Рабочий-большевик в подполье

I. КАЗАНЬ

1875 год — начало моей жизни в семье сторожа Казанских пороховых заводов. Отец получал в то время 11 руб. жалованья в месяц, и на эти средства приходилось содержать семью в девять человек. Поэтому с семи лет мне уже пришлось работать, собирая щепки, тряпки, кости, старое железо для продажи в город, в лавки, покупающие сырье. Девяти лет меня отдали в приходскую школу, где учился зимой, а летом работал то на Казанских пороховых заводах, чистя песком банки из-под пороха, то на фабрике Алафузова в початочном отделении[12]. Заработок мой равнялся трем копейкам в день.

Несмотря на тяжелые условия жизни, находились минутки и для удовольствия. На берегу реки Казанки по воскресным дням с утра собирались детишки рабочих, служащих, чиновников и офицеров с фабрики Алафузова и Казанских пороховых заводов; мы составляли воображаемые разбойничьи отряды, производили «маневры» с диким весельем и гиканьем, причем дети чиновников и офицеров занимали в наших играх рядовые места... Гимназистов мы называли «синей говядиной», а кадетов «на палочке надеты», но это не мешало нам находиться в дружбе, и благодаря этому миролюбию в наших играх принимали участие и девочки.

Этим забавам подошел конец, когда я окончил приходскую школу и задумал сделаться заправским рабочим Казанских пороховых заводов; мне было 14 лет (это было в 1889 году). В это время на горизонте наших детских игр появляется взрослый гимназист Александр Митрофанович Стопани (в настоящее время один из ветеранов большевизма).[13] У него была большая собака Маркиз. Такое название собаки сразу внедрило в нашу среду симпатию к гимназисту. Между тем он сам шел навстречу и познакомился со мной под предлогом разных справок. Скоро он предложил мне для чтения книжки издания «Посредника»[14]. Как-то в разговоре со мной Стопани узнал, что я кончил приходскую школу и собираюсь сделаться рабочим, и удивился, почему я не думаю «продолжать образование». Мне же казалось странным, как можно «продолжать образование».

Был весенний теплый день. На Казанке шел лед, а мы лежали с А. М. на берегу, около нас неизменный Маркиз, и обсуждали план моего дальнейшего образования. С твоими способностями, говорил А. М., подготовившись, можно поступить сразу в 4-е отделение городского училища, и обещал найти знакомую, которая возьмется меня подготовить. Я был рад этому и согласился, но с условием — лето проработать на Казанских пороховых заводах, таская ящики на вагонетки и получая за это 12 руб. в месяц. По тому времени это были большие деньги.

Итак, летом я работал ежедневно, а вечером занимался с дочерью одного чиновника. Как всегда, сменилось не одно поколение одуванчиков, расцвела и отцвела черемуха, за ней сирень, расцвели и созрели огородные овощи и низко- низко склонились головы созревших крупных подсолнечников... А мы с этой девушкой до самых осенних дождей сидели за столиком в садике и каждый вечер готовились к экзамену. Девушка добросовестно со мной занималась, исполняя «задания» А. М. Я же одним только глазом любовался на солнце, заходящее за голубые горы Услона (на Волге), и радовался, что вместе с ним скоро отправлюсь на покой — домой — спать на голом полу, укрытый тряпьем.

Осенью я выдержал экзамен в городское училище. Весть об этом разнеслась среди детей рабочих Казанских пороховых заводов и фабрики Алафузова, где работало до 10 000 человек, и вся эта среда стала смотреть на меня, ученика 4-го отделения городского училища, как на студента. Это было необыкновенное событие — сын сторожа поступил в городское училище.

С этой зимы я стал знакомиться с классиками не только русскими, но и иностранными. Прочел Шпильгагена, Юнаса Ли, Эркмана-Шатриана[15], Эмиля Золя и др. Читал я во всякую свободную минуту — с 5 часов утра, как засвистит заводской гудок, до 12 часов ночи, когда у Стопани, где я часто оставался ночевать, укладывались спать. Находясь постоянно в семье Стопани, я наслаждался игрой на рояле старшей сестры А. М., которая исполняла лучшие вещи музыкальных классиков. Здесь я воспринимал эстетическую сторону жизни. Научился привычкам интеллигентной семьи, впитывая все в себя, как губка, и в одну зиму, незаметно для себя, «отшлифовался». Весной одним из первых перешел в 5-е отделение, и мне оставалось два года, чтобы закончить курс. На другой день после экзамена поступил на завод рабочим, но уже в химическую лабораторию для определения удельного веса пороха и других лабораторных работ. Теперь я уже сознательно стал восстанавливать знакомства с рабочими подростками и давать им книги, получаемые мною от А. М. Стопани, и делиться своими знаниями. За это лето (1890 год) около меня сгруппировалось на почве любознательности до трех десятков ребят, которым я давал и такие нелегальные брошюры, как «Царь-Голод», «Братцы-товарищи»...

Особенное внимание мне пришлось уделить своему брату Ив. К. Петрову, имея в виду через него держать связь с рабочими Казанских пороховых заводов. С той же целью пришлось заняться со школьными товарищами Н. Есюниным, через которого намеревался держать связь с рабочими завода Крестовникова, Сапожниковым — для района Адмиралтейской слободы и Игумновой слободы, Богумелем — для водяной мельницы и завода Рама, Семеновым — для связи с мелкими предприятиями и мастерскими г. Казани.

Связь с фабрикой Алафузова держалась через рабочего Еф. Табейкина, с которым отношения скоро перешли в дружеские. Это был лет 35, молодой, сильный, энергичный рабочий, светлый духом и стойкий в борьбе. У него уже сильно было развито и, можно сказать, кристаллизовалось классовое самосознание. Он был лидером сознательных алафузовских рабочих и напоминал современного хорошего секретаря районного комитета РКП.

Каждый день, встречаясь со мной, Табейкин давал сведения о каждом отделении своей фабрики, какая у него связь, кто ее держит, какие настроения среди рабочих, чем живет масса и т. д. Все эти сведения я передавал А. М. Стопани, который направлял их в печать. Такие заметки о жизни рабочих, попадая на фабрику Алафузова, производили там фурор среди рабочих.

Все названные товарищи приходили ко мне на квартиру, мы собирались на чердаке и обсуждали текущие вопросы рабочей жизни.

У нас не хватало литературы, имевшейся у А. М. Стопани уже оказалось мало. Тогда А. М. задумал сделать экспроприацию «офицерской» библиотеки при Казанских пороховых заводах, которая накапливалась в продолжение столетия. Приступал он к этому постепенно. Экспроприировать такую массу литературы можно было только тайно и очень осторожно. Он завел у себя на дому переплетную, брал по личной книге[16] своей и знакомых нужные книги, журналы, вырезал статьи по рабочему вопросу, вставлял в книгу листы из базарной литературы, аккуратно обрезал, крепил и снова сдавал в «офицерскую»[17]. Таким образом в течение лета удалось набрать литературы порядочно. «Коммунистический Манифест» усердно переписывал все лето Ал. Семенов, обладавший красивым почерком. Потом эти тетради распространялись на заводах.

Каждое воскресенье более активные рабочие доставали лодки и на лодках уезжали к Зилантову монастырю, Красной Горке, в устье реки Казанки, на Волгу, к озерам Ливенским. Группы доходили до 50 человек.

В эти группы приглашались пропагандисты из г. Казани, их никто не знал, кроме меня и А. М. Стопани, который поставлял пропагандистов во все кружки.

Для того чтобы повести рабочее движение более планомерно, А. М. предложил мне выделить группу рабочих — «стариков». Собрание их устроили во флигеле во дворе Казанских пороховых заводов, который А. М. занимал в качестве гостя генерала — начальника.

Под боком у генерала его гость занимался составлением плана работы в обществе «стариков» — рабочих Е. Табейкина, Бурцева и др. — до 20 человек.

Но все это не удовлетворяло «стариков». Они считали, что интеллигенция только «навещает» рабочих, что нужно подготовить своих рабочих организаторов, которые бы создали крепкое рабочее движение. Они предлагали (ставя меня в пример) дать возможность ряду молодых рабочих получить знания в размере средней школы.

Для этого предлагалось провести среди рабочих отчисления из своего скромного жалованья, и на собираемые деньги покупались ящиками продукты — чай, сахар, распределялись между рабочими по лавочной цене, и процент, шедший к лавочнику, теперь шел на литературу для рабочих[18]. Это производилось тайно на квартире тов. Табейкина. Скоро рабочие стали подумывать об открытии кооператива при заводе. Это было как бы началом кооперативного движения среди казанских рабочих.

Произведенная работа была подготовительной к зимнему сезону, когда съезжается учащаяся молодежь и когда мы с А. М. предполагали использовать активную ее часть для руководства кружками. Летом же за неимением интеллигентов-руководителей приходилось поручать работу таким товарищам из рабочих, как Гр. Тихонов, который был из числа занимавшихся на деньги, отчисляемые рабочими.

Разлившаяся широкой волной пропаганда среди рабочих стала обращать внимание жандармов, и однажды к моему отцу, будто мимоходом, зашел один из них и в разговоре допытывался, что поделывают сыновья — Александр, Иван. Он уверял отца, что интеллигенты за последнее время распространяют среди рабочих книжки с «адским замыслом» — подорвать общественный строй и порядок и таким образом вовлекают их в это пагубное дело, и советовал отцу оберегать своих сыновей.

По этому разговору мне стало понятно, что широкая образовательная работа заметна и что некоторым активным товарищам нужно отойти от нее, руководя лишь издали, и заняться чисто нелегальной работой (создание и выработка агитаторов, организаторов, пропагандистов). Пришлось и мне отойти от рабочих-массовиков ради конспирации, сохраняя связь с активными, персонально намеченными личностями. Лето подходило к концу, и наступало время занятий в школе. Это было как раз кстати. Из активных помощников нужно отметить гимназиста Н. Е. Сапрыгина (старого члена РКП)...

С самого начала учебного года в 5-м отделении городского училища началась группировка учеников, из которых составился кружок человек в 30. Кружок работал на два фронта: с одной стороны, занимались самообразованием под руководством товарища, посланного А. М. Стопани, а с другой — агитацией и пропагандой среди рабочих. В это же время образовались кружки среди учащейся молодежи по изучению трудов Маркса и Энгельса.

В Германии тогда гремели Бебель, Либкнехт, Зингер[19]. Мы со Стопани следили за их речами в рейхстаге и ожидали в своих мечтах революцию прежде всего в Германии. А. М. взялся за изучение немецкого языка, мне тоже хотелось заняться. Многие рабочие покупали охотничье оружие и, повесив у себя дома, важно заявляли: «Мы к революции готовы». Нелегальные собрания устраивались в центре города под видом свадьбы, новоселья и т. д., где производились дискуссии между марксистами и народовольцами. Некоторые студенты из марксистов цитировали целые страницы из Маркса и Энгельса.

Из женщин выделялись М. М. Петрова (теперь жена А. М. Стопани), которая вела работу среди женской рабочей и учащейся молодежи, и Пузырийская, замечательный конспиратор, которая вела работу в рабочих кварталах.

Вскоре начались аресты, преимущественно среди студенчества и интеллигенции. Это было в конце 1892 года. Жандармы же сознательно не начинали «рабочего дела», надеясь путем вылавливания верхушек разрушить всякое движение в массе[20]. Мы с А. М. Стопани стали руководить только через учащуюся молодежь и активных рабочих, а в самую гущу не показывались.

По традициям в Казани студенты шумно встречают разлив Волги и Казанки. Эту традицию мы использовали и как можно шире завязывали знакомство рабочих со студентами-марксистами, которых рабочие знали только по кличкам.

Заканчивая зимний период и переходя к летней, более слабой работе, мы решили устроить маевку (1893 год). Достали лодки, и множество молодежи и рабочих выехали на острова рано утром с лозунгами: «8-часовой рабочий день!», «Свобода слова, стачек, собраний!», «Долой самодержавие!»[21]

Жандармы прослышали о маевке и что было много лодок от Петровых. Тот самый жандарм, что заходил к отцу раньше, явился вечером к нам. Мы с братом, усталые, уже спали на полу, а он, шагая через нас, допытывал отца:

— Я слышал, что какой-то Петров давал лодки рабочим, не ты ли?

Отец же мой не мог допустить и мысли, чтобы мы взяли лодки у него без спросу (лодки были чужие, чиновников), и потому в простоте душевной сказал:

— Тут есть конторщик Петров, может быть, у него.

Жандармы бросились туда и, конечно, ничего не нашли. Однако помнится, некоторых рабочих преследовали до самых домов. Участники маевки помнили ее весь год и, встречаясь, обменивались впечатлениями.

Движение в эту зиму приняло широкие размеры, мы со Стопани ложились не раньше двух часов ночи и уже в семь—восемь были на ногах. На лето А. М. счел более разумным уехать на дачу, чтобы замести следы, а я снова поступил на завод, где и проработал все лето. Мы договорились с А. М., что мне лучше поступить на поденную работу, чтобы не терять связи с фабриками и заводами, а иметь возможность, смотря по надобности, переходить с одного места на другое. За «нерабочие дни» А. М. предложил мне возместить из денег организации. По его же предложению в середине лета я ездил на месяц в имение его матери «Муратово», чтобы усыпить бдительность жандармов. Мы знали, что за мной следят. Казанская жандармерия воспользовалась очень опытным сыщиком, учителем А. Н. Соловьевым, который усиленно следил за учениками. Под видом дружеских отношений, сближения, тот то устраивал экскурсии на завод, то заходил случайно к нам на квартиры: ко мне, к Г. С. Кондрашову и Богумелю, но ничего у нас не находил. Зайдя как-то «с купанья» к Семенову, он как раз и застал его за переписыванием «Коммунистического манифеста». Однако тот нашелся и объяснил, что рукопись эта случайно попала ему в «Очерках политической экономии», купленных им на базаре. Соловьев взял с него честное слово, что он сожжет ее, но Семенов, конечно, переписал, как всегда, и передал нам. Жандармам же об этом случае стало известно, и они усилили слежку.

В это лето особое внимание было уделено организации женского кружка среди работниц фабрики Алафузова. В кружке приняли участие сестра Бурцева, родственница Табейкина и жены других активных рабочих[22]. Этот центральный кружок работниц являлся как бы ситом, через которое отсеивалась более культурная часть работниц фабрики. Внешне члены кружка приняли культурный вид: появились соответствующие блузки, очки, стриженые волосы, и кружок задавал тон «под курсистку» работницам- ткачихам. Прилив в этот кружок женской молодежи был большой, тем более что многие активные рабочие присматривали в кружке себе подруг жизни. Работа и жизнь в кружке кипела. Программа кружка была общеобразовательная и благодаря соревнованию работниц с молодыми рабочими, которых они хотели догнать в знаниях, выполнялась успешно. Рабочие же, в свою очередь, стремились познакомиться с теми вопросами, которые интересовали женщин. Происходил живой обмен мнений, споры и оживленная умственная работа. Нередко в кружок проникали слухи, что какой-нибудь молодой рабочий делал предложение курсистке из тех, которые были связаны с рабочими; она, конечно, прямо не отказывала и обещала «подумать».

В это же лето (1893 год) создали мусульманский кружок. Но придать активный характер ему не удавалось... Много труда нужно было положить на обработку членов кружка: татарской литературы совсем не было, русский язык плохо понимали. Главари его (Зариф Галеев и др.) собирались переводить «Коммунистический манифест» на татарский язык[23].

В это время создался еврейский кружок, где вел работу И. Богумель. Состоял он из сапожников, портных и других ремесленников г. Казани. Недостатка в руководителях не было, так как еврейская учащаяся молодежь оказалась очень отзывчивой. В этом кружке поднимались вопросы рабочего движения в общеказанском масштабе.

Движение в Казани росло вширь и вглубь. Активные руководители из рабочих стали задумываться, во что оно может вылиться. Так как не было партийного руководства, не было точного организационного плана, то приходилось в личных беседах, спорах и т. д. выяснять мнения о судьбах движения. Так, помню беседу с товарищем детства, сыном сторожа завода Крестовникова, Есюниным. Идя вокруг колоссального завода, который нам было впору обойти в день, мы чувствовали, что капитал так же крепок и могуч, как эта стена, и все же сознание наше настолько выросло, что мы задумывались о рабочем движении в России. Есюнин пессимистически смотрел на руководство и роль интеллигенции в рабочем движении. Он говорил: «Освобождение рабочих — дело самих рабочих» — и искал выхода, где достать средства для дальнейшей работы. «Без материальных средств, — говорил он, — наше движение замрет само собой, без преследования жандармов. Смотри, Саша, здесь в Казани имеется большая организация, а у нас нет ни литературы достаточно, ни денег для содержания работников. Вот я мог бы всецело отдаться революционной работе, но кто будет меня содержать?».

И у него в голове вырастала своя система под влиянием чтения о Роберте Оуэне[24].

— Не лучше ли, Саша, нам, даровитым и активным рабочим, тайно заняться созданием капитала, стать во главе фабрик-объединений и, постепенно организовывая своих рабочих в сильную и крепкую армию, сделаться сильными их поддержкой и проводить свою линию?

— Лучше быть эксплуатируемым, чем эксплуататором, — возразил я. — Ведь мы знаем и Маркса и Лассаля[25], мы знаем германскую социал-демократическую партию. Вот то же нужно и нам. Нужно организовать рабочих по всей Волге — от Твери до Астрахани.

Он согласился со мной.

Беседовал я и с другими товарищами — А. Бурцевым, Тихоновым, Осиповым, которые позже действительно оказались в разных волжских городах — Ярославле, Нижнем, Астрахани.

В конце лета работа по организации, агитации и пропаганде приняла планомерный характер. Собрания происходили в один определенный день — по воскресеньям; группы в 20—30 человек на квартире у меня, у Табейкина, Сапожникова, Бурцева, Есюнина, Тихонова, Кондрашова, И. Богумеля и А. Семенова.

У меня собирались активные рабочие, обсуждались планы по организации, по распределению нелегальной литературы, кому давать переписывать нелегальные рукописи, характеристики руководителей кружков, степень их надежности, в какой кружок кого послать и т. п. У Табейкина так называемые «старики» обсуждали практические вопросы жизни: к кому обращаться с требованием — к мастеру или управляющему, какую провести забастовку, на какой срок, о ценах, о рабочем дне, о беременных женщинах, о малолетних, о гигиенических условиях и т. д.; у Галеева — по вопросам работы среди мусульман; у Тихонова — отборная рабочая молодежь, которую интеллигент из города знакомил то с Лассалем, то с Марксом, то с Великой французской революцией, рабочим движением в Германии, в Англии.

В каждом кружке шла своя работа по заранее обдуманному плану, и для каждого был намечен идейный руководитель под «кличкой», которого никто не знал, кроме меня.

Однажды отец мой сказал мне, что его спрашивал генерал Лукницкий (начальник Казанских пороховых заводов): «Почему так поздно бывает огонь на чердаке у тебя в сторожке?» Отец ответил: «Это занимается уроками мой сын Александр».

Я обратил на это внимание и глубоко задумался.

Начальник Казанских пороховых заводов, генерал, который, как я знал от Стопани, не очень ценил милость двора, в высокой степени презирал жандармов и вдруг обратил внимание на огонек в нашей сторожке. Очевидно, дело стало принимать серьезный характер, и я предусматривал возможность близких арестов целого ряда активных товарищей. Немедленно же я прекратил собрания в сторожке и совместно с товарищами выработал план более конспиративной работы. С другой стороны, сознавая близкий арест и возможную разлуку с родителями, я удвоил свое внимание к старикам и заботы о них. Я знал, что они ожидают в ближайшие годы помощи от детей, особенно они надеялись на меня, так как я учился, не пьянствовал, не играл в карты и т. п., и знал также, что мой арест будет для них большим горем. Наша ежедневная пища состояла из «московских рыжиков» — полная чашка кипяченой воды с накрошенным хлебом и луком и посыпанной солью. Отведать этих «рыжиков» мы не раз приглашали Стопани, когда он к нам заходил, и мне хотелось, чтобы мои бедные темные родители не проклинали своего Саньку, а, помня мое заботливое к ним отношение, чувствовали, что это вина жандармов и полиции.

Стал я более внимателен к природе, как-то больше стал замечать особенности реки Казанки, Ливенских озер, Сокольих гор, озера Кабана в самом городе. Перед каждым праздником у водяной мельницы, повыше г. Казани, закрывали затворы, Казанка мелела, и по ней можно было ходить, засучив панталоны. Накануне одного из таких воскресений я шел по обмелевшему дну Казанки и чувствовал особую нежность к песку, к струйкам воды, как меня окликнул Еф. Табейкин, идущий по мостику, перекинутому от фабрик Алафузова к Адмиралтейской слободе.

— Ты что, Александр, занимаешься мальчишеством? Ведь завтра праздник, все ли у тебя готово?

— Отменно все готово, Ефим Панкратьевич, а я тут чувствую, что в последний раз ласкаю Казанку.

Табейкин тоже задумался и как-то меланхолически стал смотреть на обмелевшее русло реки.

В наступившую зиму 1893 года я начал аккуратно посещать городское училище. Это была последняя зима: весной я должен был получить аттестат об окончании. Между тем работа, принявшая широкие размеры, отвлекала моих товарищей по школе, и их часто не было в классе. Учитель Соловьев, шпионивший за нами, злился в душе, что Петров в классе, но сладким невинным голоском спрашивал меня: «Не знаете ли, почему нет ваших товарищей?» На что я, ласково улыбаясь, в тон ему: «Я ведь встречаюсь с ними только в классе и совсем не знаю их домашней обстановки; может быть, это совпадение, что их задержали дома». Скоро у меня произошло подобное «совпадение». По какому-то серьезному делу я должен был быть у Стопани и не пришел два дня в класс. В эти дни не оказалось в классе до 15 человек «наших». Соловьев воспользовался моментом, разослал сторожей к родителям учеников на квартиры с требованием объяснения их поведения. Тем временем он пожаловался директору, собрал в учительской совещание, на котором заявил, что зачинщиком и руководителем он считает Петрова, который «увлекает» слабохарактерных товарищей, и потребовал моего удаления. Что касается остальных, то, благодаря просьбам родителей и их собственному заверению и обещанию до конца слушаться и учиться, их не тронули. Меня исключили за несколько недель до окончания занятий. Обсуждая мое исключение, мы с А. М. Стопани поняли, что это было походом казанской жандармерии, которая хотела «разделаться» со мной не как с учеником, а как со «свободным» гражданином. Мы поняли, что нужно «утекать», и с первым пароходом я должен был уехать из Казани в Нижний.

На проводы меня собралась целая толпа близких мне товарищей — рабочих и учеников. Между ними — Сапрыгин и Есюнин. Прощаясь с Есюниным, я вспомнил наш разговор у фабрики Крестовникова и его слова: «Наше движение замрет за недостатком средств» — и подумал, что я, вместо того чтобы учиться в университете, что, по моему мнению, было необходимо для руководства движением, должен идти снова на завод рабочим. Я обратился к нему с вопросом, какую специальность лучше избрать. Есюнин посоветовал быть слесарем, так как на слесарей спрос большой и потому легче будет проникнуть в любую мастерскую.

Прогуливаясь по палубе парохода, я глядел на сверкающую в лучах солнца Казань, вид на которую открывался с Волги, как бы прощался с ней. В это время ко мне подошел прилично одетый молодой человек и спросил меня:

— Вы куда едете?

— В Нижний, — ответил я.

— Вы учитель?

— Нет, рабочий.

— Однако у вас вид интеллигентный. Почему вы не стремитесь к богатству, карьере?

Я подумал, что передо мною агент жандармского управления, и уклонился от разговора, ответив кратко: «Мне хорошо и будучи рабочим». И продолжал ходить по палубе, думая о дальнейшей жизни, и радовался тому, что, работая в Нижнем, все же буду на Волге, не порву связи с прошлым. В эту минуту Волга стала мне особенно милой и значительной, так как на ней прошло мое детство, юность и стала развертываться дальнейшая жизнь. И вспомнил наши мечты создать такое же могучее рабочее движение, как сверкающая передо мной великая река...

А. К. Петров в 16 лет.