Пьесы

Д а р ь я В л а с ь е в н а К л а д н и ц к а я, 55 и 65 лет.

А н т о н и н а В а с и л ь е в н а Н и к о д и м о в а, 30 и 40 лет.

О л е с ь в детстве, 12 лет.

М а р и а н н а в детстве, 9 лет.

О л е с ь в юности, 22 года.

М а р и а н н а в юности, 19 лет.

Н и к о л а й Г а в р и л о в и ч М а н е ж н и к о в, 40 и 50 лет.

И г о р ь Л о г у н о в, 19 и 29 лет.

К а т я, 20 и 30 лет.

Е л и з а в е т а, 25 и 35 лет.

И н с п е к т о р, 40 и 50 лет.

Действие происходит в одной из коммунальных квартир в Ленинграде, в 1946 и в 1956 годах, 27 января. Между первым и вторым актами проходит десять лет.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Кухня в коммунальной квартире. Все здесь случайное: стулья, столы, табуреты, полки — все собрано из уцелевших в блокаду вещей. 27 января 1946 года. Шумят примусы Д а р ь и В л а с ь е в н ы и Е л и з а в е т ы — обе готовят. А н т о н и н а В а с и л ь е в н а Н и к о д и м о в а готовит на керосинке. М а н е ж н и к о в моет посуду в раковине. К а т я убирает места общего пользования. Четыре звонка в прихожей.

Д а р ь я (Никодимовой). Чего ты ему ключей не даешь? Здоровый парень — не потеряет… Ладно, не суетись, сама отворю. (Идет в коридор, ворча.) Звонют и звонют — полная голова звонков!

Е л и з а в е т а. Цветы жизни пожаловали.

К а т я (убирая). И что? И — цветы!

Е л и з а в е т а. А я что говорю?

Входят О л е с ь и М а р и а н н а с портфелями и чернильницами в мешочках. Одеты неважно, но опрятно. Из-под пальтишка Олеся виден пионерский галстук с зажимом. Дети подбегают к Никодимовой, здороваются с ней с особенной какой-то трепетностью, прижимаясь к матери всем телом.

Н и к о д и м о в а (сдержанно). Мойте руки. Будем обедать.

О л е с ь. Я ей говорю: поживей, Марианна, а то мама опять все сама таскать будет. Давай кастрюлю, мама, и что там еще…

Н и к о д и м о в а. Спасибо. А тебе — чайник, Марианна. Возьми через тряпочку — он горячий.

М а р и а н н а. Мы сахар не ели — домой несли. Вот это есть сахар.

Она говорит с сильным и непонятным акцентом, вынимая из кармана грудку сахарного песка, завернутого в носовой платок, — сто граммов на двоих.

Н и к о д и м о в а. Нет, так не пойдет. Школьный завтрак надо съедать в школе. Мы условились.

М а р и а н н а. Но в школе нет чай!

О л е с ь (поправляет). Чая… Нет чая…

М а р и а н н а. Нет чая!

Е л и з а в е т а (Манежникову). Николай Гаврилыч, протрете насквозь.

М а н е ж н и к о в (засмотрелся на Никодимову с детьми, задумался). Э, ничего… Я… э-э… люблю идеально чистую посуду.

Д а р ь я. И с чего всякий день моете? Чтоб готовили, так этого никто не видит.

М а н е ж н и к о в. Готовлю у себя. Много ли мне одному надо?

Д а р ь я. Я вот тоже одинокая женщина. Елизавета покамест живет без мужа… Катя… (Обращается к Кате.) Эй, Катя, на одном-то месте не толкись! Общественные места еще не убраны. Ты уши не развешивай, веселей работай, с фронтовым задором!

К а т я. Я успею.

Д а р ь я. Ты-то успеешь — тебе куда спешить. А другие?

Н и к о д и м о в а. Зачем придираться? Все все делают, все в порядке.

Д а р ь я. А что в порядке? Вон — профессор… кислых щей! Слыхали — он у себя готовит? А ты как врач обязана меня поддержать: тут не особняк у него — квартира коммунальная, и у государства — лимит на электричество! Что значит «у себя готовлю»? Это значит — «плитку жгу»! Электроплитка у него работает — вот что! А спроси у любого пацана в Ленинграде — всяк назубок знает: «Кто тратит лишний гектоватт, тот перед фронтом виноват»! Факт!

М а н е ж н и к о в. Я так редко бываю дома. Вы лучше подсчитайте. Хотите, я вам помогу? Перерасхода нет — зачем же беспокоиться!

Д а р ь я. Ишь ты какой! Грамотностью своей меня уесть хочешь! Считать он умеет! Подсчитает он! Счетовод нашелся, смотрите-ка!

К а т я. Не шумели бы при детях, а?

Д а р ь я. Сопи в две дырочки — и молчи. Молода еще.

М а н е ж н и к о в. Вам бы поспать, Дарья Власьевна.

Д а р ь я. Это вы — к чему?

М а н е ж н и к о в. Просто — совет.

Д а р ь я. Вижу, как просто! Эх, доведете вы меня!

Н и к о д и м о в а. Идите в комнату, дети.

Дети идут и несут кастрюлю и чайник.

О л е с ь (по дороге). У Марианки — пятерка. По чистописанию.

Н и к о д и м о в а. А тебя не спрашивали?

О л е с ь. Спрашивали… (Мнется). Ну, дома скажу, ладно?

Н и к о д и м о в а. Понятно… Что ж, дома так дома.

Никодимова с детьми уходит.

Д а р ь я. И умелась, докторица хренова. Все норовят чистенькими обернуться! А помойку — Дарье Власьевне! Свет за вами в сортире гасить — Дарья Власьевна! С управхозом лаяться — тоже! Она же у нас ответсьемщица, как же!

Е л и з а в е т а. Удивительная вещь: дети на мать — ну, нисколечко… Понятно, что от разных прижиты, но все же! Эта Марианка черт знает с какими акцентами говорит — сразу с тремя… Люди воевали, а эта Никодимова все по заграницам таскалась… Говорят, она и у немцев в докторах ходила…

М а н е ж н и к о в. Зачем вы так? Она ведь вас не трогает.

Е л и з а в е т а. Да уж слова лишнего не выскажет — насобачилась, а сразу видно, что не наш человек. И дети какие-то… не наши…

К а т я. Мало ли что. К чему вам знать об этом? Дети — и дети. Хорошо, что в нашей квартире есть дети.

Е л и з а в е т а. Господи! С каких это пор? Без году неделя как вселилась и уже — «в нашей квартире», и уже порядочки свои…

Д а р ь я. Ну, ты, знаешь, тоже не очень задирайся: сама всю войну по эвакуациям слонялась.

Е л и з а в е т а. Я здесь жила — это мой дом, факт.

К а т я. Никто и не отнимает — живите на здоровье.

Е л и з а в е т а. Ты кем на фронте-то была?

К а т я. Радисткой. И что?

Е л и з а в е т а. Ну, это ладно! Звание меня интересует.

К а т я. Старший сержант.

Е л и з а в е т а. Вот и замри. Мой полковник вернется — тут другие порядки будут! Он крикнуть не крикнет, а посмотрит — и точка. У нас только так. Спроси у Дарьи Власьевны. Еще неизвестно, согласится ли муж жить под одной крышей с этой германской…

М а н е ж н и к о в. Прекратите, Елизавета! Пожалуйста…

Е л и з а в е т а. Ох-хо-хо! Интеллигентские сопли…

К а т я. Да что же это такое?!

Д а р ь я. Порядки тут будут советские! Понаехали — и тащите каждый на свой бок. Там он, может, и полковник, а по квартире я — генерал. И квартиру эту никому в обиду не дам… Эй, подполковница, молоко льется!

Е л и з а в е т а (быстро снимает кастрюлю). С чего это я — подполковница?

Д а р ь я. Раз муж — полковник, ты, значит, теперь под полковником. (Хохочет.)

М а н е ж н и к о в. Что это вы себе позволяете, Дарья Власьевна?

Д а р ь я. А что такого? Смешно говорят — я повторяю. Не по-вашему, простите, конечно. Я — баба заводская: мужскую работу делаю — по-мужицки и разговариваю…

М а н е ж н и к о в. Я бы не стал этим гордиться. (Уходит.)

К а т я. Зря хорошего человека обидели, Дарья Власьевна. Вы же не такая.

Д а р ь я. Почем тебе знать, какая я?

Е л и з а в е т а. Подумаешь, какие нежности при нашей бедности. Я вон не обиделась. В самом деле смешно. А ты не завидуй чужому счастью.

К а т я. С чего вы взяли, что я завидую?

Е л и з а в е т а. Не видно, что ли? Другие девки с фронта генералов везут, а ты — вон какая смазливенькая. Видать, не в коня корм — не по характеру и красота.

К а т я. Что вы обо всех судите? Своих забот нет? (Уходит.)

Д а р ь я. Всё. Чисто. Всех поразогнали. А тебе вот что скажу, Лизавета. Ума у тебя большого никогда не было — так ты меня послушай. Докторицу эту не лай. И детишек ейных не трогай. Они — сиротки, детишки эти. У Гитлера в плену родителей схоронили — вот она их и прихватила…

Е л и з а в е т а. Может, загораживается? Дети — сила надежная.

Д а р ь я. А вот это не нашего с тобой ума дело! Мальчик у ней — не то поляк, не то из белорусов, а может, с Украины. А девчонка — чистая испанка. Достоверно говорю. Вот знай, как я знаю, и притулись к стеночке — дай детям дорогу. Она им мать — пускай так и пойдет. Понятно, что ли?

Е л и з а в е т а. А мне что? Пусть идет как надо. Я сама по себе.

Д а р ь я. Я тебе, барынька моя ненаглядная, так скажу: с твоими привычками ты в блокаде и месяца б не протянула — сразу бы хвоста откинула. Так что боговать не приходится. А я вот на заводе управлялась за троих, и на огородах у Исакия гнулась — и такое было. И девушку в ледяной могиле видела. Была такая могила — красавица в глыбе замерзла. Да разве одна? Вон, говорят, на Литейном человек вмерз в воду да так и оставался до самой весны…

Е л и з а в е т а. Вы что это, назло все говорите? Знаете же, что не люблю. И незачем теперь.

Д а р ь я. А ты не люби, не люби, да почаще взглядывай! Иначе у тебя никакого права нет ленинградкой называться. С того и на детей у тебя глаз недобрый.

Е л и з а в е т а. Не пойму, Дарья Власьевна, ты мне угрожаешь, что ли?

Д а р ь я. Да на хрена ты мне сдалась сто лет — угрожать тебе! Я предупреждение делаю. Нарушишь — в толчке утоплю.

Е л и з а в е т а. Ну, и язык у вас! Особенно когда поддадите!

Д а р ь я. Я — поддам?.. Я так поддам, что и твой полковник со всей дивизией не поможет! Всю рожу набок сверну!

Е л и з а в е т а. Правильно профессор посоветовал: проспитесь. (Уходит.)

Дарья остается одна.

Д а р ь я (воет). А-а-а, окаянные! Скорей бы — в смену!.. Ходите тут, а человеку, может, жить не хочется… (Плачет.) Куда ж ты катишься, старая?!

Звонок в квартиру, долгий, требовательный.

Кто еще там? (Быстро отирает лицо платком и идет в коридор.) Вам кого?.. У нас все дома… Батюшки! (Открывает и отступает перед вошедшим Игорем.)

И г о р ь в военной форме, с медалями, с чемоданом в руке и вещмешком за плечами.

Хоть этот живой!

И г о р ь (с трудом). Все знаю, тетя Даша… Ничего… Мое горе — я и понесу его. Зачем же вы так убиваетесь?

Д а р ь я. Так ведь оба мы с тобой, как пень в степи… Мои-то гаврики — тоже…

И г о р ь. Все трое?

Д а р ь я. Все… Витька тебя на кубиках азбуке учил! Помнишь?

И г о р ь. Помню, тетя Даша.

Д а р ь я. Готово. Нет его. Под Ростовом не стало. Еще в сорок втором, летом… Федька все в шахматы от тебя набирался. И это не забыл?

И г о р ь. Не забыл.

Д а р ь я. Нету Федьки. Кончился под Новороссийском. А Гришенька… Был грех: все он тебя к девкам звал и курить учил тайком — я знала.

И г о р ь. Значит, и Гриша…

Д а р ь я. Всех под корень сняли. Тот шестьдесят километров до Берлина не дошел. В письме у меня все описано… На мине его… Что осталось, схоронили… Мне замена подойдет на заводе — ко всем троим съезжу. Зарок такой дала… Ты не гляди, что плачу. Я приняла немного… Как приму, слезы подходят, а без этого — сушь, Игорек. (Разрыдалась.) А твоих… вот этими руками… на Смоленское свезла. Мама хорошо держалась, может, и дотянула бы, но отец… Легочный ведь он был у тебя… А я все на заводе… Пришла, а он уж третий день как… Вместе с мамой его и везли… Потом уж я одна, когда и ее пришлось… Вишь, сколько жизни во мне осталось? А я ничего — еще сил хватает с жильцами лаяться. Только что всех поразогнала… Ты что это, Игорек?

И г о р ь (отвернувшись). Сейчас… Пройдет… Ключ у меня где-то. Не то в шинели, не то в гимнастерке…

Д а р ь я. Я и гляжу — военный! Ты ж молодой еще!

И г о р ь. Я немного повоевал. Всего год.

Д а р ь я. На такой войне — год за десять… Ты сразу же не заходи — там жиличку вселили. Но как в суд пойдешь, ей выделят другую площадь. Теперь так делают.

И г о р ь. Жиличку? Это нехорошо.

Д а р ь я. Куда денешься! Девка, правда, неплохая, не скажу. Тоже фронтовичка. Ей быстро дадут. А ты уж не покидай меня, Игорек! Все не один — я ж тебя нянчила!

И г о р ь. Помню.

Д а р ь я. Ну, где тебе! Ты еще малой был. Пойдем ко мне, пойдем-ка.

Входит К а т я.

Катя! Вот — хозяин явился. Живой-здоровый. Так что тебе надо устраиваться. А пока что он у меня…

К а т я. Так это ваши комнаты? Там все как было — я не трогала. Идите, живите. У меня подруги — я побуду у них, пока не определят. Сегодня же и перееду.

И г о р ь. Не тревожьтесь, Катя. Вы — в дальней, я — в проходной, а там увидим. Суды и всякое такое — не странно ли? Как это фронтовик с фронтовиком станут судиться из-за угла? Плохо придумали.

Д а р ь я. Не надо обсуждать: кто думал — тому и знать.

К а т я. Идите. Там все как было.

И г о р ь. И скрипка?

Д а р ь я. А ты как думал? Я все свое стопила, а чужого не брала. Хотели тут некоторые из шестого номера, но я поперла — взяла грех на душу… Ты погоди! (Выходит.)

К а т я. Все-таки удобно ли? Языки, знаете, злые.

И г о р ь. Будьте выше, Катя. Не торопясь подыщите квартиру. А языки всюду достанут, если захотят.

К а т я. Спасибо.

И г о р ь. Как вам не стыдно?!

Входит Д а р ь я со скрипкой.

Д а р ь я. Держи. Все в аккурате… И эта… касипаль…

И г о р ь. Канифоль…

Д а р ь я. Я и говорю… Может, раньше ко мне зайдешь? Чтоб не сразу-то.

И г о р ь. Лучше — сразу… Простите, Дарья Власьевна, я один пойду. А вы — через полчасика. И вы, Катя. Добро?

Д а р ь я. Тебе видней.

Игорь уходит. Дарья идет в кухню и садится на табурет.

Ступай куда-нибудь, Катерина. Я сама уберусь. Руки зудят без работы… Не перечь — ступай! Вон картина новая в «Титане» идет. Сходи. Трофейная, про королеву какую-то. Голову у ней отняли. Народ бежит, и чего бежит: крови мало, что ли…

Проходит Е л и з а в е т а в добротной шубе.

Е л и з а в е т а. Если что, я через два часа вернусь. В кино иду. На Зару Леандр.

Д а р ь я. Это которой голову рубить станут?

Е л и з а в е т а (смеясь). Вот-вот. Красивый, говорят, фильм. Про королеву Марию Стюарт.

Д а р ь я. Ты ж боишься, когда про войну да про смерть.

Е л и з а в е т а. Там — другая война.

Д а р ь я. Вон как! Не своя, значит, рубашка… Ну, давай, давай, утешайся! Придет твой — к себе не заманю, не бойсь.

Е л и з а в е т а. За вас я спокойна. Другие бы не загляделись. (Уходит.)

Д а р ь я. Ты что, расстроилась никак?

К а т я. Да нет. Жалкая она какая-то, честное слово.

Д а р ь я. Жалкая — это верно: жалить любит. Она и до войны такая была: из грязи — в князи, техникум едва одолела — и в майорши подалась. Я думала: война из нее эту глупость выжмет. Куда там! Совсем уж под ноги глядеть перестала… Ну, значит, ты ступай в другое кино — тебе с ней не по пути.

К а т я. У меня шинель в комнате.

Д а р ь я. Тогда — посиди со мной. (Начинает убираться в коридоре, говорит громко, на всю квартиру.) Ты вправду в библиотеку устроилась?

К а т я. Да.

Д а р ь я. Значит, ты у нас образованная девушка?

К а т я. Да нет, не очень. Пока устроилась разнорабочей, буду учиться, а там, наверное, и поступать…

Д а р ь я. А поступать куда?

К а т я. Тоже — в библиотечный. У меня мама работала в Публичной библиотеке, там и умерла.

Д а р ь я. Известно, книжкой сыт не будешь. Игоревы родители, бывало, тоже — в холоде коченеют, а книги, понимаешь, берегли. Другие топили — и ничего. Плакали, а топили…

К а т я. Книгами топили? Ужасно.

Д а р ь я. Э, милая, это какие ужасы? Ужасы вы, кто не был в блокаде, знать не хотите. Лизавета — та уши затыкает, чуть я вспомню…

К а т я. Я не затыкаю. Но сколько мне ни рассказывали, не могу привыкнуть. Говорят: тишина — и смерть за смертью, вот — говорит, вот — замолчал — и нет его! В разум не укладывается.

Д а р ь я. Сама бы не поверила… Голод — он тихий. Голос отнимает. И смерть от него совсем тихая. Глаз только застекленел — потому и угадаешь, что помер… (Остановилась.) Слушай, а ведь и не станут верить этак лет через пятьдесят-то! Скажут: брехня — быть того не могло… Или, еще хуже, кино сделают — все и побегут, как на эту Сарру, у которой голову срубили… Неужто снова сцепятся?

К а т я. Нет, тетя Даша, теперь никто воевать не хочет.

Д а р ь я. Верно знаешь? Ты же там у них была — за границами!

К а т я. Не будет больше войны, Дарья Власьевна. В этом я уверена.

Д а р ь я. Ну, спасибо на добром слове хоть. А то мужиков послушаешь — не война была, а развеселье какое-то. Вспомнят что и ржут, как жеребцы, словно Гитлер не по ним стрелял.

К а т я. Люди так устроены: плохое в себе прячут, а хорошим делятся. Это понятно. Вы их не корите.

Д а р ь я. Может, и мои бы так ржали… Знаешь, я всю войну к одной ходила — мастерица она на картах врать. Вижу, что врет, а складно. Все три короля у нее выпадали! Я похоронку за похоронкой получаю, а три короля — вот они, один к другому. Напоследок я ей и говорю: «Хоть и брешешь ты, как сука дворовая, а спасибо и на том, что помогла на свете задержаться». Знаешь, что она мне ответила? «Никакой неправды здесь нет, тетя Даша: все три короля пребудут с тобой вечно: для дома и для сердца». Опять соврала — четыре короля у меня на сердце, но все равно — складно. Я ее, бреховку, добром поминаю…

Слышно, как Игорь играет на скрипке.

Тихо… Теперь тихо, Катюша… (Прислонилась к притолоке, тихо плачет.)

К а т я. Он учился?

Д а р ь я. Все на Крюков канал ходил. Маленький, а скрипка большая. В консерваторию готовили. Они люди-то какие были, знала бы ты! Таких людей поискать…

К а т я. По нему видно.

Д а р ь я. Лапушка ты мой… (Выпила.) Вот на фронте его совсем не представляю.

К а т я. Я много хороших ребят там видела.

Д а р ь я. Что ж одна приехала?

К а т я. Не знаю. Был один — обещала подумать.

Д а р ь я. Убили?

К а т я. Нет. Он от подполковника до генерал-майора поднялся. И только тогда мне предложение сделал: «Прошу вас, старший сержант, украсить собой мой очаг»… А я не могу украшать собой…

Д а р ь я. Так и осталась?

К а т я. Да.

Д а р ь я. Не жалеешь?

К а т я. По-разному.

Д а р ь я. Теперь злые языки треплют: «Баба на фронте — распутство одно. На позиции — девушка, а с позиции — мать». Слыхала?

К а т я. Да.

Д а р ь я. А ты им в глаза наплюй.

К а т я. Я стараюсь не обращать внимания.

Д а р ь я. Это только так говорится. А на душе погано, разве я не понимаю! Ты режь их под корень! Я заметила: чуть кто выдвинется — умом ли, красотой ли, — так и начнут языками мазать. Не все конечно, а некоторые…

К а т я. Мещанство всегда было.

Д а р ь я. По носу мало били — вот и было. Надо изводить. Человек человеком только и радуется… Смотри, как играет! Изголодался.

В передней раздаются два звонка.

К Лизавете. Никак дела начинаются! (Спешит отворить. Возвращается с конвертом.) Письмо. Откуда — не разберу. Почерк его — это достоверно. Прочти-ка по штампу.

К а т я. Неудобно.

Д а р ь я. Мы же туда не лезем, а сверху — все читают, на то и конверт. Где он сейчас-то?

К а т я. Здесь на всех штампах — Ленинград.

Д а р ь я. Ну, это приняли. А послал откуда?

К а т я. Из Ленинграда.

Д а р ь я. Дай-ка! Где?.. (Вертит конверт.) И тут — тоже… Должно быть, передал оказией, а тот зайти поленился, да в ящик-то и бросил. Ступай, сунь ей под дверь. Заслужился полковник — не всех же отпускают.

Катя уходит. Возвращается Е л и з а в е т а.

Е л и з а в е т а. Варвары какие-то — не люди. Кассу штурмом берут. Нахал какой-то прямо на головы прыгнул, по людям полез, и — в окошко. Я так не могу! Пойду с утра и посмотрю спокойно. До чего людей распустили!

Д а р ь я. Письмо там — от твоего.

Е л и з а в е т а. Где? Какое?

Д а р ь я. Катя понесла.

Е л и з а в е т а. Почему — Катя? Кто это пилит на скрипке? Что происходит вообще?! (Бежит в глубь квартиры.) Что вцепилась? Читать умеешь? Не тебе это! Не тебе, понимаешь? (Выбегает с письмом, разрывая на ходу конверт. За ней — растерянная Катя.) Это — не фронтовая землянка! Здесь — не все общее!.. (Разворачивает письмо.) Ну, что вы хотите узнать? Говорите!.. Пожалуйста… Вот — «Дорогая Лиза!..» Интересно? «Дорогая Лиза! Я тебе писал о женщине, которая вырвала меня из рук смерти»… Вот — женщина его вырвала из рук смерти! Интересно?.. «Я много думал и понял, что моя жизнь теперь принадлежит только ей, в первую очередь»… (Упавшим голосом.) Интересно?

Д а р ь я. Теперь, я думаю, тебе одной должно быть интересно. (Забирает с собой Катю и выходит.)

Е л и з а в е т а (читает и перечитывает письмо). Не пили ты! Всю душу перепилили!.. (Делает несколько шагов и кричит, вцепившись в косяк двери.) Сволочи, пэ-пэ-жэ проклятые! Кто же вас выдумал… на наши головы!.. Не надо мне вас! Не на-а-а-до!

Быстро входит Д а р ь я, за ней — К а т я.

Д а р ь я. Лиза! Лизавета, остынь!..

Входит И г о р ь со скрипкой.

Е л и з а в е т а. О-ох! Я знала… Я чувствовала… Еще тогда, в сорок третьем, — не зря она его выхаживала!.. Все он оставляет, видели такого? Все, все на свете он мне оставляет!..

И г о р ь. Лиза…

Е л и з а в е т а. А? Что?.. Ах, это ты, мамин сын? Вернулся? Ну, гляди, радуйся: ты ж меня на дух не переносил — радуйся теперь! Втоптали?.. Нет-нет! Нас не втопчешь!..

Д а р ь я. Вот — верно. Не втопчешь. Ты и держись. Это, Лиза, война к тебе пришла — опоздала только. А ты не поддавайся. Гляди на меня и не поддавайся.

Е л и з а в е т а. На черта мне слюни ваши! (Отталкивает Катю.) Уйди, змея! Подстилки фронтовые проклятые!.. «Мы все смеемся», да? «Мы все лукавим», да?.. У-у, ненавистные! Да я ей всю морду расквашу! (Бросается на Катю.)

Д а р ь я. Эй!

И г о р ь. Спокойней, Лиза! (Отводит ее руки от Кати.) Не смейте!

Е л и з а в е т а. Спелись?.. Вижу, спелись!.. Эх, вы… За мной в Новосибирске такие ходили — на весь мир мужики. А я себя берегла. Устояла. Не то что некоторые! И орденов мне за это не вешали…

Входит Н и к о д и м о в а.

Н и к о д и м о в а. Товарищи, не надо так шуметь. Я уложила детей.

Е л и з а в е т а. А ты знай свое место, германская докторша! Ты спасибо скажи, что здесь приличные люди собрались, — быть бы тебе теперь на Соловках. Не знаешь, как это делается? Расскажу!..

Д а р ь я. Приткнись ты, убогая! И горя-то по-человечески принять не умеешь!

Е л и з а в е т а. Ты умеешь? Я твоих сынов не убивала, они вон — тоже, а ты всю душу с утра заплевала, хабалка чертова! Что, не так?

Д а р ь я. Ну, так. Я и повинюсь… (Кланяется.)

Всем от этого неловко.

Е л и з а в е т а. О-ох… (Опускается на табурет.)

Д а р ь я. У каждого своя беда, женщина. Ты на людей зла не держи. Тяжко? По себе знаю — не медом мазано. Тебе с людьми жить, на них глядеть, а им — на тебя. Другого выхода не наблюдается. Вот, девка, какие наши дела… Он с тобой и до войны не шибко ладил…

Все деликатно выходят, оставив Елизавету с Дарьей.

…попрекал, бывало, и характером, и за эту… вот слово-то забыла… Бульварность?

Е л и з а в е т а. Вульгарность… (Тихо плачет.)

Д а р ь я. Во-во… Так что у него глаза вкось глядели: один — на тебя, другой — на сторону… Что ж теперь убиваться, если расколото было, а и вовсе не склеилось? Вернулся бы — тоже не жизнь.

Е л и з а в е т а. Помнишь, как на фронт уходил? Любил ведь!

Д а р ь я. Перед разлукой все дорого, а зло дремлет.

Е л и з а в е т а. Письма какие писал — ты бы видела!

Д а р ь я. Так и это — в разлуке. Мой, бывало, слова ласковые словно с хлебом заглотнул, а отъедет куда на недельку — господи, откуда что и бралось! Тут тебе и «любушка», и «лебедушка»…

Е л и з а в е т а. Тоже, скажешь, не любил? Я же видела!

Д а р ь я. Наверно, любил. По-своему. Я его понимала.

Е л и з а в е т а. А я… никогда не понимала. Все — служба! Жить-то когда?

Д а р ь я. Может, теперь заживет. Огляделся там, на фронтах, и прежней жизни своей не одобрил.

Е л и з а в е т а. Почему же меня не спросил? Я ведь тоже — живая. Пошла бы за ним. И на фронт бы пошла!

Д а р ь я. Нет, Лизавета, для фронта ты человек неподходящий. Ты сейчас не пыли, кровь на воду не переводи — кровь теперь дорогая. Оглядись, как он, себя пойми, в людях разберись. А мы тебя не выдадим. Я баба грубая и порядок люблю, но людей жалею…

Е л и з а в е т а. Я знаю… знаю…

Д а р ь я. Вот мы с тобой и прорвемся. А? Ученый у нас в холостых ходит. Станешь поумней — глядишь, и он тебя заметит. Баба ты видная: телом бела, ножкой стройна. Таких баб в Питере раз-два и хватит… Ну, пошли ко мне. Одна от тоски завоешь, а на пару, глядишь, перемогнемся.

Е л и з а в е т а. Нет. Я в кино пойду. Мне кино помогает.

Д а р ь я. А очередь?

Е л и з а в е т а. Лису надену. Скажу: муж-генерал билеты заказывал.

Д а р ь я. Ну, коли так, давай.

Е л и з а в е т а. Спасибо тебе, Дарья Власьевна…

Д а р ь я. Э, брось! Я эту похлебку шестой год хлебаю…

Елизавета уходит к себе.

Виноватый тут один — война, кол бы ей в кости… (Открывает форточку, кричит во двор.) Бина Марковна! Подружка! Зайди потрепаться — свои одолели!.. (Прислушивается.) Видать, дома нету… Э-эх-ма!..

Е л и з а в е т а проходит, нацепив лису.

Е л и з а в е т а. Пошла.

Д а р ь я. С богом.

Е л и з а в е т а. Прощай.

Д а р ь я. Чего? Ты чего это?

Е л и з а в е т а. А чего?

Д а р ь я. Что это еще за «прощай»?

Е л и з а в е т а. А! До свиданья, значит. А ты что подумала? (Смеется.) Нет, а ты что подумала?

Д а р ь я. Я и подумала… (Смеется.)

Е л и з а в е т а. Нет уж, вот ему!

Д а р ь я. Ходи фертом, женщина. На веселого червячка и сом клюет.

Елизавета складывает кукиш и уходит. Вскоре раздаются четыре звонка. Дарья Власьевна отпирает. Входит И н с п е к т о р.

И н с п е к т о р. Извините. Вот сейчас прошла женщина. Красивая. С лисой на плечах. Не знаете, из какой квартиры?..

Д а р ь я. А вы вообще-то кто?

И н с п е к т о р. Н-да… Ну, ладно… (Холодно-официально.) Гражданка Никодимова — это вы? Я инспектор управления…

Д а р ь я. Погоди… Не враз… Постой-ка тут. (Уходит. Слышно, как она стучит в дверь Никодимовой.) Антонина Васильевна!.. К тебе — человек от властей.

Н и к о д и м о в а (быстро выходит). Вы — ко мне?

Дарья Власьевна стоит поодаль.

И н с п е к т о р. Никодимова?

Н и к о д и м о в а. Да.

И н с п е к т о р. Антонина Васильевна?

Н и к о д и м о в а. Да.

И н с п е к т о р. Пройдемте в комнату. Есть разговор.

Н и к о д и м о в а. Пожалуйста. Только, прошу вас, вполголоса. Дети только что легли. Мы ввели за правило дневной сон в течение двух часов. Они еще очень ослаблены.

Д а р ь я. Говорите здесь. Я пойду к себе.

И н с п е к т о р. В кухне? Ну, знаете, это странно как-то.

Д а р ь я. У нас вся жизнь — в кухне. Хором не завели, мил-человек, так что, чем богаты… А хошь — ко мне, я тут побуду.

И н с п е к т о р. У меня дело к гражданочке, так что прошу нас оставить.

Д а р ь я. Я же сказала: пойду к себе. (Уходит.)

И н с п е к т о р. Рассмотрели мы ваше заявление. О материнском праве на Олеся двенадцати лет и Марианну — девяти…

Н и к о д и м о в а. Спасибо, товарищи!

И н с п е к т о р (поморщившись). Не торопитесь — выслушайте до конца, гражданочка. Так вот, есть мнение, что не можем мы доверить воспитание будущего советского гражданина первому попавшемуся…

Н и к о д и м о в а. Кто же тут первый попавшийся? Я родилась, выросла, училась в Ленинграде, работала в Военно-медицинской академии…

И н с п е к т о р. Однако в Военно-медицинскую академию вас не вернули. Не так ли?

Н и к о д и м о в а. Да, поскольку не было вакансий.

И н с п е к т о р. Но вы-то, надеюсь, понимаете, что основная причина — в другом.

Н и к о д и м о в а. Ни о чем другом мне не говорили.

И н с п е к т о р. Мне бы тоже не хотелось, но что поделаешь.

Н и к о д и м о в а. Вы имеете в виду годы моего плена? Моя совесть чиста.

И н с п е к т о р. Ну, плен сам по себе никого не украшает. А насчет чистой совести — кто это докажет?

Н и к о д и м о в а. Разве надо доказывать чистую совесть? А не преступление?

И н с п е к т о р. Вопрос в наше время риторический. Кто знает о вашей деятельности с 1942 по 1945 год? Назовите этих людей.

Н и к о д и м о в а. Я думаю, бывшие узницы концлагеря…

И н с п е к т о р. Свидетельства сомнительные. И все-таки кое-кого из них опросили. Вы работали врачом в… как это называется? Сейчас скажу… (Роется в папке.)

Н и к о д и м о в а. В ревире.

И н с п е к т о р. Вот именно. Работали вы по специальности в фашистском медицинском учреждении.

Н и к о д и м о в а. В лагерном ревире!

И н с п е к т о р. Неважно… И получали двойной паек. Так или не так?

Н и к о д и м о в а. Да, но я…

И н с п е к т о р. Вы получали двойной паек и фактически приговаривали людей к смерти!

Н и к о д и м о в а. Я?! К смерти?!

И н с п е к т о р. У нас есть сведения, что вы ставили диагноз — «туберкулез». А этого, как пишет… было достаточно, чтобы женщину отправить в газовую камеру. Вы отрицаете это?

Н и к о д и м о в а. Нет…

И н с п е к т о р. Да, вас трудно судить как пособника военных преступников. Вы не убивали своими руками. Но вы лечили туберкулез газовой камерой!.. Можем ли мы такому человеку доверить детей?

Н и к о д и м о в а. Олесь и Марианна — мои дети! Я — их мать! Советская военная администрация в Германии доверила мне их… Я получила разрешение…

И н с п е к т о р. Государство позаботится о них, не беспокойтесь! С какой целью вы ставите вопрос об официальном усыновлении этих двух детей?

Н и к о д и м о в а. Цель может быть только одна: вырастить здоровых детей, дать им образование, помочь их счастью… Как же еще ответить на такой вопрос?

И н с п е к т о р. Вы считаете, что сможете это сделать лучше, чем детское учреждение?

Н и к о д и м о в а. Они учатся в школе. Разве этого недостаточно?

И н с п е к т о р. Для сирот войны у нас имеются спецдома. Наше мнение: они будут в лучших условиях. Тем более что вашей биографией занимаются соответствующие органы, и если будет доказано…

Н и к о д и м о в а. Этим детям нельзя в спецдома! У них — семья… Им нужна семья!

И н с п е к т о р. Они ничем не отличаются от других.

Н и к о д и м о в а. У них на руках — номера! Много вы знаете детей с номерами? Они видели, как дети эсэсовцев играли с куклами, отнятыми у их товарищей, убитых в газовой камере! Есть еще много всякого, чем они отличаются от других детей!

И н с п е к т о р. Вы говорите так, словно я в этом участвовал!

Н и к о д и м о в а. Я хочу, чтобы вы поняли: этих детей нельзя отдавать в детдом! У них есть мать! Они к этому привыкли! Поймите же вы, что у них есть мать!

И н с п е к т о р. Кричать не советую, гражданочка. Не надо.

Вбегают О л е с ь и М а р и а н н а. Никодимова их не видит.

Н и к о д и м о в а. Уйдите, прошу вас! Я сама приду, куда надо… Я буду говорить… Обращусь в Смольный…

И н с п е к т о р (усмехнувшись). Смольному сейчас не до вас.

Н и к о д и м о в а. Ничего, я найду дорогу… Есть же люди… Найду тех, кто освобождал Равенсбрюк. Это — офицеры, герои войны, их слову поверят, к ним прислушаются… Дайте мне время!

И н с п е к т о р. Мы дали вам ответ. Можете обжаловать. Ваше право. В других инстанциях рассудят по-другому, пожалуйста… Но сейчас вы обязаны подчиниться: государство берет детей под свою защиту.

М а р и а н н а (тихо, прижавшись к матери). Дядя, битте шён, геен зи! Пожалуйста! Мама волнуется — так не надо!

И н с п е к т о р. С тобой, девочка, пока не разговаривают.

М а р и а н н а. Нун, генуг, дядя! Аллес генуг! Кэ сэ байя!

И н с п е к т о р. Что-что?

Н и к о д и м о в а. Ее два года заставляли говорить только по-немецки. Когда Марианна волнуется, она путает русские слова с немецкими, иногда — с испанскими. Это — ничего. Вы не придавайте значения! (Марианне.) Доченька, мы с дядей договоримся сами. Идите в комнату. Уведи ее, Олесь!

М а р и а н н а. Найн! Нет! Пусть уйдет! Кэ сэ байя!

И н с п е к т о р. Ну, ты… знаешь… мало каши ела.

Н и к о д и м о в а (смертельно холодно). Вы правы. Она действительно мало ела. И каши тоже. Перенесем этот разговор, товарищ.

И н с п е к т о р. Предупреждаю: не обостряйте. Это обернется против вас.

Н и к о д и м о в а. Мне уже ничего не страшно. Страшнее того, что мы видели, не бывает.

М а р и а н н а. Дядя, майн либер дяденька, уйдите!

И н с п е к т о р. Да что же это такое? (Никодимовой, громко.) Я прошу вас прекратить это!

Дети, вздрогнув, поднимают руки и закладывают их за головы.

(Отпрянув.) Что такое? Что с ними?

Входит Д а р ь я В л а с ь е в н а.

Н и к о д и м о в а. Не надо так, дети. (Инспектору.) Я же вам говорила. Не ваша и не моя вина в том, что они такие.

Д а р ь я (подходит к детям, снимает их ладони с голов). Да ладно, чего там! (Инспектору.) Детей не трогай! Если ей не отдадут, возьму я… (Никодимовой.) Не волнуйся, Антонина Васильевна, разберемся: мы тут — в своем доме.

И н с п е к т о р. Это —особое дело. И решать будем особо. А пока…

Д а р ь я. А пока, гражданин хороший, власть не позорь — ступай на волю. Пришел, понимаешь, страху нагнал, ребятишек малых переполошил — к чему все это? Ступай-ка!

И н с п е к т о р (хватаясь за авторучку). Ваша фамилия?

Д а р ь я. Ничего, и фамилию не спрячем! Моя фамилия от Москвы до Берлина в трех кладах зарыта — пиши: Кладницкая, Дарья Власьевна. Мне терять с тобой нечего. А искать тоже не стану. Так что — чеши! Вальсом!.. Тебя подтолкнуть или ты сам?

И н с п е к т о р (уходя). Торговка…

Дарья. Может, и торговка — тоже дело нужное. Меня не ошельмуешь. Я тебе, дорогой представитель, в случае чего таких насую — век не отплюешься! (Провожает Инспектора и захлопывает за ним дверь.) Ну, чего сопли развесили? Марш по койкам, малышня!.. Стой! Меня сегодня сахарком отоварили. А мне к чему? Зубы только крошить… (Дает детям сахар.) Ну-ка, по кусочку в кулачок — и на бочок! Хлоп — и в спячку!

Дети выходят.

Да, брат, тут такие дела —без водки не размыкаешь…

Н и к о д и м о в а. Мне кажется, вы стали много пить, Дарья Власьевна.

Д а р ь я. Глазастая — углядела. Я в твои дела не суюсь — вот что! (После паузы.) Сердце горит, соседка. На чужих детей глядеть — и то прожигает, а тут своих трех. (Проверяет детей.)

Никодимова сидит неподвижно.

Напугал, паразит… Жаль, не добралась я, чего он инспектор-то! Ну, видать, еще попадется… А ты, докторша, скрытная — нехорошо. Конешное дело, нарываться негоже. Время такое приспело: всех проверяют. Так что если пятнышко какое на совести — беда. А коли чисто — держи хвост пистолетом… А за детишек не бойся: надо будет — на себя запишу, потом перепишем… Все пройдет! Народ переполошился: нервы уж больно долго в кулаке держали… (Прислушивается.) Слышь, счетчик как жужжит? Это — манежниковский! Ну, как тут покой держать? (Быстро выходит и стучит в дверь Манежникова.) Эй, гражданин ученый! Лимита на тебе нет? Днем с фонарем сидит, князь какой! А ну, вырубай к чертовой матери!

Н и к о д и м о в а. Он же работает.

Д а р ь я. Плитку жгет, свет засветло жгет! Это теперь считать работой? Кончай, говорю! Никодимова уходит.

И г о р ь (входя). Что за шум, тетя Даша?

Д а р ь я (бегая по квартире). А и драка будет, если так пойдет. Электричество жечь не позволю — чем его достают, знаешь? Последнее предупреждение!.. (Прислушивается.) А, выключил! Забоялся! То-то… (Уходит к себе.)

Все стихает. На кухне один Игорь. Появляется М а н е ж н и к о в.

И г о р ь. Вы ее извините.

М а н е ж н и к о в. Я и не обвиняю.

И г о р ь. Курите?

М а н е ж н и к о в. Курю. Но здесь не советую.

И г о р ь. Ничего. Со мной — не страшно.

М а н е ж н и к о в. Кто же вы, позвольте узнать?

И г о р ь. Я — Игорь. Живу рядом с вами.

М а н е ж н и к о в. Там живет Катя — я точно знаю!

И г о р ь. Теперь нас двое.

М а н е ж н и к о в. Вы… ее муж?

И г о р ь (смеется). Разве похоже?

М а н е ж н и к о в. А почему бы и нет?

И г о р ь. По всему. Чем я могу быть интересен для такой девушки?

М а н е ж н и к о в. Очень таинственно.

И г о р ь. Нисколько. Я вернулся домой, а здесь — некая Катя. Кажется, хороший человек. Воевала. Зачем же беспокоить?

М а н е ж н и к о в. Она вам нравится?

И г о р ь. Определенно.

М а н е ж н и к о в. Так и должно быть… Гм, забавно…

И г о р ь. Почему — забавно?

М а н е ж н и к о в. Все в основном теперь забавно. Сюжет на сюжете. «И пока Неаполитанский король отлучился куда-то на минутку, на троне уже сидела Арагонская фамилия»!..

И г о р ь (улыбнувшись). А вы — один?

М а н е ж н и к о в. Это мое обычное состояние. Хотя до войны у нас была большая семья. Жили в центре и на Петроградской, даже — в Сестрорецке — была сестра… Теперь — одиножды один.

И г о р ь. Дарья Власьевна называет вас профессором. Вы и вправду ученый?

М а н е ж н и к о в. Да, ученый.

И г о р ь. И над чем корпите? Если не секрет.

М а н е ж н и к о в. Ну, скажем, двигатели. Но в самом деле немножко секрет.

И г о р ь. У меня отец занимался двигателями. Он был главным инженером…

М а н е ж н и к о в. Да? И как его фамилия?

И г о р ь. Логунов, Алексей Павлович.

М а н е ж н и к о в. Так вы… Ай-ай-ай! Так вот вы чей сынок! Логунов! А ведь мы с вашим папашей такое дело до войны затеяли… Я ведь часто бывал у него. На даче.

И г о р ь. Но почему же я не встречался с вами?

М а н е ж н и к о в. Не совпали как-то. А потом перестал бывать…

И г о р ь. Поссорились? Как вам это удалось?!

М а н е ж н и к о в. Избави бог! Ваш отец — удивительный был человек. Помню, все шутил: «Есть во мне что-то патологическое: сто друзей и ни одного врага…» Война нас развела. Знаете, для некоторых конструкторов все это началось раньше двадцать второго июня. И девятого мая не кончилось. Я оказался одним из них.

По коридору идет К а т я. Пальто внакидку. Направляется к выходу.

Катюша, вы — на улицу? Ведь холодно — так!

К а т я. Нет, я — на черный ход… (Засмеялась.) Почему-то думала, что Игорь не курит! Иду покурить.

И г о р ь. А я был уверен, что не курите вы, — вышел на кухню!

Смеются.

М а н е ж н и к о в. Игорь Алексеевич знает заветное слово от нашей ответсъемщицы. Так что присоединяйтесь.

К а т я. Что ж, теперь все равно… Стараюсь курить незаметно. На гражданке курящая женщина не одобряется. (Вынимает папиросу.)

М а н е ж н и к о в. Вам не о чем беспокоиться. Вам все к лицу.

К а т я. Ну, вы — просто добрый человек, Николай Гаврилович.

М а н е ж н и к о в. Эх, если бы вы могли убедить в этом моих подчиненных.

К а т я. Надо отвыкать. На фронте и спирт приходилось пить — согревались в полевых условиях. Вот же не втянулась! Нет. Надо отвыкать.

М а н е ж н и к о в. У войны — своя нравственность.

И г о р ь. Скольких она изломала…

М а н е ж н и к о в. Но мы оттаем. Вот увидите: мы все еще оттаем от войны.

К а т я. Как верно вы сказали! Мне в самом деле кажется, что война — сплошной холод: мороз или слякоть промозглая. Другого не помню.

М а н е ж н и к о в. А девятое мая?

К а т я. Я ведь его в госпитале встретила, с контузией. За полмесяца до конца войны шарахнуло: он к тому времени фаустпатрон стал применять.

М а н е ж н и к о в. Фаустпатрон и вы — какое дикое и нелепое противостояние…

К а т я. Ну вот, вы даже побледнели. Ничего. Это потому, что не бывали на фронте.

М а н е ж н и к о в. Бывал. Я не воевал, но на фронт выезжал исправно. Хотя говорить об этом при двух фронтовиках неприлично. Приезжать туда и воевать там, конечно, далеко не одно и то же… Я ведь, в сущности, человек штатский. Начинал с мирного, безобидного производства. Теперь — не то…

К а т я. А если вернуться?

М а н е ж н и к о в. Уже не могу… Эх, лучше не говорить об этом…

И г о р ь. А меня уже и брать не хотели. Жалели, что ли, до сих не пойму. Когда узнал об отце и матери, тут же пошел в военкомат.

К а т я. Странно, что вас не командировали в ансамбль. Наш командующий армией так прямо и говорил: «Артист? Пусть воюет своим оружием — оно не слабее автомата». И гнал с передовой в три шеи.

И г о р ь. Какой я артист? Так, недоучка…

М а н е ж н и к о в. Позвольте, так это вы — на скрипке давеча?

И г о р ь. Это — звучкодуйство, а не игра.

М а н е ж н и к о в. А я-то кручу приемник, ищу, на какой волне Баха играют!

И г о р ь. Любите Баха?

М а н е ж н и к о в. Зовите в гости — на скрипку!

И г о р ь. Не могу… Руки не те…

К а т я. Но мы же заслушались, Игорь!

И г о р ь. Катя, не надо меня жалеть… Я вас уже просил…

М а н е ж н и к о в. Вы нас обижаете, Игорь. Неужели мы с Катюшей так похожи на неискренних людей?

И г о р ь. Музыкантом мне уже не быть!

М а н е ж н и к о в. Я не смею спорить. Но хорошо — играйте для себя! Вы играйте просто для себя, а мы послушаем, если позволите!

К а т я. Ну же, решайтесь, Игорь!

Входит Д а р ь я.

Д а р ь я. Э, да тут вся интеллигенция! А насмолили-то!

И г о р ь. Тетя Даша, повинную голову меч не сечет: я застрельщик.

Д а р ь я. Да по мне хоть в четыре ноздри дуйте — мужицким духом пахнет. Все мои смолили. А детишкам не подойдет, я думаю. Тогда, значит, договоримся так: смолить у форточки. На дворе январь — быстро вытянет.

Входит Е л и з а в е т а.

Е л и з а в е т а. Добрый вечер, соседи. Смотрела сейчас картину. Трофейная. С Зарой Леандр. Извелась вся. Советую посмотреть — потом спасибо скажете…

Пауза.

М а н е ж н и к о в. Спасибо…

Елизавета с печальной улыбкой идет к себе.

К а т я. Что это с ней?

Д а р ь я. Бывает. От хорошей картины и человек хорошим делается. Потом, правда, опять за свое.

И г о р ь. Николай Гаврилович, а что в самом деле… Зайдите на скрипку!

М а н е ж н и к о в. С удовольствием.

К а т я. А я чай поставлю. Без меня не начинайте.

Игорь и Манежников выходят. Катя наливает воду, разводит примус, ставит чайник.

(Дарье.) Вы напрасно его ругаете, Николая Гавриловича. Он человек умный, только скромный и незащищенный, как ребенок. Ему надо помочь…

Д а р ь я. Ладно тебе. Нас не разжалобишь. Лимит жечь не дам!

Входит Е л и з а в е т а в халате. Катя быстро уходит.

Е л и з а в е т а (напевает). «Мы все смеемся, мы все лукавим»… Эх, нагуляемся на свободе!.. (Сдерживает слезы.) Такая женщина, как я, вековухой не останется. Спускаюсь по лестнице, а один глянул и рот настежь. Видный мужчина — ничего… В кинотеатре тоже двое примазывались…

Д а р ь я. Теперь тебе работать надо. Ты грамотная. Вспомни, чему училась, — и пошла!

Е л и з а в е т а. Когда училась-то?!

Д а р ь я. Учиться никогда не поздно. Я вон в пятьдесят начала учеником токаря. Нынче сама учу.

Е л и з а в е т а. Это — другое. Мне в токари не подойдет. Порода не та.

Д а р ь я. Гляди не пробросайся. По нынешним временам и породистые собаки без конуры бродят.

Входит Н и к о д и м о в а.

Антонина Васильевна, вот Лизавета чистую работу ищет. У вас в поликлинике не найдется?

Н и к о д и м о в а. Вчера как будто освободилось место регистратора.

Е л и з а в е т а. Что, по полкам шастать? Лучше не надо.

Д а р ь я. Полегче на поворотах, Лизавета!

Е л и з а в е т а. Мне бы повиднее что-нибудь. В секретарши пойти. Чтоб вид был — на людей и обратно.

Д а р ь я. Платьем встречают — умом провожают, тоже не забывай.

Е л и з а в е т а. Что ты за человек, Дарья Власьевна!

Д а р ь я. А чего, правду ладошкой не закроешь. Баб теперь, при переписи населения, окажется в излишке.

Е л и з а в е т а. Почему обязательно я?

Д а р ь я. Сыны мои небось тоже думали, что те пули не им достанутся.

Е л и з а в е т а (плачет). Уж лучше бы погиб, ей-богу. Я бы всю жизнь его оплакивала, ни о ком другом думать не смела…

Д а р ь я. Вот ведь дрянь какая из тебя лезет! Что ж ты живому, здоровому мужику, герою войны, погибели желаешь? Окстись!

Залп салюта и отсветы фейерверка.

Ай-яй! Пошло дело!..

Н и к о д и м о в а. Что это, господи?!

Е л и з а в е т а. Включите радио! Скорее!

Залп. Никодимова бросается в свою комнату, к детям, но О л е с ь и М а р и а н н а, а с ними М а н е ж н и к о в, К а т я и И г о р ь вбегают в кухню.

Д а р ь я. Праздник! Великий праздник нынче, Антонина Васильевна! Затрепалась я тут с вами, ай-яй-яй!

Залп.

Давай, миленькие!..

Залп.

Двадцать седьмого января живем! Наш праздник, кровный, питерский!

Залп.

День снятия блокады — вот, брат, какое дело!

М а н е ж н и к о в. У меня шампанское есть.

Д а р ь я. Тащи! Чего стоишь, милый?.. Все тащи, чего не жаль. Пировать станем. За жизнь нашу, за всех, кто не дожил… Огонь!

Залп.

Ай, хорошо!

М а р и а н н а (заткнув уши). Найн! Но!.. Не надо! Но тирен!

О л е с ь. Это же салют, дурочка моя!

М а н е ж н и к о в. Это — хорошо. Не бойся, малыш, — это прекрасно!

М а р и а н н а. Не надо! Не стреляйте! Но тирен!

Залп. Салют. Игорь берет на руки Марианну.

И г о р ь. Гляди, девочка: как будто елочные шарики и звездочки. Вовсе не страшно.

О л е с ь. Она еще не видела елки… с шариками и звездочками.

И г о р ь. Никогда?.. Ну, давайте сделаем. Подумаешь! Достанем елку, накупим игрушек… Хотя зачем? У меня есть хорошие игрушки. Я расскажу тебе сказку о храбром Щелкунчике, а скрипка нам немного подпоет. Потом мы пойдем в театр и увидим все это в балете. Я сто лет не был на балетном спектакле. Идет?

Марианна кивает.

И г о р ь. Катюша, принесите скрипку.

Д а р ь я (негромко). А ничего?

И г о р ь. Что — ничего?

Д а р ь я. Удержишься? Беды не будет?

И г о р ь. Сегодня — не будет, тетя Даша. (Вслед уходящей Кате.) Да! В моем чемодане — консервы, еще что-то из пайка!

Никодимова медленно опускается на пол. Олесь быстро подставляет стул. Никодимова полулежит на стуле.

Д а р ь я. Ты что? Ты зачем это, Антонина Васильевна?

О л е с ь. Сейчас пройдет. (Вынимает из кармана Никодимовой лекарство, дает понюхать.)

Д а р ь я. Чего еще надо? Говори скорей!

Н и к о д и м о в а (очнувшись). Ничего… Ничего… Сейчас…

Пауза. Все стоят молча.

Е л и з а в е т а. Может, ей сердечное дать? У меня есть!

Н и к о д и м о в а. Спасибо. Отходит. (Виновато глядит на всех.)

М а н е ж н и к о в. В таком случае я принесу сюда радиолу. (Уходит.)

Е л и з а в е т а (глядя ему вслед). А он ничего. В порядке.

Д а р ь я. Ты о чем?

Е л и з а в е т а. Манежников, говорю, хоть и зачуханный, а ничего.

Д а р ь я. А! Ну-ну… Только на малых оборотах крути, а то врежешься.

О л е с ь. Мама, а точно — прошло?

Н и к о д и м о в а. Точно.

О л е с ь. Ты очень бледная.

Н и к о д и м о в а. И это пройдет.

М а н е ж н и к о в вносит радиолу, прилаживает, включает приемник, ловит волну. К а т я приносит скрипку Игоря и продукты. Е л и з а в е т а несет что-то свое. Сдвигают столы, сервируют чем могут.

Г о л о с О л ь г и Б е р г г о л ь ц (по радио).

О л е с ь. Слышали? Вы слышали?

Д а р ь я. Всю блокаду она со мной так: «Дарья Власьевна, соседка»… Родненькая моя.

М а н е ж н и к о в. Так это — о вас?

Д а р ь я. Навряд ли! Откуда ей меня знать? Есть, значит, и другая Дарья Власьевна. А может, и так — из головы взяла. Оленька наша.

И г о р ь. А вы ее знаете?

Д а р ь я. Кого? Ольгу Федоровну? Ну, милый, ты любого блокадника спроси — кто ж ее не знает! А видеть не приходилось. А по голосу из тыщи узнаю.

М а н е ж н и к о в. Непременно надо будет спросить Ольгу Федоровну, откуда она взяла свою Дарью Власьевну.

Д а р ь я. Так ты с ней знаком?

М а н е ж н и к о в. Да, мы встречались.

Д а р ь я. Ох, с сюрпризом ты мужик, оказывается!

К а т я возвращается в военной форме.

К а т я. Платья гражданского нет на такой случай. Все расхожее.

Манежников неслышно выходит. Входит Е л и з а в е т а в роскошном платье с лисой.

Е л и з а в е т а. Пировать так пировать, соседи. Видите, как до войны шили?!

Неловкая пауза.

Здесь, на Невском…

Все молчат.

(Теряет уверенность.) В ателье «Смерть мужьям», знаете?.. До чего… смешное… название…

Возвращается М а н е ж н и к о в с гитарой.

М а н е ж н и к о в (негромко напевает под гитару).

Е л и з а в е т а (тихо). Гляди, Дарья Власьевна, прямо на глазах хорошеет человек!

М а н е ж н и к о в (явно обращаясь к Кате).

М а н е ж н и к о в и И г о р ь (поют вместе).

К а т я. Спасибо, мальчики.

Е л и з а в е т а (тихо). «Мальчики»! Одно слово — пэ-пэ-жэ… Полевая походная…

Д а р ь я (тихо). Не греши! Зависть в тебе ворочается. (Громко.) Хороша песня, ребята. И Катерине к лицу. Будет у нее и платье, будут и туфельки — дай срок. Лизавета вон мне нашептывает: «Какая Катя красавица! Поделилась бы платьишком, да размер не тот». Молодец, Лизавета, добрая душа.

К а т я. Спасибо, Лиза. Мне не к спеху.

Е л и з а в е т а. Что ты за человек такой, Дарья Власьевна?! До всего ей дело.

Д а р ь я. Какая уродилась. Давай-давай, девочки, работай! Стол заждался… Антонина Васильевна, я девочек звала, а ты тут при чем?

Н и к о д и м о в а. Мне казалось… Я, в общем, тоже не старуха. Тридцать…

Е л и з а в е т а. Тридцать?!

Всем неловко — все стеснительно глядят на раннюю седину Никодимовой.

М а н е ж н и к о в (с трудом). А вас седина нисколько не старит.

Д а р ь я. Ну, и давай суетись! Чего стоишь, раз тебе тридцать?

И г о р ь (Марианне). Вырастешь — сама станешь играть на скрипке. Еще лучше меня!

Д а р ь я (накрывая на стол). Куда уж лучше-то!

И г о р ь. У меня до войны лучше получалось — вы просто забыли, тетя Даша. (Марианне.) Так что — будем учиться?

Марианна кивает, притрагивается к смычку, гладит его.

М а н е ж н и к о в. Старый, запиленный вальс, Поставить?

Е л и з а в е т а. Мечтаю!

Манежников ставит пластинку.

Чур, белый вальс! Дамы сами выбирают.

Приглашает Манежникова.

И г о р ь (Марианне). Ты меня приглашаешь?

Марианна кивает головой. Игорь кружится с нею на руках, затем ставит на пол и приглашает Дарью.

Д а р ь я. Ну, я уж вокруг себя не обернусь. Десять лет не танцевала.

И г о р ь. Попробуем.

Танцуют.

К а т я. Покружимся, Антонина Васильевна?

Н и к о д и м о в а. Вам бы лучше сохранить расстояние…

К а т я. Не понимаю вас!

Н и к о д и м о в а. Еще не известно, что я за птица.

К а т я. Главное, что вы об этом знаете сами. По-моему, так.

Н и к о д и м о в а. Скажите, а вам было трудно — там?

К а т я. На фронте? Как всем… Спать очень хотелось. За всю войну еще не отоспалась. А к остальному привыкла.

Н и к о д и м о в а. Странно, вас как будто и не коснулась война.

К а т я. Коснулась… Я просто не показываю! Зачем? Всем сейчас трудно. Нет такого человека, кого бы горе обошло! Я лично не встречала.

Танцуют Елизавета и Манежников.

Е л и з а в е т а. Вы жили где-то в Заячьем?

М а н е ж н и к о в. Нет, на Лиговке.

Е л и з а в е т а. Люблю этот район. Разбомбили?

М а н е ж н и к о в. Во время блокады я редко бывал дома. Однажды пришел, а там…

Е л и з а в е т а. Понимаю. Как хорошо я вас понимаю — самой удивительно! Но теперь уж все наладится. Квартиру хорошую дадут, женитесь. Вы не были женаты?

М а н е ж н и к о в. Как-то не собрался.

И г о р ь. Предлагаю поменяться дамами!

Е л и з а в е т а (Манежникову). С Катькой ему потанцевать захотелось. (Громко.) Это нечестно: белый вальс!

И г о р ь (вновь подхватывает Марианну). Николай Гаврилович, не отставайте!

М а н е ж н и к о в. Катя, если позволите…

К а т я. Почему же нет?!

Танцуют.

Д а р ь я. Олесь, ты чего сбоку?

О л е с ь. Смотрю на всех. Интересно.

Д а р ь я. А танцевать?

О л е с ь. Я не умею.

Д а р ь я. Поучу.

О л е с ь. Мне и так хорошо.

Д а р ь я. Зато за столом садись со мной рядочком. Я слышала, ты поешь хорошо. Вместе петь станем. Лады?

О л е с ь. Я с мамой сяду, а вы — с нами. Только не обижайтесь, что я так говорю.

Д а р ь я. Разве можно!

Кончился вальс.

М а н е ж н и к о в. Так ни слова и не сказали друг другу. Плохой я кавалер, Катя.

К а т я. А мне и так понравилось. Могу еще.

М а н е ж н и к о в. Вы слишком добры. Простите за неуклюжесть.

К а т я. Сядем рядом и наговоримся досыта. Только Игоря возьмем с собой. Какой он чудесный человек оказался! Правда?

М а н е ж н и к о в. Более чем правда. Более чем…

Рассаживаются: Манежников с Катей, справа от нее — Игорь, слева от Манежникова Елизавета, рядом с Игорем — Марианна, затем — Никодимова, Олесь и Дарья Власьевна.

Д а р ь я. Зелье сама открою. (Открывает шампанское.) Ай, тоже салют!.. А уж слова говорите, кто пограмотнее. Слова нужны настоящие. (Разливает шампанское.) А, профессор?

М а н е ж н и к о в. Я в ораторстве не очень чтоб.

Д а р ь я. Стыдобища какая! Профессор Советского Союза — нечего сказать.

И г о р ь. Так пусть каждый сантиметр Ленинграда вернется на свое место! Люди не вернулись, а город вернется.

Д а р ь я. Верно: горе — свое, а счастье — общее. Помню, снимали доски с Медного Всадника. Всю блокаду был заколоченный, бедняга. Ох, как ждали люди!.. Вот оно — лицо Петруши нашего, вот и голова коня, и копыта, и змей!.. Это верно все: красотой нашей — да по харе ему, кровососу поганому!.. Девочки из ПВО доски-то сбросили, стоят и поют: «Любимый город может спать спокойно»…

О л е с ь (тихонько подхватывает).

Все поют негромко, оценивая пророческий смысл популярной довоенной песни.

М а р и а н н а (подхватывает).

В с е (вместе).

О л е с ь (вырываясь из хора звонким мальчишеским дискантом).

Пауза.

К а т я (тихо). Выпить забыли.

Д а р ь я. Э, э! Пузырьки уходят! Ну, за все сказанное и подуманное!

Пьют шампанское. Дарья отходит к своему столику, вынимает четыре стопки и свечу. Наливает в стопки понемногу водки, закрывает их кусочками хлеба. Зажигает свечу. То же самое делает Катя, взяв бутылку с водкой из рук Дарьи. Катя передает бутылку Манежникову. Тот тоже наливает водку и ставит свечу. Игорь, проходя в свою комнату из кухни, гасит свет. Манежников подходит с бутылкой к Никодимовой, но она стоит, глядя в пространство, обняв детей. Елизавета отходит к двери, опирается на косяк, потрясенная. Возвращается Игорь с двумя стаканами и канделябром на две свечи, наливает водку, зажигает свечи…

Раздаются настойчивые четыре звонка. Дети испуганно прижимаются к Никодимовой. Елизавета медленно идет и отпирает. Входит И н с п е к т о р, видит происходящее, снимает шапку и останавливается. Елизавета преграждает ему дорогу.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же кухня, но все здесь по-новому. Две газовые плиты. Легкие столики. Навесные шкафчики. От прежнего — радиола Манежникова, в проем кухонной двери видна часть коридора с телефоном.

Сегодня — 27 января 1956 года.

Д а р ь я распахнула окно во двор и кричит туда, в колодец старого питерского двора. К а т я пытается ей помешать.

На Дарье — больничный халат, толстые чулки, валенки. На плечах чья-то непомерно короткая шубейка. Катя строго, но со вкусом одетая тридцатилетняя женщина-интеллигентка.

Д а р ь я. Родил родненький мой!.. Слышь-ка, Бина Марковна! От Гришки моего наследник остался — Шуриком зовут! В деда!

К а т я. Тетя Даша!

Д а р ь я. Письмо получила!.. Одиннадцать лет этот Шурик по земле бегает! Да погоди ты!.. (Прорывается к окну снова.) Слышь, подружка?! Успел-таки чертяка!.. Не мог такой парень помереть пустым.

К а т я (захлопывает окно и запирает на шпингалеты). Все! Хватит. Позор какой: халатик этот с пятнами от хлорки, шуба с чужого плеча, валенки черт знает какого цвета! Кто теперь так ходит? Вас милиция задержит — вот увидите!

Д а р ь я (обнимает Катю). Тобой одной и спасаюсь! Не умею я по больницам, Катюша! А сюда на часок сбегу — точно оживаю… И письмо это из ящика вытащила!.. Ай, письмо!.. А она-то, дуреха, все не писала — стеснялась. Ай, дуреха-то! Ты только послушай. (Читает.) «Гриша говорил: строгая вы женщина, и нас не примете, если не по закону. И мы бы с ним после Победы расписались, а он возьми и погибни. Как сама выжила, не знаю, как ребеночек во мне сохранился, и то одному богу известно». Душевная, видать, девка, да немудрящая… Сей же час телеграмму, чтоб в самолет — и ко мне! Нечего там одной огинаться… Я тут в забор из больницы бегаю, а у меня внук на воле растет! Что же это такое?.. Ай да Гриша! Это же весь род людской насквозь прохудится, если такие ребята после себя подарка не оставят… Катя, ты не серчай — ты лучше такси мне поймай. Еще и на телеграф заскочить надо!

К а т я. На телеграф — не выйдет. Давайте мне адрес — я сама отправлю.

Д а р ь я. Только тут же и отправь! Тихо-тихо!.. Слышь, ключ в замке ворочают? Я спрячусь. Катюша, ты меня не выдавай! (Поспешно уходит.)

Входит Н и к о д и м о в а. Она постарела и устала. Разбитой походкой идет на кухню, ставит на стол сумку с продуктами.

К а т я. Антонина Васильевна!

Н и к о д и м о в а. Здравствуйте, Катюша. Вы — одна?

К а т я. Мы с вами виделись утром. Я одна. Что-нибудь случилось?

Н и к о д и м о в а. Почему вы так думаете?

К а т я. На вас лица нет.

Н и к о д и м о в а (опускается на табурет). Пять операций…

К а т я. И что? Неудача?!

Н и к о д и м о в а. Почему?.. Надеемся.

К а т я. Если надо по дому помочь, не стесняйтесь. У меня свободный день.

Н и к о д и м о в а. Спасибо, я все сделаю сама. Марианна не звонила? Как у нее решилось с поездкой на фестиваль?

К а т я. А разве еще не решилось? Она же победила на конкурсе.

Н и к о д и м о в а. Да, но… У меня какое-то странное предчувствие.

К а т я. Ну, что вы! Энергичный человек, превосходный хирург. Вас ценят.

Н и к о д и м о в а. Ценят — да. Хоть я до сих пор ординатор. И к студентам меня на всякий случай не пускают.

К а т я. Неужели? Но ведь все давно кончилось.

Н и к о д и м о в а. Нет!.. Вы этого не поймете…

К а т я. Почему вы так уверены?

Д а р ь я пытается прокрасться по коридору. За спиной Никодимовой делает знак Кате, кладет на ближний от двери столик бумажку с текстом телеграммы.

Н и к о д и м о в а. Вы не знаете, что такое убивать людей диагнозом. Многих удавалось спасти, но кто бы поверил, что в лагере смерти вообще не болеют чахоткой?

Дарья останавливается и слушает.

Сейчас встретила женщину. Я даже не помню ее там, в Равенсбрюке. Но она меня узнала. «Неужели, говорит, вы еще живы? И вас не задушили тени тех, кто по вашей милости был загазован…» Открытую форму туберкулеза там не лечили…

К а т я. Разве нельзя было скрыть?

Н и к о д и м о в а. На это есть рентген. Нас перепроверяли эсэсовские врачи. Скроешь — сам отправишься в газовую камеру.

К а т я. И все-таки я не понимаю…

Н и к о д и м о в а. Я знала! Вы не можете меня понять! Этого никто не поймет. Даже мои дети.

Д а р ь я. Ты, Антонина Васильевна, себя-то не отпевай. Ты погоди канючить-то. Тут еще разобраться надо…

Н и к о д и м о в а. Вы? Здесь? Кто вам позволил?

Д а р ь я. Нашего одного, из цеха, на Невском бригадмильцы прихватили — за узкие брюки. На завод написали: «Сорняк! Мусор! Стиляга! Черт те кто!» А он, мальчонка этот, в четырнадцать лет, в блокаду, моим сменщиком стоял, медаль имеет! Хроменький он у нас…

Н и к о д и м о в а. Больная Кладницкая, я требую…

Д а р ь я. Ты слушай! Хроменький паренек-то — хочется ему быть покрасивше, вот и все дела. Так мы всем цехом пошли — вломили им такого «стилягу» — до сих пор чешутся!

К а т я. Дарья Власьевна…

Д а р ь я. Помолчите обе! Я говорю: люди — не шмотки, с ними полегче, а то пробросаемся!..

Н и к о д и м о в а. Ну, вот что…

Д а р ь я. Тихо-тихо! Я сей же час — в такси и на койку. Ты не волнуйся: у меня все обставлено в лучшем виде!

Н и к о д и м о в а (встает). Разве вы не знаете, что ваше заболевание — результат неоднократного воспаления легких? Как же вы можете! Как смеете?!

Д а р ь я. Ухожу, ухожу! Нету меня здесь! Тю-тю!.. Только ты себя не казни понапрасну: на войне чего не было, сама подумай…

Н и к о д и м о в а. Я сейчас же позвоню в больницу, чтобы за вами выслали машину. (Решительно идет к телефону, набирает номер.)

Д а р ь я. Так нет же меня! Тю-тю!.. (Кате.) А ты — тоже мне: «Не понимаю»! Э-эх!.. (Поспешно выбегает из квартиры.)

К а т я. Куда?.. (Бежит за ней и кричит.) Дарья Власьевна! Тетя Даша! Вернитесь! Это же ребячество какое-то!.. (Возвращается и говорит Никодимовой.) Все. Ушла.

Н и к о д и м о в а (вешает трубку). Катя, я вас прошу: никогда не потакайте ей. Положение Дарьи Власьевны крайне серьезное… Более, чем серьезное… (Уходит, пошатываясь.)

Звонит телефон.

К а т я (в трубку). Я уже ответила: оставьте нас в покое с вашим Берлином!.. Какая Роза Тельман? Совесть у вас есть — бросаться таким высоким именем? (Резко вешает трубку.)

Входит Е л и з а в е т а, сверкающая новой шубой и благополучием.

Е л и з а в е т а. Катюша, человечек родной! Что мимо бежишь? Или не узнала?

К а т я. Лиза? Извини. Тут только что был странный звонок. Берлин, Роза Тельман… Безобразничает кто-то.

Е л и з а в е т а. Ну и что? Кто она, эта Роза?

К а т я. Тельман, Лиза! Лиза, ты же не на луне живешь, ты не можешь не знать, кто такая Роза Тельман!

Е л и з а в е т а (смеясь). Катя, я Бальзака только позавчера читать начала. Ну, не убивать же теперь!

К а т я. Как твое здоровье, как малыш?

Е л и з а в е т а. О муже не спрашиваешь?

К а т я. Подразумеваю.

Е л и з а в е т а. Гордая ты… Ну, ничего. У тебя своя гордость, у меня своя. Как живу?.. А, если честно сказать, люблю я тебя, хоть мы и разные люди.

К а т я. Спасибо. Я, в общем, тоже… Так что малыш? В садике?

Е л и з а в е т а. Хотела бы отдать, ну что ты! Мой стал в дверях. «Костьми, говорит, лягу! Мой ребенок — мое воспитание. Иначе через пять-шесть лет он мне с чужих голосов такое напоет — цветы завянут». Так что я теперь — при наследнике. С работы пришлось уйти, но от общественности в наше время отрываться не след — так я в домкоме и в родительской общественности. Ничего — уважают.

Звонит телефон.

К а т я (берет трубку). Слушаю вас… Да, это наш номер… Какой Париж?!. Да что вы в самом деле! (Кладет трубку.) Чудеса у нас, как видишь…

Е л и з а в е т а. А может, и вправду — Париж? Знаешь, я тут недавно с самим Радж Капуром за руку здоровалась. Ей-богу! В Летнем саду. Поздоровались, он мне такое галантное внимание оказал… прямо при супруге… Как думаешь, ничего потом не будет?

К а т я. В международном плане — ничего, не беспокойся. Хочу тебя спросить. Дай слово не обижаться, Лиза.

Е л и з а в е т а. Даю. Хотя не знаю, о чем скажешь.

К а т я. О комнате.

Е л и з а в е т а. Тебе, что ль, понадобилась моя комната?

К а т я. Мне? Нет. Я ведь теперь в бывшей манежниковской. А вот Никодимовой с ребятами… Хорошо ли держать такую площадь, когда живешь в отдельной квартире, все удобства?

Е л и з а в е т а. Я бы не держала. Муж меняться намерен. Для расширения. У нас ведь и район не очень — хочется центральнее, в старом Питере. Мы ради этого не регистрируемся.

К а т я. А ты не боишься?

Е л и з а в е т а. Чего?! Пусть он боится. Лучше меня не найдет. А у тебя с Игорем так и не сладилось?

К а т я. У меня и не разлаживалось.

Е л и з а в е т а. Я об официальном браке говорю, Катюша.

К а т я. У нас и другого не намечалось. Мы с Игорем — как брат и сестра.

Е л и з а в е т а. Странные попались мужики. Один живет бобылем, другой и вовсе с глаз пропал.

К а т я. Ты — о Манежникове? Так до сих пор ничего о нем и не слыхала?

Е л и з а в е т а (смеется). Откуда же? Всего один вечер я была в него влюблена, да он об этом и не догадался.

К а т я. Может быть, случилось видеть где-нибудь в городе?

Е л и з а в е т а. Нет. Видать, низко для него стоим. Как она, Дарья-то наша?

К а т я. В больнице.

Е л и з а в е т а. Надо бы разузнать. Где она лежит?

К а т я. У Антонины Васильевны. Только в другом отделении.

Е л и з а в е т а. Дай мне адресок — я заеду… Только моему — ни слова. Он Дарью на дух не переносит…

К а т я. Я же с ним не общаюсь. Можешь не тревожиться.

Е л и з а в е т а. Сегодня встретишься. Он за мной заедет. У него теперь персоналка: заведующий собесом — благодетель стариковский. Не знаю уж, в чем там у них дело, но он у меня все больше на стариков негодует. Жалоба на жалобе. У них время есть — чего ж не пописать?

К а т я. Лиза… Скажи мне, ты — счастлива?

Е л и з а в е т а. Н-да-а… Поймала… (После паузы.) Черт его знает, если по совести сказать, какое оно, счастье наше. За свою жизнь я то ли его так и не увидела, то ли оно менялось раз пять.

К а т я. Любишь?

Е л и з а в е т а. Смотря кого. Ребенка люблю: я оказалась, знаешь, матерью-психопаткой, кто бы мог подумать. А его… Привыкла. Другого и не надо. Раньше снился по ночам другой какой-то, неведомый, вовсе не похожий ни на первого, ни на второго. А теперь все больше детство снится, мама-покойница, отец. Кажется, и в самом деле, старею… Почему ты спросила?

К а т я (подошла к радиоле, включила приемник, поймала фортепианную музыку). А я счастлива. Странно, правда? Тревожусь до смерти, плачу по ночам, запросы посылаю — бестолковые запросы. На них приходят холодные, даже злые ответы: нет, мол, такого человека — Николая Гавриловича Манежникова — точно его с планеты выселили! А я люблю… И — вот же глупость какая! — счастлива. Странно. Да?

Е л и з а в е т а. Шут его знает, может, и не странно. Надо спросить тех, кому подфартило с настоящей любовью. (Всплакнула.) Эх, жизнь-то ведь одна! Не так мы ее хотели прожить…

К а т я. Война все-таки…

Е л и з а в е т а. Что на войну валить? Война войной, а человек человеком. Некоторые и на войне счастье свое нашли. Мой-то бывший — ты бы посмотрела: седина в голову, а над ней вьется, точно курсант какой-нибудь. Меня он так не охаживал, даже в жениховстве.

К а т я. Где же вы встретились?

Е л и з а в е т а. В театре. Раз в сто лет в театр хожу — и надо же! Они меня так и не заметили, а я глаз не сводила: не помню, про что и на сцене играли. После того, знаешь, даже стихи написала — про чужое счастье… «Мокрым окопом, военной межою счастье к обоим пришло из боев. Ох как красиво то счастье чужое! Счастье чужое, ты было — мое!» Последняя строка — для рифмы… И все. Больше — ни строчки. Как, скажи, свыше меня что-то просветило и — мимо.

Длинный звонок.

Он. Его звонок. (Идет открывать. Возвращается вместе с Инспектором.) Знакомьтесь заново. Полезное знакомство, Катюша: все там будем.

И н с п е к т о р. Ты, заинька, так говоришь, будто я заведую городскими кладбищами. (Смеется натужно.)

Е л и з а в е т а. Весело пошутил. (Кате.) Это он от неловкости. (Мужу.) Ты не смущайся так — Катя человек хороший, зла не помнит. Да и ты не успел — я помешала.

И н с п е к т о р. Ужасная женщина — моя супруга. Но люблю. За правду. Ты уже готова?

Е л и з а в е т а. Что ж, вошел и сразу — прочь? Я еще в комнате не была.

И н с п е к т о р. Тогда — зайди. Мне неудобно шофера задерживать.

Е л и з а в е т а. Зайду. А ты Катюшу развлекай, одна управлюсь. (Уходит.)

И н с п е к т о р (после паузы). А что… Никодимова?

К а т я. Вам — интересно?

И н с п е к т о р. А как же! Давно знаю. Имел отношение, так сказать. Душой-то я был на ее стороне, как вы позже могли убедиться.

К а т я. Антонина Васильевна работает.

И н с п е к т о р. Снова — в Военно-медицинской?

К а т я. А почему вас это удивляет?

И н с п е к т о р. Наоборот. Согласно новой линии. Линия мудрая, спорить не приходится, только бы не перегнуть в другую сторону.

К а т я. Это — как?

И н с п е к т о р. Есть у некоторых такая тенденция: из случайных людей делать героев. Много героев — тоже плохо.

К а т я. Почему?

И н с п е к т о р. Обесценивается, так сказать, предмет для подражания. Я не думаю, что жертву войны, даже очень тяжелую ее жертву, надо ставить на одну доску с солдатом, который шел с гранатами под танк.

К а т я. Без гранаты труднее.

И н с п е к т о р. Но ведь и танка не было.

К а т я. Был. Утюжил туда и обратно.

И н с п е к т о р. Это она вам рассказала?

К а т я. Нет. Я ведь в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина работаю. Вы почитайте!

И н с п е к т о р. А, знаю, сейчас стали много писать. Могут быть и преувеличения. Прошлое всегда, так сказать, романтизируется. Я — за оздоровительный девиз: «В карете прошлого далеко не уедешь».

К а т я. Есенин считал иначе: «Лицом к лицу лица не увидать — большое видится на расстоянии».

И н с п е к т о р. Возможно. Я не умаляю. Смотрю на предмет, если хотите, с точки зрения государственных интересов. С моего кресла многое видно: героизм наш массовый очень предметно сказывается на пенсионных выплатах.

К а т я. Разве можно работать в собесе, не сострадая прежде всего людям?

И н с п е к т о р. А что, хирург должен во что бы то ни стало испытывать боль от имени больного? Эдак он нарежет, доложу я вам!

К а т я. По-моему, мы говорим о разных вещах.

И н с п е к т о р. А у вас лично болит голова за каждого читателя?

К а т я. Конечно. Иначе это не библиотека, а музей книги.

И н с п е к т о р. Я придерживаюсь другого мнения: умей толково делать свое дело — и ты уже гуманист. Так-то, товарищ Катя.

К а т я. Вы свое дело всегда делали честно?

И н с п е к т о р. Как видите. Потому и доверяют.

К а т я. Но ведь вы утверждали, что в государственных учреждениях ребенку лучше, чем в семье!

И н с п е к т о р. Обязательно.

К а т я. Значит, вы и сейчас считаете, что дети Никодимовой…

И н с п е к т о р. Должны были воспитываться в детдоме? Считаю. Она не могла их обеспечить.

К а т я. Материально?

И н с п е к т о р. И это. Но не только.

К а т я. Так вот почему вы не отдаете своего в садик!

И н с п е к т о р. Вы часто квартиру проветриваете?

К а т я. Постоянно. А что?

И н с п е к т о р (выходя в коридор). А воздух тот же… Зая! Заинька! Время не ждет! (Кате.) Мы смотрим с разных точек.

К а т я. А жаль.

И н с п е к т о р. Возможно… Она идет. Всего вам доброго. (Уходит.)

Е л и з а в е т а (входя с чемоданом). А куда мой собес пропал?

К а т я. Вышел. Душновато ему показалось.

Е л и з а в е т а. Ладно… У него свой воздух — пусть им и дышит. Он на людях сам собой не бывает, как ни приучай. Ты мне Дарьину больницу не дала.

К а т я. Одну минутку. (Уходит.)

Е л и з а в е т а (присаживается на табурет, оглядывает кухню, напевает). «О тебе в боях гремела слава…»

Возвращается К а т я, стоит в дверях и глядит на Елизавету. Та, почувствовав взгляд, смолкает.

Е л и з а в е т а (не оглядываясь). А ведь нынче — 27 января 1956 года.

К а т я. Да.

Е л и з а в е т а. Собираться будете?

К а т я. Так. Семейно. У нас каждый год — «новоселье в старом доме».

Е л и з а в е т а. Мой зовет хоккей глядеть — с Олимпиады. (Вздыхает.) Надо.

К а т я. Конечно. С супругой у телевизора представительнее.

Е л и з а в е т а. Вот именно. (Встает.) Увидишь всех — поцелуй, приветы передай. Не забудь, Катюша.

К а т я. Счастливо тебе.

Е л и з а в е т а. И тебе. Вдвое. Прости, в общем…

К а т я. За что?

Е л и з а в е т а. Знаю, за что… Эх… (Уходит.)

Звонок телефона.

К а т я (берет трубку). Бегу, бегу, тетя Даша! Все!.. Я уже там! Какую газету?.. А зачем?.. Ну, хорошо, честное слово — куплю газету…

Входит И г о р ь, затем — О л е с ь. Игорь остановился. Олесь проходит.

(Кладет трубку.) Здравствуйте, спина Олеся…

О л е с ь. Примите и прочее.

К а т я. Ого!

О л е с ь. Извините, Катюша!

К а т я. Вы — в ссоре?

О л е с ь. Нет. Мы — насыщены друг другом. Товарищ Логунов намерен влепить мне персональное дело на институтском бюро, а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! (Хочет уйти.)

К а т я. Ну, вот что, мальчики. У меня два срочных дела. Но я с места не сдвинусь, пока вы не начнете общаться друг с другом, как члены одной семьи.

О л е с ь. Ради вас чего не сделаешь! (Садится у двери на табурет.) Ну?

И г о р ь. А если без шутовства?

О л е с ь. Чем же еще защищаться от пошлости?

И г о р ь. Может быть, ты и там, в патруле, на Невском, всего лишь юморил? Бывают тяжелые шутки.

О л е с ь. Что ты, что ты! В комсомольском патруле — какие шутки!

И г о р ь. В таком случае ты предал нас всех и оскорбил. За такие вещи, прости, морду бьют.

О л е с ь. Против такого способа доказательств истины я и восстал.

И г о р ь. Фактически ты назвал нас фашистами. Публично.

О л е с ь. Неточно. Я сказал только, что я — не штурмовик. И ушел. Вы унижали достоинство человека, куражились над ним.

К а т я. Олесь, так не могло быть!..

О л е с ь. Так было! При этом тот был один, а нас пятеро!

И г о р ь. Ребята высказали вполне здоровое отношение к узким брюкам и попугайскому коку этого типа!

О л е с ь. А что, есть циркуляр о допустимой ширине штанов и фасоне причесок? Тогда надо выгнать с кафедры профессора Лубенцова! Ну, подумаешь, членкор и Госпремия! Или, по-твоему, что можно Юпитеру, того нельзя быку?

И г о р ь. Ты ослеп и оглох, Олесь. Катюша, он не понимает, что в холодной войне все идет в дело: ведь перед нами был типичный сорняк!

О л е с ь. Враг?

И г о р ь. Да, враг!

О л е с ь. А вдруг — просто дурак?

Звонит телефон. Игорь снимает трубку.

И г о р ь. Здесь некому говорить с Парижами. Вы что-то путаете. (Кладет трубку.)

О л е с ь. Ладно, пусть — враг… Врага можно даже убить, но не унижать его человеческое достоинство, потому что при этом калечишь свое! Свое! Если не так, то какие же мы к черту победители фашизма?

К а т я. Игорь, он прав…

О л е с ь. Ты сейчас сказал «сорняк». Ну вот: формулировка есть — теперь можно и выпалывать!..

К а т я. Олесь, возьми себя в руки!

О л е с ь. Есть же какой-то центр тут (указывает на лоб) или тут (указывает на грудь), которым мы угадываем человека!

К а т я. Я в этом уверена!

И г о р ь. Ненаучно.

О л е с ь. Думаешь? А я знаю женщину, которая это проверила в условиях смертельной опасности. Ночью в Равенсбрюке, в тридцать втором блоке, она услышала: кто-то заходится в кашле. Оказалось — Роза Тельман. С туберкулезом там разбирались коротко: рентген — диагноз — газовая камера. Какая-то уголовница прошипела: «Заткнись, сука, продам!» Тогда эта женщина решилась — пошла к одной немке, тоже врачу из заключенных. Та была приставлена к лекарствам, но только для эсэсовцев! Немка спрашивает: «Для кого лекарство?» Так сразу и сказать? А вдруг перед тобой — враг! Стоят и молчат. Смотрят в глаза друг другу. И вот женщина решилась — назвала Розу Тельман. Немка сказала: «Спасибо за нее, товарищ…» Я потом спрашивал: «Рискнула?» А она говорит: «Нет. Что-то во мне шевельнулось: можно довериться»… (Резко.) Не говори ничего! Сейчас лучше тебе ничего не говорить!

К а т я. Олесь!

О л е с ь. Я не имел права это рассказывать.

К а т я. Наоборот! Спасибо тебе! От меня лично — спасибо.

О л е с ь. При чем здесь ты?

К а т я. Потом как-нибудь расскажу… Могу просить тебя об одолжении?

О л е с ь. Лично — вам?

К а т я. Только — мне.

О л е с ь. Говорите — сделаю.

К а т я. Отправь эту телеграмму. Срочной. И найди «Известия», сегодняшний номер.

О л е с ь. Давайте быстро! (Забирает у Кати текст телеграммы и деньги, быстро выходит.)

И г о р ь. Рефлексии…

К а т я. Нет, раны…

О л е с ь возвращается, гасит свет в передней.

О л е с ь. Кто тратит лишний гектоватт, перед соседкой виноват! (Уходит.)

И г о р ь. Ну? А это как называется?

К а т я. Ты очень изменился. Хочешь добрый совет?

И г о р ь. Давай.

К а т я. Женись на Марианне. И не морочь голову себе и ей.

И г о р ь. Марианна — что? Она свою детскую благодарность принимает за любовь. В девятнадцать лет кто из нас не был влюблен в своего учителя?.. А дальше… Закон жизни… Тем более что учитель сильно поотстал. И от музыки, и от молодежи…

К а т я. Значит, Марианна тебе тоже сестра?

И г о р ь. Да. Так надежней.

К а т я. Не слишком ли много сводных сестер для одного молодого мужика?

И г о р ь. Это — верно. Надо было влюбиться в тебя. Промахнулся. И тоже потому, что мне в ту пору было девятнадцать. Казалось, что рядом с Манежниковым я — мышонок…

К а т я. Ну, что ж… Давай все поправим. Холодно, спокойно, как люди не первой молодости. Я при этом втайне буду любить свою иллюзию, ты — страдать по Марианне, она — по тебе. Знаешь, как в пословице: «Маня любит Ваню, живет с Петей, и все трое мучаются»!

И г о р ь. Не иронизируй.

К а т я. Вспомни, дружок мой дорогой, вспомни старое фронтовое правило: «Окружен тот, кто считает себя окруженным». Ты поздно пришел в университет — понимаю. Поздно задумался о своей душе. Понимаю! Но зачем же стареть до срока?..

И г о р ь. А что делать, если они меня считают стариком, ортодоксом, занудой? Слышала, как он со мной говорил сейчас? Она — и того хуже. Мы не виноваты, что стали старше своего возраста там, на войне…

К а т я. Они тоже были на войне.

И г о р ь. Но их успели отогреть, вернуть в свой возраст. Сегодня возил первый курс на экскурсию по теме «Там, где проходил передний край». Слушают, смотрят, молчат — вежливые и безучастные, как на собрании. А на обратном пути — о зимней Олимпиаде в Кортина д’Ампеццо, о том, как Ботвинник поехал в Швейцарию на сеансы одновременной игры с тамошними любителями. А девчонки — про меховые «румынки». С утра выбросили в ДЛТ, да вот экскурсия помешала!.. Чем живут они? Чем, Катя? Индийскими фильмами, картонными злодействами!.. А была ли война, Катюша? Еще лет пять, и все, что произошло с нами, — в музей, рядом с кольчугой Евпатия Коловрата! Мы живы, а наши судьбы — в музеях!

Входит М а р и а н н а.

М а р и а н н а. Какое дьявольское исполнение Скрябина я сейчас слышала. (Целует Катю.) Хрупкая на вид пианистка, но какая рука, как мыслит, какой ураган там, внутри! Вот кого бы тебе надо послушать, Щелкунчик!

И г о р ь. Что у тебя с фестивалем? Решилось, наконец?

М а р и а н н а. Ты опять — о делах! Какой фестиваль, когда… Понимаешь, я только что слушала Марину Дранишникову!

И г о р ь. И что? Плясать теперь?

М а р и а н н а. Как скучно!.. Щелкунчик, я влюбилась. Так влюбилась, что потеряла очередь на «румынки».

И г о р ь. Наконец-то. Свадьба скоро?

М а р и а н н а. Катя, ты только посмотри на него. Я думала, он будет ревновать. (Игорю.) Не ревнуешь — не надо. Я влюбилась в Скрябина. Это — моя вторая любовь.

К а т я. Ну, это понятно… А первая?

М а р и а н н а. Был один тип. Он лучше всех на свете играл на скрипке. Лучше Ойстраха.

И г о р ь. Я его знаю?

М а р и а н н а. Знаешь, балда. (Глядит на него и напевает.) «Скажите, пожалуйста, друг дорогой: мы жили тогда на планете другой?» (Вдруг кричит.) А пошли вы все к черту!

К а т я. Ты — что это?

М а р и а н н а. Там — Скрябин, там — жизнь, а тут… Я думала: приду, растормошу, утащу куда-нибудь… Я забыла, что Щелкунчик — всего лишь кукла! (Быстро уходит к себе.)

К а т я. Ну, ты доволен?

И г о р ь. Никогда не знаешь, чего ей надо.

К а т я. Помнишь, Манежников сказал когда-то, что мы все еще оттаем от войны? Ты не оттаял. И отсюда все беды.

И г о р ь. Ну, что бы ты стала делать?

К а т я. Пошла бы к ней и подтвердила, что я — балда.

И г о р ь. Все это — чепуха.

К а т я. Но почему? Что за настроения?

И г о р ь. Никому не дано повернуть время вспять.

Выходит М а р и а н н а со скрипкой.

М а р и а н н а. Игорь, дай мне ключи от комнаты тети Даши. Мама спит — я поиграю там.

Вбегает взволнованный О л е с ь.

О л е с ь. Все в сборе?.. Ну, читай! (Протягивает Игорю газету.)

И г о р ь. Я? Почему — я? Здесь все грамотные.

О л е с ь. Читай или получишь по морде!

К а т я. Олесь, ты что? Мальчики, вы совсем вышли из берегов! Давай. Я прочту.

О л е с ь. Пусть он! (Сует Игорю газету.) Пусть вслух читает! А все будут слушать. Садитесь. Ну!

Все садятся. Игорь машинально берет газету.

И г о р ь (читает бесцветным голосом). «Она услышала чей-то шепот: «Привезли Розу Тельман…» — «Не может быть! В какой блок?» — «Кажется, в тридцать второй…»

М а р и а н н а (почти шепотом). В тридцать второй, правильно… Что это?

И г о р ь (читает, постепенно углубляясь в смысл прочитанного). «Ноги сами понесли ее к 32-му блоку. Бежала с двумя чашками жидкой бурды с брюквой, которую в Равенсбрюке называли гемюзой — супом. Это был ее дневной паек. Бежала, забыв об опасности. На мгновение вспомнила и оглянулась: ауфзеек поблизости не было. Ауфзейками называли надзирательниц. Спрятала чашки в кустах. Возле административного здания росли на клумбах цветы. Заключенным запрещалось даже нюхать их — немедленно отправляли в штрафблок. Но будь что будет! Она нарвала большой букет. Спрятала под курткой с лагерным номером. Пройдет немного времени, и она с риском для жизни отдаст эту куртку другой женщине — видному деятелю французского Сопротивления, спасет ее от гибели, будет до конца своих лагерных дней, до самого освобождения, делить с ней свой скудный паек»…

М а р и а н н а. Мама… Это пишут о нашей мамочке, Олесь!

О л е с ь. Ты слушай, Марианна. Слушай! Все это — от редакции, а вот — письмо в газету! (Читает.) «Дорогая Антонина! Мы никогда не забывали вас и счастливы, что вы — в Ленинграде, что мы вас почти нашли…»

М а р и а н н а. Где? Покажи! (Читает вместе с Олесем.) «Приезжайте в Берлин, Тонечка… Приезжайте, чтобы увидеть, что большинство из нас не забыло страшных уроков Равенсбрюка… Пока мы сидели в лагерях, наши дети стали бойцами партии. Они тоже ждут вас и хотят увидеть Олеся и Марианну…» (Запнулась и долго молчит.)

О л е с ь (продолжает читать). «На месте лагеря смерти Равенсбрюк мы поставим памятник жертвам фашизма…» (Молчит, борется со слезами.)

И г о р ь (подходит и читает из-за плеча Олеся). «Роза Тельман, Эрика Бухман»…

К а т я. Роза Тельман!.. Какая же я идиотка, если бы вы знали!

М а р и а н н а. Как же ей это читать? Она не выдержит, ребята.

И г о р ь. От таких сообщений не умирают.

О л е с ь. Не умирают от сообщений только телеграфные столбы! (Забирает газету.) Я — сам.

М а р и а н н а. Ах, нет с нами тети Даши! Она бы сумела.

Короткий звонок в дверь. Олесь и Марианна уходят. Идет к себе и Игорь. Катя открывает двери и отступает: на пороге М а н е ж н и к о в.

К а т я. Нет… Нет…

М а н е ж н и к о в. Катюша, Катюша… Здравствуйте!

К а т я. Вы — живы?

М а н е ж н и к о в. Жив.

К а т я. И все годы с вами ничего такого?..

М а н е ж н и к о в. Такого — ничего…

К а т я. Но как же — без адреса, без прописки… Мне официально отвечали, что о таком человеке сведений нет. Нигде. Понимаете? Нет — и все! Ни в живых, ни в мертвых…

М а н е ж н и к о в. Вы меня искали… Я не предполагал, что вы станете меня искать. А мой адрес, видите ли, не дают обычным способом.

К а т я. Все равно ничего не понимаю. Но это не важно. Вас ни о чем не спросят, ни в чем не упрекнут. Вы живы — самое главное… Я постарела?

М а н е ж н и к о в. Напротив. Похорошели необычайно. У вас такая уверенная красивая походка.

К а т я. Я не сделала и двух шагов.

М а н е ж н и к о в. Вы делали много шагов. По улице. Я видел.

К а т я. Видели меня? На улице? Ко всему прочему вы все это время были в Ленинграде!

М а н е ж н и к о в. Приходилось и отлучаться. Иногда — надолго.

К а т я. Значит, прятались. От меня.

М а н е ж н и к о в. От вас — да.

К а т я. Но — почему?!

М а н е ж н и к о в. Я полагал, что не имею права становиться между вами и Игорем Алексеевичем…

К а т я. Кто вам сказал, что такая проблема вообще существовала?

М а н е ж н и к о в. Вы жили в смежных комнатах и… Казалось, сама логика…

К а т я. Чья логика?!

М а н е ж н и к о в. Теперь понимаю: логика идиота… Видите ли, я всегда знал, что не сумею дать счастье женщине. Ей пришлось бы больше ждать, чем быть рядом.

К а т я. Ах, вон что! Что же вы решали за нее? А вдруг у этой женщины дар такой — сидеть и ждать годами, десятилетиями? По крайней мере, не пришлось бы запрашивать все службы: сухопутные, морские и небесные!

М а н е ж н и к о в. Когда я узнал об этом, тут же подумал, что меня надо убить.

К а т я. Теперь? Когда вы, наконец, отыскались? Только попробуйте! И что это значит — «когда я узнал»? Откуда вы могли узнать?

М а н е ж н и к о в. Тут Дарья Власьевна искала такси. Пришлось подбросить ее в больницу.

К а т я. И что она вам сказала?

М а н е ж н и к о в. Если бы я мог повторить хотя бы одно слово! Впервые ее ругань звучала для меня как музыка.

К а т я. Какая наглость… Он сначала все решил за меня, а теперь слушает музыку… (Плачет.)

М а н е ж н и к о в. Катя!.. Вы позволите мне отпустить машину? Перестаньте плакать, хорошая моя, иначе я натворю каких-нибудь глупостей с тяжелым исходом.

К а т я. Вы уже ничем себя не переплюнете. Хуже не будет — не старайтесь.

М а н е ж н и к о в. Не хотите, чтобы я отпустил машину, — поедемте со мной.

К а т я. Вот еще! И не подумаю… (Старается успокоиться.) Я не одета.

М а н е ж н и к о в. В машине тепло. Поедемте, Катенька! Накупим что под руки подвернется и вернемся пировать… Только, если позволите, один короткий звонок!.. (Набирает номер телефона.) Еще раз здравствуйте, где ваш шеф?.. Нет уж, соизвольте на этот раз найти!.. Понимаю, что вы работаете у него, но помните, что он — работает у меня… Ну, вот, это — другое дело!..

К а т я. Ого!

М а н е ж н и к о в (по телефону). Павел Аркадьевич? Смотрите, как вы живо отыскались!.. Из вашего крайнего нежелания услышать голос возлюбленного начальства делаю вывод: мое утреннее указание до сих пор не выполнено!.. Нет! Я повторяю: разобрать и прочесать все, до миллиметра!.. Вам не нравится этот анатомический театр? А мне не нравятся поверхностные умозаключения… К черту все испытательные циклы! Начнем сначала… Ничего страшного — в эту минуту я сам начинаю сначала! Кстати, вы еще не успели окрестить наше новое изделие?.. Вот и не спешите: оно будет называться лучшим женским именем на свете… А я знаю такое имя — его поет весь мир! И еще знаю, какие неприятности устрою вам лично, если не начнете работать в моем стиле. Желаю всех благ! (Кладет трубку.) Так! Почему вы до сих пор не одеты? (Снимает свое пальто и набрасывает на плечи Кати.) Едем!

К а т я. Бедный Павел Аркадьевич…

М а н е ж н и к о в (растерянно). Я нехорошо с ним поговорил? Но ведь мы большие друзья — он меня понимает. Вот познакомлю — увидите сами!

К а т я. Он женат?

М а н е ж н и к о в. Как же!

К а т я. Тогда вы допустили бестактность: лучшее женское имя носит его жена.

М а н е ж н и к о в. Вы находите? Хорошо, я извинюсь.

К а т я. Господи, куда я еду с этим человеком? Я же его совсем не знаю!

Уходят. Звонит телефон. Выбегает М а р и а н н а, затем — И г о р ь.

М а р и а н н а (в трубку). Алло!

И г о р ь. Наверное, Париж?

М а р и а н н а (в трубку). Нет, это не прачечная. (Кладет трубку.) Ну?

И г о р ь. Что?

М а р и а н н а. У тебя в глазах вопрос. Ну, вопрошай!

И г о р ь. Зачем? Мои вопросы тебя раздражают.

М а р и а н н а. Странная манера: озвучивать чужие мысли. Ты уверен, что читаешь их слово в слово?

И г о р ь. Уверен в обратном: книга закрылась…

М а р и а н н а. Открой.

И г о р ь. Там — незнакомый шрифт.

М а р и а н н а. Знаешь, почему? Ты читаешь во мне книжицу для пап и мам. А девочка выросла, Щелкунчик. И, с вашей легкой руки, освоила полифонию. Так что от роли папы вы давно освобождены. Давай вместе поищем другую роль?

И г о р ь. Ты слишком легко живешь. Порхаешь.

М а р и а н н а. А может быть, летаю? Слушай, перестань учить жить — начни сам!

Игорь, Пойми, ты — профессионал. В искусстве поднимаются только…

М а р и а н н а. Великомученики? Слыхали! А я вот не мучаюсь! А мне вот радостно все — и в до мажоре и в ре миноре! (Стучит пальцем в грудь Игоря.) У тебя там — складочка. Вздохни всей грудью!

И г о р ь. Почему ни слова без иронии?

М а р и а н н а. Господи, и это — человек с музыкальным слухом! (Смеется.) Смотри-ка, а он краснеет!

И г о р ь. Да что же это такое…

М а р и а н н а. Краснеет, как девятиклассник!.. Вот он у нас, оказывается, какой, Щелкунчик… без складочки. Пожалуйста, оставайся таким. Давай каждый день играть в эту игру: кто кого пересмотрит?

И г о р ь. Что за страсть делать из меня дурака?

М а р и а н н а. Что за радость ходить в моралистах?!

И г о р ь. Скажи, чего ты от меня хочешь?

М а р и а н н а. Дьос мио! И лично тетя Даша! Дайте свет в эту шахту! (Убегает.)

Решительно входит Н и к о д и м о в а с газетой в руке. За ней — О л е с ь.

Н и к о д и м о в а (снимает трубку телефона, набирает номер). Скажите, как позвонить туда, где дают международные переговоры? Меня вызывал Берлин. Спасибо, товарищ. (Вновь набирает номер.) Берлин — это у вас?.. Пожалуйста, посмотрите, меня вызывали оттуда… Никодимова… А1-15-25… Только завтра? Понимаю… Что ж, я понимаю… (Кладет трубку.) Надо еще дожить.

О л е с ь. Ну, что ты, мама?

Н и к о д и м о в а. И, самое страшное, — я сама стала сомневаться в своей совести… Ведь я же не могла говорить никому о тех, кого спасала… Да-да, так было…

О л е с ь. Здесь написано, что нас повезут из Берлина в Равенсбрюк. Мне кажется, для тебя это опасная дорога.

Н и к о д и м о в а. Восемьдесят километров по нынешним временам пустяки. Не заметим, как доедем.

О л е с ь. Я не о том.

Н и к о д и м о в а. Ты, как всегда, на посту. Если бы не было вас, я не смогла бы выдержать… Ничего, подготовлюсь и выдержу. Торжественно обещаю.

Игорь тихо выходит.

М а р и а н н а. Опять — в берлогу.

Н и к о д и м о в а. У него трудная пора. В нем бродит война. Надо быть повнимательнее.

М а р и а н н а. Ну, не слышит человек! Не слышит — и все!

Н и к о д и м о в а. Иди, играй, девочка. Он хорошо понимает твою музыку.

О л е с ь. А по-моему, он погас.

Н и к о д и м о в а. В этом разберутся без нас с тобой, сынок. Кстати, торчать в парадных с какой-то Красной Шапочкой — дурной тон. В следующий раз пригласи ее в дом…

Марианна, смеясь, выходит.

О л е с ь. Есть, капитан!

Н и к о д и м о в а. Откуда ты знаешь?

О л е с ь. О чем?

Н и к о д и м о в а. О капитане. Разве я рассказывала?

О л е с ь. Просто такое выражение: «Есть, капитан!»

Н и к о д и м о в а. А ведь в начале войны, в сорок первом, я ходила в звании капитана медицинской службы. Где Катя? Катя! Где же Катя?

Слышно, как настраивает скрипку Марианна.

О л е с ь. Знаешь, я сегодня ночью понял, что для нас война никогда не кончится. А казалось, что мы имеем право забыть… жить заново…

Н и к о д и м о в а. Беспамятствуют только мертвые. Живые либо помнят, либо делают вид, что забыли… но все равно помнят.

Марианна играет. Это настоящая музыка.

Знаешь, я где-то читала недавно… Как говорили древние: «Если войну забывают, начинается новая».

Властный звонок. Затем — еще и еще. Никодимова отпирает. В квартиру врывается Д а р ь я В л а с ь е в н а в больничном халате.

Д а р ь я. Не могу! Что хочешь делай — не вернусь я туда!

Н и к о д и м о в а. И ты говоришь это мне, врачу.

Д а р ь я. Ты на меня не ори. Ладно? У меня в отделении свое кричало есть — почище.

Н и к о д и м о в а. Немедленно назад!

Д а р ь я. Думаешь, в героини попала, так теперь все по-твоему будет? Я уж и машину отпустила.

Н и к о д и м о в а. Больная Кладницкая, я категорически возражаю.

Д а р ь я. От чего меня лечить, Тонечка? От смерти? Дай хоть напоследок по воле походить!

Н и к о д и м о в а. Врачи знают, что делают, Дарья Власьевна.

Д а р ь я. Вот и складно: что врачи знают, то и я. Стало быть, все заодно. Поздравить тебя с геройством твоим дорвусь или нет?

Н и к о д и м о в а. Право… Что же это творится?

Д а р ь я. В народе говорят: «Бог правду видит, да не скоро скажет». Вот и просветилось… Чего глядишь, бесстыжий? Тетка стоит в исподнем, а он зенки пялит. Где мой ключ? Игорь!.. Он дома, что ли?

О л е с ь. Дома.

Д а р ь я. Игорь же!

Входит И г о р ь.

И этот выпялился. Отпирай хату, говорю, бальный наряд надевать стану. Нынче и за твое счастье стакан опрокину — на докторшу эту героическую и не посмотрю! Давай, давай, поживей!

И г о р ь. Там Марианна играет.

Д а р ь я. Тогда ты почему здесь? А ну, марш за мной! (Уводит Игоря.)

Н и к о д и м о в а. Неисправимая.

О л е с ь. А может, и не надо исправлять?

Звонки. Входят К а т я и М а н е ж н и к о в с покупками.

Н и к о д и м о в а. Боже мой! Катя, где вы его достали?

К а т я. «Тихо-тихо!» — как говорит наша Дарья Власьевна. Государственная тайна!

Н и к о д и м о в а. Сказала бы я вам, Николай Гаврилович, да у вас сильный амортизатор, надо признать.

М а н е ж н и к о в. Я слышал… Катя рассказывала… Даже не знаю, как вам сказать!.. Живите долго, Антонина Васильевна.

О л е с ь. Давайте знакомиться, Николай Гаврилович?

М а н е ж н и к о в. Что творится! Неужели — Олесь?

О л е с ь. А вы почти не изменились.

М а н е ж н и к о в. Мне нельзя, как видите.

О л е с ь. А я давно знал.

К а т я. Интересно, каким образом.

О л е с ь. Все танцевали, а я — наблюдал.

К а т я. С кем мы имеем дело! Сквозь землю видит.

О л е с ь. Это — моя будущая специальность.

М а н е ж н и к о в. Что же ты мне тогда ничего не сказал? Эх, Олесь!

О л е с ь. Кто бы мне такому поверил?

Из своей комнаты выходит Д а р ь я. За ней — И г о р ь.

Д а р ь я. Хвостом за мной таскаешься — стыдобища какая. Ступай туда, ступай! (Увидела Манежникова.) Ай, профессор кислых щей объявился! А то, видали его, — в автомобилях рассиживается да на окна наши глазеет! Гляди у меня! Ты еще за тот лимит не рассчитался. (Обращается к Никодимовой.) Что-то стол задерживается, Тонечка. Опять без меня каждый на свой бок тянете?

М а р и а н н а. Тетя Даша, наденьте медаль — будет порядок.

И г о р ь. Наденьте!

Д а р ь я. А чего выставляться? Дело житейское. (Уходит.)

Из комнаты выходит К а т я в красивом вечернем платье, но красота эта сдержанна, как все в ней.

О л е с ь (поет).

Манежников и Игорь подхватывают.

К а т я. Спасибо, мальчики.

И г о р ь (Кате). Ну вот, твоя любовь и догнала тебя.

К а т я. Грустно, даже реветь охота.

И г о р ь. Вот тебе раз!

Олесь напевает туш. Входит Д а р ь я с медалью на груди.

Д а р ь я. Хорошо у нас.

К а т я. Даже поругаться не с кем.

Д а р ь я. Как это не с кем? Завтра с утра и начну… Расселят вас кого куда, метраж дадут, и нас уже не будет, а все равно к этому дому придете, ох, придете, попомните мое слово! Потому что здесь мы все друг дружке радовались, в беде перемогались…

Садятся за стол.

О л е с ь (встает, вынимает тетрадку, читает). Дарья Власьевна, соседка, здравствуй!..

Д а р ь я. Спасибо, Олесь, уважил. Я было думала: отстояла свою смену Дарья Власьевна, ан нет!.. (Подходит к Никодимовой.) Тонечка, были времена — я твоих детей на себя взять хотела.

Н и к о д и м о в а. Вы их и взяли на себя. Растили же вместе.

Д а р ь я. Уважь и меня. Если что, Шурика моего до ума доведи.

Н и к о д и м о в а. Вашего Шурика?

О л е с ь. Какого Шурика?

Д а р ь я. Сейчас время у людей отбирать не станем. А попозже я тебе досконально изложу. Только слово дай, я тебе всегда верила. Видишь, сердце-то у меня не врет. Обе мы с тобой блокадницы.

Н и к о д и м о в а. Да-да! Мы ведь там тоже держались. И это было похоже… По вечерам девочки наши русские, ротармейками их называли, развозили по баракам каву.

О л е с ь. Жидкое пойло. Считалось, что это — кофе!

Н и к о д и м о в а. Идут по лагерю, стучат деревянными башмаками и поют тихо: «Любимый город может спать спокойно»…

О л е с ь. Потом по вечерам на нарах шепчут: «Москва стоит, Ленинград держится»…

М а р и а н н а. По-русски, по-немецки, по-французски, по-польски, по-чешски…

Д а р ь я. Вот-вот! Голодом он нас морил, морозил насмерть, вшами травил, языки перемешал, а свинства не добился. Мы раньше, бывало, больше покойников своих поминали — нынче пришло время живым поклониться, которые сдюжили, за руки взявшись, кровью побратались. Верно говорю, профессор? То-то!.. Сестры мы с тобой, Тонечка. Это уж как пить дать!

Входит Е л и з а в е т а.

Е л и з а в е т а. Привет честной компании! С праздником всех! Своих отправила салют смотреть, а сама — сюда. (Подходит к Дарье.) Я было в больницу к тебе собралась!..

Д а р ь я. Теперь уж что. На воле покудахчем.

Е л и з а в е т а (заметив Манежникова). А это вы, Николай Гаврилович?!

М а н е ж н и к о в. Разве не заметно?

Е л и з а в е т а. Нашелся, значит.

М а н е ж н и к о в. Нашелся.

Е л и з а в е т а. Ваше здоровье!

Все пьют.

М а н е ж н и к о в. Жаль, что та пластинка не дожила.

К а т я. Дожила. (Идет к радиоле, находит и ставит пластинку.)

О л е с ь. Старый, запиленный вальс!

М а н е ж н и к о в (ставит пластинку на проигрыватель). Выручай, старая колымага.

Звучит старый вальс. Манежников приглашает Катю. Танцуют.

Е л и з а в е т а (приглашая Манежникова). А белый вальс мой! (Обращаясь к Кате.) Не забудь позвать, если что. (Манежникову.) Пошли?

М а н е ж н и к о в. Я готов.

Танцуют.

И г о р ь (Марианне). Ты меня все-таки приглашаешь?

Игорь танцует с Марианной.

О л е с ь. Тетя Даша, а вы чего сбоку?

Д а р ь я. Смотрю на всех. Интересно.

О л е с ь. Зато за стол рядочком сядем.

Д а р ь я. Запомнил, оголец. Спасибо. Мать вон пригласи.

Олесь приглашает Никодимову, но его отстраняет Катя.

К а т я. Ну, я за кавалера!

О л е с ь. Пожалуйста — уступаю.

Танцуют Елизавета с Манежниковым.

Е л и з а в е т а. Я все помню. Жили вы на Лиговке. Пришли однажды, а там уже ничего и нет… Теперь квартиру хорошую дадут…

М а н е ж н и к о в. Дали!

Е л и з а в е т а. Женитесь?

М а н е ж н и к о в. А это придется заслужить.

Е л и з а в е т а. С вами женщине интересно будет.

М а н е ж н и к о в. Почему?

Е л и з а в е т а. А вас не скоро разгадаешь. Значит, долго любить.

М а н е ж н и к о в. Есть такой закон?

Е л и з а в е т а. Закон ли, нет ли, а так уж повелось. Нам бездну подавай. Я смолоду дурой была, болонкой у него на диване сидела, вот и промахнулась…

М а н е ж н и к о в. Болонкой, говорите… Спасибо, Лиза!

Е л и з а в е т а. За что?

М а н е ж н и к о в. Вы — умная женщина и хорошо придумали этот белый вальс.

Е л и з а в е т а. Один вальс, да мой. Потом всю жизнь Катьке завидовать.

Танцуют Катя и Никодимова.

Н и к о д и м о в а. Удивительный день. Вы счастливы, Катюша?

К а т я. Не знаю… Кем я к нему приду? В тридцать лет трудно быть украшением дома. А жизнь он построил и без меня.

Н и к о д и м о в а. Вы — типичная русская женщина. Жертвенности ищете. Надо жить по сердцу, Катюша. А жертвы сами позовут — поверьте мне!

К а т я. Тонечка, вы своей жизнью распорядились иначе.

Н и к о д и м о в а. Ничем я не распоряжалась. Я с трудом соответствовала тому, что выпадало на мою долю. Теперь тоже. Как видите, судьба снова распорядилась мной.

Танцуют Марианна и Игорь.

М а р и а н н а. Ты просто старомодный питерский интеллигент — вот что! Придется мне… (Целует Игоря.) Ты еще вспомнишь нашу сказку для своих детей, потом для внуков.

И г о р ь. Ты уверена, что мы сумеем рассказать ее вдвоем?

М а р и а н н а. Я просто не знаю, как жить без тебя, Щелкунчик! (Убегает в коридор.)

Дарья пытается встать и падает в кресло.

К а т я. Вам плохо, тетя Даша?

Д а р ь я. Ничего, ничего. Молчи!

К а т я. Я Антонину Васильевну позову.

Д а р ь я. Не надо. Здесь врач не нужен. Маета на сердце.

К а т я. Спасибо вам, тетя Даша, за все.

Д а р ь я. Будьте счастливы, Катюша. Погоняй их тут без меня… Не то застоятся… Печально что-то. А ну, что-нибудь повеселей поставь! Где ты там, ученый? Профессор!

М а н е ж н и к о в (пытается найти музыку по приемнику). Здесь сплошные буги-вуги да рок-н-роллы…

Д а р ь я. А у нас на все свой лад найдется!

Звучит рок-н-ролл. Дарья Власьевна танцует в его ритме плясовую и поет частушки.

Звонят в прихожую. Елизавета идет открывать.

Е л и з а в е т а. Я открою.

Входит И н с п е к т о р. Все переглядываются и смеются.

И н с п е к т о р. Прошу прощения, я только — поздравить…

Раздается грохот салюта. Все бросаются к окну. Игорь подхватывает Марианну на руки.

Д а р ь я. Гасите свет! Я этот салют без помех хочу смотреть.

Грохот и свет салюта.

Господи, если ты там найдешься, сохрани жизнь отроку Шурику!

З а н а в е с.