"Король" с Арбата

ПРО ЛЮБОВЬ

Мы сидим, решаем важные вопросы кинотехники, а Славик уже приволок две консервные банки, ручку от мясорубки и какую-то железку с шестеренкой на конце. Сложил все у наших ног, деловито заковылял прочь.

Мишка сбегал домой, вернулся с клещами. Начал вытаскивать гвозди с заборных досок. Славик рядом примостился, гвозди на кирпиче выпрямляет. Лева принес будильник без стрелок. Потряс над ухом, прислушался, положил в кучу.

— Тут полно колесиков. Может, для аппарата пригодится.

Не сговариваясь, мы с Лидочкой тоже пошли по домам. Поднялся и Женька.

Я стою посреди комнаты, соображаю, чем можно помочь развитию отечественного кинематографа. Вот мамина кровать. Она на колесиках. А куда ей ездить? Некуда. Молотком отбил все четыре колеса.

В ящике стола попалась вязальная спица, железные петли от форточки, примусная горелка, Нонкина заколка, большой старинный пятак и алюминиевый гребень. Все это я тоже принес в кучу.

Лидочка принесла шпульку от швейной машинки и ножницы. Попробовали на консервной банке — берут.

Всех удивил Женька. Принес ящик от граммофона, сплошь шестеренки, валики и колесики. Самолет можно собрать.

Пришли Гога из дом пять и его личный биограф граф де Стась Квашнин. Граф, конечно, персик мучает.

Гога ковырнул нашу кучу железа, заинтересовался:

— В утильсырье? А что сегодня в «Кадре» идет?

— Нет, это для киноаппарата,— неохотно пояснил Женька.

— Будем настоящий киноаппарат строить,— хвастается Славик,— как в «Кадре». Вот.

Гога смотрит на нас по очереди:

— Правда?

— Правда,— говорит Лидочка,— достанем чертежи и построим. Хочешь — помогай.

Он опять осмотрел нас, хмыкнул:

— Идиоты. Это же высшая математика, на заводах делают.

Мы на него никакого внимания. Следим за персиком.

— Вы серьезно? Без тре? Не бре?— крутит головой Гога.

— Без тре и без бре,— пыхтит над кучей Славик.— Честное октябрятское.

— Умора!— хватается Гога за живот.— Граф, взгляните на нищее королевство и на голого короля.

Граф взглянул и потянулся за своим блокнотом:

— Повтори, Гога, эту фразу.

Мы тоже взглянули. Граф перестал жевать персик, а Гога, отмахиваясь, попятился.

— Ну, ну. Юмор не понимаете.

Во двор впорхнула Лариска. Всем ручкой «привет!», a Гоге «привет» плюс улыбочка.

— Мальчики, что это у вас?

— Мы будем строить настоящий киноаппарат,— объясняет ей Гога.— Вот только чертежи достанем и начнем.

Я встаю, забираю, сколько могу, железок, иду к своему сараю, следом ребята.

На скамейке только Гога и Лариска.

Пришел в сарай и граф де Стась. Молча протянул мне пол персика, помялся в дверях, уселся на пороге:

— А меня примете?

— Что ты умеешь делать?— спрашивает его Лева. Граф голые коленки трет, пожимает плечами. Видно, он об этом никогда не задумывался.

— Строгать, или пилить, или железо гнуть?— подсказывает ему Женька.— Ну?

Де Стась только моргает, коленки гладит.

— Граф он. Не понимает,— сочувствует Лидочка.— Учить его надо.

— А у нас в чулане тиски настоящие есть,— вдруг ожил граф,— и персики. Принести?

— Тиски тащи,— распорядился Лева.

— А персики?

— Валяй и персики,— сказал Женька. Подумал, добавил:— Для натюрморта.

Это были великолепные тиски. Их можно привинчивать к столу. В них можно зажать и большую железку и вязальную спицу. Я принес кусочек сливочного масла. Мы обмазали винт тисков, и теперь губки ходят плавно, бесшумно.

— Вот видишь, граф, почему бывают революции,— говорит серьезно Лева,— станки должны принадлежать тому, кто на них работает.

Граф охотно согласился.

— Молодец, все понял,— хвалит его Лева.— А некоторые не понимают, и тогда начинается гражданская война. Это всем ясно?— спрашивает нас Лева.

— Всем,— отвечает Славик, старательно отрывая крылья у мухи.

Мы решили превратить сарай в настоящую мастерскую. Здесь будем строить киноаппарат. Сложили аккуратно дрова к одной стене, и теперь у нас три стенки свободные. К ним прибьем разные полочки, на них — инструмент.

Взялись за пол. Лидочка пробует его подмести веником, но ничего не получается. Грязи чуть ли не на полметра. Это гнилые щепки, кора, сопревшее тряпье, камни, ржавые листы железа, какая-то труха, битое стекло и очень много мокриц, от которых то и дело визжит Лидочка.

У тети Дуси взяли совок, лопаты, и тут уж началась настоящая работа.

Мы с Лидочкой метем рядом. Лидочка глубоко, честно поддевает лопатой мусор, прямо руками, если нет мокриц, вытаскивает камни. Она раскраснелась, лицо мокрое, руки по локти черные. Славик то и дело вытирает своим платочком ей лицо.

— Когда мы рядом,— тихо говорит мне Лидочка,— я могу работать, сколько хочешь.

Я молчу. Мы с графом выкорчевываем ржавый упрямый лист железа, и мне не до разговоров.

— Почему так бывает, Алеша?— не унимается Рыжик.

— Спроси у Левы, он все знает.

— При чем здесь Лева, я хочу, чтобы ты сказал,— шепчет мне в ухо Лидочка.— Ну, почему?

— Не знаю. Отстань.

Лидочка отворачивается и долго молча шурует лопатой. Потом я расцарапал палец, и она опять оказалась рядом. Высосала грязь с пальца, перевязала Славикиным платочком.

— Алеша, а почему, когда тебе кто сильно нравится, ты ему не нравишься?— снова шепчет Лидочка.

Я задумался. Это верно сказано. Так же у нас с Лариской. И почему так в жизни устроено? Вон она сидит на скамейке рядышком с Гогой. И ни разу не взглянула на сарай. Я даже пробовал петь про трех эсминцев, но опять она никакого внимания.

— Ну, куда ты все смотришь?— сердится Лидочка, подставляет совок.

— Ой, Лидочка!— вдруг заорал я.— Крыса! Лидочка завизжала, бросилась за дверь.

Теперь стало работать лучше. Можно копать и сколько хочешь смотреть на скамейку.

Наконец мы добрались до твердого грунта. Все подмели. Натаскали желтого песку, посыпали пол. Потом Лева принес из дома разных газет, и мы ими обили стены сарая. Получилось очень красиво и уютно.

Мы сидим посредине сарая и любуемся нашей работой. На скамейку я не смотрю, она давно пустая.

— Хорошо,— вздыхает граф де Стась.

— Это тебе не Гогины высказывания записывать,— говорит Лева,— это, брат, настоящий труд!

— Мировецки,— говорит Славик, разглядывая сарай сквозь цветное стеклышко.

Газеты на стенах вдруг наполнили сарай удивительной бурной жизнью. С фотографий на нас смотрели люди в шахтерских касках, пограничники в шишкастых буденовках, бородатые, в зимних шапках полярники. И очень мужественные летчики с лямками парашютов на груди.

Вокруг нас за тонкими стенами сарая бурлила интересная, увлекательная жизнь. Вот на снимке мускулистые люди забивают в шпалы костыли, а вот падает вода с высоты огромной плотины. Прямо на нас движется колонна тракторов. А рядом на другом снимке раскалывает льдины сильный ледокол.

Все кругом работают. Приятно, что и мы сегодня устали от работы. Откуда-то сверху заползла в сарай Ларискина песня:

Утомленное солнце

Нежно с морем прощалось,

В этот час ты призналась…

— Глупости,— говорит, поморщившись, Лева. Мы поняли, о чем он, и молча согласились.

Меня толкает Женька, показывает головой на дверь. Смотрю, а во дворе на нашей скамейке сидит с книжкой Ба-БахиляМы очень удивились: Бахиля и с книжкой!

— Надо же,— ухмыляется Лева,— наконец-то вырулил.

Мне почему-то жалко Бахилю. С ним никто не дружит, никто к нему даже не подойдет. Говорили, что после той истории с конфетами отец сильно его избил тросточкой и строго-настрого запретил выходить за порог. Лидочка с ним соседка и каждый день слышит, как отец кричит на всю квартиру:

— Если у меня сын вор, кто же теперь придет ко мне лечить зубы?! Парадокс!

— Бахиля,— решаюсь я,— иди сюда!

— Да зачем он тебе?— говорит Мишка.— Ну его! Бахиля смотрит на сарай, заметил нас, закрывает книжку, медленно встает, хочет исчезнуть.

— Иди, не бойся,— пищит Славик,— не тронем!

— Да зачем он тебе?— шипит Мишка.

— Пусть поможет принести железку, что около помойки,— соображаю я,— будет у нас наковальня.

Бахиля подошел, тихо поздоровался, прислонился к косяку двери.

— Ну-ка,— говорит Лева,— покажи, что читаешь?

На обложке книги значится: «Современная кинопроекционная аппаратура».

Мы притихли, нам просто нечего сказать. Лева подозрительно оглядывает Бахилю, подмаргивает:

— Это ты нарочно?

— Почему нарочно?— обижается Бахиля.— Интересуюсь, и все.

Накинулись на книгу. Листаем. От чертежей, рисунков, разных таблиц зарябило в глазах. Мы подавлены.

— А ты что-нибудь понимаешь?— с надеждой спрашивает Женька Бахилю.

— Ничего,— смеется Бахиля,— а вы?

— И мы ничего.

Лидочка тянет к себе книгу, не соглашается.

— Почему не понимаем? Мы все понимаем. Вот написано «ведущий барабан», а это его номер, а стрелка показывает, где он. А вот и он.

Мы рассматриваем этот барабан. Он вроде обыкновенной катушки, только с зубчиками.

— Объектив,— читает дальше Рыжик.— А вот его номер и стрелочка. Пожалуйста, смотрите сюда.

Все рассматриваем объектив. Почти такой же, как и у нас в коробке из-под печенья. Трубка с линзами ходит в другой трубке.

— Мальтийский крест!— заорал Мишка.— Вот он!

Так вот ты какой, мальтийский крест! Вроде старинного ордена. Его мы видели в кино «Чапаев» на груди у белого полковника. Обидно, что такой хороший крест и белогвардейский.

— Где книгу достал?— спрашивает Лева.

— К отцу клиент из кино ходит. Инженер. Я попросил. Он принес.

— Давай дружить,— предлагает Женька и смотрит на меня.— Верно, Алешка?

— Конечно,— говорю я.— Книжка нужная. Пойдем, Бахиля, притащим в сарай ту штангу.

Мы идем к помойке, где лежит эта самая штанга. Славик пыжится приподнять ее за конец, Бахиля буркнул:

— Куда тебе. Катись.

Мы подняли штангу, несем в сарай. Мне видно, как высоко старается держать Бахиля эту тяжелую железяку.

Уже темно во дворе. Из окон домов выглядывают во двор головы родителей.

— Миша, домой!

— Женя! Скорее, папа арбуз принес.

— Стасик! Опять ты с этой компанией! Марш домой! Меня тоже зовет мама. Прощаясь, я спрашиваю Лидочку:

— Признайся, ты Бахиле рассказала про наше кино?

— Я,— виновато мнется Рыжик.— А что, не надо было?

— Молодец, правильно сделала,— решаю я.— Ну, пока!

— Алеша,— удерживает она мою руку,— так почему же, когда тебе кто очень нравится, то ты ему — нет?

— А ты сделай так, чтобы он тебе меньше нравился,— запросто советую я,— тогда все наоборот получится.

— Не могу я,— тихо говорит Рыжик и уходит. Потом вдруг из темноты кричит:— Алешка! Ну и осел же ты! В зоопарке клетка пустует.

— Попробуй только завтра выйти во двор,— грожу я.— Рыжая.

На занавеске Ларискиного окна танцуют тени. Патефон на весь двор хвалится:

Все хорошо, прекрасная маркиза, И хороши у нас дела...

Дома у нас гость. Нонкин студент. Чай прихлебывает из подарочной маминой чашки. (Косте подавали простой стакан.) На столе наш альбом с фотографиями. Студент подносит снимки к очкам, то и дело спрашивает:

— А это кто идет рядом с вами?

— Это? Мой одноклассник.

— А вот это?

— Это мы с тренером на катке.

— Гм, гм… А это?

— Это киномеханик из «Кадра» — Костя.

— Однако… А вот это кто?

— Это мы на пляже в Серебряном бору.

— А кто рядом?

Ах, это. Так просто. Родственник один.

Гм… Родственник.,. А рука как-то у него… Знаете, как-то неудачно получилась.

Я выбрал фотографию Кости, полюбовался, положил сверху. Студент опять ее сунул под низ. Я снова положил сверху. Студент смотрит на меня долгим взглядом.

— Ну, молодой человек, как учитесь? Какие отметки?

— Да как вам сказать…

— Можно в стихах,— вежливо улыбается студент.

— Алеша, спать,— выручает меня мама из-за занавески.. Я развожу руками: мол, ничего не поделаешь, дисциплина — и ухожу.

Засыпаю под бормотание студента:

— А это кто? Ух, какое у него примитивное лицо… А это? Никакого интеллекта… Скажите, Ноночка, почему так бывает? Вот, допустим, один человек сильно любит другого. А тот, другой, его обязательно любит меньше? И наоборот. Какое-то несоответствие. В чем дело?

Я насторожился. Надо же! Кругом одно и то же,

Голос Нонки:

— У Пушкина об этом хорошо сказано.

— Но то была другая эпоха… Мама заворочалась в постели:

— Нона, заведи будильник. Мне завтра в первую смену.

Скрипит пружинка будильника. Хлопнула дверь. Все тихо. Только чуть слышно, как во дворе кому-то жалуется патефон:

Сердце, тебе не хочется покоя,-

Мне не спится. Так и представляется, как танцует Лариска с Тогой. Наверное, там еще девчонки, Ларискины подруги и ребята из Гогиного дом пять. Мать Ларискина, Евдокия Ивановна, конечно, всем чай разливает, а папа патефон подкручивает. Потом они садятся за стол. И этот пижон Гога, наверное, всем объявляет, что он пойдет мыть руки. А Лариска ему полотенце чистое подает. Противно.

Потом, наверное, Гога хвалится велосипедом и своим отцом, знаменитым адвокатом. А когда он капнет на скатерть вареньем, то Лариска и ее мать, конечно, суетятся:

— Ах, ничего, ничего. Отстирается.

После чая опять будут танцевать. И ее папа, наверное, толкнет маму:

— Посмотри-ка на них!

А потом Гога начнет читать свою поэму про полярников.

Как-то у нас в школе был вечер, посвященный покорению Северного полюса. Гога написал поэму. Она называется «Ледяная симфония». Он здорово расписал темные ночи, вой медведей и Большую землю, чья горячая любовь «за тысячу верст согревала челюскинцев».

Когда он прочел свои стихи, мы захлопали, а Лариска кричала «бис!», крутилась на стуле, ко всем оборачивалась:

— Это он сам сочинил! А мне в альбом еще лучше написал. Классик!

Из школы мы идем все вместе. Лариска вплотную с Го-гой, а мы почтительно рядом. Шагаем, слушаем.

— Вообще-то им такую поэму не стоило посвящать,— говорит Гога.— Они там государственный ледокол утопили, а мы кричим «ура!».

— Да ты что? Они же герои,— торопится Женька,— они же на льдине жили.

— Странно,— пожимает плечами Гога,— а куда же им еще деваться? Боролись за свою жизнь, и все.

Мы даже остановились, не знаем, что сказать.

— А почему же ты об этом в поэме не написал? Гога смеется. Смеется и Лариска:

— Чудаки!

— Детский сад!

Дома за чаем я рассказываю о Гогиной поэме и говорю маме, что челюскинцы никакие не герои, они государственный ледокол утопили.

— Сам додумался?— вмешивается Нонка.

— Нет, Гога объяснял.

— Значит, все кругом называют челюскинцев героями, только твой Гога против?— прищуривается Нонка.— Так?

— Ну, так,— соглашаюсь я.

— Значит, они ледокол утопили?— наседает Нонка.

— Тише вы, политики,— косится на окно мама.

— Дурак твой Гога,— заключает Нонка.

— Нет, он умный. Он много знает.

— Много знает, да мало понимает.

— А это не все равно?

Нонка прихлебывает чай, задумывается. Я смотрю на маму. Она качает головой, улыбается каким-то своим далеким мыслям:

— Нет, сынок, это не одно и то же. Я в жизни видела… Вот сейчас он, наверное, читает эту свою поэму, и все слушают. Лариска тоже.

А что хорошего в этой Лариске? Так себе, ничего особенного нет.

Вот в школе на литературе мы разбирали образ одного героя. Я взял в тетрадке провел линию. И выписал с левой стороны все отрицательные качества, а с правой — положительные. Положительных набралось больше. Значит, герои хороший человек.

Необязательно нужно выписывать в тетрадке. Можно и на руках. В темноте это удобно. Пальцы на левой руке — отрицательные качества, а на правой — все хорошее.

Начал с левой руки:

Поет Плохо — раз.

Мышей боится — два.

На правой ноге большой палец картошкой — три.

«Красных дьяволят» не читала — четыре.

Когда играет в пряталки, то жулит — пять.

На меня не смотрит — шесть.

Перешел на правую руку:

Косы белые — раз.

Учится на «отлично» — два.

На гитаре играет — три.

Красивая, зараза,— четыре.

Знает, как звали лошадь какого-то Вронского. «Фру-фру» — пять.

Танцевать умеет — шесть. Кажется, все. Шесть на шесть. Вернулась Нонка, погасила свет, улеглась.

— Нона,— шепчу я,— ты не спишь?

— Чего тебе?

— Научи меня танцевать.

…Утром разбудил почтальон. Нонка кричит:

— Алеша, тебе пакет! Распишись.

Я рывком на кухню. В самом деле на столе пакет, почтальон карандаш сует в руки. На пакете наш адрес, только нет номера квартиры. Внизу крупно написано: Алеше Гриб-Грибковуа вверху напечатано: «Киевский райком комсомола».

Нонка пакет не дает, на свет смотрит, осторожно надрывает. Выпал большой лист. На нем чертеж. У угла написано: «Самодельный широкопленочный кинопроектор».

— Фу, какая чепуха!— говорит Нонка.

Я уже во дворе. Выбежал на середину, два пальца в рот, чертеж над головой.

Высунулись ребячьи головы и, конечно, намыленный Ларискин отец.

— Есть чертеж самодельного аппарата!— ору я. Подошла тетя Дуся, потрогала чертеж, подозрительно спросила:

— Самогонку гоните?

Мы сидим на скамейке. Чертеж на коленях подпрыгивает.

— А где же тут мальтийский крест?— трет затылок Лева.

И в самом деле нигде нет мальтийского креста.

— Чем же лента передвигается?— спрашиваем мы друг друга.

Лева водит пальцем по чертежу, бормочет:

— Обтюратор есть, барабаны есть, это осветительная часть, вот фильмовый канал, объектив, бобины, две конических шестеренки. А вот написано: «грейферный узел». Что это? Зачем?

— Крючки какие-то,— говорит Женька и показывает два согнутых пальца. Лева смотрит на Женькину руку, задумывается.

— А ну-ка, сделай еще,— просит он Женьку.— Алешка, тащи нашу пленку!

— Чаю хоть выпей,— говорит дома Нонка.

— Ноночка, некогда,— кричу я.— Дай я тебя поцелую.

— Тьфу, сумасшедший.

Лева пристроил пленку к согнутым Женькиным пальцам. Заставил Женьку водить рукой вдоль пленки сверху вниз.

— Понятно!— кричит Лева.— Вот этими лапками грейфер протягивает пленку. И не нужен мальтийский крест! Ура!

— Ха-ха!

— Банзай!

— Мировецки!— подбрасывает Славик свой картузик с пуговицей.

Из Ларискиного парадного выходит с портфелем ее отец. Остановился, разглядывая нас, нахмурился, идет к скамейке.

— Молодой человек,— говорит он мне,— это просто хулиганство по утрам бандитским свистом пугать весь двор. Я заявлю участковому. Вот так. Твоя фамилия Грибков? Очень хорошо!

Сказал и пошел к воротам, размахивая портфелем.

— Семь,— загибаю я палец на левой руке.— Отец у нее вредный.

— Чего семь?— спрашивают ребята.

— Так просто. Отрицательных больше. Все ясно.

Женька крутит пальцем около моего виска:

— Нельзя тебе, Алешка, сидеть на солнце. Вышла Нонка, подозвала:

— Сейчас по радио хорошая музыка. Идем учиться танцевать.

— Теперь уже не надо,— говорю я.— Отрицательного больше.

— Чего больше?

— Отрицательных качеств больше. Героиня, конечно, не положительная. Все кончено. Ее забыть.

Нонка пожимает плечами:

— Я же предлагала тебе чаю. Вот теперь мучайся.

И опять мы прилипли к чертежу. Путают нас пунктирные линии и всякие разрезы по линиям «АВ» и «ВС». Просто не разобраться в них. Сейчас детали на чертеже мы обводим пальцами. Это нетрудно. Настанет день, когда эти же детали мы сможем потрогать руками, соединить их, привести в движение. Но когда этот день настанет, никто из нас не знает. Сколько еще ночей мы будем спать на наших простынях, пока на одной из них вспыхнет яркий свет, задвигаются люди, поезда, корабли, поскачет на коне Чапаев.

Пришла Лидочка. Молча уткнулась в чертеж, поежилась:

— Ой, мальчики, сколько тут всего. Справитесь?

— Здесь клятва нужна,— тихо говорит Лева.

— Какая клятва?

— Ну, что мы не отступим.

— Правильно,— говорит Женька,— давайте поклянемся.

— А как?— подняла бровки Рыжик.

— Нужно землю есть,— угрюмо предлагает Лева. Рыжик огляделась, поморщилась.

— Грязная она.

— Это даже лучше,— говорит Лева,— запомнится. Давайте клятву напишем. Славик, тащи карандаш и бумагу.

Вот она, наша клятва:

«Я клянусь в том, что отдам все свои силы на то, чтобы построить настоящий киноаппарат. Строить его буду каждый день.

Уважительные причины, когда я не стану работать:

1) Температура выше 38 градусов.

2) Отъезд в гости (если заставят родители).

3) Не выпускают из дому.

4) Пожар, наводнение, землетрясение.

Клянусь в том, что все деньги на мороженое, на кино буду отдавать на постройку аппарата».

Мы все подписались под этой клятвой и приступили к земле. Так она ничего, только очень скрипит на зубах.

— Хватит,— удерживает нас Лева.— Обрадовались..

— С чего же начнем?— спрашивает Женька.

— Конечно, с инструмента и сырья,— очень солидно говорит Лева.— Организуем экспедицию по берегу Москвы-реки, поближе к заводам.

— Что такое экспедиция?— спрашивает Славик,

— Экспедиция?— задумывается Лева. Мы все с надеждой смотрим на его голову. У Левы мать библиотекарь, она часто приносит ему самые диковинные книги, а потому у Левы в голове настоящее справочное бюро. Он знает все, и что такое Трансвааль, за что воевали отважные буры, откуда получилось слово «хулиган» и даже, где у человека почки и зачем нужна печень?— Экспедиция?— переспрашивает Лева и трогает очки.— Это когда люди куда-то собираются, очень далеко и в полном снаряжении. Вот была такая экспедиция Георгия Седова на Северный полюс. Еще до революции.

Лева любит об этом рассказывать. Как-то мать принесла ему книгу про полярника Седова, но в этой книжке не было последних страниц. Кто-то их оторвал. И тогда Лева придумал свой конец. Он достал тушь и пером печатными буквами надписал внизу под последней страницей: «Вперед,— сказал Седов.— И судно, вздрогнув, утонуло».

А потом Лева придумал рассказ о том, что стало дальше с затонувшим экипажем. Будто бы встает холодное полярное солнце, греет льды океана, прогревает своими лучами толщу воды и на самом дне океана согревает спящих матросов. И вот начинают ворочаться матросы, открывают глаза и встают. Потом друг за другом идут они по дну океана следом за своим капитаном, все вперед, все вперед к полюсу, сжимая в омертвелых, холодных руках флаг земли русской.

— Понимаете, Седов не знал, когда он достигнет цели,— говорит Лева,— он даже не знал, останется ли кто из экипажа в живых, но все же отдал команду: «Поднять якоря!» Вот так и мы с сегодняшнего дня отдали команду: «Поднять якоря!» Впереди у Седова полюс, а у нас киноаппарат. Ура!

— Ха-ха!

— Банзай!

— Мировецки!— подмигнул всем нам Славик.

Мы идем по берегу. Нефтяные пятна, словно маленькие радуги, покачиваются на воде, неподвижно сидят с удочками сгорбленные рыбаки. Около них босоногие стайки мальчишек. Им, наверное, делать нечего. А вот двое в воде учатся водолазному делу. Один сидит верхом на другом и громко считает, сколько тот пробудет под водой. Так и мы когда-то делали. Ничего особенного. Пустая затея.

Все радужнее и темнее вода в реке. Это значит, что мы приближаемся к большому заводу. Здесь работает Левин отец.

— Вон в том цехе,— гордо показывает нам Лева. Мы с уважением смотрим на красное каменное здание, где даже днем горит свет и слышится мощный машинный гул. Где-то там стоит у станка отец Левы. Так и хочется остановить любого прохожего и сказать:

— Вы знаете, вот в том цехе работает его отец. А мы все с одного двора.

— Покричи ему,— просит Мишка. Лева складывает руки рупором:

— Па-па! Па-па!

В окне показалась чья-то голова, кивнула нам и исчезла.

— Видели?— как-то вдруг сверху посмотрел на нас Лева.— Рабочий класс! Главнее на свете ничего нет,

— А летчики?— настораживается Мишка.

— А что летчики без самолетов сделают?

Мы все соглашаемся. Конечно, без рабочего класса нигде не обойдешься. Даже рыболовный крючок и то сам по себе не сделается.

Лева ведет нас к забору. Здесь есть дырка. Только лезть нужно очень осторожно, потому что кругом колючая проволока.

Рыжик оглядывает свое платьице:,

— Я лучше подожду вас. Мы полезли.

Вот это завод! Прямо по двору укутанный в белый пар ходит настоящий паровоз с платформами, краны на цепях проносят по воздуху целые станки. Тут же рядом огромные горы металлических стружек, кругом свалены в кучи почти не ржавые разные железки, гайки, прутья, сломанные напильники, сверла. Выбирай, что хочешь.

Мы нагрузились железками и по дороге к дому рассказываем Рыжику про этот завод. Славик говорит, что он видел, как из одного цеха выруливали готовые аэропланы, из другого выезжали новенькие бронепоезда, а паровоз вез платформы с настоящими саблями и пулеметами.

Лева покосился на Славика, потрогал его затылок, но ничего не сказал. Промолчали и мы. Все-таки приятно, что отец нашего Левы работает на таком заводе.

Всю нашу добычу сложили в сарае, сидим, любуемся.

— А теперь по домам за инструментом,— предлагает Женька.

— У кого что есть, тащи все сюда.

Дома я перевернул все ящики, все коробки и нашел рубанок, щипцы для сахара, шило, масленку от швейной машинки, Нонкину линейку.

В нашем сарае появились зубило, молоток, коловорот, ножовка со сломанным лезвием, напильники без ручки, веник, кусачки и даже кисть с желтой краской.

Мы распределили работы. Мне досталась бобина, вроде большой катушки, куда наматывается лента. Я выбрал большую консервную банку, разрезал ее Лидочкиными ножницами и начал выпрямлять молотком.

Сразу начались неприятности. От молотка на железе по чему-то остаются следы. А нужно, чтобы было все гладко.

— Иди в дом пять,— советует мне Лева,— там кровельщики чинят крышу. Посмотри, как у них получается.

В дом пять меня встретил Гога. Он возился со своим велосипедом, попросил помочь ему натянуть цепь. Я помог.

Мы поочередно катались по двору и даже проехались по Плющихе, и мне удалось обогнать трамвай. Потом я пошел к кровельщикам и, к немалому удивлению, обнаружил, что они работают с железом деревянными молотками.

— Где ты все шатаешься?— строго спросил меня Лева. Я рассказал про велосипедное катание и про то, как я обогнал трамвай.

— Так не пойдет,— хмурится Лева,— нужно, как на заводе.

— Знаешь, что нам нужно?— оторвался от тисков Мишка.

— Что?— спрашиваем мы.

И Мишка, отчаянный сорванец Мишка, произнес слово, которое я всегда с трудом выговариваю.

— Нам нужна дисциплина.

Мы переглядываемся, с интересом, даже со страхом рассматриваем Мишку.

— Да, да, дисциплина. Как у летчиков.

От такого слова я не сразу соображаю, из чего мне сделать деревянный молоток.

Мы все работаем, а Лидочке делать нечего. Веник, который она принесла из дому, сейчас сиротливо стоит в углу. Ведь подметать надо после работы.

Славик нашел занятие: выдергивает гвозди из заборных досок. Он принес и такой гвоздь, который не поместился в его коробке из-под папирос. Мы распрямили этот гвоздище, почистили шкуркой, получилась отличная ось для бобины.

Вдруг во дворе какой-то шум, крики, Женька выглянули сейчас же прикрыл дверь. Мы смотрим в щелки, видим — на землю словно снег выпал и около мечется Ларискина мать.

— Ты где взял гвоздь?— спрашивает Женька оробевшего Славика.

Славик морщится, переминается:

— Ну, там… .

— Где там?

— Ну, к нему веревка с бельем была привязана. Лева отобрал у Славика клещи, сунул в руки гвоздь:

— Иди и прибей как было. Не будем портить отношения с туземным населением.

Мы молча смотрим на гвоздь. Уж очень он хороший. Я беру шкурку и снова тру его. Он блестит еще сильнее. Провел по нему кончиком масленки, и гвоздь солидно залоснился, прямо готовая деталь к аппарату.

— Ладно уж, оставь,— смирился Лева.

Крики во дворе затихли. И опять наш сарай наполнился грохотом молотков и визгом напильников. Я кромсаю вторую консервную банку. Из первой диска для бобины не получилось. Оказывается, нужно обводить круг не с помощью тюбетейки, а циркулем.

Лидочка принесла в сарай портрет Лермонтова, прибила его на стенку. Славика смутили погоны, он спросил:

— А Лермонтов за нас?

Лева объяснил ему, кто такой был Лермонтов, а Мишка подкрепил его рассказ стихотворением Пушкина «Зима, крестьянин торжествуя…»

Славик заявил, что теперь ему все понятно.

Мы посмотрели на дату рождения и смерти великого поэта, подсчитали, сколько он прожил, и решили, что у нас еще есть время стать знаменитостями.

В дверь просунулась голова Жигана. Повертела во все стороны, нехорошо засмеялась, подмигнула Лидочке:

— Славную малину оборудовали. Кровать еще сюда. Мы молчим. Женька за молотком потянулся, я сжал напильник.

— Ну-ну! Уж и пошутить нельзя,— чуть прикрыл дверь Жиган.— Бахиля не заходил?

— Что тебе от него нужно?— хмурится Лидочка.

— Имею интерес,— хлопнул Жиган дверью.

С дисками для бобины я справился. Работу все похвалили. Теперь остается сделать деревянные втулки и к ним прибить диски. Для этого нужна круглая палка. Славику вручили ножик, и он отправился в экспедицию.

Мне доверяют выстрогать и сколотить осветительную часть аппарата. Все размеры должны быть точно по чертежу. Я записал, что мне нужно. Фанера, гвоздики, патрон от электролампы, круглое зеркало, линза (она на чертеже красиво называется «конденсатор»).

Вернулся Славик, принес отполированную чьими-то руками чудесную круглую палку. Мы тут же отпилили от нее кругляки, прибили к ним диски. Бабины готовы. В одну я вставил наш большой гвоздь, и мы все по очереди ее крутили. Вертится ровно, плавно, красиво.

И опять в нашем дворе отчаянные крики. Это шумит дворничиха тетя Дуся. Женька предусмотрительно прикрыл дверь, мы все смотрим на Славика.

Славик садится на землю, тяжело вздыхает:

— От метлы отрезал.

Лева снимает очки, долго смотрит в щелку, оборачивается:

— Придется начинать с крючка к нам на дверь. Это будет самая главная деталь киноаппарата.

Тетя Дуся утихла. Мы молча начали выпиливать крючок. Славик старательно сдувает опилки.

Для осветительной части нужен маленький кусочек электрошнура. Мы думаем, где можно достать. Славик вертит в руках ножницы, предлагает:

— А давайте я схожу домой. Мы поспешно его усадили.

Лидочка предлагает отрезать кусочек шнура от репродуктора.

— У нас очень длинный шнур,— говорит она.— Только я не знаю, как потом соединить. Пусть Алеша со мной идет.

И вот мы дома у Лидочки. Я еще никогда здесь не был. На стенах фотографии ее мамы в разных костюмах. Мать у ней какая-то актриса.

— Почему мама черная, а ты вся такая, ну как тебе сказать? Коричневатая.

— Это я в отца.

— А где твой отец?

— Он в другом городе,— тихо говорит Рыжик.— Он с нами не живет.

— И наш со мной не живет,— говорю я.— Значит, мы безотцовщина. Вот здорово!

— Без отца лучше,— вдруг улыбается Лидочка.— Он маму в театр не пускал.

— Да,— вяло соглашаюсь я,— конечно, лучше.

Мы надрезаем кусочек шнура от репродуктора, откуда как раз сейчас слышится женский голос.

— Подожди, не режь,— останавливает меня Рыжик. Мы замолкли, слушаем новую песню. Как будто растаял репродуктор и вместо него где-то в дымной степи раненый боец очень просит Орленка, чтобы он взлетел выше солнца и всем рассказал, как дрался с белыми погибший отряд.

Песня кончилась, а я все сижу, забыл про ножницы. Потом в репродукторе послышался бодрый мужской голос. Он рассказывал о счастливой колхозной жизни.

— Алеша,— говорит Рыжик,— давай вместе утром по радио зарядку делать. Я подниму руки и буду знать, что и ты сейчас поднял руки. Я ноги и ты — ноги. Я попрыгаю и ты. А потом умываться.

— Давай,— соглашаюсь я.— Только не самую первую зарядку, а потом, которая за ней. У нас по утрам радио трещит.

Потом мы с Лидочкой разыскали фанерные ящики из-под посылок, немножко булавок и свечку.

— Это если вечером работать,— пояснила Лидочка.

На лестничной клетке столкнулись с Бахилей. Он посмотрел на наши ящики, оживился:

— Для аппарата?

— Ага! Тебя Жиган искал,— сказала Рыжик. Бахиля сразу заскучал, уныло спросил:

— Давно?

— Да вот недавно.

Мы было пошли вниз, но Бахиля нас окликнул:

— Подождите, дело есть.

Он скрылся в дверях, долго не возвращался, потом показался довольный, даже радостный. В руках какая-то станина с колесом, на нем ремень.

— Вот, возьмите. Это бормашина ножная. Правда, сломанная. У отца теперь электрическая. А эта не нужна.

— А что с ней делать?— спрашивает Рыжик.

— Почините. Будет, как токарный станок. Знаешь, как крутится здорово. Ж-ж-ж.

— Пойдем к нам в сарай,— приглашаю я Бахилю. Он нерешительно топчется, жмется:

— Нет, не сейчас. Мне Жиган нужен.

— Зачем он -тебе?— спрашивает Лидочка.

— Да так…— отворачивается Бахиля,— дело есть. Ну, пока.

Мы расстались.

— Что-то задумали они,— говорит Рыжик,— вчера вечером Жиган с каким-то лохматым верзилой Бахилю на лестницу вызывал. О чем-то шушукались. Я домой шла, поднялась выше — они сразу замолчали. Стоят, покуривают.

— Надо бы его к нам,— думаю я вслух о Бахиле.— Мне тоже это не нравится.

— Конечно, к нам,— поддакивает Лидочка.

В сарае нам с Лидочкой оказали почести. Кругом неподдельные крики ликования.

Особенно всех радует бормашина. Мы все в сторону и занялись ею. Починили педаль. Женька ее нажимает ногой, и сарай наполняет солидное, ровное, сильное жужжание. Приспособили к ней деревянный патрон, в него вогнали железку. Женька нажимает, ему руками помогает Славик, а я вожу напильником по железке.

Сначала с железки сползла ржавчина, потом она заблестела, засверкала, и даже начали вылетать настоящие искры. Мишка их ловит на ладонь, приплясывает:

— Ха-ха!

— Мировецки!— смеется Славик и подставляет свой картузик.

Наш «токарный станок» покрутили все по очереди, потом Лева смазал его из масленки, и мы занялись своим делом. Я принялся за осветительную часть киноаппарата. Мне помогает Славик. Он мой ассистент. Готовит инструмент и распрямляет гвоздики.

Шкуркой я зачищаю все фанерки. Теперь на них очень приятно чертить карандашом. Переношу все размеры по линеечке, миллиметр в миллиметр. Сострогать все лишнее, и стенки осветительной части готовы.

— Прошу рубанок,— говорю я, не оборачиваясь, Славику, и сейчас же в мастерской — дикий вопль Левы. Оказывается, Славик почему-то пожелал подгонять железку в рубанке молотком. И бьет по острию.

У Славика отобрали рубанок, поручили найти зеркало. Но Лева его вернул, усадил снова за гвозди:

— Ну его. Еще приволочет мамино трюмо.

До чего же приятно, хорошо работать, когда все получается тютелька в тютельку. Я опять зачищаю шкуркой все шероховатости и не могу налюбоваться фанерками.

В другое время, если бы я нашел такие фанерки на улице, то даже бы и не стал разглядывать, а создал бы им-ускорение, пусть летят, какая дальше. А вот сейчас хочется их гладить, всем показать и даже прижаться щекой.

Зеркало добыла Лидочка. Оно квадратное, а нам нужно круглое, как указано в чертеже. Женька говорит, что где-то он слышал, будто стекло можно резать ножницами. Только это делается в воде.

Вот это открытие! Наверное, не все взрослые знают, что так можно.

Теперь нам нужно из круглого гвоздя сделать плоскую пластинку. Это будет держатель зеркала. В пластинке просверлить отверстие и в нем нарезать резьбу. В резьбу вставить винт и на конце винта укрепить зеркало. Если крутить винт, то зеркало будет то удаляться, то приближаться к лампочке. Так нужно для настройки.

Я начал расплющивать гвоздь на нашей наковальне, но дело идет слишком медленно и очень оглушает. Все зажали уши, ждут, когда я кончу.

— Хватит,— кричит Лева,— лучше поищи подходящую железку.

Я передаю гвоздь ассистенту, копаюсь в груде железок. Славик отпросился «на минутку».

Нашлась в куче сырья подходящая, но уж очень широкая. Нужно много опиливать.

— Попробуй отруби зубилом,— советует Женька.

— Можно и сломанным лезвием ножовки,— прикидывает Лева.

— Только трудно.

Я долго раздумываю, за что браться. Зубилом, конечно, быстрее, но молоток почему-то только изредка попадает по головке зубила. А ножовкой хватит пилить до вечера.

Вдруг влетает Славик и молча протягивает еще теплый расплющенный в лепешку гвоздь.

Мы тормошим Славика, спрашиваем, где и кто ему это сделал.

Славик садится на землю, обмахивается картузиком, безразлично оглядывает стены. Нас он не замечает

— Ты что? Язык проглотил?— сердится Лева. Славик молча трогает язык, показывает нам.

— Все очень просто,— говорит он в пространство.— На трамвайную рельсу положил.

Мы захлопываем дверь. Прислушиваемся. Все тихо. Лева, заикаясь вдруг, говорит:

— Нам еще не хватало, чтобы трамваи сходили с рельсов.

Дверь сарая кто-то настойчиво трогает. Мы не шелохнемся.

— Отоприте, я это,— слышим голос графа де Стася. Мы открыли. Граф потоптался, не глядя на нас, сказал:

— Мать велела тиски забрать.

Стало так тихо, что я слышу, как за дровами скребется мышь. Славик обнимает тиски, а Лева рассматривает свои ботинки, медленно говорит:

— Никому мы тиски не отдадим. Нам они нужны.

— Стась,— очень нежно воркует Женька,— скажи матери, что мы делаем киноаппарат, что ее пригласим на первый сеанс.

— Я говорил,— жмется граф,— она ни в какую.

— Пусть хоть сама приходит,— решает Лева,— все равно не отдадим.

— Так что же ей сказать?— понуро оборачивается в дверях граф.

— Скажи, когда сделаем аппарат, тогда и вернем. Граф, спотыкаясь, направился к дому. Мы перестали работать. Сидим, ждем.

В открытую дверь видно, как скорым шагом к нам направляется сама мамаша. За руку тянет графа.

— Это что еще за хулиганство?— кричит она.— Сейчас же отдайте тиски. Выманили у мальчика такую дорогую вещь, да я вас всех за это в милицию!

Мы загородили тиски, молчим.

— Ночью сон вижу, будто бы наш чулан обокрали,— брызжет «графиня».— Сейчас глянула, и верно — тисков нет, фруктов нет. И этот подлец долго не признавался,— теребит она за руку Стася.— Что значит — сон в руку.

— А мне тоже сон снился,— тихо говорит Лидочка.— Будто бы сижу я утром на скамейке и вдруг из вашего окна вылезает спиной какой-то дядя в зеленом свитере. Может быть, он чулан обокрал?

«Графиня» хлопает ресницами и смотрит на нас так, словно всех повели на экскурсию на кондитерскую фабрику, а ее одну не взяли.

— Лидочка,— вдруг говорит она тихо.— Какой у тебя красивый воротничок, только сейчас заметила. Сама вязала?

— Сама,— охотно отвечаем мы за Лидочку.

— И это у вас будет настоящее кино?

— Настоящее,— дружно говорим мы.

— Ах, какие умники!— радуется она.— Стасик, почему же ты мне про это не рассказывал? А то молчит и молчит. Откуда я должна знать, зачем вам тиски?

Из сарая она вышла очень довольная и даже у своего парадного погладила графа по затылку. А может, это нам только показалось? Издалека плохо видно.

— Лишь бы она мужу про тиски не сказала,— беспокоится Мишка.

Лидочка тихо смеется:

— Не скажет.

И опять наш сарай наполнился деловым шумом. Я вырезал в фанерке отверстие для линзы, как сказано в чертеже. Вырезал точно по размеру. Обласкал шкуркой, получилась очень красивая дырка. Славик через нее оглядел сарай, а потом мы все загрустили. Самим эту самую плоско-выпуклую линзу не сделать. Купить надо. Пожалуй, слово «купить» самое противное на свете. Это слово всегда тянет за собой другое — «деньги». А где их взять?

Решаюсь идти домой, к Нонке. Может, удастся выпросить. Меня тщательно причесывают, Славик из ведра поливает на руки, застегиваю все пуговицы, отряхиваюсь и пошел.

Нонка сидит, зубрит. Скоро у нее приемные экзамены в институт. Мешать ей нельзя. Присел на краешек стула, так просто предлагаю:

— Давай я за хлебом схожу.

— Хлеб есть,— не отрываясь от учебника, обрезает Нонка.

Делать нечего: беру веник, мету пол. Нарочно стараюсь около ее ног. Увлеклась, не замечает. Щекочу веником. Она голову подняла, отодвинулась и опять в книгу. Так и подмел весь пол, и никто не заметил, никто не оценил.

Начал зеркало протирать. Это Нонка сразу заметила, смотрит подозрительно.

— Что-то ты такой старательный? Деньги нужны?

— Нужны,— вздыхаю я — Линзу нужно купить плосковыпуклую.

— Нет денег,— сухо говорит Нонка и опять — в учебник. Я помялся, помолчал. Дождался, когда страницу перевернет.

— Перед экзаменами особенно нужно людям делать добро,— задумчиво разглядываю я абажур.— А то засыплешься.

— И это не пройдет,— говорит Нонка, не поднимая головы.— Я же сказала: денег нет.

Опять молчим. Дождался еще одной страницы, решаюсь:

— Знаешь, Нонка, я семилетку копчу и работать пойду.

— Это почему же?

— Тебе буду помогать, а учиться можно и в вечерней школе.

Нонка поднимает голову, внимательно на меня смотрит. Затемнил трамвай окна, но мне видно, как она хорошо улыбается.

— Ладно уж, возьми в кармане в жакете. И катись, не мешай.

Я мигом за дверь. Зачем человеку мешать, если он готовится к экзаменам.

Мы идем покупать линзу. Кажется, все прохожие догадываются, зачем мы идем, и охотно уступают нам дорогу. Впереди Женька с Левкой, потом мы с Рыжиком и Мишкой, а сзади Славик. Он все время притормаживает около палаток с мороженым и делает нам знаки. Мы — никакого внимания.

Славик догнал меня, как бы между прочим говорит, что на вафлях с мороженым он прочитал имя «Лариса».

— Не скули!— прикрикнула на него Лидочка.— Ведь знаешь, что денег в обрез.

Так же деловито и независимо мы проходим мимо магазина сушеных фруктов. На витрину стараемся не смотреть.

На углу Смоленской площади палатка инвалида. Он торгует пугачами и пробками. Немножко постояли, посмотрели, пошли дальше. Рядом ларек восточных сладостей. Словно лаком облиты большие орехи, жирно лоснится халва, блестят сахарные петушки на палочках.

Прошли, не задерживаясь. Славик отстал.

В оптическом магазине тихо, прохладно. Угрюмый продавец в белом халате перед каким-то старичком раскладывает на прилавке разные очки. Посмотрел на нас хмуро, лишний товар убрал с прилавка.

Вот она наша плоско-выпуклая линза — «конденсатор».

Просим посмотреть.

— А деньги-то есть?— спрашивает продавец. Я солидно хлопаю по карману. Он вытаскивает линзу, протирает ее, но в руки не дает.

— Сначала деньги. Лидочка обиделась:

— Что мы, жулики, что ли?

Продавец сердито покосился, запыхтел, пальцами по прилавку барабанит.

— Не обижайтесь, барышня, тут сегодня утром зашли трое. Стоят, зубы заговаривают. Двое очки примеряют, а третий прямо с прилавка микроскоп потянул и ходу. Вот только кепка в дверях слетела, а сам удрал.

Он достал из-под прилавка кепку, показал нам.

— Может, вы знаете, чья это?

Мы плечами пожимаем. Лева сказал, что где-то он встречал такую кепку, мне она тоже показалась знакомой.

— Вспомните, мальчики,— засуетился продавец.— Микроскоп очень дорогой.

Как мы ни тужились, но вспомнить не смогли. На всякий случай продавец записал наш адрес, и мы вышли из магазина, по очереди разглядывая в линзу наш шумный Арбат.

Славику купили мороженое. Всякий раз, прежде чем откусить, он рассматривает порцию в линзу, восторженно хихикает.

В наш двор кому-то привезли дрова.

— Можно заработать,— прикидывает Лева.— Распилить, расколоть, сложить — получится объектив с двумя линзами плюс сверла и наждачный камень.

Дрова свалены у Ларискиного сарая, я заскучал:

— Не буду пилить.

— Почему?

— Кому хочешь, только не Лариске.

— Чудак, она и не увидит. Ты будешь в сарае укладывать.

— А как же с них деньги брать? Лучше бесплатно. Лева снимает очки, близоруко меня разглядывает:

— Нет, вы только посмотрите на этого графа Монте-Кристо в заплатанных штанах. Богач какой нашелся. Насквозь благородный.

Лева с Мишкой пошли наниматься к Ларискиной матери. Мы уселись на скамейке.

— Алеша, не надо для нее стараться,— говорит Лидочка,— ну ее.

— А как же объектив, наждачный камень. К бормашине приделаем, и точи, что хочешь. Одни искры.

— Ну, раз искры, тогда конечно,— подперев кулачками голову, соглашается Рыжик.

Вернулись Лева с Мишкой. Оба сразу выпалили сумму. Лева тормошит меня.

— А Лариски дома нет. Уехала с Гогой на велосипеде. Понял?

— Дешево сторговались,— смеется Рыжик,— надо было вдвое дороже. Так, Алеша?

— Втрое,— говорю я.

Пилу взяли у тети Дуси. Женька осматривает ее, стучит по зубцам ногтем.— Острая.

Лева потрогал пилу, поднял на уровне глаза, поморщился.

— Тупая.

Я тоже посмотрел. По-моему, все в порядке. Этой пилой я уже пилил много раз. Даже один пилил. Только нужна пружина от матраца. Один конец пружины — гвоздем к стенке сарая, а другой привязать к ручке пилы. Пилу на себя тянешь — пружина вытягивается, потом отпускаешь, а пружина тащит к себе.

— Чего же в ней хорошего?— говорит Лева.— Развод зубьям нужен. Вправо и влево. И каждый зубец заточить. Мне отец показывал.

Я осмотрел в линзу зубья. И верно, они расходятся в одну и другую сторону.

— Нужен трехгранный напильник,— прикидывает Женька.

Идем в наш сарай. Пилу зажали в тиски. Лева точит зубья. Славик то и дело их рукой трогает.

— Ух, и острая!

Принесли табуретку. Перевернули вверх ногами и на нее полено. Кричим Леве:

— Мы готовы!

Первое полено пилим мы с Женькой. Он очень сильно нажимает вниз: пилить с ним трудно.

— Ты ее не дави,— советую я.— Пусти просто. Она своим весом будет опускаться.

Женька кивает, мол, все понял и опять давит вниз.

Я уже знаю, что не нужно смотреть на фонтанчики из опилок, следить, сколько пропилили и сколько осталось. Просто води себе пилой и посматривай на наш двор, на сараи, на тополь и при этом думай, о чем хочешь. Можно даже о Гогином велосипеде и о Ларискиных отрицательных чертах. Лучше пилится.

Потом мы пилим дрова под песню. Есть такая. Очень веселая и очень бодрая:

Не спи, вставай, кудрявая,

В цехах звеня…

Все ребята поют, только мы с Женькой молчим. Потому что, когда пилишь, орать нельзя.

Лидочка с Левой устанавливают распиленные поленья в ряд, как солдат, а Мишка ходит с топором вдоль строя и делает из одной роты две, потом четыре. В общем, батальон.

Наконец Лева с Мишкой нас сменяют. Теперь я беру топор.

— Трах!— И нет каппелевского полковника.

— Трах!— И нет батьки Махно.

— Трах!— И завяз топор. Это значит — враг сопротивляется.

Скрипит калитка. Во двор сначала въезжает переднее колесо велосипеда, за ним Лариска и Гога. Сделали круг по двору, остановились около кучи дров, слезли.

А топор все не вынимается. Скрипит, а не вылезает. Хоть бы уж Лариска не смотрела, шла бы себе домой. Лидочка побежала в мастерскую, вернулась с молотком, Лева с силой ударил им по топору, и полено нехотя развалилось.

— Ничего,— утешает меня Лидочка,— тут сучок во какой! Попробуй вот это.

И опять топор революции крушит надвое, четвертует Юденича, Деникина, Колчака.

— И Врангеля,— говорит Лева и подставляет черное, обугленное полено.

Славик пыхтит, устанавливает толстый обрубок.

— Это рыбий жир,— говорит он,— вдарь-ка, Алеша. Лариска смеется, подталкивает к нам Гогу:

— Попробуй поколоть.

— Это не для меня,— серьезно говорит Гога и садится на велосипед.

Мы переглядываемся. Гога вихляет рулем и отъезжает.

А может, правда, колоть дрова не для него?

Мне вспомнилось, как-то Пелагея Васильевна спросила нас, кто кем хочет быть?

Мы застеснялись. Просто как-то неловко встать и всем сказать, кем я хочу быть. В классе тишина. Сидим, переглядываемся, подталкиваем друг друга: «Давай ты».

— Хорошо, ребята,— говорит Пелагея Васильевна,— если не хотите устно, давайте на эту тему напишем сочинение. Только, чур, писать все честно.

— Конечно, честно,— закричали мы. Но честно получилось только у Лидочки.

Мы все знаем, что она мечтает стать актрисой, так она и написала в тетрадке.

А я и в самом деле не знал, кем хочу быть. Просто не задумывался. Но уж очень захотелось написать что-нибудь приятное для Пелагеи Васильевны. И я добросовестно написал четыре страницы, на которых убедительно доказывал, что быть учителем — моя мечта.

Женька тоже наврал. Он написал, что всю жизнь мечтает стать шахтером. Но ведь я-то знаю, что он бредит глиной, мольбертом и палитрой.

У Мишки тоже перо пошло вкось. Написал, что хочет быть комбайнером, а сам дальше Тушина никуда не ездил. Где он видел комбайны?

Лариска, оказывается, захотела стать ткачихой на фабрике «Красная Роза», а Гога с малых лет мечтал быть слесарем или токарем.

Я так и не понял, почему мы все написали неправду. На переменке мы сидим на батарейке, не смотрим друг на друга. Около нас крутится Славик.

— Послушайте, ребята,— сердито говорит Лидочка,— зачем вы все наврали. Ведь ты же, Мишка, мечтаешь стать летчиком.

Мишка мнется, ежится:

— Пелагея не поверит… Еще скажет, я рисуюсь.

— Но ведь ты же правда хочешь быть летчиком?

— Правда.

— Зачем наврал?

— Эх, вы,— вздыхает Славик,— написали бы, что хотите быть пожарниками.

Мишка молчит, пуговицу крутит.

— Так зачем же наврал?— повторяет Лидочка.

— А затем наврал,— говорит Гога,— что сейчас самые модные профессии рабочего человека. За это и отметку повысят.

— Глупости,— фыркает Лидочка.— А вот ты, Гога, кем хочешь быть?

— Я?— Гога задумался, помолчал.— Я? Если правду?

— Ну, конечно, взаправду,— с готовностью просим мы.

— Значит, сказать правду,— задумчиво тянет Гога.

— Ну да, правду,— киваем мы.

— Ну, так слушайте: я хочу стать вождем. Даже Лариска отшатнулась.

Вот это да! А мы и не знали…

Сейчас Гога снова появился, когда уже все дрова были красиво сложены в сарае. Походил вокруг, в сарай заглянул, сказал, что мы неправильно дрова сложили. Из березовой шкурки колечко на пальце скрутил, полюбовался, спросил:

— Сколько заплатят?

Славик плечами пожимает, я на Леву смотрю, Лева на меня. Мишка начищает шкуркой свой топор, тетя Дуся сердито выметает щепки.

Гога колечко языком гладит.

— Подумаешь, мне ваши деньги не нужны.

Во двор зашел Жиган, за ним насупленно плетется какой-то лохматый верзила.

— Бахилю не видали?— спрашивает Жиган. Никто из нас Бахилю не видел.

— Покурить ни у кого нет?— сипит лохматый и, не получив ответа, грызет ногти.

Скрипнула калитка. Это Мишкин отец. Подтянутый, в желтых ремнях, в голубой фуражке. Прошел мимо, кивнул нам:

— Здравствуйте, товарищи!

— У вас папиросочки не найдется?— заискивает лохматый.

Летчик обернулся, нахмурился, покачал головой:

— Не курю. Да и тебе не нужно.

Лохматый садится на корточки, сплевывает вслед летчику.

— Не летчик, а ледчик. Лед на подводе возит.

Жиган громко хохочет и вдруг, словно подавившись, вытаращил глаза, пятится. На лохматого медленно надвигается бледный худенький Мишка, в руках дрожит топор:

— Повтори, гад, что сказал!

Взвизгнули девчонки, шлепнулся, споткнувшись, Славик. Женька прыжком сзади обхватил Мишку. В калитке застряли лохматый и Жиган.

Утром следующего дня я выскакиваю во двор и сейчас же натыкаюсь на участкового дядю Карасева. Рядом с ним Мишкин отец. Задрав головы, они смотрят на Мишкины окна. В рамах — ни одного целого стекла.

— Ничего, товарищ, разберемся,— козыряет летчику дядя Карасев.— Счастливого полета.

Кто-то тянет меня за рубашку. Оглянулся — за спиной Лидочка.

— Дело есть,— приставляет она палец к губам,— пойдем-ка.

Мы садимся на скамейку. Лидочка смотрит по сторонам, торопливо сыплет словами:

— Вечером мету пол. Так? За дверью на лестнице голоса. По-моему, Бахилин, Жигана и еще этого лохматого. Так? Жиган говорит: «Если завтра золота не будет, я пишу твоему отцу письмо без подписи. А в письме расскажу про твою кепочку». А Бахиля умоляет подождать. Лохматый про какие-то отполированные копейки намекает: «Подложи,— говорит,— копейки вместо дисков, и каждый день начищай. Отец и не заметит». Бахиля чуть не плачет, говорит: «Отец не заметит, так клиент потом заметит, скандал будет». А лохматый свое: «Все клиенты-интеллигенты, они в день по два раза зубы чистят. Сами надраят». Жиган горячится, опять грозит: «Не будет дисков, гони назад мой кинжал и еще про кепочку напишу». А Бахиля ему: «На, возьми свой кинжал». А Жиган смеется: «Казак назад не пятится, корова не бодается». Потом что-то их спугнуло, они стали говорить шепотом, и я ничего не поняла. Вот, Алеша. Что делать будем?

— Скорей ребят собрать. Пока никому ни слова. Молчок,— говорю я Лидочке. Она понимающе кивает.

И вот мы в сарае. Славик караулит снаружи у дверей. Лидочка торопливо рассказала все сначала. Лева снял очки, щурится в потолок, что-то вспоминает:

— Так, так. То-то тогда в магазине кепочка показалась знакомой.

— Чья она?— спрашивает Мишка.

— Бахилина,— подсказываю я.

— А ведь верно. У Бахили такая,— охает Лидочка.

— Давайте позовем Бахилю и все начистоту.— предлагает Женька.

— Иди, Рыжик, зови,— говорит Лева.

— Я боюсь. У него кинжал какой-то.

— Ну, иди с Алешкой.

— А если он не пойдет?— прикидываю я.

— А вы скажите, что мы нашли его кепку,— советует Женька.— Бегом прибежит.

Мы пошли. Я звоню у дверей, Лидочка за моей спиной.

— Кто там?— голос Бахили.

— Сережа, это мы,— говорю я.— Выйди на минутку.

— А зачем?

— Ну, дело есть.

— Какое дело?— осторожно спрашивает Бахиля из-за двери.

— Мы твою кепку нашли,— прильнул я к щели в двери. Дверь раскрывается. Бахиля быстро выскользнул к нам, осторожно защелкнул замок.

— Какую кепку?— дрожат у него губы.

— Твою,— спокойно говорит Лидочка.— Пойдем в сарай. Он послушно идет рядом, по очереди засматривая нам в лицо.

— А где вы ее нашли?

— Сейчас все узнаешь.

— А если я не пойду?— останавливается Бахиля.

— Тогда кепку не получишь,— оборачиваюсь я.

— Стойте, ребята. А кто у вас в сарае?

— Никого. Только киношники,— успокаивает его Лидочка.

Бахиля нерешительно двигается за нами. Мы заходим в сарай, усаживаемся. Бахиля стоит, не садится. Ему не терпится.

— Ну, где кепка?

Женька поднимается к двери, накидывает крючок, оборачивается:

— Давай микроскоп, получишь кепку.

Бахиля часто моргает, проглатывает слюну, садится.

— Какой микроскоп?— шепчет он.

— Такой. Что был в оптическом магазине,— кладет ему Лева руку на плечо.— Откройте дверь, темно. А ты, Славик, погуляй.

Солнце вбежало в сарай, и сейчас видно, как подрагивают у Бахили пальцы, как вдруг побелели его щеки.

— Вы все знаете, ребята?— заикается он.— Только отцу не говорите. Ладно? А Карасев знает?

— Где микроскоп, Сережа?— спрашивает Лева.

— У Жигана дома.

Мы ни звука. Молчит и Бахиля, щепкой царапает носок ботинка.

— Как же так случилось, Сережа?— тихо говорит Лева.— А ведь хотел с нами работать. А сам все с Жиганом.

— Я не хотел,— не поднимая головы, медленно роняет слова Бахиля,— он мне свой кинжал подарил. Сам его в цехе сделал. А потом подговорил микроскоп взять.

— Украсть?— уточняем мы.

— Ну, украсть. Я не хотел, а он кинжал обратно просит.

— Какой кинжал?

Бахиля лезет рукой куда-то сразу под рубашку и штаны.

— Вот он.

Блестит, искрится на солнышке полированное лезвие. Каждый из нас подержал кинжал, полюбовался, осторожно потрогал острие.

— Здорово сделал!— не удержался Женька. Бахиля показывает ножны, поспешно прячет кинжал, убежденно говорит:

— Отдам ему назад. Мучение одно.

— Какое же мучение, Сережа?— спрашиваем мы.

— Да так, разное,— уклоняется Бахиля.

— А я знаю,— вдруг встает Лидочка.— Жиган и тот лохматый требуют, чтобы ты золотые диски, которые для зубов, у отца украл. Так? А если не украдешь, то отцу напишут, где твоя кепка. Так?

— Так,— еле слышно соглашается Бахиля и, согнувшись, вытирает глаза.

Мы задумываемся, что же нам делать.

— Давай ты, Алешка. Ты король, ты и придумывай,— предлагает Мишка.

— Берите кто напильник, а кто молоток, пошли к Жигану,— решаю я,— отберем микроскоп.

— Вот это здорово!— радуется Мишка.— Пошли.

Мы гурьбой выходим из сарая, Бахиля плетется сзади.

— А ты не бойся,— тянет его Рыжик.— Нас много. Глухая бабка Жигана впустила нас в комнату. Жиган сидел за столом, рассматривал под микроскопом муху, увидел нас, насупился.

— Вам чего надо?

— Мы все знаем. Давай микроскоп,— говорю я, приподнимаясь на цыпочки.— Бахиля, проходи сюда.

Жиган обалдело смотрит на Бахилю, потом что-то соображает, оглядывает нас, хочет улыбнуться, показывает на Мишку:

— Этот псих опять с топором?

— С молотком,— уточняет Мишка.— Давай микроскоп.

— Ах, микроскоп,— разводит Жиган руками,— пожалуйста, берите. Краденого нам не нужно. Я уже сам собрался сообщить в милицию на этого субъекта и на всех вас,— заторопился Жиган.— Украл такую дорогую вещь, а мне сказал, что это вам нужно для аппарата. Стеклышки разные.

— Врешь,— вскрикивает Бахиля.— Сам подговорил украсть, а теперь еще золото требуешь, хочешь отцу про кепку написать.

— Какой бред, джентльмены, где свидетели?— обиженно осматривается Жиган.

— Я свидетель,— вдруг краснея, говорит Лидочка,— я все слышала, о чем вчера вы на лестнице шептались.

Жиган шлепается на стул, сверлит глазами Лидочку:

— Ох, рыжая…

Глухая бабка старательно водит по микроскопу тряпкой, несет к буфету.

— Не сюда,— кричит ей на ухо Жиган.— Вот им отдай. А я в милицию и к прокурору: рабочий класс оскорбляют!

— Может, чайку они попьют?— переступая шлепанцами, оглядывает нас бабка.

— Какавы им с кофием!— орет Жиган.

Мы выскакиваем на улицу. Я бережно несу микроскоп. В сарае сначала по очереди заглядываем в объектив микроскопа, потом решаем, что с ним делать дальше.

— Пусть сам отнесет в магазин,— говорит Лева,— войдет, извинится и отдаст продавцу.

Бахиля ежится, ерошит затылок:

— А если он позовет милицию?

— Ну и пусть зовет, а ты все объяснишь, скажешь, как было. Скажешь, что понял свою вину. Попросишь простить.

— Вдруг не поверят. Меня заберут и отца вызовут. Лидочка оглядывает нас, недоумевает:

— Так мы же все свидетели, мы все пойдем.

— Правильно, все пойдем,— шумим мы,— не бойся.

— Все равно заберут,— глухо, будто самому себе, говорит Бахиля.— Ведь у меня уже была история, ну, с конфетами. Кто же теперь мне поверит?

Мы опять примолкли, ломаем головы, что придумать.

— В райком надо, вот что!— вдруг хлопает в ладоши Рыжик.— К Наташе! Она же нас знает.

И сразу все заулыбались, засуетились. Конечно, нужно идти в райком. Вместе с Бахилей и с микроскопом. Наташа поймет. Она такая, что все может понять.

Мы разбежались по домам, вернулись с чистыми руками, причесанные, в праздничных рубашках. Женька даже из кармана курточки вытянул кончик носового платка.

У входа в райком потоптались, оглядели друг друга. Лева серьезно говорит всем нам:

— Только ничего не врать. Все начистоту. Это райком. Понятно?

Нам все понятно. Мы открываем тяжелую дверь.

Наташа принесла еще стулья, всех усадила. Перед ней на столе микроскоп. Лева начал рассказывать. Несколько раз звонил телефон, но Наташа не поднимала трубку. Какой-то паренек в очках открыл дверь и делает Наташе знак. Она морщится, отмахивается.

— Потом, я занята.

Лева кончил рассказ. Мы нетерпеливо смотрим на Наташу. Она о чем-то раздумывает, потом весело кивает Бахиле.

— Ничего, Сережа. У нас в детдоме и не такое бывало. Пойдемте все в магазин.

И опять мы идем по нашему Арбату. Под ногами путается Славик. Бахиля бережно несет микроскоп, то и дело посматривает на Наташу. Она молча кивает ему, подбадривает:

— Так, Сережа, так. Молодец.

Падает маленький дождь. Бахиля прячет микроскоп под рубашку, улыбаясь, подставляет лицо холодным каплям. У самого магазина Бахиля вдруг сбавляет шаг, замялся.

Наташа обнимает его, подбадривает:

— Ничего, Сережа, все будет хорошо.

Он протягивает ей микроскоп, тихо просит:

— Отдайте вы. Я боюсь.

Наташа хмурится, говорит сердито:

— Будь мужчиной. Ну-ка, выше голову, смелее. Все вместе мы входим в магазин.

Бахиля прямо к прилавку, ставит микроскоп;

— Вот,— говорит Бахиля растерянному продавцу. Тот засуетился, из-за прилавка выкатился, всем руки жмет, а Славика поднял, поцеловал.

А потом мы все по очереди рассматривали в микроскоп каплю воды, волос, кусочек газетной бумаги.

Продавец нам не мешал. Он стоял с Наташей в углу магазина и о чем-то с ней тихо переговаривался. Потом он подошел к нам и стал расспрашивать про киноаппарат.

— Нам бы линзу посильнее,— говорит Лева,— чтобы яркий экран был.

— А сколько диоптрий?— участливо оглядывает нас продавец.

Я сказал, что не знаю, а Мишка бухнул:

— Побольше бы.

Продавец долго смеялся, вместе с ним смеялся и Лева. Ведь Лева носит очки, а потому давно знает, что значит диоптрии. Потом продавец стал объяснять нам, что такое единицы светосилы и как их люди рассчитывают. Он подобрал нам чистенькую голубоватую линзу, назвал ее линзой «мениск» и стал заворачивать в замшевую тряпочку.

Мы тоскливо переминаемся, шарим руками по пустым карманам.

— Ну, берите,— протягивает он линзу «мениск». Мы друг на друга смотрим. Он догадался, смеется:

— Это мой вклад в развитие отечественного кинематографа. Дарю, ребята.

Из магазина мы выпорхнули шумной воробьиной стайкой. Лева линзу несет, а мы все его конвоируем. Наташа укоризненно говорит:

— Как же вы, ребята, с диоптриями опозорились.

— А мы их не проходили.

— А вообще-то вы повторяете, что проходили? Ведь скоро в школу.

Мы замялись. Собственно, а когда же повторять, если мы все время заняты?

— Славику нужно помочь. Готовьте его к занятиям. Таблицу умножения почаще спрашивайте,— советует Наташа.

— Славик,— зовет она,— сколько будет семью шесть?

— Сорок три,— без запинки говорит Славик.

— Да, приблизительно так,— шутит Мишка,— сорок два, сорок три.

Мы все хохочем.

— Семью семь?— громко говорит Наташа.

— Сорок девять,— весело отвечаем мы.

— Семью восемь?

— Сорок восемь,— кричит Славик.

— Да, приблизительно так…— снова прикидывает Мишка,— сорок восемь, сорок девять.

Наташа взялась за голову, остановилась.

— Ты что, нарочно?— спрашивает она Славика. Он краснеет, мнется.

— Ну-ка, не валяй дурака. Семью восемь?

Славик смотрит в тротуар, за спиной пальцы загибает:

— Пятьдесят шесть.

— Ну, то-то. А семью девять?

Он опять смотрит в тротуар, отвечает сердито:

— Шестьдесят три.

— Вот что, дружок,— строго говорит Наташа,— каждое утро будешь приходить ко мне в райком. Начнем с тобой заниматься умственной гимнастикой. Безобразие. Позор. Ведь скоро в школу.

На Смоленской площади мы расстаемся с Наташей. Ей в райком, нам на Плющиху.

Наверное, никогда еще такого не видела и не слышала наша Плющиха. Мы идем дружно в ногу под Лидочкину команду:

— Пятью пять!

— Двадцать пять,— громко отвечаем мы.

— Шестью восемь!

— Сорок восемь.

— Вас не спросим,— бурчит сзади Славик.

Бахиля и Славик идут в стороне. Мне слышно, как Сережка терпеливо объясняет Славику, почему одиножды один будет один, а не два.

— Ну, теперь понял?— спрашивает его Бахиля.

— Понял,— говорит Славик и недоверчиво смотрит на своего учителя.

У ворот нашего дома Жиган. Скучает. Семечки лузгает и ногой дрыгает. Кепочку снял:

— Привет!

— Привет,— говорим мы. И торопимся к калитке.

— Бахиля, останься, Дело есть.

Бахиля переминается, на Жигана, на калитку, на нас смотрит.

— Ну, что тебе?

Жиган не спеша шелуху выплевывает, выжидает. А мы не уходим. У Лидочки вдруг тапочка развязалась. Нагнулась, шнурки долго распутывает. Женька молча ладонь подставил. Жиган нацедил ему семечек. Женька со мной поделился, я с Мишкой. Стоим, поплевываем.

Лева очки протирает, а Славик обломок кирпича поднял, на тротуаре классики чертит.

Жиган семечки в карман, ладонь о штаны вытирает:

— Ну, чего же вы встали?

— А куда нам спешить?— спрашивает Лидочка.

— Я же Бахилю просил, а не вас.

— А Бахиля без нас не считается,— Лидочка выпрямляется, волосы поправляет.— Тебе чего от Сережки надо?

— Ну ты, рыжая, замолкни.

— Коричневая она,— поправляю я.

— А тебе чего надо?— поворачивается ко мне Жиган.— Ты что, влюбленный, лезешь?

Женька за рукав Жигана трогает, опять ладонь протягивает.

— Ты чего?— не понимает Жиган.

— Дай еще семечек.

— Что у меня, фабрика, что ли?-а все-таки отсыпал. Стоим и опять молча поплевываем.

— Интересно все получается,— говорит Жиган и задумчиво ковыряется в зубах.— Ну, прямо цирк.

— Что интересно?— спрашивает Лева.

— Да ничего. Так просто. На моих глазах погибает порядочный человек, светлое лицо.

— Кто?

— Ну, хотя бы Сережка Бахиля.

— Почему же он погибает?— интересуется Лидочка.— Может быть, кто другой погибает?

— Ну ты… коричневатая. Тебе-то чего надо? Брысь. Тут мужчины стоят.

А потом произошло непонятное. Треск по одной щеке, треск по другой. Славик вежливо кепочку поднял, протянул Жигану.

— Ах, вы так?— захлебывается Жиган.— Ну-ка, рыжая, пройдем во двор.

— Зачем ей проходить?— говорит Женька.— Она и Славик пусть у ворот останутся и никого не впускают. А мы пройдем.

— Хорошо!— орет Жиган.— Пройдем!

Мы все прошли. А Лидочка к Славик караулить остались.

Потом Славик целый день всем рассказывал, как он слышал из-за калитки что-то вроде шумных аплодисментов. И почему-то высоко над забором один раз высоко взлетела кепочка Жигана.

И снова мы сидим на нашей скамейке. Я в руках нож верчу. Красивый. Блестящий. Бахиля на лбу синяк уминает. Лева над очками вздыхает. Треснуло одно стекло. Вынул из-за пазухи подаренную нам линзу «мениск». Примерился было и опять ее за пазуху. Мишка осторожно на свой кулак дует, а Женька с интересом зуб трогает. Славик ему в рот заглядывает, радостно сообщает:

— Качается! Это молочный. У меня так было. Потом настоящий вырастет.

Рядом на земле Жиган сидит. Отплевывается. Никому ни слова. Поднялся, побрел к калитке. Лидочка негромко спрашивает:

— Ребята, сколько будет семью семь?

Мы не отвечаем. Почему-то сейчас все позабыли таблицу умножения.

Славик поколдовал что-то кирпичом на земле, довольный, выручил:

— Сорок девять!

— Алешка,— спрашивает Лидочка,— ты делал сегодня зарядку по радио?

— Вообще-то, да.

— Когда начали, ты какую ногу поднял?

— Какую еще ногу?

— Ну, когда начали, ты сразу какую ногу поднял?

— Какую-то поднял. А что?

— Нет, Алешка, ну, мы же с тобой условились. Помнишь? Я разозлился. Да и перед ребятами стыдно.

— Чего ты сейчас лезешь? Какое тебе дело? Ну, сразу две поднял. Ясно?

— Дурак ты,— говорит Лидочка.— Ну просто дурак.

Встала со скамейки, Бахилин синяк пальчиками потрогала и пошла. Калитка захлопнулась, и все.

Славик у самой скамейки на земле большие цифры рисует. Что-то пришептывает. Лева очки то снимет,' то снова наденет.

— Подобрать такое стекло. С одинаковыми диоптриями, и все будет как надо.

— Конечно,— говорит Славик и удивляется, почему у него на земле получилась цифра «6», а если смотреть наоборот, вверх ногами, то будет «9».

— Алешка,— тихо говорит Женька,— хоть ты и король, а ни фига не понимаешь. Ведь она же тебя любит.

Какое это новое, непонятное, тревожное и очень зовущее слово «любит». Как горн, как барабан, как красное знамя. Любит!

Я на Женьку смотрю. Вот сказанул!

На Леву смотрю. Тот плечами пожимает.

А Мишка долго в небо смотрит. Наверное, там сейчас летает тот, кто любит его маму.

Славик на земле царапает слово «любовь». Так просто пишет. Написал шесть букв, прочитал, доволен. А потом все ботинком заровнял. Глупый еще.

— Ну, что замолк, Алешка? Это Лева.

— Что-то непонятно мне, ребята. Вот если все по-честному, то как-то страшно.

— А что страшно?— говорит Женька.— Любит она тебя, и все.

— А что дальше делать?

— А фиг его знает,— говорит Женька.— Ну, значит, ухаживать надо.

— Это как?

— Ну, чего-нибудь скажи ей.

— Чего?

Мишка вмешивается:

— Ну, как у взрослых. Скажи ей что-нибудь.

— А чего сказать? Лева:

— Ну, ничего не говори. Ходи рядом, и все.

— Долго?

— А кто ее знает? Ну, ходи и ходи.

— А она что будет делать?

— И она будет ходить.

Открываем наш сарай. Надо из большой консервной банки жесть вырезать. А у ней края загнутые. Ножницы отскакивают. Все по очереди нажали — пальцам больно.

Я о Лидочке подумал, взял из рук Мишки ножницы, нажал, прорезал. Сдается консервная банка. Вырезал все годное, а донышки в сторону. Не нужны.

Потом мы распрямили деревянным молоточком эту жесть. Вот теперь что хочешь, то и делай. Ровненькая.

— А чего из этой железки вырезать?

Со стола все сдунули, осторожно разложили чертеж.

Советуемся.

Ведь что же у нас получается? Детали на чертеже маленькие, железка большая. Жалко ее на мелочи пускать. Водили-водили пальцами по чертежу.. Все запачкали. Ничего не придумывается. И вдруг свалился на нас чей-то голос.

— Обтюратор надо делать. Обернулись, а это Лидочка.

— Вот же стрелка показывает. Давайте мерить.

Ребята за линейку, чертеж пачкают, а я на Лидочку смотрю. В общем, долго смотрел. А она на меня никакого внимания. Я думаю, что же ей сказать? Да еще ходить около надо!

— Пришла?— спрашиваю.

— Пришла,— отвечает.— А ты как думал?

— Ничего я не думал.

Начали мы вырезать обтюратор, Это такая лопасть, что перекрывает свет, когда кадрик двигается. А как встанет кадрик, лопасть убегает, прячется. И свет себе вовсю дует прямо на экран. А вместе со светом застыл кадрик. Только все это очень быстро делается. Пошел дальше кадрик, а обтюратор его подкараулил и опять перекрыл свет. Пусть, мол, двигается, пока никто не видит.

А потом открыл. Совсем чуть-чуть открыл, и замер кадрик. Говоря по-ученому, кадрик проектируется на экран.

Ничего этого зритель, конечно, не замечает. Потому что пленка рывками передвигается со скоростью двадцать четыре кадрика в секунду.

Пока у нас все идет хорошо. На киноаппарат уже можно смотреть, его можно потрогать руками, он солидно высится на столе. Не хватает отдельных мелочей и одной очень важной вещи — двух совершенно одинаковых конических шестеренок.

Этого сделать из консервных банок и разных железок, конечно, мы не можем. Конические шестерни — заводская работа.

— Конические шестерни…— вдруг среди работы вздыхает Женька, и мы все тоскливо смотрим друг на друга. Просто опускаются руки.

— Молчал бы уж лучше,— советую я Женьке.

— Молчи не молчи, а без шестеренок не обойтись,— говорит Женька.— Что же придумать?

Вот люди живут себе и даже не знают, что одна шестерня может передать другой вращение под прямым углом.

Сколько раз в школе нам говорили про этот прямой угол, а мы не слушали. Думали, что он нам ни к чему. Обойдемся и без него. И вот сейчас он нас подстерег, спрятавшись в киноаппарате. Без этого прямого угла ни один киноаппарат не работает.

В каком-нибудь будильнике или ходиках можно без прямого угла. Там у них стрелки движутся плавно, без скачков. Когда они ползут себе по кругу, их никто не перекрывает. Их все время видно. А если эти стрелки начнут двигаться скачками, то все люди будут прыгать.

Вот проснулся, допустим, Ларискин папа. Ну, конечно, на часы посмотрел — все в порядке. Не опоздал. Умылся. Делает зарядку. Потом бреется. Потом в окно на нас смотрит. Ну, потом, наверное, завтракает. Лариска, конечно, тут же. Он в окно смотрит, про нас что-то говорит.

Идут себе часики плавно. Значит, позавтракал Ларискин отец и, как в кино показывают, поцеловал жену, Лариске пальчиком погрозил и на лестницу. Ну и конечно, мимо нас прошел.

А вот, если часы сделать скачками, то что будет?

Не успел умыться — тебе скачок: давай, мол, дальше. Только за бритву — опять подталкивает: давай дальше. Только он захочет сказать, что мы хулиганы, а ему стрелка — раз! Давай дальше.

Но так в часах не бывает. Просто это людям не нужно.

А вот в кино обязательно лента должна идти рывками. И каждый ее рывок прячет от зрителя наша жестянка из консервной банки. И эта жестянка в форме лопасти должна вертеться под прямым углом к движению ленты. Вот почему нам нужны две конические шестеренки. А где их взять?

Достали дверную медную ручку. Попробовали из нее выпилить трехгранным напильником. Зажали в тисках. Один зуб еще кое-как получается, а вот остальные пятнадцать нет. Уж очень точная работа. Наверное, ни один профессор не выпилит все шестнадцать зубцов, да еще на конус.

Женька предложил отлить эти шестеренки из олова. Он из пластилина, не дыша, ланцетом делает формочку. Мы у него за спиной. Как у него спина занемеет, мы ее дружно растираем, и он опять ковыряется ланцетом в пластилине.

Теперь нужно достать олово. У Ивана Ивановича выпросили оловянную палочку. Он часто дома что-нибудь паяет.

С тех пор как Женька подарил ему пластилинового конармейца на коне, Иван Иванович всегда останавливал нас около своего окна, интересовался, как идут дела, кашляя, спрашивал:

— А инвалидам кино бесплатное?

У меня дома разогреваем олово в консервной банке на керосинке.

Поплевываем в банку, трогаем олово палочками, а оно не плавится.

Нонке это не нравится. Она нас выпроводила. Пришли домой к Женьке. Развели на кухне примус. Женькина мать походила вокруг, спросила:

— Вы что там жарите? Оно не взорвется? Мы ее успокоили, и она ушла.

На примусе прямо чудеса получаются. Дрогнула, размягчилась оловянная палочка, и вдруг из-под нее потекли блестящие капли. А потом и вся она медленно растаяла и стала одним сплошным чистым зеркалом.

Мы шепчем: - Ура!

— Ха-ха!

— Банзай!

— Мировецки,— говорит Славик, тянется на носках и всех спрашивает, что сейчас происходит в консервной банке.

Жирная пластилиновая форма наготове. Женька осторожно плоскогубцами снимает с огня банку и медленно наклоняет ее к пластилину. Потекло жидкое зеркало струйкой в формочку, и сейчас же началось шипение, треск и все окуталось едким дымом.

На наших глазах формочка как-то лениво развалилась, и олово весело скользнуло со стола на пол. И сейчас же и на полу и на столе вспыхнули голубые огоньки.

Мы даже ничего не успели сообразить, как олово отчаянно зашипело и вся кухня окуталась паром. Лидочка спокойно поставила чайник на стол, покрутила пальцами около виска:

— Фантазеры. Вы бы еще из мороженого форму сделали.

В общем, опыт с литьем не удался. Один Славик охотно собирает на полу блестящие шарики и очень доволен.

— Давайте еще так,— предлагает он.

И опять к нам в сарай заползло противное уныние. Где же достать эти несчастные шестеренки?

Пришел Бахиля. Посмотрел на нас, все понял, молча уселся на пороге.

— Может, в гипсе попробовать отливать. У отца есть гипс. Я принесу.

Женька не согласен. Говорит, что гипс тоже не выдержит. Женька скульптор, ему виднее.

— А что, если из двух ластиков?— предполагает Лидочка.— Вырежем из ластиков два кольца. Тесно их прижмем друг к другу, вот так,— показывает она,— ведь у резины большое трение. А?

Мы обдумываем, молчим. Один Славик подтвердил, что у резины большое трение, и напомнил про тетрадь с дырками.

Из двух ластиков вырезали два конуса. Плотно посадили их на оси, прижали друг к другу: вращаем одну ось, вращается и другая. Закрепили на оси нашу жестяную ось. Пробуем. Вращается.

Сейчас только Славик крикнул:

— Мировецки!

А мы все помалкиваем. Дело в том, что с нагрузкой резиновый конус все-таки, как ни нажимай, проворачивается.

Отдали оба конуса Славику. Ведь скоро в школу. Скоро он раскроет новенькие, без клякс, тетради.

Целыми днями не выходят из головы эти проклятые шестеренки. Мы бредим ими, мы спрашиваем о них у взрослых, а Славик даже тайно от нас исследовал дома швейную машинку, после чего три дня его не выпускали на улицу.

Мы ищем эти шестеренки во всем, что хоть чем-нибудь напоминает технику: в мясорубках, в электрическом звонке, в будильнике и даже в уборной, в сливном бачке.

Неудачи расхолаживают нас. Славик начал строгать себе пистолет. Мишка принялся выпиливать расческу. То же самое немедленно подхватили Женька с Левой.

Дело в том, что у нас вдруг как-то сами собой незаметно появились шевелюры. В моду входил «политический» зачес. Это значит, волосы смачиваются водой, а потом зачесываются назад и весь день прижимаются тюбетейкой. К вечеру тюбетейка снимается и, пожалуйста,— днем был просто Женькой, а сейчас, вечером, полюбуйтесь: Евгений Кораблев с «политическим» зачесом, да еще поверх куртки с «молнией» белеет воротничок рубашки «апаш».

Ну, это все ничего. Пусть ребята пофорсят. Меня и Лидочку пугает другое: мы перестали по-настоящему работать.

Днем еще кое-как водим напильниками по железкам, а к вечеру, когда засеребрятся от света из окна листья тополей, ребята чутко прислушиваются к разным звукам в нашем дворе.

Я знаю, чего они ждут. Это Ларискин патефон. Гога из дом пять и Лариска со своими хохочущими новыми подружками вытаскивают прямо во двор патефон, и с этой минуты наши напильники двигаются в такт «Утомленному солнцу».

Первым не выдерживает Женька.

— Пойду посмотрю немножко,— говорит он и виновато просит Лидочку полить ему из кружки на руки.

Потом, сняв тюбетейку, «чуть-чуть посмотреть» уходит Мишка, за ним Лева. А потом и я, избегая взгляда Лидочки. Славика загоняют домой, и только одна Лидочка остается в сарае. И еще долго электрический свет сквозь щели сарая мучает нас, не дает спокойно танцевать.

Гога утешает:

— Да брось ты на свой сарай любоваться. Не все же работать. В жизни только раз живем. Хватай вон ту с косичками. А я Лариску. Лариса, прошу вас,— наклоняется он перед Лариской.

Я иду к сараю. Здесь Лидочка подметает пол, раскладывает по полкам наш инструмент.

— Ты чего же вернулся?— спрашивает она.

— А ты что думала? Так я и уйду?

— Ничего я, Алешка, не думала. Просто скоро в школу, а еще столько нужно сделать.

— Какое число сегодня?

— Пятнадцатое августа. Через три дня День авиации. Забыл?

Я молча помогаю ей убираться. Потом приходит Мишка, садится на стол, натягивает свою тюбетейку.

— А ты чего пришел?— спрашивает его Лидочка.

— Не танцуется,— вздыхает Мишка.— Сейчас отца проводил. В ночной полет. Тренировка у них ко Дню авиации.

Во дворе хохочут девчонки, патефон разоряется:

Все хорошо, прекрасная маркиза, И хороши у нас дела… Но вам судьба, как видно, из каприза, Еще сюрприз преподнесла…

Лева с Женькой возвращаются вместе.

— Ну их,— говорит Лева и разыскивает свою тюбетейку.

— Где их достать, эти несчастные шестеренки?— смотрит в потолок Женька.

Мы помалкиваем.

Патефон надрывается совсем близко у сарая. Лева выглянул, засмеялся:

— У самой двери установили. Взвизгивает, дразнит патефонная пластинка:

Раз живем на свете

Настя, Настя, Настенька…

Раз ведь молодость бывает нам дана…

— Ребята,— говорю я,— так дальше нельзя. Ведь скоро в школу.

— Ну, а где достать шестеренки?— горячится Мишка.— Все равно дальше тупик.

А за стенкой сарая патефон настойчиво сообщает:

Марфуша все хлопочет,

Марфуша замуж хочет,

И будет верная жена…

Лева косится на дверь, морщится, потом встает, медленно всех обводит очками:

— А как же наша клятва? Ведь даже землю ели.

— Не будем больше танцевать!— горячится Женька.

— Ты ведь первый уйдешь, как патефон услышишь,— говорю я. Женька не отвечает, долго лохматит свой «политический» зачес.

— Придумал,— упавшим голосом говорит Лева.— Нужно всем остричься наголо.

Мы задумались. Молчим.

— Правильно!— вдруг кричит Мишка.— Тогда отступать будет некуда. Как говорится, позади Москва.

— Все-таки жалко,— мнется Женька.— На солнце не так печет.

Мы осторожно трогаем дорогие нам зачесы, смотрим на Лидочку. Она смеется:

— Волосы потом еще лучше будут расти. А какое теперь солнце? Уже осень скоро.

— Ну, так как?— спрашивает Лева и смотрит не на нас, а на аппарат.— Решили?

— Решили,— тихо отвечаем мы.

За дверью радостно захлебывается патефон:

А Маша чаю, чаю наливает, И взор ее так много обещает…

Лидочка встает, поднимает руки:

— Ребята, нам нужен свой гимн. Я предлагаю «Не спи, вставай, кудрявая…» Начали.

Лидочка весело дирижирует, а мы все хором:

Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река, Кудрявая, что ж ты не рада Веселому пенью гудка…

Хорошо звучит песня в тесном сарае. Бьется она о стенки, взлетает к потолку.

Мишка дверь открыл, и бодро, задорно понеслась песня в темный двор:

Не спи, вставай, кудрявая, В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дня…

Нам видно, как Гога и его дружки осторожно оттаскивают стул с играющим патефоном подальше от нашего сарая.

Утром я первым делом — к зеркалу. Рукой прикрыл свой зачес. Ничего получается. Можно стричь. Сойдет. Боком повернулся, тоже ничего. Жалко, не видно, что получится сзади. Ну, наверное, сзади как спереди.

— Ты чего там вертишься у моего зеркала?— Это сонный голос Нонки.— Ведь еще молоко на губах, а уже фасон. Все девочки на уме.

— Эх, Нонка, Нонка…

— Что, Алешка?

— Ничего-то ты не понимаешь.

— Я все понимаю. Постарше тебя. Пережила это.

— Что это?

— Ну, вот это самое.— Она высунула руку из-под одеяла, рисует что-то вроде головы и кудрей.

Что с ней говорить!

Просто не о чем с ней разговаривать.

Во дворе на скамейке — все ребята.

— Долго ты,— говорит угрюмо Женька.

— Нонка задержала.

— Чего она?

— Да хочет тоже остричься… Все советовалась. Лидочка заинтересовалась:

— Как? Совсем?

— Да как тебе сказать… Что-то там оставить, а что-то отрезать.

Лидочка успокоилась.

Женька осторожно свою шевелюру потрагивает. На нас не смотрит, все больше к Лидочке обращается:

— Вообще-то ребята… Вот возьмем древних греков.

Мы переглянулись и взяли этих «древних греков». Женька продолжает:

— У них все скульпторы, поэты там разные все с прической…

— А кто же наголо бритые?— спрашивает Лидочка.— Я в музее видела. У них много без волос.

Ну, это разные мудрецы, ученые, изобретатели — те, верно, лысые.— Подумал, уточнил: — А может, стриглись наголо… Я не знаю.

— Ты куда, Женька, гнешь?— вдруг сердится Лидочка.— Жалко волосы? Так бы и сказал сразу. А то — поэты, скульпторы… Алешка, ребята, пошли…

Мы идем. Это только так говорится: «Мы идем». А в самом деле мы передвигаемся. Скачками, как кинопленка.

У входа в парикмахерскую переминаемся. Фотографии разные и парики на витрине рассматриваем.

— Алеша,— говорит Лидочка.— Ну? Что же ты встал? Я шагнул в зал, словно в школе к врачу на уколы. Обкрутили салфеткой. В зеркале мне видно: суетится около черненький, сухонький парикмахер, весь в белом. Над головой ножницы пробует, воздух стрижет.

— Как вас, молодой человек? Я молчу.

— Бокс? Полубокс? Полечку?

— Стригите наголо,— слышу я голос Лидочки. Ножницы застыли.

— Как вы, барышня, сказали?

— Стригите наголо. Ну, чего же ты молчишь, Алеша?

— Наголо,— подтверждаю я. Остригли.

Потом сразу Женьку и Мишку остригли. Мы ждем, пока и Леву остригут.

— Это почему же вас всех наголо?— участливо спрашивает пожилая парикмахерша, пригнув Левин затылок так, будто хочет приклеить его подбородок к груди.

В больших зеркалах нам все видно. Мы любуемся стрижеными головами, друг другу подмигиваем. Вообще-то ничего получилось.

— Это зачем же вы так? Все вдруг наголо?— опять спрашивает парикмахерша.

— В армию они идут,— серьезно говорит Лидочка. Парикмахерша губы поджала, дальше стрижет Леву молча.

А наш черненький худенький мастер то сидел тихонько в своем кресле, одеколоны разные на себе опробовал, а тут вдруг встал, расческой по стеклянному столику постукивает:

— Кларцета Федоровна, нужно читать прессу. Между прочим, мы на салон получаем газету. Что я вам всегда говорил? Я вам говорил, что будет война.

Мы поскорее друг за другом к выходу.

На улице как-то холодно без волос. Ну, ведь это еще утро, а скоро солнце припечет. Прошли гуськом в наш двор, и скорее в сарай.

Сначала зашелестел чертеж, а потом к утренним шумам Плющихи присоединилась вся наша техника: напильники, молоток, сверло.

В общем, стараемся.

Оно бы все хорошо. Да вот поджидают нас две конические шестерни.

В дверях Славик нарисовался. Яблоко жует. Присел прямо у входа, сам себе подмигнул, задумался:

— Это вы нарочно?

— Что, Славик?

Он по затылку яблоком трет:

— Ну, волосы? Это вы нарочно?

— Так надо, Славик. Вот, давай как мужчины с мужчиной…

— Давай,— вяло соглашается Славик и нерешительно трогает свой чубчик.

Лидочка берет его на руки, осматривает мордашку, сердится:

— И в чем это у тебя лоб?

— Где?

Она показывает. Славик искренне удивляется:

— Неужели не догадались? Ведь я же на чердак лазил. Там от гитары была штука такая с шестеренками, крысоловки разные, а ботинок на крепкой резине сколько хочешь. Пошли, посмотрим.

В дверях обозначился граф де Стась. Конечно, с персиком.

— Граф, подари персик Славику,— предлагает Лидочка. Он на аппарат засмотрелся: что означает — не слышит.

— Граф, отдай персик Славику.

Плечами пожимает. Куснул чуть персик, протягивает Славику:

— Пожалуйста. А что?

В сарай Жиган заглянул. Хмурый, усталый. На нем рабочий комбинезон в масле. Жиган прямо из ночной смены. Знать, так и шел от самого завода в спецовке. Наверное, хвалился перед прохожими: вот, мол, я иду. Рабочий человек.

— Бахилю не видели?

— Нет, не видели.

Он присел на порожке, потянулся, закурил.

— Ну и устал я сегодня, ребята,— говорит Жиган. Мы молчим.

— Понимаете, цех срочное задание получил,— он помолчал, огляделся, сказал шепотом: — военный заказ.

Мы молчим.

— Всю ночь вкалывали, как черти. Мастер благодарность вынес.

Один Славик заинтересовался, на Жигана смотрит, а мы своим делом заняты.

— Устал же я,— опять вздыхает Жиган. Мы с чертежами возимся…

— Что же вы молчите?— тихо спрашивает он.— Что же вы молчите, черти лысые?

Согнулся Жиган, папироской на порожке точки делает.

— Ведь я же устал,— говорит он сам себе и потом долго молчит.

Пришел Сережка Бахиля. Жиган на него — никакого внимания. Сидит и молчит. Потом встал, подошел к столу, аппарат разглядывает. Попробовал осторожно ручку покрутить, удивился, что все вдруг завертелось, кроме обтюратора. Пальцем его потрогал, подумал, сказал:

— Сюда нужны конические шестерни.

— Сами знаем,— говорит Женька.— А где достать?

— Где?— удивился Жиган.— Сделать надо. На заводе.

Лидочка ему скорее чертеж подсовывает. Он быстро, почти без нашей помощи разобрался, где должны быть шестер­ни, на сколько зубцов и какого размера. Закурил, пустил дым в потолок:

— Ладно, сделаю.

— Когда?

— Дня через два. Слово — закон.

Мы смотрим на Жигана и не знаем — кричать ли нам, прыгать ли. Только Славик сказал:

— Вот мировецки!

— А для чего вы все остриглись?— спросил Жиган.— Школа требует?

Мы все ему рассказали. И про танцы, и про нашу клятву, и про то, что скоро в школу.

Он слушал, крутил головой, улыбался. Потом нахмурил­ся, снова за папироску, дым в потолок:

— Ладно, завтра будут шестеренки.

— Ура!

— Ха-ха!

— Банзай!

— Мировецки!— Славик подставляет Жигану консерв­ную банку.— Вот сюда пепел.

И только сейчас Жиган заметил Бахилю, на нас показы­вает:

— Вот, Сережка, учись. Академиком будешь. Он шагнул к дверям, оглянулся:

— Эх, и устал же я сегодня.

— Еще бы,— говорим мы,— ведь военный заказ. Иди по­ешь и поспи.

— Ты на правом боку спи,— советует ему Славик.— Тогда сердце не устает.

Он слабо улыбнулся, потрепал голову Славика, хотел что-то сказать, да махнул рукой, отвернулся, вышел.

— Спокойной ночи,-^ кричит ему вслед Славик.

Наступило утро следующего дня. День авиации. Небо та­кого цвета, как если капнешь синими чернилами в стакан чистой воды.

У Мишки есть один пригласительный билет на аэродром в Тушино. У нас нет ничего, кроме тонкой резинки. Этой резинкой Мишка должен послать нам свой билет обратно через цепи милиционеров. Мишка завязывает резинку на пальцах, прикидывает:

— А если заметят, то скажем, что мы родные братья. Снимем тюбетейки и, пожалуйста,— все одинаково лысые.

— А как же я?— спрашивает Лидочка и рассеянно кру­тит в руках мамин театральный бинокль.

Мы смотрим на Лидочку. Думаем.

— Очень просто,— говорит Славик.— Отдадим ей билет. Мы же мужчины. Протыримся. Я скажу, что потерял маму. А вы скажете, что потеряли меня.

Лева хмурится:

— Подожди. Но ведь тебя же никто не берет.

— А мне мама разрешила. Вот и бутерброд дала.

— Ну и протыривайся вместе со своей мамой.

Славик смотрит на нас, как на самых последних преда­телей. Он даже не утирает слез. Он просто удивленно смот­рит на всех по очереди и молчит. Даже не молчит, а говорит мокрыми глазами.

— Ладно, пойдем,— не выдерживаю я.

В общем, или милиция очень любит детей, или дети очень любят авиацию, но мы на Тушинском аэродроме.

Народу полно. У всех какие-то бумажные козырьки от солнца, все смотрят в небо, а еще тянутся на носки, смотрят туда, где очень далеко на трибуне стоят люди в белом. Миш­ка спрыгнул с моей спины, почему-то шепотом сказал, что он видел Сталина.

И какой бы самолет с могучим ревом ни пролетал над нашими головами, Мишка машет и громко кричит:

— Папа!

— Сколько же у тебя пап, мальчик?— смеются вокруг. А потом самолеты начали «воздушный бой». Их пулеме­ты распарывают небо, дико завывают моторы.

В небе — бомбардировщики. Они точно бомбят фанерную цель. В бинокль видно, как от земли подскакивают вверх в дыму, в огне какие-то куски дерева, листы фанеры.

— Алеша, так и на войне будет?— прижимается ко мне: Лидочка.

— На войне еще страшнее,— радуется Мишка.

— Глупый какой,— говорит Лидочка.

Небо расцветилось куполами парашютов. Радио разносит над аэродромом бодрую песню:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Преодолеть пространство и простор…

Славик хлопает в ладоши, смеется прямо в небо. Ему сейчас очень хорошо. Он ничего не боится. Он здорово устал и, наверное, сегодня очень спокойно уснет. А чего ему бояться, если наша авиация самая сильная в мире!

Уже стемнело, когда мы доплелись до дома. У сарая Жи­ган сидит, покуривает. Поздоровался и сразу в карман. На ладони желто поблескивают новенькие конические шесте­ренки.

— Вот, возьмите…

Присел на корточки, папироску раскуривает. Лидочка его сзади тихо за плечо трогает, он молчит.

— Жиган,— говорит Лидочка,— как тебя зовут?

Он удивленно на всех нас смотрит, не поймет, о чем его спрашивают.

— Жиган — это прозвище,— замялась Лидочка,— а зовут как?

— Ну, Колька. А что?

— Спасибо, Коля.

Он встает, отряхивается.

— А ну вас…— и медленно идет к калитке. Обернулся, замялся, спросил:— Та из райкома у вас не появляется? Нет?' Как придет, то приветик ей.

Хлопает калитка. Мы открываем свой сарай и сразу при­лаживаем шестеренки.

— Влюбился он,— говорит Лидочка.

— А как ты знаешь?

— Когда задумчиво говорят, то всегда влюбляются. Мама так все роли про любовь учит.

— Может быть,— неопределенно соглашаюсь я.

— Ты бы хоть раз задумчиво что-нибудь сказал,— шепчет Лидочка,— а то только и умеешь, что орать.

— Лидочка,— говорю я задумчиво,— а в твоем бинокле хорошие линзы. Давай его разберем.

— Нет, вы только посмотрите на него,— удивляется Ли­дочка.

— Тише вы,— сердится Лева,— Алешка, прижми клеща­ми этот винт.

Наконец-то тесно прижались друг к дружке шестеренки. Наконец-то закрутился, как пропеллер самолета, наш обтю­ратор.

Аппарат на пол поставили, сами расселись на верстаке. Сидим, молчим, любуемся.

— Сделали все-таки,— говорит Женька.

— Сделали,— сам себе удивляется Мишка.— Надо же.

— Чудно как-то все,— протирает Лева очки.

— Ну-ка, еще крутани,— прошу я Лидочку. Она снача­ла осторожно, а потом все увереннее, все быстрее крутит ручку нашего аппарата. И все в нем крутится, все в движе­нии, все солидно жужжит, пощелкивает.

— А вон тот гвоздь мой!— радостно сообщает Славик.

— Собственник несчастный,— улыбается Лева.— Все это наше, общее.

Славик не понимает, беспокоится:

— А зачем вы меня тогда ругали за тот гвоздь? Можно, я покручу?

Крути, Славик! Крути. Ведь там и твой гвоздь. Все накрутились вволю. Сидим, друг на друга смотрим. Все-таки все очень хорошо на свете! Ну, просто здорово!

— Ура!

— Ха-ха!

— Банзай!

— Мировецки!

— Алешка, ну скажи что-нибудь задумчиво,— просит Лидочка.

В дверях — Гога из дом пять. За ним — всем «здравствуй­те» — Лариска.

— Вы чего тут разорались?— спрашивает Гога. Мы дружно болтаем ногами.

— Аппарат закончили. Вот, смотри.

Он пригибается, обходит аппарат вокруг:

— Мне можно покрутить?

— Валяй!

Потом покрутила Лариска.

— Ну, хватит,— останавливает ее Лидочка,— его еще нужно смазать.

— Правда, обтюратор похож на самолетный пропел­лер?— спрашивает Славик Гогу.

— Нет, это просто кусок консервной банки,— морщится Гога.— Самолетный пропеллер — это знаешь какая вещь? Там все изогнуто.

Славик не соглашается.

— А я видел сегодня. Когда быстро крутится, то похож.

— Где ты видел?

— Ну, на празднике… на аэродроме.

Гога плечами пожимает, на Лариску смотрит.

— Что ты там увидел?

— Настоящие боевые самолеты,— упрямится Славик.

— Он видел самолеты,— пожимает плечами Гога.— Вы только посмотрите на него. Какие? Табуретки?

— Нет, боевые. И они стреляли.

— Ребенок, это же чепуха. Вот у немцев самолеты, так это настоящие боевые. Я у отца в заграничном журнале ви­дел. Вот это© самолеты! Сильнее наших.

— Врешь ты,— тихо говорит Мишка. Гога на Лариску оглядывается, торопится.

— Почему вру? Пожалуйста, принесу журнал.

— А летчики?— спрашивает Мишка.

— Что летчики?

— Где летчики лучше?

— Наши летчики, конечно, хорошие,— тянет Гога,— но, понимаешь, Мишка, у них опыта нет. Они же еще не воева­ли. Так?

Все молчат, только одна Лариска кивнула Гоге.

— А какой у тех опыт?— это хмурится Лева.

— Ну как, какой? Они вот бомбили Абиссинию, Испа­нию…

— Значит, мирных жителей?— спрашивает Женька.

— Ну, значит, цель,— недоумевает Гога.— Как вы не пой­мете. Значит, меткость.

— Папка никогда так бомбить не будет,— медленно говорит Мишка.— Я знаю. Он хороший.

— Ну, твой не будет. А другие будут.

— И другие наши не будут.

— Почему?

— Потому что они папкины товарищи.

— А что же они будут делать?— это спрашивает Лариска.— Их же пошлют.

Гога добавляет:

— Им же за это платят.

— Они будут сбивать врага в воздухе,— говорит Лидоч­ка.— И не за деньги.

Распахнулась дверь сарая.

— Здравствуйте, товарищи!— Это Мишкин папа. Улы­бается:— Ты здесь, Миша? Ну, как, прошел на аэродром?

Окружили мы летчика, трогаем его, радуемся:

— А мы все протырились. Все были. И вас видели.

— И я вас видел,— смеется он.— Крылом качнул, помните?

И все вдруг вспомнили. А ведь действительно нам кто-то качал крылом.

— Вы на бомбардировщике?— догадывается Лева.— Один нам качнул…

— Нет, на истребителе.

— Ну, все равно нам кто-то качнул крылом.

— А это что у вас?— удивляется летчик — Аппарат? За­кончили?

— Покрутите за эту ручку,— просим мы.— Не бойтесь. Он крутит, а мы все улыбаемся.

— Можно еще. Ну, пожалуйста.

Он опять крутит. Наш аппарат работает ровно, четко, на­верное, как настоящий боевой самолет.

— Правда, наш обтюратор похож на пропеллер?— спра­шивает Славик.

— Правда.

— А правда, что наша авиация самая сильная в мире?— спрашивает Женька.

Летчик зачем-то снимает фуражку, задумчиво поправляет на ней красную звездочку, говорит строго:

— Будет.

Козырнув нам, он уходит, прихватив с собой Мишку. Я наклоняюсь к Лидочке:

— Вот он тоже говорит задумчиво, значит, по-твоему, влюблен?

— Конечно.

— В кого?

— В самолеты и в Мишкину маму. Наш двор оглашается криками:

— Лева, немедленно чай пить!

— Ларисочка, доченька, скорее домой! Папа торт при­нес.

— Славик, а ну-ка домой! По тебе ремень плачет!

— Алешка!— это голос Нонки.— Домой! Мы прощаемся с Лидочкой.

— Знаешь что?— говорю я задумчиво.

— Что?

— Давай всегда дружить. Мне хорошо с тобой. Она зажмурилась, крепко трясет мою руку:

— А мне с тобой ну просто очень, очень хорошо!..

У нас дома в гостях незнакомая женщина. Чай пьет из маминой чашки. В пепельнице окурки со следами губной помады.

— А мы аппарат закончили,— громко объявляю я. Но ни­кто не радуется.

— Этот?— спрашивает женщина, оглядывая меня с ног до головы.

— Этот,— улыбается мама.— Разбойник мой.

Мама суетится, подливает ей чай, двигает вазочки с ва­реньем. Лицо у нее жалобное, как будто она что-то выпра­шивает, ждет.

— Ну, что же, такой рост с базы получим. Как раз перед учебным годом.

— Спасибо, Матвеевна, спасибо,— торопится мама.— Я уж отблагодарю.

Женщина останавливает ее, говорит, что-то подсчитывая:

— Значит, тридцать первого часов в шесть утра подходи к магазину.— Она опять смотрит на меня, прикидывает: — Да, на его рост будет.

Я понимаю, о чем идет разговор. Скоро в школу, а у ме­ня нет костюма.

— Спасибо, Матвеевна, большое спасибо,— суетится ма­ма. И пока та в кухне надевает макинтош, мама торопливо отодвигает ящик комода, шелестит бумажкой.

— Дай ты,— шепчет она Нонке,— я не знаю как. Нонка брезгливо морщится, отказывается. Мама неумело складывает бумажку в несколько раз, виновато выходит на кухню.

Слышно, как хлопает дверь. Мама возвращается повесе­левшая, садится за недопитый чай.

— Ну вот, Алеша, будет у тебя костюм. Добрый человек помог.

— Я бы ее в милицию,— сердится Нонка,— а ты ей взятку сунула. Жулик она. Вот кто.

Мама часто моргает, чашка дрожит у нее в руках:

— Нона, а как же быть? Парень уж жених. А в мага­зинах пустые полки. Как же он в школу пойдет? С заплат­ками?

Потом она долго молчит, пьет чай. Нонка вдруг что-то вспоминает:

— Где ты целый день гонял?

— На воздушном параде. В Тушино. А что?

— Тебя Костя спрашивал. Какую-то вещь тебе оставил. Вон на окне.

Я мигом к окну. Торопливо развертываю увесистый свер­ток. Ну, так и есть — кинопленка. Туго, аккуратно скручен­ная, она загадочно поблескивает у меня в руках. Сразу ее на свет. Рассматриваю. Этот кусок из какого-то киножур­нала.

Вон спускается на воду корабль, а вот маленькие дети в яслях… Дальше смотреть не стал, скрутил ее, сунул за па­зуху и к двери:

— Мама, я только на минуточку в сарай.

Долго не попадает ключ в замок. Никак не мог нащупать выключатель. Об гвоздь расцарапал руку. Наконец вспых­нул свет. Вот он, наш аппарат. Я заряжаю тяжелый моток в верхнюю бобину. Послушно вставляется гибкая пленка в фильмовый канал, и через валики попадает в нижнюю бо­бину. Пленка почему-то вдруг липнет к рукам, и я с трудом соображаю, что это моя кровь.

Зализал царапину, включил свет в аппарате. Прямо на стенке сарая вспыхнул ровный прямоугольник.

Вот и все. Осталось закрутить рукоятку, и на этой стене задвигаются люди, поплывут корабли, поскачет конница.

Я закрываю глаза, кручу ручку. Аппарат мерно, четко стрекочет. Открыл глаза и даже стало жутко — на стене над­пись: «Англия уже потеряла господство на морях…» А потом прямо на меня, покачиваясь на волнах, движется корабль. На палубе суетятся матросы. Зашевелились, нащупывая цель, орудия. И какой-то моряк быстро-быстро размахивает флажками.

Я остановил ручку, и сейчас же замер матрос с флаж­ками.

В дверь сарая кто-то настойчиво стучит, какие-то крики. Открываю. А это Мишка, Женька, Лева. За ними встре­воженная Лидочка.

— Я вижу из окна свет в сарае,— отдувается Мишка,— скорее за Левой. Думал, жулики. А он уже сам выбегает. Ты что тут делаешь?

Я молчу. А что им говорить? Разве они сами не видят? Начинаю крутить ручку, минуту все молчат, а потом поднимается такой шум, будто на Красной площади в день Первого мая.

— Это Костя пленку принес,— объясняю я, но меня ни­кто не слушает. Мишка делает на голове стоику и отчаян­но орет. Лидочка, присев, зажимает уши и пронзительно визжит. Лева и Женька вдруг схватились бороться.

В одних трусиках прибежал перепуганный Славик, за ним в сарай ворвалась его мать.

— Славик, крути ручку ты,— кричу я.— Смотрите, мама, что ваш сын сделал!

Славик осторожно крутит ручку, и на экране по каким-то горам друг за другом двигаются пограничники с собакой, а потом надпись: «Большой любовью пользуется новый душ у рабочих завода «Красный пролетарий». Какие-то голые дядьки брызгаются и смеются под струями воды.

— Не надо так быстро крутить,— слышим мы голос от двери. Это в одном халате прибежала мать графа де Стася.— Я тиски для них не пожалела,— говорит она Славикиной матери.

— Подумать только,— удивляется мать Славика,— и мой все лето без воздуха. Сарай да сарай.

Мы снова заряжаем пленку. Женька предлагает показы­вать кино прямо во дворе. Я бегом домой за простыней. Ма­ма сердится, не дает:

— Какое еще там кино?

— Ну, выйдем, посмотрим,— тяну я ее и Нонку.

— Так я и пойду непричесанная,— упирается Нонка.— Выдумывает тоже.

Простыню все же дали. Кое-как мы пришпиливаем ее к забору, и вот луч аппарата прямо из сарая проколол темный двор и сразу ярко забелела простыня.

Откуда-то появился Гога из дом пять. Суетится, наводит порядок, зрителей рассаживает. Кого на скамейку, кого на кирпичи, сам уселся вместе с Лариской впереди всех, коман­дует:

— Давайте. Можно начинать!

Я кручу ручку. И вот на моей простыне настоящее море. По нему плывут настоящие корабли…

Изо всех окон двора свесились головы жильцов. Кто-то тихонько гладит мой затылок. Оглянулся: Иван Иванович. Ему трудно стоять на костылях. Лидочка где-то стул доста­ла, осторожно усаживает бывшего пулеметчика революции.

Рядом Ларискин отец. Стоит, хмыкает, подтяжками щел­кает. Мне видно, как Гога из дом пять, будто нечаянно, по дожил руку на Ларискино плечо: увлекся, мол, фильмом. Ну, прямо все как у взрослых в настоящем кинотеатре.

Я перестал крутить аппарат, а он руку не снимает.

Зрители зашумели, засвистели, затопали. Кричат:

— Сапожник!

В общем, все как в настоящем кино.

Раз пять мы прокрутили нашу пленку, а народ не расхо­дится, требует еще и еще. Потом все стали аппарат рас­сматривать.

— Так вот где колесики от кровати,— удивляется моя мама.

А это ремень от моей швейной машинки,— почему-то хмуро делает открытие мать Славика.

— Позвольте, позвольте,— близко нагибается к аппарату Ларискин отец,— да ведь это же электропатрон с нашей ле­стничной клетки…

Я выключаю свет. Во дворе темень.

…Хорошо засыпать на простыне, которую только что об­ласкало море.

С утра мы уже в сарае. Женька тонкой кисточкой разри­совывает на плотной бумаге пригласительные билеты для райкома комсомола.

Чего только не нарисовала веселая кисточка на этих би­летах! Здесь и голубой луч, и сверху красная звезда, серп и молот, и даже по углам якоря. Зачем якоря — не знает даже Женька. Но, в общем, все очень красиво. На одном из биле­тов чернилами написали (Лидочка писала. У нее самый акку­ратный почерк):

«Уважаемый товарищ Наташа!

Кино готово наше!

Приходите, когда стемнеет,

Мы все вас очень ждем».

Внизу все подписались. Славик добавил к своей подписи: 6X8 = 48.

Так. Билеты готовы. Еще чуть подсохнут и готовы.

Мы на них по очереди дуем. А упрямая краска не сох­нет. Обидно, если размажется.

— Понесем в руках,— предлагает Лидочка.

Мы идем в райком комсомола. Идем к Наташе.

Перешли Садовое кольцо. Вот он, в зелени, веселенький, аккуратный, словно тортик, райком.

— Значит, так,— останавливается Лева.— Сначала вы­трем ноги, а потом всем скажем «здравствуйте!».

— А потом?

— Ну, а потом отдадим билеты, и все.— Не отдадим, а вручим.

— А как это — вручим?

Стоим, переглядываемся: ни мы, ни нам еще никто ни­когда ничего не вручал. Мишка говорит:

— Пусть один выйдет вперед, а мы все позади. И пусть он скажет: «Дорогая Наташа…»

— А мы что будем делать?

— А мы? Ну, наверное, улыбаться…

— Как?

— Ну, как Джоконда,— предполагает Женька. Меня просто зло берет:

— Да ну вас, с вашей Джокондой. Скажем просто: «Мы построили киноаппарат. Приходите, посмотрите». И чего тут выдумывать?

— Нет, так просто нельзя. Надо, чтобы все было торже­ственно. Вот как по радио: «Рапортуем вам и рады доло­жить, товарищ Сталин…»

Ну уж, если так, тогда, конечно. Идем. Славик спрашивает:

— Мне тоже можно?

Входим в райком. Я коврик ищу. Меня в спину под­талкивают. А коврика нет. Тех ребят в коридоре, что в комсомол принимали,— тоже нет. Одно все время вертит­ся: надо вручать билет, надо рапортовать… А как это де­лается?

— Ну, Алешка,— это толкает Лидочка.— Ну, что ты? Вот и ручка в комнату Наташи. Сама дверь открылась, меня потащила:

— Здравствуйте!

Совсем рядом Наташа. В телефон что-то говорит.

— Здравствуйте,— топчемся мы.

Она нам кивает и опять в свой телефон. Ребята напирают. Я билеты протягиваю.

— Аппарат вот построили…

Она рукой знаки делает, нас приглашает садиться, то­ропится, на кого-то в трубку сердится:

— Есть же рисунки, картины… есть свои таланты, худож­ники-строители… Почему негде выставить? Прямо на стройке… Ну, прямо на доме. Пусть все видят. Ничего, не размоет.

Она нам рукой показывает: мол, садитесь. И опять — в телефон.

Наконец положила трубку, а нас не видит. Встрепену­лась и уже обращается к девушке напротив:

— Ну, Клава, все поняла?

Потом волосы пригладила и — к нам:

— Ну, что у вас, ребята?

Я ей билет подсовываю. Она читает и ничего не понимает.

— Так что же это?

— Ну, билет пригласительный.

— До свидания, Наташа,— это нам мешает Клава.— Я к ним поехала… Все поняла.

— Подожди, Клава, минуточку. Извините, ребята. Мы, конечно, извиняем.

— Ты им расскажи,— медленно, строго говорит Ната­ша,— про сегодняшний поезд. Расскажи, как детей из лагеря встречали…

Клава кивает:

— Все ясно, Наташа. Ну, я пошла.

За дверь взялась, нам, улыбаясь, кивнула и ушла.

Мне как-то обидно. Вот они сразу друг друга понимают. А мы все лето уткнулись в аппарат и ничего не знаем. Какой поезд? Какие дети из лагеря?

— Ну, садитесь, ребята,— приглашает Наташа. И сама вдруг смеется: — Да ведь вы уже сидите.

Наш пригласительный билет в руках вертит, говорит:

— Хорошо, хорошо, ребята. Молодцы.

А мне видно, что никак еще она не поймет, в чем дело. То на телефон поглядывает, то на дверь, где только что была Клава.

— Наташа,— решаюсь я,— какой поезд из лагеря? Какие дети?

Она встает, ходит по комнате, ловко, сильно щелкает пальцами. Кто-то у меня за спиной так же пробует. Огля­нулся: это Мишка. Смутился, руки в карманы.

— Так вот какой поезд,— садится Наташа и подпирает руками голову.— Вчера ребят из лагеря встречали. Вокзал.

Перрон. Мамаши толпятся. Поезд подходит. Мы около райкомовского знамени стоим. Рядом барабанщик, горнист. Ну, вся детвора с цветами, скорее из вагонов к родителям. Со­скучились. Такой гвалт — ничего не разберешь. Все отряды перепутались.

Ну, конечно, целуются, смеются. И вдруг слышу: «Мама, кормили гадко. Скучища была страшная. Будили рано. Ни за что больше не поеду».

Смотрю, повис на шее у худой мамы толстый верзила. Ну, наверное, пятый-шестой класс. Вот как вы. А что мне было делать?— беспомощно разводит руками Наташа.— Вмешаться? А тут кругом цветы, ребята загаром хва­стаются.

Наташа опять присела, задумалась, наш пригласительный билет в руках вертит.

— Сегодня в пятнадцатой школе интересный вечер бу­дет. Комсомольцы собираются. Клава туда поехала.

— Это же наша школа,— довольные, переглядываем­ся мы.

— А какой вечер?

Наташа молчит, нас по очереди оглядывает. На дверь ос­торожно посмотрела, к нам придвинулась:

— Вот слушайте. Из фашистской Германии к нам тайно бежал революционер. И он будет сегодня выступать в пят­надцатой школе. Мы в зале свет погасим, чтобы никто его лица не увидел. И он будет рассказывать. А когда кончит, уйдет, мы опять свет зажжем. В общем, будет встреча ком­сомольцев в честь нового учебного года. Понятно? А осталь­ное — тайна.

Я смотрю на Леву. Лева — на Мишку. Мишка — на Жень­ку, Женька — на Лидочку, а Славик — на всех сразу.

— Можно мне туда?— спрашивает Славик.— Я буду очень тихо. Я воды в рот наберу. Вот хотите — прямо из это­го графина.

Наташа улыбается, Славика по голове треплет:

— Можно, Славик.

— А нам? Мы ведь не комсомольцы.

Она на часы смотрит, потом снова читает наш пригла­сительный билет.

— А как же кино?

— Ну, кино после вечера.

— После вечера я не смогу,— почему-то виновато гово­рит Наташа.— Меня ждут.

— Кто?

Наташа мнется, не отвечает.

Лидочка тихонько меня толкает. Я — Леву. Лева — Миш­ку. А Мишка — Женьку. Только Славик ничего не понял, головой вертит:

— А вы скажите, что с одним революционером в темно­те встречались, и все.

Наташа отворачивается, ищет рукой телефон, потом в окно смотрит, пальцем по стеклу водит. Мне кажется, она беззвучно хохочет. Успокоилась. Повернулась к нам какая-то вся ясная, повеселевшая.

— Ну, ребята, пошли. А кино давайте на завтра.