"Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

Вы задаете человеку сто вопросов, и он на все дает достойные, обязательные ответы:

- Вы признаете советскую власть?

- Что за вопрос!

- Без каких бы то ни было оговорок?

- Безусловно!

- Если бы вам предложили уехать куда-либо, переменить подданство?

- Ни за что! Моя страна, мой народ!

- А если бы защищать страну от врага?

- Всеми силами, до последней капли крови!

Итак, сто вопросов, будто бы все в порядке, но за ними следует сто первый:

- А как по-вашему - бытие определяет сознание?

И в ответ на него:

- Нет.

Человек так устроен, так видит мир, так принимает события, что для него бытие сознания не определяет. Это дело мировоззренческое, законом не возбраняемое, ни грехом, ни преступлением не считающееся. Статьи нет. Отсюда и отношение к таким людям двойственное. Судя по погоде...

В двадцатые годы <...> в литературных и окололитературных кругах много говорили о Сигизмунде Доминиковиче Кржижановском, поэте, прозаике, драматурге, критике, эссеисте и текстологе, о человеке великой образованности, замечательном лекторе, авторе новаторских исследований по Шекспиру, Шоу и многим, многим - всего не перечислишь...

Сказал мне мой двоюродный брат, поэт Марк Тарловский[134]:

- Хочешь познакомиться с выдающимся явлением нашей современности?

Я изъявил согласие и в назначенный час явился в назначенное место. На квартире Марка собрались тридцать персон, заинтересованных предстоящим знакомством.

В центре всеобщего внимания пребывал высокий, на косой пробор блондин с голубыми навыкат глазами; эти глаза не смотрели ни перед собой, ни в сторону, а как-то внутрь, в себя и звали собеседника за собой, в глубину человеческого сознания.

Эти уста улыбались вежливо, корректно, безотказно и в то же время порою извергали полное опровержение этой же вежливости в такой же безукоризненно вежливой... форме.

Было налицо какое-то изощренное жонглирование мыслями, фигурное катание на коньках парадоксов, взрывание вековых пластов устоявшихся истин и широкий взгляд на раскрывающиеся при этом дали и вершины.

Кржижановский сел за стол, раскрыл папку, отхлебнул глоток чаю и приступил к чтению своих рассказов.

О чем были рассказы?

Один назывался "Неукушенный локоть". Речь шла о неком чудаке, который в анкете некоего журнала на вопрос "ваша цель в жизни?" ответил: "Укусить себя за локоть".

Редакция журнала заинтересовалась случаем, направила сотрудника, и он действительно обнаружил субъекта с прозрачными глазами, который в течение многих лет, пребывая в грязной мансарде трущобного дома, напрягал свои силы именно в этом направлении. Журналист написал статью об этом, конкурирующий журнал его высмеял, объявив, что тот стал жертвой шантажиста, началась отчаянная полемика со взаимными обличениями, высмеиваниями и т. д.

Дальше - больше. Локтекуса приглашают в столичный мюзик-холл, из его попыток делают аттракцион, учиняют тотализатор, и каждый вечер ученые специалисты в белых халатах, с помощью сложнейших приборов, устанавливают, насколько Локтекус продвинулся против вчерашнего измерения.

Дальше - больше. В минуту финансового кризиса государство выпускает "локтевой заем", и тут сатира достигает свифтовского сарказма! Кончается тем, что Локтекус прокусил руку <...> и умер от потери крови <...>

Другой рассказ называется "Желтый уголь". Дело было так. В душный, безумно жаркий день шел в гору трамвай, переполненный пассажирами, шел и вдруг стал. И ни взад, ни вперед. Люди, сидящие внутри, державшиеся за поручни, висевшие на подножках, пребывали в состоянии высокого возбуждения, их раздражение и напряжение наконец доходит до такого накала, что трамвай тронулся и... пошел. Желчь, переполнявшая население трамвая, оказалась движущей силой и дала направление вагону. По душной улице, по раскаленной мостовой, по выгоревшему пространству подымается вагон, движимый выделениями человеческой желчи.

Молодой ученый, на глазах у которого этот факт имел место, вносит в правительство проект о всемерном использовании и применении желчи к нуждам и потребностям человечества.

Желтый уголь!

И тут начинается новый тур свифто-чапековской иронии, переворачивающий вверх дном основные человеческие взаимоотношения.

Люди ходят со специальными абсорбаторами для реализации желчевых выделений, все достижения в этой области поощряются, становятся обязательными, и жизнь в конце концов упирается в чудовищный парадокс: чем больше люди злятся, гневаются и грызутся между собой, отравляя жизнь друг другу, - тем более подымается уровень житейского благосостояния...

Таковы были рассказы Сигизмунда Доминиковича. Тут была история о гениальном музыканте[135], у которого пальцы сбежали... и стали вести самостоятельную жизнь, бродя по клавишам инструментов, и о том, как эхо, бросив горные просторы[135], явилось в город и сделалось известным критиком, и многое другое.

Его в те времена не печатали. Один редактор пришибеевского толка сказал ему:

- Поймите, ваша культура для нас оскорбительна!

Темперамента бойца у Сигизмунда Доминиковича не было. Он покидал поле сражения, не теряя уверенности, что он делает доброе дело, что его труды нужнее народу, нежели многое признанное, напечатанное и обсуждаемое, но "время еще не пришло".

"Бетховен, которого играют фальшиво, - все-таки Бетховен. Даже больше: тот Бетховен, которого совсем не играют, - тоже Бетховен".

"Здоровый пессимизм как-то веселее казенного хилого оптимизма".

"Бытие определяет сознание - это верно, но сознание с этим не хочет мириться".

Таковы были афоризмы, которыми приходилось утешаться непризнанному...

И в самом деле, если бы сознание мирилось с бытием, Прометей не похитил бы небожительского огня, а Дон Кихот не пошел бы в свои героические странствия.

Была у Кржижановского драматургия: комедии, драмы, либретто, все они были своеобразны, оригинальны, но все не в том ключе, "не в ту масть" и представляли собой загадку для тех "консулов, которым надлежит блюсти...". С "правыми попутчиками" было куда легче. Замятин или Пильняк открыто излагали свои взгляды и установки, иные критики с ними боролись, другие пытались их перевоспитывать...

То, что писал Кржижановский, нельзя было признать ни советским, ни антисоветским - ни в какой мере. Это было нечто внесоветское. Другого измерения. Не в ту масть.

Одна пьеса называлась "Тот, третий". Речь в ней шла о третьем любовнике Клеопатры (вспомним не законченные Пушкиным "Египетские ночи"). Помимо первых двух претендентов - воина и философа, - третий был молодой поэт, притом он оказался трусишкой и позорно сбежал от любовного ложа плотоядной царицы. Пьеса посвящена погоне оскорбленной Клеопатры за малодушным любовником, причем фарсовые сценические положения излагаются стилем древних папирусов, отсюда, конечно, вытекали замечательные театральные эффекты.

Времена Павла I, романтического самодура, не знавшего ни меры, ни удержу в своих прихотях и капризах. Некий поп отличался нравом суровым и непреклонным; ему противопоставлен некий поручик, сугубо лиричный и сентиментальный. В результате некой хитросплетенной интриги, Павел издает рескрипт краткий и выразительный: "Попа в поручики, поручика в попы!" Таким образом создается канва для музыкального содержания пьесы - мы имеем церковное служение на военный лад и военное обучение, парад и маневры в духовном ключе, по всем правилам церковных хоралов. Поручик такого раздвоения личности не вынес и стал пить вмертвую.

- Поручик, почему вы так много пьете? - спрашивает кто-то из персонажей.

Тот в ответ:

- Я слишком трезво отношусь к окружающей действительности!

В тридцатых годах на приемной комиссии Союза писателей[136] стоял вопрос о принятии С. Д. Кржижановского в члены Союза.

А. А. Фадеев вел собрание и пребывал, по его словам, в некотором недоумении.

- Что за явление? - спрашивает он. - Одна - большая - часть не то, что плохо говорят о человеке, но просто не знают его, не подозревают о его существовании. Откуда он, кто он такой, что сделал? Неизвестно. Зато другие - в меньшинстве - превозносят его, почитают европейским писателем, который может составить честь и славу советской литературы.

Таким и предстал Кржижановский на большом собрании писателей, и после развернутых представлений его поручителей - это были Михаил Левидов, Евгений Ланн и несколько других солидных товарищей, в том числе Николай Асеев, который лично с С. Д. знаком не был, но, прочитав несколько рассказов, высоко оценил его дарование, - в конечном счете Кржижановский был сочтен, как говорили в старину, "достойным войти" и причислен к лику советских писателей.

Таков был Сигизмунд Доминикович, драматург, рассказчик, эссеист, исследователь и помимо всего замечательный лектор, популяризатор, преподаватель... владевший в совершенстве вниманием любой аудитории... Он мог вести своих слушателей известными путями, проторенными дорогами, но при сопоставлении общепринятых, тривиальных истин привести к ошеломляюще неожиданным выводам. И обратно: сопоставляя несовместимые идеи и факты, оратор с какой-то лукаво-извиняющейся улыбкой констатировал давно известную, дважды дважную истину.

Делал он доклад о Шекспире и высказал при этом отнюдь не новую мысль насчет бессмертия гениев человечества, которое в том и заключается, что каждое новое человеческое поколение черпает из их творений новое содержание, как бы говоря своим предкам: "Вы его не так понимали, а вот мы поняли по-настоящему!"

В этом месте Сигизмунд Доминикович пожал плечами и развел руками:

- В сущности говоря, что такое вопросительный знак? Состарившийся восклицательный.

Аплодисменты зрительного зала.

При Камерном театре была театральная школа. Александр Яковлевич Таиров пригласил Кржижановского вести курс русской литературы. С одной стороны, он хотел как-нибудь материально обеспечить неустроенный талант, но в то же время твердо был убежден, что дает молодым ученикам исключительного преподавателя, который способен взволновать и увлечь слушателей своим предметом, своим отношением к искусству. Тут не было ошибки: каждая лекция Сигизмунда Доминиковича превращалась в праздник неожиданностей, научных открытий и счастливых находок... И в то же время преподаватель никак не укладывался в рамках школьного курса и отсюда вытекали досадные недоразумения.

Вот какой казус случился однажды в педагогической деятельности Кржижановского.

Не считаясь с лекционными нормами, он уделил однажды непомерно много времени древнерусской литературе со "Словом" и "Задонщиной" и "Перепиской Ивана Грозного", затем так же перегнул по XVIII веку, по Ломоносову, Державину да Фонвизину - одним словом, при первых проталинах ранней оттепели наш лектор ощутил озноб...

Какой ужас! У него осталось четыре часа на девятнадцатый век, на золотую эру большой русской литературы! На пушкинский период, на эпоху критического реализма, на Чехова, на молодого Горького.

Четыре часа!

"Есть отчего в отчаянье прийти!"

Передаю слово потерпевшему.

- Я долго думал, - говорил он, - соразмерял, сопоставлял и... Наконец мелькнул просвет в чаще... Я вспомнил знаменитую статью Чернышевского "Русский человек на рандеву", ту самую, из-за которой пошел раскол, которая обусловила окончательный разрыв между либералами и благодушными разночинцами! Понятие "рандеву" берется здесь как образ решительной встречи, последнего выбора в смысле определения общественного сознания у русского интеллигента! Думал я, думал, и вдруг мне ударил в мысль другой образ эпохи, столь же четко определяющий линию развития общественных отношений! "Русский человек на поединке"! Ключ был найден! Разве не под знаком дуэли шла вся русская литература золотого века? Был ли хоть один писатель, не коснувшийся этой роковой темы? О Пушкине и Лермонтове говорить не приходится. У Гоголя шутейный кулачный бой отца с сыном завершается их трагедийной встречей!

У Тургенева - основная тема во многих рассказах и... романе "Отцы и дети". У Толстого и Достоевского поединок проходит эпизодом в "Войне и мире" и "Бесах"...

Наконец, у ближайших современников - у Чехова и Куприна - эта тема отражена и варьируется многократно.

Даже у молодого Горького, которому тема дворянской дуэли абсолютно чужда, все-таки под знаком поединка идут такие рассказы, как "Мальва" и "Челкаш".

При этом нужно отдать справедливость, каждый автор вкладывает свое содержание в этот образ встречи противников у барьера, на восьми шагах один от другого... Дуэль - это варварский пережиток, нелепый способ разрешения принципиальных вопросов лотерейным путем! Такова дуэль Онегина и Ленского, такова же дуэль Базарова и Кирсанова, представляющая тонкую и злую пародию на онегинский поединок!

Но дуэль Печорина и Грушницкого - это встреча, которую нельзя назвать иначе как "Божий суд". Печорин отвергает все шансы, идет упорно навстречу собственной смерти и... наносит смертельный удар Грушницкому, а в его лице пошлости, коварству, обману и лицемерию...

Таким образом, в двух двухчасовых лекциях Кржижановский отразил тему дуэли в развитии большой русской литературы. Тема бытовала в истории общественного сознания, отношение к ней менялось: не прошло и пятнадцати лет после дуэли Пушкина, как Герцен с презрением и негодованием отверг вызов Гервега в аналогичных обстоятельствах - он взывал к общественному суду, но считал недостойным для себя, семьянина и общественного деятеля, нужного своим детям и своему народу, подставлять грудь под пулю обманщика и лицемера, пригретого им в своем дому!

Так вывернулся Кржижановский из тяжелого, казалось, безвыходного педагогического казуса.

Внести новые пункты в академическую программу ему, пожалуй, не удалось, но молодой ученый, который создаст диссертацию "О теме поединка в русской литературе", найдет много новых интересных сопоставлений в жизни русских писателей и характерах героев.

Из всего созданного Кржижановским было реализовано несколько рассказов в журнале "Тридцать дней", в том числе рассказ о локтекусе, была поставлена опера "Суворов" на музыку С. Н. Василенко в нескольких театрах страны, наконец, было опубликовано несколько статей о Шекспире, Шоу в первом издании "Литературной энциклопедии" и в журнале тридцатых годов "Литературная учеба".

Кржижановскому не везло на оппонентов. Он знал запреты - критики не знавал.

Гордый и непризнанный, самолюбивый и болезненно не способный ни на какие компромиссы, он всю жизнь так и прошлепал исполинскими крыльями по мокрой палубе наподобие бодлеровского альбатроса.

Жизнь продолжается...

То, что писал Кржижановский, не было модным в те времена и поэтому не может считаться устаревшим в другие времена.

Жизнь впереди...