Ради Елены

Глава 11

Линли отыскал наконец Гарета Рэндольфа в одном из помещений «Общества глухих студентов», а попросту — ГЛУСТ. Перед этим Линли заглянул в комнату парня в Куинз-Колледже, откуда его тут же отправили в главный спортивный зал университета, где ежедневно по два часа тренировалась команда боксеров. Въедливые запахи пота, сырой кожи, эластичных бинтов, мела и грязной спортивной одежды сопровождали Линли по дороге в малый зал, где здоровенный человек-самосвал кулаком величиной с хороший окорок указал ему на выход и ответил, что Малек, — Гарет, видимо, заслужил себе такое прозвище, выступая в категории легчайшего веса, — в ожидании информации насчет убитой девушки сидит в ГЛУСТе.

— Она была его подружкой, — сказал человек-самосвал, — тяжело парнишке.

И его кулаки, как два грозных барана, снова атаковали грушу, а плечи сотрясались при каждом ударе так, словно пол ходил ходуном.

Интересно, подумал Линли, насколько силен Гарет Рэндольф в своей весовой категории. Об этом он размышлял по дороге в ГЛУСТ. И невольно сравнивал слова Энтони Уивера о глухом парне с результатами экспертизы, о которых говорила Хейверс: орудие убийства не оставило на коже девушки никакого следа.

ГЛУСТ размещался в подвале библиотеки Питерхаус-Колледжа, рядом с университетским центром подготовки специалистов, в самом начале Литтл-Сент-Мери-лейн, и всего в двух кварталах от Куинз-Колледжа, где жил Гарет Рэндольф. Помещения ГЛУСТа скучились в самом конце низкого коридора, освещенного двумя яркими круглыми лампами. В ГЛУСТ можно было попасть через зал Лаббока на первом этаже библиотеки и с улицы, с торца здания, откуда всего пятьдесят ярдов до мостика Милл-лейн, по которому Елена Уивер бежала в утро убийства. При входе в главный офис ГЛУСТа на матовом стекле стояло: «Глухие студенты Кембриджского университета», и ниже неофициальное «ГЛУСТ» поверх скрещенных рук с растопыренными пальцами и ладонями наружу.

Линли не давала покоя мысль, как объясняться с Гаретом Рэндольфом. Может, позвонить Шихану и спросить, нет ли у него в управлении переводчика? Он еще ни разу не разговаривал с глухими, и Гарет Рэндольф, по последней информации, не мог, вроде Елены Уивер, читать по губам. И говорить, как она, тоже.

Однако спустя минуту Линли понял, что зря волновался. За брошюрами, бумагами и книгами на столе он сначала увидел женщину, а потом рядом с ней девушку в очках, с косичками, острыми коленками и карандашом за ухом. Болтая и смеясь, она еще и напевала одновременно. Как только Линли открыл дверь, девушка подняла голову. А вот и переводчик, подумал он.

— Гарет Рэндольф? — переспросила женщина, внимательно изучив удостоверение. — Он в конференц-зале, Бернадетт, проводишь?..

Женщина снова посмотрела на Линли:

— Я полагаю, вы не объясняетесь жестами, инспектор?

— Нет.

Бернадетт поправила карандаш за ухом и от сознания собственной значимости вдруг застенчиво улыбнулась и сказала:

— Хорошо. Идемте со мной, инспектор. Посмотрим, что к чему.

Они вернулись к входу и спустились в маленький коридорчик, где по потолку вились белые трубы.

— Сегодня Гарет практически весь день здесь. Он очень переживает.

— Из-за убийства?

— Елена нравилась ему. Все об этом знали.

— А вы были с ней знакомы?

— Видела пару раз. Наши, — она развела руками, видимо имея в виду членов ГЛУСТа, — просят, чтобы на лекции был переводчик: боятся что-нибудь упустить. Кстати, этим я и занимаюсь. Перевожу. Подрабатываю в течение семестра. Заодно слушаю очень интересные лекции. Вот на прошлой неделе переводила Стивена Хокина. Ну и работка была, скажу я вам. Что-то там про астрофизику. Как будто он не по-английски говорил.

— Могу себе представить.

— В аудитории было тихо, будто ангел пролетел. А в конце все аплодировали стоя и… — она потерла носик указательным пальцем, — он очень хороший. Я чуть не расплакалась.

Линли улыбнулся и почувствовал к ней симпатию.

— А Елене Уивер вы никогда не переводили?

— Нет. Мне кажется, она и думать об этом не желала.

— Ей не хотелось, чтобы люди считали ее глухой?

— Не совсем так, — сказала Бернадетт, — по-моему, она гордилась своим умением читать по губам. Это сложно, особенно если глухота врожденная. Мои родители — они оба глухие, — кроме «с вас три фунта» и «спасибо», ничего не читают. А Елена была виртуозом.

— Как она соприкасалась с «Обществом глухих студентов»?

Бернадетт в задумчивости наморщила носик:

— Не знаю. А вот Гарет знает. Сюда.

Конференц-зал, куда Бернадетт провела Линли, был размером с аудиторию. Кроме большого прямоугольного стола, покрытого зеленым сукном, там ничего не было. За ним, склонившись над тетрадью, сидел молодой человек. Прямые волосы цвета мокрой жухлой травы спадали на широкий лоб и закрывали глаза. Он иногда отрывался от письма и грыз ногти на левой руке.

— Погодите-ка, — сказала Бернадетт, пощелкав выключателем у двери.

Гарет Рэндольф поднял голову. Он медленно встал и собрал со стола использованные салфетки, комкая их в руке. Он оказался высоким бледным парнем с ярко-красными рубцами от прыщей. Обычный студент, синие джинсы и футболка с надписью «Вы сурдопереводчик?» поверх какого-то непонятного жеста.

Гарет не шевельнулся, пока не заговорила Бернадетт, а потом спросил ее, не сводя с Линли глаз, кто это.

— Инспектор Линли из Нового Скотленд-Ярда, — повторила Бернадетт.

Ее руки порхали рядом с Линли, как юркие белые птички. .

— Он пришел поговорить с тобой насчет Елены Уивер.

Гарет снова окинул Линли взглядом. С ног до головы. Рассекая руками воздух, что-то ответил, и Бернадетт тут же перевела:

— Не здесь.

— Хорошо, — сказал Линли, — где ему нравится, там и поговорим.

Передавая слова Линли, Бернадетт посоветовала:

— Инспектор, общайтесь напрямую. С Гаретом. Говорить в третьем лице о человеке не совсем красиво.

Гарет прочел ее слова и улыбнулся. Его руки быстро замелькали в воздухе. Она рассмеялась.

— Что он сказал?

— Говорит, спасибо, Берни. Мы все-таки сделаем из тебя Глухую.

Они вернулись в коридор и зашли в душную комнату, нагретую вовсю пыхтящим радиатором. Комнатка была совсем маленькая: здесь поместились только стол, металлические полки на стенах, три пластиковых стула и раскладной фанерный столик, на котором стоял уже знакомый Линли текстофон.

С первым же вопросом Линли понял всю невыгодность своего положения. Ведь Гарет смотрит не на него, когда он говорит, а на руки Бернадетт, и если вопрос застигнет парня врасплох, Линли не поймет этого по его глазам. Как без живого голоса определить, на чем собеседник делает акцент, а о чем умалчивает. Козырь Гарета — тишина мира вокруг. Линли же не знал, как действовать в такой ситуации, не знал, получится ли у него вообще что-нибудь.

— Я очень много слышал о ваших отношениях с Еленой Уивер. Если не ошибаюсь, вас познакомил доктор Кафф из Сент-Стивенз-Колледжа.

— Да, познакомил, на ее же счастье, — ответил Гарет, четко и отрывисто рассекая руками воздух, — чтобы помочь ей. Или даже спасти.

— Приведя ее в ГЛУСТ?

— Елена не была глухой. Вот в чем проблема. Она могла бы ею стать, но не стала. Не разрешили бы.

Линли нахмурился:

— Что ты имеешь в виду? Ведь все говорят… Гарет глянул на Линли со злостью и схватил листок бумаги. Зеленым фломастером вывел: Глухой и глухой. Подчеркнул заглавную Г три раза и сунул листок Линли.

Изучая написанное, Линли слушал Бернадетт. Девушка одновременно показывала Гарету то, что говорит.

— Он имеет в виду, инспектор, что глухота Елены начиналась с маленькой буквы г. Эта глухота — инвалидность. А здесь все, и Гарет в особенности, Глухие с большой буквы.

— Группа не таких, как все? — спросил Линли и подумал, что его мысль как нельзя лучше подтверждает слова Джастин Уивер.

Гарет продолжал:

— Да, Группа. Группа не таких, как все. Мы живем в тишине. Более того. Быть Глухим — значит жить по-особенному. Быть глухим — значит быть инвалидом. Елена была глухой.

Линли указал на первое слово:

— А тебе хотелось, чтобы она стала Глухой, как ты?

— А вам бы не хотелось увидеть, что ваш друг перестал ползти и побежал?

— Не уверен, что понимаю аналогию.

Заскрипев стулом по линолеуму, Гарет поднялся, подошел к книжной полке и вытащил два больших альбома в кожаном переплете. Бросил их на стол. Линли увидел, что на каждом стоит акроним ГЛУСТ.

— Вот что значит Глухой. Гарет снова сел.

Линли полистал альбомы. Это была хроника жизни «Общества глухих студентов» за последний год. Каждый раздел начинался с отдельной страницы и выведенного каллиграфическим почерком названия: Михайлов день, Великий пост, Пасха.

В альбомах были письменные материалы и фотографии к ним. Сборная ГЛУСТа по американскому футболу — на трибунах бьют в огромный барабан, посылая команды игрокам по специальному коду вибрации; танцы — при помощи мощных динамиков музыка превращается в ритм, который ощущают глухие; пикники и встречи, где десятки рук двигаются в такт, а лица сияют.

Над ухом Линли раздался голос Бернадетт:

— Ветряные мельницы, инспектор.

— Что?

— Когда руки поднимают. И машут ими. Похоже на ветряные мельницы.

Линли пролистывал альбомы. Три команды гребцов — их ударами по воде при помощи красных флажков дирижирует рулевой на борту; огромный метроном, чьим пульсирующим ритмом управляют десять перкуссионистов; люди за городом, они улыбаются, одеты в камуфляж, в руках флаги с надписью «Стрелки и следопыты ГЛУСТа»; команда танцоров фламенко; команда гимнастов. И на каждой фотографии вместе с участниками того или иного действа — люди, объясняющиеся на языке целого сообщества. Линли закрыл альбомы:

— Вас много.

— Дело не в количестве. Это наша жизнь. — Гарет поставил альбомы на место. — Глухота — это стиль жизни.

— А Елена хотела быть Глухой?

— Она не знала, что значит Глухой, пока не попала в ГЛУСТ. Она с детства заучила, что «глухой» сродни «инвалиду».

— У меня создалось другое впечатление, — ответил Линли, — насколько я понял, родители Елены делали все возможное, чтобы научить ее жить в мире звуков. Научили читать по губам. Научили говорить. Уж что-что, а под глухотой они меньше всего разумели инвалидность, особенно в отношении Елены.

Гарет тяжело задышал.

— Щёт папейи, щёт , — сказал он и руками объяснил, что имел в виду.

— Невозможно научиться жить в мире звуков. Можно научить мир звуков жить рядом с нами. Научить остальных относится к нам как к обычным людям. А отец хотел научить ее играть в звуки. Какая послушная девочка — читает по губам. Какая умница — разговаривает.

— Это не преступление. В конце концов, мы все живем в мире звуков.

— Это вы живете в мире звуков. Мы же прекрасно обходимся без них. Нам не нужны ваши звуки. А вы не можете в это поверить, считая себя особенным, вместо того, чтобы понять — вы в другой группе.

Помнится, почти на ту же тему рассуждала Джастин. Глухие — это неполноценные люди. А слышащие, черт побери, неужели идеальны?

— Она такая, как мы, — продолжал Гарет, — как ГЛУСТ. Здесь. Мы вместе. Понимаем друг друга. А он не хотел. Не хотел, чтобы Елена была с нами.

— Ты про отца?

— Ему хотелось убедить Елену в том, что она слышит.

— Что Елена думала по этому поводу?

— Представьте, что вас заставляют верить в то, во что вы в принципе не можете верить.

Линли повторил свой вопрос:

— Она хотела стать Глухой?

— Она не знала…

— Да, сперва не знала, потому что не имела представления, о чем речь. Хотела ли Елена стать Глухой, познакомившись с вами?

— Захотела бы. Со временем.

В ответе Гарета было все. Даже будучи посвященной, Елена не желала превращаться в Глухую.

— Значит, Елена участвовала в жизни ГЛУСТа только потому, что на этом настоял доктор Кафф. Иначе ее исключили бы из университета.

— Но только сначала! Потом она ходила на встречи, на танцы. Ближе знакомилась с людьми.

— И с тобой тоже?

Гарет рывком выдвинул средний ящик в столе. Вытащив упаковку жвачки, он развернул одну пластинку. Бернадетт потянулась было вперед, чтобы привлечь его внимание, но Линли остановил ее: «Пусть». Гарет медлил, но Линли решил, что лучше подождет, ведь Гарету сложно доставать «Джуси Фрут» и одновременно смотреть на руки Бернадетт. Когда Гарет наконец поднял голову, Линли сказал:

— Елена Уивер была на восьмой неделе беременности.

Бернадетт прокашлялась.

— Боже, — сказала она. — извините. И передала Гарету слова Линли.

Гарет посмотрел на Линли, перевел взгляд на дверь. Он продолжал нарочито медленно жевать. Почувствовался теплый сладкий запах.

Руки его при ответе двигались так же медленно, как и челюсть.

— Я не знал.

— Вы не были любовниками? Гарет покачал головой.

— Елена, по словам мачехи, регулярно виделась с кем-то начиная с декабря прошлого года. На ее календаре стоит особый значок. Рыбка. Случайно, не ты? Вы встретились примерно в это время, я не ошибся?

— Я с ней познакомился. Узнал ее поближе. Так хотел доктор Кафф. Но мы не были любовниками.

— А парень в спортзале назвал ее твоей подружкой.

Гарет взял вторую пластинку жвачки, открыл ее, свернул в трубочку и закинул в рот.

— Ты любил ее?

И снова Гарет опустил глаза. Линли вспомнил скомканные салфетки в конференц-зале и посмотрел на его бледное лицо.

— Ты не горевал бы так о том, кого не любишь, Гарет, — сказал Линли, несмотря на то, что парень опустил глаза и не смотрел на руки Бернадетт.

— Он хотел жениться на ней, инспектор. Он мне сам однажды об этом сказал. И…

Гарет почувствовал, что рядом с ним разговаривают, он поднял голову. И отчеканил что-то руками.

— Я сказала правду, — ответила Бернадетт, — сказала, что ты хотел на ней жениться. Он знает, что ты любил ее, Гарет. Это совершенно очевидно.

— В прошлом. Любил, — Гарет не показывал на сердце, скорее бил себя по груди, — это закончилось.

— Когда закончилось?

— Она не любила меня.

— Это не ответ.

— Она любила кого-то другого.

— Кого?

— Я не знаю. Мне это не интересно. Я думал, мы вместе. А мы не были вместе. Так-то.

— Когда она тебе об этом сказала? Недавно, Гарет?

Он помрачнел:

— Я не помню.

— В воскресенье вечером? И поэтому ты с ней спорил?

— О господи, — пробормотала Бернадетт, одновременно жестикулируя.

— Я не знал о ребенке. Она ничего мне не сказала.

— А про другого мужчину? Которого она любила? Она сказала тебе об этом? В воскресенье вечером?

— Инспектор, не думайте, что Гарет имеет какое-то отношение к… — произнесла Бернадетт.

Гарет перекинулся через стол и схватил руки Бернадетт. Затем что-то отрывисто показал.

— Что он говорит?

— Не хочет, чтобы я защищала его. Говорит, что сам защитится.

— Ты будущий инженер и сейчас на последнем курсе, да? — спросил Линли.

Гарет кивнул.

— Инженерная лаборатория как раз возле Болотного шоссе, так? Ты знал, что Елена в то утро пробегала поблизости? Ты когда-нибудь видел ее на пробежке? Бегали ли вы вместе?

— Вы думаете, что я убил ее, потому что она не любила меня? — последовал ответ. — Вы считаете, что я ревновал ее? Вы так решили, потому что другой получал то, о чем мечтал я сам?

— Не правда ли, очень похоже на повод для убийства?

Бернадетт что-то протестующее пискнула.

— А может, ее убил папаша ребенка? Потому что не любил ее так, как она его.

— Ты его знаешь?

Гарет покачал головой. Линли отчетливо почувствовал ложь в его ответе. По мнению Гарета, возлюбленный Елены мог быть убийцей, зачем же тогда лгать, что возлюбленный неведомо кто? Может, затем, что Гарет надеялся со временем собственноручно разобраться с этим типом. К тому же Гарет в составе сборной по боксу, и если вдруг что, преимущество на его стороне.

С другой стороны, Линли понимал, что Гарет может избегать сотрудничества с полицией еще и по какой-то другой причине. Если, оплакивая Елену, он одновременно смакует ее смерть, то лучший способ продлить удовольствие — тянуть время и не выдавать полиции преступника. Несчастный влюбленный нередко считает возмездием за свою отвергнутую любовь насилие, которое совершил кто-то другой.

Линли поднялся и кивнул парню:

— Спасибо, что уделил мне время. Направившись к выходу, он увидел то, чего, войдя, увидеть не мог. На двери висел календарь — весь год на одном листе. Когда Линли сказал про беременность Елены Уивер, Гарет не просто так отвел взгляд — он посмотрел на календарь.

Линли забыл о колоколах. Они звонили в Оксфорде, когда он учился там, но со временем память о них улетучилась. Линли вышел из библиотеки и направился обратно к Сент-Стивенс-Колледжу, слушая по дороге звон колоколов, зовущих верующих к вечерне: колокольный звон стелился над городом, напоминая попеременное пение двух хоров на службе. Линли подумал, что нет в жизни более светлого звучания, чем звон колоколов. Как жаль, что за толщей лет, отданных криминалистике, исчезло воспоминание о том, как хорошо на душе, когда звонят колокола на осеннем ветру.

Проходя мимо старого заросшего кладбища церкви Литтл-Сент-Мери, Линли полностью отдался власти звука, затем повернул на Трампингтон, вслушиваясь в стрекот и звон несмазанных велосипедных цепей среди общего шума вечернего движения.

— Давай, Джек, — стоя возле двери бакалеи, кричал молодой мужчина отстающему велосипедисту. — Встретимся в «Якоре». Идет?

— Идет, — ветром принесло ответ.

Мимо прошли три девушки, увлеченно обсуждая «этого педика Роберта». За ними проследовала женщина постарше, цокая по тротуару высокими каблуками и толкая коляску с плачущим ребенком. Затем проковыляло некое существо неопределенного пола в черном, из-под необъятного пальто которого неслись печальные звуки губной гармошки, наигрывавшей «Катись, катись, колесница милая»[18]. Линли прислушивался к миру вокруг и вспоминал злые слова Гарета, переведенные Бернадетт: «Нам не нужны ваши звуки. А вы не можете в это поверить, считая себя особенным, вместо того, чтобы понять — вы в другой группе».

Здесь, вероятно, и расходились Гарет Рэндольф и Елена Уивер. Нам не нужны ваши звуки. Пусть родители Елены ошибались, но ведь только благодаря их усилиям Елена с детства осознавала, что в каждой секунде ее жизни чего-то не хватает. Ей дали цель в жизни. Разве мог Гарет надеяться, что навяжет ей стиль жизни, модель поведения, от которых ее с самого детства отучали и уводили прочь? Как сложно было им обоим: с одной стороны, Гарет, преданный своим друзьям в ГЛУСТе, мечтал видеть Елену среди них. И Елена, которая четко следовала инструкциям директора колледжа. Интересовал ли ее ГЛУСТ на самом деле? Была ли она воодушевлена их успехами? А если ни то ни другое, если вместо интереса и воодушевления было презрение, то что тогда происходило с молодым человеком, которому дали невеселое поручение забрать Елену в чуждую ей сферу из другой, привычной.

Разве не обладала Елена, в конце концов, тем, чего всю жизнь лишен был Гарет? Разве не проникла она в свой личный мир звуков? И если правда, что в мире, где Гарет чувствовал себя чужаком, Елена существовала с определенной долей комфорта, как мог тогда Гарет полюбить ее — человека, не разделявшего ни его надежд, ни его интересов?

Линли остановился напротив будки привратника при входе в Кингз-Колледж, в окнах которой ярко горел свет. Оставаясь незамеченным, он рассматривал коллекцию так и сяк прислоненных к стене велосипедов. Молодой человек выводил на доске объявлений у ворот какие-то слова. Преподаватели в черных мантиях шли по лужайке к капелле, что-то живо обсуждая. Они вышагивали гордо, как все без исключения преподаватели колледжа, получившие особое разрешение ходить по траве. Линли вслушивался в долгое эхо колоколов, в том числе колоколов Грейт-Сент-Мери напротив бульвара Кингз, настойчиво и громко зовущих на молебен. Каждый звук словно падал в опустевший Маркет-Хилл позади церкви. Каждое здание в этом районе подхватывало звук и отпускало его в ночь. Линли слушал, думал. Он понимал, что разгадать тайну смерти Елены ему по плечу. Но чего будет стоить разгадать тайну ее жизни, размышлял он под нарастающие звуки колоколов, обнявшие собой вечер.

Линли жил в мире звуков и опирался в работе на свои давно сформировавшиеся принципы. Как же руководствоваться ими сейчас, да и надо ли это делать, расследуя убийство Елены? Но одно не вызывало сомнений: только поняв отношение Елены к самой себе, можно постигнуть суть ее отношений с окружающими. О мыслях на острове Крузо надо пока забыть, потому что ключ к разгадке — взаимоотношения Елены с окружающими людьми.

По лужайке в дальнем северном конце Фронт-корта растекался янтарный ромбик света: одна из дверей капеллы Кингз-Колледжа медленно открылась. Ветер донес отзвуки органа. Линли поежился, поднял воротник пальто и решил пойти на вечернюю службу.

В капелле собралось около сотни человек под великолепным флорентийским панно, где на самом верху ангелы подняли трубы; к алтарю шел хор. Дети миновали подставки с распятиями и благовониями, от последних в прохладном воздухе капеллы разливался сладковатый запах ладана. И хор, и паства терялись в захватывающей по своей красоте капелле. Красота эта была возвышенно строгой, похожей на стремительный полет ликующей птицы, но полет навстречу зимнему небу.

Линли расположился подальше от алтаря, чтобы издалека полюбоваться на мягко освещенное полотно Рубенса «Поклонение волхвов» на запрестольной перегородке. На картине один из волхвов с протянутой рукой наклоняется вперед, чтобы коснуться ребенка, а мать дает ему дитя с безмятежной уверенностью, что с ним ничего не случится. Зная, что его ждет.

Одинокое сопрано — маленький мальчик, такой крохотный, что его стихарь волочился по полу, — вывело первые незамысловатые семь нот «Господи, помилуй», и Линли посмотрел на витраж над картиной. Лунный свет сочился сквозь полукруглое стекло, поглощая все цвета мозаики и скользя светлым бликом по темно-синей наружной окантовке. И хотя Линли знал, что на витраже изображено распятие, единственное, что проступало в лунном свете, — лицо воина, проповедника, верующего или вероотступника, его зияющий черной дырой рот.

Жизнь и смерть. Альфа и омега. А Линли увяз посередине и тщится найти смысл и в том, и в другом.

В конце службы, когда хор гуськом покидал алтарь и прихожане потянулись к выходу, Линли заметил Теренса Каффа. Он сидел у дальнего конца хоров, а сейчас стоял и смотрел на Рубенса, засунув руки в карманы пальто, оттенявшее седину его волос. Линли снова поразился самообладанию этого человека. В его чертах не было ни намека на беспокойство. Ни намека на все треволнения, связанные с его работой.

Кафф отвернулся от полотна и нимало не удивился, увидев, что Линли наблюдает за ним. Только кивнул в знак приветствия и подошел ближе. Оглянувшись, он сказал:

— Всегда прихожу в Кингз. Хотя бы дважды в месяц, как блудный сын. Здесь я не чувствую себя грешником во власти разгневанного Господа. Каким-нибудь правонарушителем — да, но не подлецом. Ну какой же Бог, скажите честно, не отпустит грехи посреди такого архитектурного великолепия?

— А вам нужно отпущение грехов? Кафф хмыкнул:

— Знаете, инспектор, было бы странно каяться в своих грехах полицейскому.

У выхода, куда оба направились, Кафф задержался возле медного подноса с пожертвованиями и бросил монету в один фунт, которая смачно звякнула о пригоршню десяти- и пятнадцатипенсовых монеток. Они вышли в сумерки.

— Иногда меня тянет сюда из Сент-Стивенз-Колледжа, — произнес Кафф, когда они огибали западное крыло капеллы и выходили к проезду Сенитхаус и к Тринити-лейн, — я начинал преподавателем здесь, в Кингз-Колледже.

— Вы были здесь старшим преподавателем?

— Ммм. Да. А теперь, с одной стороны, это дом, с другой — убежище.

Кафф указал на решетку капеллы, похожую на паутину теней в вечернем небе:

— Вот как должна выглядеть церковь, инспектор. Воспламенять чувства при помощи простого камня способна только готика.

Линли вернул собеседника к его первой мысли:

— Зачем директору колледжа убежище? Кафф улыбнулся. В полутьме он выглядел гораздо моложе, чем накануне в библиотеке.

— Чтобы забыть о политических махинациях. О войне индивидуальностей. О подсиживании.

— Это имеет отношение к исторической кафедре?

— Это имеет отношение к обществу ученых, где у всех есть свои заслуги и амбиции.

— У вас многие заслуживают наград.

— Да. Колледжу в этом смысле повезло.

— А Леннарт Торсон в их числе?

Кафф остановился и посмотрел на Линли. Ветер ерошил его волосы и залетал под угольно-черный шарф, обернутый вокруг шеи. Доктор оценил тактику Линли и кивнул головой:

— Ловко же у вас получилось.

Они прошли мимо старой школы права. Шаги их эхом отзывались в узкой аллейке. Парень и девушка при входе в Тринити-Холл что-то горячо обсуждали, девушка прислонилась к стене, откинула голову, в глазах сверкали слезы, парень же раздраженным голосом увещевал ее, опершись одной рукой на стену, а другой рукой на плечо девушки.

— Ты не понимаешь, — говорила она, — ты и не пытался понять. И не хочешь понимать. Все, что тебе нужно…

— Бет, прекрати, а? Ты ведешь себя так, будто я не вылезаю из твоей койки.

Когда Линли и Кафф поравнялись с парочкой, девушка отвернулась и спрятала лицо в ладонях. Кафф тихо произнес:

— Испокон веков все упирается в «ты мне — я тебе». Мне уже пятьдесят пять, а я все еще спрашиваю себя: почему?

— Мне кажется, дело в том, — ответил Линли, — что девочке внушают с детства: «Защищайся от мужчин. Им нужно только одно, получив свое, они сразу же испарятся. Не уступай. Не верь им. Вообще никому не верь».

— И свою дочь вы этому научите?

— Не знаю, у меня нет дочери. Хочется верить, что я научу ее слушаться своего сердца. Впрочем, я сам неисправимый романтик в своей личной жизни.

— Странная особенность при вашей профессии.

— Не спорю.

Медленно проехала машина, мигая боковой фарой, и при ее свете Линли мельком глянул на Каффа.

— Секс в наше время сродни риску. Это опасное оружие. Почему вы не сказали мне, что Елена Уивер выдвигала обвинения против Леннарта Торсона?

— Не видел необходимости.

— Не видели?

— Девушка мертва. Никаких доказательств тому не было, зачем же портить преподавателю репутацию? Торсону и без того было сложно получить место в Кембридже.

— Из-за того, что он швед?

— Да, инспектор, случаи ксенофобии в университете не так уж редки. Осмелюсь предположить, что на пути в науку англичанину-шекспироведу не встретились бы препятствия, которые последние десять лет преодолевал Торсон, доказывая свою состоятельность. Несмотря на то, что здесь он получал степень.

— И все же, в деле об убийстве, доктор Кафф…

— Прошу вас, выслушайте. Я его сам недолюбливаю. Складывается впечатление, что Торсон тайный ловелас, а таких людей я сторонюсь. Но он знаток, своеобразный Дон Кихот в шекспироведении, и у него впереди будущее. Валять просто так его имя в грязи мне вовсе не хочется.

Кафф сунул руки в карманы и остановился перед привратницкойй Сент-Стивенз-Колледжа. Мимо спешили два студента и на ходу поприветствовали его, он кивнул в ответ. Стоя так, что лицо его тонуло во тьме, доктор Кафф продолжил низким голосом:

— Об этом и речи быть не может. Не забывайте о докторе Уивере. Неужели вы думаете, что Торсон, защищаясь, не очернит ее имя, если я начну открытое расследование? Вы хоть представляете, что он наплетет насчет ее голословных обвинений, жертвуя всем во имя карьеры? Припомнит, во что она была одета на экзаменах. Как и что говорила. Только Елена смогла бы защищаться, и как, по-вашему, будет чувствовать себя отец? Он потерял дочь. А вы предлагаете очернить еще и память о ней? Зачем?

— Правильнее спросить, зачем пытаться все замять? Полагаю, вам было бы приятно, если бы Пенфордскую кафедру возглавил преподаватель Сент-Стивенз-Колледжа.

Кафф посмотрел ему в глаза:

— Ваш намек отвратителен.

— Не более, чем убийство, доктор Кафф. Ведь вы не будете спорить, что скандал с Еленой Уивер может заставить членов избирательного комитета обратить свои взоры в другом направлении. Так было бы проще.

— Они стремятся не к простым, а к правильным решениям.

— И на чем основывают свое решение?..

— Их, разумеется, не волнуют дети соискателей, каким бы вопиющим их поведение ни было.

Линли ухватился за прилагательное Каффа:

— Значит, вы считаете, что со стороны Торсона не было домогательства. Значит, басню сочинила Елена, потому что хотела Торсона, а он ее нет?

— Я этого не говорил. Я сказал только, что расследовать нечего. Торсон скажет что-то против Елены, а она не сможет ответить ему.

— А вы беседовали с Торсоном по поводу обвинений до убийства?

— Разумеется. Торсон все отрицает.

— В чем конкретно состояли ее обвинения?

— В том, что Торсон склонял ее к половому акту, что грязно прикасался к ней, дотрагивался до груди, бедер, ягодиц, рассказывал о своей сексуальной жизни, как его нареченная жаловалась на необъятные размеры его эрегированного члена.

Линли поднял бровь:

— Слишком бурная фантазия у такой молоденькой девушки, вам не кажется?

— Вы не учитываете, в какое время мы живем. Да и не важно это, раз ничего не докажешь. Вот если бы еще кто-нибудь выступил с обвинениями против Торсона, а так — голословные обвинения, одного предупредительного разговора с ним было достаточно.

— Вы не считаете обвинение в сексуальном домогательстве серьезным поводом для убийства? Не ровен час, вслед за Еленой выступят другие, до поры до времени молчавшие, и мы еще не то узнаем про Торсона.

— А есть ли другие, инспектор? Торсон работает старшим преподавателем на факультете английского языка в Сент-Стивенз-Колледже уже десять лет, и все десять лет ни единого намека на скандал вокруг его имени. Что вдруг случилось? И почему причиной явилась девушка, которая уже зарекомендовала себя определенным образом и чуть не была исключена?

— Да, убитая девушка, доктор Кафф.

— Торсон ее не убивал.

— Похоже, вы в этом уверены.

— Да, уверен.

— Она была беременна. На восьмой неделе. И знала это. О беременности стало известно, скорее всего, за день до прихода Торсона к ней в комнату. Что скажете?

Его плечи обмякли. Он потер виски:

— Боже, инспектор, я ничего не знал насчет беременности.

— Вы рассказали бы о жалобах Елены, знай вы о беременности? Или все равно защищали бы Торсона?

— Я защищаю всех троих. Елену, ее отца и Торсона.

— Неужели вы не согласны, что у него прибавляется еще один повод для убийства?

— В случае, если он является отцом ребенка.

— Вы в это не верите. Кафф махнул рукой:

— Может, не хочу верить. Может, хочу видеть этические и моральные нормы там, где их больше не существует. Не знаю.

Они прошли через привратницкую. За стойкой сидел ночной дежурный, а в комнате за его спиной светился телевизионный экран, на котором мелькали кадры американского боевика, лилась кровь, направо и налево падали мертвые тела, и все это в сопровождении скрежещущих аккордов электрогитары.

— Вам письмо, — сказал Кафф, доставая свою почту из ящичка при входе. Он протянул Линли маленький листок.

— Это от сержанта. — Линли посмотрел на Каффа. — Ближайшая соседка Леннарта Торсона видела его вчера около семи часов утра.

— Ну, это не преступление. Наверное, он пораньше отправился на работу.

— Нет, доктор Кафф. Торсон подъехал на машине к дому как раз в тот момент, когда соседка раздвигала шторы в спальной. Он откуда-то вернулся.