятельства, которые привели девушку к этой встрече с непредвиденными последствиями.

Отсутствие Поликарпа, которые мешали ей просить о молитве для домашнего счастья своей подруги, согласно её вере; тот факт, что её видели вместе с Нестором, когда она предпочла бы хранить в тайне её присутствие в этих местах и её неожиданную встречу с Сиром, очень раздражали её. Но радостная Селия, будучи не в состоянии выразить свою радость при мысли, что Нестор — отец её духовного жениха, представила ей молодого человека, которого молодая патрицианка вынуждена была вежливо приветствовать, ввиду обстоятельств.

С глазами, наполненными слезами, бывший пленник обнимал своего сына и посылал Иисусу свою глубокую признательность, выражая реальное удивление, узнав, что его сын также является вольноотпущенником Гельвидия Люция, что лишь усиливало его благодарность своим освободителям.

И пока все расходились, группа беседовала с всё растущим интересом.

Отвечая на вопрос Селии, молодой человек объяснил, что в порту Кесарии он был отдан капитану Веттию Квинту, который был личным другом Гельвидия, и который настоял на предоставлении ему свободы, любезно отведя его на берега Кампании. Оттуда корабль перевёз его к Остии в компании экипажа. И он решил остаться в Риме, в надежде получить вести от своего отца или той, которая наполняла его сердце любящими и вечными воспоминаниями.

Довольная Селия улыбалась, чувствуя себя самой счастливой из существ на этом одиноком печальном кладбище.

Но лунный свет уже рассеивался. Лишь несколько звёзд блестели под мрачным небосводом, предсказывая свет зари.

И тогда Туллия Севина вспомнила, что им было бы лучше вернуться домой как можно быстрей.

Нестор ощущал огромное желание слышать своего сына, рассказать ему о событиях, прожитых им в прошлом, и узнать малейшие детали со времени их разлуки, такой тягостной и долгой, о заметив его близость с молодой патрицианкой, воздержался от любых комментариев, оставаясь в спокойном ожидании, поскольку догадывался о романе этих двух существ, едва вышедших из отрочества.

Бывший раб сохранял сдержанное отношение и, пока Туллия Севина проявляла тревогу, молодые люди обменивались по пути своими воспоминаниями или своими надеждами на Иисуса, при мягком свете звёзд, бледневших на небосводе.

Смешиваясь с другими на обратном пути, они шли теперь вместе с беззаботными радостными крестьянами, направлявшимися к городу в первые рассветные часы, неся плоды своего поля, которые они собирались продать на рынке. Но в группе наших героев никто не заметил, как за ними осторожно следовали две тени, неузнаваемые из-за надвинутых на лица капюшонов.

Нестор и Сир сопровождали обеих патрицианок до резиденции Гельвидия Люция, где Туллия Севина простилась с ними и пошла отдыхать ввиду обстоятельств и согласно восстановленному плану, тогда как отец и сын отправились обратно той же дорогой, пока не добрались до окрестностей Салариновых ворот, к жилищу Нестора, где они передохнули.

И там Нестор, будучи не в состоянии заснуть из-за эмоций, пережитых им в течение этой ночи, слушал рассказ сына вплоть до восхождения солнца, осознавая, что теперешними обстоятельствами им будет навязана новая фаза жертв.

Солнце уже раскидывало свои лучи во все стороны, когда вольноотпущенник Гельвидия, слегка уставший, несмотря на радость встречи со своим сыном, сказал, с нежностью обняв его: — Сын мой, я благодарю Господа за радость вновь обрести тебя свободным, целым и невредимым, за мысль, освещённую нашими глубокими надеждами в Иисуса Христа, но отныне я боюсь за тебя, как любящий и нежный отец.

Думаю, что, несмотря на веру, которую ты выказываешь, ты не смог совладать с молодым сердцем идеалиста в нужный момент, поскольку ты понимаешь жизнь такой, какова она для тебя сейчас, и ты способен признать бесполезность любой фантазии о преходящем счастье в этом мире!..

С другой стороны, я хвалю твоё искреннее поведение и радуюсь твоим усилиям в освящении твоей любви.

Я согласен с тем, что теперь мы будем призваны к тягостным свидетельствам нравственного мужества, поскольку семья Селии никогда не сможет терпеть никаких претензий с твоей стороны…

Отдыхай, сын мой! Тебе нужно набраться энергии! Что касается меня, то теперь я могу спать спокойно… Я воспользуюсь этим, чтобы поехать в Велабр, где я последую твоей информации, чтобы принести все вещи, которые принадлежат тебе, и в то же время проинформирую инспектора Фабьена Корнелия, что не смогу работать сегодня.

И подчеркнув свои слова довольной улыбкой, заключил:

— Отныне мы всегда будем вместе для осуществления одной и той же задачи, и останемся здесь столько, сколько позволит Иисус.

В ответ Сир взволнованно поцеловал ему руку.

Прежде чем отправиться в Велабр, один из самых бедных и популярных кварталов Рима, вольноотпущенник зашёл в префектуру преторианцев поговорить с ликтором Домицианом Фульвием, человеком доверия, чтобы просить его проинформировать инспектора о том, что он будет занят сегодня, и поспешил заняться перевозом вещей сына к себе..

Он чувствовал тревогу и подавленность в сердце из-за происходящих событий, и отдыхал прежде всего в вере, моля Иисуса даровать ему правильное вдохновение для решения всех проблем.

Что касается Туллии Севины, то, слегка разочарованная, она утром рассказала своей подруге обо всём произошедшем накануне вечером. Альба Люциния в удивлении выслушала её, чувствуя, как её сердце наполняется мрачными предчувствиями. Она позвала дочь в свой кабинет отдыха, но, отметив её спокойствие и получив обещание уважать советы отца, она постаралась успокоиться.

Прибыв в свой кабинет рано утром, Фабьен Корнелий принял с визитом Павсания, который в Риме руководил слугами в доме его зятя, и который настойчиво просил аудиенции с ним, почтительно представившись:

— Прославленный Инспектор, подчиняясь священным намерениям богов, я пришёл сюда проинформировать вас о серьёзных событиях, произошедших этой ночью.

— А что значит, серьёзных событиях? — явно взволнованный, спросил тесть Гельвидия.

Павсаний тогда рассказал ему о том, что случилось. С усердием ко всему, что касается имени и положения своего хозяина, и, насыщая свои утверждения льстивыми и преувеличенными выражениями почитания его авторитета и престижа, он заявил, что следил за двумя женщинами.

— Так, значит, Нестор христианин? — в восхищении спросил инспектор. — Я с трудом в это могу поверить.

— Хозяин, клянусь милостями Юпитера, я говорю правду! — ответил Павсаний, принимая скромную позу перед лицом власть предержащего.

— Гельвидий действовал в спешке, — сказал горделивый патриций, словно разговаривая сам с собой, — дав подобному человеку такие большие полномочия в рамках нашей деятельности; но сегодня же я приму необходимые меры, а тебя благодарю за твои добрые услуги.

Павсаний удалился, а Фабьен Корнелий, тем более не знавший о романе Сира с его внучкой, воспылал гневом на обоих бывших рабов, которые стали тревожить его семейный покой.

Воспользовавшись отсутствием зятя, который всё ещё был в Тибуре, он предпринял все необходимые на его взгляд меры, не колеблясь в исполнении своих решений по этому поводу.

В первые часы пополудня, подчиняясь приказам, исходящим из имперского правосудия, к общему жилищу, где проживали отец и сын, подошло отделение преторианцев.

Когда их вызвали, оба вольноотпущенника поняли серьёзность ситуации, догадавшись, что кто-то выдал их. Они обнялись во взаимной молитве, словно желая обновить свои обеты доверия и веры в божественное провидение, обещая друг другу максимум мужества и смирения перед лицом тревожных баталий, которые уже предвидели.

В присутствии солдат Нестор спокойно спросил командовавшего преторианцами ликтора: — Что тебе от меня надо, Помпоний?

— Нестор, — ответил начальник отделения, который знал его лично и был его другом, — я пришёл от имени инспектора Фабьена Корнелия, приказавшего заключить в тюрьму тебя и твоего сына, посоветовав тщательно следить, чтобы вы не убежали.

Затем, развернув пергамент, он показал им приказ, написанный его рукой, на что вольноотпущенник заявил:

— А ты, наверное, думал, что мы будем сопротивляться? Береги этот приказ и не беспокойся о своём мече, поскольку лучшим является оружие не того, кто командует, а того, кто подчиняется..

После этих слов узники предстали перед солдатами и направились к префектуре, где инспектор хотел любой ценой в частном порядке допросить того, кто помогал ему в его функциях.

Разлучённый с Сиром, который был помещён в прихожей под охраной преторианцев, Нестор был отведён в большую комнату, куда несколько минут спустя прибыл старый римлянин, выражая взглядом гнев, затронутый в своём достоинстве.

— Нестор, — грубо воскликнул он, — мне рассказали о серьёзных событиях, которые произошли сегодня ночью. Я не могу разобраться в ситуации, не услышав тебя, чтобы не использовать негативно разоблачение, которое мне преподнесли.

— Спрашивайте, мой господин, — сказал ему бывший пленник со спокойствием в голосе, — я вам отвечу со всей искренностью.

— Ты христианин? — с глубоким интересом спросил инспектор.

— Да, милостью Божией.

— Какой абсурд! — возмущённо ответил Фабьен Корнелий. — Почему же ты обманул нас таким образом? Ты считаешь разумным издеваться над тем, что мы тебе даровали? Так-то бы возвращаешь наше уважение и доверие?

— Хозяин, — огорчённо отреагировал бывший пленник, — я всегда глубоко уважал все положения и верования других людей; что же касается того, что я вас обманул, то я прошу вас пояснить ваши обвинения, поскольку никто вплоть до этого дня в этом доме не требовал от меня заявлений по поводу моих религиозных убеждений.

Фабьен почувствовал внутреннее спокойствие, двигавшее человеком, стоявшим перед ним, и сказал себе, что бесполезно призывать к тем или иным обстоятельствам, чтобы он отрёкся от своих убеждений ради решения деликатной ситуации, которая возникла между ними. Он гордо посмотрел на него сверху вниз и энергично проговорил по слогам:

— Считаю, что твои заявления являются оскорблением моему авторитету и неблагодарностью к тем, кто протянул тебе благотворительную и дружескую руку.

— Но, господин, разве говорить правду — это оскорбление? — спросил Нестор, желая быть понятым.

— А ты знаешь, какое наказание ждёт тебя? — в дурном настроении ответил инспектор.

— Я не боюсь наказаний тела, имея спокойную и ясную совесть.

— Это уж слишком! Твои слова всегда остаются словами невыносимого и гнусного раба!…

Довольно! Я расскажу Гельвидию о твоём презренном поведении.

Он позвал Помпония Грата, чтобы услышать его заявления, и пока Нестор был вынужден объяснять своё состояние адепта и пропагандиста христианства, подтверждая, что он отец Сира, и, предоставив другую информацию, чтобы удовлетворить власти, гордый патриций удалился в комнату, тяжело ступая по земле.

— Нестор, — воскликнул Помпоний Грант, принимая важный вид в своей возможности судебного следователя в данном случае, — ты знаешь, что твои утверждения лишь усилят основу процесса, результатом которого станет твоё собственное осуждение. Ты знаешь, что Император справедлив и великодушен для всех тех, кто вовремя раскаялся и отрёкся от такого неразумного и несчастного отношения, как твоё. Почему бы тебе сейчас не отречься от подобного колдовства?

— Отрицать свою христианскую веру значило бы предать свою собственную совесть, — спокойно ответил вольноотпущенник. — Впрочем, я не сделал ничего, в чём должен был бы каяться.

— Но ты же не был рабом? Если ты происходишь из тяжкого и нищего сословия, почему бы тебе не договориться со своими личными идеями в знак благодарности к тем, кто дал тебе независимость?

— В плену я никогда не прекращал культивировать в себе истину, как лучший способ почитать своих хозяев; но даже в этом случае на мне всегда лежало иное бремя, мягкое и лёгкое, и это бремя Иисуса. И теперь я верю, что Божественный Господь призывает меня к свидетельству веры!..

— Ты роешь пропасть страданий своими собственными руками, — равнодушно сказал ликтор.

И с большим интересом, опираясь на свои слова, добавил:

— Теперь ты должен сказать, где собираются эти ассамблеи, чтобы власти смогли преследовать их кампанию и очистили город от самых опасных элементов.

— Помпоний Грат, — во всеуслышание заявил Нестор, — я не могу ответить на это, поскольку истинный адепт Иисуса не знает, что такое донос и не бежит от ответственности веры, обвиняя своих братьев.

Ликтор разозлился, резко ответив:

— И ты не боишься наказаний, которые заставят тебя сделать это в нужный момент?

— Нисколько. Призванные к свидетельству в Иисуса Христа, мы не можем бояться светских привычек.

Помпоний изобразил тогда красноречивый жест, словно вспомнил о какой-то новой возможности, и заметил:

— Кстати, у нас есть другие источники, чтобы отыскать глупых конспираторов. Ещё сегодня и здесь же мы услышим тех, кто передал нам информацию насчёт тебя.

— Да, — ответил Нестор, не меняя выражения лица, — те лучше пояснят справедливость Империи.

Затем группа вооружённых солдат вышла из префектуры, эскортируя двух обвиняемых в Мамертинскую тюрьму, где последние были брошены в самые сырые камеры.

Но новой информации от Павсания было недостаточно для ликтора Помпония Грата, который, с разрешения инспектора Фабьена Корнелия, вызвал его для дальнейших своих поисков.

В этот же день какая-то тень с наступлением ночи проникла в резиденцию Лолия Урбика, чтобы сделать подобный донос.

Это была Атерия, которая, независимо от Павсания, также была в катакомбах, выполняя свою гнусную работу, прилагая свою ловкость и коварство, чтобы держать Клавдию Сабину в курсе всего, что происходило.

Таким образом, прежде чем вернуться в Тибур, после недели отдыха у себя, бывшая плебейка предупредила Бибулия Квинта о собраниях христиан за Номентановыми воротами, описывая ему картины мятежа, чтобы обострить в нём боязнь заговоров, которыми характеризовались политические руководители той эпохи.

Во время следующего собрания на заброшенном кладбище появились многочисленные отделения преторианцев.

Были произведены сотни арестов.

Мрачные камеры Капитолия и тюрьмы Эскилина были полны, и самым опасным было то, что среди узников были представители всех общественных классов.

В раздражении Император приказал устроить индивидуальные суды, чтобы определить ответственность каждого, назначив многих сановников двора для нужд дознания.

Элий Адриен никогда не действовал как Нерон, который систематически приказывал уничтожать христиан, не задумываясь о вине каждого индивидуума, в согласии с законными мерами, как юридическое развитие Римского государства; но он тем более никогда не прощал адептов Христа, которые имели нравственное мужество не изменять своей вере перед лицом власти или силы её служащих.

Начались жестокие и ужасные допросы.

Терпящие страдания и боль семьи были брошены в тюрьмы, моля о милосердии своих палачей.

Все те, кто отрекался от своей веры в Иисуса перед образом Юпитера Капитолийского, принося ему клятву в вечной верности, могли свободно вернуться домой, обретая тем самым свободу и право на жизнь; те же, кто не простирался перед римским идолом, кто был непоколебим в своей христианской вере, могли рассчитывать лишь на муки, если не смерть.

Из трёх сотен существ только тридцать пять подтвердили свою веру в Иисуса Христа с неизменной искренностью и страстью.

Для них двери тюрьмы закрылись немилосердно и безнадёжно. Среди осуждённых находились Нестор с сыном, верные Иисусу и его милосердным идеям, убеждённые, что любая жертва, имея свою причину, является дверью, открытой к свету и свободе.

VI Визит в тюрьму

Весть об этих событиях скоро дошла и до резиденции Гельвидия Люция, вызвав волнение и тревожные перспективы.

Несмотря на веру, укреплявшую сердце, юную Селию охватила глубокая скорбь, и единственным утешением было услышать своего деда, который в это время уже с интересом читал Евангелия и Послания апостола Павла, обретя в душе ту же веру, которая уже освещала столько героев и мучеников.

Оба они проводили часы в нежных доверительных беседах, сидя на террасе дворца на Авентинском холме, любуясь медленным течением чистых вод Тибра или в задумчивости глядя на небо. Обращаясь к своему опыту, почтенный Кней Люций утешал подавленную внучку. Они цитировали те же евангельские тексты, выражали одни и те же впечатления.

Что касается Альбы Люцинии, то после энергичных осуждений, услышанных от своего старого отца в отношении доноса Павсания, она чувствовала большое утешение в уверенности, что её муж вернётся в скором времени и окончательно к семейному очагу, подчинившись неожиданному приказу имперского правительства.

Бедная женщина относила эту радость на счёт молитв Туллии и своей дочери, благодаря нового бога в глубине своей души, поскольку возвращение Гельвидия было бальзамом для её измученного сердца.

И в самом деле, через несколько дней трибун уже возвращался в свои пенаты со вздохом удовлетворения и облегчения, выполнив все обязательства, которые удерживали его на любимом месте Цезаря.

Будучи в курсе событий, касающихся Нестора и его отношения, неприятно удивлённый патриций хотел вытащить бывшего пленника из этой деликатной ситуации; а узнав, что именно отец Сира восставал в Риме, осложнив тем самым его нравственные заботы, Гельвидий Люций жестом выразил своё удивление и сомнение. Но он выслушал до конца рассказ своего тестя, глубоко раздражённый поведением своей жены, которая позволила дочери появиться на этом собрании, которое, по его мнению, было достойно осуждения.

Альба Люциния, в свою очередь, отнеслась к упрёкам с необходимым для семейной гармонии смирением, и, далёкая от желания мучить себя новыми жалобами, заставила замолчать свои собственные огорчения, скрывая от него гнусное отношение к ней Лолия Урбика, а также свои опасения в отношении Клавдии Сабины после доверительных слов Туллии, ранивших её сердце.

Благородная женщина, обладая возвышенными способностями преданности своему семейному очагу и размышлений о проблемах жизни в целом, совершала истинные чудеса любви и преданности, чтобы её муж мог обрести вновь душевный покой.

На следующий после возвращения день Гельвидий Люций предпринял все меры, чтобы увидеться с Нестором в Мамертинской тюрьме.

Появление Сира в столице Империи было для него невероятным фактом. Он не мог поверить, что вольноотпущенник, кому он во всём доверял, и чьё поведение завоевало его любовь, мог быть отцом человека, которого он ненавидел всей душой. Таким образом, он хотел сам удостовериться в правдивости событий. К тому же, если бы факты оказались ложными, он задействовал бы весь свой личный престиж у Императора, чтобы избежать мучений и смерти узника.

Однако реальность нарушит его планы без малейшего призыва с его стороны.

Прибыв в тюрьму, он смог добиться у Сикста Плоция, офицера, охранявшего здание, безусловное разрешение, чтобы пообщаться с узником, как он сочтёт нужным.

Немногим позже он уже шагал по коридорам и спускался по подземным лестницам, проходя вдоль грязных камер, куда, по всей очевидности, едва проникал слабый свет, где он не замедлил найти Нестора в компании с сыном. Оба были изуродованы до такой степени, что патриций, то ли по причине физической подавленности молодого человека, то ли из-за темноты камеры, сразу и не признал Сира, и взволнованно обратился к вольноотпущеннику:

— Нестор я знаю причины, по которым тебя доставили в тюрьму, и не колебался прийти сюда, чтобы лично услышать тебя, таким сильным было моё удивление от изложенных мне фактов!

Слова были произнесены чувственным тоном и с симпатией, которые бывший раб принял как мягкое утешение сердца.

— Хозяин, — почтительно ответил он, — в глубине моей души я благодарен за ваш великодушный порыв … В этих камерах находятся также безумцы и прокажённые, но вы не колебались в том, чтобы принести вашему ничтожному рабу слова призыва и утешения!…

— Нестор, — с уважением продолжал Гельвидий, — мой тесть передал мне некоторые факты о тебе, которым я с трудом верю, несмотря на его почтенность как человека публичного, и его отцовский интерес ко мне.

В этот момент отец и сын с тревогой смотрели на человека, от которого, возможно, зависела их свобода, а Сир отступал в глубь камеры, опасаясь подозрительной тревоги, с которой Гельвидий Люций рассматривал его.

Трибун продолжил:

— Я не мог согласиться в целом с тем, что мне рассказали, и пришёл лично услышать твой собственный рассказ.

И акцентируя эти слова, он его внезапно спросил:

— Значит, ты христианин?

— Да, хозяин, — прошептал тот, словно вынужденно отвечая на такую великую милость, которая была ему оказана. — Я обещал Иисусу, в глубине души, что никогда не отрекусь от своей веры.

Трибун потёр характерным для него жестом лицо, и огорчённо, подавленным тоном добавил: — Никогда бы не мог подумать, что поселю христианина в своём доме, и я пришёл сюда в искреннем желании защищать твою свободу.

— Благодарю вас, хозяин, от всего сердца и не забуду вашего вмешательства, — с болезненным спокойствием добавил Нестор.

— Интересуясь твоей судьбой, — в смущении продолжал Гельвидий, — я навестил сенатора Квириния Брута, которому поручено имперской властью вести процедуры, касающиеся христианских агитаторов, — и ещё вчера узнал, что тринадцать заключённых осудили на вечную ссылку и двадцать два будут приговорены к смерти от пыток.

Несмотря на своё религиозное усердие, оба узника стали мертвенно-бледными.

Гельвидий Люций же оставался невозмутимым.

— Среди этих последних я увидел твоё имя и имя молодого человека, который, как мне сказал, является твоим сыном. Что скажешь на это? Не желал бы ты, например, отречься от веры, которая принесёт тебе лишь подлую смерть в самых ужасных муках? А тот, кто с тобой, действительно ли сын тебе? Скажи мне что-нибудь, что могло бы прояснить ситуацию и дало бы мне основание для справедливой защиты…

— Хозяин, — стал говорить вольноотпущенник, призвав все свои силы, чтобы не ослабеть в своём свидетельстве, — моя благодарность за ваш великодушный интерес будет вечной! Ваши слова волнуют самые тонкие фибры моей души!… Слушая вас, я чувствую, что должен был бы следовать вашим шагам со смирением и покорностью по всем дорогам; но также во имя любви к своей вере я не могу уступить своему соблазну свободы!.. Иисус возлагает на меня своё мягкое и божественное иго… Любя вас, хозяин, я не могу изменить Иисусу перед лицом теперешних обстоятельств моей жизни … Если Учитель из Назарета, чистый и невинный, дал себя распять на кресте во имя искупления всех грешников мира, почему я должен избежать жертвы, если я чувствую себя переполненным грязью греха? Я никогда не смогу сознательно отречься от веры, которая была светом души моей в течение всей жизни!… Смерь меня не страшит, поскольку по ту сторону мученичества и могилы бессмертная заря расцветает для нашего духа!

Гельвидий Люций удивлённо слушал эти изъявления надежды в духовной жизни, от понимания которой его менталитет был очень далёк, тогда как Нестор продолжал говорить, устремив на сопровождавшего его молодого человека свои влажные от слёз глаза:

— Однако, хозяин, я являюсь отцом, и как таковой, ещё хрупок как человеческое существо! Не надо интересоваться мной, неудачником и больным стариком, для меня смертный приговор во имя дела Иисуса должен представлять божественной благословение!.. Если возможно, спасите моего сына, чтобы он мог служить вам!..

Сир следил за поведением отца с тем же духом страсти и решительности, желая протестовать против этой просьбы, выказывая также предпочтение жертвенности; но вольноотпущенник продолжал с едва сдерживаемыми слезами, обращаясь к трибуну, который слушал его, в высшей степени удивлённый:

— Знайте, хозяин, что я в курсе горького и тягостного прошлого, и очень сожалею о поведении сына в вашем доме в Антипатрисе!… Прошу у вас прощения за те мучения, которые причинила его юность!.. Мой бедный Сир подчинился порывам сердца, не слушая разума, который должен был бы давать ему советы, но в унынии этих мрачных камер он дал слово, оказавшись на свободе, никогда больше не поднимать глаз на обожаемое дитя, этого архангела небес в вашем семейном очаге … Если вы потребуете, хозяин, Сир навсегда покинет Рим, чтобы никогда более не мешать вашему домашнему счастью!..

Но выражение лица Гельвидия стало решительным, словно он принял неумолимое решение.

С чистого великодушия он перешёл к самому жёсткому отказу в присутствии своего бывшего пленника Антипатрии, принципы которого он никогда не сможет выносить.

— Нестор, — почти грубым тоном воскликнул он, — ты знаешь о тех тёплых чувствах, которые я к тебе питаю, но никогда я не мог предположить в тебе христианина и конспиратора, и ещё меньше я мог вообразить, что ты мог бы породить существо, подобное этому. Как видишь, я не могу ходатайствовать в пользу вас обоих… Некоторые деревья иногда умирают от гниения собственных ветвей!.. Я пришёл сюда, чтобы помочь тебе, но нахожу реальность, которая мне невыносима. Поэтому я предпочёл бы как можно быстрее забыть о вас.

— Хозяин… — снова прошептал вольноотпущенник, словно желая удержать его дружбу, прося у него прощения, и умереть с уверенностью, что трибун искренне признал его благодарность.

Но Гельвидий Люций бросил на них тёплый взгляд и, поправив свою тогу, собираясь сразу же удалиться, в порыве воскликнул:

— Это невозможно!

Сказав это, он повернулся спиной к узникам и, позвав обоих сопровождавших его охранников, спешно удалился, а оба узника смотрели вслед его решительному и надменному силуэту, и вытягивали уши, вслушиваясь в шум удалявшихся его шагов, словно ощущали в последний раз надежду, которая могла бы их привести к свободе.

Нестор задыхался, а поток слёз переполнял его глаза, чтобы смягчить его боль, в то время как Сир бросился к его ногам, и, целуя ему руки, прошептал:

— Отец мой! Отец мой!…

Оба они хотели было вернуться к любованию ослепительного солнца жизни, почувствовать эмоции природы, но удушливая атмосфера тюрьмы стесняла им дыхание.

Тем не менее, на следующий день пополудни Сикст Плоций получил приказ имперского правосудия отделить тринадцать узников, предназначенных для постоянной ссылки, соединив всех оставшихся в менее печальной и более просторной камере.

Обоих вольноотпущенников вывели из камеры и перевели к другим осуждённым.

Их новая камера также находилась в подземной части, но через одну из стен можно было видеть небо сквозь толстые прутья.

Опустившиеся сумерки проливали на город чудесные чернила, и все измученные узники созерцали дома на горизонте, охваченные бесконечной радостью.

Вдали на тёмно-синем небосводе зажигались первые звёзды!..

Поликарп, почтенный проповедник Номентановых ворот, переведённый из Эскилина в Капитолий, чтобы оказаться вместе со своими спутниками, начертал в воздухе крест своей морщинистой рукой… И тогда все братья по вере, среди которых были несколько женщин, сели наземь и, созерцая прекрасное звёздное римское небо, принялись петь гимны преданности и радости.

Надежды в стихах, которые должны были возносить их к Иисусу, выражая любовь и веру этих смиренных сердец, опьянённых нежных обетами его Царства …

Мало-помалу серебристые голоса становились громче в гармонии, произнося строфы осанны и надежды! Неощутимые духовные существа преклоняли колени перед осуждёнными, и мягкое эхо кифар невидимого мира достигали их ушей …

И несколько охранников-преторианцев, услышав их песнопения веры, сравнили голоса этих тревожных сердец с агонией соловьёв, заколотых кинжалами при полном лунном свете в бескрайнем пространстве.

Пока узники ждут дня, назначенного к казни, сопроводим наших героев в развитии их повседневной жизни.

После визита в Тибур Элий Адриен, желая удостовериться в ценной помощи Гельвидия Люция в своих экстравагантных построениях, пригласил его навестить его с семьёй, засвидетельствовав ему свою признательность.

В названный день, за исключением Селии, которая не могла скрыть своего подавленного состояния, трибун со своей семьёй, в сопровождении Кая Фабриция и Фабия Корнелия, появились на банкете, который Император предложил им.

Адриен принял их с чрезвычайно любезностью, упоминая во время полуденного обмена мыслями самые различные темы, касавшиеся общественной и политической жизни Империи.

В какой-то момент, после обычных дегустаций, Адриен обратился к Гельвидию Люцию: — Друг мой, основной целью этого приглашения является желание поблагодарить тебя за ценную помощь в осуществлении моих планов в Тибуре. Откровенно говоря, твоя работа превзошла мои самые оптимистичные ожидания!

— Благодарю тебя, Августейший! — удовлетворённо и взволнованно ответил патриций.

И, словно желая сменить тему разговора, Император с живым интересом спросил его: — Когда же ты выдашь замуж свою дочь? Я собираюсь совершить долгое путешествие в Грецию перед тем, как окончательно удалиться в Тибур, не хотел бы уехать, не увидев счастья жениха и невесты.

Указав на Кая, который ощутил огромную радость, видя имперский интерес к его дому, Гельвидий ответил: — Августейший, вы доставляете нам честь своим великодушным вниманием. Брак моей дочери зависит лишь от её жениха, который набирается опыта жизни перед тем, как ответить на призыв любви.

— В чём дело, Кай? — с широкой улыбкой спросил Император. — Чего ты ждёшь? Если Венера ещё не сильно постучала в ворота твоей души, ты не можешь поддерживать обещаниями сердце, ждущее тебя по любовной весне.

— Ваши речи, Цезарь, — величественно ответил Кай, — утешают мой разум как лучи солнца; но поскольку я должен заменить Венеру на Юнону в своём домашнем алтаре, я жду благоприятного случая для моего будущего спокойствия.

Элий Адриен сделал красноречивый жест, посмотрев своим таинственным взглядом на Гельвидия Люция, и добавил:

— Тогда ожидаемый случай, должно быть, настал. Мудрость древних утверждала, что лучший способ говорить с родителями — это делать добро их детям, именно поэтому я решил заняться приданым молодой Гельвидии, дав ей чудесное имение в окрестностях Капуи, у подножия Волтурно, где плодов виноградников и оливковых деревьев будет достаточно, чтобы поддерживать счастье семьи с течение ста лет существования без каких-либо материальных забот.

Дыхание радости оживило все лица, особенно лица Гельвидия Люция и его жены, которые, счастливые, переглядывались, охваченные искренней признательностью спонтанному великодушию Императора, к которому с наибольшим почтением обратился Фабий Корнелий, благодаря его от имени всех присутствовавших за царский подарок.

Кай Фабриций, не скрывая радости, сжал руки своей невесты, воскликнул:

— После слов Фабия мы хотим выразить нашу признательность вашему великодушию, Августейший! Ваша мысль выражает щедрость и власть над миром!.. И поскольку дата свадьбы зависит от меня, то мы наметим её на будущий месяц, если вам это подойдёт!… Наше единственное желание — чтобы вы почтили нас своим присутствием, потому что в силу вашей отцовской протекции мы ощущаем, что боги благословляют и ведут нас!..

— Да, — поразмыслив, подтвердил Адриен, — в следующем месяце я собираюсь осуществить своё последнее путешествие в Италию и Грецию. Я обещал своим друзьям в Афинах, что не удалюсь в Тибур, не повидав их в последний раз! А до этого я думаю отметить инаугурацию новых зданий города[2] публичными празднествами. Поэтому воспользуемся случаем, чтобы твоё счастье сбылось.

Альба Люциния со слезами радости на глазах радостно обнимала свою дочь, и так, в совершенной радости, завершился банкет.

На следующий день Император предпринял все необходимые меры для передачи имения в дар, и пока Гельвидий Люций с семьёй готовился к этому торжеству, Кай Фабриций направился к старой «земле Лабур», чтобы посмотреть на область, где находилась его будущая резиденция.

Но, несмотря на великую радость, оставались ещё и серьёзные заботы, и великие страдания.

Гельвидий с женой не могли избежать препятствий, которые внутренне мучили их, видя истощение Селии, несмотря на все её усилия, благодаря мощным энергиям своей веры, чтобы не огорчать родителей.

Сравнивая дочь с вянущим и печальным цветком, трибун всё больше ненавидел христианские идеи, с неприязнью и злобой вспоминая Сира. Тягостный контраст в судьбе своих дочерей для него был поводом для глубоких раздумий. Он их обеих одинаково любил; но, несмотря на свои добрые намерения, младшая казалась далёкой от своей преданности отцу. Она не любила посещать общество, и с трудом вписывалась в домашний ритм жизни, как он бы того желал. Её глаза никогда не выражали интереса к юношеским фантазиям, и, погружённые в постоянный раскол, они, казалось, вглядывались в нечто далёкое, что его отцовский разум никогда не мог точно определить.

По его мнению, она была жертвой той большой хрупкости, которую он приписывал влиянию христианских принципов, пропитавших её при контакте с рабами там, в Палестине… Его в какой-то степени утешала мысль, что хоть Гельвидия будет счастлива!… Что же касается Селии, они с женой позже увезут её в чужие земли, где её болезненная чувствительность сможет измениться к лучшему.

Пока трибун старался скрывать подобные догадки, в семье множились праздничные радости.

Но по мере того, как усиливались семейные надежды и радости, Селия стала замечать, что её моральные страдания превышают собственные силы.

Весть о приговоре Сиру, как конспиратору, разрывала ей сердце. Впрочем, хватило бы одного слова Императора, чтобы её ужасная мука прекратилась. Эти тревожные перспективы разрушали все её надежды. Рядом с ней приданое её дорогой сестры сверкало жемчугом и покрывалось цветами! Она не завидовала её счастью, она желала лишь спасти жизнь своего избранника. Она всё время молилась, но молитвы были отравлены реальной скорбью, без той нежной лёгкости прошлых лет, которая возносила её к небу. Теперь духовные вибрации смешивались с горькими тягостными тревогами!.. Она хотела видеть Сира, слышать его голос, знать, что его сердце продолжает оставаться твёрдым и смиренным перед лицом смерти, чтобы душа его могла черпать мужеством, но не могла даже подумать об этом. Её родители никогда бы это не одобрили. И тяжкие размышления охватывали её разум, тем самым ослабляя её.

За несколько дней её организм уже не держал её на ногах. И тогда Альба Люциния со здравым смыслом, который характеризовал все её начинания, сказала себе, что было бы полезно перевезти её в Авентин, где она была бы окружена заботами своего старого деда и Марсии, которые обожали её.

Как только идея была принята, Кней Люций лично приехал за ней, со всем своим отцовским вниманием.

У него девушка вышла из того лихорадочного состояния, которое так ослабило её, но её нравственная подавленность словно пренебрегала всеми заботами почтенного старца, который придумывал тысячи разных способов вернуть радость своей обожаемой внучке.

Однажды, используя свои психологические способности, полные нежности, он подошёл к внучке, с глубокой добротой произнеся:

— Селия, дорогая моя, мне тяжко видеть тебя такой подавленной и больной, несмотря на все усилия нашей любви.

И, видя, как засверкали слёзы в её глазах, он с любовью продолжил:

— Я тоже, девочка моя, в глубине сознания сегодня являюсь адептом христианства со всем усердием своего ума! Я знаю суть Евангелий, которые ты упоминала и искренностью и щедростью своей души!.. Для меня теперь жертвы, совершённые нашим старым молчаливым и холодным богам, более ничего не значат, поскольку значат лишь приношения нашего собственного сердца тому, кто следит за нашей судьбой Свыше, со своего трона! Но послушай, дитя моё: разве ты не знаешь, что Иисусу не нужна смерть грешника? Разве тебе не знакомо это наставление, полное жизни и радости?

И словно догадываясь о печали, разрывавшей её любящее и верующее сердце, он сам готов был пролить слёзы.

Внучка восприняла его слова как мягкий эликсир и ответила:

— Да, я всё понимаю и молю Иисуса придать мне сил, чтобы через ваш пример найти причину своей жизни …

Этот ответ, однако, едва был произнесён, как волна слёз залила её большие глаза, словно она колебалась исповедовать почтенному старому человеку свои тягостные и постоянные заботы.

С нежностью Кней Люций обнял её, а она сказала ему умоляющим голосом:

— Дедушка, обещаю, что с верой я преодолею все свои страдания, но я хотела бы увидеться с Сиром перед его смертью.

Почтенный старец понял, как тяжело ему будет удовлетворить подобное желание, но без колебания ответил:

— Мы увидим его завтра утром. Я сегодня же поговорю об этом с твоими родителями.

Девушка бросила на него взгляд глубокой радости, где можно было прочесть самую нежную радость, смешанную с любовью и благодарностью.

После полудня из Авентина выехала коляска, отвозя уважаемого патриция к сыну, который вместе с женой воспринял его просьбу с глубокой растерянностью, читавшейся на его лице.

Своей женской проницательностью Альба Люциния сразу же поняла, что желание её дочери было справедливым, собираясь принять это встревоженное ходатайство.

Трибун же был непреклонен, и если не противостоял формальному отказу, то по причине личности заступника, который был не только его отцом, но учителем и лучшим другом.

— Отец, — после долгой паузы отреагировал он, — эта просьба из ваших уст меня очень удивляет. Подобная мера на практике навлекла бы на наш дом и нас самих многочисленные пересуды и подозрения. Что сказали бы руководители тюрьмы, увидев, как моя дочь интересуется узником?

— Сын мой, — невозмутимо ответил Кней Люций, — твоя щепетильность мне понятна и оправдана, но мы должны сказать себе, что здоровье Селии может фатально ухудшиться, если мы откажем ей в удовлетворении её просьбы. К тому же, я готов сам сопровождать её. Что же касается нашего входа в тюрьму, чтобы избежать болезненного любопытства, то я уже подумал о лучшем средстве. Я приведу туда мою внучку как питомицу своего дома, как если бы она была дочкой какого-либо осуждённого, поскольку мы знаем, что узники будут казнены не как христиане, а как заговорщики и революционеры. Со всеми мне полагающимися привилегиями я пройду в тюрьму в её компании, без ненужного присутствия чиновником или преторианцев, чтобы быть единственным свидетелем того, что произойдёт между ними обоими!

Гельвидий молча слушал его. А почтенный патриций, не оставляя своих намерений, взял его в свои руки и скромно прошептал:

— Дай своё согласие! не отказывай своей больной дочери в удовлетворении справедливого желания!.. К тому же, сын мой, напоминаю, что это лишь простая встреча в последний раз…

Мысль, что его дочь посетит ненавидимого им слугу, и к тому же с его согласия, претила ему; но в словах его отца было столько нежности, что его сердце внезапно уступило любящей настойчивости, полной смирения.

Глядя на благородного старика, словно соглашаясь на это лишь в виде исключения для того, кто был его отцом и лучшим другом, он, смягчившись, прошептал: — Хорошо, отец мой, да свершится ваша воля! Займитесь этим случаем.

И, давая понять, что эта тема ему неприятна, он стал говорить о других вещах, ведя своего старого отца вглубь комнаты, где велась интенсивная подготовка к свадьбе Гельвидии.

Кней Люция, понимавший душу своего сына с его детства, стал радостно и весело расхваливать все инициативы, предпринятые его мальчиком, высказывая своё мнение с оптимизмом насчёт всего, что он делал, и также радовался его решениям, и лицо его выдавало спонтанное и искреннее удовлетворение, словно никакие тревоги не населяли его разум.

На следующий день, с первыми часами наступившего дня, коляска почтенного патриция остановилась у Мамертинской тюрьмы, а дед и внучка, одетые в очень простые одежды, в больших туниках, скрывавших даже черты их лиц, вошли в зловещее здание. На основании того, что Сикст Плоций был предварительно проинформирован, он встретил Кнея Люция и ту, которую патриций представил своей приёмной дочерью дома, и дал им полную свободу передвижений по тюрьме и общения с узниками.

В большой камере, где скучились двадцать два заключённых, первые лучи солнца проникали внутрь как благословение.

Нестор и Сир, находясь вместе с другими, были сильно обезображены. Скудная еда, тревожные перспективы, применяемые в тюрьме наказания — всё это сводилось к тому, чтобы уничтожить их физические силы. Но в их спокойном взгляде все приговорённые видели возвышенные сияющие молнии, которые выдавали их мистическую энергию. Они жили верой и ради веры, возлагая все свои надежды на это божественное царство, которое Иисус обещал им в каждом из своих наставлений.

Волюсий и Лепидий, два преторианца, которые пользовались доверием руководителей тюрьмы, отвели посетителей в камеру к узникам.

Из груди Сира вырвался крик радости, когда он увидел Селию, идущую к нему в любящем, но слегка печальной улыбкой. Нестор не знал, как выразить свою признательность, заполнявшую его душу, и хоть Кней не был его спутником по убеждениям, он протянул ему свои объятия.

Сначала эмоции и радость перехлёстывали всех; а молодая патрицианка в естественном и очень женском порыве, видя печальное положение своего любимого, разразилась рыданиями, и её дед ласково и нежно шептал ей:

— Плачь, девочка моя!.. слёзы принесут облегчение твоему сердцу!…

И, словно передавая молодому вольноотпущеннику задачу утешать её, он удалился в угол камеры вместе с Нестором, который представил его другим узникам.

Оставшись почти наедине, молодые люди обменивались своими последними впечатлениями.

— Селия, как ты можешь подвергать себя таким страданиям? — говорил молодой человек, призывая все силы, чтобы казаться мужественным и спокойным. — Разве не лучше умереть за Учителя, которого мы так любим? Я очень признателен Иисусу за твой визит в этой одинокой и печальной камере. С тех пор, как я стал узником, я страстно молил, чтобы его милосердие не позволило мне умереть, пока я не утешу тебя!..

И в эту ночь, моя дорогая, мне снилось, что я прибыл в Царство Господа и видел много света и много цветов… Прибыв к воротам этого неописуемого рая, я вспомнил о твоём сердце и ощутил глубокую ностальгию!.. Я хотел найти тебя, чтобы вместе с тобой проникнуть на небо… Без тебя зоны света казались мне менее красивыми, но какое-то божественное существо, из тех, кого мы зовём Божьими ангелами, подошёл и стал объяснять мне: — Сир, скоро ты постучишь в эти ворота, свободный от всех пут, ещё удерживающих тебя в бренном теле! Прояви свою благодарность Отцу милосердия, который дарует тебе столько милостей, но не думай об отдыхе, поскольку твои сражения только начинаются! Ты должен будешь ещё искупить много веков ошибок и мрака, неблагодарности и нераскаянности!.. Утешай свой угнетённый дух в созерцании возвышенных пейзажей Творения, чтобы ты мог любить землю с её самым болезненным опытом, который служит также божественному ученичеству в школе Божьей любви!..

Тогда, дорогая, я попросил эту чистую и любящую сущность, чтобы после смерти она помогла мне возродиться рядом с тобой, будь то груз ответственности земных богатств, или состояние самой жалкой нищеты. И я знаю, что Иисус, такой всемогущий и добрый, дарует мне эту милость. Не плачь больше! Успокаивай своё сердце в божественных обещаниях Евангелия!..

Предположим, я собираюсь совершить долгое путешествие, навязанное мне обстоятельствами.

Но если Бог позволит, я вернусь в этот мир как можно быстрее, чтобы мы снова нашли друг друга.

Какой будет эта новая встреча? Не важно, знаем ли мы об этом, потому что всё равно мы в духе будем любить друг друга всегда, через все бессмертные реалии!

Обещай мне, что будешь весёлой и сильной, ожидая моего возвращения. Не позволяй разрушительным энергиям пачкать твоё сердце!…

Допуская, что девушка рано или поздно может устать от своей судьбы, он подчеркнул: — Я верю в тебя, надеюсь, что никогда ты не отречёшься от социального положения, которое даровал тебе Господь. В тревожные часы жизни помни, что после Божьей любви мы должны почитать отца и мать прежде всего, жертвуя собой ради них со всей своей энергией!…

Она перестала плакать, но туман печали окутал её отчаявшиеся глаза. Она смотрела на него с такой нежностью, которую никогда не могло бы описать ни одно сердце. Жених или брат? Иногда ей казалось, что она должна была бы иметь от него сына. Души-близнецы любят друг друга вечно, сливаясь в возможных альтернативах связей разума. Они вдыхают чистое и бессмертное счастье и живут счастливо, лишь когда соединены в вечном и нерушимом союзе.

В моральной крепости, скрывавшей его самые тягостные чувства, молодой человек продолжал: — Скажи мне, Селия, что ты будешь всегда любить жизнь, что у тебя будет большая вера, и что ты будешь ждать меня, полная доверия. Я хочу противостоять мукам с уверенностью, что ты продолжишь, как всегда, быть сильной в борьбе и смиренной перед намерениями Создателя!..

— Да, — прошептала она с искоркой веры, блестевшей в глазах, — ради тебя я никогда не буду ненавидеть жизнь! Во имя доверия к обещаниям Христа я возрадуюсь, когда придёшь ты… я снова почувствую мягкую ласку твоего любящего присутствия, потому что моё сердце узнает тебя из тысячи существ, ведь я любила тебя, как учил Иисус, с небесной преданностью.

— Ну вот, дорогая, — успокоенно прошептал молодой человек, — твоё скромное и великодушное сердце всегда было для меня идеалом.

— Сир, — искренне сказала девушка, — я молю Иисуса, чтобы он придал нам веры в тревогах этого часа! Я буду ждать твоего возвращения, веря в тебя, зная, что ты всегда был мне дорог, что я всегда любила тебя!..

После паузы, со слезами на глазах, она взволнованно продолжила:

— Знаешь, я сейчас вспоминаю нашу экскурсию на озеро в Антипатрисе… Помнишь? Я ещё удивилась, увидев тебя, когда волна, подталкиваемая ветром, уносила меня… Сегодня я спрашиваю себя, не лучше ли было мне умереть. Я бы научилась любить Иисуса в ином мире и ждала бы тебя в другой жизни, полной моей большой и священной любви!.. Я до сих пор чувствую эмоции той минуты, когда ты спас меня, подняв на поверхность!…

— Это правда, — прервал её Сир, делая всё возможное, чтобы не выдать переживания тех моментов, — но вспоминая всё это, не приходим ли мы к вере в то, что Иисус желал оставить тебе жизнь, как он желает этого всегда? Это не я спас тебя, а божественный Учитель, который хотел, чтобы ты жила на земле.

— Да, — взволнованно сказала она, — я буду молить Иисуса позволить тебе вернуться, как было обещано! Мир, дорогой мой Сир, это всегда озеро, возбуждённое ветром страстей, а в глубине вод всегда есть тина, которая подавляет самые благородные чаяния наше духа. Да пребудет со мной всегда в будущем Иисус, потому что я хочу жить, чтобы служить ему в ясности твоей памяти, которую я буду почитать всю свою жизнь!..

— Селия, не сомневайся в Господе и в моём возвращении. Я всегда буду думать о тебе, я тебя никогда не забуду…

И чтобы развеять трудное ожидание этого критического момента, он повернулся, приподнял одну сторону грязного матраса, бывшего его постелью, и вытащил оттуда кусок пергамента, который отдал девушке, добавив:

— Ещё позавчера, здесь же, мы написали гимн хвалы Учителю в день его жертвы. Я вспомнил, что должен был предложить музыку, которой я тебя научил под кедрами твоего дома, и они приняли мою идею. С того момента, дорогая, я больше всего беспокоился, как передать тебе копию, поскольку был убеждён, что Иисус подарит мне счастье увидеть тебя. Здесь есть один преторианец по имени Волюсий, благосклонный к христианству, он и дал мне, чем написать эти несколько стихов.

Передавая ей этот кусок пергамента, он подчеркнул:

— Сохрани этот гимн, это последняя память обо мне перед нашим расставанием! Мне все помогали в создании этой поэмы, но помня о нашей вечной любви, я вставил несколько рифм, где выразил все свои надежды. Я посвящаю их тебе, как знак преданности в каждом мгновении!

— Да благословит и защитит тебя Бог! — воскликнула юная патрицианка, пряча ценный пергамент.

Они оба переглянулись, влекомые мощным притяжением чистых чувств, но Кней Люций, после долгого разговора с Нестором и его спутниками, осмотрев все детали тюрьмы, подошёл к ним с благожелательной улыбкой.

Зная чувствительность своей внучки, он обратился к ней с такими словами:

— Девочка, моя, время идёт, и я в твоём распоряжении, чтобы вернуться, когда ты пожелаешь.

Она подошла к почтенному старому человеку, сопровождавшему вольноотпущенника своего сына, и меланхолично взглянул на Нестора, но бывший пленник сам обратился к ней со словами: — Селия, твой приход в тюрьму для меня означает визит ангела. Не тревожься о нашем приговоре, который в глазах Божьих, должно быть, полезен и справедлив. Вдохновение Павла говорило мне, что смерть — это наш последний враг. И мы победим этот новый этап с Иисусом и во имя Иисуса. Несмотря ни на что, не забывай, что подарок жизни — ценное благо, дарованное нам небом. Для страстной души самой великой жертвой будет не смерть от мучений или от подлого унижения людей, а жертва, осуществляемая всю жизнь в труде и в искреннем самоотречении, перенося все сражения, отказываясь от самого себя, чтобы обрести жизнь вечную, о которой говорил нам Господь в божественных своих уроках!

Селия почувствовала, что её вера доходит до высшей степени, благодаря этим дружеским и любящим призывам, и повернувшись к Сиру, который своим взглядом словно советовал ей следовать его наставлениям, взволнованно ответила:

— Да я сохраню в памяти твои слова с почтительной любовью дочери.

У деда она попросила разрешения попрощаться с обоими узниками, и, подойдя к молодому человеку, скрывавшему тяжкие чувства в глубине своей души, взяла его руки в свои на какой-то миг и поцеловала их.

— Да защитит тебя Бог! — тихим, почти неслышным голосом сказала она.

Затем подошла к Нестору, который почтительно обнял её, поцеловав в лоб.

Оба узника хотели было поблагодарить ей, но не смогли. Какая-то сила удерживала их голоса.

Они остались в неподвижности и молчании, а Кней Люций, тронутый этой сценой, удалился, сделав едва заметный знак рукой.

Но до конца Сир сдерживал свои чувства, и на лице его была любящая улыбка, которая глубоко трогала и утешала его душу-близнеца …

Ещё один жест прощания в молчании, который слова только осквернили бы, и дверь тюрьмы снова заскрипела своими зловещими и ужасными шарнирами.

И в этот момент улыбка молодого христианина исчезла с его обезображенного лица. Он направился к тюремному окну, жадно прижался к решёткам, словно птица, жаждущая света и свободы. Его взволнованные глаза осматривали внутренний двор, стараясь увидеть в последний раз коляску, которая должна была отвезти его любимую.

Но постепенно его потревоженная юность вернулась к Иисусу со всей страстью его чаяний. Он разжал руки, чтобы, наконец, преклонить колени. Солнечный свет, сиявший теперь в это прекрасное утро, омыл его лицо и волосы. Он стал молиться, прося Иисуса дать ему силы и надежду. Лучи солнца, казалось, заливали его лицо милостями неба, но, уронив голову, он спрятал лицо в своих измождённых руках и тихо заплакал.

VII На празднествах Адриена

Вскоре Кней Люция заметил, что визит внучки к узникам произвёл благоприятный эффект.

Несмотря на свою подавленность, Селия держалась мужественно в своей вере, стала более спокойной и лучше предрасположенной. Но, имея в виду всю чувствительность её юного любящего сердца, её старый дед договорился со своими детьми, чтобы она оставалась с ним вплоть до того, как пройдут празднества свадьбы Гельвидии.

Тем временем не будем забывать, что супруга Лолия Урбика по возвращении в Рим часто ездила в Субурру, где вела долгие тайные беседы со знакомой ей колдуньей.

Зная, что Атерия обрела уважение своих нанимателей и докладывала бывшей плебейке всё, что происходило в интимной жизни супружеской пары, Клавдия и Плотина втихомолку обменивались идеями, основанными на преступных действиях, и вырабатывали зловещие планы.

Накануне свадьбы Гельвидии мы находим столицу Империи охваченной волнением, характерным для праздничных периодов.

Готовясь к своему последнему паломничеству в один из наиболее древних центров мира, Адриен желал предложить римлянам незабываемые зрелища.

В подобных обстоятельствах политические власти сближались с народным чувством, питая его экстравагантностями и радостью. Инаугурация новых зданий, подготовка к путешествию и присоединение народа к официальной программе оправдывали самые большие капризы имперского великодушия. Везде можно было видеть суету чрезвычайных работ, наполнявших город преобразовательными импровизациями, строительство новых аркад, мостов или временных акведуков, раздачу зерна и вина, организацию религиозных кортежей, церемонии в специальных храмах, народные лотереи и, наконец, цирки с их замечательными новинками.

Население всегда ждало подобных празднеств с нескрываемой радостью.

Обосновавшись в Палатине, Элий Адриен хотел развлекать массы, организуя подобные мероприятия, подталкивая власти и заставляя их хранить в секрете основную цель всей деятельности. А этой целью было путешествие в Грецию, грации которой завоевали его самую большую симпатию. Великий Император, занесённый в историю как самый великий благодетель древних городов, где была создана колыбель культуры и цивилизации, планировал лучшие построения для Афин, а также специальное изучение руин всей Эллады, чтобы пользоваться греческим наследием во всех источниках.

Накануне этих событий ты находим суверена в компании с Клавдией Сабиной и Флегоном, его доверительным секретарём. Они анализируют детали круиза, который имперские галеры должны проделать по водам Средиземноморья.

В какой-то момент Адриен спросил секретаря:

— Сенека, ты уже выполнил мои приказы по отправке приглашений?

— Клянусь Юпитером! — гордо воскликнул Флегон, — я всегда строго стараюсь удовлетворять решения Августейшего.

— Как видишь, — обратившись к Клавдии, сказал Император, — всё в хорошем состоянии и готово к путешествию. Но надо, чтобы кто-нибудь сопровождал меня, не столько из любви к искусству или к критике, сколько для осуществления работы, которая удовлетворит моё пожелание перевезти в Тибур несколько знаменитых колонн и величественных реликвий руин Фоция и Коринфа. Я собираюсь декорировать наши здания под сокровища античного мира. На пенсии в Тибуре я не смогу обходиться без видений сада богов, которые станут ценными напоминаниями для моей души.

Жена префекта с особым вниманием слушала его и, воспользовавшись случаем осуществления своих планов, с напускным равнодушием предложила:

— Божественный, а сын Кнея фигурирует в списке приглашённых?

— Нет. Гельвидий Люций был бы прекрасным спутником, но я хотел потревожить его, ввиду специфической ситуации женатого человека и отца семейства.

— Жаль, — огорчённо ответила бывшая плебейка, — но разрешите мне не согласиться с вашими мыслями по этому поводу. Разве у меня самой нет семейного очага, который требует преданности и забот? И разве я не собираюсь расстаться с мужем, который останется здесь выполнять свои обязанности? Тем не менее, я считаю великой честью сопровождать вас, подчиняясь долгу представлять вас всем нам, вас, нашего суверена и великодушного руководителя. Думаю, что зять Фабия согласится со мной, без каких-либо разногласий. Через два дня состоится обручение его старшей дочери, под вашим милостивым взглядом. Он, получивший столько милостей из ваших щедрых рук, разве может пренебрегать тем, чтобы быть вам полезным в чём бы то ни было?

После паузы, в течение которой её глаза глубоко сверлили Императора в надежде, что её слова произведут своё действие, она продолжила:

— Лично зная творения Тибура, которые так соблазняют артистические пристрастия, думаю, что лишь такой эстет, как Гельвидий, мог бы совершить чудо в выборе ценного материала и следить за его перевозом в Тибур. К тому же, Божественный, я полагаю, что это путешествие, из-за которого мы будем все отсутствовать в Риме в течение более года, будет приятен его духу патриция!… Новые возможности, новые реализации и новые перспективы, думаю, повлекут преимущества для его собственной семьи, поскольку Император, представленный вашим великодушием, сумеет вознаградить все его заслуги.

Элий Адриен на мгновение задумался, пока его секретарь что-то записывал.

Затем, принимая в расчёт все замечания Клавдии, тревожно следившей за ним, он живо ответил:

— Ты права. Гельвидий Люций — человек, которого я ищу.

Сабина жестом выказала своё удовлетворение, а Император тем временем поручил Флегону отнести упомянутое приглашение на его имя.

Гонцы нашли его у себя в разгаре подготовки к празднеству. Трибун был сильно удивлён, он не ожидал просьбы подобного рода. Любой другой почёл бы за честь такую любезность; но он, сентиментальный по натуре, предпочитал семейный покой, вдали от вихря фривольностей двора.

Это путешествие в Грецию в таких условиях казалось ему скучным и несвоевременным. Кстати, он должен был бы через неделю уехать. О каком возвращении можно было думать? Суверен привык совершать долгие и частые экскурсии в античный мир. Во время его путешествия в 124-м году он отсутствовал в Риме целых три года, и был настолько увлечён Афинами, что был готов лично инициироваться в мистерии Элевса.

Но перед тем, как эти тягостные размышления разрушили его хорошее настроение, он позвал жену в таблинум, где они внимательно проанализировали эту тему.

— Я, со своей стороны, — воскликнул решительный трибун, — постарался бы уклониться, отказаться от приглашения. Эти римские разлуки, отделяющие меня от семьи, тревожат меня. Я чувствую себя растерянным, раздосадованным, глубоко неудовлетворённым.

Альба Люциния с тревожным сердцем слушала его рассуждения. Её чувствительному разуму подобные перспективы были горьки и тревожны. По всей видимости, Клавдия Сабина также поедет в далёкую Элладу, и никто не может предвидеть, сколько продлится путешествие. Одобрить поездку мужа означало предать его низшим соблазнам этой женщины, чьи неисповедимые чувства предвидела уже её женская интуиция. Но не только это тревожило её. Её ситуация в Риме в отсутствии мужа снова станет невыносимой, потому что, без сомнения, Лолий не преминёт воспользоваться случаем, чтобы приставать к ней, удвоив свой пыл и упорство.

В какой-то миг она подумала, не рассказать ли об этом Гельвидию, ввести его в курс дела обо всех событиях, произошедших в его отсутствие, искренне изложить ему свои сомнения, но затем она вспомнила о своём отце. Фабий Корнелий зависел от престижа и помощи префекта, к тому же он содержал её мать и неопытных братьев.

И благородная женщина сразу поняла, что будет невозможно откровенно изложить свои жалобы в подобных обстоятельствах, и, снова вспомнив о любезности Императора к её дочери, обеспечившую ей щедрое будущее, почувствовала, что голос благодарности должен говорить сильней, чем личные интересы.

— Гельвидий, — прошептала она, с трудом преодолев свои внутренние сражения, — никто, больше чем я, не будет страдать от твоего отсутствия. Ты знаешь, что для меня и нашей семьи ты являешься защитой, но в чём, дорогой мой, состоит твой долг в теперешних условиях нашей жизни?

Разве приглашение Императора не будет ещё одним доказательством доверия к тебе? А щедрость Адриена к нашей семье? Подарок в Капуе разве не значит завоевание нашего уважения навсегда?

— Всё это верно, — спокойно подтвердил трибун, — но я ненавижу тоталитаризм Империи, крадущий нашу личную автономию и разбивающий нашу собственную волю.

— Тем не менее, мы должны подумать, как адаптироваться к этим условиям, — рассудила жена, чтобы утешить подавленный разум своего спутника.

— Не только политика меня огорчает, — с облегчением сказал ей Гельвидий, — но и перспектива нашей разлуки на неопределённое время! Вдали от твоего осторожного и любящего сердца я чувствую себя беззащитным перед нападением соблазнов разного рода, которые мешают принимать необходимые инициативы. К тому же, я должен буду отправиться в компании лиц, которые мне не симпатичны, и к социальным связям которых я питаю отвращение без каких-либо ограничений.

Альба Люциния поняла косвенные намёки своего отчаявшегося мужа, и, с любовью взяв его за руки, она с нежностью воскликнула:

— Гельвидий, очень часто тот, кто ненавидит, просто не мог правильно любить. Давай же будем поддерживать гармонию и мир в наших отношениях. Поскольку понятие долга звучит громче в традициях нашего имени, думаю, что ты отправишься в путешествие и не дашь волю своим низшим чувствам!… Будь спокоен и справедлив, будь уверен, что я останусь и буду молить за тебя в любви и ожидании всё это время. Разве такая нежная перспектива не будет тебе утешением каждого дня?

После паузы, размышляя о взвешенных словах своей спутницы, признательный трибун привлёк её к себе и поцеловал.

— Да, дорогая, боги услышат твои молитвы во имя нашего счастья. Я тоже думаю, что приданое Гельвидии требует от нас дополнительной жертвы; но по моему возвращению мы примем все необходимые меры, чтобы изменить нашу жизнь.

Альба Люциния почувствовала облегчение при мысли, что её слова успокоили её спутника, но вернувшись к своему домашнему мирку, она снова стала размышлять и своём личном неприятном положении, считая его печальным испытанием, которое судьба готовила ей в ходе её жизни. Напрасно она уединялась в алтаре своего дома в регулярные интервалы между своей интенсивной деятельностью, моля о защите божества, которые руководили её свадьбой.

Несмотря на усердие, с которым она это делала, боги из слоновой кости казались ей холодными, неумолимыми, и, охваченная вихрем домашних радостей, она в своей улыбке скрывала множество молчаливых слёз, не показывавшихся на её глазах, но сжигавших её сердце.

В криках общей радости родились празднества Адриена, а с ними и счастливая дата свадьбы дочери Гельвидия Люция.

Свадебные церемонии стали одним из самых значительных событий для общества того времени, когда появилось то самое выдающееся в рядах аристократии, которой располагал Рим.

Фабий Корнелий, желая отпраздновать счастье своей любимой внучки, сумел придумать самую красивую иллюминацию в парке резиденции своих детей.

Везде чувствовалось благоухание чудесных цветов, отовсюду неслись песни и страстные рифмы, сливаясь со звуками кифар и литавров, исполняемых непревзойдёнными мастерами-музыкантами… Пока рабы были заняты удовлетворением капризов приглашённых, известные танцовщики двигались в ритмах мелодичной ритурнели лютней. Небольшие водоёмы, сделанные в естественных аквариумах, выставляли напоказ великолепные растения, привезённые с Востока, а экзотические рыбы вызывали восхищение всех тех, кто уже был очарован радостями ночи.

Сценарий празднеств, специально приготовленный заранее, и квинтэссенция хорошего вкуса были особо отмечены зрелищем бассейна, где грациозные лёгкие лодки перевозили нимф и трубадуров, и ареной, на которой, в завершение праздника два молодых и атлетически сложенных раба расстались с жизнями под ударами мощного меча более крепких бойцов.

Не было никаких неприятных неожиданностей, кроме отсутствия Кней Люция, который, как были проинформированы гости, оставался с больной внучкой в своём доме в Авентине.

На следующий день, когда Гельвидия с Каем отправлялись в Капую под дождём из цветов, а народные церемонии были в своём апогее, Альба Люциния не могла рассеять волны опасений, осаждавшей её сердце. Ей сознание было спокойно насчёт того, что она предложила мужу, зная, что их благодарность Императору не допускала никаких увиливаний от поездки в Грецию. Но Гельвидий Люций говорил ей о своих собственных опасениях перед лицом соблазнов… Её руки всё ещё чувствовали теплоту его рук, когда он закончил свои горькие признания. Справедливо ли было поощрять его к новым нагрузкам, навязываемым Империей? Разве не должна была бы она также защищать своего мужа от любых сложных ситуаций, определяемых политикой с её извращёнными заблуждениями?…

И тогда у неё появилась идея посетить Клавдию Сабину и со смирением попросить её о помощи. Подобное отношение не подходило под традиции гордыни её рода, но желание добра, соединённое с вибрацией чистой искренности, могло бы, по её мнению, изменить порочные намерения, которые жили в сердце этой фатальной сущности.

С тех пор, как она увидела нерешительность Гельвидия, она почувствовала необходимость активной помощи своего нравственного спокойствия, заставляя его избегать все опасности, мобилизуя силы своей любви, которые побеждали в ней врождённую гордость.

Таким образом, после долгих раздумий, на следующий день после свадьбы Гельвидии, она впервые решила посетить Клавдию Сабину в её дворце в Капитолии.

Её носилки с некоторой задержкой пропустили в атриум, но жена префекта, делая сверхчеловеческие усилия над собой, чтобы скрыть досаду, вызванную этим неожиданным визитом, приняла её с раздражением и высокомерием.

Жена Гельвидия, тем не менее, несмотря на экзальтированную гордость по иерархии своего рождения, держалась достойно и спокойно, приняв смиренную позу.

— Сударыня, — после обычных приветствий объяснила хозяйке дочь Юлии Спинтер, — я пришла сюда, чтобы просить вас об услуге для нашего домашнего спокойствия.

— Я в вашем распоряжении! — ответила бывшая плебейка, принимая вид превосходства и оборвав слова своей собеседницы. — Буду весьма рада оказаться вам полезной.

Не будучи в состоянии проникнуть в самые глубинные чувства жены Лолия Урбика в отношении её, благородная дама простодушно продолжила:

— Получается так, что император, со всей его любезностью и добротой, которая его характеризует, пригласил моего мужа сопровождать его в Грецию, где он пробудет более года.

Но у Гельвидия в перспективе много работы, касающейся нашего будущего спокойствия..

Упомянутая экскурсия, с почётным поручением для него является честью и поводом для радости, но я решила призвать к вашему великодушному престижу у Цезаря, чтобы он избавил моего мужа от этой задачи.

— О, это полностью разрушило бы планы Августейшего, — сказала ей Клавдия Сабина с видимой иронией. — Значит, жена Гельвидия не обрадовалась бы, если бы с ней разделили священное доверие Империи? Я и вообразить себе не могла, что урождённая патрицианка может однажды не поддержать своего мужа в подобных усилиях, возвышающих мужчину к самым высотам официального служения.

Альба Люциния с удивлением слушала её, отлично понимая её иронические слова.

— Ответить на просьбу подобного рода по-человечески невозможно, — продолжала она с почти грубым выражением лица. — Гельвидий Люций не сможет избежать административной программы, поэтому я думаю, что ваше женское сердце должно будет смириться с обстоятельствами.

Дочь Фабия Корнелия слушала её язвительные слова, вспоминая доверительные речи Туллии в отношении прошлого её мужа. Она наблюдала за жестами бывшей плебейки, вознесённой судьбой на самые высокие позиции в кругах знати, и чувствовала по её заимствованным и странным выражениям обширный комплекс сдерживаемых отвратительных чувств. Лишь ревность могла преобразовать её таким образом, что даже изменились самые грациозные черты её физиономии.

У них был разный возраст, но обе они обладали одними и теми же физическими прелестями красивых женщин, которые ещё не достигли осени своей жизни и сохраняют лучшие милости своей прошедшей весны. В то время, как Альба Люциния достигла возраста в тридцать восемь лет, Клавдия отметила свои сорок два года, и обе они представляли те же отношения осторожной юности.

Отметив, что Альба Люциния следит за её жестами, анализируя её малейшие выражения со всей интеллигентностью своего разума и хранила своё превосходство перед лицом её идей, высказанных в спешке, жена Урбика почувствовала себя глубоко раздражённой.

— И потом, — почти сухо воскликнула она в ответ патрицианке, молча слушавшей её, — вы требуете от меня невозможного, сударыня. Знайте, что мы проживаем в трудную эпоху, где женщины вынуждены покидать своих спутников по воле шанса. Я сама, с тем престижем, к которому вы взываете, не избежала подобных возможностей. Замужем за префектом преторианцев, я уже слышала из его собственных уст тягостные утверждения, что он больше никогда не сможет любить меня.

Говоря это, она сверлила свою собеседницу блестящими от гнева глазами, тогда как Альба Люциния ощущала, как сильно бьётся её сердце.

— А вы знаете, сударыня, какую женщину предпочитает мой муж? — спросила бывшая плебейка с выражением неописуемой ненависти.

Благородная патрицианка выслушала этот почти прямой намёк со слезами на глазах, которые выдавали достоинство её души.

— Ваше молчание, — угрожающе пробормотала Сабина, — избавляет меня от комментариев.

Вспыхнув лицом, Альба Люциния встала, с достоинством воскликнув:

— Я ошиблась, предполагая, что искренность честной женщины и преданной матери сможет тронуть ваше сердце. В ответ на свои верные чувства я получаю оскорбления жалящей и несправедливой иронии. Я не осуждаю вас. Воспитание не может быть одним и тем же даже в рамках одного общества, и мы должны подчинить его здравому смыслу относительности. Кроме того, каждый даёт, что имеет.

И даже не попрощавшись с ней, она мужественно направилась к атриуму, где её ждала повозка, окружённая рабами, тогда как Клавдия Сабина, застывшая в своей ненависти к полученному уроку превосходства и презрения, нервно залилась смехом, который вскоре превратится в неприличную ругань в отношении рабов.

В своём семейном кругу Альба Люциния стала молиться, прося богов придать ей силы вынести испытания и их защиты. Путешествие мужа не заставит себя ждать, и она не считала своевременным высказать свои откровения Гельвидию по поводу своих досадных обстоятельств.

Смирившись, она останется в Риме, веря, что позже сможет увидеть расцвет её надежд на мир и счастье в рамках её домашнего очага. Надо было сохранить гармонию и нравственное мужество своего спутника, чтобы его сердце могло выдержать все трудности и отважно преодолеть самые сложные ситуации. Пряча свои слёзы, бедная женщина с большой любовью организовала все приготовления к путешествию. Гельвидий уедет с её любовью и доверием, и этого должно было хватить его чувственному и великодушному сердцу.

Тем не менее, наступал последний день празднеств, и протоколы двора вынуждали Альбу Люцинию сопровождать своего мужа на последних зрелищах цирка, где Нестор с сыном будут принесены в жертву…

Перспектива подобного зрелища студила ей кровь, она предвидела ужас брутальных сцен амфитеатра, организованных бесчувственными умами.

Она вспомнила, как накануне сопровождала Гельвидия и Кая Фабриция в Авентин, чтобы они попрощались с дедом и Селией, и заметила, что бедная девочка была глубоко опечалена страданиями своей большой и несчастной любви. Её материнское сердце чувствовало ещё тепло любящих объятий дочери, которая сказала ей на ухо почти неслышным голосом: — На последнем зрелище Сир умрёт. Она вновь видела её заплаканные глаза, когда она в смирении говорила ей об этом, в то же время вспоминая великодушие, с которым Селия приняла радость своей сестры, улыбающейся и счастливой, которая отправлялась за подарком в Капую со своими пожеланиями счастья и мира.

Альба Люциния долго размышляла над тягостными заботами, высчитывая всё время необходимость хранить секреты под завесой искусственной радости, печально останавливаясь на причинах страдания и контрастах шанса.

Но ей необходимо было любой ценой изменить своё ментальное отношение.

Действительно, несколько часов спустя, Гельвидий напомнил ей о протокольных обязательствах, и не без эмоций она надела свою праздничную тунику, передав себя рабам для создания особой модной причёски.

Пополудни, строго соблюдая традиции кортежей, радости народные уже выплёскивались в цирк взрывами и раскатами смеха.

Караван Цезаря уже прибыл под дождём оглушительных аплодисментов.

На позолоченном подиуме Элий Адриен был в окружении самых известных патрициев, среди которых были и герои аристократии нашего рассказа. Почётную трибуну окружали весталки, создавая величественную картину и свиту иерархических рядов наиболее высоких представителей двора.

Сенаторы в пурпурных плащах, военные начальники с их серебряными блестящими доспехами, имперские сановники — всё сливалось в симметрично построенные ряды в настоящем океане человеческих голов. Плебс давал волю своей радости.

На имперской трибуне возлияния следовали одни за другими, когда суверен обратился к Лолию Урбику с такими словами:

— Я издал декрет о казни заговорщиков на сегодня после полудня, желая таким образом выказать своё отношение к отличной работе префектуры преторианцев, которая иллюстрирует высокие деяния Империи.

— Кстати, Божественный, — с улыбкой отреагировал префект, — этим осуществлённым великим усилием мы обязаны Фабию Корнелию, чья преданность служению государства является самой выдающейся на административном уровне.

Старый инспектор знаком поблагодарил прямую ссылку на него, а Адриен добавил:

— Я исключил из приговора все особ римского происхождения, которые фигурировали среди агитаторов, преданных правосудию. Я приказал освободить большинство из них во время первых процедур, окончательно сослав в провинции тринадцать наиболее фанатичных человек, и оставив лишь двадцать два чужеземца-еврея из Эфеса и Колосса.

— Божественный, ваши решения всегда справедливы, — воскликнул инспектор Фабий Корнелий, стараясь сменить тему разговора и не вспоминать о случае с Нестором, который, опираясь на своего зятя, трудился над пергаментом префектуры.

Воспользовавшись паузой, гордый патриций подчеркнул:

— Величие сегодняшнего зрелища поистине достойно Цезаря!

Не успел он закончить фразу, как взгляды зрителей обратились к центру арены, где после экзотических движений танцовщиков начиналась сказочная охота. Молодые атлеты боролись с хищными тиграми, затем на арену вышли антилопы и слоны, дикие собаки и туры с острыми рогами.

Время от времени кто-то из окровавленных охотников падал под безумные аплодисменты, а тем временем многочисленные послеполуденные номера следовали один за другим при звуках гимнов, усиливавших кровавые инстинкты плебса.

Иногда в разъярённой толпе раздавались зловещие крики: «христиан — хищникам», «смерть заговорщикам».

Ближе к вечеру, когда последние лучи солнца освещали холмы Селио и Авентина, где находился знаменитый цирк, на центр арены были выведены двадцать два узника. Здесь же были установлены зловещие столбы, к которым привязали заключённых широкими крепкими верёвками, соединёнными бронзовыми путами.

Нестор и Сир были в небольшой группе узников, обезображенных долгими телесными наказаниями. Оба они были измождены и почти неузнаваемы. Только Гельвидий и его жена, чрезвычайно тронутые видом мучеников, замети присутствие своих бывших вольноотпущенников и делали всё возможное, чтобы скрыть недомогание, вызванное жестокой сценой.

За исключение семи женщин, носивших туники, приговорённые были почти голые, лишь с набедренными повязками, прикрывавшими часть тела от талии до груди. Каждый был привязан к отдельному столбу, а тем временем тридцать чёрных атлетов из Нумидии и Мавритании появлялись на арене под звуки арф, странно сочетавшихся с криками плебса.

Имея в виду образцовый и терпимый характер Адриена, который всегда делал всё возможное, чтобы избегать религиозных столкновений, уже долгое время в Риме не происходило подобных сцен, подобного зловещего зрелища.

Пока африканские гиганты готовили луки, отлаживая отравленные стрелы, мученики христианства принялись петь негромкий гимн. Никто не мог бы определить этих нот, пропитанных тревогой и надеждой.

Напрасно власти амфитеатра приказывали усилить шум литавр и резких звуков флейт и лютней, чтобы заглушить непереводимые голоса христианского гимна. Гармония этих смиренных и печальных стихов оставалась сильней, преодолевая все шумы своей величественной мелодией.

Нестор с Сиром тоже пели, обращая взор к небу, где закат золотил сумеречные облака.

Первые стрелы с особым мастерством были выпущены в грудь мучеников, порождая кровавые розы, которые сразу же превращались в плотные сети страдания и смерти, но песнопение продолжалось, как тревожное арпеджио, распространявшееся по мучительной и мрачной земле … К этой мелодии едва слышно примешивались ностальгия и надежда, радости неба и разочарования мира, как если бы эта горстка покинутых всеми людей была стайкой заколотых соловьёв, утолявших жажду атмосферой земли на пути в рай:

Другие строфы вознеслись к небу, словно вздохи смирения и надежды …

С грудью, пробитой стрелами, заливавшими сердце кровью, Нестор, глядя на труп своего сына, испустившего последний вздох, почувствовал, как вихрь неописуемых воспоминаний коснулся его уже дрожащей, смятенной мысли перед началом агонии. Глазами, замутнёнными тревогой смерти, которая отнимала у него последние силы, он пронзил орущую толпу, возбуждённую в своём животном инстинкте … Он посмотрел на имперскую трибуну, где должны были находиться те, кто заслужил его чистую и искреннюю любовь, но почувствовал, как из глубины души поднимаются невыразимые эмоции. Он увидел и себя в своих смутных воспоминаниях на почётной трибуне, носящим пурпурную тогу сенатора… С венком из роз[3] он сам аплодировал бойне христиан, которые без столбов пыток и отравленных стрел, пронзающих грудь, пожирались ужасными ненасытными хищниками… Он хотел пойти, сделать какое-либо движение, но в то же время увидел себя коленопреклонённым на берегу большого озера перед Иисусом из Назарета, чей мягкий и глубокий взгляд проникал в тайны его сердца… Стоя на коленях, он протягивал руки к божественному Учителю, моля о его поддержке и милосердии… Горючие слёзы жгли ему печальное измождённое лицо …

В его умирающих глазах разъярённая толпа цирка исчезала …

И тогда фигура ангела или женщины[4] подошла к нему, протянув свои любящие и прозрачные руки… Посланник неба преклонил колени перед окровавленным телом и погладил ему волосы, нежно целуя. Бывший раб почувствовал ласку этого божественного поцелуя, и его усталый и ослабленный разум стал засыпать, как если бы он был ребёнком.

По всей арене завибрировали невидимые излучения, испускавшиеся с высших областей духовности… Преданные и цветущие существа по-братски протягивали свои руки спутникам, которые оставляли свою смертную оболочку, свидетельство их веры, через оскорбления и страдания.

Через несколько минут, когда слуги амфитеатра убирали со столбов пыток окровавленные останки под крики и аплодисменты безумной толпы, Гельвидий Люций, сидя на почётной трибуне, нервно сжимал руки своей супруги, давая понять то потрясение, которое переворачивало ему душу. В течение этого момента, вынужденная сохранять протокольное настроение и спокойствие, она смотрела на своего спутника полными слёз глазами.

Но во дворце Авентина этим прозрачным и спокойным днём зрелище, возможно, было более впечатляющим по своему мучительному и молчаливому величию.

Принятые в зале отдыха, Кней Люций с внучкой наблюдали за всеми внешними движениями церемоний Адриена, заметив, что волна народа стала толкаться в цирке в ожидании последних запланированных зрелищ.

И пока темнело римское небо, молодая девушка искала кусок пергамента, где Сир написал восемь рифм последнего гимна, нежно воскликнув в сторону деда:

— Дедушка, в этот час Нестор и Сир должны быть уже в пути к жертве! Ты не думаешь, дедушка, что наши дорогие существа могут вернуться с неба, чтобы облегчить нашу судьбу?

— Почему бы и нет, девочка моя? Если Иисус обещал вернуться ко всем тем, кто собирается во имя его в этом мире, почему бы ему не позволить своим посланникам вернуться к тем, кто их любит уже в этой жизни?

Селия обратила к старику свои большие глаза, освещённые чудесной чистотой.

Затем очень спокойно она поднялась и направилась к большому окну, выходившему на Тибр, чьи воды отражали оттенки времени сумерек.

Держа пергамент, она молча прочла его содержание, затем почти неслышным голосом пропела стихи христианского гимна и особо остановилась на последней строфе, и, перечитав её в слезах, старалась догадаться по этим строчкам, о чём думал её избранник.

Почтенный патриций слушал её нежный голосок, как если бы он слушал ощипанную, покинутую птицу, одинокую в зиме мира, не будучи в состоянии выразить чувства, осаждавшие его измождённую душу.

Самые печальные раздумья одолевали её существо, она чувствовала, как её сердце бьётся в ужасно учащённом ритме.

Измученный душой, он смотрел на свою внучку, которая теперь обращалась к небу и искала среди облаков вечерней голубизны сердце, которое она боготворила.

Так прошли несколько минут, долгих и мучительных для её истерзанной мысли.

В какой-то момент, когда небосвод уже исчез из её нежных и глубоких глаз, девушка с большим вниманием стала смотреть на небо, словно различала в нём чарующее видение.

Она казалась далёкой от всех чувств внешнего мира, от всего, что окружало её, и даже, казалось, не замечала присутствия своего деда, который следил за её экстазом, охваченный волнением.

Но через несколько мгновений её руки вновь зашевелились, выражение, свойственное её лицу, вновь обрело реальность и жизнь.

— Это правда! — почти шёпотом вздохнул Кней Люций.

— Дедушка, — сказала она с божественным спокойствием в глазах, — я в небе видела группу белоснежных голубей, казалось, они вылетали из цирка мучеников!…

— Да, дитя моё, — в тревоге ответил Кней Люций, поднявшись и посмотрев в невозмутимую голубизну неба, — это, должно быть, души мучеников, возносящиеся в небесный Иерусалим!…

Между ними возникла глубокая тишина.

Тревога и сердец в меланхолическом величии момента говорила сильнее, чем все слова мира.

Но Селия прервала этот божественный покой и спросила:

— Дедушка, вы уже читали Нагорную проповедь, где Иисус благословляет всех страждущих?!…

— Да… — опечаленный, ответил старик.

— Конечно, — продолжала девушка со своей любящей и деликатной наивностью, — Иисус предпочёл, чтобы я осталась в мире без любви Сира, страдая от разлуки и ностальгии, чтобы отвести меня однажды на небо, где встречаются все блаженные!…

Кней Люций глубоко прочувствовал мягкое смирение этих слов. Он хотел было ответить, призвать её продолжать возвышенное упорство этой жертвы, но его старое сердце задыхалось. Тогда он привлёк внучку к себе и нежно поцеловал в лоб. Его седые волосы смешивались с густой шевелюрой девушки, и его почтенная старость казалась звёздной ночью, целующей зарю.

Вдали слышны были последние крики толпы, небосвод над Римом уже покрылся возвышенной и таинственной красотой. Огромное спокойствие сумерек, казалось, населяло священные призывы бесконечности.

И оба они, молясь в молчании, взглянули на Тибр и на небо и затем расплакались …