Рабочий-большевик в подполье

III. АРХАНГЕЛЬСК

В Архангельск, место ссылки, я ехал по этапу глухой зимой, в январе 1898 года.

Душная ночь в вагоне. Уголовные арестанты спят и на лавках, и на полу среди окурков, плевков и грязной рухляди, которую они везут с собой. Остается один простор, недоступный царским солдатам, это — простор мыслей, бегущих одна за другой...

Наконец приближаемся к Архангельску. В вагоне оживление. Вот и остановка Архангельск-пристань. Раздается команда: «Выходи, стройся».

Стояло морозное солнечное утро. На возвышенном берегу Северной Двины виднелась узкая полоса городских зданий под тяжелым покровом снега. Спокойные, ясные лица встречных, как и северная природа, сразу вливали в душу бодрость, безотчетные надежды, и, подпрыгивая от мороза на ходу, хватаясь за лицо от его ожогов, я думал весело, что и в этом краю можно жить. Мне было всего 22 года! Идем... Выбегают любопытные и сочувственно смотрят вслед. Вот и группа интеллигентных лиц — это колония политических ссыльных встречает этап. Девушка с розовым лицом и блестящими глазами взволнованно кидает вопрос:

— Нет ли среди вас, товарищи, политических?

— Есть, — кричу я. — Из Нижнего Новгорода рабочий Петров.

— Бодритесь, товарищ, завтра вас в воротах тюрьмы встретит Романов.

— Какие вам тут товарищи, пошли прочь! — взмахивая винтовкой в воздухе, кричит конвойный солдат.

Сердце мое наполняется неожиданной радостью. Я встречу дорогого человека, я буду не один. Да и самая группа политических говорила за себя, что среди этих людей я буду своим человеком.

Нас запирают на ночь в губернской тюрьме. Ночью не спится, покой потерян. Невольно идешь к окну и смотришь в него на тихий провинциальный город...

На другой день меня вызвали в контору и заявили, что выпускают под гласный надзор полиции в г. Архангельске. За воротами тюрьмы меня встретил Романов. Дорогой он рассказывал мне, кто из товарищей выдавал, кто держал себя хорошо, какие размеры приняло движение. В свою очередь, спеша и волнуясь, я рассказал ему, что постигло нас в Казани. Незаметно пришли мы на квартиру Романова, где жила маленькая коммуна ссыльных. Меня радостно и шумно окружили, усадили и засыпали вопросами.

Выделялась фигура Алексея Павловича Скляренко[30]. Выше среднего роста, сухой, жилистый, в пенсне и синей рубашке, он задал мне несколько дельных вопросов, и нас оставили вдвоем.

Скляренко кончал срок ссылки и имел твердый план дальнейшей работы. Теперь же он писал большую статью о дальнем Севере в один из «толстых» петербургских журналов. Хорошо зная Север, он охарактеризовал мне г. Архангельск.

Для большего ознакомления с промышленностью г. Архангельска Скляренко порекомендовал црочесть его статью. В заключение он предложил мне, как человеку с некоторым опытом, повести работу по организации социал-демократических кружков среди архангельских рабочих.

— Вы — рабочий, и вам легче подойти к рабочим.

— Вот все так, — вдруг заговорили несколько рабочих, сидящих за столом. — А что же делала интеллигенция, которой здесь до 300 человек в колонии? Почему она не занималась с рабочими? Почему это нужно нам в опасных случаях начинать работу, а не вам, интеллигентам?

Товарища Скляренко окружили Копчинский, Новак и, жестикулируя мускулистыми руками под самым его носом, чуть не сбили у него пенсне.

— Потому, — отвечал Скляренко, — что благодаря интеллигенции на сцену появились вы, а дальше уже ваше дело, ибо интеллигенция сыграла свою роль.

— Конечно, дальше наше дело, — спокойно сказал я. Страсти разгорались еще больше.

Копчинский и Новак были рабочие-текстильщики. Копчинский, с крупными чертами лица, одетый в пиджачную тройку и при сорочке — галантный поляк. Он бегал от Скляренко к Романову, от Романова ко мне, нападая на нас за то, что мы не ругаем интеллигенцию.

Новак, приземистый, хромой, ковыляя и приседая, тоже суетился между нами. За них дружно держались остальные рабочие. Дискуссия о роли интеллигенции дошла чуть не до рукопашной.

Скляренко стоял в плотном и жарком кольце противников. В эту минуту он был прекрасен. Его жилистая, мускулистая фигура говорила сама за себя, что немало он поделал всякой черной работы, а длинные ноги немало измерили северных пространств, и в общем куда больше сделал, чем Копчинский или Новак. Глаза его светились умом и юмором. Он говорил рабочим:

— А вы сплотите рабочий класс, организуйте его и поведите за собой для окончательной победы. Сумейте заменить интеллигенцию, если она вас не удовлетворяет.

В то время, как мы дружной семьей сидели за столом, к нам в комнату вбежал ссыльный из поляков, п.п.с-овец[31]. Вся его фигура так и говорила: «Чего изволите? Чего изволите?» Вслед за ним развалистой, неторопливой походкой вошел либерал неопределенной национальности, неся свой животик вперед и взывая всей фигурой: «Все куплю, все продам».

Спустя немного влетел какой-то стремительный тип покроя социал-революционера. Он то и дело поправлял на носу пенсне, во все стороны оглядывался, подбегал к каждой группе, заглядывал в каждую бумажку, виновато смотрел в лицо каждому и всем выражением своего лица как бы рекомендовался: «Я все вижу, все знаю».

— Здесь, кажется, рабочий Петров из Нижнего Новгорода?

— Да, — ответил кто-то.

— Ну-те, покажите мне его!

Но познакомиться с непрезентабельной, по его мнению, фигурой он, однако, не нашел нужным, да, очевидно, и выражение моего лица ему не понравилось.

Гостей собралось в этот вечер человек пятьдесят. Все кончилось к общему удовольствию: дружно хором запели «Смело, товарищи, в ногу» и «Варшавянку».

Вечером мы с Романовым условились подыскать квартиру вдвоем, чтобы жить потише и работать, так как его тяготила шумная жизнь коммуны.

— Конечно, хорошо такую дискуссию послушать один раз, — сказал я Романову.

Мы зашли к политической ссыльной Петровой — фельдшерице, ссыльной по рабочему делу из Москвы. Это была лет двадцати пяти хорошенькая нижегородская крестьянка, ставшая революционеркой. Приняла она нас очень мило: на столе пыхтел самовар, был хлеб, сливочное масло, и к чаю — лимон.

За столом шел оживленный веселый разговор, делились воспоминаниями из недавнего прошлого. Романов, очевидно, ухаживал за этой девушкой. Я выпивал стакан за стаканом. Таким образом благодушествуя, я просидел у них до двух часов ночи.

— Ну вы, кажется, Александр Карпович, поостыли, — впиваясь в меня своими смеющимися глазами, сказал Романов.

— Почаще заходите, — послышалось нам вслед...

Утром я проснулся здоровый, бодрый и свежий. Позавтракал. Было всего шесть часов утра. Основательно и тепло оделся и вышел во двор. Разметая снег, я надумал в это утро пойти искать работы; оставил об этом Романову записку и пошел куда глаза глядят.

С узелками в руках по улице гуськом шли рабочие в разных направлениях. Скоро я вышел в часть города, которая называется Кузнечихой. Домики в Кузнечихе сплошь были одноэтажные, ветхие. Тут жила беднота. От Кузнечихи я спустился на Северную Двину. За рекой, напротив, шумел лесопильными рамами и сверкал электрическими лампочками лесопильный завод Макарова. Вместе с потоком рабочих, вьющимся черной лентой по белой реке, я побежал к заводу. Тут начиналась третья часть города, называемая Соломбалой.

Мастер завода сказал мне, что через две-три недельки можно получить место слесаря. В механической мастерской тоже не оказалось работы, но мастер предложил через недельку снова зайти и справиться.

Я шел все дальше и дальше, встречая на своем пути лесопильные заводы Амосова, Кыркалова, Удельного ведомства; так я забрел далеко, идя вдоль реки Маймаксы, где по берегу и островкам дельты Северной Двины были раскинуты лесопильные заводы. Это был район, чуть ли не в тридцать верст в окружности, по обработке дерева.

Вернувшись домой, я узнал, что Романов перебрался уже на другую квартиру, рассчитанную на нас обоих, по Приютской улице, наверху двухэтажного старого дома у коровниц сестер Немировых. Квартирной хозяйкой нашей была жена деревообделочника с лесопильного завода Стюарт, который находился напротив улицы, за рекой, на острове Мосееве. Всему этому я обрадовался, так как кончик трудовой ниточки в лице этого рабочего находился в моих руках, что давало возможность получать от него сведения о заводской жизни каждый день. Романов тоже сиял. Он предоставил мне проходную комнату, а себе взял отдельную, более удобную для кабинетной работы.

Готовить нам обед взялась жена рабочего. Скоро на наше новоселье явилась веселая группа женщин во главе с Петровой. Тут были: изящная Широкая (жена адвоката), лет тридцати, с нервным лицом и большими голубыми глазами; М. Г. Гопфенгауз, нареченная невеста Федосеева, известного в Казани и тоже находящегося в ссылке в Восточной Сибири. Женщины стали и словом и делом помогать нам устраиваться.

Всех серьезнее показалась мне М. Г. Гопфенгауз. Она предложила заниматься со мною немецким языком, когда узнала, что я к этому стремлюсь, и вместе читать.

Скоро пришли еще новые лица: Григорьев и Розанов. Последний был очень солиден и серьезен. Они с Романовым затворились в его комнате и вели какой-то деловой разговор. Григорьев весело шутил, подмечал и вышучивал смешные стороны. Он писал большой роман, о чем знала вся колония ссыльных, и который пишется, кажется, до сего дня. Он рассказывал, как он любит рабочих и как от этой любви отучали его жандармы.

На горизонте этой мешанины появилась фигура Спонти, бывшего офицера, высланного по делу московской социал-демократической организации. Атлетического телосложения, красавец, интеллигент до мозга костей, он всеми фибрами своего существа дышал, как прирожденный вождь рабочего класса. Цельность его натуры доходила до наивности, а порой и нетерпимости. Не узнавши моего прошлого, моих планов на будущее, он начал критиковать меня с первого взгляда.

— Ну какой же это рабочий! Смотрите, на столике у него Шекспир, книги по гигиене, по чему угодно, по только не по рабочему вопросу.

Все это говорил он искренне, волнуясь до глубины души. Думалось, что он всю жизнь свою посвятит рабочему классу и будет одним из ярких его идеологов.

Тут же появился рабочий Г. М. Фишер, крепкий, можно сказать стальной, человек, с кудрявой головой, энергичным лицом и умными глазами. Он, уже будучи в ссылке, работал токарем в механической мастерской Макарова и теперь, отдыхая после трудового дня, о чем-то беседовал с Романовым. Вот человек, который до смерти пойдет нога в ногу с рабочим классом. Любил же его Спонти!

В среде таких людей было бы хорошо не только на дальнем Севере. На этот раз дискуссии никакой не завязалось, а все шумной толпой, по инициативе Романова, отправились в один из салонов местной ссылки.

Салон пани Воловской — народовки — был как бы объединительным центром всех «живых сил», находящихся в ссылке. Но преимущественно там группировались поляки. Воловская — светлая личность поколения 70—80 годов, убеленная сединами, солидная, держала и соответствующий тон.

Дорогой Романов, понизив голос, обучал меня, как держать себя в «салоне».

— Вы, Александр Карпович, не вздумайте нарушать общего этикета: у пани Воловской все посещающие целуют руку. Если вы не против этого, то сделайте, как и все; если против — лучше не ходите.

В этом «блестящем обществе» я чувствовал себя не в своей тарелке. Когда меня оставили в покое, я почувствовал себя свободнее и забылся, наблюдая за присутствующими.

Сквозь красивую изысканную наружность публики прорывалась бурными каскадами гневная ненависть и глубокое презрение к самодержавию и двору. Тут рассказывались все скандальные придворные новости.

За всю мою жизнь ни среди рабочих, ни среди революционной интеллигенции я не встречал такой глубокой ненависти и презрения к царю и придворной камарилье. Я заметил еще больше — негодующее удивление с их стороны, как может русский народ терпеть подлость в виде самодержавного строя. Это удивление можно было, не разобравшись, принять даже за ненависть ко всему русскому.

В этом были единодушны и п. п. с-овцы Гелэцкий, Конечко, Гродецкий и др. Устроились поляки в ссылке недурно. Конечко имел галантерейный со всякими безделушками магазин под названием «Варшавский» на лучшей улице города, Гродецкий — обувную мастерскую и тоже магазинчик. Только в то время, когда публика стала выходить, я заметил, что в «салоне» не было места таким гостям, как Копчинский и Новак, хотя они были поляки.

Услышав призывный гудок завода Макарова и Стюарт, я пошел снова искать работу. На дворе увидел хорошенькую девочку лет пятнадцати, которая колола дрова.

— Позвольте, я наколю дров.

Она подала мне топор. Разговорившись, я узнал, что она племянница коровниц этого дома. Романов поручил мне, чтобы я сходил к ним и договорился о снабжении нас двумя бутылками молока. Я сказал об этом девочке.

Узнав, что я рабочий, сосланный по политическому делу, ищущий работы по своей специальности слесаря, она воскликнула: «Так вы механик! Как я люблю механиков».

А мне показалось, что я полюбил эту девочку, которая искрилась на солнышке, как снежинка. Когда же мы стали убирать дрова в каретник, она и там продолжала искриться, но уже светом, который исходил из глубины ее. С этого дня я начал носить ей книжки — сперва легальные, а потом и запрещенные.

Изо дня в день вечером мы с Романовым ходили то в группу питерцев, то в группу москвичей, возглавляемых братьями Масленниковыми. Кроме них из москвичей были рабочие: Карпузи, с женой курсисткой-естественницей, Бойэ, А. Хазецкий. Масленниковы занимали хорошенькую квартирку, и у них постоянно собиралась публика. Здесь было больше демократизма и велись разговоры на философские, научные и чисто партийные темы. Все они были социал-демократы, сосланные по делу московской социал- демократической организации. В минуту отдыха здесь играли в шахматы, на гитаре, пели, много шумели и смеялись. Узнав всю эту активную в то время публику, я удивлялся, почему если не съезд, то хотя бы конференцию не устроили здесь товарищи. Очевидно, дело стояло только за тем, что не было крупного человека, который мог бы объединить всех нас, а вместе с тем мы были слишком оторваны от практической непосредственной работы среди рабочих и не имели под собой реальной почвы.

Все эти товарищи впоследствии хорошо устроились с материальной стороны в ссылке, работая в порту, при постройке винного склада, на лесопильных заводах. Сплотившись, ссыльные организовали комитет политических ссыльных, в который входили Романов, Розанов, а с осени этого года А. Беляков; у последнего с самого приезда были широко раскрыты двери дома для ссыльной публики, которую гостеприимно встречала его жена, Евгения Макаровна, кристально чистой души человек.

Комитет широко развернул работу как организационную внутри ссылки, так и воспитательно-образовательную, которая распространялась и за пределы колонии. Была организована касса взаимопомощи, из которой рабочим, не желающим заниматься физическим трудом, выдавали дополнительно 8 рублей к казенным 8 рублям; на 16 рублей простому рабочему можно было в то время жить сносно. Большинство из рабочих так и делали, ограничиваясь этим содержанием и не ища никакой работы, а некоторые готовились на аттестат зрелости, изучая языки и серьезную литературу. Для занятий с ними приспособляли таких товарищей, как Спонти, Гопфенгауз, которые принципиально не желали и слышать о какой-либо работе для заработка во время отбывания ссылки. Другие товарищи устраивались кто как мог. Завязались сношения с управляющим казенной палатой Ушаковым, который давал работу некоторым ссыльным интеллигентам. Блинов, Давыдов и другие давали за плату уроки детям обывателей. Рабочая группа с Антушевским во главе устроила свою столярную мастерскую с токарным станком по дереву. Другая группа рабочих, по инициативе Евграфова, устроила слесарную мастерскую и кузницу. Некоторые товарищи работали в качестве ломовых извозчиков со своими лошадьми, другие держали коров. Проектировалась колониальная столовая для одиночек. У семейных рабочих — Миллера, Каспутис — можно было каждому ссыльному получить обед.

Организованно встречали и провожали этапы, желающим помогали бежать, в чем принимали деятельное участие выходцы из местных обывателей, например супруги Цыкаревы, в квартире которых каждый бежавший мог найти приют. Цыкаревы жили где-то на окраине города и имели большую квартиру. Цыкарев впоследствии стал социал-демократом, а после 1917 года — коммунистом. Особенной энергией и изобретательностью в подполье отличалась его жена.

Была основана общеколониальная богатая библиотека, откуда можно было брать книги, журналы, газеты. Газеты шли со всех концов России, и солидная часть их высылалась бесплатно по адресу колонии.

В ссылке многие писали в столичные и провинциальные журналы и газеты, а во главе с Романовым образовалась группа статистиков, разрабатывающая материалы о Севере.

Благодаря присутствию деятельных товарищей в ссылке создалась горячка труда. Здесь было организовано несколько кружков по изучению трудов Маркса и Энгельса, Каутского, Плеханова. Один из таких кружков занимался на квартире Бельского и под руководством Романова начал занятия с «Эрфуртской программы». Другой кружок из ссыльных собирался у Григорьева. Кроме того, братья Масленниковы и другие занимались с более даровитыми одиночками из рабочих по общеобразовательным предметам. Влияние ссылки, как я уже говорил, распространялось и за ее пределы, оно захватывало местную интеллигенцию.

В этой среде воспитывались из местных товарищи Цыкарев, Бустрем, Лазарев И. П. (позже игравший большую роль в местном подпольном движении) и другие; из местных рабочих первые одиночки, проникшие в среду ссылки, были А. В. Шестаков, Фомин и еще два-три человека.

Часто устраивались общеколониальные сходки, произносились речи на политические темы, и публика призывалась к активной работе в общероссийском масштабе.

Ссылка жила дружно в те времена, всякие раздоры быстро ликвидировались товарищескими общеколониальными судами, которые не давали колонии расколоться и распасться, что имело место позже, после отъезда ссыльных групп питерцев, москвичей и др.

Вечера, как всегда, проходили весело и содержательно. Ото всей этой публики, почти от каждого в отдельности, мы с Романовым получили приглашения посещать их маленькие кружки, а также заходить запросто.

Мы с Романовым устраивались не торопясь, но прочно: нужно было тут прожить четыре года! Скоро нашли местечко, где можно было совершенно безнаказанно хранить нелегальную литературу, нужно было придумать способ ее читать, не попадаясь. Обыкновенно мы читали в то время, когда топились печи, чтобы можно было моментально бросить брошюру в огонь; иногда зажигали примус для срочного чтения.

Устроили для себя бюро для всякой срочной конспиративной работы. Романов специализировался по внешним сношениям, по шифрованной переписке с заграничным центром. Мы с ним революционную работу не прерывали ни на один день. Но поймать нас было нельзя. Я окончательно решил принять вызов товарища Скляренко и взяться за организацию первых социал-демократических рабочих кружков среди рабочих Кузнечихи, Соломбалы, Маймаксы и других частей, прилегающих к городу. Почва мне казалась весьма благоприятной. Но чтобы работа не прерывалась, я решил подойти к этому делу не торопясь, но основательно: прежде всего подыскать человека, который бы во всякую минуту дня и ночи, когда к нему явится полиция, был бы согласен назвать себя Петровым и пойти на арест. Это дало бы мне возможность бежать. Такого человека можно было заполучить двумя путями: или распропагандировать местного рабочего, или выписать из старых рабочих кого-либо, кто согласится добровольно на это.

Удалось восстановить конспиративную переписку с Александром Митрофановичем Стопани, который писал, чтобы я не особенно торопился искать физического труда, а хорошенько бы отдохнул после тюрьмы, досуг же свой затратил бы на подготовку на аттестат зрелости; Стопани предлагал денежную помощь в размере 10 рублей в месяц регулярно.

Вдруг неожиданно последовал вызов Романова к губернатору Энгельгардту, человеку в высокой степени образованному и любящему северный край; у него были труды по изучению Севера, изданные отдельной книжкой. Энгельгардт был довольно неглупый и своим умом, солидностью оказывал на некоторых большое влияние в том смысле, что они совершенно отказывались во время ссылки «творить революцию».

По отношению к Романову он взял «быка за рога»:

— Вместо того чтобы писать нелегальные брошюрки, прокламации, листки, вы лучше возьмитесь-ка за изучение Севера, за разработку уже имеющихся материалов у нас. Заработок будет отличный, работа по вашей специальности, как статистика, и уж куда больше будет благодарности и славы. Да и мне спокойнее. В противном случае я вышлю вас в глубь Архангельской губернии.

Романов, конечно, все перевел в шутку, сказал, что его, Романова, жандармы не беспокоят, кроме как с вызовом к господину губернатору. На этот раз разрыва Романова с губернатором не получилось, его оставили еще в городе.

Я уже не стал дожидаться вызова и поспешил сам представиться губернатору. Предварительно я произвел большую подготовительную работу. Несколько раз сходил в баню, достал себе сорочку, сюртучную тройку, элегантную шляпу, пальто, кажется, собрали это со всей колонии, и джентльменом, вроде приказчика из галантерейной лавки, отправился к губернатору.

Мой выход был удачен. Околоточный, чиновник особых поручений в прихожей губернатора были со мной очень любезны. Дошла очередь до меня. Губернатор меня пригласил сесть. Я поблагодарил, но не садился.

— Чем же вы думаете заняться в Архангельске?

— Я слышал, господин губернатор, что здесь, в Архангельске, очень нуждаются в певчих...

— У вас голос! Вы поете?

— Да, могу петь на клиросе.

— Отлично, отлично, молодой человек! Вы останетесь в Архангельске на все время вашей ссылки.

Мне оставалось только раскланяться с губернатором.

Через три недели после моего приезда в Архангельск я наконец получил место слесаря в механической мастерской завода Макарова.

Явился в мастерскую. Пришедший на работу слесарь подошел к иконостасу, находившемуся в мастерской, и стал молиться в продолжение чуть ли не пяти минут перед иконами. Медленно, вяло собирались рабочие. Помощник мастера подошел к иконе; в это время раздался последний свисток. Все рабочие встали, сняли шапки, а помощник мастера прочитал молитву. Так начинался ежедневный трудовой день.

Как я уже говорил, в этой мастерской токарем работал Фишер. Он да я стояли в шапках и разговаривали между собой. Рабочие косились на нас. Старики шептались...

В этот день вышло несколько курьезов. Прежде всего, рабочие сделали мне замечание, что, сидя на верстаке, нельзя рубить металл.

— Почему? — удивленно спросил я.

— Увидит вас хозяин, — с испугом говорили они, — и тотчас же уволит.

Но я спокойно продолжал сидеть на верстаке. В эту минуту вбежал заводчик Макаров, снял шапку, истово перекрестился на иконы и стремительно подбежал ко мне.

— Новичок? Откуда?

— С Нижегородской ярмарки.

— Какое жалование?

— 1 рубль 20 копеек в день.

— Что делаешь?

— Новый шатун.

Хозяин остался доволен и убежал. Рабочие недоумевали, почему это Фишеру и мне высокая плата и вежливое обращение. Они терялись в догадках.

Однако маленький повод к разгадке подал я, и все, по их мнению, раскрылось.

Дело в том, что при проводах из Казани мне несли на вокзал всякий хлам родные и рабочие, чтобы теплее одеть меня в дорогу. Между прочим, кто-то принес голубые полицейские брюки. Сукно на них было хорошее, они были долговечны.

Их-то я и надел на работу, так как других не было, а работа слесаря очень грязная. В конце трудового дня один из представителей рабочих предложил мне от имени якобы всей мастерской вспрыснуть меня на новой работе. Об этом-то как раз Фишер и предупредил меня во время общей молитвы, чтобы я по неопытности не дал поблажки грубым и невежественным инстинктам рабочих, а им было нужно ни мало ни много — целое ведро водки...

— У меня нет денег, — сказал я.

— Что вы, товарищ, мы свои заплатим, а в первую получку отдадите.

— Я принципиальный противник всяких «вспрысков».

— То есть, как это понять?

— Я думаю, не все рабочие вас выбирали для таких переговоров. Например, товарищ Фишер выбирал вас?

— Фишер? — почесывая в затылке, сказал он. — Этот паренек очень строгий.

— Не менее строгий и я.

Разочарованный рабочий отошел от меня и начал горячо переговариваться со своими.

Раздался свисток, возвещавший окончание работы. В то время, когда я складывал инструмент, около «представителя» образовалась большая кучка рабочих. Тут-то я и услышал, между прочим, фразу: «Чего ждать от полицейского?»

Это меня возмутило до глубины души. Я позвал Фишера и в его присутствии громко заявил группе рабочих, что я не полицейский, а политический ссыльный с больших нижегородских заводов, сосланный за то, что шел против правительства и заводчиков. Уж не мои ли брюки, подаренные мне при проводах рабочими же, послужили поводом для такого подозрения?

Рабочие кисло смеялись. Но между стариками все же были слышны отдельные восклицания:

— Мы своими глазами видели, как Макаров относится к нему, да и 1 рубль 20 копеек в день выдают недаром.

Когда я вышел на свежий морозный воздух, у меня было тяжелое чувство.

«Вот где непроглядная ночь», — думал я.

Однажды утром я шел на работу.

Подходя к губернской больнице, я встретил весело бегущего на работу кудрявого Фишера. Пошли вместе. Вдруг Фишер испустил громкое восклицание.

Из Кузнечихи, от веселого «зеленого» дома, на лихаче, обнявши девочку, ехал наш пан Копчинский. Я понял восклицанье Фишера. Понизив голос, Фишер сказал:

— Мы на работу, а «товарищ», — протянул он, — мотает общественные деньги, только что вчера вечером взятые на крайнюю нужду.

Работая на тисках в мастерской, я видел вертящийся станок Фишера, бесконечно тянувшуюся сверкающую свежую ленту, вьющуюся спирально при обточке металла, и невесело склонившуюся кудрявую голову Фишера.

Невесело на работе было и мне. Бездушные машины в ходу и придатки около них — рабочие, не интересующиеся ничем, что было по другую сторону мастерской. Вся эта сотня рабочих около нас представляла как бы однородный пласт залежа, чтобы «тронуть» который нужно было много и долго бить молотом, пробуждающим сознание.

Вскоре забежал Макаров, веселый, улыбающийся во все стороны. Очевидно, рабочие заметили это и один за другим стали подходить к нему с разными просьбами: об авансах на крестины, на свадьбу, отпустить бревенчатого лесу для постройки дома.

Подобные истории широко практиковались среди квалифицированных архангельских рабочих; им заводчики давали денег, лесу, и рабочий, прослуживший много лет у хозяина, обзаводился домом, коровой, огородом, целым маленьким хозяйством, дававшим немалую прибыль, как добавочный заработок. Это сильно привязывало рабочих к заводчикам и делало их более покладистыми и безответными.

Обыкновенно такие рабочие имели лодку и все свободное время в продолжение весны, лета и осени тратили на то, чтобы запасти дров на зиму. Кроме того, широко практиковалась рыбная ловля и даже промысловая — ловля семги. В общем и целом, квалифицированным рабочим жилось хорошо и даже весело.

Фишер скоро перешел с завода Макарова в механическую мастерскую Ульсена. Он понял, что двоим нам тут делать нечего.

По окончании работы, вечерами, я стал ходить на занятия к М. Г. Гопфенгауз. С нею у меня завязывалась дружба. Однажды вечером мы пошли с нею гулять по Соколовой улице в Соломбале. Тут два раза в неделю было общее рабочее гулянье, известное на весь Архангельск. Многие рабочие по традиции ходили сюда для того, чтобы узнать через других, где есть свободные места на заводах.

Мы встретили тут передовых местных рабочих — Лушева из порта и Черепанова с одного из лесопильных заводов. Это были активисты первого в Архангельске социал- демократического кружка рабочих, организованного А. В. Шестаковым. В этот первый кружок входили кроме перечисленных трех товарищей Двинов, Шмаров, Близнин и Байдушев. В скором времени с этим кружком начал заниматься Фишер по выработке марксистского миросозерцания. Лушев, рыжий здоровый парень, и Черепанов, маленький, черненький, — оба интересовались больше чисто культурно-просветительной работой. Они потом составили театральный кружок во главе с А. А. Сухиным и выступали публично на сцене то в обществе трезвости, то в народных гуляньях в садах, пользуясь большой популярностью среди соломбальских рабочих.

Тут гуляли они неспроста — они представляли из себя как бы биржу труда. Каждый безработный мог узнать от них, где имеется работа, а где ее нет. На этой же улице жил один из политических ссыльных, доктор Галюн. «Поближе к рабочим», как говорил он. Он-то первый и ввел Шестакова в колонию политических ссыльных.

В Соломбале жили еще несколько товарищей, «поближе к рабочим». К одному из них мы зашли в этот вечер обогреться с Марией Германовной. По этому случаю на столе скоро появился самоварчик и бутылка зубровки, как результат «общения с рабочими». Товарищ, к которому мы зашли, ничего не знал о существовании кружка, да и тянулся, как мы увидели, больше к зубровке, от которой отказались Мария Германовна и я.

На другой день был какой-то праздник, и твердый план сложился в моей голове. Мне нужно было провести в Соломбале собрание рабочих, подготовляемое Лушевым и Черепановым. Однако это нужно было сделать так, чтобы не попасть снова в тюрьму. Основательно обдумал место, обстановку и время, подход к этой массовке и способ замести следы. Для этого у меня было уже достаточно живого людского материала.

Со Снежинкой я иду гулять, якобы к ранней обедне. Мы выходили из дому в семь часов утра, когда еще спит весь город и лишь в церквах раздается тихий благовест. Взявшись крепко под руку, мы мчимся от одной церкви к другой, попадаем в кладбищенскую церковку, заваленную, словно пуховиками, снежными заносами...

Но план требует того, чтобы мы шли на Двину, пробежали ее широкий пушистый снежный простор и наконец попали в Соломбалу. В Архангельске достаточно церквей; мы идем по направлению к Соломбальской церкви.

А что же могут подумать, глядя на нас со стороны? Конечно, увидят только юную влюбленную парочку. Трудно будет заметить, что после часовой прогулки от церкви к церкви мы мимоходом под прямым углом вдруг забегаем в восемь часов обогреться в открытую чайную-пивную и тут целый час вдвоем за столиком попиваем чаек.

А к этому времени самая отдаленная комната пивной уже полна рабочими, среди которых снуют и хлопочут Черепанов и Лушев. Юркий, веселый Черепанов не может утерпеть, чтобы с каждым в пивной не сказать несколько слов. Пару слов бросает и мне.

— Все готово, в девять часов мы будем в моей квартире.

Среди говора, шума и оживления пивной мне больше всего бросается в глаза группа рабочих за столом, распивающая пиво, во главе с Лушевым: тут человека два одноглазых и человека три безруких. Однако безрукие очень ловко держат левой рукой стаканы с пивом, чокаются между собой и с наслаждением медленно пьют.

По дороге к поздней обедне завернули к Черепанову. Там уже собралось человек пятнадцать рабочих, среди них знакомые мне трое безруких и двое кривых. В прихожей квартиры Черепанова я расспросил его о каждом рабочем в отдельности, которых он знал с детства: кому где выбило глаз, оторвало руку... Среди собравшихся рабочих шел оживленный разговор: они ругали хозяев. На столе стояли бутылки пива, уже пустые; такие же батареи бутылок стояли под столом.

Я незаметно вмешался в разговор рабочих: рассказал им о движении рабочих в Казани, в Нижнем Новгороде, Москве, Питере, о германской социал-демократической партии, о необходимости организовать русскую социал-демократическую партию из рабочих.

— Помощи нам ждать неоткуда, мы должны надеяться на себя, сами действовать.

Было тихо, и в продолжение полутора часов звучал мой голос. Я говорил рабочим:

— Товарищи, точно так же, как у нас, лишь с той разницей, что рабочих было больше вдвое, семь лет назад я пришел на одно из первых рабочих собраний в Казани, около Алафузовской фабрики, в квартире товарища Табейкина. Мне было 16 лет, и я еще стеснялся выступать перед рабочими, а потому привел с собой интеллигента-журналиста, лет двадцати пяти, рыжеватого с лысинкой товарища. Мы сидели и молчали, ожидая, что станет говорить образованный человек. Но он тоже молчал и что-то медленно соображал, потом вынул из кармана листок «Братцы-товарищи» и предложил мне читать его рабочим. Я прочел, давая свои короткие замечания: «Значит, царя не надо, значит, фабрикантов и заводчиков не надо, значит, организованной силе царя и заводчиков нужно противопоставить организованную силу рабочих». Так начиналось рабочее движение в большом университетском городе с множеством больших фабрик и заводов. Но у нас начинается более удачно, а когда-либо будет записано в историю, что в городе Архангельске, в Соломбале, в квартире Черепанова, в начале марта 1898 года состоялось одно из первых собраний, на котором было 15 человек рабочих...

Безрукий рабочий засмеялся.

— Смешно, — недоверчиво сказал он.

— А я смеюсь при мысли, что, может быть, вы поверите тому, что я сказал про казанских рабочих, — ответил я.

— И по лицу и по разговору видим, что ты говоришь правду.

— Ну так правда и то, что сказал я. Ведь записано же в историю кооперации, что в ненастный день в глухом городе Рочделе в Англии собрались двенадцать человек рабочих и стали думать, как улучшить свое положение,

— За других не скажу, а я верю, — вставил один рабочий.

— Не все же про царей и богатых будут писать. Пишут же о заграничных рабочих-социалистах, будут писать и о нас.

Рабочие дружно зашумели.

Мы уговорились следующее собрание устроить в квартире Лушева, который сам предложил свою квартиру. Про себя я думал, что на это собрание предложу пойти Романову, который уже искал такой работы.

Было половина двенадцатого. В двенадцать часов кончалась и поздняя обедня, и я поспешил зайти за Снежинкой в церковь.

На обратном пути мы попали в самую гущу веселья рабочей молодежи Соломбалы.

В вязаных фуфайках они катались с высоких ледяных гор. Всюду встречали толпы гуляющих рабочих, которые были одеты вполне «по-европейски». Женщины блистали своими нарядами и чистотой, свойственной архангельским женщинам. Во внешней культурности рабочих сказывалось влияние Норвегии и вообще влияние иностранцев в портовом городе.

Когда мы вышли на Двину, то вся она была усеяна группами спортсменов на лыжах. Праздничный день развертывался во всю красоту северного веселья. Опьяненные этим весельем, морозным воздухом и сверкающим снежным простором, мы вернулись домой.

Углубление марксистского миросозерцания шло в высокой степени успешно в питерских, московских и других социал-демократических кружках политических ссыльных. Книги давались только на срок, иногда на час, на два. Одну и ту же книгу часто просили два-три лица. В первую очередь получал тот, кто писал какую-либо статью по этому вопросу для печати. Во вторую — писавший реферат для общеколониального собрания и лишь в третью — для личного чтения. Вбегая торопливо друг к другу в комнату, сразу ставили вопрос о только что прочитанной книге или под свежим впечатлением дискуссии по поводу нее высказывали личное мнение.

Работа по углублению миросозерцания естественно вызывала работу по расширению в смысле захвата массы и политических ссыльных и ближайших элементов из местных обывателей, а также одиночек из рабочей среды.

Бывали в ссылке и незабвенные минуты полного объединения, праздничного настроения. Все как-то встряхивались от надоевшей будничной жизни с ее дрязгами, нуждой и заботами. Это происходило тогда, когда колония политических ссыльных провожала после трех-, четырехгодичного сидения в ссылке какого-либо уезжавшего товарища по окончании срока.

Особенно единодушны были проводы Скляренко, Флерова и др. Помню одни проводы, проходившие в квартире Блиновых. Большой дружной семьей окружили отъезжавшего. В это время я как раз задумывался и усиленно соображал, как найти выход, чтобы объединить всю ссылку.

Я прекрасно видел, что у нас имеется масса инертной силы, которую можно было использовать и которая открывала великие возможности. Я отчетливо сознавал, что нужна какая-то вполне определенная колоссальная веха, которая бы не только в ссылке, но всей подпольной рабочей России указывала путь для работы, определяла бы вполне законченный ее этап. Уже в Нижнем Новгороде я останавливался на этой мысли, когда думал, что в каждом губернском городе, в каждом промышленном центре нужно иметь по одному старожилу — талантливому революционеру, чтобы вести в продолжение нескольких лет систематически и планомерно местную нелегальную работу. Хотя бы этот человек просто находился постоянно в этом городе, сам не принимая непосредственного участия в работе, но лишь наблюдая, координируя через случайных даровитых личностей, появляющихся на горизонте местного подполья, сам же служа стальным остовом создающейся партии. Всероссийский жандармский разгул свирепо срывал всякие группы, находящиеся в работе, и раскидывал их по отдаленным окраинам необъятной России. При таких обстоятельствах трудно было на выборных началах создавать местные комитеты, да и культурный уровень масс, хотя бы и части подпольщиков, был настолько низок, что не мог выборным путем давать тот контингент даровитых работников, который был нужен.

Эти проводы натолкнули меня на мысль, что тут, в тиши архангельской ссылки, наша подпольная работа должна прежде всего выразиться в «выпаривании» сильных активных рабочих для отсылки в разные города России, где требовались работники.

Относительно же выработки этапной вехи в подпольной работе я окончательно успокоился только тогда, когда появилась брошюра «Что делать?» Ленина. Прочитавши ее, я убедился, что это именно та веха, которая нужна была для определения этапа в развитии революционного рабочего движения, и автор ее именно тот человек, который нужен партии и рабочему классу.

Для того чтобы вести планомерную и активную работу среди архангельских рабочих, мы составили рабочий комитет, в который вошли ввиду еще небольшого размаха работы всего три человека: Романов, как член комитета ссыльной колонии и в то же время определенно стремящийся к активной подпольной работе и которому передал свой кружок Фишер, я, как работающий на заводах и имеющий связи с рабочими, и Лушев, как представитель местных рабочих.

Мы с Романовым начали завязывать связи и с уездами, вскоре послали целую корзину хороших книг с В. А. Шелгуновым в г. Мезень, на завод Ружникова.

В. А. Шелгунов, тогда молодой, сильный, в высшей степени энергичный, произвел на меня сильное впечатление. Это был яркий тип революционера, у которого миросозерцание выражалось в творческой работе как в прошлом, так и в настоящем. Он уже имел связи с рабочими в глухой губернии и вел там кропотливую упорную работу. От него веяло такой силой и физической и духовной, что, казалось, и среди самоедов[32] он создал бы движение...

Стали подумывать о гектографе, чтобы переиздавать на нем интересные места из нелегальной литературы, которые по одному экземпляру часто привозили прибывающие ссыльные. Эти завезенные листочки мы бережно собирали правдами и неправдами в свой архив как материал, пригодный для местного движения.

Место для хранения, как я уже говорил, недосягаемое для жандармов, у нас имелось.

Мы с Романовым оба бегали по архангельским аптекам, осторожно, понемногу покупали необходимый материал для гектографа. Большую услугу в этом отношении оказал нам аптекарь Шмаков, который, однако, сразу сообразил, без нашего признанья, для какой цели мы собираем этот материал. Он, как местный старожил из обывателей, в продолжение нескольких лет хорошо изучил ссылку и видел насквозь все, что в ней делается; вот как осторожно нужно было вести подобную работу. Но он оказался честным человеком и умел держать язык за зубами.

Такова была жизнь в маленьком городке, где нужна была конспирация в сто раз большая, чем в крупных городах.

Однако гектограф мы соорудили, он работал и перешел после отъезда Романова и меня к нашим преемникам по работе.

Начали мы постепенно создавать специальную рабочую библиотеку, рабочую кассу, подыскивать постоянные квартиры для рабочих массовок и кружков. В этом нам помогали некоторые товарищи, которые предоставляли в наше распоряжение временно свои квартиры, сами, однако, не принимая никакого участия в организации. Мы использовали для этой цели также школы, библиотеку общества трезвости.

В то время учительницы и другая интеллигенция еще глубоко симпатизировали рабочему движению, с которым им было пока по пути под гнетом глухой реакции против проклятого самодержавия.

Первый кружок рабочих Шестакова — Фишера — Романова в продолжение 1898 года превратился в постоянно действующий коллектив на заводе Ульсена. Я завел связи на заводах Макарова, Амосова, Кыркалова, переходя с одного завода на другой и работая на каждом по два-три месяца. Благодаря тому, что подпольная работа велась искусно, умело и конспиративно, этот год всем работающим в подполье обошелся весьма дешево. Еще ничего не зная реального, жандармы и губернатор ополчились на Романова и на некоторое время выслали его в один из уездов Архангельской губернии. Почему-то сделали обыск и у меня, несмотря на то что я уже жил на квартире не с Романовым, а с рабочим Н. Меркуловым; хотя ничего не нашли, но департамент полиции прибавил мне два года ссылки. Произвели обыск еще в нескольких местах, но крупного дела состряпать не удалось.

С 1 февраля 1899 года я поступил в управление работ по улучшению архангельского порта машинистом. В это время я крепко связался с техником Пешковым, около которого образовался второй социал-демократический кружок, постепенно втянувший в себя ряд товарищей. Этот кружок также находился под влиянием работавших там ссыльных — Кишкина, Богатырева и др. Он также крепко вросся в большие предприятия портовых работ; как и первый кружок завода Ульсена, он превратился в постоянно действующий коллектив.

В этот год мы праздновали маевку на лодках, и почему-то в управление порта поступило секретное предписание из министерства торговли и промышленности уволить политических ссыльных, работающих в порту. Меня уволили на другой день после 1 Мая, выдав, однако, аттестат о моей работе, который находится у меня на руках до сего времени. Теперь все нити работы находились в моих руках, и мне не было нужды непосредственно находиться на заводе, а чтобы сколько-нибудь отвлечь от себя внимание «недремлющего ока», я поступил в Мурманское пароходство масленщиком на пароход «Ксения», крейсирующий между Архангельском и городом Вардэ. Я имел затаенную мысль обследовать эту дорогу, чтобы этим путем из Вардэ получать нелегальную литературу в Архангельск.

Осенью этого года мне удалось поступить конторщиком, чтобы еще основательнее замести следы. В это время я женился на Снежинке, снял удобную в конспиративном отношении квартиру и представителей кружков стал принимать у себя непосредственно на квартире.

В это время я завел связь с местным гарнизоном в лице Г. Тихонова, который составил военный кружок. Тихонов же имел связи с приказчиками, где удалось организовать кружок, из которого в скором времени выделились Ласкин и Кожевников, перешедшие на подпольную работу среди рабочих. Таким образом, создалось четыре основных кружка.

В начале 1900 года удалось связаться с заводом Шольца в Маймаксе через Н. Кувакина (впоследствии крупного местного работника), с заводом Удельного ведомства, откуда был представителем рабочий Морозов; также с железнодорожными мастерскими Исакогорки, где работал слесарь Евграфов. Однако широко раскинувшаяся работа не обходилась без крупных инцидентов. Морозов, столкнувшись на романической почве с рабочим Кустовым — активным представителем с завода Суркова, донес на него в жандармское управление, и у Кустова делали обыск, но ничего не нашли. Пришлось Морозова удалить из организации.

С 1901 года начинают правильно функционировать кружки на заводе Шольца в Маймаксе, Кыркалова, Удела, Исакогорке.

К этому времени организовался женский кружок во главе с О. Ушаковой.

Атмосфера г. Архангельска в смысле надзора начала сгущаться, и более видные из рабочих стали разъезжаться из Архангельска по разным городам России. Весной 1901 года снова уехал Шестаков, забрав с собой нескольких рабочих-активистов, затем Кустов — на юг России, и некоторые другие — в Питер.

После их отъезда наступило некоторое затишье, и я снова поступил на завод Стюарт, где работал два года, до начала 1903 года. В это время сконструировался рабочий комитет в новом составе: в него вошли местный интеллигент И. П. Лазарев, уже принимавший участие в московском рабочем движении, я и рабочий В. Кувакин, младший брат Н. Кувакина, работавший на одном из лесопильных заводов в Маймаксе.

Правильно функционирующие кружки собирались почти каждое воскресенье: женский кружок — в школе, рабочие кружки — в некоторых квартирах, летом в саду, на лодках и т. д. Всего было тогда до пятнадцати кружков.

Собирались по 10—12 человек и представители от кружков и от отдельных заводов, предприятий, кустарных мастерских, иногда до 50 человек.

Лишь только кто-нибудь из активистов замечал, что за ним начинают следить, ему быстро помогали немедленно выехать из Архангельска в другой город.

В кружках обыкновенно начинали занятия с «Коммунистического манифеста», который основательно изучали. На делегатских собраниях выступал И. П. Лазарев. Он знакомил рабочих с историей рабочего движения в России и за границей, а также с основами марксизма. Много раз мы отговаривали Лазарева от выступлений, а просили найти кого-либо другого для этих занятий, но в Архангельске не находилось охотников ни из местной марксистской интеллигенции, ни из ссыльных. Таким образом, в продолжение двух лет он сам принимал непосредственное участие в пропагандировании рабочих...

Мы устроили «щит» — кооперативную лавку в Соломбале, под прикрытием которой удобнее было иметь общее с Соломбалой — центральным рабочим кварталом. Кооператив этот находился в наших руках. Мы позаботились, чтобы он был центром культурно-просветительной работы: открыли в нем книжное отделение с подбором книг исключительно по рабочему вопросу и беллетристикой революционного содержания. Тут каждый более или менее сознательный рабочий покупал хорошие книжки. Притаившись в кооперативе, мы ждали, что в случае, если что-либо дойдет до жандармов или губернатора, первый предостерегающий «удар» будет по кооперативу, тем более что основано кооперативное общество было такими громкими именами, как ссыльный Кейзер, работавший в то время на лесопильном заводе Кыркалова, и др.

Даже в правление общества потребителей в Соломбале, находящееся в Соломбале при кооперативной лавке, я ходил не обычным порядком, чтобы еще более законспирировать свои истинные цели. Я брал себе на руки только что появившуюся на свет дочку, изображая старательную няньку, присаживался с девочкой где-либо на лавочке у ворот, проходил улицу, снова присаживался и, беспечно играя с ней, не раньше как через час, однако в назначенное время, приходил в правление, где часто происходили условные встречи.

Иногда, увлекшись работой, я забывал совершенно, что со мной был живой груз, и уже шел с каким-нибудь рабочим, куда было нужно. Но дорогой вспоминал, что среди товара в лавке играет моя девочка. Вбегая в лавку, находил ее или на прилавке, или просто, как мышь, в крупе. Девочку любили все. Для меня не составляло никакого труда носить ее на протяжении пяти верст между городом и Соломбалой. Ребенок любил меня и готов был путешествовать со мной куда угодно.

Собрания представителей с разных заводов и предприятий мы старались обставить как можно торжественнее, поэтому приурочивали их к Новому году, пасхе, к каким-нибудь большим праздникам.

На закупку муки, чаю, сахару и других необходимых предметов кроме общих денег иногда вкладывались свои собственные деньги. Наши женщины пекли пироги, покупали и устраивали в Новый год громадную елку, варили шоколад и всем этим щедро угощали рабочих, сидящих на собрании.

Кроме докладов исторического и теоретического содержания тут были отдельные горячие выступления с декламацией. Было большое желание что-либо спеть хором, но проклятые конспиративные условия не позволяли этого.

Чтобы собраться только на один час, из-за конспиративных условий публика начинала собираться с раннего утра и расходиться по одному-два до позднего вечера. Это не было заметно, так как в Архангельске в большие годовые праздники все знакомые обыватели посещают друг друга «с визитом» и в каждом доме целый день с утра до вечера раскрываются и закрываются двери для встречи и проводов «визитеров». Кроме этого выставляли «наружный пикет», якобы из гуляющей влюбленной парочки. А для заметных активных подпольных работников были к услугам со всех сторон проходные дворы, а темным вечером они просто перескакивали через заборы. Дом стоял на углу с прилегающими заброшенными дворами.

Точно так же торжественно обставлялись и встречи 1 Мая, с той лишь разницей, что провизию заготовлял каждый для себя или отдельные группы, заготовлялись лодки, а некоторыми — оружие для охраны. Чтобы облюбовать удобный остров в дельте Северной Двины, за несколько дней ездили и осматривали его, выбирали сухое место, обставленное кустарниками и деревьями. На такой полянке выкидывали красный флаг с известными в то время лозунгами, пели революционные песни и веселыми группами разъезжались в разные стороны.

В период расцвета «Искры» и вышедшей в свет брошюры товарища Ленина «Что делать?» нас обыкновенно называли ленинцами, и так до 1903 года, когда русская социал-демократия определенно раскололась на два течения — меньшевиков и большевиков.

Однако этот период в личной моей жизни обошелся очень дорого. Увлеченный подпольной работой, я совсем почти не уделял времени на воспитание своих детей. Результатом этого была смерть моего первого сына, могилка которого на одном из архангельских кладбищ осталась для меня памятником этого бодрого, но трудного времени.

Подъем рабочего движения по всей России стихийно сказался и среди архангельского пролетариата. Начались стачки и на лесопильных заводах. Нашей окрепшей организации оставалось только руководить ими и придавать им политический характер. Одной из первых была стачка на лесопильном заводе Кыркалова. В это время в Архангельск снова приехал А. Шестаков, который бежал из Одессы после больших стачек, колоссальных митингов и демонстраций, чтобы на время замести следы, а также со специальным поручением — привезти с собой из Архангельска активных работников.

Благодаря тому что в Соломбале были еще старые активисты, которые отлично знали Шестакова, он собрал их и стал говорить им, что нужно организованно действовать в более широком масштабе, по примеру южного движения.

В. Кувакин, бывший на собрании, зная отлично Шестакова, заявил ему, что в Архангельске имеется комитет, через который он должен организованно влиять на массы, после чего Шестаков явился к нам в комитет и сделал основательный доклад о южном движении, вообще о положении дел в партии, сообщил о тех заданиях, какие он получил от уполномоченного ЦК, после чего мы временно кооптировали его в комитет.

Он вызвался написать прокламацию по поводу кыркаловской забастовки.

Вскоре затем выпустил вторую прокламацию, которая была озаглавлена «Какое значение имела кыркаловская стачка для рабочих в Архангельске», написанную мною. Был издан нелегально мой коротенький рассказ под названием «Безработный» и написанный мною очерк рабочего движения в Архангельске. Вообще в это время было выпущено много прокламаций. В конце 1903 и начале 1904 года иногда так спешно приходилось выпускать их по требованию самих рабочих, что некогда было обсуждать в комитете и часто приходилось писать и выпускать единолично, представляя в комитет лишь гектографированные оттиски. Помню я, в январе 1904 года была большая безработица и мне пришлось наскоро писать прокламацию к безработным. В это время как раз приезжала к ссыльной Е. А. Марковой ее сестра Л. А. Маркова, в то время большевичка, и вместе с нею я написал прокламацию к безработным, подписав ее «Сознательный рабочий» и пометив место выпуска «Маймакса», что делал и раньше неоднократно, чтобы одурачить жандармов, которые рыскали в поисках активистов. Конечно, все это делалось с согласия комитета.

В комитете тогда же был поднят А. Шестаковым вопрос о необходимости сделать политическую демонстрацию, чтобы таким образом ознаменовать выход из подполья. Предложение вызвало горячие дебаты. Одна часть комитета была на стороне Шестакова, другая — я и В. Кувакин (в меньшинстве) — находила выступление несвоевременным для Архангельска. Я считал, что демонстрация будет дорого стоить рабочим: последуют массовые аресты, и вместе с тем разобьют и подпольную организацию. Однако пришлось подчиниться образовавшемуся большинству, тем более что чуть ли не 50 человек активных рабочих были за демонстрацию.

Наконец, мы решили созвать конференцию со всех заводов, на которой Шестаков должен был сделать такой же доклад, как в комитете, о разгорающемся по всей России рабочем движении, а также внести свое предложение о демонстрации. Конференция высказалась в пользу демонстрации. Назначили место для сбора, а именно против завода Макарова, чтобы отсюда идти в глубь Маймаксы, от завода к заводу, а потом уже, смотря по тому, какой характер примет демонстрация, в случае успеха, снова идти обратно к городу.

Однако в назначенный час собрались только те, которые определенно высказались за демонстрацию; всего собралось до 100 человек.

Сильно прозябнув, мы выкинули красный флаг, построились рядами и, распевая революционные песни, пошли по Двине, надеясь, что к нам примкнет черный поток рабочих, идущих через Двину на работу. Но оказалось, что те удивленно таращили на нас глаза и продолжали бежать по своим делам.

Дойдя до больницы, мы, с непривычки, озябшие и уставшие, решили разойтись по домам, тем более что поднялась снежная пурга.

Демонстрация, проведенная ранним утром, очевидно, не была замечена жандармами, так как не имела репрессивных последствий. Для самих участников она имела большое значение в смысле спайки и решимости бороться открыто. Под влиянием ее подпольная работа еще больше оживилась. Шестаков вскоре уехал, а за ним поехали и желающие из активистов.

Кажется, по предложению Северного комитета в нашем местном комитете был поднят вопрос о доставке литературы из Вардэ в Архангельск для обслуживания движения в общероссийском масштабе. Остановились на проекте купить свое собственное парусное судно, для которого уже была команда из своих, имелся и опытный капитан для судна и все данные для доставки нелегальной литературы из Вардэ в Архангельск в железных бочках из-под жира. Обыкновенную бочку из-под жира наши слесари распаивали и сбоку резервуара внутри припаивали клин, чтобы в промежуток между этой стенкой и наружной можно было положить нелегальную литературу, и, наполнив жиром, везли через таможенные заставы. Движение приняло настолько широкие размеры, что я почувствовал в воздухе «грозу», первый удар которой пришелся по обществу потребителей и кооперативной лавке. Общество было ликвидировано по предписанию губернатора.

Между тем в воздухе запахло 1905 годом. Колония ссыльных зашевелилась. Наряду с нашим комитетом образовалась группа дальнего Севера (меньшевиков), которая точно так же выпустила ряд прокламаций и широко распространяла их не только в Архангельске, но и в уездах по всей губернии. Во главе группы меньшевиков стали ссыльный Дебюк, врач Е. А. Маркова и др.

Образовалась группа социал-революционеров, издававшая свои прокламации к учащейся молодежи и рабочим. В эту работу широко втянулись и близкие к ссылке обывательские круги.

Помню, как-то зайдя к Дебюку, я увидел у него на столе только что написанную им прокламацию, которую он переписывал химическими чернилами для гектографа; для большего удобства прокламация была приколота кнопкой к столу. В другой раз, зайдя к Марковой, моя жена увидала у нее оттиски свежих прокламаций на спине, так как она несла прокламации, положив их на рубашку. К тому времени в нашем комитете я узнал, что в Казани разрушена арестами вся организация и туда требуется человек для восстановления этой организации. Срок моей ссылки кончился, и я вызвался поехать в Казань. Оставив беременную жену с дочкой в Архангельске, я выехал 4 июня 1904 года, свободно вздохнув, что мне не придется расплачиваться за архангельский период работы. Может быть, и пришлось бы расплатиться, но грянувший 1905 год освободил меня окончательно от этого.

Выписка из протокола № 8 заседания партколлегии ЦКК от 17 июня 1924 г.

А. К. Петров в 1926 г.