Ради братий своих… (Иван Федоров)

В далеком Заблудове

т Вильно — столицы Великого княжества литовского — до Заблудова двести с лишним верст. За густыми лесами укрылось имение великого гетмана Ходкевича.

В центре Заблудова прочный каменный дом — дворец гетмана. Вокруг базарной площади перед дворцом — дома шляхтичей, хозяйственные постройки, каменная православная церковь и крестьянские избы, избушки, избенки… Чем ближе к окраине, тем беднее.

Когда-то на этой земле размещалось маленькое окраинное княжество Киевской Руси. С той поры протекли три столетия. Три долгих века да тысяча с небольшим верст, отделяющих Заблудово от Москвы, превратили русские земли в совсем другой мир. Вера осталась одна, а дома, одежды, обычаи, нравы — все стало другим. И привыкнуть к этому чужому миру нелегко.

По старому дому, по родной Москве первые недели тосковал больше всех Ваня. Сам Федоров с Петром искали забвения в работе. От зари до зари собирали и устанавливали станы, оборудовали словолитню, готовили запасные литеры, доски и кожу для будущих переплетов. Уставали так, что недосуг было даже задуматься, куда судьба забросила.

А потом, когда уже казалось, что чуть обжились на новом месте, подкралась тоска. И дом хороший для жилья гетман выделил, и печатню просторно разместили, и живут в достатке, а все что-то не так, чего-то не хватает. Духа московского, что ли?

А Ванятка, тот, наоборот, повеселел. Нашел себе приятеля из местных — Гриня. С ним в лес, с ним в бабки играть.

В один из таких тоскливых вечеров прибежал с улицы Ваня:

— Тятенька, тятенька! Тебя с дядей Петром гетман к себе кличут. Велел немедля идти…

Высокий, крупный, с небольшой седеющей бородой и лихо закрученными кверху усами, гетман поджидал печатников как дорогих гостей у накрытого стола. Потрескивали поленья в камине, рубиновыми огоньками вспыхивало вино в стеклянных кувшинах. Медвежьи шкуры, брошенные на пол, глушили шаги холопа, прислуживавшего гетману.

Издалека повел Григорий Ходкевич свою речь. Прерываясь, чтобы наполнить кубки гостям или подхватить с блюда добрый кусок жареной оленины, он неторопливо рассказывал о положении прославленного люда в Литве, о своих замыслах. И получалось так, что гетман единственный и последний в Литве защитник русских и белорусов от польских панов и католических ксендзов.

По дороге домой, шагая прямо по лужам, Тимофеев упрямо бубнил под нос:

— Не верю… Вот настолечко не верю, — он совал щепотью сложенные пальцы под нос Федорову, — чтобы гетман о простом люде пекся… Какую-то свою выгоду имеет, а нам голову заморочить хочет…

— Пусть имеет… Ты мне другое, Петр, скажи. Людям польза от нашей работы будет?.. Будет? Я тебя спрашиваю…

— Ну, будет…

— Вот то-то… Значит, надобно нам трудиться. А что до гетманской выгоды, господь с ним! Мы для братьев наших печатать будем.

— Нет, ты подожди, мастер. Ведь он о себе, а не о людях печется…

— А мы, Петр, из его выгоды людскую делать будем.

По прошествии недели гетман опять пожелал беседовать с печатниками. Потом еще и еще раз. За встречей встреча, проходили дни, недели, месяцы, а хозяин Заблудовской печатни все не отдавал повеления начать работу.

Ходкевич происходил из старинного русского рода и был влиятельной, ни от кого не зависимой фигурой в Литве. Объединение Литвы с Польшей, которое готовили сейчас польские паны, угрожало самостоятельности гетмана. И Ходкевич повсюду объявлял, что поднимет восстание в случае объединения. Но для восстания нужны были верные сторонники. А сторонников этих гетман мог найти, только подняв знамя защиты православной церкви от католической.

Частенько наезжали в Заблудово шумные гетмановские единомышленники. Тогда во дворце поднималась кутерьма, захлестывавшая все село. Подвыпившие паны махали саблями, стреляли в воздух и кричали что есть мочи: «Унии не бывать! Смерть еретикам! Виват гетману!»

И вот после одного такого съезда гостей, когда, к общему удивлению, мало шумели и стреляли, гетман наутро сам пожаловал в печатню.

— Ну, Иван Федоров Москвитин, пробил час. Приступай к делу. Начнем печатание Евангелия учительного. Да поможет нам бог…

Наконец-то они дождались этого радостного часа, унесшего прочь тяжкие сомнения и раздумья. В тот день поздно вечером при золотистом огоньке свечи записал Федоров в свою потаенную тетрадочку: «Путь мой мне ведом. По милости пана Григория Александровича Ходкевича, на собственные средства его милости началось печатание Евангелия учительного в 1568 году месяца июля 8».

Набирал текст сам мастер. Тимофеев печатал, а переплеты готовил Ваня. Работа спорилась, и в такие часы Ванятка высоким голосом заводил:

Тут же подхватывал баском Петр:

Федоров незлобиво ругался:

— Ну вас, греховодники. Дело упустите, — но прислушивался к песне с удовольствием.

Появился и четвертый работник. Скучая по другу, все чаще заглядывал в печатню Гриня, да так и прижился. Поначалу на подхвате был, а потом стал приглядываться, все больше и больше вникая в дело.

Заходил в печатню и местный священник Нестор. Садился за стол у окна, начинал вычитывать готовые отпечатанные листы. Искал ошибки, опечатки. А то рассказывал местные предания и истории.

— Случилось все это года полтора-два назад, — начал однажды свое повествование Нестор. — Есть у нашего гетмана имение Спасово на Волыни. Так вот, ехал как-то зимой мимо этого села отряд людей князя Курбского, отъехавшего из Москвы в Польшу. Дело шло к ночи, да еще вьюга разыгралась. Решил отряд заночевать в Спасове. Тамошние дворянчики не противились — пожалуйста, ночуйте, а сами замыслили поживиться за счет отряда. Так и сделали. Солдат прирезали. Оружие, коней, деньги себе забрали. Курбский, как прознал про это, давай метаться, жалобы строчить. Только супротив нашего гетмана никто не пойдет. Он сила великая. Курбский жалуется, а гетман наш помалкивает да в усы посмеивается — людишкам его прибыток, да и врагу московского царя печаль великая…

Федоров слушал молча — в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Не мог он знать в ту пору, что ему самому придется в будущем столкнуться со спасовцами.

День за днем, неделя за неделей, глядь, и работа подошла к концу. 17 марта 1569 года печатание первого Евангелия на русском языке было закончено. Если «Апостол», в котором 534 страницы, печатали 316 дней, то теперь над книгой в 814 страниц трудились всего 256 дней. Сказались и накопленный опыт, и приобретенное мастерство.

Вечером Федоров понес новую книгу гетману. Ходкевич только накануне вернулся из Люблина, где собирались польские и литовские дворяне обсудить все сложности объединения двух государств. Гетман сидел у камина, завернувшись в подбитый мехом плащ, и угрюмо следил за игрой огня. Молча взял книгу. Погладил кончиками пальцев кожаный переплет. Беззвучно шевеля губами, прочитал длинное, подробное название. Дотошно рассмотрел свой герб, отпечатанный на обороте предисловия. Перелистал все страницы и снова вернулся к началу книги. Здесь, на первых страницах, было напечатано пространное предисловие, написанное им самим.

Нацепив очки, гетман любовался собой, своими словами:

«…Она необходима для всех, особенно же в нынешнее смятение мира, так как многие из христианских людей пошатнулись в вере и от новых и различных учений и умом своим возгордились и отвратились от общего согласия… Поэтому я, Григорий Александрович Ходкевич… не пожалел дать на это дед о от дарованных мне богом сокровищ… Вы же… примите эту книгу с любовью, а я с божией помощью буду заботиться и о других книгах… не пожалею вложить в это мои средства и вскоре отдам их печатать…»

Закончив чтение, гетман стал снова следить за огнем. Потом, тряхнув головой, точно отгоняя тяжкие думы, повернулся к Федорову:

— Спасибо тебе, Иван Москвитин, за добрую работу. Своей милостью тебя не оставлю… О новых книгах позже подумаем. А сейчас ступай. Устал я…

Тимофеев поджидал мастера, не спал.

— Ну что? Ну как?

— Доволен…. Только усталый он сегодня… В другой раз все скажет…

— Я говорил, что так будет… Восстание обещал поднять… Побоялся. Страшно холопов вооружать — еще сам поплатится.

— Подожди, Петр. Не горячись. Молод ты еще…

— При чем — молод. Я людей вижу, а ты, Иван, доверчив очень. Ко всем с открытой душой…

— Но ведь съезд еще не кончился. Неизвестно, чей верх будет…

— Известно, все известно. Паны меж собой всегда сговорятся. Нет, Иван, уеду я отсюда…

Прошел месяц. Что ни день, скакали мимо печатни гетмановы гонцы, а 1 апреля ускакал в Люблин и сам Ходкевич со свитой. Еще через неделю вечером, когда уже готовились ко сну, Тимофеев глухо произнес, глядя куда-то в угол:

— Решил я уехать, Иван. В Вильно… Мамоничи зовут к ним работать.

— Как же так, Петр…

— А вот так, Иван. Не нужны мы здесь никому. Сам видел, как гетмановский приказчик целый ларь наших книг в Новгород отправил. Для честолюбия гетмана работаем… Не гневайся на меня. Хочешь, подожду, вместе поедем. Намекал посланец, что примут тебя Мамоничи с радостью. Они люди известные и богатые. И работать опять вместе будем…

В избе воцарилась тишина. Лежавший на печи Ваня даже свесился, ожидая ответа отца. Хотелось ему, чтобы отец согласился, и тогда поехали бы они в Вильно, а там началась бы для него новая, интересная жизнь.

— Езжай, Петр. Бог тебе судья. А я свою совесть за деньги не продаю. Здесь остаюсь. Если уеду — я в глаза никому прямо смотреть не смогу… Езжай. У меня на тебя злобы нет, и ты на меня не таи…

Тимофей уехал. Прав он оказался. Ходкевич восстания не поднял. 1 июля в Люблине окончательно решено было объединение Литвы и Польши.

Больной гетман отсиживался дома и печатника к себе не приглашал. Так прошло почти три месяца. И все это время мучился Федоров, порой чудилось ему, что местные крестьяне с укоризной глядят на него: что же ты — забыл о нас? Где же твои русские книги? Где обещанный хлеб наш духовный? Не выдержав, Федоров сам принял решение: начать печатание новой книги — сборника повседневных молитв — Псалтыри.

Печатание Псалтыри он начал накануне дня памяти православных монахов Киево-Печерской лавры — иконописцев, зодчих, врачей-целебников и знаменитого Нестора-летописца. Подгадал к этому дню специально. Ведь Киев принадлежит полякам. На чужой земле теперь расположен и первый русский монастырь, откуда пошли по всей русской земле письменность и книжное искусство. Почему и день начала работы с особым удовольствием указал в своем послесловии: «…подготовлена и начала печататься в родовом поместье его милости, в месте Заблудове, по рождестве Христове 1569 года месяца сентября 26…» 592 страницы отпечатал за 178 дней. И опять отметил это: «…окончена книга эта 70-го года месяца марта 23».

Печатал один. Ваня и Гринь заняты были переплетными работами. И отпечатал быстро. Как когда-то вместе с Петром — за три дня две страницы. Значит, можно и одному работать. Лишь бы иметь собственную печатню. Вот тогда он все сделает для людей. А пока…

Пока, понимая, сколь незначительна его помощь православным крестьянам Литвы, Федоров закончил свое послесловие просьбой: «Молю же всякого благочестивого православного христианина из читающих или переписывающих эту книгу Псалтырь, если где и что окажется ошибочным по моей небрежности, бога ради исправляйте, благословите, а не кляните: так как не дух святой и не ангел писал, но грешная и тленная рука».

Теперь можно было вздохнуть облегченно. Можно жить вдали от родины, но жить надо ее заботами, писать и думать надо на ее языке.

Пахарь или сеятель?

арким июньским днем 1572 года по малоезженой лесной дороге на Волынь тащилась высоко нагруженная телега. Рядом с ней мерно отмеривали версты немолодой мужчина и двое подростков. На глубоких ухабах, когда лошадь останавливалась, тяжело поводя мокрыми боками, путники дружно упирались плечами в задок телеги и с криками, с уханьем выталкивали ее из рытвины. Иногда усталые путники ложились на густую траву и молча лежали, переводя дыхание, а отдохнув, снова двигались дальше. Это печатник Иван Федоров вместе с сыном и подмастерьем Гринем держали путь из Заблудова во Львов.

Ехали лесными дорогами, подальше от городов и селений. Остерегались встреч. Много бродило по Польше лихих людей, способных обидеть беззащитных путников. Да еще прошел слух, что пришла опять «черная смерть». Так прозвали в Европе чуму.

Как ни старались путники избегать селений, всё же приходилось останавливаться в деревнях для пополнения запасов съестного. После одной из таких остановок Ваня к вечеру стал жаловаться на сильную боль в затылке и слабость во всем теле, Федоров ладонью тронул его лоб. У парня был жар. «Вот оно. Началось… Не уберег…» — подумал мастер.

Добравшись до брошенной сторожки, Федоров велел распрягать. Гриню строго-настрого приказал к сторожке не подходить, ночевать в сарае, а сейчас срочно помыться и переодеться во все чистое.

Сам же, уложив Ванюшу, обернул его мокрой простыней и начал варить настой из трав, подаренных ему старой крестьянкой в Заблудове.

К утру лучше не стало. Иван не отходил от сына. Тот метался, бредил, порой затихал в тяжелом забытьи. В эти минуты Федоров весь отдавался во власть тяжелых раздумий о своей вине перед сыном — недосмотрел; о своей жизни беспокойной и неустроенной.

Может, ради сына, его здоровья и покоя надобно было стать простым землепашцем и дожить тихо, спокойно до конца дней своих? Была такая возможность… Сам гетман предлагал ему.

Стоял такой же солнечный день, когда его позвали к Ходкевичу в замок. Старик лежал в опочивальне на большой кровати под тяжелым балдахином, укрытый зеленым атласным одеялом. Не открывая глаз, тихо произнес:

— Садись, Иван Федоров…

И снова наступила тишина в комнате. Только жужжала в портьерах большая муха…

— Недужится мне, мастер… Голова болеть стала, да и силы былой уж нет. Задумали мы с тобой дело великое, а успели сделать немного. То ли поздно начали, то ли бог не сподобил, да не нужны теперь ни в Литве, ни в Польше печатные книги на русском языке… Поздно…

Старик с усилием приподнялся. Длинные седые волосы его спутались. Бледное лицо, изборожденное морщинами, было страшно.

— Нет больше и не будет Великого княжества литовского. И моя жизнь, моя слава к концу подошла…

Он опять откинулся на подушки и закрыл глаза. Снова было слышно, как бьется назойливая муха.

— Послушай моего совета, мастер. Жестокие времена наступают. Пережить их в тишине и покое надо. За работу твою, за великие знания и мастерство дарю я тебе деревушку с крестьянами. Пусть покойна и сытна будет твоя старость. Спасибо еще раз тебе за службу, Иван Москвитин, и прими мой дар…

Гетман вытащил из-под подушки свиток, скрепленный большой печатью. На красном воске четко выделялся герб гетмана: щит, разделенный на четыре поля, а в щите — лев над крепостной стеной, всадник с обнаженной саблей, стрела и яблоки. Так бывший московский диакон, первый русский типограф неожиданно был объявлен землевладельцем и помещиком.

Объявить-то объявили, а стать им Федоров не сумел. Почти год прожил печатник в собственной деревушке. И пожалуй, не было для него труднее года, чем этот. Работать на земле самому навыка не было, а если и пытался, то вызывал смех у крестьян — хозяин сам за сохой идет. Вот и шел по деревне слушок: «Видать, хозяин-то от книг в уме повредился. Человек он добрый, хороший, но того…»

Ко всем переживаниям прибавлялись еще тяжкие раздумья — имеет ли он, владеющий редким искусством печатания книг, право отказаться от своего призвания? Не зарывает ли данный ему талант в землю и тем обрекает его на бесплодие? И однажды решился.

— Начинай собираться, — объявил он сыну. — Не хлеб сеять, а семена духовные — мой долг. Поедем во Львов. Город большой и знатный. Православных в нем много. Откроем там печатню.

Наутро, прознав от Ванюши об отъезде мастера, прибежал Гринь. Уж он упрашивал, уж уговаривал мастера взять его с собой… Да и Ванюшка просил за друга. В конце концов Федоров согласился — паренек смышленый, дело любит, а лишний помощник никогда не помешает. От счастья Гринь даже прошелся на руках.

Впереди дорога, новые города, приключения…

Трое суток боролся Ваня со смертью. Трое суток тяжкое забытье перемежалось бредом. Трое суток, не смыкая глаз, провел Федоров у постели сына. На четвертые парнишка открыл глаза и чуть слышно попросил:

— Пи-ить!..

Еще неделю пришлось жить в сторожке. Слишком слаб и беспомощен был Ванюша. А потом, поскидав кое-какую рухлядишку с телеги, уложили парня сверху на свежескошенную траву и снова двинулись в путь.

Отъезд Ивана Федорова только затормозил, но не прервал развитие книгопечатания в России. Ведь в Москве еще оставались Андроник Невежа и Никифор Тарасиев. По велению Ивана Грозного в 1568 году они напечатали в московской типографии новую книгу — Псалтырь.

В 1571 году после очередного страшного пожара, уничтожившего добрую половину Москвы, в том числе, видимо, и Печатный двор, царь Иван IV перевел типографию в свою резиденцию — Александровскую слободу. Здесь Невежа и Тарасиев напечатали еще одно издание Псалтыри. Существуют предположения, что типография в слободе выпустила несколько светских книг и документов официального содержания. К сожалению, они до сих пор еще не обнаружены. Может, в будущем какой-нибудь пытливый исследователь обнаружит их в далекой северной деревне или среди архивных связок.

Вернули типографию в Москву только после смерти Ивана IV по указу его сына Федора Ивановича в 1587 году. И сразу же Невежа начал печатание Триоди постной, которую закончил в 1589 году.

Андроник Невежа трудился вплоть до 1602 года, отпечатав за это время еще девять книг. Все эти книги отпечатаны федоровским шрифтом, а заставки и инициалы подражают украшениям «Апостола». После смерти отца во главе московской печатни встал Иван Невежин, работавший до 1611 года и успевший отпечатать еще пять книг. В этот год польские интервенты снова уничтожили типографию. «Печатный двор и вся штанба того печатного дела, — рассказывает современник, — от тех врагов и супостатов разорился и огнем пожжено бысть и погибне до конца и не остася ничего же такового орудия, хитрии же на то людие мали осташася и во ины град отбегуша».

Современник свидетельствует, что, помимо Ивана Невежина, печатанием книг в Москве занимались и другие — «хитрии на то людие». Документы называют их имена. Это третий Невежин — Алексей, известный нам по своим книгам 1614 года; приехавший в начале столетия в Москву Онисим Радишевский и уроженец Пскова Никита Фофанов.

Радишевский в 1606 году напечатал в Москве Евангелие, а в 1610-м — «Устав церковный». Судьба этого огромного фолианта в 1256 страниц особенно примечательна. В 1633 году церковь осудила книгу как неправильную по содержанию и приговорила ее к сожжению на костре. Так «Устав церковный» стал первой русской книгой, подвергшейся гонению цензуры.

Никита Фофанов открыл свою печатню в Москве, наверное, году в 1606 году, а уже в 1609 году напечатал первую книгу. Переехав в 1611 году в Нижний Новгород, где Козьма Минин собирал ополчение для изгнания врага с родной земли, Фофанов сразу же открыл первую в этом городе типографию. Ни одного экземпляра книг, отпечатанных в нижегородской типографии, пока не найдено. Однако они были. В 1925 году в Библиотеке имени В. И. Ленина исследователь А. С. Зернова обнаружила тетрадку из шести листиков — послесловие к одной из книг, отпечатанных на родине Козьмы Минина. Автор повествует о тяжелых бедствиях, обрушившихся на Русь, и выражает свою твердую уверенность в победе русского народа.

В 1614 году Фофанов вновь возвращается в Москву, а на следующий год он отпечатал Псалтырь. С этого момента книгопечатание в России уже никогда не прекращалось.