Радиус взрыва неизвестен

Хозяин Красных Гор

Филипп Иляшев, хозяин Красных Гор, пришел к секретарю райкома товарищу Саламатову. За плечами у него был тяжелый пестерь — плетенный из бересты мешок овальной формы, в котором охотники носят свои припасы. Поверх ватной тужурки накинут лузан — кожаная безрукавка, напоминающая своим видом панцирь. Нож свисал до колена, позванивая цепочкой и амулетами, прикованными к ножнам. Иляшев снял пестерь с плеч, поставил его в угол, прислонил к стенке двуствольное ружье, медленно подошел к столу и протянул секретарю негнущуюся, словно каменную, ладонь. Секретарь молча кивнул на стул и достал коробку папирос, которую держал для особо важных гостей.

Хозяин Красных Гор бережно подержал коробочку на ладони, отложил ее и вынул берестяную тавлинку. Насыпав в ямку у большого пальца понюшку табаку, он протянул тавлинку секретарю. Секретарь молча и так же серьезно взял табак. Оба взглянули в глаза друг другу, как бы мысленно желая здоровья, понюхали. Секретарь побагровел и зачихал. Иляшев только пошевелил ноздрями, втягивая зелье поглубже.

Окончив церемониал, секретарь задал ему первый вопрос о здоровье семьи. Хотя Саламатов и знал, что остяк Иляшев давно живет один, но без этого вопроса нельзя переходить к делам. Хозяин Красных Гор ответил, что надеется увидеть семью в здоровье и довольстве, и задал такой же вопрос Саламатову, хотя и Иляшев знал, что секретарь живет по-холостому. Но ему нравилось, что секретарь уважает обычаи его народа, и он продолжал этот приятный, церемонный разговор. Между тем секретарша Саламатова, ругаясь что есть мочи, бегала из столовой в райком и обратно, торопя заведующего с приготовлением чая. На этот счет Саламатов отдал строжайшее приказание: если столовая закрыта, несите свой самовар в райком, но чтобы к приходу Иляшева и его родичей чай был. И действительно, не успел еще Иляшев закончить полагающихся по обычаю вопросов, как девушка из столовой принесла чайник и две кружки, вазочку с сахаром, дневную порцию хлеба.

Окончив чаепитие, Иляшев достал из-за пазухи свернутую газету, осторожно разгладил ее заскорузлыми руками, положил перед секретарем, ткнул пальцем в «окно» над текстом и спросил:

— Ты писал?

Секретарь знал, что для остяков всякая бумага с печатью означала, что ее автор — Саламатов. Поэтому он требовал, чтобы бумажки, направляемые из города в охотничьи колхозы, давали ему на визу. Он терпеть не мог бестолковщины и умаления власти, которые происходили, когда непонимающие люди пытались засылать к остякам свои директивы. Но газета!.. Он пристально всмотрелся в текст, напечатанный наверху газетного листа. Там редактор заверстал в виде лозунга на три колонки несколько строк:

Все в порядке. Что тут удивило Иляшева? Правда, остяки знали металл только в виде топоров, капканов, ножей, котлов, но в прошлом году, перед призывом в армию, Саламатов послал в охотничьи колхозы инструкторов Осоавиахима. Они все рассказали о войне. Восемнадцать снайперов-остяков воюют сейчас с фашистами, и недавно от командования их части пришло письмо с благодарностью за отлично подготовленных стрелков и разведчиков. Все эти мысли промелькнули мгновенно, но Саламатов так и не понял, к чему клонит разговор Иляшев.

— Ты писал? — снова спросил Иляшев.

— Я. — Секретарь привык к тому, что лесной народ за все спрашивал с него.

Иляшев встал, принес из угла свой пестерь, поставил его на стул и нагнулся над ним, похожий чем-то на колдуна, готовящего чудо. Скуластое лицо его с редкой седой бороденкой, с черными узкими глазами было сосредоточенным и важным. Длинные, почти достигавшие колен руки действовали медленно и как-то торжественно.

Между тем Саламатов раздумывал над тем, стоило ли редактору так широковещательно и торжественно говорить о металле в районе, где с тысяча девятьсот четвертого года, после того, как французы обанкротились на доменных печах, не было разговоров о металле. Только этой весной Саламатов добился, чтобы из области прислали разведчиков проверить железную руду под Чувалом, рассчитывая восстановить хоть одну из ликвидированных печей. Он понимал, что разведчики работают плохо, их не устраивает бездорожный пустынный район, где в ушах и день и ночь стоит комариный звон. Пожалуй, надо сказать редактору, чтобы он не печатал такие «шапки» в газете. Где уж говорить о металле, если не из чего поковать гвозди и лемехи. И не стоит вводить в заблуждение простодушных лесных охотников.

Он взглянул на Иляшева. Хозяин Красных Гор с необычайной гордостью выкладывал на стол какие-то удивительные инструменты. Он вынул из пестеря продолговатый молоток на деревянной рукоятке, гладкой и как бы лакированной от времени, затем нечто похожее на пробойник, тоже на рукоятке, какие-то ножи, зубила, даже маленькую наковальню. Все это он поставил на стол секретаря, выпрямился и сказал:

— Вот!

— Что вот? — изумился секретарь.

— Железо! — гордо сказал Иляшев.

— Ну и что?

— Возьми.

— Постой, постой, — секретарь удивленно посмотрел на Иляшева. — Зачем же мне инструменты? Они же тебе самому нужны!

— Ты писал: «Дадим государству как можно больше металла!» — Это он произнес с особой торжественностью, как малограмотные люди произносят заученную книжную речь.

— Ай, чудак человек! Да не об этом же речь! — воскликнул Саламатов. — Нужно много металла. Понимаешь?

— Больше нет, — грустно ответил Иляшев.

— И не о таком металле идет речь. Нужно много чугуна, железа, надо новые руды искать — тот камень, из которого железо делают. Понимаешь?

— Это тоже неплохое железо, — упрямо сказал Иляшев. — Им еще мой третий отец работал, и мой четвертый отец работал, и мой пятый отец работал. Этот молоток любое железо гнет, этот пробойник в любом железе дыру пробивает. Вот какое это железо, а ты думаешь — плохое железо! — с обидой закончил он.

— Да не о том же разговор!..

— Как не о том? — возмутился Иляшев.

Он взял со стола пробойник и помахал им в воздухе.

— Знаешь, какое это железо? Все мои отцы им стрелы резали, капканы гнули, пищали сверлили. Вот какое это железо! Смотри!

Иляшев вынул свой охотничий нож, положил на край стола и легонько ударил по нему пробойником. Искры вырвались из стали. Он протянул нож Саламатову.

— Смотри!

Саламатов с изумлением рассматривал нож. На блестящем лезвии отпечаталась тонкая тамга — родовое клеймо остяцкого оружейника — прямой турий рог. Он видел это клеймо на чудских панцирях и широких клинках, на жертвенных ножах шаманов и всегда удивлялся тому, каким образом можно поставить на откаленной и полированной стали такое тонкое клеймо. Саламатов протянул руку и поднял то, что ему казалось похожим на пробойник. Это и была тамга кузнеца и оружейника. Небольшой молоток с одним острым концом, в котором была врезана тамга, и другим широким, по которому можно было в случае надобности бить молотком, — этот небольшой молоток был необычайно тяжел. Он не шел в сравнение по тяжести ни с каким металлом. И он был очень тонко отделан. Видно было, что им работали многие поколения людей, которые любили орудия своего труда и гордились ими. По всей рукоятке шла резьба. Затвердевшее от времени дерево, неоднократно проваренное в медвежьем жиру, стало совершенно черным. Олени и лайки, вырезанные с терпением и мастерством, бежали по рукояти вплоть до обушка. В том месте, где это орудие держала рука хозяина, резьба стерлась от времени. Сама тамга была обрезана очень неровно, но мастер отполировал и ее. Иляшев сказал, что этой тамгой работали его третий отец, четвертый и пятый. Третий отец — это дед, четвертый — прадед, пятый — прапрадед. Это уже три века. Да, может быть, до прапрадеда были еще другие знатоки и мастера, о которых не знал Иляшев. Музейная редкость!

Теперь он с особым вниманием смотрел и на другие инструменты, перебирая их. Все они были похожи по виду на каменные, необычайно тяжелы, сделаны грубо, но каждое казалось отполированным. Иляшев взял один из ножей, показал его, как фокусник.

— Теперь таких нет. Стекло может резать.

— Ну уж и стекло! — усомнился секретарь.

Иляшев протянул руку над письменным столом секретаря, опустил острие ножа на стекло и провел им наискось. Секретарь удивленно смотрел на белую царапину, выступившую на стекле. Царапина была молочного цвета, значит стекло было прорезано довольно глубоко. Он тронул пальцем. Царапина явственно прощупывалась.

— Чудеса! — сказал он и взял телефонную трубку.

Он позвонил в гостиницу, разыскивая начальника разведывательной партии. Начальник обещал прийти.

Саламатов задумчиво рассматривал полированную плоскость металла. Он знал чудесное ремесло полировщиков. В районе жило несколько семей, работавших по камню. Он часто заезжал к ним, любуясь ловкой работой, расспрашивал о секретах их ремесла. Ему хотелось организовать артель, дать старым мастерам учеников, чтобы их искусство не умерло с ними. Там он видел, как при помощи пучков из простого болотного хвоща мастера полировали гранит. Неделями они протирали камень хвощом, они говорили, что в хвоще есть невидимые частицы кремнезема, которые и полируют каменные изделия. Но отполировать такой твердый минерал, из которого сделаны эти инструменты, — тут никакой кремнезем не поможет. И он снова с уважением оглядывал эти изделия старинных мастеров.

Широко распахнулась дверь кабинета. Вошел Палехов, начальник разведки. Он пробежал до стола, потряс руку Саламатова, крича:

— А я давно хотел зайти, да, знаешь, все некогда… А ты тут звонишь.

Саламатов встал, указал на гостя.

— Вот знакомьтесь, хозяин Красных Гор, Филипп Иванович Иляшев.

— А, товарищ Иляшев! — начальник разведки схватил руку Филиппа и радостно потряс ее. — Давно, давно хотел с вами познакомиться. Все собираюсь в ваш заповедник на охоту…

— Тебе нельзя, — сурово сказал Иляшев.

— Это почему же?

— Зверь шумных людей не любит, — убежденно сказал остяк.

Палехов не нашелся с ответом, но обиделся на остяка и, обернувшись к Саламатову, спросил:

— Зачем звал?

Саламатов, улыбаясь на его замешательство, показал на стол. Палехов схватил молоток, помахал им в воздухе, бросил на стол, взял другой инструмент, посмотрел на секретаря и закричал:

— Чудеса! Это же вольфрам! Ты понимаешь, что это такое? Нет, ни черта ты не понимаешь! Это же ордена, всем и каждому! Это же на весь мир шум и гам! Это же премия! А ты нас держишь на какой-то паршивой красной железнячке, которую даже господа французы бросили! Да ты нам дай вот это! Тогда у тебя завтра же здесь будут рудники, заводы, сто тысяч рабочих, снабжение по литере «А», и сами золотоскупщики будут к тебе за пайками бегать! Где он? Я спрашиваю, где он лежит? Ну?

Саламатов задумчиво потер виски и глаза под очками.

— Вот оно что! — протянул он. — Я так и думал: если это не метеорит, то что же это может быть?

— Да ты что? — закричал Палехов. — Спишь или бредишь? Ты говори, не томи душу! Где он находится? Это же сплавленные куски из богатого месторождения. Где лежит руда, я спрашиваю?

— Это ты вот у него спроси, — сказал Саламатов, кивнув на Иляшева.

Палехов мгновенно притих.

— Больше у меня нету, — сказал Иляшев с сожалением.

Он внимательно посмотрел на начальство. Коротконогий и шумливый второй начальник ему не нравился, но Иляшев находился в гостях и не мог сказать, чтобы шумливый человек ушел. А шумливый человек подсел к нему, похлопал его по колену, умильно заглянул в глаза и заговорил:

— Товарищ Иляшев, ведь эти инструменты не с неба свалились?

— Зачем с неба, — солидно поддержал разговор Иляшев. — Мой третий отец, и мой четвертый отец, и мой пятый отец ими работали. Зачем с неба?

— Ведь они этот металл где-то добыли? Вы только укажите мне место! Я вам, знаете, что подарю? Я вам лошадь подарю, по Красным Горам будете ездить…

— Лошадь у меня есть, — равнодушно кивнул Иляшев на окно.

— Мы вам дом в городе подарим…

— Зачем дом? — удивился Иляшев. — У меня три чума есть. Жену найду, на свадьбу приглашу. Из города далеко в Красные Горы ездить.

Саламатов выразительно кивнул Палехову на дверь. Начальник разведки встал, с огорчением посмотрел на остяка и вышел. За дверью он прильнул ухом к скважине замка, махая рукой на негодующую секретаршу.

Саламатов сказал:

— Ты на него не обижайся. Ветер тоже шумит, а комаров отгоняет.

Палехов выпрямился с видом оскорбленного достоинства, но не удержался и снова прильнул ухом к двери.

— Шумный человек — пустой человек, — сказал Иляшев. — Ветром надуется — большой кажется, ветер выйдет — запах плохой…

Палехов отскочил от двери и со скучающим видом подсел к столу секретарши, ожидая, чем кончится разговор секретаря с Иляшевым. Уйти он уже не мог. Он ясно видел эти богатейшие залежи вольфрама — они где-то недалеко, они не могут ускользнуть от Палехова, как исчезли все его мечты о стихийных открытиях, о славе, о наградах. Что это такое, в самом деле? Вместо откровенного разговора остяк отвечает оскорблениями, а Саламатов только посмеивается, и нет того, чтобы защитить авторитет инженера! Палехов так разнервничался, что уже не мог прислушиваться к голосам за дверью, которые звучали все громче и громче.

Но вот Иляшев вышел из кабинета, кивнул секретарше, не желая замечать Палехова, и осторожно закрыл за собою дверь, чтобы не скрипнула и не стукнула. Палехов увидел в окно, как Иляшев сел на лохматого конька и повернул к магазину.

Сгорая от нетерпения, инженер ворвался в кабинет. Саламатов сидел за столом и что-то записывал в толстую тетрадку. Он поднял голову.

— А, ты еще не ушел? Ну и хорошо… — и продолжал писать.

Инструментов на столе уже не было. Палехов окинул комнату взглядом. Вдоль стены стояли витрины, и в них за стеклом лежали удивительные образцы природных богатств края. Рядом с алмазом, найденным в зобу убитого глухаря, рядом с куском кварца, почти желтым от крапинок золота, лежала обыкновенная глина, из которой местные кустари лепили размокавшие от воды посудины. Тут было собрано все, чем жил район, о чем мечтали в районе, что в нем добывали и собирались добывать. Но инструментов не было.

— Где же вольфрам? — испуганно спросил Палехов.

Он уже придумал, как обеспечить свое участие в этом большом деле. Надо было взять один из кусков вольфрама для исследования и немедленно переслать его в область, указав, что месторождение открыто тремя товарищами — Палеховым, Саламатовым и Иляшевым. Черт с ним, что придется поделиться славой, но секретарь-то заставит Иляшева указать месторождение.

— Ты об этих инструментах? Так я отдал их Иляшеву. Неудобно все-таки родовые инструменты отбирать.

Он не обратил внимания на вытянувшееся лицо Палехова.

— Пришли-ка мне одного из твоих пареньков, помоложе да половчее.

— Что же вы, товарищ секретарь, наделали? — жалобно сказал начальник разведки. — Неужели вы не поняли, что эти инструменты дороже золота!

— Ну, довольно тебе плакать. Сделай, как говорю. Мне некогда, извини!

У Саламатова зазвенел голос, и Палехов медленно отступил к двери.

Иляшева назвали хозяином Красных Гор в то время, когда комиссия из центра определила быть в Красных Горах заповеднику. Иляшев, прослышав об этом, пришел в город и сказал, что в Красных Горах с древних времен проживал его род и что он всю жизнь охранял эти урочища от пришлых охотников и теперь никого туда не пустит. Саламатов уговорил комиссию назначить Иляшева заведующим заповедником. Ему дали трех биологов, построили два дома для научной станции и домик для сотрудников, но остяк остался в своем берестяном чуме. Письменные дела вел старший сотрудник научной станции, а Иляшев следил за зверями. В районе постепенно исчезали ценные пушные звери, редко охотники встречали куницу, соболя или кидуса. Но в заповеднике зверь размножился.

В первый год войны Иляшев заметил много пришлого зверя. Старик хвастал тем, что знает всех своих зверей по фамилиям, а теперь пришло много чужаков, которые портят его питомцев. Добившись разрешения, он вызвал лучших охотников района и произвел отстрел ценного зверя. Заповедник сразу привлек к себе внимание властей — оказалось, что Иляшев делает большое, полезное дело.

Красные Горы — граница заповедника — находились в пятнадцати километрах от города. Это были три массивные скалы красноватого песчаника, видимые со всех почти точек района. За ними начинались горные увалы, переходившие в Главный Уральский хребет. Между этими скалами и разместились питомцы Иляшева. В одной из лощин были построены вольеры для молодняка. Почти прирученные звери сами шли сюда на прикормку и заселяли этот звериный городок. Остяк обходил его ежедневно, радуясь приплоду, примечая особенно ценных по меху зверьков, подбирая для лучших самцов чистопородных самочек, отлавливая их для присадки. Старший научный сотрудник обучал старика разным научным методам, но больше сам учился у старого зверолова. Только один Иляшев из всех охотников района умел подзывать к себе дикого зверя и разговаривать с ним так, что зверь не пугался его голоса.

Браконьеры не осмеливались переступить границу заповедника. Старик каким-то чутьем узнавал о нарушителях — говорили, что сами звери приходили с жалобой к старому колдуну. При встрече с Иляшевым охотнику было проще всего отдать ружье, потому что старик при первом знаке сопротивления стрелял разрывной пулей «жекан» в приклад охотничьего ружья и дробил его вдребезги. А без ружья сопротивляться ему никто не мог.

Был случай, когда его пытались подкараулить в лесу. Он вышел прямо на засаду, крикнул злоумышленникам, чтобы те стреляли. Когда злоумышленники выстрелили, Иляшев исчез. Перед ними стояло расщепленное пулями сухое дерево, а охотник подкрался сзади и всадил им по заряду беличьей дроби в мягкие места. С тех пор браконьеры предпочитали переваливать за легкой добычей на Печору и охотиться в соседнем Верх-Ылычском заповеднике.

Филипп Иляшев любил и сам рассказывать, как его слушается всякий зверь! Этим он придавал себе особую значительность, а он любил почтение и требовал его при всяком случае.

В первый год войны в город забежала лосиха с лосенком. Волчья стая, преследовавшая ее, отстала только в пригороде. Лосиха из последних сил — она была изранена волками — перемахнула изгородь городского парка, лосенок остался снаружи и растерянно замычал. Лосиха еще раз собралась с силами, ударила комолым лбом под низ изгороди, как делала, пробиваясь к загороженным стогам сена, и свалила целое прясло столбовой горожи. Утром весь город сбежался посмотреть на чудо. Лосиха и лосенок лежали около сена, которое сторож парка накосил для своих коз, и мирно жевали. Ослабевший зверь присмирел, только диковато озирался на людей. Иляшев, приехавший за продуктами, узнал об этом, растолкал зрителей, присел на корточки перед лосихой и заговорил с нею на своем лесном языке. Он говорил долго, скормил ей недельный паек хлеба — лосиха брала хлеб с руки, — потом встал и пошел, посыпая свой след солью. Лосиха тихо пошла за ним. Лосенок бежал рядом и все обнюхивал карманы старого остяка. Весь город вышел провожать Иляшева. Это был необычайный триумф хозяина Красных Гор.

С той поры никто не смел перечить старику, когда он рассказывал о своих питомцах и их нравах. Лучшие охотники считали за честь, если старик заходил к ним выпить кружку домашней браги. И он был вполне доволен своей судьбой.

И вот сейчас Иляшев мрачно оглядывал заповедник, поднявшись на вершину Красной Горы. Отшумевшее лето медленно уходило на юг. Все, что виднелось к северу, было покрыто мягким желтоватым налетом осени. Хвоя потеряла свою летнюю окраску. Реки стали синими-синими, словно все серебро в них опустилось на дно. Береговые луга, где Иляшев ставил сено для своих лосей, желтели свежей отавой. По ним бродили стайки ланей и лосиные стада. Жирные птицы сидели на березах, оглядывая старика и разговаривая с ним на птичьем языке. Белка взобралась на лиственницу, зацокотала по-своему, приветствуя хозяина. Кидус, темной, почти соболиной окраски — помесь соболя и куницы, — метнулся было за белкой, но увидел старика и присел на сучке, помахивая хвостом и притворяясь перед хозяином, что он хотел только поиграть с белкой. Пестрые бурундуки подняли мордочки и просвистели приветствие.

Иляшев сидел верхом на своем маленьком косматом коньке и слушал голоса птиц, зверей и леса. «Что ты хмуришься, хозяин, — говорили они, — пустое дело тебя занимает, оставайся с нами». И, увидев, что его не веселят их голоса, вдруг примолкли. И сразу стало тихо. Иляшев взглянул на небо, увидел черную тучу, незаметно подкравшуюся к нему, заметил, что она набухла и почти касается своими сосцами Красных Гор. Он заторопил коня. Горы сейчас подоят тучное небо, дождь упадет на землю, прибавит воды в озерах и курьях, чтобы зверь спокойнее жировал на сытной земле, чтобы в плавнях разводились последние выводки жуков и козявок, чтобы перелетные птицы пришли на старые становища подкормиться перед долгим путешествием. Иляшев хлестнул коня и съехал с горы, чтобы не мешать туче излиться дождем: туча не любит, когда кто-нибудь видит, как начинается дождь.

Он пересек просеку, оглядывая стволы лиственниц, и видел, что они здоровы и полны соков. Ягельник похрустывал под ногами, белый и плотный. Филипп оглядел купу приметных кедров; шишки их налились и уже трескались, две кедровки взлетели над ними. Филипп покачал головой, птицы крали пищу у соболя и куницы. Придется повесить на кедрах силки — нельзя позволять этой вертлявой, всех передразнивающей птице заниматься воровством. Кедровник кормит зверя, а птица должна найти другие корма. Вот стоят рябины. Глухари уже прилетают кормиться к ним — внизу наклевано много ягоды. Рябчики объедают еловую шишку. Белка тащит в свой домик колосья пырея и дудку черемши. Всякая птица и всякий зверь готовятся к зиме.

Все рассмотрел Иляшев, но на сердце не стало легче. Хороший мужик Саламатов, но трудную задачу он задал Иляшеву. Куда Иляшев денет все свое хозяйство, если займется поручением секретаря? Трудно старику браться за незнакомое дело, глупый станет смеяться, умный будет жалеть. Как ни гадай, все плохо!

Он расседлал коня и пустил его на луговину. Если конь учует одного волка — он отобьется, если учует много волков — он прибежит пожаловаться хозяину, и Иляшев отгонит зверя. Давно уже не смотрел Иляшев на волчьи логова. Надо бы отстрелять худого зверя, пока не принес вреда хозяйству. Много забот у хозяина Красных Гор, напрасно он взял на себя еще одну заботу.

Рано утром в заповедник приехал молодой паренек небольшого роста, очень ловкий и быстрый в движениях. Он спрыгнул с коня, оставив торока за седлом, спросил товарища Иляшева и прошел в чум. Иляшев напоил гостя чаем, внимательно разглядывая его, пока тот ел дичину и рыбу. Сославшись на какое-то дело, старик вышел из чума, внимательно оглядел лошадь гостя, потрогал саперные лопатки, привязанные к седлу. Лошадь заседлана умело — ничего худого не скажешь: все было крепко увязано, даже железо не бренчало на вязках седла.

Гость наелся и неожиданно вышел из чума. Иляшев смутился, но паренек молчал, как и подобает молодому перед стариком. Тогда Иляшев прошел в контору, отдал старшему сотруднику печать заповедника, попросил его смотреть за зверями, пока он будет в отлучке, в случае чего идти к самому Саламатову, попрощался и вышел.

Гость ждал его около своего коня, готовый к выезду. Иляшев свистнул своего конька, и тот прибежал на его зов, как собака. Торока у Иляшева были заготовлены еще с вечера. Он оседлал коня, повернулся лицом к востоку, молчаливо молясь о благополучном пути, сел в седло и тронул повод.

— Поехали, Иван, — сказал он.

Гость — Иван Матвеевич Суслов, инженер-геолог, — тронул повод, но, когда старик повернул на север, догнал его и, указав рукой на черный гребешок Размытых гор, которые лежали в центре заповедника, спросил:

— Не повернуть ли туда?

Смуглое лицо Иляшева искривилось презрительной усмешкой. Суслов промолчал и поехал следом.

Весь день они ехали на север. Иляшев по-прежнему внимательно следил за своим спутником. Человек ехал спокойно, не торопил его, не отставал, не заговаривал первым — все это нравилось старику.

К вечеру они пересекли заповедник у северной границы, вошли в нехоженые леса, держась логов между горами, чтобы не томить лошадей, переночевали на берегу Колчима. Всю ночь они слышали волчьи голоса — осень поворачивала на мороз. И в самом деле, поутру лес оделся инеем, кони стояли под деревьями, дрожа всем телом. На завтрак Суслов убил глухаря.

Старику понравилось, что он хорошо стрелял, что убил только одну птицу, быстро приготовил ее и пригласил старика. Иляшев стал разговорчивей. Он объяснил Суслову, что они едут по землям его рода. Земель было много, а людей мало, теперь же свободных земель стало совсем мало. Вот у немцев, говорят, приплод большой, — Гитлер решил выжечь всю русскую землю и пустить на нее фашистов, только не придется им гулять по чужой земле… Суслов уважительно слушал его речи, к слову и сам сказал о том, что на фашистов есть управа в нашей стране — хорошее железо родит русская земля, и попросил у Иляшева посмотреть его тамгу. Иляшев дал ему тамгу и молоток и объяснил, как она ставит клейма. Суслов переклеймил все свои инструменты, удивляясь силе тамги. Даже на ружейном стволе оставил отметину на память, чего, правда, делать не следовало, ружье не забава, но Иляшев простил и это — паренек думал о деле.

В этот день Иляшев часто слезал с лошади, присматриваясь к берегам реки Колчима, подлезал под нависшие скалы, ощупывал почву. Суслов следил за его поисками, не слезая со своего коня, но не торопил старика.

В полдень они остановились под скалами, поели. Суслов начал седлать коня, но Иляшев остановил его:

— Тут жил мой первый отец и мой второй отец… Пойдем — покажу.

Иляшев пошел вдоль берега по кустам, ступая почти неслышно, раздвигая кусты, чтобы не помять ветки. Суслов пробирался за ним. Вскоре открылась пещера. У пещеры лежала кучка смолья, словно человек ненадолго ушел из своего убежища, скоро вернется и осветит свой путь. Но смолье все истлело, горело слабо. Иляшев вполз в пещеру. Суслов последовал за ним. Большая, очищенная от сталактитов и сталагмитов пещера открылась перед ним. Она освещалась прорубленным в своде отверстием. Суслов с невольным почтением рассматривал это родовое жилье. По бокам большой, почти четырехугольной комнаты стояли скамьи. Камин и скамьи были каменные. У порога лежала куча костей, мусора. Стены заплесневели от сырости. Было холодно. Суслов ковырнул ножом слежавшийся мусор. Среди костей он нашел мелкие осколки того камня, из которого были сделаны инструменты Иляшева.

Два дня после этого Суслов обследовал прибрежные скалы, надеясь найти те места, откуда древние мастера брали ценный металл. Ничего не было окрест, что напоминало бы о шахтах или о кричных печах, какие остались в разных местах Урала от старых населенцев. Он нашел только несколько дешевых украшений из истлевшей меди и стекла. На третий день Иляшев оседлал лошадь, Суслов сделал то же, и они отъехали от пещеры, не выказывая ни радости, ни сожаления.

Так началась их скитальческая жизнь.

Они двигались все дальше и дальше, описывая огромную дугу, центром которой был Красногорск, двигались сначала на север, северо-запад, потом на запад, юго-запад, на юг. Они прошли не меньше пятисот километров. Суслов заносил на свою походную карту все новые и новые стоянки прежних жителей этой земли. Он обыскал несколько могильников, где еще дотлевали мертвецы в подвешенных к деревьям колодах. Он посетил чудские города, от которых остались только размытые дождями глиняные валы да рвы, заросшие вековым лесом. Он находил блюда времен Сассанидов, когда чудские земли были центром оживленной торговли, находил наконечники стрел, отмеченных старой тамгой Иляшева, обломки византийских шлемов и панцирей, находил много такого, что вызвало бы восторг в мире археологов, но того, что он искал, здесь не было.

Выпал снег. Все труднее становилось кормить лошадей. Отощавшие кони жалобно ржали, просились домой. Иногда они, оборвав стреножье, убегали от хозяев, но волчьи стаи, караулившие вокруг, пригоняли их обратно. Иляшев и Суслов переплывали реки, связав вицами два-три бревна, ведя по ледяной воде лошадей. Иногда они заходили в селения, где на них смотрели, как на беглых арестантов. Там они пополняли запасы пищи, предъявляя грозные грамоты Саламатова. В одном селе они оставили своих коней до весны, и Суслов отправил со случайным попутчиком длинный рапорт о поисках и весь запас найденного им металла. Ценные находки они запаковали в присутствии председателя сельсовета и оставили ему на хранение, а сами снова ушли в лес, передвигаясь на лыжах.

Один раз их, обмороженных и полумертвых, подобрали в лесу охотники из поисковой партии нефтяников. Иляшев был болен. Суслов провозился с ним на базе у нефтяников неделю. Старик встал и, когда Суслов предложил оставить поиски до весны, закричал на Суслова, пригрозил Саламатовым, проявил самую необыкновенную прыть. Они снова ушли в лес. Это был конец ноября. Снега в лесу лежало не меньше чем на метр, морозы доходили до сорока градусов.

Труднее всего в это время было отрывать снег на становищах, которые Иляшев находил каким-то звериным чутьем. Иногда Суслову казалось, что у старика есть тайная карта района, на которой нанесены все эти вымершие города и становища народа, который был оседлым, потом стал кочевым, а теперь снова осел на землю. Но чем дальше они уходили на юг и юго-запад, тем меньше попадалась им следов камня. Тогда старик снова повернул к Красногорску. Теперь они подходили к нему с юга.

Последние становища они отыскали на реке Вышьюре. Здесь Суслов нашел несколько инструментов, похожих на те, какие были у Иляшева. Но земля здесь не носила никаких следов руды. Иногда Суслову казалось, что он сошел с ума, ходит по тайге с другим сумасшедшим, когда надо серьезно работать, искать металл.

«Что мне надо здесь, в этой мертвой тайге?» — думал Суслов, но по утрам он вставал первым, кипятил снеговую воду, поил больного старика спитым чаем с сухарями или каким-нибудь бульоном из дичи. Да и дичи-то иногда не хватало, приходилось голодать по два-три дня, так как Иляшев не давал времени для охоты.

Они не знали сводок с фронта, а в это время фашисты были разбиты и бежали на запад, оставляя Кавказ и Харьковщину.

Они услышали об этом на Красногорской трассе, которая соединяла район с остальным миром, от шофера первой же машины. Суслов сел на снег и вдруг почувствовал слезы на глазах. Иляшев отдыхал, стоя на лыжах. Он, по-видимому, понял состояние товарища и не торопил его. До Красногорска по трассе было сто двадцать километров. На пути их ждали теплые, гостеприимные села. Любая машина подвезла бы их. Тем более деньги были, были и такие документы, что шоферы не осмелились бы отказать. Но Иляшев шагнул вперед, и, как бы поднятый каким-то принуждением, Суслов скатился с трассы в редкий болотный лесок.

Теперь им недоставало дня на переходы. Они шли и в темноте. Рано утром Иляшев поворачивал тлеющие головни надьи — охотничьего огня и кричал:

— Вставай, Иван!

Суслов ощупывал ноющие ноги, обмороженные еще в первые заморозки на переходах через болота.

Ноги теперь опухали, мелкие нарывчики гноились, но старик ослабел еще больше, однако не сдавался, и Суслов вставал.

Была какая-то дерзкая вера у старика, которая владела и Сусловым. Прежние жители этой земли где-то брали металл для своих поделок, месторождение должно быть неподалеку от их селений. А если старик знает каким-то колдовским способом все старые поселения по рекам и лесам этого края, он приведет когда-нибудь Суслова на то место, от которого начнется праздничный путь металла. И он шел за стариком как одержимый, забывая боль, усталость, холод и голод.

Чем ближе они подходили к Красногорску, тем реже становились городища, а может быть, старик разуверился в своих поисках и пропускал их, занесенные снегом, засыпанные прахом времени. Только два раза остановились они в течение пяти последних дней пути. И оба раза ничто не утешило Суслова. Он уже не желал даже нагибаться за обломками шлемов, за топорами, за украшениями, которые сохраняли еще цвет металла, когда их очищали от земли. И все больше ругал себя Суслов за то, что так бессмысленно убил время. Он уже понимал теперь, что ему придется долго отдыхать после этого путешествия. Идти становилось все труднее. Даже старик стал ласковей будить его по утрам, как-то он осмотрел его ноги, отыскал кедровой смолы, сварил какое-то вонючее лекарство и заставил пролежать целый день.

В этот день он с каким-то уважением смотрел на Суслова и все допытывался, куда и как употребляется металл, который они ищут, дорого ли он стоит. И очень удивился, когда Суслов сказал, что он дешевле золота.

— К чему же такие муки терпеть? — спросил старик.

Суслов, растроганный его заботой и теплом походного костра, съевший сытный обед, хотя теперь, казалось, никакой обед не насыщал, худой, оборванный, сидел на сушке и рассказывал старику все известные ему истории открывателей. Но чем больше он говорил, тем сильнее давило его чувство зависти к этим открывателям, которые, пусть ценою нечеловеческих усилий, все же добивались своего. А чем он сам сможет похвастать в тот день, когда больной и усталый явится перед глазами Палехова? Да начальник съест его вместе с потрохами!.. Ничем не поможет ему и Саламатов.

Здесь Палехов притворится, что все в порядке, а потом, когда они перейдут на стационарную работу в тресте, он, конечно, отыграется на своем помощнике.

Вдруг Иляшев сказал:

— Завтра идем домой.

Суслов сначала опешил. Потом он недоуменно и злобно закричал:

— Как домой?

— Болен ты, — пояснил Иляшев.

— Ну нет, дорогой мой, — рассердился Суслов. — Ты эти штуки брось. У тебя, наверно, есть еще десяток таких мест, где твои предки жили. Пока все не обойдем, не вернемся! Слышишь?

— Дурак вышел на дорогу и нашел кошелек. Подумал дурак, что кошельками вся дорога усыпана, и шел по ней до тех пор, пока не умер с голоду. Мы тоже дураки, но тот дурак, который на полдороге остановится, глуп только наполовину…

Суслов кричал, ругался, но Иляшев был непреклонен. Утром он повернул на Красногорск, точно у него в руках был компас. Суслов сверился по карте. Они шли домой.

Через два дня они вновь пересекли границу заповедника, входя в него с востока. Иляшев, увидев вдали Красные Горы, заметно оживился, улыбался, оглядывал приметные места. Найдя скелет задранного волками лосенка, он помрачнел, выругал своего помощника. Впервые он заговорил о своем лесном хозяйстве. Он чувствовал себя дома, хотя предстояло идти до станции еще два дня. И в самом деле, звери словно узнавали его. Соболь пробежал над самой головой старика и долго смотрел на путников, недвижно сидя на толстом суковатом кедраче. Лисица пересекла им дорогу, оглянулась и, словно узнав своих, не убыстрила шага. А Иляшев шел все медленнее, разговаривая на родном языке с птицами, зверями и деревьями. И чем дальше он шел, тем печальнее становился его разговор. Суслов заметил, что старик почти плачет, слова его похожи на погребальное причитание.

К вечеру они пришли к Размытым горам. Когда-то здесь был мощный хребет, но время состарило его, вода смыла горные кряжи, остались только черные зубья скал и камней. Здесь надо было ночевать последний раз. До станции оставалось еще двадцать километров. Суслов развел костер, старик ушел подальше от огня и застрелил кедровку. Суслов обиделся, он никогда не ел этой птицы, но теперь он был гостем и промолчал.

Утром они долго лежали, тихо разговаривая о своем длинном походе, пригреваемые дружелюбным пламенем костра. Идти оставалось так мало, что можно было не торопиться. Вдруг старик встал.

— Пойдем! — строго сказал он.

Суслов обулся, сунул сразу занывшие ноги в крепление лыж, шагнул вперед. Но старик свернул с положенного пути, прошел несколько шагов, ударил палкой по снеговой шапке на камне. Снег осыпался с тонким скрипом. Старик ткнул палкой под камень. Суслов увидел дыру, вход еще в одну пещеру. Старик отстранился и сказал:

— Смотри!

Суслов шагнул в пещеру. Она круто опускалась вниз. Стены ее были выбиты в скале человеком. Это можно было определить по неровным плоскостям и углублениям, произведенным кирками древних шахтеров. Пол был усыпан остатками руды. Суслов загреб в горсть эту тяжелую пыль и увидел вольфрамит. Он забыл все. Он полз на четвереньках по спуску этого древнего шахтного хода, все больше углубляясь по падению вольфрамитовой жилы. Он как бы видел в темноте все ходы кварцевых пород, в которых когда-то застывал расплавленный жаром земли и выдвинутый силой сжатия на поверхность земли вольфрам. И когда он наткнулся на разрушенную ударами древних инструментов брошенную жилу, он уже знал, сколько здесь может быть руды, как начинать добычу, где пробурить квершлаги, чтобы подсечь коренную жилу.

Шатаясь, он вышел на свет и крикнул:

— Филипп Иванович!

Никто не отвечал. Он прошел по следам старика. Тонкий печальный голос долетел до него из ползучего кедрача. Он увидел сидящего на корточках Иляшева. Старик причитал прощальный плач:

Суслов осторожно тронул его за плечо. Старик поднял незрячие, заплаканные глаза и сказал:

— Иди, Иван, иди! Пути у нас теперь разные…

Суслов постоял над ним, но старик снова запричитал. Он просил прощения у лесных жителей, у трав, деревьев, зверей и птиц в том, что не нашел на земле другого места, откуда люди могли бы добыть нужный им черный камень. В одном только месте был он, этот черный дорогой камень, потому и привел он, хозяин Красных Гор, сюда нового человека, который нарушит мирную дрему земли, разгонит зверей и птиц, выжжет травы и деревья. Старый Иляшев должен будет отходить со зверями все дальше и дальше.

Прервав горький свой сказ, Иляшев еще раз обернулся к Суслову.

— Иди, Иван Матвеевич, тебя Саламатов ждет. Поклонись ему от старика. Прости, что измучил тебя. Искал надежду, а защиту потерял…

Первый раз он назвал Суслова по имени-отчеству, подчеркивая этим новые между ними отношения. Суслов теперь был официальным человеком, представителем власти. Он разрушит его тихое хозяйство, чтобы добыть из земли черный камень. И Суслов понял желание старика остаться одному. Он отошел и долго еще слышал прощальный плач. И все казалось молодому геологу, что звери сбегаются послушать старика, что к нему торопится вот этот тенью мелькнувший соболь, туда же крадется рыжий колонок.