Пьесы

А н т о н Е в л а м п и е в и ч К а д м и н.

З и н а и д а И в а н о в н а, его жена.

Ф е д о р, их сын.

Н и н а, их дочь.

М а р и н а, жена Федора.

В и к а, их дочь.

Ч е р н о м о р д и к Г е о р г и й П е т р о в и ч.

В а л е р и й, сын Черномордика.

В а л е н т и н В а л е н т и н о в и ч С т р у ж к и н.

К и р и л л Т а р а т у т а.

П о с е т и т е л ь н и ц а.

Между первым и вторым действиями проходит шесть лет.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

На сцене две комнаты и часть прихожей. Комнаты поразительно отличаются друг от друга, словно не тонкая кирпичная стена разделяет их, а целая эпоха. В первой — будем называть ее кабинетом — время остановилось на первом десятилетии двадцатого века. Обстановка, знакомая по рассказам Чехова, Куприна, Короленко. Простые, белые до пола шторы на окнах. В белый тюль затянута люстра. Небольшая конторка, за которой можно работать стоя. Старинные кресла. Стулья с высокими узкими спинками. Массивный, удобный письменный стол с множеством выдвижных ящичков. На столе высятся стопкой пожелтевшие блокноты в потертых кожаных переплетах. Бронзовый письменный прибор. Продолговатая серебряная табакерка. На небольшом медном подносе почему-то лежит обыкновенный кирпич, а рядом старинный, похожий на голову марсианина, водолазный шлем. В разнокалиберных стаканчиках, пенальчиках бесконечное количество остро заточенных карандашей, резинок, всего, что необходимо для письма. К такому столу так и просится такое же удобное и солидное кресло, но его в кабинете нет… Стены оклеены светлыми, простыми обоями, но их почти не видно, так как все увешано фотографиями разных размеров и форматов. В небольшом книжном шкафу книг мало, а все больше подшивки старых газет. Рядом со шкафом в рамочках ручной работы висят портреты русских писателей-классиков. Эта комната-кабинет имеет несколько нежилой вид, и позже мы объясним этому причину…

Кстати, прихожая тоже почти вся увешана фотографиями и чем-то напоминает кабинет. Лишь современный телефон на тумбочке.

Вторая комната — столовая — обставлена современно, но по сравнению с кабинетом несколько безлико. И широкий стол, и тахту, покрытую ярким пледом, и большой телевизор — все это можно встретить в любой современной квартире. Разве что гитара на стене да хорошие репродукции Пикассо и Дейнеки останавливают наше внимание. Да вот еще десяток высококлассных транзисторов, вытянув антенны, столпились на серванте. Повсюду разбросаны газеты, свежие, недавно доставленные.

По расположению комнат, дверей можно понять, что квартира огромная, старинная, необычная для наших дней.

И действительно, эта квартира необычная — это музей-квартира замечательного русского лирика и гуманиста Евлампия Николаевича Кадмина. Поэтому в нескольких комнатах воссоздана и сохраняется обстановка и как бы атмосфера того времени, когда жил и работал сам Кадмин. В остальных обитают его родственники, его потомки. Сын Кадмина — Антон Евлампиевич со своей женой Зинаидой Ивановной. Их дети — Федор с супругой Мариной и дочерью Викторией и незамужняя Нина.

Конец февраля. Около шести часов вечера. В столовой З и н а и д а И в а н о в н а собирает разбросанные газеты и складывает их аккуратной стопочкой рядом с телевизором. Достает из серванта несколько тарелок и начинает накрывать на стол. Ей шестьдесят пять лет, в молодости она не отличалась красотой, но, как это часто бывает, к преклонным годам ее хорошее русское лицо осветилось добротой и покоем. Движется Зинаида Ивановна не торопясь, плавно, деловито.

Откуда-то — видимо, со стороны кухни — раздаются глухие удары. В столовую входит Ф е д о р. Это довольно высокий сорокалетний мужчина, одетый по-домашнему, но подчеркнуто элегантно, наверно, поэтому он несколько скован, словно боится помять и запачкать свои заграничные вещи.

Сейчас он встревожен и настроен решительно.

Ф е д о р. Откуда этот грохот? Марина не в состоянии работать.

З и н а и д а И в а н о в н а. Антон Евлампиевич рамку новую для отцовского портрета сколачивает.

Ф е д о р. А чем же старая плоха?

З и н а и д а И в а н о в н а. Да уж, значит, плоха. Лак новый изобрел. Кадминское кресло реставрировал. Оно теперь на кухне сохнет.

Ф е д о р. Пусть, пусть сохнет… Все равно через месяц отец его сам расшатает и начнет снова склеивать.

З и н а и д а И в а н о в н а. Достань, Федюша, сахарницу.

Ф е д о р. Неужели не понимает, что Марина работает. Сколачивал бы себе днем, когда мы на службе. Все равно делать нечего.

З и н а и д а И в а н о в н а. Не скажи — сегодня экскурсия была.

Ф е д о р. Наверно, опять туристский автобус остановил.

Через столовую в прихожую приходит М а р и н а Д м и т р и е в н а. Крупная, красивая женщина в купальном халате. В руках большой флакон с яркой наклейкой.

М а р и н а. Третий флакон французского шампуня из ванной исчезает. Работать, конечно, невозможно, пойду голову вымою. (Уходит.)

З и н а и д а И в а н о в н а (улыбнулась). Думает, посетители ее шампунь крадут. А это Антон Евлампиевич его в состав нового лака добавляют.

Ф е д о р (захохотал). Только, мама, ни слова Марине… Умоляю…

В кабинет входит А н т о н Е в л а м п и е в и ч К а д м и н. Это высокий, полный старик. Он с трудом втаскивает большое старинное кресло, ставит его перед столом. Любуется, отодвигает, придвигает, отходит в сторону и снова любуется креслом.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (кричит). Федор!

З и н а и д а И в а н о в н а. Иди, иди, Федюша. Ведь такой день у него сегодня.

Ф е д о р. Почему только у него? У всех нас. И у тебя тоже, кстати…

З и н а и д а И в а н о в н а. Да я-то что, а он все-таки сын самого Евлампия Николаевича Кадмина.

Ф е д о р. А я внук. А ты невестка. Или что, мы уже недостойны быть родственниками классика?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (кричит). Федор!

З и н а и д а И в а н о в н а. Ой, Федюшка, Федюшка… (Поцеловала сына и легонько подтолкнула его к двери в кабинет.)

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (торжественно, указывая сыну на кресло). Ну?! Видел!

Ф е д о р. Мне переодеваться пора.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Садись в кресло. Я тебе говорю — садись…

Ф е д о р. Может, оно еще недостаточно склеилось. Развалится, ведь кричать будешь.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Что ты… Я такой лачок-с придумал. Как новенькое. Элегант! Я вычитал в «Московском комсомольце» заметочку. Есть у них такая рубрика: «Всерьез о несерьезном». Садись…

Ф е д о р. Кого это ты сегодня на экскурсию затащил?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (чуть смущенно). Актеры из Кургана. Хорошо еще, что у нас рядом, тут этот… как его… ну бюст на лошади…

Ф е д о р. Памятник Юрию Долгорукому.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ну да… вечно забываю. У них до обеда еще сорок минут оставалось, ну я и пригласил их в музей.

Ф е д о р. Насильно пригласил?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ну что ты… все было элегант… Они были поражены, что я вот… живой, большой, красивый, в общем-то не старый, а сын самого Кадмина.

Ф е д о р. И неужели ты уложился в сорок минут?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ты что, меня не знаешь? Ничего лишнего. Строгость, факты… «Кадмин был репортер, даже не с большой буквы, а так, репортеришка. Заметки в газетенки пописывал. То на место убийства слетает, то на голову шлем водолазный наденет и на дно Канатчикова пруда опустится. То по Хитровке шляется. Или где какой пожар московский, он туда же с брандмайором на облучке пристроится и катит. На таком одном пожаре на него бревно и рухнуло. Умер в больнице для бедных…»

Ф е д о р. Понятно… первая часть — уничтожительная… Долго мне сидеть?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Сиди, сиди… (Воодушевляется.) И ведь действительно эта судьба поражает воображение. Разбирают его бумаженции и находят тетрадь. Тетрадь! Читают. И понимают. Репортеришка? Дудки-с! Великий русский лирик, философ, гуманист. Человек великой доброты, соучастия и печали — Евлампий Николаевич Кадмин. Оказывается, не только по полицейским участкам да по ночлежкам он бегал. А писал еще письма в тетрадку. Почти каждый божий день. «Письма к «Прекрасной Даме». И такой они силы, великой любви, чистоты и печали полны, такой верой в будущее и добротой пронизаны, что в один ряд с Петраркой встал твой дед Евлампий Кадмин.

Ф е д о р. Плакали?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ну… я не наблюдал специально. Вздохи были. Искренние, глубокие… Конечно, вопросы, кто Она? Неизвестно! Конечно, Евлампия Николаевича можно было понять — жена, затурканная беспросветной бедностью, смертью детей одного за другим, копеечная репортерская работа, вечные долги, переезды с квартиры на квартиру. Немудрено, что Кадмин мог и выдумать эту женщину, эту Прекрасную Даму. После его смерти этими письмами зачитывалась молодежь. Редко у какого студента или курсистки не было среди самых заветных книг этого томика.

Ф е д о р (спокойно). Я читал твою диссертацию, папа.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (внимательно смотрит на сына). Повернись-ка. Вот так… Чуть левее. (Грустно.) Как ты все-таки похож на своего деда. Удивительно похож! Только бы усики. Правда, у него были удивительно элегантные усики. Говорят, талант передается через поколение. Ты ничего не чувствуешь? Ничего не просыпается? А вдруг, Федя? Может быть, и ты, Федя, не только по своим Индиям шляешься, а тоже, как он? А?

Ф е д о р. А что… я тоже пишу…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Неужто? Федя?

Ф е д о р (улыбнулся). Отчеты о командировках. И они тоже полны любви и веры. (Встал с кресла.)

В столовую входит М а р и н а, на ней очень привлекательное вечернее платье.

М а р и н а. Зинаида Ивановна, чем помочь? (Обнимает за плечи свекровь.) По запаху чувствую, что вы испекли свой обворожительный творожный торт.

З и н а и д а И в а н о в н а. Не знаю уж как…

Ф е д о р (входя в столовую). Не вижу Стружкина средь нас!

М а р и н а. Чтобы двадцать седьмого февраля за столом у Кадминых не было Стружкина! Будет непременно…

Ф е д о р. Хороша, хороша…

М а р и н а. Прекрасно поработала, сделала гимнастику, приняла душ и вот… (Делает несколько шуточных танцевальных движений.) Чем не Плисецкая?

З и н а и д а И в а н о в н а. И как это ты все успеваешь?

М а р и н а. Есть магическое слово — самодисциплина. Аутогенная гимнастика.

З и н а и д а И в а н о в н а. Какая?

М а р и н а. Очень просто — надо убедить себя, что все в твоей жизни было прекрасно, прекрасно сейчас и будет прекрасно завтра.

Ф е д о р. Мне, однако, тоже не мешало бы переодеться.

М а р и н а. Подожди. (Громко). Антон Евлампиевич!

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (входит). Я тут, вишенка. Я тут, красавица!

М а р и н а. Хотя, конечно, это уже поздно…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Что поздно, что, горлинка моя? Зина, ты не видела сегодняшнего «Водного транспорта»?

Ф е д о р. А ты и на «Водный транспорт» ухитрился подписаться?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (берет из рук жены газету). В каждой газете я берусь отыскать вам что-нибудь необычайное. Такое, что вы не найдете ни в одной другой. Вот пожалуйста…

М а р и н а. Давайте взглянем правде в глаза. Федор, оставь транзистор.

Федор ставит транзистор на место.

Вы понимаете, что я говорю о замужестве Нины…

З и н а и д а И в а н о в н а. Так все слава богу… Сегодня приведет своего суженого…

М а р и н а. Хорошо, давайте рассуждать логически. Нине за тридцать. Ее жениху, кажется, за пятьдесят. Вам не кажется этот альянс несколько странным?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Любовь алогична, моя Дюймовочка.

М а р и н а. Может быть… уж я-то это сама испытала. (Подарила улыбку Федору.) Но когда человек, не имеющий жилплощади, женится или выходит замуж за человека, который ее имеет, согласитесь, в этом есть железная логика. Что вы на это скажете?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Но он моряк. А у моряка дом — корабль.

М а р и н а. Интересно, что это за моряки и что за корабли в Москве?

Ф е д о р. Кажется, он капитан теплохода. Там и живет.

З и н а и д а И в а н о в н а. У Ниночки есть своя комната и пусть уж сама решает.

М а р и н а. Вдовец. У него же взрослый сын.

З и н а и д а И в а н о в н а. И хорошо, что взрослый. Я уж в няньки не гожусь.

М а р и н а. Странно, что это говорю я… Но все-таки у нас не частная квартира, а музей Евлампия Кадмина. Музей…

Ф е д о р. Но можно понять и сестру. Еле курсы стенографии кончила. Считается, что помогает отцу по музею… А на самом деле валяется целыми днями на тахте и бренчит на гитаре. Думаешь, от хорошей жизни?

М а р и н а. Тогда у меня маленький вопрос: а вдруг он пьет? Приходят посетители, а тут у нас пьяный дебош.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Зачем же, деточка, такие крайности.

М а р и н а. Нет, нет… вы мне ответьте, кто его будет утихомиривать? Вы, папа, или, может быть, Федор? Значит, придется вызывать милицию. Представьте, милиция в музее Евлампия Кадмина. А я уж знаю моряков.

Ф е д о р. Откуда?

М а р и н а. Ты забываешь, что я выросла не в музее.

З и н а и д а И в а н о в н а. Получается, Ниночке и замуж нельзя выйти?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. По-моему, у Мариночки просто разыгралась фантазия.

М а р и н а. Ну, хорошо… тогда я тоже буду вынуждена перевести сюда свою маму. Ей все труднее жить одной в нашей обворожительной Малаховке.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Милости просим, вишенка.

М а р и н а (в сердцах). И кто это сказал, что старые интеллигенты мягки и податливы? Да вас пушкой не прошибешь!

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. По-вашему, Марина Дмитриевна, в наш дом вообще посторонних водить нельзя. А как же с вами, деточки, тогда быть? Ведь ввели… И ничего. Вот и Нина имеет право на счастье, на любовь и на прочее… Так что больше обсуждать нечего. (Ушел в кабинет.)

М а р и н а. Конечно, конечно… (Гладит пальцами затылок. Из транзистора в руках Федора раздается оглушительная резкая мелодия.) Федя… Если хочешь слушать музыку, возьми наушники.

Федор вставляет наушники, вертит настройку. Очевидно, он поймал что-то хорошее, потому что лицо его принимает задумчивое, даже чуть блаженное выражение.

З и н а и д а И в а н о в н а. Вот когда Антон Евлампиевич на мне женился, тоже мало ли что подумать могли. Он самого Кадмина сын. Его сам Чехов на руках… В честь его Антоном назвали. Глаза музея, человек образования. А я кто… прислуга, полы в комнатах мыла, дрова колола.

М а р и н а. Тогда было другое время. Девятнадцатый год… Незабываемый…

З и н а и д а И в а н о в н а. Это, конечно, правильно, незабываемый. Только и голод, и холод тоже были.

Уходит на кухню. Антон Евлампиевич что-то приколачивает в кабинете. Федор в наушниках слушает музыку. Марина села в кресло, взяла газету. Звонок в дверь.

М а р и н а. Федор, звонят.

Федор не слышит.

Федор… (Бросает газету, идет в прихожую, открывает дверь.)

Входит П о с е т и т е л ь н и ц а, женщина средних лет.

П о с е т и т е л ь н и ц а (несмело). Простите… я хотела бы в музей…

М а р и н а. Внизу вывеска. На ней четко и ясно написаны часы работы музея.

П о с е т и т е л ь н и ц а. Я на экскурсию приехала… Сегодня уже опоздала, а завтра нас во Владимир увозят Суздаль смотреть. В Москве я в среду буду.

М а р и н а. Очень приятно.

П о с е т и т е л ь н и ц а. А в четверг рано утром поезд уходит. А по средам музей не работает.

М а р и н а. Совершенно верно.

П о с е т и т е л ь н и ц а. А я обязательно должна побывать в музее Евлампия Кадмина. Вы здесь работаете?..

М а р и н а. Я здесь живу.

П о с е т и т е л ь н и ц а. Как живете?

М а р и н а. Очень просто — как люди живут. Понимаете, здесь не только музей, но и квартира, в которой живут обыкновенные люди, которые тоже работают, тоже устают…

П о с е т и т е л ь н и ц а. Извините… А директор музея сын Кадмина?

М а р и н а. Сейчас он занят. Попробуйте в среду.

П о с е т и т е л ь н и ц а. Большое спасибо.

М а р и н а. Всего наилучшего. (Закрывает за Посетительницей дверь, входит в столовую.) Федор… (Трясет его за плечо.)

Ф е д о р. А? (Вынимает наушники.) Все-таки Гендель это Гендель…

М а р и н а. Удивительно, как это человек, который не может правильно спеть «Чижик-пыжик», способен наслаждаться Генделем?

Ф е д о р (улыбнулся). У меня внутренний слух.

М а р и н а. Ты не задумывался, что нашей дочери уже восемнадцать лет. Ей тоже скоро понадобится комната.

Ф е д о р (пытается шутить). Все прекрасно, все прекрасно… Кто так говорил?

М а р и н а (без улыбки посмотрела на него). Кому я пишу диссертацию — себе или тебе! А я ведь тоже очень люблю свою маму. Я душой привязалась к твоим. Но я знаю, что нужно выбрать одного и положить для него всю свою жизнь. Только не отвечай… и не втыкай наушники. Подумай, подумай…

Ф е д о р. Конечно, если дело обстоит так…

Звонок в дверь.

М а р и н а. Надеюсь, теперь ты откроешь.

Федор идет в прихожую, открывает дверь, и за ним буквально врывается В а л е н т и н В а л е н т и н о в и ч С т р у ж к и н. Ему около тридцати лет, но он все равно похож на мальчика. Он будет похож на него и в сорок и пятьдесят. Есть такие люди…

С т р у ж к и н (отстраняя Федора, подбегает к телефону, снимает трубку и набирает номер). Алло, Иосиф Леонидович? Что? Надолго? Благодарю вас. (Вешает трубку, устало опускается на стул.) Вот и все, как говорят в Гонконге.

М а р и н а. Кому вы звонили, Валентин Валентинович?

С т р у ж к и н. Академику Пудалову. Это была последняя надежда. А он, видите ли, в Швейцарии, на симпозиум укатил.

Ф е д о р. Ну и что?

С т р у ж к и н. Очень похоже, что музей наш скоро прикажет долго жить.

Ф е д о р. А что это значит?

С т р у ж к и н. Есть такая идиома, она означает смерть, финал, а в данном случае закрытие. Как говорят в Аргентине, это грустная правда.

Ф е д о р. Не ерунди, Валентин, как это можно закрыть музей Евлампия Кадмина.

С т р у ж к и н. И это как раз в тот момент, когда я подошел к разгадке Прекрасной Дамы Евлампия Кадмина.

Ф е д о р. Ну что ты волнуешься? Пойдем лучше к столу, обсудим твою гипотезу.

С т р у ж к и н. Поразительная беспечность.

Из кабинета появляется А н т о н Е в л а м п и е в и ч. З и н а и д а И в а н о в н а с тортом в руках.

З и н а и д а И в а н о в н а. Валентюшечка пришел…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Опаздываете, молодой человек. Пять минут седьмого.

С т р у ж к и н. Антон Евлампиевич, музей-то… закрывают.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ерундистика. Вот вы лучше послушайте, что я в «Советской России» вычитал. В Италии арестовали скупщика краденого. Ну, в этом еще ничего удивительного нет. Интересно, что он скупал. Гробы. Гробы, которые похищались из похоронных бюро.

С т р у ж к и н. Я был сегодня в управлении, они настроены там очень серьезно.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Нелепость, нелепость и нелепость…

С т р у ж к и н. Есть решение отвести Кадмину отдел в Литмузее… Говорят, у нас нет музея Менделеева, Суворова…

М а р и н а. Демагогия!

С т р у ж к и н. Утверждают, что интерес к Кадмину значительно понизился.

Ф е д о р. Это смешно, как может понизиться, например, интерес к Гёте, Генделю. Может, это нескромно.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Не шумите, не волнуйтесь, Валентин Валентинович. Я завтра позвоню академику Пудалову.

М а р и н а. Он в Швейцарии.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ты права, Марина. Что за демагогия — интерес к Кадмину падает, а сегодня у нас была экскурсия, почти тридцать человек. Я что, это выдумал или сам привел?

Неудобное молчание.

Я сам пойду, можете мне поверить, да, да, к Николаю Павловичу… и…

С т р у ж к и н. Он три года как на пенсии.

З и н а и д а И в а н о в н а. Что-то Нина с женихом задерживается.

М а р и н а. Вы мне нравитесь, Валентин Валентинович. Вы вносите в нашу семью струю здорового беспокойства. Своей эмоциональностью.

С т р у ж к и н. И мерцающим сознанием, как говорят в Шотландии. Нет, вы, Кадмины, все-таки удивительные люди.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (командирским тоном). Все! Ждать больше не будем. Зинаида, все готово?

З и н а и д а И в а н о в н а. Кушать, пожалуйста.

Все рассаживаются за столом.

Ф е д о р. А где же твоя гипотеза, Валентин? (Всем.) Он нашел след Прекрасной Дамы.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Вот это действительно интересно. Это и есть настоящая жизнь, а все остальное химеры, химеры и химеры. И не пытайтесь переубеждать меня. Нуте-с.

С т р у ж к и н (включается в игру и атмосферу, очевидно привычную за этим столом.). В репортерских блокнотах вашего отца за девятьсот первый год несколько раз встречается имя некоей Анны Гербер. Кто же она? Светская дама, красавица, жена члена Государственного совета. Кадмин мог ее видеть на ипподроме, в театре, да мало ли где… Легко себе представить коллизию — несчастный репортер и неприступная, как Монблан, светская красавица.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Поразительно интересно!

М а р и н а. Все-таки эта Нина… Так заставлять себя ждать.

С т р у ж к и н. Я теперь как на крыльях.

З и н а и д а И в а н о в н а. Да не беспокойтесь, еще можно подождать — не остынет.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Сегодня я прочитал грустную историю. В газете «Лесная промышленность». У одного фараона была дочь. Он ее очень любил. Но жрецы отравили ее. Горе отца было непередаваемо. И вот, когда закончился погребальный ритуал, перед тем как опустилась крышка саркофага, отец положил к ногам дочери свой последний подарок. Знаете что? Ни за что не угадаете. Незабудки, которые она так любила. Букет незабудок.

З и н а и д а И в а н о в н а. А разве в Египте незабудки растут?

Ф е д о р. Растут. Могу, как очевидец, подтвердить.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Но самое прекрасное, друзья мои, что, когда саркофаг недавно вскрыли, нашли и этот букет незабудок. Они сохранились и выглядели поразительно свежими.

Ф е д о р. Теперь понятно, почему это напечатано в «Лесной промышленности».

М а р и н а. А при чем тут Анна Гербер? Какая аналогия?

С т р у ж к и н (неожиданно вскочил). А если позвонить профессору Алешковскому. Это идея, идея… Как любят говорить в Китае.

Звонок в дверь.

З и н а и д а И в а н о в н а. Ниночка. (Идет в прихожую, открывает дверь.)

В квартиру входят Н и н а А н т о н о в н а К а д м и н а, ее жених Ч е р н о м о р д и к и сын жениха В а л е р и й, крепкий, коротко подстриженный франтоватый парень лет восемнадцати.

Нине тридцать один год, но выглядит она старше. Хотя она хорошего роста и миловидна, но в ее лице есть некая анемичность. Одевается она со вкусом, но небрежно.

Ее жениху за пятьдесят. Это крупный, представительный мужчина, с большим, по-детски открытым лицом. На нем парадная форма капитана речного флота.

Проходите, проходите… милости прошу. Мы уж заждались совсем…

Проходят в столовую. Черномордик не выпускает из рук небольшой пакет.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (встает навстречу). Прошу, прошу. Лучше поздно, чем никогда…

Н и н а. Если принять во внимание, папа, что я представляю вам своего жениха, твои слова звучат несколько двусмысленно. А впрочем… Георгий Петрович, о котором вы столько наслышаны. Его потомок Валерий, восходящая звезда советского хоккея.

Ч е р н о м о р д и к (чувствует себя несколько неловко). Разрешите представиться — капитан теплохода «Аргунь» Черномордик.

М а р и н а (издает только один звук, но в нем должно прозвучать всё). О-о!

Ч е р н о м о р д и к. Вы, я так понимаю, папаша Нины Антоновны, вы… матушка, вы — брат Ф е д о р…

М а р и н а. А я его жена. Меня зовут Марина Дмитриевна.

Н и н а (перебивает Марину). А это Валечка Стружкин. Друг нашего дома, почти родной. Еще мы его зовем Валентюшечка… Живет в соседнем подъезде. Когда его родители умерли, он уж совсем к нам переселился. С детства нас все звали жених и невеста. Ведь правда, Валентюшечка?

С т р у ж к и н (чуть смущенно). Вы случайно не из укротителей, Георгий Петрович?

Ч е р н о м о р д и к. Почему?

С т р у ж к и н. Юмор.

Ч е р н о м о р д и к. А-а…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да вы усаживайтесь, усаживайтесь… И вы, молодой человек, не стесняйтесь.

Ч е р н о м о р д и к. Вы на него внимания-то особого не обращайте. Он еще, так сказать, салажонок. (Ожидает взрыва смеха, но никто не понял его.) Вообще мы, Черномордики, замкнутые, откровенно говоря…

Рассаживаются за столом.

З и н а и д а И в а н о в н а. Вы меня извините, а все-таки редкая у вас фамилия.

М а р и н а. Своеобразная…

Ч е р н о м о р д и к. Я с Полтавщины, а у нас и похлеще фамилию отыскать можно. Откровенно говоря, просто неприличные попадаются. (Засмеялся.)

Ф е д о р. Вы, значит, всю жизнь на флоте…

Ч е р н о м о р д и к. С юнги начинал. Вы вот штатский товарищ, а правильно говорите — на флоте. А то обычно во флоте… во…

М а р и н а. А вы значит — «на»?

Ч е р н о м о р д и к. Во время войны торпедным катером командовал, потом во Владивосток перебросили. Дальше отставка по возрасту. Друзья в Москву на прогулочную посудину устроили. Хоть не море, а все вода.

С т р у ж к и н. Не ранили, не контузили?

Ч е р н о м о р д и к. Да черт его знает…

М а р и н а. Как это черт его знает?

Ч е р н о м о р д и к. В общем, в госпиталях не валялся. Так что не жалуюсь — крепкий я еще боровичок.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (прерывая неудобную паузу). Чай у всех налит? Итак, дорогие друзья, мы снова все вместе в этот метельный вечер двадцать седьмого февраля. В день, который надолго, если не навсегда, вошел в историю русской культуры. (Черномордику и Валерию.) Двадцать седьмое февраля мы всегда отмечаем в узком семейном кругу, рядом с его кабинетом. Потому что ровно шестьдесят восемь лет назад… Из небольшого заштатного городишка Торжка в Москву прибыл молодой, еще никому не известный Евлампий Кадмин.

Ч е р н о м о р д и к. Я специально проработал его произведение. Трогательные письма ваш отец составил.

М а р и н а. А вы читали, Валерий?

В а л е р и й. Да у меня… сборы.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. От Торжка на перекладных, а холода стояли. Пурга. Где-то тулуп раздобыл. До самых пят.

В а л е р и й. Дубленочка.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да, что-то вроде. И большая заячья шапка. А уж от Твери на поезде, третьим классом. Мечтал в университет поступить.

Ч е р н о м о р д и к (встал). Пользуясь удобным случаем… И день у вас памятный, и встреча наша первая. Разрешу себе… (Разворачивает сверток.) Вот это дело покрепче, чем чай. (Ставит на стол бутылку коньяка.) Так сказать, старлей… Армянский.

Пауза.

М а р и н а. Ну вот… Как в воду глядела.

Н и н а. А! Была не была… Папа, нарушим традицию. Тяпнем по маленькой…

С т р у ж к и н (задумчиво). Нина Антоновна… Черномордик…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Вы взрослые люди. Сам я почти не употребляю.

Ч е р н о м о р д и к. Пятьдесят капель для расширения сосудов?

М а р и н а. А вы, значит, употребляете?

Ч е р н о м о р д и к. Люблю, откровенно, отраву эту проклятую. (Разливает по рюмкам.) Только моему охламону нельзя — действительно сборы.

Ф е д о р. Да нет, мне не в фужер, а в рюмку.

Ч е р н о м о р д и к (обвел всех повеселевшими глазами). Ну… Поехали! (Посмотрел на Стружкина и рассмеялся.)

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Нет, нет, нет… Прежде мы пойдем в кабинет отца. Просто постоять у его стола. Кстати, и Виктории еще нет.

Ф е д о р (Марине). Почти ночь, а нашей дочери нет дома.

М а р и н а. Какая ночь, восьми еще нет.

Ч е р н о м о р д и к. Мой — такой же. Слава богу, их на сборах хоккейных во как держат.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Зинаида, гаси электричество. (Удивленному Черномордику.) Нужно, чтобы обязательно были свечи.

Шествие возглавляет Антон Евлампиевич с большим канделябром, за ним Федор, Марина, чуть позади Черномордик и Валерий. Нина и Стружкин остались в столовой.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Осторожно, капитан, здесь порожек.

М а р и н а (Федору). Как хорошо — пахнет свечами и ванильным тортом…

Федор целует ее.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (воодушевляется). Вон стол, за которым работал Евлампий Николаевич…

В а л е р и й (после паузы). Вы говорили, он шибко бедный был, а квартирка-то у вас… Или это тогда бедностью называлось?

Ч е р н о м о р д и к (опешил от наглости Валерия). А он, значит, и морским делом увлекался… (Показывает на водолазный шлем.)

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (чуть смущенно). Дело в том, что эту квартиру наша семья смогла приобрести, когда отец уже умер… когда были опубликованы его письма. Под музей приобрели эту квартиру…

В а л е р и й. Ах, под музей…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Но вещи подлинные. Вот этот стол. И кресло… И вообще многое….

Ф е д о р (тихо, отцу). Про кирпич…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да, да… Вот этот кирпич взят был отцом в свое владение в момент закладки памятника Александру Сергеевичу.

М а р и н а. Антон Евлампиевич имеет в виду Пушкина.

В столовой полутемно, только отблеск фонаря с улицы.

Н и н а. Помнишь, очень давно, в детстве, все стены нашего парадного были исписаны мелом: «Нина плюс Валя — любовь»? Как ты думаешь, кто это мог писать?

С т р у ж к и н. Наверно, Федя. Как говорят в Гондурасе, он был злой мальчик.

Н и н а. Валентюшечка, Валентюшечка… Не пьешь, не куришь, женщинами не увлекаешься. И где же смысл в твоей жизни, а?

С т р у ж к и н. Никак не могу отыскать свою Прекрасную Даму.

Нина выпила рюмку.

Неудобно, одной…

Н и н а. Я тебя очень люблю, мой мальчик…

С т р у ж к и н (после паузы). Я тоже… всех вас, Кадминых… люблю…

Н и н а. Это плохо, когда всех сразу… любят.

В кабинете.

Ч е р н о м о р д и к. Понимаю, понимаю… Это брат Кадмина.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Николенька.

Ф е д о р. Умер в младенческом возрасте.

В а л е р и й. А вот эта…

Ч е р н о м о р д и к. Женщина…

В а л е р и й. Ну да, женщина эта кто?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Это моя мама. Жена Кадмина, Варвара Сергеевна. Дочь земского врача, раннее замужество. Постоянная бедность, долги, переезды, смерть детей. Горькая-горькая жизнь. Она ведь отца только на год пережила.

М а р и н а. Говорят, и характер у нее был тоже не из легких.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Удивительно, но образ матери у меня даже как-то стерся в памяти… А вот эти четыре кресла… Полюбуйтесь ими… О, это не простые гарднеровские кресла. Это Алексей Максимович. Это Александр Николаевич. Это Антон Павлович… Мы их так и зовем, эти кресла. Просто по имени-отчеству. Мол, ножка что-то у Александра Николаевича шатается… (Засмеялся чуть смущенно.)

Ф е д о р. А вот над книжным шкафом портреты — Пушкин, Гончаров, Салтыков-Щедрин. Рамки отец собственноручно сделал.

Ч е р н о м о р д и к. Я как-то тоже из спичек модель броненосца «Потемкин» начал делать. Мой охламон поджег — спички вспыхнули, и тю-тю…

М а р и н а. Да вы просто Нерон, Валерий.

В а л е р и й (исподлобья посмотрел на Марину). А вообще это все зачем? Все это? Музей?..

Ч е р н о м о р д и к. Даты…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Нет, нет… молодой человек задал искренний и серьезный вопрос. Дело в том… юный мой друг… что память о великом свершении, о подвиге должна всегда гореть в следующих поколениях. В вас, например. И важно ведь, как относиться к этой памяти; как к отмершей реликвии или как к примеру в жизни. В моей жизни, в вашей… юный мой друг. Учиться у него…

В а л е р и й. А он что? Только одни письма написал…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (снова пытается найти слова). Да, он писал только письма. Письма к давно умершей женщине. И писал их давно умерший человек. (Почти себе.) Что в этом? «Что в имени тебе моем…»

Ч е р н о м о р д и к (пытаясь прийти на помощь). А вот кто интересно главнее был — Гончаров или Салтыков-Щедрин? Они ведь генералы были.

З и н а и д а И в а н о в н а (появляется как из-под земли, довольно настойчиво). В столовую прошу, в столовую, к столу… Все подано… Остынет… (Выпроваживает всех за дверь.)

Те рассаживаются за столом, перебрасываясь обычными междометиями, но невольно прислушиваются, что происходит в другой комнате. А там Антон Евлампиевич тяжело опустился в кресло и закрыл глаза.

Антон Евлампиевич, может, липового отвару… Антошенька, Антошенька, солнышко мое…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Теперь меня уже вернее называть белоснежка. (Провел рукой по седым волосам.)

З и н а и д а И в а н о в н а (притулилась рядом с ним). Что же будет, коли музей закроют? А?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (тихо). Беда будет… (Погладил ее по голове.) Беда…

В столовую входит В и к а, очень хорошенькая, модная семнадцатилетняя девушка. Смотрит на Валерия и буквально застывает.

В и к а. Ой…

Ф е д о р. Кстати, надо здороваться.

В и к а. Неужели это вы? Сам Валерий Черномордик в нашем доме. Потрясно…

М а р и н а (Черномордику). Оказывается, ваша фамилия знаменита. А что значит «сам»?

В и к а. Да ну тебя, мама. Мне теперь все ребята будут завидовать — капитан хоккейной молодежной был в нашем доме…

Ф е д о р. В некотором роде он будущий твой родственник.

Входят А н т о н Е в л а м п и е в и ч, за ним З и н а и д а И в а н о в н а. Он снова взял себя в руки и снова, кажется, заполнил собой всю комнату.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Неужели ты забыла, Виктория?

В и к а (смотрит на Валерия). Все о’кей, дедушка…

Ф е д о р. Прекрати этот жаргон улицы Горького.

М а р и н а (мужу). Ты что, хочешь воспитать кисейную барышню?

С т р у ж к и н. Итак… Поднимем бокалы и сдвинем их разом…

Н и н а. Не надо тостов, Валя. И так все всем ясно… Кто жених, кто Кадмин, кто хоккейный капитан, кто речной, кто я и кто такая она. (Показывает на Марину.)

Ф е д о р. Нина…

Н и н а (пьет). Неясно только, кто такая Прекрасная Дама. (Сделала движение рукой.) Фьюить!

З и н а и д а И в а н о в н а. Да вы закусывайте, закусывайте…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (сидя). Хорошо было пить поздним вечером… Когда я был студентом и гостил в одном доме, около Твери… В окно бьется метель, мокрый снег.

М а р и н а. Папа, да вы, оказывается, поэт алкоголя.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Я учился на землемера. Я не знаю… А сейчас меряют землю? Раньше это была популярная профессия.

С т р у ж к и н (подходя к окну). Какой буран, сплошная белая стена. Бр-р-р…

М а р и н а. А бр-р-р где говорят?

С т р у ж к и н. Бр-р говорят в Брянске.

Н и н а. Выпила рюмку, а кажется, целый бочонок. (Берет гитару, медленно перебирает струны, потом поет мягким, чуть дребезжащим голосом.) «Однозвучно гремит колокольчик, и дорога клубится слегка…»

С т р у ж к и н. Помните, «Живой труп». Поют цыгане, и Протасов говорит: «Это степь, это десятый век… Это не свобода, а воля…»

В и к а. А без доспехов вы худенький.

В а л е р и й. Да какой там худенький! И так все сгонять приходится.

Ф е д о р (уже засунул в уши наушники, вдруг вскакивает). Послушайте… Вальс… Какое прекрасное исполнение… (Пауза. Догадался, что кроме него никто не слышит, включает транзистор на полную громкость.)

Ч е р н о м о р д и к (восприняв музыку, как приказ). Марина Дмитриевна, разрешите пригласить на тур вальса…

М а р и н а (чуть кокетливо). Что может быть приятнее, как танцевать с морячком.

Марина и Черномордик танцуют. Капитан танцует довольно красиво, даже чопорно, по-офицерски.

Н и н а. Ничего я себе кавалера отхватила.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (тихо). Элегант…

Ф е д о р. Вот ради такого вальса стоит просыпаться каждое утро…

В и к а. А как вы вес сгоняете?

В а л е р и й. «Как, как»… В бане…

В и к а. Ой, мне тоже надо… Джинсы не сходятся.

З и н а и д а И в а н о в н а (стоя за спиной мужа). Ничего, Антон Евлампиевич, ведь перезимовали.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (внучке). Ты просто выросла, девочка, из тех джинсов. Их купили, когда тебе исполнилось пятнадцать лет.

Н и н а. Как это красиво звучит — пятнадцать лет.

С т р у ж к и н. «И как вдовец жену меняет, меняли всадники коней…»

М а р и н а (в танце). Валентин, это неприлично.

С т р у ж к и н. Это не я, это Некрасов…

Кажется, что не только Марина и Черномордик танцуют, но танцуют все, ведь у смотрящих на вальс тоже немного кружится голова и становится легче, и откровеннее мысли, и печальнее слова. Поэтому не сразу слышен звонок в дверь. Сначала робкий, а потом все настойчивее.

З и н а и д а И в а н о в н а. Звонят, кажется… Может, соседи снизу.

Ф е д о р. Не может быть, чтобы Феликс Феодосьевич…

Зинаида Ивановна идет в прихожую, открывает дверь и почти в испуге отступает. В прихожую, а оттуда в столовую входит высокий худой П а р е н ь, в огромном, до пят, тулупе, в заячьей шапке. Он весь буквально облеплен снегом. Под мышкой у него завернутый в рогожку какой-то плоский большой предмет. В руке старинная корзинка типа чемодана с ручкой. Музыка смолкает.

П а р е н ь. Простите, что я… вот так неожиданно. Но дело в том, что я только сегодня приехал из Торжка.

Пауза.

Занавес медленно закрывается.

Почти ничего не изменилось, лишь в столовой появился большой холст. На нем углем набросок портрета девушки в костюме конца девятнадцатого века, сидящей в кресле.

Между первой и второй картиной прошло пять дней. Воскресенье. Утро.

В кабинете А н т о н Е в л а м п и е в и ч, С т р у ж к и н, Ф е д о р. В столовой З и н а и д а И в а н о в н а, М а р и н а и Н и н а.

З и н а и д а И в а н о в н а. Я, когда дверь открыла, обмерла. Думаю — видение, что ли… Тоже в тулупе, шапка лохматая. И говорит, мол, я из Торжка…

Н и н а. Удивительно все это… Парень находит на дне бабушкиного сундука письмо самого Кадмина. Бросает дела, берет отпуск и едет в Москву, чтобы отдать письмо нам…

М а р и н а. А как тебе нравится этот портрет? Эта Прекрасная Дама? Кирилл ведь серьезно считает, что его бабушка и есть та неизвестная…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (в кабинете, откладывает прочитанную газету, чуть ли не со слезами). Какая великолепная концовка…

Ф е д о р. Главное — как современно звучит. Разве можно закрыть музей человека, слова которого о звездах напечатаны сегодня в крупнейшей молодежной газете.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. И какие, какие слова: нет, это спасение! Спасение! (Стружкину.) Как мне благодарить вас за эту публикацию?

С т р у ж к и н (почему-то недовольно). При чем тут я? Благодарите молодого человека из Торжка.

Ф е д о р (заглядывает в столовую). Марина, а где этот Кирилл Таратута?

М а р и н а. Утащил Вику смотреть Донской монастырь.

Зинаида Ивановна вносит в кабинет поднос с кофе и устанавливает его на столике около старинного дивана. Марина и Нина остались вдвоем в столовой.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (в кабинете). Нет, есть что-то в этом парнишке этакое.

С т р у ж к и н. Работает почтальоном, а, как известно, вы питаете к ним слабость. Они же доставляют ваши любимые газеты.

З и н а и д а И в а н о в н а. Работящий парнишка. С Антоном Евлампиевичем вызвался стол починить.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (критически осматривает стол). Да-с… стол-то у нас на грани…

Ф е д о р. Только что кресло оставил в покое, теперь к столу подбирается…

М а р и н а (в столовой). А что? Этот почтальон решил навсегда у нас поселиться? Сегодня пятый день.

Н и н а. На добро, душенька, надо отвечать добром. Квартира у нас, как иной человек, без царя в голове. Пусть живут кому не лень.

В прихожую с улицы входят Ч е р н о м о р д и к и В а л е р и й. В руках сына небольшой чемодан.

Ч е р н о м о р д и к (заглядывает в столовую). Взяли такси, и аллюр два креста.

В а л е р и й (показывает чемодан). Все его коврижки — остальное на сберкнижке. Вика не приходила?

Н и н а. Несите в мою комнату.

Черномордик и Валерий ушли.

Почему ты не ответила мальчику?

М а р и н а. Ты, наверно, никогда не поймешь, что такое взрослая дочь.

Н и н а. Боишься продешевить? Когда-то ты горько и искренне сказала: не на того поставила.

М а р и н а. Замолчи… (Уходит.)

Раздается стук вбиваемого гвоздя, и сразу же из кабинета через столовую проносится А н т о н Е в л а м п и е в и ч. В прихожей он сталкивается с вошедшими В и к о й и К и р и л л о м. Нина поднялась за ним.

В и к а. Дедушка, что с тобой?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (на ходу). Я же просил Георгия Петровича без меня ничего не прибивать… (Исчезает.)

Исчезает, за ним спешит Н и н а. В столовую входят В и к а и К и р и л л.

В и к а. Ну!

К и р и л л (растерянно-счастливый). Что я должен сделать?

В и к а. Сама гадаю. Я все время жду от тебя чего-то необыкновенного. Вдруг ты признаешься мне в любви. А что?

К и р и л л. Не надо…

В и к а. А я знаю, зачем ты пошел в почтальоны. Из-за шикарного модернового тулупчика. Надо нашим ребятам подсказать.

К и р и л л. Нет, я просто в прошлом году в институт не попал. Там, у нас в Калинине.

В и к а. Почтарь ты, почтарь обыкновенный, а я первокурсница.

К и р и л л. Ты почему меня дразнишь?

В и к а. Нравится. Более высоких причин нет.

К и р и л л. А ты знаешь, Вика, это очень волнующе — раннее утро, рассвет, еще пустой город, а ты тащишь на себе тяжелую сумку. Полную любви, проклятий, нежности… И даже горе чье-то попадается.

В и к а. Значит, ты переносчик горя? Может, ты «горемыка»?

К и р и л л (серьезно). Нет, у слова «горемыка» другое значение.

В и к а (прерывает его). Ты серьезно читал моего прадеда… Ну, того самого, знаменитого.

К и р и л л. Для меня с детства это святая книга.

В и к а. Какие-то старые слова у тебя. «Святая».

К и р и л л. Слова не бывают старыми и новыми. Мысли бывают.

В и к а. Да брось ты… Тебя бы в наш иняз показать… Хотя у нас на первом курсе тоже подобные раритеты попадаются… А потом оттачиваются. Со мной тоже было что-то подобное. Давно, правда… года три назад. Тогда я этим гордилась. Я могла заплакать, глядя на картину… Серьезно… искренне… Пристрастилась к музеям, как мой отец… Однажды даже в консерваторию одна пошла.

К и р и л л. Почему ты замолчала?

В и к а (неожиданно серьезно). Пел хор каких-то немецких мальчишек… Маленькие такие, блондинчики. Пели что-то классическое… Торжественное… И у меня вдруг возникло такое чувство… Захотелось протянуть руку… защитить всех… понять… Шла… как дура… вверх по улице Герцена, потом бульварами… И только голоса, голоса их… Чужие слова. И вдруг я поняла, что живая… что я живу… Только прошло все это, через годик. Отточилась я. Словно карандашик.

К и р и л л (мечтательно). А ведь ты поедешь в Африку.

В и к а. Ты что, обалдел? Какая Африка?

К и р и л л. У тебя же французский. А в Экваториальной Африке этот язык очень распространен.

В и к а. Ты все-таки ненормальный.

К и р и л л (по-французски). Больше я не могу молчать. Я люблю тебя всем сердцем, всей душой, всей нежностью, на которую способна моя душа. Еще в первый вечер я понял, что моя судьба отдать всю Свою жизнь тебе. Навсегда, до последнего дыхания. (По-русски.) Мы завтра уедем с тобой в Торжок…

В и к а (вскрикнула от радости). Вот. Я так и знала… Ты что-нибудь выкинешь. Это стихи? Кто автор?

К и р и л л (удивлен). Я.

В и к а. А откуда у тебя такое парижское произношение?

К и р и л л. От бабушки.

В и к а. Потрясно! И главное, что ты все это серьезно. Какая прелесть! Ты что, серьезно приглашаешь меня в Торжок?

К и р и л л. Я предлагаю тебе руку и сердце.

В и к а. А может быть, мне тоже поступить в почтальоны?

К и р и л л. Не знаю… Хотя, кажется, в посыльном отделе есть место.

В и к а (захлопала в ладоши). В посыльном отделе… мое место. И главное, я буду практиковаться в настоящем французском. Это же перст судьбы, как говорит Валентюшечка.

К и р и л л. Ну да… ты перейдешь на заочный…

В и к а. Нет, нет… Я должна сейчас же рассказать всем нашим.

К и р и л л (растерянный). Значит… ты… А я так боялся. Вообще я отучал себя от страха, но эти дни я просто трясся, вдруг ты скажешь — нет…

В и к а (хохочет). Я всю жизнь мечтала о Торжке. Хочешь, я тебя поцелую…

Идет к Кириллу, он отступает, потом, как-то неожиданно, бесшабашно и счастливо махнув рукой, вылетает из квартиры. Это возможно сделать режиссеру и таким образом, будто бы он взлетает под колосники, а не убегает в прозаическую дверь, Вика беззвучно хохочет, потом, усталая, пожимает плечами и, вздохнув, медленно уходит в свою комнату.

В кабинете появляется З и н а и д а И в а н о в н а. Она аккуратно начинает вытирать пыль с письменного стола. Потом берет в руки одну из фотокарточек и долго смотрит на нее. В кабинет входит крайне взволнованный А н т о н Е в л а м п и е в и ч, сжимая в руках молоток.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Зинаида Ивановна, куда исчезли все гвозди? Георгий Петрович привез настоящий морской барометр, а повесить его не на что. Может быть, кто-нибудь мне объяснит, в чем дело?

З и н а и д а И в а н о в н а. Да будет вам, Антон Евлампиевич. Из-за гвоздей такие волнения.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Гвозди — это предмет первой необходимости. Как мыло, например. В любую минуту может возникнуть необходимость что-нибудь повесить. Да отложи ты наконец эту фотографию!

З и н а и д а И в а н о в н а. У папаши на коленях сидите. Смешной… на девочку похожи.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. В нашем возрасте надо стараться не вспоминать о времени.

З и н а и д а И в а н о в н а (словно очнувшись). А гвозди ваши три дня как кончились. Я купить хотела, а вы сказали: «Ты, Зина, не таких купишь, лучше я сам…»

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Боже мой… Какой же я, право… (Идет к двери, останавливается.) Прости меня.

З и н а и д а И в а н о в н а. Антошенька…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да, да, через два года наша золотая свадьба. Зина, ты думаешь, я проживу еще два года?

З и н а и д а И в а н о в н а. Да господь с тобой! Ты еще десять лет проживешь. И двадцать.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (стараясь улыбнуться). Это ты, матушка, хватила.

З и н а и д а И в а н о в н а. Ты не гляди, что я старая. Во мне еще силы много. Живи, ни о чем не беспокойся. Живи только. И гвозди будут, и все будет…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (стараясь скрыть волнение). Все же очень просто. В ванной торчит совершенно ненужный крюк. Я его сию минуту вырву.

В кабинет входит В а л е р и й, кружит по комнате, затем через столовую туда проходит В и к а. Они словно искали все это время друг друга в квартире, и наконец, встретились.

В и к а. Черномордик!

В а л е р и й (вздрогнул и обернулся). А…

В и к а. Я-то думала, у хоккеистов железные нервы.

В а л е р и й. Будут тут железные! Плохо вчера катались…

В и к а. Слышал, как я тебе кричала?

В а л е р и й. Да разве разберешь? Ребята психовали.

Напряженное молчание.

Значит, пропуск вам передали.

В и к а. А почему на «вы». Или… «мы с вами на брудершафт не пили».

В а л е р и й. Я не пью. У меня режим…

В и к а. Тогда просто без выпивки.

В а л е р и й (смотрит на Вику). Вот так всегда. Сами же напрашиваются…

В и к а. На что?

В а л е р и й. А на то самое… (Подходит к Вике, неожиданно обнимает ее, валит на стол Кадмина.)

В и к а. Валера… Ой… Я же…

В а л е р и й. Тихо ты… Не кричи.

В и к а. А если дедушка?..

В а л е р и й. Я говорю — не кричи…

Громкий звонок в дверь. Валерий поднимается, Вика оправляет платье, все для нее неожиданно, но все равно она как будто ждала этого.

Сама лезешь, а потом девочку играешь…

В и к а. Валерочка, не сердись… Только не сердись. Я обещаю.

Звонок в дверь повторяется. Из ванной в прихожую входит А н т о н Е в л а м п и е в и ч. В руках у него огромные плоскогубцы. Он открывает дверь, и его чуть не сбивает с ног ворвавшийся в квартиру К и р и л л. У него в руках развернутая газета. Кирилл буквально потрясает ею.

К и р и л л. Это невозможно. Это нехорошо…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Что с вами?..

К и р и л л. Вы… читали эту газету…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ну… войдемте хотя бы в столовую. Снимите свою шубу и спокойно все объясните…

Антон Евлампиевич и Кирилл входят в столовую.

К и р и л л. Почему вы до сих пор не позвонили в редакцию?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. А вы считаете, нужно позвонить? Наверно, вы правы. Это все-таки большая любезность, что они так быстро опубликовали неизвестное письмо отца… Кстати, найденное вами.

К и р и л л. Это совершенно неважно, кем оно найдено. Важно другое — почему письмо опубликовано не полностью.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Надо же их понять, Кирилл. Это все-таки газета.

К и р и л л. Да вы… Да вы… Ведь самое важное заключено в последнем абзаце, который как раз и опущен.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Постойте, постойте… По-моему, этот абзац касался сугубо личных отношений моего отца с вашей бабушкой.

К и р и л л. Какая разница, моя это бабушка, Инна Васильевна Таратута, или кого-то другого. Боже мой… Загадка, над которой бились столько лет — разрешена. Имя Прекрасной Дамы известно.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Инна Васильевна Таратута?

К и р и л л. Конечно.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. То есть, вы хотите сказать, что все свои эпохальные письма Евлампий Кадмин писал (кивает на портрет) вот этой самой певице. Она и есть таинственная Прекрасная Дама.

К и р и л л. А для чего же я принес портрет? Зачем я хотел подарить его вашему музею?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Милый, дорогой Кирилл. …Вы меня поймите правильно. Отношения Кадмина с вашей бабушкой были обыкновенным юношеским увлечением. Очевидно, она была очаровательна, эта Инна Таратута. Но, появившись на заре туманной юности моего отца, она промелькнула и уже никогда более не появлялась в его жизни.

К и р и л л (как важный аргумент). Но она-то боготворила Кадмина всю жизнь. И потом, все сходится. Ее раннее замужество, супруг много старше ее. Евлампий Кадмин оставался всю жизнь верен своей первой и единственной любви. Потому что только юношеская любовь может породить прекрасное произведение искусства.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (не сразу). Иногда мне кажется, Кирилл, что мы никогда не узнаем настоящего имени Прекрасной Дамы. Ее… скорее всего… вообще не было. Был, очевидно, какой-то импульс, а все остальное плод воображения, как раньше говорили. Незадачливый человек, заурядный репортер, он гениально придумал свою Прекрасную Даму.

К и р и л л (с болью). Значит, по-вашему, они не жили на этом свете, ни Прекрасная Дама, ни Лаура, ни Беатриче, ни Джиоконда?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (молча качает головой, ему жаль и Кирилла и себя). Были гении… Можно прожить с человеком сорок восемь лет, и любить, и уважать его, но сделаться от любви гением? Нет, к сожалению, нет…

К и р и л л. А если вы все-таки ошибаетесь? И… любовь к Прекрасной Даме — это не удел избранных. Прекрасная Дама — это что-то живое… внутри нас.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Сколько вам лет?

К и р и л л. Девятнадцать.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Как вы сказали? Прекрасная Дама… это что-то внутри нас?

К и р и л л. Меня воспитывала бабушка, мать всегда была занята. Я читать научился не по букварю, а по письмам Кадмина. Если так, как вы говорите, тогда зачем же моя бабка прожила долгую и прекрасную жизнь? Зачем же я тогда?..

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Она любила его всю жизнь?

К и р и л л (кивает головой). Ведь только живое, обращенное к живому… Зачем же она тогда говорила: знай, что другому человеку всегда больнее, чем тебе, знай это, и ты никогда не будешь одинок…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Мальчик… мальчик мой! Как это не фантастично, может, ты и прав…

Входят Ф е д о р и С т р у ж к и н.

С т р у ж к и н. В чем прав этот юноша?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (все так же задумчиво, указывает на портрет). В том, что она — Прекрасная Дама.

Ф е д о р. Отец, ты серьезно?..

С т р у ж к и н. О Антон Евлампиевич, сколько раз в жизни вас подводила доброта и интеллигентность.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. При чем тут моя доброта?

К и р и л л. Отчего вы так настроены против меня, Валентин Валентинович?

С т р у ж к и н. Я — против вас? А кто же, как не я, возился столько часов над грудой бумаг, которую вы привезли в этой вашей корзине? Кто, как не я, помог обнаружить в ней настоящее письмо Кадмина и добился его скорейшего опубликования?

К и р и л л. Не полностью.

С т р у ж к и н. Вот что… дорогой мой Кирилл, мы очень благодарны вам за вашу пылкую, как говорят в Конго, любовь к Кадмину. Но все дело в том, что Инна Таратута давно нам известна. Не только я, но все уважающие себя кадминоведы много раз проверяли эту версию. Господи, Антон Евлампиевич, вспомните материалы Пушкинского дома за тридцать седьмой год…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (растерянно). Да, да…

С т р у ж к и н. Молодой человек, из вас со временем может выйти интересный исследователь. Но запомните, что доброта в науке губит человека.

К и р и л л. Покажите мне эти материалы. Кстати, и там может быть ошибка. Я даже уверен в этом.

Антон Евлампиевич и Кирилл идут в кабинет.

Ф е д о р. Говорят, в Непале собак едят. У меня такое впечатление, что мы тоже съели собаку.

С т р у ж к и н. Вопрос в чем… в чем съели собаку?

Ф е д о р. Ты о чем?

Стружкин смотрит на портрет.

Нравится Инна Таратута?

С т р у ж к и н. В каком-то смысле. Ведь это картина не какого-то провинциального художника, как заявил ты вчера со свойственным тебе апломбом, а подлинник известнейшего русского художника Валентина Александровича Серова. Вот так, мой злой мальчик. Полторы тысячи… не меньше.

Федор уходит в кабинет. Стружкин хочет идти за ним, но его окликает вошедшая в столовую Н и н а.

Н и н а. Ты что так громко говорил?

С т р у ж к и н. А мне нельзя говорить громко?

Н и н а. Можно, когда ты восторженный.

С т р у ж к и н. А сейчас я злой.

Н и н а. В нашем доме злиться не на кого.

С т р у ж к и н. Авось кто и подвернется.

Н и н а. Валентюшечка, не намекай на моего Черномордика.

С т р у ж к и н. Уехать мне хочется. Например, в район Нагатино. Только на какие… пенёндзы…

Н и н а. Скажи лучше, переехать.

С т р у ж к и н. Ну, понимаю, еще в детстве: «Ах, бедный, ах, сирота…» А сейчас кто я для вас? Приживал вроде…

Н и н а. Мы тебя любим.

С т р у ж к и н. Так кошек любят. Ладно, пойду помогу… А то Антон Евлампиевич ничего без меня не найдет… (Идет к двери, останавливается, берет газету, принесенную Кириллом, оборачивается к Нине.) Хочешь увидеть фокус? Я разрываю газету и делаю ее снова целой. Следи на руками. (Рвет газету на мелкие кусочки, мнет их в руках, потом бросает обрывки в воздух.)

Н и н а. А где же целая?

С т р у ж к и н (не сразу). Факир был пьян, и фокус не удался. (Уходит в кабинет.)

В столовую входят В и к а и В а л е р и й.

В и к а. Нинка!.. (Бросается на Нину, начинает ее бурно целовать.)

Н и н а. Что за нежности?

В и к а. Ты самая прекрасная тетя на свете.

Н и н а. Валерий, объясните, что с ней?

В и к а. Он тоже очень рад, что ты вышла замуж за его папахена. (Валерию.) Молчишь!

В а л е р и й. Нет… Я рад.

В и к а. Он теперь будет называть тебя «мама».

Н и н а. А вот этого не надо. Я и так, говоря мягко, не первой юности, а еще взрослый сын. У него в любой момент может родиться ребенок. Тогда что же, я буду бабушкой называться?

В а л е р и й (испуганно). Какой ребенок?

В и к а (тоже в ужасе). А если он… не родится… То есть…

Н и н а (хохочет). Дети, дети… Послушай, Валера, а ты свою маму совсем не помнишь?

В а л е р и й. Нет… Я салажонком совсем был, когда она умерла. Батя ее боевой подругой звал. Он с ней еще на фронтах Великой Отечественной познакомился.

Н и н а. Как же вы одни жили?

В а л е р и й. Во Владике еще ничего. А когда в Москву переехали и стали на этом теплоходе… Потом там же в ресторане питались… по талонам. Только зимой он не работает. Отец сам обеды готовил.

Н и н а. Да, да… он что-то говорил про стряпню.

В а л е р и й. Консервы купит. Все меня салат из морской капусты есть заставлял. Я, наверно, из-за него в хоккей подался. Все-таки сборы.

Н и н а (сосредоточенно). Ничего, мы тебя откормим. Мама мастерица по этой части.

В и к а (уже пришла в себя). Валера на днях в Швецию едет. И мне новые джинсики привезет.

В а л е р и й. Там есть. В прошлом сезоне ребятишки оттуда клёвые водолазки привезли. Красные даже…

В и к а. Представь, я вся в импортном — все же сдохнут. И жую.

В а л е р и й. Жвачку я могу хоть завтра достать.

Н и н а. И мне, если не трудно. Почему-то с детства мечтала о жвачке. (Наигрывает на гитаре.) Черномордик что-то к стенке приколачивает, потом грозится сделать какие-то особенные пельмени…

В а л е р и й. Ну да… Представляю…

Н и н а (напевает). «В саду горит костер рябины кра-ас-ной, но никого не может он согре-еть…»

Вика и Валерий как завороженные смотрят друг на друга. Из кабинета почти выбегает взволнованный Кирилл, за ним Антон Евлампиевич, Стружкин и Федор.

К и р и л л. Нет, не убеждает… Как хорошо, что ты здесь, Вика. (Неожиданно весело засмеялся.) А я ведь сначала здорово струхнул. Думаю, такие серьезные источники. Словно звезда закатилась.

Н и н а. Я смотрю, и вы славу любите, Кирюша?

К и р и л л (по-прежнему улыбаясь). «Сочтемся славой, ведь мы свои же люди». Конечно, у меня мало доказательств, но их будет достаточно. Я сегодня уезжаю в Торжок и… В общем, Вика, собирай вещи…

Пауза. Входит М а р и н а.

М а р и н а. Что происходит?

Ф е д о р. Честно, мы и сами не понимаем.

К и р и л л. Вика уезжает вместе со мной (как маленький)… в Торжок.

М а р и н а. Ах, ну да. (Опешив.) Что?

К и р и л л. Просто она сегодня…

С т р у ж к и н. Дала вам слово помочь собирать доказательства?

К и р и л л. Час назад Вика дала согласие стать моей женой.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Поразительно!

К и р и л л. Конечно, Антон Евлампиевич, это просто любовь.

Пауза.

В и к а (испуганно). Да ты что? Ты что? Шуток не понимаешь, Валера! Я же просто пошутила!

Ф е д о р. При чем тут Валерий?

В и к а. Мамочка… Папочка… (Кириллу.) Ой, какой ты дурачок! Ну почему ты такой дурачок?..

С т р у ж к и н. Это скверная шутка… Виктория.

М а р и н а (к ней вернулось самообладание). Видимо, каждого нового человека в этом доме надо предупреждать о поразительном легкомыслии Вики. Кирилл, я прошу прощения за нашу дочь.

В и к а (бросается со слезами к Антону Евлампиевичу). Дедушка, они ничего не поняли! Никто!

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (обнимая ее). Что ты… право…

Вика неожиданно падает со стоном в кресло.

Ф е д о р. Воды… Где вода?

М а р и н а. Набедокурила — и в кусты… (Подходит и хлопает дочь ладонью по щеке, приводя ее в чувство, но этот хлопок что-то слишком силен.) Где же этот мальчик?

Никто не заметил, что Кирилл, как только Вика упала в кресло, исчез из комнаты. Он возвращается со стаканом воды, подходит к креслу, становится на колени и протягивает воду Вике.

В и к а. Зачем? Зачем? (Отталкивает руку Кирилла, вода выплескивается ему в лицо.)

Ф е д о р. Вика… Как тебе не стыдно!

Кирилл поднимается с колен. Лицо его мокро. Он ставит стакан на стол, вынимает платок, медленно вытирает лицо. Вид у него довольно жалкий. Все смущены.

Она, конечно, сама попросит у вас прощения.

К и р и л л. Ну… я пойду.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (с наигранной веселостью). Атанде-с… Никуда мы вас, голубчик, не отпустим.

К и р и л л. У меня скоро поезд.

Идет, чтобы взять свою корзину, Стружкин пытается остановить его, но Кирилл отводит его руку. Поднимает корзину, она с грохотом открывается, и ее содержимое вываливается на пол.

Опять этот замок!..

Начинает собирать вещи. Стружкин и Федор пытаются помочь ему.

К и р и л л. Спасибо, я сам… я сейчас…

Ф е д о р (держа в руках небольшую серебряную табакерку). Поразительно! Взгляните, точь-в-точь как табакерка деда.

К и р и л л. Табакерка?

Ф е д о р. Отец, взгляни…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (рассматривая табакерку). Как две капли воды. (Кириллу.) Разрешите, я должен сравнить… (Скрывается в кабинете.)

Ф е д о р. Послушайте, Кирилл, а вдруг это одно из возможных доказательств. Кадмин всю жизнь хранил точно такую же табакерку, как реликвию. Ну, а если есть вторая… Откуда она у вас?

К и р и л л. Не знаю.

Из кабинета выходит А н т о н Е в л а м п и е в и ч.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Табакерка отца… исчезла.

С т р у ж к и н. Невероятно.

К и р и л л (задыхаясь). Я клянусь… Я клянусь вам…

Н и н а. Выходит, это та же самая табакерка?

М а р и н а. Кирилл, это ваша вещь?

К и р и л л. Нет…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Боже мой… (Опускается в кресло.)

Н и н а (встала с дивана). Простите меня, но это просто некрасиво… Непорядочно, что ли… Поили-кормили целую неделю… У меня в голове не укладывается…

Ф е д о р (укоризненно). Нина!

М а р и н а. Действительно, ты уж слишком. Я, кажется, понимаю, в чем тут дело. Кирилл влюблен в образ Кадмина, почти обожествляет его. Ему захотелось иметь что-нибудь кадминское на память. Он не думал, насколько ценна эта табакерка, и взял ее как сувенир, что ли… Конечно, этот поступок… сам по себе как-то, но ведь в основе его лежит любовь к великому русскому гуманисту… Так ведь, Кирилл?

К и р и л л. Я не брал этой табакерки. (Кричит.) Вы слышите, я не дотрагивался до нее!

В и к а. Табакерка взяла и сама прыгнула в его корзину…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (Вике). Замолчи сейчас же. И запомните все! Ничего не случилось! Ничего не было! И вы, Кирилл, должны остаться, успокоиться. Сейчас будем обедать. Я понимаю, я все понимаю. Марина Дмитриевна абсолютно права. Если в основе проступка лежит любовь… Да нет, что я говорю… Какого проступка? Это была мгновенная мальчишеская вспышка…

В а л е р и й. Вспышка… Это бывает. Точно.

К и р и л л (очень тихо). Вы… вы могли подумать, что я украл?.. Вы позволите мне уйти или пошлете за милицией?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Зачем же так… нас?

К и р и л л (неожиданно). Не ругайте Вику, она еще поймет… (Берет корзинку, застегивает замок, идет к выходу.) А что касается кормежки, возьмите портрет. Это подлинник Серова. Загоните в комиссионку. Это будет плата за мое пребывание в этом доме. (Берется за ручку двери, оборачивается.) А я докажу… когда-нибудь, но докажу…

Выходит из столовой, проходит прихожую и покидает музей, не захлопнув за собой дверь.

Пауза.

Потом одна из боковых дверей распахивается, и в столовую торжественно вплывает Ч е р н о м о р д и к, держа в руках блюдо с дымящимися пельменями. За ним с полотенцем идет З и н а и д а И в а н о в н а.

Ч е р н о м о р д и к (почти залихватски). «У нас нынче субботея! Эх, субботея!» Решил блеснуть своими скромными кулинарными способностями. Фирменное блюдо. Пельмени по-тихоокеански. Не скрою, Зинаида Ивановна помогла по женской части.

Пауза.

Зинаида Ивановна берет блюдо и ставит на стол. Черномордик вилкой подцепляет пельмень и подходит к Антону Евлампиевичу.

Антон Евлампиевич, вы у нас вроде капитана. Так что прошу снять пробу.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да… Но…

Ч е р н о м о р д и к (тянется к нему с пельменем). А-ам… И готово.

Антон Евлампиевич, беспомощно оглядываясь, снимает губами с вилки пельмень и с видимым отвращением проглатывает.

Вкусный?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (хрипло). Очень…

Ч е р н о м о р д и к. Заметили, какая начиночка?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Какая?

Ч е р н о м о р д и к. Мясо трепанга.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. А это еще что такое?

Ч е р н о м о р д и к. Как говорится, дар океана. Глубоководный червь! Китайский деликатес.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (свирепея). Знаете… батенька.

Н и н а (кричит). Сейчас же прекрати!

Ч е р н о м о р д и к (испуганно). Я что-нибудь не так? Ради бога простите. Хотел отметить. Что умею, посильно… Я смотрю, все в сборе. Может, я все-таки скажу, Нина?

Н и н а (махнула рукой). Валяй.

Ч е р н о м о р д и к (приободрился). Я получаю сто пятьдесят рублей. Плюс пенсия. Так что всю получку в общий котел. Другое. Зимой, как вы знаете, навигация закрыта. Антон Евлампиевич, осмелюсь предложить в чем-то свою помощь… Так сказать, осветю… то есть освищу… что такое… Освещу революционную деятельность на флоте в период жизни и творчества вашего отца. К примеру, история легендарного крейсера «Очаков».

М а р и н а (неожиданно, почти кричит). Паршивая девчонка! Да как ты смела оскорбить его!

Ч е р н о м о р д и к (пораженный). Марина Дмитриевна…

В и к а (тоже кричит). Я знаю, знаю… Ты хочешь избавиться от меня. Избавиться.

Ф е д о р. Вика, ты с ума сошла!

Ч е р н о м о р д и к. Ниночка, в чем дело?

В и к а. А что — нет? Нет? Была бы счастлива, если бы я уехала с этим парнем. А в мою комнату ты бы поселила свою мамочку.

Н и н а. Жора, ты здесь ни при чем.

М а р и н а. Откуда в тебе все это?

В и к а. От тебя, мамуля. Я тоже умею расставить локти и захватить жизненное пространство. Как в автобусе.

Ф е д о р. Вика, тормоза.

В и к а. Хочешь казаться молодой, а рядом уже взрослая дочь.

Ф е д о р. Я запрещаю тебе так разговаривать с матерью!

В и к а. Это моя комната!

М а р и н а. При чем здесь комната?

В и к а. Я буду жить в ней… и может, действительно выйду замуж. И буду жить в своей комнате с мужем.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Господи, с каким еще мужем?

В а л е р и й. Ну ладно, я пойду… у меня тренировка…

М а р и н а. Валерий, гоните вы ее прочь! Почему ты всем морочишь голову?

В и к а. А я назло, назло… никуда не уеду…

З и н а и д а И в а н о в н а. Зачем же назло, внученька… Да и куда тебе ехать.

В а л е р и й. Мне на тренировку. (Выбегает.)

Вика с плачем уходит в свою комнату.

З и н а и д а И в а н о в н а. Можно, Федя, я за Викой…

Ф е д о р. При чем тут я? (Берет транзистор, надевает наушники.)

Зинаида Ивановна уходит за Викой.

Ч е р н о м о р д и к. Значит, мой паршивец…

Н и н а. Кирилл украл табакерку…

Ч е р н о м о р д и к. Поймали?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Мы никого не ловили.

С т р у ж к и н. Он уехал. Вернул табакерку и уехал.

Ч е р н о м о р д и к. Зря отпустили. Он теперь возьмет и в поездке у кого-нибудь шубу украдет.

М а р и н а. Да не верю, не верю я!..

Ф е д о р (из транзистора вырываются обрывки каких-то мелодий, он не может успокоиться и невольно возвращается к разговору). Тогда, выходит, это сделал кто-то из нас.

М а р и н а (неожиданно). Я пришла в этот дом в розовом пальто с зеленым жуком на лацкане. Украшение… Теперь этого жука носит Вика. Ей не страшно, у нее интеллигентность наследственная, а у меня сертификатная. Но почему же вы так легко от нее отступаетесь? Ведь я прожила в этом доме почти двадцать лет. Они же не могли пройти даром… Я не Прекрасная Дама, к сожалению… но вы-то… вы… должны быть где-то ближе всех к ней. Неужели вы не поняли, что сегодня из нашего дома ушел не только этот мальчик?

С т р у ж к и н. Кто же еще?

М а р и н а. Впрочем, наверно, это произошло гораздо раньше.

В передней Антон Евлампиевич сталкивается в дверях с входящей З и н а и д о й И в а н о в н о й.

З и н а и д а И в а н о в н а. Куда ты, Антоша…

Разговор идет в прихожей. Его еле слышно в столовой, поэтому все насторожены и прислушиваются.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Неразумно…

З и н а и д а И в а н о в н а. Что с тобой?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Я прожил большую жизнь, — может быть, она кому-нибудь покажется нелепой. Я всю жизнь хранил не только семейные реликвии. Это нечто гораздо большее. Как он сказал: «что-то внутри нас…» Неужели я действительно просто прожил свою жизнь при старинных вещах старинным человеком? Из футляра скрипку вынесли и унесли. И кругом пустые футляры. Нет, это было бы неразумно, нелогично, нечеловечно… Так оттолкнуть мальчика. Он же не умеет защищаться.

З и н а и д а И в а н о в н а (подхватывает его чуть обмякшее тело с неожиданной силой, но он пытается освободиться, тихо). Метель же на дворе, скользко.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (так же тихо). А я с палочкой.

Звонок телефона. Стружкин снимает трубку.

С т р у ж к и н. Алло… Да, да… Добрый день, Николай Павлович. Что? (Кричит.) Браво, брависсимо… Простите меня, но это такая новость! Огромное спасибо. Я сейчас же передам. Вы вернули нас к жизни. До завтра, до завтра… (Вешает трубку, кричит.) Свистать всех наверх. Парад-алле, как говорят на Цветном бульваре.

Все, взволнованные, переходят в кабинет, последним из прихожей входит А н т о н Е в л а м п и е в и ч, за ним З и н а и д а И в а н о в н а.

Ф е д о р. Валя, ну!

С т р у ж к и н. Волнуемся, чего-то суетимся, наслаждаемся самобичеванием. А наш музей…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (как эхо). Наш музей?

С т р у ж к и н. Решение о закрытии музея Евлампия Кадмина… отменено! Окончательно и бесповоротно!

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Я знал… знал… Валечка, Валечка, позвольте вас поцеловать. (Обнимает Стружкина.)

С т р у ж к и н. И хватит трепать нервы!

З и н а и д а И в а н о в н а (подносит мужу рюмочку). Ландышево-валерьяновые. Твои любимые.

Н и н а. Папа от них засыпает. А спать сегодня нельзя. Федя, включи свою музыку.

Опять возникает пауза.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (почти машинально берет одну из газет, читает). «В защиту крокодилов. Пятнадцать видов крокодилов из двадцати одного, доживших до наших дней, находятся на грани исчезновения». Ерунда какая-то… (Почти выбегает из кабинета.)

Пауза.

Наконец Марина делает несколько шагов в сторону двери, потом опускает голову и вдруг постаревшая тяжело опускается в кресло Кадмина. Кресло с треском разваливается, и Марина оказывается на полу.

М а р и н а (вскакивает, задыхаясь). Не сметь!

С т р у ж к и н. Что?

М а р и н а. Не сметь смеяться!

Антон Евлампиевич в прихожей надевает шубу, берет палочку и нелегкой стариковской походкой медленно идет к двери. Зинаида Ивановна молча, бессильно протягивает руки, пытаясь и не надеясь его остановить.

З а н а в е с

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Между первым и вторым актом прошло шесть лет.

Мало что изменилось в квартире-музее Евлампия Кадмина. Та же идеальная чистота в его кабинете, так же аккуратно разложены вещи на письменном столе, только одна из ножек, очевидно, вывернута, и, чтобы стол не завалился, на ее место поставлен деревянный ящичек, задрапированный тканью под цвет самого стола. В столовой тоже почти нет изменений. Портрет, принадлежащий кисти Серова, уже давно висит на стене. К разбросанным то здесь, то там газетам прибавились журналы в ярких обложках, очевидно заграничные.

Те же фотографии висят в прихожей, и даже погода, кажется, не изменилась — за окнами падают пухлые хлопья снега. На дворе январь месяц.

Еще до открытия занавеса зритель слышит лекцию о жизни и творчестве Евлампия Кадмина, которую, как обычно, читает посетителям А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Может быть, оттого, что он произносит эти слова каждый день, из года в год, они звучат несколько монотонно, даже чуть механически…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (при закрытом занавесе). …и он скончался. Гроб с его телом сопровождало на кладбище немного народу. Товарищи по газетному поприщу да жена Варвара Николаевна, окруженная многочисленными детишками. После кончины Евлампия Кадмина дети его стали умирать один за другим, в живых остался только ваш покорный слуга… И вот все живу, живу… живу… Я сказал про отца «скончался». Я не употребил слово «умер». Спустя три года после его кончины была найдена драгоценная тетрадь с письмами отца к Прекрасной Даме… И в них он остается навсегда живым. Вот, собственно, и все, что я хотел поведать вам о моем отце. Ну, а дальше, как говорится, читайте его письма… читайте подлинники…

Г о л о с а. Спасибо… Большое спасибо…

Медленно открывается занавес. А н т о н Е в л а м п и е в и ч закрывает за ушедшими посетителями дверь и не замечает, что один из них не ушел, а остался стоять в полутьме коридора, в углу, рядом с вешалкой. «Антон Евлампиевич», — негромко произносит посетитель и выходит на свет. Антон Евлампиевич вздрагивает, оборачивается, и вместе с ним мы узнаем К и р и л л а Т а р а т у т у. Узнаем не сразу — прошедшие годы превратили Кирилла из порывистого, восторженного юноши в неторопливого, даже чуть усталого мужчину. А впечатление это еще и оттого, что на нем парадный черный костюм, белая рубашка и галстук. Правда, придирчивый глаз сразу определит в нем провинциала — и костюмчик такой в столице уже года три как не носят, и узел галстука слишком тонок, и ботинки уж слишком остроносы.

К и р и л л. Антон Евлампиевич…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (не сразу). Ой-ой-ой…

К и р и л л. Вчера я был здесь со своими ребятами, и вы меня не узнали. Расстроился даже.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Кирилл… Кирилл…

К и р и л л (словно оправдываясь). Со мной были мои дети.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. У вас уже дети!

К и р и л л. Беда у вас?.. С кем?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Беда?

К и р и л л. Значит, показалось.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (с удовольствием произнося каждую букву). Кирилл… Как вы выросли!

К и р и л л. В самом деле.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Я нечеловечески рад вас видеть. Ну те-с… прошу в кабинет. Прихожая не подходящее для вас место.

Проходят в кабинет. Кирилл пытается что-то сказать, но Антон Евлампиевич перебивает его.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Так вот, уважаемый Кирилл Сергеевич, шесть лет назад в этом доме вам было нанесено оскорбление… В пушкинские времена за такое…

К и р и л л. Я забыл об этом.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (опустившись в кресло). Тогда хоть простите нас. Мистика… проделка Мефистофеля. Но никто, никто из нашего…

К и р и л л. А почему же вы так уверены, что я не брал эту табакерку? Явился восторженный мальчик, с корзиной старых писем и неуравновешенной нервной системой. Что вы, по правде говоря, знаете обо мне?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Вы были так молоды, так чисты…

К и р и л л. Я был молод, и я был чист. Как белый лист бумаги. Лист, на котором можно было написать и строки пронзительных стихов и грязный донос… Я забыл об этом…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да, да, конечно… Но ради бога… скажите, что вы прощаете.

К и р и л л. Вчера я слушал вас, и мне действительно показалось, что в этом доме…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (перебивает). Письма отца по-прежнему ваша настольная книга?

Кирилл не отвечает.

Так что же теперь начертано на бывшем белом листе? Стихи или…

К и р и л л. А вы не допускаете, что он по-прежнему чист.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Вы пришли на помощь, Кирилл Сергеевич?

К и р и л л. Договаривайте, Антон Евлампиевич.

Тот молчит.

Или… чтобы отомстить — вы это хотели сказать?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Можно проще… доконать.

В кабинет решительно входит З и н а и д а И в а н о в н а.

З и н а и д а И в а н о в н а. Освободились, Антон Евлампиевич?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Зина, посмотри, кто навестил нас.

Зинаида Ивановна видит Кирилла.

Не узнаешь?

З и н а и д а И в а н о в н а. Почему же… Тот самый… В тулупе Кирилл. Кирюшечка. Теперь-то не убежите? Антон Евлампиевич тогда все вокзалы обошел. Простудился, месяц целый грипповал.

К и р и л л. Зачем же вы искали меня, Антон Евлампиевич?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Да все за тем же, все за тем же…

З и н а и д а И в а н о в н а. Вот и славно… (Заметно волнуясь.) Вы только меня выслушайте, Антон Евлампиевич, и не противьтесь. Вот и Кирилл вернулся.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. О чем вы?

З и н а и д а И в а н о в н а. Я уже угощенье все сотворила. Решила сегодня и сказать.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Зинаида Ивановна, я никогда не понимаю, о чем вы говорите.

З и н а и д а И в а н о в н а. И чтобы все, все собрались сегодня, как раньше, за общим столом. Меня, может, не послушают, а вас…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Ну! Что меня?

З и н а и д а И в а н о в н а. Да семьдесят лет мне сегодня стукнуло! (Засмеялась, застеснялась, даже попыталась закрыться фартуком.)

К и р и л л. Мои поздравления, Зинаида Ивановна!

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Мне нет прощения!

З и н а и д а И в а н о в н а. Что ты, Антоша. Да я сама только на прошлой неделе вспомнила. И ты оставайся, Кирюшечка.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (долго целует руки Зинаиде Ивановне). Это же юбилей! Мы такой пир закатим! Кирилл, не думайте ни о чем. Все прелестно. Зине семьдесят! Все замечательно! Что же я стою здесь! Именно сегодня мой клей должен достигнуть подлинной кондиции. Кирилл Сергеевич, вы обратили внимание — вместо одной ножки ящик. Стол расшатался. Но недавно я прочитал в «Строительной газете» замечательный рецепт клея. Клеит все — дерево или железо. Сейчас с его помощью я водворю ножку на ее законное место. Сегодня все должно быть на месте! (Почти убегает из кабинета.)

З и н а и д а И в а н о в н а. А ты, Кирилл, в столовую проходи. Отдохни.

Идут в столовую.

Вот газетки, журнальчики почитай.

Кирилл с жадностью набрасывается на журналы.

(Улыбнулась.) Странные вы все… Феденька вот в музыку в свою уткнется, ему хоть весь мир сгори, Валерка в хоккей, Антоша в газеты, Марина в словари, и ты, смотрю, тоже…

К и р и л л (быстро листает журнал). Откуда они у вас?

З и н а и д а И в а н о в н а. Марина Дмитриевна со всего света навезла.

К и р и л л. Путешествует?

З и н а и д а И в а н о в н а. Должность у нее такая. Все Нью-Йорк, да Женева, да Париж. Люди-то сдуру завидуют, а я смотрю, как она мается. Приезжает худющая, маетная… Ей еще на этих коктейлях пить приходится. По работе нужно, что поделаешь… Ну я… (Видя, что Кирилл не слышит ее, углубившись в чтение, уходит на кухню.)

К и р и л л (перечитывает одну и ту же французскую фразу, потом откладывает журнал). Забыл… почти все забыл. Какая ерундистика… Ай-ай… ай… (Ударил со злости себя по колену, встал, подошел к портрету своей бабушки и долго смотрел на него.)

В комнату входит В и к а с тетрадкой в руке. Из стильной девочки с улицы Горького Вика превратилась в довольно замкнутую, редко улыбающуюся женщину в очках. Аккуратно, но неярко одевается нынче Вика: только модные очки. Пауза. Кирилл и Вика смотрят друг на друга, узнавая.

В и к а. Снова тута Таратута?

К и р и л л (засмеялся). А меня никто с той поры в рифму не называл.

В и к а. Трудно с юмором в Торжке?

К и р и л л. Под Торжком.

В и к а. Сослали из Торжка?

К и р и л л. На сорок пять километров. Совхоз «Красногвардейский». Рядом могила Анны Керн.

В и к а. Что за сенсацию вы привезли на этот раз?

К и р и л л. Может, сначала поздороваемся?

В и к а. На «вы» или на «ты»?

К и р и л л. А как… правильнее?

В и к а. На «вы»…

К и р и л л. Значит, здравствуйте… те… Вика.

В и к а. Бонжур, мсье Таратута, французский забросили?

К и р и л л (смутился). Почти.

В и к а. Дед очень переживал за вас. Считал, что вам нанесено смертельное оскорбление.

К и р и л л. А вы как считаете?

В и к а. Сейчас я, честно говоря, уже смутно помню ту историю. (Кладет тетрадку на стол.) Думала, хоть в столовой пусто, позанимаюсь. А в своей комнате заниматься невозможно — там муж переживает.

К и р и л л. Чего же это он переживает?

В и к а. Трудно жить на свете ветеранам, если они, конечно, не ветераны гражданской войны.

К и р и л л. А из каких же он?

В и к а. Из хоккейных. Знаменитый нападающий, заслуженный мастер спорта, но ветеран. Вот он сейчас сидит и переживает — включат его на этот раз в сборную или нет. Шумно переживает, так что работать невозможно.

К и р и л л. Значит, все-таки он.

В и к а. Да, да, Валерий… Не смотрите на меня с сожалением. Его слава давно уже затмила славу моего прапрапра… А вы по-прежнему в Министерстве связи?

К и р и л л. Мы трудимся, как говорится, на одной ниве. Вы же учительница?

В и к а. Преподаю французский. Восьмые, девятые, десятые классы. Школа номер сто семьдесят. Кличка — «Ворона».

К и р и л л. А меня они называют «Штирлиц».

В и к а. Совсем не похоже.

К и р и л л. Я спросил как-то одну умненькую девочку из девятого класса — почему «Штирлиц»? Она ответила с легким презрением: «Потому что вы, как Штирлиц, хорошо относитесь к малым мира сего». А как же иначе — у меня русский язык и литература.

В и к а. Раньше это называлось «учитель словесности». (После паузы.) Странно… Почему же вы не лесничий и не полярный летчик?

К и р и л л (чуть раздраженно). Потому что окончил в Калинине педагогический институт.

В и к а. Двенадцать парней на курс среди ста не очень красивых девочек.

К и р и л л. Девятнадцать — парней. Девятнадцать… А девочки были разные. Были и красивые, были и глупые.

В и к а. Женаты?

К и р и л л. Угадали.

В и к а. На старшей пионервожатой?

К и р и л л. Откуда вы все знаете?

В и к а. Преподаватели литературы в сельской местности, как правило, женятся на старших пионервожатых. Сколько детей?

К и р и л л. Двойня: Маша и Николай.

В и к а. Все правильно. Ни на йоту от стандарта.

К и р и л л. Что-нибудь не так, Вика?

В и к а. Мне когда-то пророчили Экваториальную Африку, а вместо нее школа на Петровке. Зато моя мама бурно колесит по земному шару.

К и р и л л. Я слышал.

В и к а. Молодец! Плюнула, как говорится, на карьеру мужа, защитила докторскую. И пошла, пошла. Как гоголевская тройка: «и кто ее остановит». Теперь она уже «ди-два».

К и р и л л. А что это такое?

В и к а. Высший ранг ООНовского чиновника.

К и р и л л. А Федор Антонович?.. Он?..

В и к а. Папа служит в одной скучнейшей конторе и отличается от прочих чиновников тем, что мать ему привозит горы моднейшего барахла. Вот он и поражает сослуживцев своими туалетами. Понятно теперь, почему меня «Вороной» кличут?

Кирилл не отвечает.

Так зачем же вы все-таки приехали?

К и р и л л (задумчиво). Каникулы. Учеников на экскурсию привез. Они сейчас в детском театре с Таней.

В и к а. Таня — это и есть старшая пионервожатая?

Кирилл кивает головой.

Эх, Кирилл, Кирилл, я-то думала, что ты за мной приехал. Короткое объяснение, я бросаю все, даже своего ветерана, ну и… «увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам»… Вообще все в нашей жизни как-то удивительно не по-французски. (Неожиданно.) Да, не верила я тогда, что вы взяли табакерку Кадмина. Не верила! Я даже кое-что подозревала. Но, слава богу…

К и р и л л. Почему?

В и к а. Слава богу, что вы не помешали моему семейному счастью. (Не сразу.) Двойня, конечно, осталась на попечении тещи?

К и р и л л. А с кем же еще?

В и к а. Приусадебный участок большой?

К и р и л л. Восемь соток.

В и к а. О-о… Как будет с огурцами в этом году? Не побьет?

К и р и л л. Что не побьет?

В и к а. Ну, что-нибудь. Град, например. Или курицы?.. Что там еще бывает. Засухи, тля, землетрясение?

К и р и л л. Землетрясений в Торжке не бывает. (Засвистел.)

В и к а. Ты закричал тогда, помнишь: «Я докажу»…

Кирилл смущенно улыбается.

А вы все больше становитесь похожим на свою бабушку. (Показывает на портрет.) Но, увы, это точно доказано — она не Прекрасная Дама. (Вскочила.) Боже мой, как же я сразу не догадалась. Вы же пришли сюда за этим портретом.

Входит С т р у ж к и н.

С т р у ж к и н. «Ни сна, ни отдыха измученной душе», как любят говорить на Даунинг-стрит. Где Антон Евлампиевич?

В и к а. У нас гость, Валентин Валентинович.

С т р у ж к и н. Позвольте… да это же тот самый.

К и р и л л. А вы меня не забыли, Валентин Валентинович.

С т р у ж к и н. Молодчина! Приехал, и все тут. Что было — то быльем поросло. Так где же наш уважаемый?..

В и к а. Заканчивает очередной опыт. Сами знаете, в такой момент…

С т р у ж к и н. Но ведь мы сегодня должны быть у академика Кузнецова. Я же предупреждал.

К и р и л л. Вряд ли это получится…

С т р у ж к и н. А вы снова в курсе всех событий. А может быть, снова что-нибудь отыскали?

В и к а. Кирилл — мой коллега. В сельском варианте.

К и р и л л. Да, русский язык и литература.

В и к а. Так вот… наш учитель словесности прибыл за своим портретом.

С т р у ж к и н. Но позвольте, Кирилл. Мне почему-то казалось, что вы эту работу Серова подарили нашему музею.

К и р и л л (то ли серьезно, то ли шутит). …Я… мы… конечно, понимаем, что это Серов…

С т р у ж к и н (подходит к портрету, неожиданно). Вам завернуть?

В и к а. Хоть бы с дедом сначала поговорили.

С т р у ж к и н. Все к лучшему, к лучшему, как говорят в Афганистане. Известим старика де-факто.

К и р и л л. Но я не собираюсь уходить.

В и к а. Опять на неделю останетесь?

К и р и л л. Просто Зинаида Ивановна пригласила меня на день рождения.

С т р у ж к и н. Ничего не понимаю.

К и р и л л. Сегодня Зинаиде Ивановне исполняется семьдесят лет.

В и к а. То-то из кухни так вкусно пахнет.

К и р и л л. А я действительно должен отлучиться. Но я вернусь.

В и к а. За портретом.

К и р и л л. Опять угадали, Виктория. (Уходит.)

С т р у ж к и н. То есть как это… не пойдем. От Кузнецова сейчас зависит все. Когда я пробиваю дополнительные фонды…

В и к а. Стружкин, вам не идет быть директором.

С т р у ж к и н (улыбнулся). «Не попрекай… не попрекай меня без нужды», как любят говорить в Белом доме. (Неожиданно зло.) Думаешь, это так привлекательно — тащить весь этот воз? Антон Евлампиевич, к несчастью, стар. А кто мог бы стать директором, твой папа или, может, ты?

В и к а. Аллах, спасибо тебе, что избавил меня от этой судьбы.

С т р у ж к и н. Ты стала циничной, Вика.

В и к а. Циничные больше ценятся. (Исчезает в столовой.)

Стружкин один. Потом входит Н и н а. Если Стружкин мало изменился внешне за эти годы, разве стал солиднее, неторопливее, то Нина изменилась круто и решительно. Куда девалась прежняя вялость, меланхоличность. Сейчас она вся дышит какой-то отчаянной веселостью, энергией, бесшабашностью. На ней нарядный брючный костюм, весьма смело облегающий ее пышную фигуру.

Н и н а. Ты уже здесь…

С т р у ж к и н (разглядывая костюм Нины). Смелый туалет.

Н и н а (захохотала). Все бабы ахнут.

С т р у ж к и н. Марина привезла?

Н и н а. Она меня не забывает.

С т р у ж к и н. Некоторым носить брюки противопоказано.

Н и н а (простодушно). Да? А почему?

С т р у ж к и н. Одежда должна скрывать недостатки фигуры, а не подчеркивать их.

Н и н а. А морякам, между прочим, нравятся плотненькие. Вот так, и никаких диет! Сегодня и шашлычок по-карски, и цыпленочка табака усижу. И вообще загуляем со своим Черномордиком по-черному…

С т р у ж к и н. Какие шашлыки? Откуда они в этом доме? Здесь не пьют и не едят слишком острого.

Н и н а. При чем тут наш дом? Сегодня Жора получает пенсию, и мы…

С т р у ж к и н. Сегодня вы… ты и твой морской вол будете смирно сидеть за этим столом и пить чай с пирожками, начинка — яблочный джем. У вашей мамы, видите ли, юбилей.

Уходит в кабинет. Нина в растерянности. Потом снимает со стены гитару и тихо наигрывает. Одновременно со С т р у ж к и н ы м в кабинет входит А н т о н Е в л а м п и е в и ч.

Ну вот и вы наконец. Только что от Александра Павловича. Я был вынужден согласиться с его требованиями. Действительно, мы требуем дополнительных фондов, а пропускная способность музея чрезвычайно мала.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Когда я слышу эти слова: «пропускная способность», в лучшем случае в моем мозгу возникает образ мясорубки.

С т р у ж к и н. Одна-две экскурсии. Пятнадцать — двадцать человек.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Но больше музей не вмещает.

С т р у ж к и н. Это сейчас. Но как только мы снесем вот эту стену — между кабинетом и столовой, — в один раз мы можем принять человек пятьдесят…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (не сразу). Именно небольшая прихожая. Все эти фотографии, репродукции висели еще при отце. Скромный, совсем не обширный кабинет.

С т р у ж к и н (почти строго). Упрямство в этом вопросе пойдет вам не на пользу.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (опуская голову). Я понимаю. Может быть, вы правы…

С т р у ж к и н. Знаю, знаю, что вы хотите сказать. И это мы учли особо, как говорят народные заседатели. Один-два раза в месяц экскурсии будете проводить вы. Но это в особых, торжественных случаях. Надо брать курс на крупные коллективы, на массовость. Но это уже мои заботы.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Но иногда ведь бывает больше пользы, когда зайдет молодой человек или девушка, вдвоем или каждый по себе. И поверьте, мне кажется, больше пользы, когда они прикасаются…

С т р у ж к и н. Вы становитесь сентиментальны, Антон Евлампиевич. А жизнь ушла далеко вперед. Вы можете вспомнить, когда мы последний раз собирались за этим столом? Чтобы только все… всей семьей…

Антон Евлампиевич молчит.

В столовую входит М а р и н а.

М а р и н а. Боже мой, действительно скоро вечер.

Н и н а. В нашем возрасте лучше говорить — «еще не вечер».

М а р и н а. Никак не могу привыкнуть к разнице во времени. А еще этот чертов ужин часов до трех затянулся. Федор проспал и не пошел на работу. Боюсь, как бы не было у него неприятностей.

Н и н а. Не будет. Все-таки он твой муж.

М а р и н а. Если бы я была его начальством, он бы точно имел неприятности.

Н и н а. Бедные жертвы светского образа жизни. А меня он всегда так привлекал. Как ставриду электрический свет.

М а р и н а. Так иногда хочется за столом расслабиться, забыть, что за каждое слово нужно отвечать…

Н и н а. А ты как-нибудь расслабься…

М а р и н а (усмехнулась). Расслаблюсь я уже на пенсии. Кстати, тебе очень идет.

Н и н а. Мечтала в нем сегодня пропить Жорину пенсию. А тут нежданно-негаданно маме исполнилось семьдесят.

В столовую входит Ф е д о р.

Ф е д о р. Видимо, я впал в детство. Зачитываюсь детскими сказками.

М а р и н а. Твоей матери семьдесят.

Ф е д о р. Спокойно! Я ее уже поздравил. И тоже благодаря сказкам, в них мать появляется довольно часто. Вы только послушайте, какая прелестная старая английская сказка. Представьте себе. Одному простому дровосеку фея пообещала исполнить три его любых желания. Пришел он из лесу домой усталый, а на уме только одно — посидеть у горящего камина. Тут же огонь и загорелся. Сидит он, отдыхает, захотелось ему есть, а до обеда еще часа два. «Хорошо бы сейчас жареную колбасу, да потолще». Бац! И перед ним колбаса. Естественно, прибегает жена, откуда да почему! Дровосек ей все рассказал, она рассердилась: «Дурак ты набитый, чтоб колбаса к носу твоему пристала!» Она действительно — хлоп и приросла к носу. (Смеется.)

М а р и н а. Какой-то идиотизм, честное слово!

Н и н а. А мне смешно.

Ф е д о р. Послушайте, что дальше было. «Ничего, — думает дровосек, — у меня же есть в запасе еще одно желание». И тут же он пожелал, чтобы колбаса отскочила от носа.

М а р и н а. Все?

Ф е д о р. Все. А мораль здесь такова. Пусть дровосеку с женой не пришлось ходить в золоте и бархате, зато к ужину у них была вкусная кровяная колбаса.

Н и н а. Федя, но ты же не дровосек. (Смеется.)

М а р и н а. Здесь нет никакой логики. Во-первых, исполнилось четыре желания. Три его и одно жены, когда колбаса приросла к носу…

Ф е д о р. Просто злые желания выполняются сверх плана.

М а р и н а. Пошел бы ты переодеться.

Ф е д о р. Не надо злиться — сказка-то добрая. (Садится в кресло. Надевает наушники.)

Марина внимательно смотрит на него.

Входит В и к а.

В и к а. Товарищи, я прошу вас запретить моей бабушке хулиганить. У человека юбилей, а она второй день не выходит из кухни. Нас три женщины…

М а р и н а. Вот и помогите…

В столовой появляются С т р у ж к и н и А н т о н Е в л а м п и е в и ч.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Я должен сообщить… что Валентин Валентинович считает, что наше торжество имеет смысл перенести на субботу.

М а р и н а (решительно). Нина, помоги Вике на кухне… Давайте, давайте, девочки. (Выпроваживает женщин в кухню.)

Антон Евлампиевич и Стружкин насторожились. Федор вынул наушники.

Валентин Валентинович, я прошу вас запомнить: если в музее Кадмина вы пока директор, то для его семьи вы просто сосед.

С т р у ж к и н. Мне казалось, что я могу рассчитывать на большее.

М а р и н а. И еще… Соседом вы можете оставаться долго. Но что касается директорства…

С т р у ж к и н. Вы меня пугаете, Марина Дмитриевна?

М а р и н а. Просто с женой академика Кузнецова я каждую субботу играю в теннис. На закрытом корте.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Друзья мои, что вы, право, в такой день…

Звонок в прихожей. Зинаида Ивановна открывает дверь. На пороге К и р и л л Т а р а т у т а с большим букетом цветов.

К и р и л л. Разрешите, многоуважаемая Зинаида Ивановна, в день вашего славного праздника, с самыми искренними словами уважения и душевной благодарности..

З и н а и д а И в а н о в н а. Да что ж ты на живую сирень-то разоряешься. Она небось дороже телятины…

К и р и л л. Что вы! Она расцвела на Цветном бульваре…

С т р у ж к и н. В руках закавказских товарищей.

З и н а и д а И в а н о в н а. Кирюшечка, ты же, наверно, тоже голодный, пойдем, я тебе перекусить дам… (Уходит в кухню.)

Ф е д о р. Почему я не слышу знакомого приказа — переодеваться!

М а р и н а. Мне казалось, что ты хотел поговорить ее мной.

Ф е д о р (не сразу). Меня вчера назвали «мсье Тесемкин». Я думаю, что за глаза меня так называют и на работе.

М а р и н а (сухо). Ну и что?

Ф е д о р. Они совершенно точно определили мое социальное положение. И семейное тоже…

М а р и н а. А кто виноват?

Ф е д о р. Только не ты… Ты старалась сделать меня кем-то другим. Может быть, даже самой собой. Но я действительно только Кадмин, а Тесемкиным я стать не могу. И не хочу.

М а р и н а. Что ты привязался к моей фамилии?

Ф е д о р. Иногда у меня такое впечатление, что мы поменялись ролями. Не только фамилиями. У меня прекрасный гардероб заграничных одеяний. Коллекция галстуков. И на службе я просто законодатель и знаток современной моды. Но иногда так хочется снять все эти произведения искусства… Как ярмо.

М а р и н а. И все-таки ты внук Кадмина.

Ф е д о р. Видимо, я только испортил породу.

М а р и н а (не сразу, задумчиво). Твой дед… всю жизнь писал письма Прекрасной Даме… А ты знаешь, почему я сделала такую стремительную карьеру?

Ф е д о р. Ты умная женщина.

М а р и н а. Лучше бы ты сказал — любимая женщина. (Неожиданно.) Да, да, да… Когда я первый раз выступила в Комитете по правам человека. Это было о положении в Биафре… я чувствовала какой-то особый подъем. Не только потому, что это было ответственное выступление. Когда я защищала права обездоленных, я думала вот об этом доме… О нашем доме. Гнев к несправедливости. Сострадание к малым мира сего, оно, видимо, заложено в самой сути русского человека. Сам униженный может в сто раз больше, во всех прошедших поколениях, он-то уж может понять, как это тяжко. Вот ты не знаешь, что я до сих пор перечитываю письма Кадмина там… за океаном. Реву по ночам, а утром выступаю… По вопросу дискриминации прав человека в Родезии, в Ольстере… Теперь в Чили…

Ф е д о р. Вот никогда не думал, что дедовские письма дойдут до ООНовской трибуны.

М а р и н а (садится на ручку кресла, обнимает Федора). Ты знаешь, кем бы я хотела быть?

Ф е д о р (не сразу). Любимой женщиной.

М а р и н а. И это тоже… Но я хотела бы стать не только любимой. Я бы хотела быть Прекрасной Дамой.

Ф е д о р. И что же для этого не хватает?

М а р и н а. Пока я стала только прекрасно одетой дамой. Ты думай… думай… и смотри на эти фотографии. Но думай обо мне… Если сможешь…

Ф е д о р (не сразу). А я не знал, что так приятно объясняться в любви с собственной женой… (С улыбкой.) Значит, тот самый английский темно-бежевый костюм. И французский галстук из набора. Да, одним талантом я обладаю — умением носить вещи… (Уходит.)

Марина продолжает накрывать на стол. В столовую входит В и к а.

М а р и н а. У тебя неприятности?

В и к а. Со мной неприятности не случаются. (Пауза.) Зато они просто обрушились на моего мужа. Раньше у него были неприятности с тренерами, потом с партнерами, потом с судьями. Теперь со всеми вместе. (Ждет ответа матери, но та молчит.) А человек, у которого сплошные неприятности, сам становится неприятностью.

Входит Ч е р н о м о р д и к. Он хочет что-то сказать, но, услышав разговор, смущенно уходит, не закрыв за собой дверь.

М а р и н а. Когда в Канаде узнали, что я прихожусь тещей самому Валерию Черномордику, я стала для них привлекательней английской королевы.

В и к а (раздражаясь). Пойми, мама, у них свой, совершенно обособленный мир. Какие-то совершенно чуждые для меня интриги, вечные разговоры о неправильных удалениях, своя этика, своя промышленность, даже свои писатели…

М а р и н а. Ты знаешь, что не в моих правилах вмешиваться в твои дела.

В и к а (после короткой паузы). Конечно, я должна была на него клюнуть… Вечно — поздний Чехов, ранний Бунин, сложившийся Гайдн… И вдруг — шайбу, шайбу… Рев, свист… Почему вы с отцом тогда только интеллигентно промолчали? Может быть, лучше, чтобы ты избила меня… По законам послевоенной Малаховки.

М а р и н а. Что ты знаешь… о послевоенной Малаховке?

В и к а. Не люблю.

М а р и н а. Уходи.

В и к а. К кому?

М а р и н а. А разве обязательно к кому-то?

В и к а. Одной? Нет, это не для меня.

М а р и н а (неуверенно). Кирилл вернулся.

В и к а. Мамочка, мамочка… Ты нашла гениальный выход. (Тихо смеется.) Только он женат. У него двойня. Но даже если на секунду представить, что Таратута по-прежнему… Я-то его не люблю. Я никого не люблю. Так что лучше оставаться мне с моим Черномордиком. Это только в газетах про него пишут «гроза защитников». А он беспомощный.

М а р и н а (смотрит на дочь). Слава богу, что у вас нет ребенка.

В и к а (кричит). Зачем ты так говоришь? Зачем все так говорят! Как можно радоваться, что на свете не родился новый человек?! Какая уж тут слава и кому? Даже если он родился в семье, где нет любви, ведь он бы все-таки родился.

За сценой крик Федора: «Марина… Марина… Ну, где ты…»

М а р и н а. Вика…

В и к а. Иди… иди, мамочка.

М а р и н а (идет, останавливается около двери). Я очень хорошо умею объяснить, почему так плохо живут люди в Намибии. Но почему так плохо живет моя дочь… Почему? (Уходит.)

Вика берет вазу, в которой стоит принесенная Кириллом сирень, и ставит се в центр стола. Входит Ч е р н о м о р д и к.

Ч е р н о м о р д и к. А я ведь все слышал. Вроде бы и неприлично это, но… Пробелы, пробелы у Валерки в культурном развитии. Когда он этим хоккеем увлекся, я не протестовал. Все же коллектив. А ребенок без коллектива… Я же ему коллектива обеспечить не мог. Вот вы в творческом коллективе воспитывались…

В и к а. Вы что же, семью считаете коллективом?

Ч е р н о м о р д и к. А почему же нет… Если здоровая… конечно…

В и к а. А разве вы с Валерием были не семья?

Ч е р н о м о р д и к (простодушно). Какая же семья без женщины? (Встал с тахты.) Я свою жену, первую, Любу, можно сказать, и после кончины любить продолжал. Только когда с Ниной Антоновной познакомился, все как отрезано. Мертвым вечная память, живым жить на земле. У меня установка твердая.

В и к а (повторяет). Установка… да, да… Не трудно вам у нас?

Ч е р н о м о р д и к (не сразу). Сам-то я… сложившийся, так сказать, человек. А за Валерку иногда боязно… Есть в вашей семье…

В и к а. В коллективе?

Ч е р н о м о р д и к. В семье… что-то… Индивидуализм не индивидуализм… А так, вроде все вам мало. Все чем-то недовольны. Дальше самих себя прыгнуть хотите, а подготовка, честно говоря, не та…

В и к а. Так что же вас здесь держит?

Ч е р н о м о р д и к (не отвечая на вопрос). Я за Валерку… может быть… остатки жизни отдать готов… (Пошел к двери, остановился.) А дети… вы еще люди молодые. Правда, и затягивать с этим вопросом тоже особенно не надо. (Уходит.)

Вика стоит у стола с тарелкой в руках, задумавшись.

В кабинете А н т о н Е в л а м п и е в и ч с К и р и л л о м закончили реставрацию ножки стола.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (любовно оглядывая свою работу). Гениально! Элегант! Клея хватило. А как держится намертво!

К и р и л л. И откуда у вас, Антон Евлампиевич, все эти столярные таланты?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. А помните у Пушкина: «И мореплаватель, и плотник». Просто в настоящем русском интеллигенте культура всегда сочеталась с умением грудиться физически. Вот я и тружусь по силе возможности и пользы. Стараюсь сохранить. (Не сразу.) Правда скоро здесь все так изменится…

К и р и л л. Почему?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Видите ли, мы все почти фатально зависим от некоей пропускной способности… А вот этот ящик здесь совершенно не нужен.

К и р и л л. Давайте лучше я.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Во мне еще есть силенка. (Поднимает ящик, охает и почти роняет его на пол. Смущенно и как-то потерянно смотрит на Кирилла.) Сглазил… Сказал и сглазил. (Медленно опускается в кресло.)

К и р и л л. Что с вами? Вам плохо?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (негромко). Очень. (После паузы.) Что вы наделали, Кирилл… Боже мой… Ведь тогда, шесть лет назад, она ушла из нашего дома…

К и р и л л. Кто она?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Прекрасная Дама. Вы еще сказали тогда, я запомнил… «Прекрасная Дама — это что-то внутри нас…» Вы посмотрите, как мы живем, Кирилл. Вика несчастлива в замужестве… И кажется, вовсе разуверилась в любви и мире. Федор? Чиновник сорока пяти лет… Только и умеет, что носить одежды. И сознает это. Ужасно… Нина? А что Нина?.. Так, существует от пенсии до пенсии мужа. Наверно, только одна Марина смогла вступить в борьбу с этим проклятым прозябанием. Ну, а Стружкин, к примеру… Из прекрасного фантазера сделался скучнейшим администратором. (После паузы.) Вы знаете, Кирилл, это я открою только вам… Пока вам одному… Мне все чаще приходит в голову страшная мысль. Если все так… если мы стали вот такими, то имеем ли мы вообще право… и нужен ли людям наш музей. Музей, в котором механически, так сказать, по инерции я твержу слова о великой любви и доброте. Уже не веря ни в то, ни в другое… Когда я увидел вас сегодня, я чуть не умер от радости… А вдруг вы вернете нам Прекрасную Даму, Кирилл, сделайте что-нибудь!

Пауза. Кирилл не отвечает.

Молчите? Видимо, и с вами случилось нечто подобное. Так неужто ее вообще не было и не будет… (Не сразу.) Где же ты? Откликнись… Вернись!.. (Плачет.)

Кирилл протягивает было к старику руку, но потом убирает ее.

Почти Ничего Не Изменилось. Только стол в столовой уже накрыт. Ранний январский вечер. За столом А н т о н Е в л а м п и е в и ч, К и р и л л, С т р у ж к и н, В и к а и В а л е р и й.

Из кухни с тортом в руках появляется З и н а и д а И в а н о в н а.

Все аплодируют ей.

З и н а и д а И в а н о в н а (смущенно). Кушать, пожалуйста.

Входят нарядно одетые М а р и н а и Ф е д о р. Федор ставит на стол две бутылки шампанского.

М а р и н а. Такую дату надо отмечать шампанским.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Элегант. И правильно, и верно.

С т р у ж к и н. Летят, летят…

Входит Ч е р н о м о р д и к. Он в парадной форме, при орденах.

К и р и л л. Валентин Валентинович, о чем это вы сказали «летят, летят»?

С т р у ж к и н. О традициях кадминского дома. А летят они, кстати, к чертовой бабушке.

З и н а и д а И в а н о в н а. Боже мой… Ты это про кого?

С т р у ж к и н. Меньше всего про вас…

И тут с гитарой входит Н и н а. На ней, мягко говоря, смелое платье. И к тому же парик.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Боже мой…

Н и н а. Марина, объясни, что это модно.

С т р у ж к и н (тихо). Она сошла с ума.

Н и н а. Мама, я дарю тебе песню. (Перебор струн гитары.)

Ч е р н о м о р д и к (восхищенно). Цыганочка.

С т р у ж к и н (громко). Не надо!

К и р и л л. Это что, тоже входит в обязанности директора музея?

С т р у ж к и н. Что вы ко мне цепляетесь?

Н и н а (села, сняла парик). Ладно, мама, я тебе завтра куплю чашку. С надписью.

Ф е д о р (прерывая паузу). Пора тост!

В а л е р и й. Разрешите, я.

В и к а. Ни в коем случае.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Говорите, говорите, Валерик.

В а л е р и й. Да нет, я просто шампанское хотел открыть.

В и к а. Он всю посуду перебьет.

В а л е р и й. Думаешь, силенок не хватит? Не ты одна так думаешь. (Неожиданно горячо.) Нет, скажите, почему от и до так считают? И Всеволод Михайлович, и Чебурашка?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Это что за Чебурашка?

В и к а. Кличка одного из тренеров.

В а л е р и й. Раньше мог, и все нормально. Да? Я еще запросто! У меня бросок что, слабее Буратино? И скорость у меня еще на уровне. Только его включают, а обо мне думают…

С т р у ж к и н. Ну вот, молчал, молчал…

В а л е р и й. Я знаю, неинтересно. А шампанское, я его нормально… От и до…

Ловко откупоривает шампанское и ставит бутылку на стол.

Ф е д о р. Прекрасно справился. А игра — она и есть игра. А все эти Чебурашки и Буратино должны завидовать, что у тебя такая красивая жена…

Валерий как-то уныло посмотрел на Федора и сел, а за это время Черномордик разлил шампанское по чашкам.

З и н а и д а И в а н о в н а. Да у нас же бокалы где-то…

Ч е р н о м о р д и к. А мы из чашек… Газ чтобы не вышел. (Торжественно.) Зинаида Ивановна, разрешите поднять эту чашечку за ваш юбилейный возраст. Короче, живите лет до ста, а силенок хватит и больше. Ну и, как говорится, гип-гип — ура… в вашу честь.

Все нестройно кричат «ура», пьют шампанское.

З и н а и д а И в а н о в н а. Спасибо вам, дорогие мои…

В и к а. За что же, мама, спасибо?

З и н а и д а И в а н о в н а. Люди все занятые, а нашли время, пришли… Ведь как давно не собирались, а тут меня послушались.

К и р и л л (наклоняется к Федору). Федор Антонович, вы сможете включить транзистор в двадцать часов тридцать минут. Первая программа. Только никому, хорошо?

Ф е д о р. Сюрприз для мамы?

К и р и л л. Вот именно.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (заметив удрученный вид Валерия). А знаете, Валерик, вы меня заинтересовали. И я решил пойти взглянуть на ваш хоккей… Все эти ваши Буратино… и остальное…

Ч е р н о м о р д и к (неожиданно возмущенно). Думают о нем! Ветеран, видите ли… А ты им докажи… (Почему-то делает жест в сторону сидящих за столом.) Докажи! Думаешь, мне легко было? Только моя беда, может быть, двойная.

Н и н а. Боже мой, Черномордик, неужели ты тоже играл в хоккей?

Ч е р н о м о р д и к (осел). Не в хоккее дело.

Ф е д о р. Так в чем же? Вы же хотели что-то рассказать.

Ч е р н о м о р д и к (обводит всех тяжелым взглядом, опустил голову). Может быть, вам это тоже не интересно…

М а р и н а. Что-то новое, Георгий Петрович. Вы же не прима-балерина, чтобы вас упрашивать.

Ч е р н о м о р д и к. Я не балерина! Не балерина! И прошу это запомнить. Я в штрафном батальоне был. Бои на Черном море тяжеленькие были, ой тяжеленькие… Обеспечиваем мы с моей ротой отход части, через залив. Прижал нас фриц к морю, да так, что ничего от роты не осталось… человек шесть. Сумели мы, так сказать, ценой собственных жизней… А немец прет и прет… Куда деваться? Морячки в плен не сдаются… Погибать тоже вроде ни к чему. Один выход — вплавь до берега добираться. Бушлаты скинули. Стоим в одних тельниках… Автоматы в руках у каждого… А с ними долго не проплывешь. Врагу оставлять — да ни за что! Отплыли мы метров пятьдесят от берега и утопили их в море. С ними бы нам ни в каком разе не доплыть — октябрь да и залив километра полтора… А без них почти все до своих добрались.

Н и н а. Ну и при чем тут хоккей?

Ч е р н о м о р д и к (спокойно). Хоккей ни при чем.

М а р и н а (увидев, что Черномордик наливает себе шампанского). Стоит ли, Георгий Петрович?

Ч е р н о м о р д и к (не отвечая). «Эх вы, военные моряки, свое оружие бросили. И откуда это, мол, известно, что оно утоплено, а может, вы его врагу оставили…» Разжаловали меня честь по чести и в штрафбат.

В а л е р и й (восхищенно). Ну, ты даешь, батя!

Ч е р н о м о р д и к. Обидно, скажете? Аж до слез. Только зажми… ни слова никому. Никто не знал, что на сердце.

С т р у ж к и н (попытался улыбнуться). Так вы у нас, оказывается…

Ч е р н о м о р д и к (в задумчивости). На кого обижаться-то было? На Родину?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (осторожно). А в каком качестве вы войну закончили?

Ч е р н о м о р д и к. Капитан второго ранга. Остальное, так сказать, на кителе. (Встал, поднял чашку.) Тост за память хочу предложить. Память — она мне никогда сломаться не даст. И в вашей семье тоже замечательная память сохраняется. Не забывайте об этом.

Поднимает чашку с шампанским и пьет, за ним так же молча остальные. Стружкин отставляет вино.

С т р у ж к и н. Значит, Кирилл, портрет все-таки забираете.

К и р и л л (смущенно). В обстоятельствах стеснен.

С т р у ж к и н. Да не смущайтесь, не смущайтесь… Есть всем надо. (После паузы.) Давно письма Кадмина перечитывали?

К и р и л л. Честно говоря, очень… Совершенно замотался. (После паузы.) А портрет этот все равно музею ни к чему. Я ведь его тогда в связи с табакеркой.

С т р у ж к и н. Дело прошлое, Кирилл. Ну-ка, признайтесь, хотели все-таки табакерочку на память?

К и р и л л (махнул рукой). Просто не помню. Может, и действительно в корзинку сунул. Случайно.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (глядя на Кирилла). Бедный, бедный вы, Кирилл Сергеевич.

В и к а. Он не бедный. У него огород.

К и р и л л (покорно). Огород.

С т р у ж к и н (встал). А ведь табакерку вам в корзину я подложил.

Пауза.

К и р и л л. Вы?

Ф е д о р. Ничего не понимаю. А для чего?

С т р у ж к и н. Это так легко понять. Кем я всегда был для вас. Восторженный соседский мальчик, влюбленный в творчество Кадмина. И вдруг появляется второй такой же мальчик. Только моложе и, как мне тогда показалось, сильнее меня. Я тогда отчетливо понял, что если Кирилл останется здесь в доме, то мне тут просто не будет места. А я… я не мог без этого музея, без этих стен, стола…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. И вы решились…

С т р у ж к и н (улыбнулся). Решился. Что поделать — решился.

М а р и н а. Но это же подло!

Н и н а. И я еще любила его. Понимаешь, Валька, я же тебя с семи лет любила. Помнишь, в «Эрмитаж» «Подвиг разведчика» смотреть ходили. Ты-то на экран, а я все на тебя. Ждала, всю жизнь ждала — может, он догадается. На последнее решилась. Вот за Жору замуж вышла. Думала, может, тут ты спохватишься…

Ф е д о р. Нина, что с тобой?

Н и н а (засмеялась). Я просто… (И тут она вспомнила о Черномордике, но было уже поздно.)

По-военному вытянувшись, Георгий Петрович стоял рядом ее своим стулом, потом, четко повернувшись, ушел в свою комнату Выбежал и Валерик. Настороженная пауза. Почти тотчас же капитан вернулся, прижимая к груди сделанный из спичек макет корабля.

Ч е р н о м о р д и к (неожиданно подходит к Зинаиде Ивановне). От чистого сердца, в день юбилея примите… Почти три года из спичек мастерил. Макет нефтеналивного танкера.

З и н а и д а И в а н о в н а. Да зачем же это вы… Спасибо… А Нина… Она просто шутила.

Ч е р н о м о р д и к (твердо). Конечно, с шуткой да прибауткой солдату всегда легче. (Усаживается за стол.)

В и к а. А ты, Валерий, куда удалялся?

В а л е р и й. Позвонить хотел.

В и к а. Позвонил?

В а л е р и й. Нет.

В и к а. Почему?

В а л е р и й. Потому…

Посмотрели друг на друга.

За столом возникает пауза. Все чувствуют себя очень неудобно.

Кирилл сидит, опустив голову.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Вот так и живем.

С т р у ж к и н. А теперь мне не страшно вам признаться, Кирилл. Потому что вы… вы тоже… (Пожал плечами.) Честно говоря, я бы на вашем месте хотя бы возмутился. Или ушел, хлопнув дверью. А вы вон сидите и только улыбаетесь мне…

В и к а. А это, увы, еще не доказательство.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Боже мой… И все-таки не надо… Не надо закрывать музей. Пусть снесут эту стену. Пускай не будет большой нашей столовой. Пускай мы все переедем куда-нибудь на Юго-Запад или вообще разъедемся. Но музей должен существовать. Должен! (Горько и тихо.) Хотя Прекрасная Дама и покинула его. Ушла.

С т р у ж к и н. Да бросьте, Антон Евлампиевич, эти красивые слова! Не было никакой Прекрасной Дамы. Выдумал ее ваш папаша. И любви так называемой великой тоже не было. Существование было. Плоское, скучное, нелепое. И говорящая балка в конце — бац по голове. Еще глупее, чем наше.

К и р и л л (негромко). Нет, она была.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (встрепенулся). Что вы сказали?

К и р и л л (встал, как бы сбросил с себя маску, маску маленького, стесняющегося провинциала. Сейчас это тот же Кирилл из первого акта, только, может быть, он стал мудрее и мужественнее. Решительно.) Хватит! Кажется, мне пора рассказать о действительной цели моего приезда. (Пауза.) Все-таки собираетесь сохранить свой музей, несмотря ни на что? Даже если доброта, любовь, память, как вы решили, ложь? И Прекрасной Дамы не было вовсе? Зачем же тогда вам этот дом?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Как надежда…

К и р и л л (повторяя). Как надежда… (Вдруг резко.) А может, вы так привыкли кормиться плодами великой идеи, что вам просто боязно ее потерять?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Пожалейте нас, Кирилл Сергеевич.

К и р и л л. Не буду я вас жалеть.

Ф е д о р. Это, простите, уже слишком.

К и р и л л. Да и не нуждаетесь вы в жалости.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (почти по-детски). Почему?

К и р и л л. Тогда, шесть лет назад, я ушел из вашего дома со словами: я докажу. Я словно чувствовал необходимость этого. Доказать, что все-таки они существуют в нас — и вера в память и чистота. Доказать сам феномен Кадмина. Я не буду сейчас рассказывать долгую историю моих поисков. Главное, я добился того, что так желал. Я нашел не только последнее письмо Кадмина к Прекрасной Даме, но и раскрыл тайну ее имени.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Молодой человек, такими вещами не шутят…

К и р и л л. А я и не собираюсь шутить. Так вот… Как известно, умирал Кадмин в Лефортовской больнице. Последний, кто общался с ним, был тамошний фельдшер. Человек не слишком образованный, но сердечный. Ему-то Кадмин и передал свое последнее письмо. Так получилось, что после кончины писателя фельдшер, как положено было тогда по старому дикому обычаю, запил. Проштрафился и был переведен в заштатный уезд. И письмо Кадмина уехало вместе с ним. Фельдшер вскоре умер, но в Калинине мне удалось разыскать его сестру… которая каким-то чудом сохранила до наших дней сундук с документами брата. Вот там-то я и нашел последнее письмо Кадмина.

Ф е д о р. Чертовщина какая-то…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Если бы в это можно было поверить.

М а р и н а. Кирилл, прочтите письмо…

Кирилл достает конверт, вынимает оттуда лист бумаги, приготовился было читать.

К и р и л л. Нет… Будет лучше, если каждый прочтет это письмо сам… Антон Евлампиевич… (Протягивает листки Антону Евлампиевичу.)

И тут должно снова произойти одно из тех прекрасных театральных чудес — из тех, например, когда в первом акте Кирилл во время объяснения в любви взлетел под колосники. От Антона Евлампиевича листки письма проходят через руки каждого сидящего за столом.

И… с каждым происходят чудесные и немного странные перемены. Антон Евлампиевич неожиданно молодеет на глазах. А вместе с ним и Зинаида Ивановна. Федор вдруг становится мечтательным и юным, почти тем самым Кадминым, что изображен на портрете в молодости. Марина немного застенчивой, даже робкой девушкой из предместья. А Нина, наоборот, серьезной, простой и задумчивой. На какой-то миг Черномордик делается тем самым молодцеватым лейтенантом из сорок третьего… А Стружкин мечтателем и фантазером… Вика и Валерий снова влюбляются друг в друга.

Конечно, все эти превращения отнюдь не требуют нового грима или смены костюма. Нет… жест, поклон или поворот головы. Улыбка… а может быть, и слезы. И все это на короткое, почти мгновенное время чтения письма.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (приходя в себя от потрясения). Да, это писал он… отец. Но кому? Ради бога, Кирилл Сергеевич…

К и р и л л (берет в руки конверт). На конверте Кадмин успел написать: «Варваре Сергеевне Кадминой…» А ниже: «Моей жене, моей единственной любимой женщине».

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (пораженный). Мама… Моя мама…

К и р и л л. Да, вашей матери. Не очень красивой, рано постаревшей женщине, окруженной кучей хныкающих ребятишек, измученной постоянной бедностью, долгами, не имеющей лишнего рубля, чтобы сшить себе приличное платье.. С руками, потрескавшимися от стирки, стряпни, с пальцами, исколотыми шитьем… Вечно ждущей, спешащей, тревожащейся.

Н и н а. И это была Прекрасная Дама?

С т р у ж к и н (усмехнулся, задумавшись). А где же великолепные графини, светские львицы… модные актрисы?..

М а р и н а. Вот вам и феномен Кадмина.

К и р и л л. Неужели кто-нибудь из вас… может усомниться, что именно она была Прекрасная Дама?

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Значит, когда она варила суп, или стирала, или одевала ребенка, рядом, за стеной, писались разрывавшие душу строчки, которые пережили и ее, и их автора… и переживут всех нас… нетленными.

Ч е р н о м о р д и к (серьезно). А это, наверно, было единственное, чем он мог ее отблагодарить. Это же просто…

В а л е р и й. Вот именно… От и до.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (тихо). А я ведь смутно помню лицо матери. Ночью, когда я просыпался, отца уже не было… Она сидела одна над его книгой и плакала. Плакала какими-то просветленными, утешающими душу слезами. Но, наверно, она не могла поверить, что это ее богатство, что ей посвящена такая мирская и великая любовь. Поэтому и молчала… растерянная и осчастливленная. А я только через шестьдесят лет вспомнил ее лицо в те ночи. Что же было важно в моей жизни, что я мог забыть, забыть, что я видел само лицо счастья! Вроде бы ничего более важного не было. А ведь забыл.

В наступившей долгой паузе, когда перекрещивающиеся взгляды и тишина равнозначны переоценке всех отношений, известных нам по пьесе, неожиданно тихо, даже монотонно звучит голос Кирилла… Его монолог то ли навеян письмами Кадмина, то ли это черновик его собственного будущего труда, то ли итог, то ли просто вырвавшиеся слова, давно прочувствованные, даже потайные, но прорвавшиеся из души только сейчас… в этом доме… среди этих людей…

К и р и л л. Иногда мне хочется кричать… Забудьте, что вы сможете прожить без любви. Это вам только кажется, улыбайтесь, острите, разыгрывайте фарсы и комедии, приближайте абстрактно прекрасное в жизни, и все равно вы никуда от этого не уйдете. Человек ждет любви, ждет каждую минуту, в любое время, в любую погоду. Сначала он верит, что она придет завтра, потом бросается на первое попавшееся, хватается за любую иллюзию, выдумывает, уверяется, бормочет себе, что «вот это и есть», предает, борется, выискивает любые способы, чтобы сохранить ее, опускается в самые глубины низости и поднимается до самых вершин доброты и прощения. Эта необходимость любви всегда-всегда с человеком. По ней, как по документу, можно судить, кто он такой, сколько он прошел, что можно от него ждать, на что он способен. Эта жажда любви раньше или позже пробивается у всех — у молодых и старых, у врачей и директоров столовых, у гениев, у министров и водителей трамваев. Из-за нее начинаются войны и сотни людей сходят с ума, из-за нее пишутся великие симфонии и становятся неудачниками. Она поднимает вверх посредственность и опускает самые великие умы в низины отчаяния и равнодушия… Человек хочет, требует, жаждет, молчит, кричит, чтобы его любили, какой бы он ни был — красавец или изуродованный полиомиелитом, толстый, кривой, глупый или одаренный способностями к жульничеству, одетым по последней моде или не имеющий копейки…

Неожиданно голос Кирилла перекрывает чей-то другой, идущий из пустоты мужской голос, словно подхватывая, сопереживания или развивая мысли Кирилла.

Г о л о с. Человечество стоит на пороге и кричит: поймите, пожалейте, полюбите меня… Отгадайте все это и не пугайтесь с самого начала… Я буду терпелив и стоек, я буду верен и иезуитски хитер, если понадобится для твоего спасения. Я буду ходить за тобой, если у тебя заразная болезнь, я буду согревать тебя телом, если тебя будет бить озноб, я готов выслушивать любые твои проклятья, я брошусь в любой шторм, чтобы спасти тебя. Я буду умнее, красивее, я буду самым талантливым и удачливым. Я буду понимать твои сны, и не дай бог тебе умереть раньше меня. Возьми мои руки в свои… Я буду… Я буду… Только дай мне почувствовать, что такое быть любимым…

В тишине все сидят замершие, пораженные — как в конце первой картины.

В и к а. Что это значит? Что это было?..

К и р и л л (словно оправдываясь). Но вы же видели — я молчал…

А н т о н Е в л а м п и е в и ч Это было…

Ч е р н о м о р д и к. Мы все… Что же все-таки это было?

М а р и н а (спокойно). Главное — это было.

Ф е д о р (неожиданно вскакивает). Нет! Нет, я не забыл. (Включает один из транзисторов, и в комнату врываются звуки пронзительного ясного детского старинного хора.)

В и к а. Тот хор… Кирилл? Из моего детства. Ты запомнил…

Кажется, мелодия звучит со всех сторон — из всех транзисторов.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч (смотрит на жену, испуганно кричит). Зина!.. Что с тобой? Почему ты закрыла глаза? Что с тобой, единственная, милая моя?..

З и н а и д а И в а н о в н а (открывает глаза). Немного устала, а тут музыка и так хорошо, светло на душе… Вот глаза сами и закрылись.

А н т о н Е в л а м п и е в и ч. Зина… (Неожиданно опускается перед ней на одно колено.) Зина?.. Ты все понимаешь?.. Ты простишь меня… (Берет руку жены и целует ее.)

Хор достигает своей высшей, эмоциональной ноты, и кажется, что не где-то далеко, а здесь, в самом музее, звучат эти детские голоса, наполняя его всей бесконечностью и свежестью мира.

З а н а в е с