Радуйся, пока живой

1. С миру по нитке — голому рубаха

Кому подфартило жить в Москве в период рыночной благодати, тот знает, что нельзя выходить на улицу по вечерам. Днем тоже, конечно, опасно, но не до такой степени. День и утро — роковое время в основном для новых русских, у них взрывают машины, их подстерегают в подъездах, отстреливают еще не опамятовавшихся после ночных развлечений из окон соседних домов киллеры, нанятые конкурирующими фирмами. Таким образом утренняя и дневная охота носит нацеленный, профессиональный характер, совсем иное дело — вечер и ночь, когда идет повальная разборка с обывателем — и уж тут не зевай. Обидно не то, что отберут кошелек, покалечат или изнасилуют: денег у обывателя кот наплакал, собственная жизнь ему не дорога, но жаль, коли не удастся дотянуть до следующих выборов, после которых обещают еще больше свободы для предпринимательской деятельности. Феномен подобного слепого оптимизма, как известно, изучается во всех крупнейших научных центрах мира, и ученые пришли к парадоксальному выводу: в облике суетливого, легковерного москвитянина в результате длительного психотропного воздействия восстановилось утерянное промежуточное звено между человеком и обезьяной, так называемый «псевдомыслящий примат вульгариус»…

В одну из глухих майских ночей, ближе к рассвету, из-за мусорных ящиков на улице Наметкина выполз сильно подраненный мужчина, вероятно, один из неосторожных ночных гуляк. Вид у него был неопрятный. Дорогой костюм и замшевая куртка пообтрепались, один рукав полуоторван, и ткань пропиталась какой-то темной жидкостью. След за ним тянулся по асфальту, как от обожравшейся гусеницы. Кое-как мужчина добрался до стены дома, привалился к ней — и затих. Так и сидел, то задремывая, то открывая глаза, словно о чем-то глубоко задумавшись, возможно, как бывает в предсмертные минуты, о своей уходящей, по капле вытекающей с кровью жизни.

Его размышления прервало появление чумазого мальчишки-беспризорника, спозаранку выбравшегося из подвала на предутреннюю прогулку. Мальчишка приближался к раненому осторожными кругами, стараясь не попадать на освещенные места, не зная, что его ждет: добыча или пинок. Беспризорники, коих развелось в Москве тьма-тьмущая, каким-то таинственным образом, без всякой науки, переняли повадки японских нинзя и умеют передвигаться в ночи, оставаясь невидимыми и неслышимыми, подобно многим другим, не менее загадочным существам, обитающим в зачумленной, осиротевшей столице.

И все же умирающий у стены мужчина, вероятно, имел какой-то специфический опыт, потому что за несколько шагов, даже не открывая глаз, учуял беспризорника.

— Эй, — окликнул негромко, — не крадись, не крадись, я тебя засек.

В ту же секунду мальчишка припал к земле, будто зверек, изготовившийся то ли к прыжку, то ли к бегству.

— Подойди ближе, не бойся, — позвал мужчина.

Мальчишка переступил на дюйм и замер.

— Чего надо, дяденька?

— Меня порезали, видишь?

— Вижу.

— Хочешь десять баксов?

— Хочу… Сильно порезали?

— Дырок шесть, не меньше. Но это ерунда. — Мужчина слегка задыхался. — Сможешь позвонить по телефону?

— Смогу… Тут недалеко автомат, за углом.

— Тебе сколько лет?

— Двенадцать.

— Имя.

— Чего?

— Как тебя зовут?

— A-а… Муравей, то есть Славиком… Хотите, чтобы я «скорую» вызвал?

— Жетон у тебя есть?

— Я без жетона позвоню.

— Молодец… Значит так… — Мужчина закряхтел, руку прижал к животу. Мальчику показалось, что он теряет сознание, но тот справился. — Запомни номер, сможешь запомнить?

— Ага.

— Позвонишь, ответит женщина. Скажешь ей следующее. Сереже плохо, он ждет вас… ну и назовешь адрес. Знаешь, какой это дом?

— Разберусь как-нибудь.

— Давай быстро. Одна нога здесь, другая там.

— Не обманете, дяденька?

— Насчет чего?

— Вы сказали, десять баксов.

— Запомни, малыш, в таком положении, как у меня, людям не до вранья. Гонорар после выполнения задания.

— Но вы не умрете?

— Нет. Дождусь тебя.

Беспризорник серой тенью скользнул в темноту. Долгий разговор утомил мужчину, и он немного подремал. Потом стянул с шеи галстук и попытался передавить жгутом левую руку. Помогал себе зубами и негромким рыком. Ему не нравилось, что кровь так долго не свертывается. А может, это только казалось, что она капает. Мужчина не был уверен в реальности своих ощущений.

Не прошло десяти минут, как мальчишка вернулся. На сей раз приблизился и опустился рядом с мужчиной на корточки.

— Докладывай, — сказал тот.

— Дозвонился. Сейчас приедет.

— Спасибо. — Мужчина достал бумажник и, хотя было темно, точно отслоил десятидолларовую купюру. — Держи, заработал.

Беспризорник спрятал денежку, но не уходил.

— Еще чего-нибудь нужно? Я сделаю.

— За деньги?

— Могу и так.

— Попить у тебя нету?

Беспризорник исчез и почти мгновенно воротился с черной бутылкой пепси, в которой, правда, жидкости оставалось меньше половины. Мужчина осушил ее в два глотка.

— Кто вас так, дяденька?

— Бандиты, кто же еще.

— Не-е, я не про то… Чьи пацаны, Фефела или Тритора?

— Кто же их, Славик, разберет. Для меня они все на одно лицо. А ты при ком состоишь?

— Я ни при ком, — с неожиданной гордостью сообщил беспризорник. — Я сам по себе. У нас коммуна. Особняком держимся. Пока не трогают.

— Круто, — одобрил мужчина. — И чем промышляете? Пьяных скребете?

— По всякому бывает, — ничуть не смутился беспризорник. — Бабок надыбать всегда можно, была бы голова на плечах.

— На жизнь хватает?

— Когда как. День на день не приходится. Сегодня густо, завтра шиш. Но не бедствуем, конечно. А вы из деловых?

— Нет, тоже вроде особняком.

За содержательным разговором скоротали минут тридцать, причем раза два мужчина выпадал в осадок, отключался, и мальчик терпеливо ждал, пока он очнется. Он сто раз мог выудить у умирающего весь бумажник, но не сделал этого. Только очарованно наблюдал, как большой, сильный мужчина балансирует на краю черной бездонной ямы — и не падает, удерживается.

Наконец, рассекая сумрак двумя яркими лучами, во двор ворвалась легковуха. Фары потухли, движок заглох — из машины выскочила длинноногая девица в распахнутой кожаной куртке и бросилась к ним. Беспризорник сразу сообразил, что девица не простая, бубновая, поэтому на всякий случай отступил в тень.

— Живой он, живой. Не волнуйтесь. Только что разговаривал.

Девица склонилась над раненым, потрогала пульс на шее. Что-то пробормотала ему в ухо, чего мальчик не мог разобрать, но что-то, видно, хорошее, потому что мужчина открыл глаза и обрадованно воскликнул:

— Лизок, ты уже здесь?

— Сережа, родной!.. Как же ты так?!

— Подстерегли, гады. Ничего не поделаешь… А где Славик?

— Тут я, тут, — отозвался из темноты беспризорник.

— Веришь ли, Лизавета, золотой парень. Попить принес, позвонил — и все за десять долларов. Надо его как-то приласкать.

— Что дальше, Сережа? Вызывать службу?

— Ни в коем случае… Вот доберемся до машины — и покатим к Михалычу.

— В Малаховку?

— Ага.

— Но…

— Никаких «но»… Слушай, когда старшие говорят.

Несколько метров до «Хонды» преодолели с трудом: мужчина обвисал на девушке и она прогибалась чуть ли не до земли. Мальчик помогал, как мог, подставляя худенькое плечо. Кое-как загрузили раненого на заднее сиденье, где он мгновенно вырубился.

Девушка дала беспризорнику сколько-то денег, не считая, комком, сказала:

— Никому ни слова, парень. В воскресенье будь здесь в десять утра. Договорились?

— Вы кто, тетенька? Солнцевские?

— Неважно… Чао, приятель.

Машина крутым виражом вылетела на улицу, а беспризорник подошел поближе к фонарю и, оглядевшись, пересчитал деньги: пятьдесят рублей, сотняги, мелочь. Много слышал про цыганское счастье, так вот, значит, оно какое…

По пустой Москве Лиза гнала «Хонду», не соблюдая никаких правил. Уже на Рязанском шоссе мужчина заворочался на заднем сидении, подал голос.

— Где мы?

— Еще минут десять, Сережа. Потерпишь?

— Времени сколько? Вроде светает.

— Пятый час. Остановимся?

— Попить есть?

Лиза притормозила, свернула на обочину. Открыла переднюю дверцу, перебралась к мужчине. Попоила чем-то из пластиковой бутылки.

— Как ты?

— Ничего. В брюхо глубоко кольнули, а так — царапины. Перемогусь.

— Перемогись, родной мой, — Лиза чуть не плакала.

В предрассветном мареве он словно впервые увидел ее прекрасное лицо. Но ему было не до сантиментов, боль крутила невыносимо. Особенно жутко, будто отрывалась, пульсировала левая рука.

Лиза сказала:

— Может, сделаем перевязку?

— Дотянем так, ничего.

— Сережа, я…

— Даже не думай об этом. С какой стати мне помирать?

Минут через десять, как она и обещала, подкатили к двухэтажному особняку на окраине Малаховки. Частная клиника доктора Чусового. Стоматологический центр и гинекология. Все окна темны, из привратницкой, как из-под земли, льется слабый свет. Лишь бы доктор оказался на месте. Вообще-то он из своей клиники не вылезает, хотя у него есть дом с усадьбой в Одинцово. Приобрел не без помощи Сергея Петровича, директора «Русского транзита».

Лиза нажала кнопку звонка и не отпускала, пока не отворилось смотровое оконце и не выглянуло заспанное женское лицо.

— Чего надо?

— Захар Михайлович у себя?

— Ну и что?

— Пойди доложи. Приехал Лихоманов.

— Еще чего. У нас не Склифософская. Доктор спит. Приезжайте к девяти.

Лиза проникновенно сказала:

— Послушай, женщина. Если ты сейчас же не разбудишь доктора, я все равно войду и сделаю из тебя котлету. Никто тебя не спасет, поверь мне.

Окошко тут же захлопнулось, но женщина ей поверила.

Без четверти шесть началась операция. Лизу доктор Чусовой отвел в кабинет, оставил ей бутылку вина, конфеты, банку с растворимым кофе и велел не высовывать носа, пока он не вернется. Бледный от недосыпа, но с веселыми, как обычно, фанатично посверкивающими черными очами он внушил ей надежду. Она не поняла, почему не должна высовывать носа из кабинета, но по его поведению уяснила, что смерть Сереже действительно не грозит. В это утро она окончательно осознала, что он для нее значит. За долгие годы в кругу мужчин-воинов, сделавшись и сама первоклассным бойцом, она, возможно, утратила что-то бесценное, что составляет сущность истинной женщины и что было когда-то свойственно ей в полной мере. Но и теперь, став такой, какая есть, в тайных помыслах она мечтала лишь об уютной, совершенно земной любви и больше всего на свете хотела родить Сереже мальчика — или девочку, на худой конец.

Спустя три часа обмирающего ожидания (пять чашек кофе, полпачки сигарет, бутылка вина) явился неунывающий Захар Михайлович. За окном уже вовсю пылало солнце, и Лиза задернула шторы.

Доктор присел на диван, предварительно достав из шкапчика свежую бутылку, но на сей раз водки. Он редко себе позволял, разве что с устатку рюмашку, другую, и всем изысканным напиткам, занесенным в дикую страну просвещенным Западом, предпочитал вот эту, смирновскую, немецкой выделки. Под сверкающими черными глазами доктора пролегли коричневые тени.

— Сказать по правде, Лиза, еще бы на дюйм левее — и нашему вояке капут. Как же он так не уберегся? Непохоже на него.

— Сама не понимаю, — Лиза примеривалась, не начать ли день тоже с беленькой. — До позднего вечера сидел в офисе, никуда не собирался. И вот ночью позвонил какой-то мальчишка… Я помчалась на Наметкина — и застала в таком виде…

— Ваши дела меня не касаются. — Доктор выпил водки, с наслаждением откинулся на подушки. — Но добром это не кончится. Сколько можно воевать? Пора и остепениться.

От Чусового это странно было слышать. Хирург с мировым именем, автор научных работ, кудесник и маг, он вдруг на девятом году оккупации открыл эту клинику у черта на рогах, где на пациентов даже не заводили медицинские карты. Стоматологический центр и гинекология — как же! Лиза догадывалась, какие зубы тут вставляют и кому делают аборты. Она не была уверена, что доктор работает именно на генерала Самуилова, но могла поклясться, что коммерцией тут пахнет меньше всего. Нестарый, пятидесятипятилетний доктор был родом из прошлого, как и Самуилов, и достался новым временам в качестве своеобразного духовного завещания. Лиза иногда невольно робела в присутствии таких людей.

— Захар Михайлович, миленький, ну не мучьте хоть вы меня!

— Да ничего страшного, девочка, что ты… Через неделю поведет тебя на дискотеку.

— А повидать?

— Повидать можно, но он спит.

— И когда проснется?

— Завтра, не раньше.

— Я поживу пока у вас?

— Почему нет. Только у нас, Лиза, каждый человек на виду, спрятаться негде.

— Оформите санитаркой. Буду полы мыть, горшки выносить.

— О-о! — обрадовался доктор. — Санитарки у нас в дефиците. А сумеешь? Клиент капризный. Ты хоть пробовала когда-нибудь полы мыть?

— Дорогой Захар Михайлович, — Лиза скромно потупилась. — Уверяю вас, мало есть в жизни такого, чего я не пробовала. Увы!

На другой день заглянула в палату к Лихоманову. То есть она и раньше заглядывала сотню раз, но теперь вошла смело и присела на стул возле кровати. Самоуверенный и довольный собой, как обычно, он окинул ее оценивающим взглядом.

— Идет тебе белый халатик, Лизуха, ничего не скажешь. Очень сексуально.

— Да и ты, милый, хорошо смотришься в бинтах.

Ей больше всего хотелось прижаться к нему, уткнуться носом в грудь, но ничего такого она сделать не решалась, он держал ее на расстоянии своей язвительной усмешкой. Он всегда был готов вот к такому обмену идиотскими репликами, никак ей не удавалось спровоцировать его на лирический разговор со слезами и пылкими признаниями. В сущности, ее суженый был из тех мужчин, от которых мирного, обыкновенного тепла не дождешься. Что ж, в принципе ее это устраивало, пока он живой, но если доведется его пережить, неугомонного, что останется в памяти?

— Водочки принесла?

— Ты правда хочешь?

— Больно очень, Лиз. Порезанный же я весь. Весь в ранах. А Михалыч анальгин экономит, не говоря уж о наркотиках. Мы ведь кто для него с тобой? Мы же для него голодранцы.

Лизе надоело слушать бред.

— Может, все-таки объяснишь, что случилось?

— В каком смысле?

— Сережа, я Гурко пошлю телеграмму.

— А где он?

Лиза заподозрила, что любимый человек после всех потрясений малость повредился рассудком. Неделю назад они кутили в «Гаване» по случаю отъезда Гурко в Сорбонну, где он якобы должен прочитать полугодичный курс лекций по теории языкознания. Что за этим стояло, кто ж его знает, Лизу во всяком случае не посвятили, но у нее сложилось впечатление, что и сам блистательный Олег Андреевич толком не понимает, куда и зачем направляется, хотя предположить про него такое нелепо: ведь он похвалялся (может, в шутку, но Лиза верила), что годам к двадцати уже овладел вчерне мировым человеческим опытом, а чуть позже разгадал извечную загадку бытия, которая заключалась в том, что такие философские категории, как добро и зло, берущие начало в космосе, на самом деле имеют инфекционную природу и передаются от человека к человеку капельным путем, наподобие вирусов гриппа. Разумеется, мудреца, сделавшего подобное открытие, вряд ли пошлешь незнамо куда неизвестно зачем, но Сорбонна…

Вечер в «Гаване» удался на славу, Лиза познакомилась, наконец, с супругой Гурко, прекрасной Ириной Мещерской, которую Олег вывез из Зоны. Лизе давно хотелось взглянуть на женщину, которую герой предпочел всем остальным, и она не разочаровалась. Сперва Ирина показалась ей незатейливой простушкой, но не прошло и часа, как Лиза попала под ее обаяние и поняла, что избранница Гурко воплощает в себе женщину в чистом виде, без примеси фальши и бабьей истерики: разговаривать с ней, видеть ее улыбку было то же самое, что окунаться в теплые, шаловливые волны летней реки…

— Олег в Европе, — напомнила она Сергею Петровичу, возлежавшему высоко на подушках, как поэт Некрасов на известной картине, — но если ты думаешь, что я не знаю, как с ним связаться, то ошибаешься. Или ты перестанешь паясничать и скажешь, что произошло, или…

Сергей Петрович посуровел.

— Стоит ли, Лизуха, озадачивать большого человека нашими маленькими бандитскими разборками… Кстати, помнишь некоего Игната Семеновича Зенковича?

— Да, помню… Хорек из высшего света. Посредник. Нефть, алмазы, автомобили. Кажется, внучатый племянник Самого… Почему ты о нем заговорил? Его же месяц назад…

— Не совсем.

— Что — не совсем? Убили не совсем?

Лихоманов попытался усесться поудобнее, но что-то себе повредил под бинтами: лицо исказилось в гримасе. Лиза вскочила на ноги и, бросив: — Я мигом! — покинула палату. Вернулась со шприцем. За день работы санитаркой она достаточно сориентировалась в здешней обстановке, чтобы не обращаться за помощью.

— Яд? — сухо спросил Сергей Петрович.

— Промедол.

— Давай, коли.

После укола Сергей Петрович разомлел, попробовал Лизу ущипнуть, но она держалась неуступчиво, в связи с чем он высказал ей горький упрек.

— Выходит, коли человек помирает, и побаловаться нельзя?

— Сережа, я жду.

В конце концов он рассказал ей свою историю.

Зенкович (Геня Попрыгунчик), как и все крупняки, естественно, находился в разработке у Конторы, скапливающей компромат на тот случай, если в государстве пойдет откат в обратную сторону и новым правителям понадобится, чтобы успокоить население, организовать несколько показательных процессов. Кроме того, криминальная информация была ходовым и выгодным товаром, особенно в период очередных свободных выборов.

Надо заметить, среди прочих монстров российского капитализма Зенкович выглядел безобидной фигурой. Вся его сила заключалась лишь в случайном дальнем родстве, сам по себе он никому из сильных мира сего не был конкурентом. Гуляка праздный, бабник, прожигатель жизни, этакий лишний человек конца двадцатого века. Контактный, беззлобный, готовый к любым услугам, только плати. Типичный новый русский на выпасе, с недоразвитым умишком, абсолютно лишенный нравственного чувства (в этом плане как бы и не совсем человеческое существо), но цепкий и прилипчивый, как пиявка. Должностями и наградами его не обходили (против родства не попрешь): редкий праздник Гене Попрыгунчику не вешали на грудь какой-нибудь орденок за заслуги перед отечеством, а на последнем Дне Победы дядюшка-президент в домашней обстановке лично прикрутил к лацкану пиджака знак Героя России. Главной слабостью Зенковича были женщины, но тут у него имелся такой богатый выбор, что позавидовал бы турецкий султан. Кстати, в досье отмечалось, что недавно вкусы Попрыгунчика резко изменились: прежде склонный к роскошным дамам полусвета, к знаменитым куртизанкам и оперным дивам, он вдруг душою потянулся к гниловатому женскому мясцу и не чурался снимать подружек прямо на Тверской. Однако наркотиками не злоупотреблял.

Врагов у Зенковича не было, тем более дико прозвучала весть о его похищении и требовании колоссального выкупа. Пресса и телевидение терялись в догадках, но в основном грешили на отморозков из Чечни, да еще на таинственную Марийскую группировку, возглавляемую неким Харитоном Безухим, а также, как водится, на ФСБ. Независимые журналисты сходились во мнении, что необходимо немедленно вызволить Зенковича из позорного плена, ибо речь шла о чести и достоинстве монаршего семейства, а значит, оскорблена Россия. Сперва переговоры шли туго, Москва, как обычно, надувала щеки, грозила, что не заплатит ни копейки, но никто не сомневался, что в конце концов похитители получат выкуп через Березниковского: но вдруг всю прогрессивную общественность всколыхнула страшная весть: Игната Семеновича замочили. Двое суток телевидение по всем каналам демонстрировало разбросанные по ущелью внутренности сиятельного племянника, а также отрубленную заснеженную голову с лукавым прищуром, приводя обывателя в благоговейный трепет. Официальная версия гласила: несчастный случай, халатность при спуске со скалы, но ей мало кто верил.

Каково же было удивление Сергея Петровича, когда он, заглянув после работы в ночной клуб «Невинные малютки» (исключительно по делу), наткнулся там на живого и здорового Геню Попрыгунчика, окруженного, как обычно, стайкой разбитных девиц. Лихоманов кинулся к нему, желая заключить в дружеские объятия и все еще не до конца веря своим глазам, но Геня отшатнулся и даже как будто его не узнал, что было еще удивительнее, чем воскрешение из мертвых. Как раз минувшей зимой они вместе провернули через «Русский транзит» две очень выгодные махинации, и Геня положил себе в карман кругленькую сумму, что-то около двухсот тысяч долларов. И винца перепили немало, а однажды, совсем недавно, слетали на пару в Вену на уикенд. Славно там оттянулись.

— Ты что, Попрыгун! — заревел Лихоманов в обиде. — Это же я, Сереня Чулок.

Положение исправила Галка Петрова, известная эскортница с Арбата, с которой майор тоже был знаком.

— Се-ерж, дорогой, — протянула в своей заученной, вызывающе нимфоманской манере, — пойдем, кое-что расскажу.

Отошли к бару, и Галка поведала некоторые печальные обстоятельства Гениного спасения. Оказывается, при побеге он так шмякнулся головой, что в ней перепутались все шарики. Он первое время вообще никого не узнавал, но постепенно приходит в себя, и врач твердо обещал, что через несколько недель память совершенно восстановится. Сергей Петрович спросил:

— Подожди, Галь, а та чья была голова, которую по телику крутили?

— Двойник. — Проститутка многозначительно подмигнула, — Чтобы сбить со следа. Это входило в план операции.

Майор сделал вид, что поверил.

— Надо же, — сказал задумчиво. — Сколько чудес на свете, а мы живем, как дураки.

— Именно так, — согласилась красавица. — Ты, Серж, веди себя попроще, не пугай его. Он к тебе скоро привыкнет… Меня он знаешь как сначала называл?

— Как?

— Дарьей Степановной. Даже в постели. Чудно, да? Я чуть от смеха не описалась.

— Ничего удивительного… Ну а как он вообще?

— Говорю же, восстанавливается. Во всех отношениях. Я за ним приглядываю, — ткнула пальцем в потолок. — Оттуда распорядились. Может быть, поедем в Италию на лечение. Там какой-то профессор необыкновенный.

Вернулись к Попрыгунчику — и с ним Сергей Петрович пропустил по чарке, уже не набиваясь в приятельство. Зенкович хрипло, простуженно пожаловался:

— Ничего не помогает, хоть тресни. Даже ханка.

— От чего не помогает, Игнат Семенович?

— В башке сквозит. Живу как зажмуренный. Зато Галочку сразу узнал, правда, Галочка?

С этой минуты Лихоманов окончательно уверился: подстава. Голос они ему, допустим, напрягли, не придерешься, но манера говорить… Ее не переделаешь. Это — как отпечатки пальцев. Попрыгунчик говорил совсем по-другому, с другими паузами и ударениями, да и лексика не его. Подстава классная, но сшитая все же на живую нитку. Рассчитанная на дальнего родственника. Вон и родинка над бровью появилась, которой у Гени отродясь не было. Да и рисунок лица, если приглядеться, более резкий, подбородок вообще не от Прыгуна… Но здорово, ничего не скажешь. Кто это все провернул и зачем? У Лихоманова в голове промелькнуло сразу несколько вариантов. О да! С воскресшим Попрыгунчиком можно разыгрывать богатые комбинации, очень богатые и перспективные.

И гульба у Гени Попрыгунчика шла с каким-то напрягом, без обычного размаха, словно по принуждению. И телки вокруг не такие, каких Геня любил, чересчур холеные, элитные, и ухмылка у него на роже, будто приклеенная, — и тоже не его, можно сказать, чрезмерно очеловеченная ухмылка. Этот парень, который в главной роли, похоже, вообще не из блатных и не из новорашенов. Кто такой? Может, на помойке подобрали? В совковых отстойниках. Именно там скопились бывшие интеллигенты, готовые шкурой рискнуть ради лишнего стольника. А в этом спектакле попахивает отнюдь не стольниками… Но Галочка Петрова какова! Кто бы мог подумать. С умом держится, собранно, без сбоя. Вот ее и надо раскрутить в первую очередь, если понадобится. Ее первую. В том, что это понадобится, он не сомневался. Внутренний пес-ищейка уже принял боевую стойку. Еще как понадобится…

— У меня есть знакомый экстрасенс, — сказал он. — Удивительная личность. Натуральный колдун. Его откуда-то с Урала привезли. Банкиров пользует, членов правительства. Маг и чудодей. На моих глазах одного фирмача вернул к жизни. К тому с обыском нагрянули, как раз мода пошла на обыски, ну и наворотили сразу на три статьи: героин, оружие, фальшивая зелень. У бедолаги шок, буквально потерял дар речи. После по каким только клиникам не возили, объясняли, что розыгрыш, обыкновенный понт, а он ни в какую. Молчит, глаза пучит и рыгает. Короче, спекся, погорел ни за фунт табаку. Начал просто-таки помирать. Ему и присоветовали этого уральца. Веришь ли, Игнат Семенович, за два сеанса тот из него обратно человека слепил. Теперь щебечет, как птичка на веточке, в бизнес вернулся, банчок открыл, а главное, страх прошел. Ничего больше не боится. Так и режет: чихал я на вас на всех. Две гаубицы на даче поставил. Разнесу, говорит, всех к чертовой матери, если сунутся.

Попрыгунчик заинтересовался, спихнул с колен какую-то азартную блондинку.

— Как его зовут?

— Бизнесмена или колдуна?

— Колдуна.

— Зовут вроде Лев Тихонович, но откликается он только на кличку.

— А кличка какая?

— Смешная, ей-богу, — Лихоманов застенчиво улыбнулся. — «Херомант». Но коли иначе обратишься, обижается. Старый уже. Видно, из прежнего набора.

— Сведи с ним, пожалуйста, — попросил Попрыгунчик. — Я тебе тоже добром отплачу. За мной не заржавеет.

— Знаю, — растрогался Сергей Петрович. — Ведь мы давние корешки… Ладно, завтра-послезавтра через Галочку дам знать…

Накрыли майора на выходе из клуба, в узком пустом коридоре: и попался он отчасти потому, что не ожидал от них такой прыти. Пока с воскресшим выпивали, Лихоманов, естественно, засек, что за ним приглядывали: амбал за соседним столиком не сводил глаз и бармен Гера кому-то стукнул по мобильному телефону. По губам кое-как прочитал, что речь шла о нем, о Чулке. Но не придал слежке особого значения. В «Невинных малютках», в принципе, собирались все свои. У него как у директора «Русского транзита» была нормальная репутация, и уж, разумеется, его деловая связь с Попрыгунчиком ни для кого не тайна. Половина Москвы ходила у Попрыгунчика в приятелях, и уж коли его вывели на люди, значит, решили засветить его воскрешение. Понаблюдать, как и кто отреагирует на чудо. Лихоманов отреагировал адекватно, сомнений не выказывал, напротив, Галочке шепнул, что сегодня один из самых счастливых дней в его жизни. Она передаст неведомому режиссеру, и тот удостоверится: фишка играет.

Шел по коридору, остановился прикурить, видел, как навстречу движется один из клубных работников, в смокинге, с прилизанным чубчиком, но незнакомый, хотя трудно было усомниться в его натуральности: ярко выраженный педрила-активист, каких в клуб только и набирали. Сзади топали каблучками, гомонили две подружки-хохотушки, потянулись за ним еще из бара, видно, в туалет — разве заподозришь злой умысел? Глупо, конечно, до тошноты, но насадили его, старого овоща, с двух сторон на перышки так ловко и быстро, что еле успел пару раз отмахнуться. Не больше того. Потом искололи до потери сознания. Очнулся ночью за мусорными баками на сырой земле, истекающий кровью, — а как туда попал, ничего не помнил. Поразительный случай. Главное, если хотели замочить, то почему не убедились в результате? Серьезные люди так не поступают. На баловство тоже не похоже: деньги, документы — все осталось при нем…

От долгого рассказа Сергей Петрович утомился, да и лекарство оказывало действие: почти засыпал. Но взгляд был бодрый, радостный. Ему нравилось, что он живой и Лиза сидит у кровати, и в прекрасных глазах, устремленных на него, любовь и укор — материнский сплав. Как всегда, из всего услышанного она сразу выделила суть.

— Думаешь, кто-то новенький?

— Ага… Кто-то новенький и крепенький. И непуганый.

Лиза поправила одеяло, сказала твердо:

— Даже не надейся.

— Ты о чем?

— Пока не поправишься, я останусь здесь.

— Нет, Лизонька, не получится. На Зенковича надо выходить быстро. Сегодня, завтра… Не зевнуть бы.

— Тогда доложу генералу.

— Зачем, Лиза? У нас же ничего нет.

— Как ничего нет? Тебя чуть не убили.

— Ерунда, издержки производства… Лучше поезжай в «Транзит» к Козырькову. Вот ему все расскажи. Пусть меня прикроет. Пусть некролог даст в газету, но скромно, без помпы. Что-нибудь вроде того, что сердечный приступ или попал под машину. Короче, убыл навеки.

Лихоманов грустно хлюпнул носом и поплыл в дрему. Лиза терпеливо ждала. Она не испытывала никаких чувств по отношению к тем неведомым людям, которые напали на Сережу, истыкали ножами и оставили помирать за мусорными баками, — война есть война, не сегодня началась и завтра не кончится, и Сережа на этой незримой войне настрелялся досыта, он сам опасный и опытный солдат, так что обижаться не на кого. Коли сплоховал, пеняй на себя. Зато за эти почти двое суток, когда не сомкнула глаз, она в полной мере изведала муку одиночества, причем воображаемого, того, которое ей грозит, если Сережи не станет. Будет так, поняла Лиза, что она умрет вместе с ним, но никто об этом не догадается, потому что ее опустошенное, лишенное души тело продолжит свое физиологическое пребывание в мире, то есть будет насыщаться пищей, двигаться, улыбаться, а иногда, если приспичит, возможно, испытывать оргазм, шепча слова признания какому-нибудь другому, не Сереже, сильному и опрятному самцу. Вряд ли можно представить более гнусную картину.

Сережа очнулся, попросил сигарету и получил строгий отказ.

— Как это нельзя? — удивился он. — Что ты себе позволяешь, Лизка? Думаешь, если человек помирает, можно над ним куражиться? Да я вот сейчас встану и так тебя отволтузю, никакой Михалыч не поможет… Говорю: дай сигарету, значит, дай! Водка, сигарета и баба — последнее желание инвалида.

— По-моему, милый, самое лучшее тебе еще поспать.

— Козырьков и Тамара Юрьевна, — сказал майор.

— Что — Тамара Юрьевна?

— Немедленно свяжись с Поливановой. Она выведет на Зенковича.

— Каким образом, Сережа?

— Она с ним спала.

— Опомнись, Сережа. Тамара Юрьевна пожилая, спившаяся женщина.

— Нет в Москве мало-мальски приметного кобеля, — вразумил Сергей Петрович, — которого она хоть разок не затащила в постель.

Лиза смотрела на него ошарашенно, но он говорил всерьез.

— Господи, — вздохнула она, — и такому человеку я посвятила лучшие годы своей жизни.

2. В золотой клетке

Леву Таракана поселили в трехкомнатной квартире на Новинском бульваре, в старинном особняке. У него была охрана, машина («Опель-рекорд» вишневого цвета), личный водитель, деньги — и вообще все, что душа пожелает, кроме свободы. От свободы остались одни воспоминания, счастливая, полная покоя и трудов жизнь бомжа являлась к нему теперь только в сновидениях.

После двух утомительных (порой ужасных) недель натаски его начали выводить в свет и познакомили со многими замечательными людьми, которых он раньше иногда видел по телевизору. Ни цели, ни смысла этих знакомств он не понимал, да и не очень ломал себе голову над этим. Неотлучно, днем и ночью, при нем находились только двое: Галочка Петрова, дама сердца, и некий худощавый, средних лет мужчина со странным именем Пен.

Об этом человеке разговор особый. Его приставил к Таракану психиатр Сусайло, и когда знакомил, отрекомендовал коротко:

— Его зовут Пен. Изумительная личность. Он будет вашей тенью, господин Зенкович.

Даже при первом рукопожатии эта будущая тень произвела на бедного Таракана впечатление когда-то виденного кошмара. Сжав его руку в сильной и влажной ладони, этот самый Пен тоненько пискнул: — Очень приятно, сударь! — и осклабился в какой-то совершенно непристойной, гнилой ухмылке, обнажив при этом пожелтевшие, длинные, как у собаки, клыки. Таракан содрогнулся от отвращения. У Пена было чуть продолговатое, смертельной бледности лицо посланника ада, черные, близко сведенные к переносице глаза, а голову покрывала густая пегая шевелюра, топорщившаяся по краям двумя короткими веерами. Одевался он всегда в один и тот же черный костюм, застегнутый на пять пуговиц, и ни разу Таракан не видел его без галстука. Чуть позже Пен сказал:

— Вы можете, сударь, называть меня Муму. Я люблю, когда меня так называют.

— Извините, но это же…

— Именно, именно… Иван Сергеевич Тургенев — мой любимый русский писатель.

Вечером, оставшись наедине с Галочкой (хотя он подозревал, что в спальне установлен телезрачок), он потребовал у нее объяснений: кто это такой, черт побери? Что за монстр? Тут же его подозрение насчет зрачка подтвердились: Галочка сделала вид, что не услышала вопроса и с необыкновенным усердием занялась привычным делом, быстро доведя Леву до ответного исступления. Она отлично справлялась со своими любовными обязанностями, за несколько дней изучила Левино «эго» до мельчайших, потаенных подробностей и управлялась теперь со вчерашним бомжом, как опытный музыкант с послушным инструментом, разыгрывая сложнейшие, прежде неведомые Леве эротические мелодии. Обычно их вечерние упражнения заканчивались тем, что Лева, измочаленный, засыпал в какой-нибудь немыслимой позе, как бы продолжая неистовое совокупление. Как мужчина он восхищался ее искусством, но как бывший интеллектуал опасался, что избыток секса доведет его до истощения. Галочка разделяла его опасения, но просила понять и ее. Оказывается ей, чтобы чувствовать себя человеком, требуется ежедневно не меньше пяти-шести половых актов, а так как временно она стеснена в выборе партнеров, то есть, в сущности, обслуживает одного Леву Таракана, то приходится высасывать его до донышка, тем более, что ей поручили держать его в нормальной боевой готовности. При этом она уверяла, что они занимаются любовью все-таки в щадящем режиме. «И что же тогда в нещадящем?» — ужаснулся Лева. «Об этом, дорогой, тебе лучше пока не думать».

На другой день на прогулке в парке она все же рассказала ему кое-что о Пене, или Муму. Откуда он взялся, никто в их фирме не знал, во всяком случае, никто из тех, с кем Галочка могла вести откровенные разговоры. Большинство склонялось к мнению, что он либо пришелец, либо новое воплощение маркиза де Сада. Ни с кем из корпорации «Витамин» он не вступал в близкие отношения. Доподлинно было известно, что он вампир и владеет телекинезом. Галочка сама видела, как он прикуривал сигару, чиркнув об стенку кончик собственного указательного пальца. Кстати, сигары были его единственной человеческой слабостью: на женщин он не реагировал, на мужчин тоже, спиртного не пил и в азартные игры не играл. Галочка обмолвилась, что руководители фирмы считают Игната Семеновича чрезвычайно важной персоной, раз приставили к нему Пена. Тут она неожиданно умолкла и как-то странно покосилась на Таракана. Он догадался, о чем она подумала. Заметил с горькой усмешкой:

— Обычно его прикрепляют к смертникам, не так ли, любовь моя?

— Ну зачем ты, Геня? Просто он действительно всегда сопровождает… то есть, не подчиняется никому, кроме хозяина…

— Ладно, не темни… А почему вампир?

— Как почему? Ты клыки видел?

— Видел, и что? — Леву трогало, что Галочка вела себя с ним по-приятельски, бесхитростно, называла на «ты», хотя и разными именами, зато ночью, во время сексуальных упражнений, переходила на «вы» и обращалась исключительно по имени-отчеству.

— Ничего. Точно такие же у Дракулы. Да у любого вампира, какого ни возьми.

— Честно говоря, я с вампирами пока не встречался.

— Встретишься еще. Их теперь повсюду полно.

Она не шутила — и это нормально. Какие уж тут шутки. Реальность, в которой они пребывали, являлась жутчайшей из мистификаций, какие только знала история, но ведь никому не приходило в голову над этим смеяться.

— Подумаешь, клыки, — усомнился Лева. — Это еще не доказательство. Всякие бывают зубные патологии.

— Он вампир, — уверила Галочка. — Даже не сомневайся. Но своих он не трогает, ему запрещено.

В тот же день Пен, или Муму угостил его на ночь толстой оранжевой таблеткой, что впоследствии делал каждый вечер.

— Что это? — спросил Таракан.

— Натуральный продукт, — пояснил Пен. — Экологически чистый. Новинка фирмы.

— Но для чего мне?

— Потенцию повышает, ум проясняет. Пей, хорошая вещь. Я тоже пью. Все пьют.

— У меня с потенцией все в порядке.

— Все равно не помешает. Пей!

На второй раз Лева схитрил, затолкал таблетку за щеку, но Пен окинул его таким красноречиво-тусклым взглядом, что Лева решил больше не мудрить. Или если мудрить, то не с Пеном. Тут Галочка права. Пришелец он или Дракула, но совершенно очевидно, что человеческая жизнь для него все равно, что сопля на вороту. Бомжевое бытование выработало у Левы обостренное чувство субординации. Ему не надо было объяснять, на кого можно залупаться, а с кем выйдет себе дороже. Про таблетки он подумал: колеса, ничего страшного. Не героин же.

Однако вскоре почувствовал, что «колеса» не такие уж безобидные. По ночам теперь спал как убитый, без всяких сновидений и былых кошмаров, зато среди дня, бывало, накатывало. Сознание вдруг начинало двоиться, троиться и работало с какими-то чудными перебоями, точно автомобильный движок с грязными свечами. Иногда он напрочь терял ощущение собственного «я», то есть того сложного, бесценного комплекса идей, мыслей и неуловимых эмоций, принадлежащих только ему, отделяющих его от мира, иными словами, въяве утрачивал то самое, что верующие люди называют бессмертной душой. Сердце охватывала невероятная, тупая тоска, словно из него с помощью какого-то невидимого, чудовищного насоса откачивали энергию жизни. Сравнить это выхолащивание сознания было не с чем, разве что с осенним увяданием природы… Он пожаловался Галочке (уже на городской квартире), что, кажется, над ним производят какой-то химический опыт, превращают его в куклу, но девушка его успокоила. Никакой это не опыт, обычная профилактика, через которую проходят все сотрудники корпорации. Скоро неприятные ощущения исчезнут, и он почувствует себя вполне счастливым. Он поинтересовался, что означает в данном случае слово «профилактика», в ответ услышал знакомый компьютерный щелчок, и на Галочкины прелестные глаза опустилась непроницаемая шторка. К этому времени он уже догадался, что замыкание в ее бедовой головке происходит не тогда, когда она хочет что-то скрыть, а когда ненароком вступает в некую мертвую зону, где у бедной девушки размыты, стерты все понятийные ориентиры.

Впрочем, она оказалась права: томительные состояния, когда он будто терял себя, опустошался, как спущенная шина, постепенно утратили остроту, не мучили так сильно, и одновременно он все чаще начал воспринимать себя не тем, кем был прежде, Левой Тараканом, или еще раньше — Львом Ивановичем Бирюковым, а именно Игнатом Семеновичем Зенковичем, Геней Попрыгунчиком, солидным бизнесменом, новым русским и двоюродным племянником Самого. Даже отдельные воспоминания, связанные с прошлой жизнью Зенковича, накатывались, как свои собственные. Чудеса в решете да и только! Если Галочка это имела в виду, когда говорила, что он будет счастлив, то ее обещание сбывалось.

И это не пустые слова. Если не обращать внимания на то, что он находился под неусыпным надзором Пена-Муму, а также, вероятно, многих других людей, которые за ним следили, и если не забивать голову мыслью о том, что век его короток и измерен чужой волей, получалось, что судьба определила ему завидное положение, о каком может только мечтать обыкновенный смертный на оккупированной территории.

Часы и дни тянулись, как сладкий сон. Источенный, переутомленный за ночь Галочкиными ласками, просыпался он поздно, после десяти, а то и одиннадцати, и девушка прямо в постель подавала ему кофе со сливками; и пока он пил и выкуривал первую сигарету, сообщала, сверяясь с записной книжкой, распорядок дня: где предстоит обедать, с кем встречаться и кому позвонить. Кроме того, что Галочка была нимфоманкой, она оказалась превосходной, отменно вышколенной секретаршей, за которой он жил как за каменной стеной. Потом он шел в ванную и подолгу отмокал в горячей воде, тоже в присутствии Галочки, которая, естественно, пыталась склонить его к неурочной случке, используя хитрые и неожиданные приемчики, но это удавалось ей нечасто: постепенно Лева научился уклоняться от ее горячечных домогательств.

Завтракали на кухне, обставленной в итальянском стиле (Галочкино определение), и на это у них уходило не меньше полутора-двух часов: для поднятия настроения пропускали по рюмочке-другой коньяку, смотрели телевизор, болтали обо всем, что приходило в голову. Им было хорошо, весело вдвоем, двум несчастным зомби, над которыми пока ниоткуда не капало. Единственное, что омрачало Леве утреннюю беззаботную праздность, так это наличие в квартире Пена-Муму, на которого он обязательно натыкался, проходя через гостиную. Пен сидел в кресле под торшером, никому не мешал, всегда в черном, наглухо застегнутом костюме и в одной и той же позе: с прямой спиной, с руками на коленях и с полузакрытыми, смутно мерцающими, словно два болотных светлячка, глазами. Непонятно, спал он или прислушивался к каким-то таинственным звукам, текущим к нему из космоса. На Левино приветствие он иногда отвечал, иногда нет, и в том и в другом случае умея показать, что Лева для него всего лишь что-то вроде передвигающегося неодушевленного предмета. Первые дни Лева пугался, при виде полууснувшего вампира у него что-то жалобно екало в печени, но вскоре привык, как, вероятно, английский джентльмен привыкает к семейному привидению. Оно просто существует, и с этим приходится мириться.

Но бывало (раз или два), что Пен являлся на кухню, когда они завтракали, застывал на пороге и окидывал их все тем же отстраненным, тусклым взглядом, как если бы обнаружил перед собой два говорящих полена. Тут уж пугалась Галочка.

— Тебе чего, Пенчик? — спрашивала осторожно. — Коньячку налить?

Пен презрительно цыкал зубом, поворачивался спиной и уходил, оставив вопрос без ответа.

— Чего он хотел? — шепотом интересовался Лева.

— Кто же его знает, — отвечала мгновенно бледневшая до синевы Галочка. — Наверное, крови. Их же всегда жажда мучит.

Спустя неделю в квартиру на Новинском впервые наведался китайчонок Су. Он привез подарок: необыкновенной расцветки шелковый шарф. Объяснил значение подарка: по тибетским поверьям такой шарф, омоченный в священном сосуде и разделенный надвое, связывает дружеские сердца навеки.

— Красивый обычай, — оценил Лева. Они беседовали в гостиной, откуда при появлении Су Линя привидение Муму мгновенно испарилось. Лева даже не успел заметить, обменялись ли они с гостем какими-нибудь знаками. Галочка сервировала для них кофейный столик и тоже исчезла. Лева наконец смог выразить китайцу не то чтобы свою обиду, а как бы недоумение. Вот, дескать, все у него теперь есть, спасибо брату Су, — деньги, машина, квартира, замечательный бабец, — но все-таки он чувствует себя неуверенно, как если бы все это происходило в бреду. Он ведь ничем не заслужил такого богатства, а по прежней жизни помнил, что за все на свете рано или поздно приходится платить, иногда дороже, чем хотелось бы.

— Как не заслужил?! — возмутился китаец. — Ты мне жизнь спас. Или это мало? По-твоему жизнь китайца не стоит всех этих побрякушек?

В смеющихся непроницаемых глазах Су стояла глухая темень, Лева не понимал таящегося в них смысла. Все же — чужая раса, хотя, если верить китайцу, шелковый шарф породнил их окончательно.

Лева выпил водки, чтобы прочистить мозги.

— Иногда мне кажется, дорогой Су, вдруг откроется дверь, войдут громилы и потребуют ответа. Не знаю за что, но потребуют. А потом оторвут башку… И еще этот Пен… Он какой-то кошмарный, он меня пугает. Нельзя его убрать?

— Никак нельзя, Игнат Семенович, — огорчился Су. — Надежнейший человек. Очень проверенный. Бояться не надо. Он тебя охраняет.

— Говорят, вампир…

— Есть маленько. Главное — его не провоцировать. Он же цивилизованный вампир. Стажировался в Оксфорде.

— Что значит — не провоцировать?

— Ну-у, — уклонился от прямого ответа китаец. — Царапины всякие, когда бреешься… Раны небольшие… В полнолуние мы его обычно запираем. У Галины когда месячные?

Лева затосковал, потянулся за рюмкой.

— Откуда я знаю… Спроси сам у нее… Скажи, дорогой Су, сколько мне еще томиться в неведении?

— О чем ты, Игнат?

— Да как же… Все эти звонки, встречи бессмысленные… А дальше-то что?

Су Линь разослал во все стороны свою сияющую улыбку.

— Какие пустяки, брат. Отдыхай, веселись, ни о чем не думай. Дальше будет только лучше.

— Не могу веселиться, страшно.

На улыбающееся, гладкое чело Су Линя набежала маленькая тучка.

— Какие вы все-таки русские нетерпеливые, беспокойные… Чего тебе не хватает, Игнат Семенович?

— Ясности, — ответил Лева. — Определенности. Что день грядущий мне готовит?

— Хорошо, будет ясность. Сегодня отвезу к одному человеку, поужинаем с ним. Очень важный шишка. — Китаец ткнул пальцем вверх.

— Уж не дядя ли мой?

— Нет, не дядя, но тоже влиятельная персона.

— И что я должен делать?

Китаец объяснил: ничего делать не надо. Кушать еду, шутить, войти в контакт. От этого человека, возможно, зависит благополучие корпорации «Витамин». У него рука на пульсе страны. Зовут его Серегин Виктор Трофимович.

— Ох! — воскликнул пораженный Лева. — Так это же…

— Конечно! — Су Линь самодовольно потер пухлые ручки. — Конечно. Это именно он. Фаворит.

Серегин появился на политическом небосклоне сравнительно недавно, возник, как многие его предшественники, словно ниоткуда, из серенькой, туманной российской глубинки, но за короткий срок невероятно преуспел, оборотясь звездой первой величины. Тому было несколько причин. Как раз в эту пору, после поразительных государственных деяний, были временно отодвинуты на обочину практически все так называемые младореформаторы, со всеми их цацками, обрушившие на страну неисчислимые бедствия. Последним погорел пылкий, неукротимый, юный, как луч света, Кириенко, подхвативший факел демократии из ослабевших рук ожиревшего, обросшего шерстью медвежатника Виктора Степановича. Освободившиеся места тоже временно заняли старорежимные пузаны с ублюдочными коммунячьими замашками. Эти хоть и пыжились, но даже не умели толком выклянчить деньжонок в долг у МВФ, с чем играючи справлялась прежняя молодежь во главе с пламенным огненноликим Толяном по партийной кличке «Цена вопроса». Рано постаревший, почти до конца испивший горькую чашу величия и власти президент угрюмо наблюдал за теми и другими из окна Центральной клинической больницы. Ни те, ни другие не были милы его истомленному любовью к россиянам сердцу. Молодые не оправдали отеческих надежд, а новые белодомовские и кремлевские поселенцы вообще вызывали изжогу, он сам не вполне понимал, зачем вызывал их из небытия, аки духов тьмы. Подозревал, что все эти старые корешаны по партии только об одном мечтают, как бы поскорее смахнуть его в могилу. Когда видел их подлые ужимки, слушал льстивые речи, наполненные ядом, позвоночником чувствовал, как к его неполным семидесяти годам добавляется еще добрая сотня. Не было, наверное, в России более трагической фигуры, чем он, всенародно избранный, которого уже никто не любил, от которого отвернулись даже забугорные хозяева, предали ближайшие родственники, и что хуже всего, кажется, ни у одного человека он не вызывал больше священного трепета, столь необходимого ему для нормального самочувствия. Тут и подоспел из провинции Виктор Трофимович Серегин, человек необыкновенных, редкостных достоинств. Начать с того, что он не принадлежал ни к тем, ни к другим, не был ни молодым, ни старым, удачно законсервировался в пятидесятилетием возрасте: при этом обладал ярко выраженной славянской наружностью и не имел двойного гражданства. Он как бы излучал приятную старинную добропорядочность, чем живо напоминал президенту бывшего любимого охранника Коржака, к сожалению, оказавшегося неблагодарной сволочью. Но главное, все признаки подобострастия, столь ценимые президентом в приближенных, без коих и человек был для него как бы не совсем человеком, а ближе к скотине, — все эти признаки слились на бледном лике Серегина в печальную маску, выражающую суть всех скорбей. Его круглое рязанское лицо с глубоким, искренним участием словно взывало: как вам не стыдно, господа, обижать верховного владыку! И кроме этой мысли, на нем вообще ничего нельзя было прочитать. Бывало, в минуту особо острого одиночества, президент подзывал его к себе и тихо, по-домашнему спрашивал: «Ну что, Витюша, все неймется этим гнидам?»

И верный слуга, тяжко вздохнув и невыносимо страдая, отвечал в тон: «Ничего, ваше величество, скоро найдется на них укорот. Допрыгаются, падлы».

Хорошо, светло делалось в этот миг на душе у президента, будто испил из глиняной кружки парного молочка…

Серегин принял гостей в загородной резиденции, в Петровско-Разумовском, встретил у ворот, завидя Леву Таракана в сопровождении двух охранников и китайчонка Су, поспешил навстречу — и натурально прослезился. Обнял, прижал к широкой груди, затискал, как девушку, хотя, как доподлинно было известно, не принадлежал к привилегированной касте «голубых». Вечно печальное его лицо вдруг преобразилось неким подобием загробного восторга.

— Ах какая радость, какой сюрприз! — пробормотал растроганно. — Вот уж подарок их величеству. Вот уж будет новость так новость.

Лева с трудом высвободился из мускулистых объятий.

— Разве дядя еще не в курсе?

— Как же, как же, разумеется, не в курсе… Надобно, дорогой Игнат Семенович, угадать момент. Вы же знаете, при его сердечной чувствительности всякое волнение губительно.

Серегин рукавом вытер потоком хлынувшие слезы.

— Ах, Господи, как же чудесно!.. Мы ведь с вами, кажется, имели честь встречаться?

— Имели, — бухнул Лева. — Рядом сидели в Бетховенском зале. Полгода назад.

— Как же, как же… Незабываемая встреча… Да что же мы тут стоим! Прошу, пожалуйста, в дом.

Лева потянул за рукав китайца.

— Позвольте представить, Су Линь. Один из руководителей концерна «Витамин». Можно сказать, мой спаситель.

— Как же, как же, помню… Общались по телефону. — Серегин протянул руку склонившемуся в низком поклоне китайцу. — Я вам так скажу, уважаемый китайский собрат, вы, возможно, даже не представляете, какую услугу оказали России. Ваш подвиг она никогда не забудет. Документы о представлении к ордену уже ушли по инстанции. Компенсацию остальных затрат мы, естественно, обговорим чуть позже… Покорнейше прошу в дом, господа.

…Просидели за ужином около двух часов, промелькнувших, надо сказать, незаметно. Лева ни в чем не выходил за рамки инструкций и с удовольствием ловил на себе лукаво-поощрительный взгляд китайца. В инструкции входили не только темы застольных разговоров, но некоторые отдельные словечки, фразы, жесты, характерные для Зенковича. Лева справлялся легко, не зря же столько репетировали. Его немного беспокоило лишь одно пикантное поручение, но вскоре он убедился, что и с этим справится без затруднений. Дело в том, что Су Линь попросил его непременно очаровать супругу Серегина, а в идеале, если получится, в этот же вечер и оприходовать. Для подспорья Пен заставил его на дорожку выпить сразу две оранжевые таблетки и одну зеленую.

Супругу фаворита звали Элеонора Васильевна, и когда хозяин представил ей гостей, Лева решил, что его карта бита. С укоризной поглядел на китайца: что же ты, дескать, лапшу на уши вешал?

У пышной, задрапированной в черное с блестками платье женщины был такой вид, словно она долго усердно молилась и еще не совсем пришла в себя. И, обликом, и повадкой она один к одному напоминала знаменитую Эллу Панфилову, заступницу всех сирых и убогих, пламенную демократку-антифашистку. На спокойном прекрасном лице отражались только возвышенные чувства. На едва подкрашенных губах мерцала загадочная улыбка доброй христианки. Когда Лева поцеловал ей руку, она застенчиво пролепетала:

— Господь вас уберег, я знаю. Служите ему — он и дальше не оставит своей милостью.

И чтобы такую даму оприходовать в первый же вечер? Какой-то бред собачий. Немного позлорадствовал: выходит, и у китайских мудрецов бывают проколы. Су Линь уверял, что Серегин во всем подчиняется супруге, типичный подкаблучник, но как на женщину на нее давно не реагирует: они поженились еще в Саратове, где оба были комсомольскими секретарями в институте. Элеонора Васильевна, по его словам, стосковалась по мужику до безобразия и замучила уже всю шоферню. Зенковичу, мол, и делать ничего не придется, репутация сексуального гиганта сработает сама по себе. Какое там сработает — это же монашка!

Однако не успели подать первое блюдо, как изумленный Лева почувствовал у себя на щиколотке нежное прикосновение, потом еще одно, более настойчивое. При этом Элеонора Васильевна, сидевшая рядом с мужем, не поднимала глаз и лишь щеки у нее слегка порозовели. Не поверя своим ощущениям, Лева уронил на пол салфетку, нагнулся: о да! никакой ошибки — дама сбросила туфельку и ее крабообразная ступня покоилась на его ноге, наманикюренные пальчики игриво шевелились.

Ужином Серегин угощал необычным: борщ со сметаной на свиных шкварках, пирог-курник, холодец, черная икра в деревянной миске, кислая капуста, селедка, вареная картошка… Из напитков — водка разных сортов, квас, медовуха из царских погребов, сладкая малиновая наливка… Виктор Трофимович так прокомментировал меню:

— У нас все по-простому, без затей, мы же русские люди. Верно, Норочка?

— Когда народ голодует, — печально отозвалась супруга, — грех пировать, как эти… чикагские мальчики.

— Не к ночи будь помянуты, — добавил муж.

Перво-наперво он попросил Су Линя поподробнее рассказать о чудесном избавлении Зенковича из плена. Китаец, лучась улыбками, затараторил, как трещотка, слушать его было одно удовольствие, хотя толком, конечно, никто ничего не понял. Мелькало: выкуп, пять миллионов, десять миллионов, дикари, банда, горы, обвал, двойник, чудо! чудо! добро побеждает зло, лбом о стену — и прочая несуразица. В особенно эффектном месте, когда Лева, якобы совершив отчаянный побег, падал с кручи, биясь нежным телом о гранитные скалы, Элеонора Васильевна так энергично царапнула его ногу, что Таракан чуть не вскрикнул от боли.

— Ужасная переделка, ужасная, — закончил Су Линь, выпучив глаза. — Теперь все снова хорошо. Опять Игнат Семенович с нами, многие ему лета.

Серегин глубокомысленно изрек:

— Никогда бы не поверил, коли бы речь шла о Европе. Но у нас все возможно. Россия-матушка тем и сильна, что умом ее не понять. Кажись, убили, растоптали, а ткни в брюхо, нет, живая, шевелится, хоть завтра в поход. Или я неправ, Норочка?

Элеонора Васильевна, выпив, как заметил Лева, уже несколько рюмок водки, вдруг отозвалась глухим басом:

— Я бы хотела, Виктор, показать дорогому гостю мою оранжерею.

— Что ж, голубушка, и покажи, покажи. Там есть что посмотреть. А мы, пожалуй, с китайским товарищем переберемся в кабинет и обсудим кое-какие дела.

Лева смекнул, что наступил момент истины. Потянулся за пышнотелой дамой, как бычок на веревочке. Огромный дом пугал призрачной тишиной. Они миновали каминный зал, библиотеку, еще две комнаты, предназначенные, видимо, для гостей и уставленные тяжелой старинной мебелью, поднялись на второй этаж и по длинному деревянному переходу добрались до оранжереи. Везде полно света и ни единого человека, как в пустыне. Весь путь проделали молча, будто сговорясь, и только здесь, где благоухало вечное лето, мерцая и поблескивая в тысячах цветов, в ласковом, ослепительно зеленом воздухе, в кадках с самыми невероятными, незнакомыми Леве растениями, он поинтересовался:

— Вы что же, Элеонора Васильевна, вдвоем с мужем живете? И больше никого?

Женщина замкнула дверь на изящный бронзовый засов, обернулась к нему раскрасневшимся до лиловости лицом:

— Зачем же одни… Дети в разъезде, учатся. Мишенька, старший, в Париже, в технологической школе. Манечка с Сережей в Филадельфии. Куксик, это мы так младшего зовем, в Вене, в музыкальном колледже, — удивительно талантливый мальчик. У него огромное будущее, все так говорят…

— А слуги?

— Да у нас их почти и нету. — Элеонора Васильевна очаровательно улыбнулась, — Вот Клавдия, что нам подавала, и еще шестеро. По вечерам они все во флигеле, в дом не ходят. Виктор Трофимович полагает, что это безнравственно.

— Что безнравственно? Ходить в дом?

— Иметь много слуг. Я с ним согласна. Знаете, когда народ в такой беде, в нищете… Не надо выделяться, это не по-христиански… Прошу вас, милый Игнат Семенович, вот сюда, на диванчик. Тут нам будет удобнее.

Сели на диванчик. Лева достал сигареты. Элеонора Васильевна уже не отрывала от него укоризненного, ненасытного взгляда, в значении которого невозможно было ошибиться. Блестки на ее платье потрескивали от внутреннего жара, но Таракан почему-то медлил. Не то чтобы ему не нравилась моложавая, цветущая женщина, да и действие таблеток давно чувствовалось, но сама ситуация была неестественная, сковывала. Хотя одновременно и будоражила. Элеонора Васильевна догадалась о его сомнениях, поторопила:

— Господи, Игнат Семенович, я столько о вас слышала, мечтала… и вот вы здесь. Даже не верится… Послушайте! — Придвинулась, нервно сжала его ладонь и положила себе на грудь. — Слышите?

— Действительно, — Лева солидно покашлял. — Бьется, как будто живое…

В ореховом кабинете, удобно расположившись в черных кожаных креслах, Су Линь и Серегин вели приятную беседу. В камине уютно потрескивали декоративные полешки, и дым от сигар выписывал затейливые фигуры над полированной поверхностью стола. После долгих взаимных уверений в дружбе и приязни разговор плавно перетек в деловое русло, и Виктор Трофимович смущенно признался, что толком не понял, чьи интересы представляет уважаемый гость.

— Разве это так важно? — с лукавой улыбкой отозвался Су Линь.

— В каком-то смысле, да, — Серегин приосанился. — Смутное время, повсеместный раздрай, кругом обман и предательство, иной раз матери родной не доверяешь. Огромные состояния лопаются, как мыльные пузыри. И страдает прежде всего кто? Страдает, уважаемый Су, прежде всего обыкновенный человек, работяга, про которого все давно забыли. Как будто его и не было на Руси… Я к тому веду, что перед тем как заключить какую-либо сделку, хотелось бы знать, кто за ней стоит.

— Племянник. — Китаец скорчил забавную гримасу, но Серегин поморщился и Су Линь мгновенно стал серьезным. — Понимаю ваши опасения, Виктор Трофимович, но вся возможная ответственность ляжет на племянника.

— Племянник ли он? — усмехнулся Серегин, поразив собеседника неожиданной проницательностью.

— Какая разница, Виктор Трофимович? Для нас с вами он племянник и для Хозяина племянник. Кто будет копаться?

— Слабое звено.

— Ничего страшного, — улыбка китайца приобрела лунный оттенок. — Скоро все звенья перепутаются, вы же знаете.

— Перепутаются, возможно… Но в чью пользу?

— В нашу с вами, Виктор Трофимович, в нашу с вами. Если сумеем поладить.

Серегин пытался угадать за блудливыми ужимками гостя его истинные намерения, но это было все равно, что ловить знаменитую кошку в темной комнате. Одно ясно, паршивец прекрасно осведомлен о двух важных вещах: государь плох, а у могущественного фаворита нет за душой и гроша ломаного. Иначе не вел бы себя так нагло и не привел к нему этого… этого… Серегин наконец решился и спросил прямо:

— Хорошо, что вы от меня хотите, уважаемый Су?

Стерев с кирпичного лица все свои улыбки и насторожась, китаец ответил:

— Большие контракты, большие деньги… — загнул по очереди пальцы на короткой ладошке. — Транссиб, внутренний займ, территория в Заполярье. Совсем пустяки, да? Как у вас, русских говорят: всего три раза пернуть… Хи-хи-хи! — рассмеялся меленько, гнусновато. Серегин внутренне охнул, но не подал вида, что испугался.

— Круто берете, товарищ… Штаны бы не порвать.

— Ничего не порвем, ничего, — Су Линь знакомым жестом потер руки. — Не пройдет и полугода, как вы станете миллионером, Виктор Трофимович. Поглядите на медвежатника, как он всех обвел вокруг пальца. А по уму разве вам чета?

Серегин спохватился, что зашел, кажется, слишком далеко в доверительном разговоре с незнакомым, в сущности, человеком нерусского, даже не еврейского происхождения. Уж не гипноз ли? Да нет, не гипноз. Чутье. Родовая купеческая интуиция. Чудесное воскрешение Гени Попрыгунчика — это, безусловно, золотоносная жила. Лишь бы не дать маху. Уж больно хитрая, непроницаемая морда у китаеза. С другой стороны, какой она должна быть? Как у ангела с неба?

— Хозяин протянет еще полгода? — напомнил о себе Су Линь.

— Он-то протянет. Он сколько надо протянет… А племянник?

— Что племянник?

— Он ведь тоже не вечен?

— Конечно не вечен, конечно… Мавр сделает свое дело — и сразу уйдет. Беспокоиться не о чем.

— Беспокоиться всегда есть о чем, — насупился Серегин. — Не для себя стараемся, для отечества.

В эту минуту его озарило, и он, кажется, сообразил, как подцепить на крючок вертоглазого, улыбчивого бандюгу…

3. Чистильщики из преисподней

Генерал Самуилов задумался над списком группы «Варан», сидя за девственно чистым столом. Весь список был у него в голове.

Само возникновение группы, вероятно, следовало рассматривать прежде всего как чудовищную авантюру — прыжок в полную неизвестность. С того момента, как «Варан» начал действовать, отсчет времени пошел в обратную сторону, но не в советские времена, значительно дальше и глубже, легко сметая короткие неустойчивые эпохи человеческой цивилизации. Тяжкое, почти невыносимое для одинокого сердца путешествие, от которого Самуилов уже не единожды зарекался.

Воображаемое скольжение по пластам времени перемежалось долгими остановками, переносило генерала в некую виртуальную реальность, где царил дымящийся хаос первоначального бытия и встречались такие кровожадные монстры, по сравнению с коими все нынешние, потерявшие стыд и совесть повелители судеб казались розовощекими младенцами, не нюхавшими ада. Роковая дорога с ученическим цеплянием за гребни веков приводила не к началу начал, как следовало бы, не в палеолит и мезозой, а таинственным образом погружала в кошмарные миражи человеческого естества, в звериную, первобытную натуру, но именно там, в океане черных, смутных страстей, таилось объяснение всему сущему на земле и всех происходящих на ней бед и катаклизмов.

Возглавил группу полковник Павел Арнольдович Санин, человек строгой аскезы, обладающий кое-какими столь редкостными личностными качествами, которые наводили на мысль о его внеземном происхождении. И впрямь биография полковника, отраженная в документах, изобиловала странными прорехами, занимавшими иногда по нескольку дней, а один раз — растянувшейся на год. Полковника Санина выбрали из десятков претендентов с помощью тщательнейшей компьютерной разработки, а также учитывая свидетельства очевидцев его жизни. Ошиблись или нет — покажет время.

Генерал скрупулезно продумал детали встречи с Саниным (тогда уже резервистом) и все же, что случалось с ним крайне редко, не уложился в заданные параметры.

Первое, что поразило: внешность полковника. По фотографиям и специальной киносъемке генерал обозначил его для себя как давнего знакомца, во всяком случае, думалось, легко бы угадал в толпе, — крепкий сорокатрехлетний мужчина (чемпион Союза по плаванию, снайпер, мастер рукопашного боя) с худым, сужающимся к подбородку лицом, с пепельными волосами, со шрамом на левой стороне лба, с печальным выражением желудевых, как у овчарки, глаз, — но когда увидел его на конспиративной квартире, решил, что произошла какая-то досадная ошибка. В комнату вдвинулся громоздкий, как шкаф, толстяк с умильной рожей чревоугодника. Какая там, к дьяволу, аскеза! Оживший пивной ларек — вот что это было. Самуилова вряд ли можно было чем-нибудь удивить, но тут он на всякий случай уточнил:

— Вы Санин?

— Так точно, товарищ генерал, — бодро отрапортовал полковник.

— Почему в таком виде?

Полковник его понял, благодушно прогудел:

— Жирую, товарищ генерал. Как краб на отмели.

— Меня откуда знаете? Мы встречались?

В желудевых глазах заплясали озорные огоньки — и это было на грани нарушения субординации. Но только на грани.

— У вас же есть мое досье, генерал. Там все сказано.

Самуилов смягчился, сделал приглашающий жест.

— Присаживайтесь, Павел Арнольдович. Побеседуем немного.

После увольнения из Конторы (он служил в дальневосточном филиале) Санин уже полтора года руководил службой безопасности знаменитого банка «Континенталь» и получал там пять тысяч долларов в месяц. Это по налоговой декларации. Сколько на самом деле — известно ему одному. Полковник жил бобылем, развелся четыре года назад, оставив жене двухкомнатную квартиру на Беговой. Детей не имел. Любовниц менял редко. Последние полгода встречался с двадцатидвухлетней Кирой Гремницкой, кассиршей того же банка. Наведывался к ней на Пятницкую раз в неделю, обыкновенно по субботам, после бани, проводил с девушкой два-три часа, но ни разу не остался ночевать. И к себе домой не приводил ни разу. С этим все ясно. Полковник всегда рассматривал общение с женщинами как чисто физиологическую потребность, — в этом, вероятно, причина его незаладившейся семейной жизни. Но почему он так растолстел? Компьютер, руководствуясь новейшими психотестами, выдал характеристику стабильной депрессии, но в таком состоянии люди, как правило, не выглядят жизнерадостными пивными ларьками. Генералу предстояло быстро с этим разобраться. Если Санин выкажет хоть отчасти неадекватную реакцию, придется начинать поиск подходящей кандидатуры заново.

— Вы ведь в курсе, полковник, чем занимаются вверенные мне службы?

— Только в общих чертах.

— И как выглядят эти общие черты?

— Коррупция, экономические преступления. Контора не меняется, ей некуда меняться. Сыск.

— Контора не меняется, — задумчиво повторил генерал. — Поэтому вы нас и покинули так поспешно?

Санин не задал пока ни одного вопроса, что было нормально, но насторожился. В глазах на мгновение остекленела желтизна. Волчья желтизна. «Эх, братец! — подумал генерал, — Ожирение все-таки тебе не на пользу».

— Не знаю, зачем вы меня позвали, Иван Романович, — Санин осторожно выбирал слова. — Вам виднее. Но если хотите поймать на каких-то грешках, напрасно потеряете время. Перед службой я чист. И контору, как вы выразились, не покидал. Это она меня выдавила. Думаю, об этом в досье есть отдельный параграф.

Параграф действительно был и, возможно, они не сидели бы сейчас друг против друга, если бы его не было. Суть в том, что полковник Санин, сделавший в стенах учреждения блестящую карьеру, безупречный контрразведчик, дважды стажировавшийся за океаном и один раз в Европе, награжденный (в мирное время) пятью орденами (в частности, за разработку и выполнение операции «Путина»), пользующийся уважением товарищей, среди которых в прежние годы было немало орлов, не чета нынешним, — так вот, этот человек ни разу толком не объяснил свои внезапные исчезновения. Самое интересное не то, что исчезал, когда хотел и на сколько хотел — бесследно, — а то, что это сходило ему с рук. Правда, Санин «выпадал» со службы все же не совсем наобум, а в те редкие, относительно спокойные промежутки (особисты поймут, о чем речь), когда его присутствие на работе вроде бы не очень требовалось. Присутствия не требовалось, но ведь так не бывает, чтобы сотрудник сидел сегодня в кабинете, уговаривался о каких-то делах на следующие дни, строил планы, а потом, потом вдруг день, два, три, неделю (рекорд — год) не отзывался ни по одному из телефонов. Затем опять появлялся на рабочем месте улыбающийся и бодрый, и вел себя так, словно ничего не случилось. Так не бывает и в принципе быть не может, но с Саниным — бывало. Первое, что приходило в голову, — горькие запойные циклы, чем страдали многие коллеги, но это опять же объяснение для несведущих. Офицеры-алкоголики, принадлежащие к касте неприкасаемых и задетые роковым российским недугом, боролись с ним стоически, бродили по коридорам, похожие на мертвецов, отмякали в туалетах и курилках, но никуда со службы, естественно, не исчезали. Напротив, лезли на глаза начальству, хватались за самые неприятные дела, публично демонстрируя оперативное рвение, не сломленное алкоголем. Те, кто постарше, иногда от сверхнапряжения падали замертво, опрокинутые не пулей, а похмельным инфарктом. И это была достойная смерть, в добрую науку младшему офицерскому составу.

Второе предположение — женщины или игра. Но предаваться этим порокам с такой страстью, чтобы обернуться человеком-невидимкой, а потом — никаких последствий, тоже практически невозможно, если только не допустить покровительства крупного чиновника рангом не ниже министра. Внутренняя жизнь любых спецслужб состоит из множества маленьких и больших тайн, на разгадывание которых у сотрудников уходит масса времени и сил, но предаются они этому занятию с каким-то особым удовольствием, сравнимым с групповым онанизмом.

Восемь лет назад Самуилов тоже заинтересовался феноменом «Крупье» (кодовая кличка Санина) и в охотку провел собственное сверхсекретное расследование. Выводы, к которым пришел, оказались ошеломительными, и он положил «компромат» на Санина в тоненькую папочку заветного архива, где хранилось всего полтора десятка фамилий самых опасных (по его критериям) людей в государстве.

Говорят, сколько веревочке не виться, конец будет, — так вышло и с полковником. Наступила эра предательства, и после мощнейших ударов, нанесенных по конторе при Меченом, асы разведки, матерые рыцари плаща и кинжала посыпались из нее, как горох из прохудившегося мешка: иные сами побежали на хлебные места, других пинками выкинули на пенсию, третьих (тоже немалое число) вколотили по шляпку в паркетные полы учреждения, так что они пикнуть больше не смели. Зацепило и Санина. Новый, назначенный Бакатиным начальник управления заинтересовался неуловимым «элитником» и начал давить на него со всей силой и опытом бывшего партийного работника. Всячески унижал, объявлял нелепые взыскания, демонстративно не замечал и травил. Все управление с любопытством наблюдало за разразившейся баталией, многие даже заключали пари. Те, кто ставил на Санина, ожидали, что наконец объявится его неведомый покровитель и скажет свое веское слово, их оппоненты справедливо полагали, что все прежние покровители давно на помойке. Санин огорчил и тех и других. Он недолго сопротивлялся и подал рапорт об отставке, мотивируя просьбу тривиальным «состоянием здоровья», что в применении к нему звучало по меньшей мере двусмысленно, если учесть, что прошлым летом Санин взял «золотой» приз на внутриведомственном чемпионате по «кун-фу». Рапорт был мгновенно удовлетворен, однако каким-то образом сослуживцам стал известен прощальный разговор между Саниным и прогрессивным начальником управления, после которого последний отбыл на месяц в санаторий «Вороново». Санин якобы зашел в кабинет без доклада и выдал лощеному «американисту» буквально следующее:

— Запомни, курва, не пройдет и года, как будешь в ногах валяться и умолять, чтобы я тебе глаз не выколол.

Привыкший к стерильным подковерным интригам, бывший партиец нашел в себе мужество вякнуть:

— Как вы смеете, полковник!

Санин обогнул стол и что-то нашептал ему в ухо, чего не записало подслушивающее устройство. Но, вероятно, что-то крайне неприятное, раз тот почувствовал необходимость в экстренном лечении. Дело еще в том, что начальник управления, тертый номенклатурный калач, прежде чем расставить на кого-то силки, внимательно изучал объект и про Санина знал, что тот не бросает слов на ветер.

— Грешки мне ваши ни к чему, — улыбнулся полковнику Самуилов, — хотя я не думаю, что вы ушли из конторы, погнавшись за длинным рублем.

На улыбку Санин ответил улыбкой.

— Но именно так и было, Иван Романович. Человек слаб, увы!

Самуилов никак не решался переступить опасную черту, за которой им обоим обратного хода не будет. Кстати припомнил, как сложилась судьба Санинского гонителя. Через некоторое время новые хозяева сковырнули его самого из органов за ненадобностью (слишком засветился), пристроили сопредседателем в богатое общественное движение «За экономическую волю», то есть за былые заслуги не оставили попечением, но радовался сиятельный перевертыш недолго. Вдруг, как гром среди ясного неба, прокуратура завела уголовное дело, взяла с бедолаги подписку о невыезде, и он с превеликим трудом вырвался за пределы рыночной России, и теперь метался по заграницам, оседая то в Вене, то в Париже, нигде не находя надежного приюта. За злоупотребление служебным положением, взятки и растрату казенных средств над ним повисла резиновая статья — от десяти лет до высшей меры. Самуилов не сомневался, что полковник приложил к этому руку, используя сохранившиеся связи, подкинул в нужный момент и в нужное место горяченький матерьялец. Сдержал слово, хотя не совсем так, как обещал.

Полковник Санин ни единым движением не нарушал затянувшуюся паузу, желудевые глаза сияли таким простодушием, что Самуилов порадовался за него.

— Скажи, Павел Арнольдович, — со вздохом начал Самуилов. — Не надоело тебе ваньку валять?

— Не понимаю? — вскинулся полковник, послав чуть вперед могучее тело.

— Хорошо, хорошо, не понимаете и не надо, — Самуилов с повторным вздохом достал из кейса бумаги, разложил перед ним. — Полюбопытствуйте, Павел Арнольдович… Вот, поглядите, убийство банкира Моргулиса… А вот покушение на губернатора Треплева… А это — пожар на Грозненском трубопроводе… А это — авария на Симферопольском шоссе, видите, семь трупаков и среди них не кто иной, как сам Стефан Давыдович Переяславцев… Там еще много такого, почитайте, забавные все истории.

Полковник дисциплинированно, но мельком просмотрел бумаги, поднял на собеседника просветленный взгляд:

— Действительно интересно… Столько невинных жертв — и сплошь загадки. Сплошь висяки. Прежде такого не бывало. Но ведь время лихое, Иван Романович, нехорошее время. Для криминала раздолье. Как говорится, кому война, а кому — мать родна.

Не обратив внимания на издевку, Самуилов продемонстрировал еще один отксеренный документ.

— А это, дорогой полковник, график ваших таинственных несанкционированных отлучек. Поразительные совпадения, не правда ли? Тютелька-в-тютельку. Даже не верится, что можно так наследить.

Санин ознакомился с графиком, где скрупулезно были зафиксированы не только дни, но и часы его исчезновений. Его лицо ничуть не изменилось, но словно самую малость подсохло.

— Кажется, пугать изволите, Иван Романович? Но это же глупо, бесперспективно.

— Не совсем так, — генерал в третий раз вздохнул, отчего могло сложиться впечатление, что он перемогает почечную колику, — Насчет перспективности не совсем так. Да вы сами понимаете. Отыскать свидетелей вашего пребывания в тех местах — плевое дело. А дальше только потянуть… Но это так, к слову. Не берите в голову.

Санин откинулся на стуле, достал сигареты и, дождавшись кивка генерала, закурил. Новость для Самуилова: в досье не было ни строчки о том, что полковник курит.

— Поверьте, Иван Романович, — Санин заговорил задушевно, как говорят поздним вечером с любимой женой. — Я пришел только потому, что позвали вы. Ни с одним другим человеком из конторы не стал бы встречаться. У меня с ней счеты сведены. На эти филькины грамоты, — ткнул пальцем в бумаги, которые генерал тут же заботливо убрал в кейс, — мне, конечно, наплевать, но вы меня разочаровали. Не так я про вас думал.

Самуилов услышал то, что хотел услышать, и ему полегчало. В Санине он не ошибся, детали — ерунда.

— Зачем себя обманываете, Павел Арнольдович? С конторой не расстаются. У таких, как мы, она в крови. Хотите со мной поработать? Да что я спрашиваю. Иначе мы и впрямь не сидели бы здесь. Верно?

— После этого, — полковник показал на кейс, — вряд ли мы сможем сотрудничать. Не выношу, когда пугают. Натура не позволяет. Уж извините, генерал.

— Считаете, если бы я это утаил, — он положил руку на кейс, — было бы честнее?

— Пожалуй, нет, — Санин задумался на мгновение. — Но…

— Все документы в единственном экземпляре и хранятся у меня, — скромно поделился генерал. — Про них никто не знает. Ни одна Чебурашка.

— Приятно слышать. А вам-то они зачем?

— Поверьте, не для того, чтобы держать вас на поводке. Чистое любопытство. Игра ума на досуге. Давайте забудем.

Санин засмеялся, приоткрыв чистейшие, без единого изъяна белоснежные зубы. Вот оно как бывает в сорок три года.

— Вернее всего пристукнуть вас, генерал, в темном уголке.

— При иных обстоятельствах, разумеется, — совершенно серьезно согласился Самуилов, — Но не сегодня и не завтра… Кстати, почему вы курите?

Санин не удивился неожиданному переходу.

— Я и жру, как боров. И винцо попиваю. Под банкирами вы не ходили, Иван Романович. А то бы не спрашивали.

— Так в чем же дело?.. — Самуилов легко, изящно для своих семидесяти с лишним лет поднялся и пошел к стенному морозильнику…

Первая пробная акция «Варана» — устранение банды Саввы-Любимчика из города С. Среди десятков оборзевших подмосковных паханков Любимчик выделялся наглостью. На отвоеванной территории зацепить его было практически невозможно. Он пророс корнями в местные органы власти, а его правая рука Кеша-Стрелок был депутатом Государственной Думы. Про милицию и прокуратуру говорить нечего, с его руки кормились. Ситуация для нынешнего времени типичная и поучительная. Выходец из школьных учителей, философ и балагур, Любимчик был справедливым бандитом, город его боготворил. Обиженные люди искали у него защиты, как прежде в партийных комитетах, и если не слишком зарывались, то почти всегда находили. Год назад, мобилизовав местный ОМОН, он нанес сокрушительное поражение доселе процветавшим в городе кавказцам. Вечером жители расходились по домам под привычные, веселые, гортанные крики свободолюбивых абреков, готовившихся к ночному отдыху, а утром, выглянув в окна, увидели улицы, побуревшие от свежей крови. После этого подвига Савва-Любимчик стал для горожан кем-то вроде Козьмы Минина для москвичей 1612 года. В своих страстных обличительных выступлениях по телевидению Любимчик обрушивал громы и молнии на головы ублюдков, разворовавших страну, и вслед за президентом не уставал повторять, что никто не поможет ограбленным россиянам, кроме них самих. Ему верили, потому что больше некому было верить.

Основной доход Любимчик получал от наркоты и продажи девок. Девок в основном рассылали по московским борделям, наркотой снабжали регионы: несмотря на «ночь длинных ножей», Любимчик ухитрился сохранить прочные коммерческие связи с азиатскими и кавказскими поставщиками «дури», что свидетельствовало о его необыкновенной изворотливости и таланте бизнесмена. В сущности, Савва-Любимчик соответствовал всем среднестатистическим параметрам на карте российской преступности: не слишком видная фигура, но и не щуренок под корягой, — поэтому именно его Самуилов выбрал для, можно сказать, репетиционной операции.

В группе «Варан» к этому времени насчитывалось десять бойцов, их отбирал лично Санин и подчинялись они только ему, и знали только его, как и Санин, в свою очередь, по условиям приватного соглашения, имел выход исключительно на генерала и ни на кого больше. Десять — число смешное, незначительное, хотя и с нулем, но, возможно, к концу тысячелетия не было в Москве армии сокрушительнее, чем эта. Самуилову пришлось верить полковнику на слово, потому что ни на кого из новобранцев тот не дал сведений, что тоже входило в договоренность. Да и какие это могли быть сведения? Как понял генерал, десятеро бойцов группы «Варан», составившие ее первоначальное ядро, представляли собой сугубо фантомное образование: даже их вымышленные фамилии, имена, биографии, послужные списки не были занесены ни в одну конторскую книгу, не числились в реестрах никакого официального учреждения. В живой природе они как бы не существовали — идеальные заготовки для неопознанных трупов. Однако Самуилов был одним из немногих, кто знал истинную цену людям, обладающим особыми качествами, обученным для действий в исключительных, сверхэкстремальных обстоятельствах. Не дьяволы, но близко к тому. Про них лучше не думать на ночь глядя. Где Санин раскопал сразу десятерых — тоже непростой вопрос. Для проживания, отдыха и тренировок «списанных» элитников Самуилов выделил загородный особняк на Ярославском шоссе, в двадцати километрах от Москвы, и это все, что он мог для них сделать. Но большего и не требовалось.

Самуилов болезненно ощущал, что в истории с созданием «Варана» много нелепого романтизма, поспешности, мальчишества, неуклюжего задора, против чего восставал весь его профессионализм да и просто наращенная десятилетиями интеллектуальная осторожность, но иного выхода не видел. Разверзшаяся на территории России криминальная бездна требовала адекватного неординарного реагирования, высочайшие ставки соответствовали безумным игровым рискам. За годы службы, пока поднимался к своему нынешнему положению, он, разумеется, привык балансировать на грани фола, нарушать все мыслимые и немыслимые правовые барьеры, но впервые по доброй воле перешел грань, где над ним уже не осталось никаких законов, кроме хрупкого морального чувства. В нравственном смысле группа «Варан» явилась его могильщиком в той самой мере, в какой он был ее создателем.

Получив приказ, Санин поехал в город С. Сперва один провел трехдневную рекогносцировку, затем вернулся за бойцами, но забрал не всех, а только четверых. С генералом после свидания на конспиративной квартире больше не встречался (тоже условие контракта), только доложил по кодовой связи: в субботу, 21-го. Полная дезинфекция.

…В этот день Савва-Любимчик забронировал фешенебельный ночной клуб «Манхеттен-прим», чтобы отпраздновать важное событие: возвращение из Штатов депутата Кеши-Стрелка, который привез хорошие новости. На встречах с тамошними побратимами (на Брайтон-Бич и в Майами) он заключил целый ряд взаимовыгодных сделок по обмену отечественного сырого опиума на высококачественный, экологически чистый героин (транзит через Прибалтику и Канаду). С живым товаром дело обстояло хуже, девушек приходилось транспортировать в Америку через Ближний Восток, Турцию, и по дороге они теряли товарный вид. Но и в этом направлении разрабатывались перспективные варианты.

Кеша-Стрелок вернулся из делового турне загорелый и важный, чествование в «Манхетгене» принимал как заслуженную дань своим коммерческим талантам. Он был неглупым человеком, но сверх меры занудным, оттягиваться с ним никто не любил. Занудным он был оттого, что не переставал удивляться счастливому развороту судьбы и, заложив за воротник, с каждым встречным-поперечным спешил поделиться своим изумлением. Кто плохо слушал, не выказывая ответной радости, тот автоматически становился Кешиным врагом, а это было уже опасно. Кеша получил свою кликуху не за то, что метко стрелял, а потому, что по старой блатной привычке всегда носил в рукаве безопасное лезвие, и при необходимости оно мгновенно прыгало ему между пальцев, и Кеша не задумываясь пускал его в ход, выстреливая по глазам обидчику. Но действительно, ему было чем гордиться. Кем он был и кем стал! До рыночного рая обыкновенный хулиган, ворюга, мелкий фарцовщик, чуть позже — сутенер, сделавший пару недолгих ходок на севера, зато нынче, освобожденный от опеки закона — он кто? А вот извольте, — народный избранник, акционер, богач и, главное, правая рука Саввы-Любимчика, авторитета и гения, сумевшего поставить на колени целый город. Эх, мать честна, не дожили старики, то-то порадовались бы за сыночка!

На праздник Кеша-Стрелок для понта привел с собой негритянку, которую якобы привез из самого Майями. Пышнотелая, шоколадная красотка произвела фурор, по-русски не понимала ни бельмеса, но утробными смешками, зазывными телодвижениями и белозубыми улыбками давала понять всей пирующей братве, что никого из них при случае не обнесет. Однако первый на нее положил глаз Савва-Любимчик, на такой результат Стрелок, кстати, и рассчитывал. Он хотел порадовать друга иноземным подарком и проделал это деликатно и тонко. Увидя депутата под руку с черной заморской кралей, Любимчик сразу встал в стойку, напружинился и сунул в пасть золоченую гаванскую сигару.

— Неужто, Кеша, она впрямь из Штатов? — полюбопытствовал учтиво.

— В натуре, босс, — гордо ответил Стрелок. — Положено по сто килограмм на рыло провозить через таможню. В делегации народец разношерстный, кто мебель тащит, кто всякое барахло, кто технику, а я вот, видишь, черножопую принцессу. Нравится, а?

— Не то слово, — признался Любимчик, который вообще с пацанами держался просто и открыто. — Аж в брюхе сперло. Прививки ей сделал?

— А как же! Все по науке. И на спидуху и на триппер проверенная. Не сомневайся. Чистенькая, как черный тюльпан.

— Ну а насчет… как она? Пробу снял?

— Еще в самолете… Баба — блеск! В сортире ее пристроил, чуть толчок не сломали, так завелась. Для них же, для черножопых, это дело, как для нас, допустим, водка. Если денек не потрахается, может помереть. Не вру, босс. Мне один америкашка объяснил.

Стрелок с нежностью погладил негритянку по колену, отчего с девушкой приключилась эротическая конвульсия, и она чуть не посшибала посуду со стола.

Напротив сидел редактор независимой городской газеты «Славянский выбор» Жора Турчак и жадно прислушивался к разговору. Турчак входил в группировку Любимчика на правах обслуживающего персонала, обходился недешево, но жалование окупал с лихвой. В частности, во время предвыборной компании, когда Кешу-Стрелка вели в Думу, оказал неоценимые услуги. Котелок у него варил не хуже, чем у столичных имиджмейкеров. По уровню интеллекта его можно было сравнить если не с самим Жекой Киселем, то уж со Сванидзой точно. Единственное, в чем он, пожалуй, уступал московским коллегам, так это в лютой ненависти к россиянскому быдлу. Но это уж как талант, или есть или нет. Для предвыборного марафона

Турчак выродил гениальный лозунг: «Не хочешь подохнуть — голосуй желудком!» На красочных плакатах под портретом упитанного, с авоськами продуктов в руках Кеши-Стрелка эти слова оказывали гипнотическое воздействие. День выборов стал для Турчака днем незабываемого торжества. Городские пенсионеры и безработные среднего возраста проголосовали за Стрелка единогласно. Паралитиков и умирающих хлопцы Любимчика бережно грузили на носилки, совали в зубы пирожок с капустой (специальная спонсорская выпечка) и, плачущих от счастья, подвозили к урнам. Трогательную картинку потом несколько дней крутили по центральному телевидению, сопровождая комментариями, смысл которых сводился к тому, что прозревший российский народ никому не удастся загнать обратно в коммунистическое стойло.

Для молодежи устроили несколько пышных хит-парадов со стриптизом и с бесплатной раздачей презервативов, а прямо возле кабинки для голосования каждому вручали сувенирный пакетик с фирменными прокладками и жвачкой «Стиморол». Тех, кто по неизвестным причинам уклонялся от свободного волеизъявления, пацаны Любимчика публично избивали до полусмерти, что тоже являлось сильным пропагандистским аргументом.

Однако триумфальные выборы произвели в сознании Жоры Турчака какие-то необратимые изменения. Он решил, что незаменим, и начал то и дело залупаться. Так случилось и на праздничном ужине. Худенький, субтильный, похожий на чахоточного в последней стадии, редактор Турчак вдруг пропищал через стол:

— Господин Савва, мне нельзя будет попробовать разок после вас?

Любимчик сперва не понял:

— О чем ты, душа моя?

Очи редактора под затененными стеклами квадратных очков отчаянно сверкнули.

— С мадам Зу-Зу немножко побаловаться.

Любимчик сморщился, процедил сквозь зубы: — Опять нажрался, скотина! — и махнул телохранителям. Двое громил подняли редактора вместе со стулом, торжественно пронесли через зал и фойе и, раскачав, выкинули на улицу.

Задержались в фойе, чтобы покурить, и обратили внимание, что куда-то подевался охранник, выставленный у гардероба. Поделились соображениями.

— Шурик, поганка, опять ширяться пошел, — сказал один.

Второй ответил:

— Ничего, Савва пронюхает, ширнет ему от уха до уха.

Посмеялись. Тут к ним приблизился мужичок бомжового вида, с испуганным лицом. Неизвестно откуда взялся такой в престижном заведении.

— Не угостите сигареткой, ребятки? — проблеял жалобно.

От такой наглости громилы враз завелись.

— Ты что, придурок, жить устал?

В ту же секунду мужичок выпростал руку из рукава пиджака, в ней у него был зажат маленький, похожий на игрушечный, какие продают в «Детском мире», пистолетик. Пистолетик негромко пукнул два раза, и у громил на переносице образовалось по одинаковой крохотной дырочке. Они так и умерли, не успев докурить и не осознав, что случилось. Мужичок не дал им упасть, подхватил по одному в каждую руку и с неожиданной легкостью рывком перевалил через гардеробную стойку.

За пировальным столом разместились двенадцать человек, вся верхушка банды Любимчика, среди них была только одна женщина, Светка Преснякова, по кличке «Кузнечик», девушка фигуристая, с нежным, продолговатым лицом смуглого ассирийского типа, на котором сумрачно мерцали темные, глубокие глаза. Никому из сидевших за столом людей, битых-перебитых, катаных-перекатанных, она не уступала ни в удали, ни в уме, а по некоторым качествам многих превосходила. К примеру, это она придумала чрезвычайно продуктивный способ психологического дознания, ею же названный «игрой в камушки». Несговорчивого клиента раздевали догола, подвешивали вниз головой к железной балке, и Светка, взволнованная и одухотворенная, острым перышком искусно щекотала ему гениталии. Рядом стоял кто-нибудь из помощников в кожаном переднике и в кожаных рукавицах и сумрачно бормотал:

— Ну хватит, Светик, видишь, мальчик не понимает по-хорошему. Дай я их оторву!

Редко кто выдерживал психологическую пытку дольше пяти минут, обязательно раскалывался, подписывал какие хочешь бумаги и, если оставался в живых, в дальнейшем становился преданным Светкиным рабом. И все же в теплом, дружеском застолье она выглядела немного чужой. Сидела, глотая рюмку за рюмкой неразбавленную водку, погруженная в какие-то потаенные, поэтические раздумья. За ней никто не ухаживал — партнера для любви она всегда выбирала сама, а нарываться на ее ядовитый язычок никому не хотелось. Говорили, что батяня ее — крупная шишка в правительстве, но Светка порвала с ним всякие отношения по политическим мотивам, отказавшись от миллионного наследства. Гордая амазонка ничуть не скрывала, что ей скучно, после каждой рюмки широко зевала и на распоясавшуюся Зу-Зу смотрела с таким презрением, что, казалось, вот-вот испепелит черным огнем ассирийских глаз. Негритянка перестала вертеться и, смущенно улыбаясь, потянулась чокнуться с красивой угрюмой российской дамой, видно, угадав женским чутьем, что, не завоевав ее благосклонность, рискует сгинуть в северных широтах безвозвратно. Светка на заискивающий жест не ответила, брезгливо отвернулась, пробормотав себе под нос:

— Черная обезьяна, а туда же… лезет в дамки.

За столом на миг воцарилась гробовая тишина, пацаны, конечно, догадались, что вскоре последует за столь открыто выказанным гневом Кузнечика. За негритянку заступился Савва-Любимчик — он просто не мог промолчать, потому что именно такими маленькими дерзостями, оставленными без внимания, иногда подрывается самый прочный авторитет.

— Светланочка, — спросил озадаченно, — тебе что-то не нравится, солнышко?

Светкины смуглые щеки забронзовели, она выдержала взгляд авторитета.

— Что же тут может нравиться, Саввушка?

— Да что такое?

— Стыдно, Саввушка, перед ребятами. Как будто черную б… никогда не видел. Аж сопельки потекли. Высморкайся, родной.

На прямое оскорбление Любимчику было проще ответить, чем на замаскированную издевку.

— Ты немного перепила, Светик, — сказал он мягко. — Ступай-ка домой баиньки.

— Из-за этой твари меня гонишь? — деланно удивилась Кузнечик.

— Не только, солнышко. Ты вообще последнее время стала какая-то нервная, несдержанная. Может, тебе поехать отдохнуть? Может, папочку навестить?

Света молча встала из-за стола — длинноногая, гибкая, мечта фраера — и, ни на кого не глядя, не прощаясь, поплыла к выходу.

Как раз в эту минуту в зал вошли трое официантов, она с ними почти столкнулась. Все трое незнакомые, — не те, которые обслуживали весь вечер. Света встретилась глазами с одним из них, мужчиной лет сорока, у которого из-под белой сорочки с бабочкой выпирала мощная шея, обожглась желудевым блеском и сразу смекнула, что к чему. Но сделать ничего не успела. Официант приложил палец к губам и глазами указал на дверь: мол, вали отсюда! Она поняла, что если позволит себе хоть одно лишнее движение, не проживет и минуты. С людьми, у которых такие глаза, не вступают в пререкания, им подчиняются беспрекословно. Света Кузнечик обладала безупречной интуицией, потому послушно скользнула к двери, не оглянувшись на пирующих братков.

В коридоре ее встретил сухощавый мужчина, бомж с виду, в каком-то нелепом длиннополом пиджаке серого цвета. Взял за руку, отвел в закуток под лестницей и усадил на стул. Света прикинула, не пора ли взбрыкнуть, — и решила: нет, не пора. У бомжа клешня была железная, и в чертах худого лица светилась мировая скорбь.

— Посиди здесь тихо, — сказал он.

— И что дальше?

— Через десять минут пойдешь, куда хочешь. Но не раньше. Кто будет о чем спрашивать, скажешь: привет от Сики из Дзержинского.

— Так вы, значит, от Сики? — уточнила Света. Сику Демидова по кличке «Крюшон» она, разумеется, хорошо знала. Он распоряжался на территории, куда, кроме Дзержинского, входило еще несколько районных городков, но в С. никогда не лез, у них с Любимчиком до двухтысячного года был заключен пакт о ненападении. Скреплен водкой и кровью — все, как положено. С какой стати он взбеленился? Но тут же Света вспомнила, Сика псих, отморозок, он мог что угодно учудить. Он и раньше намекал, что неплохо бы объединиться и подмять под себя всю область, но Любимчик ценил Сику невысоко, отшучивался: психи шуток не прощают. Да, подумала Света, все это похоже на правду, если бы не тот, с желудевыми глазами, который сам по себе крупнее Сики и Любимчика вместе взятых. Кузнечик была женщиной до мозга костей, она не могла ошибиться. Этот, желудевоглазый, был вообще из другой карточной колоды.

— Десять минут, — повторил бомж, не ответив на ее вопрос. — Высунешься раньше, нос отрежу.

— Покурить хоть можно?

— Кури, пожалуйста, — улыбнулся мужчина и исчез.

В пировальном зале происходило следующее. Официанты быстро заняли исходные позиции в разных углах, достали из-под черных форменных курток короткоствольные автоматы типа «Гюрза» и, не мешкая, открыли прицельный огонь. Только трое личных охранников Любимчика, сидевших за отдельным столом, успели хоть как-то отреагировать, закопошились, их первыми и срезало. Следом посыпались все одиннадцать удальцов, — краса и гордость городской братвы, можно сказать, сливки общества. Кто уткнулся носом в недоеденное блюдо, иных пуля опрокинула на ковер: официанты были такими умельцами, палили так точно, что кроме негромкой автоматной трескотни во время короткого побоища в зале не раздалось ни единого вскрика, стона или упрека. Легко отделались пацаны, ушли на тот свет без мук и обид.

Только Савва-Любимчик, еще живой, прижимал руку к груди и с изумлением наблюдал, как сквозь пальцы капает на белоснежную скатерть яркая кровь. Санин подошел к нему, счел необходимым объяснить:

— Ты ни при чем, старина. Профилактическая чистка, — и добил выстрелом в сердце.

Он остался совершенно равнодушен к такому большому количеству мгновенных смертей. Ненависть к подонкам, возомнившим себя хозяевами страны, была столь глубока, что он не воспринимал их мыслящими существами, рожденными, как и он сам, от матери: истребляя их он испытывал те же чувства, как если бы морил крыс.

Санин допускал, что, возможно, это симптомы какой-то душевной болезни, но она поселилась в нем так давно, что он успел к ней привыкнуть, как инвалид привыкает к своей хромоте.

Негритянка Зу-Зу, невредимая, окостеневшая от ужаса, никак не могла оторвать глаз от мертвой руки Кеши-Стрелка, в которой была зажата вилка с нанизанным на нее кусочком красной рыбы. Говорили ей, не ходи в Россию, там страшнее, чем в Африке, не поверила — и вот… Наконец она сползла со стула, упала на колени и с мольбой подняла руки к красивому мужчине, похожему на смерть, угадав в нем старшего. Санин ее приободрил:

— Не бойся, не тронут. Мой тебе совет, не якшайся со всяким сбродом.

— Спасибо, — пролепетала Зу-Зу без малейшего акцента, но бедный Кеша уже не мог порадоваться ее фонетическому прорыву.

4. Красивая жизнь

В один из вечеров Леву Таракана повезли на какой-то сабантуй в «Президент-отеле», где ему предстояло выступить с небольшим спичем. Инструктировать его приехал сам Догмат Юрьевич Сусайло, психиатр с отвисшей нижней губой, и еще некий бойкий референт из правительственных кругов, чью фамилию Лева не запомнил, как ни старался. Что-то очень хитрое, вроде Крищибженского. Леве объяснили, что сходняк очень важный, соберется весь политический истеблишмент, и он, Лева, то есть Игнат Семенович Зенкович, должен показаться во всей своей прежней красе. Для него это будут как новые крестины. Выступление Догмат Юрьевич передал ему в готовом виде — три странички машинописного текста — и велел не отступать от шпаргалки ни на букву; а главное — предельная осмотрительность на ужине, который последует за официальной частью. Ничего лишнего, ни словечка, ни жеста. Темы для разговора в застолье только три — погода, бабы и спорт. И еще надо быть готовым к тому, что на тусовку заглянет кто-нибудь из семьи Самого, и если это произойдет, никакой паники, никаких резких движений, рядом с ним будет вот этот референт с дикой фамилией и еще более дикой внешностью и Галочка, которая, как известно, всегда в нужный момент найдет нужное словцо, чтобы разрядить обстановку, за что ей, в частности, платят непомерные деньги, о каких только может мечтать девица ее положения.

— Ну вы уж и скажете, — вспыхнула Галочка, присутствующая на инструктаже. — Я свое жалование честно отрабатываю, в отличие от некоторых.

Леву удивили чересчур подробные наставления психиатра, он не видел никаких оснований для беспокойства. Помогли пилюли Пена или еще что, но он давно чувствовал себя перевоплощенным, и о том, что он Лева Таракан, а прежде, в иной жизни был Львом Ивановичем Бирюковым вспоминал лишь украдкой в те редкие ночные часы, когда луна светила в окно и рядом посапывала Галочка, изредка содрогаясь в оргастических сновидениях.

Поехали в седьмом часу на Левиной машине «Шевроле-110» сиреневого цвета: Лева сам за баранкой, рядом Галочка, в вызывающем макияже, с огромными, как голубые плошки, глазами; на заднем сиденье Пен-Муму, неразлучное привидение, пыхтящее сигарой, как насосом; следом, как положено, джип с охраной. Лева чувствовал себя барином, предвкушая бесконечные ночные удовольствия: обильный стол, рулетка, картины, музыка, хоровод прекрасных одалисок. Удручала необходимость вести многозначительные беседы с незнакомыми людьми, но и к этому он постепенно привык, не тяготился, как в первые дни. Скоро уразумел, что все, с кем он встречался по указке китайца Су или еще кого-нибудь из «Витамина», ожидали от него покровительства, искали в нем корысти, и наступил момент, когда он перестал смущаться, напротив, остро ощутил вкус тайной власти над просителями.

Мысль-заноза о том, что весь этот праздник, закрутившийся не по его воле, скоро так или иначе оборвется и, вероятно, самым роковым для него образом мешала полному счастью, но что значит это «скоро»?.. Еще будучи бомжом Лева понял, какая забавная штука время, и как ошибается большинство людей, полагая, что оно куда-то движется, назад или вперед. На самом деле время статично, как и пространство, зато сам человек в течение отпущенного ему земного срока совершает хаотическое коловращение, подобно тому, как вращающаяся Земля кружится вокруг Солнца. Но в отличие от Земли, человек волен при желании вступить со временем в доверительные, почти интимные отношения, сжимать и растягивать его до бесконечности. Понятие «скоро» для одного — доля секунды, для другого — века, и поэт, сказавший однажды: «Остановись, мгновенье» — в детском восторге напророчил будущее всего человечества, хотя впоследствии его неправильно истолковали.

Скоро — это нестрашно. Ужасно, когда — навсегда.

Лева отлично выступил на тусовке, сорвав, как обычно, бурю аплодисментов, а поскольку слово ему дали сразу после знаменитого оратора, председателя самой скандальной фракции в Думе, это было особенно приятно. Скорее всего он выиграл на контрасте. Председатель балаганил в своей обычной манере легкого умопомешательства, громил коммуно-фашистов, обещал, когда станет президентом, дать каждой бабе по мужику, а кому не достанется, с той переспать лично, хулиганил, грозил покровителю России большому Биллу, но аудитория приняла клоунаду прохладно: солидные люди собрались вместе не для того, чтобы слушать навязшую в зубах политическую трескотню. В воздухе пахло грозой, с неизбежностью цунами подступала опасность нового передела награбленного, и на многих лицах читалась суровая озабоченность. Никто не хотел делиться, хотя понимал, что придется, каждый надеялся, что пронесет. На этом фоне проникновенная речь Гени Попрыгунчика, любимого племяша Самого, пролилась бальзамом на усталые настороженные души. Игнат Семенович с милой хрипотцой хронической простуды (следок кавказского плена) говорил о всеобщем согласии, о том, что все люди, в сущности, братья, и под этим прекрасным небом в конце концов всем хватит места, чтобы разбить свой цветущий сад. Дамы в зале плакали, мужчины кричали: «Браво, Зенкович!» Оскорбленный председатель фракции не остался на ужин и увел своих единомышленников в соседний ночной клуб «Парижские забавы», пользующийся дурной славой, ибо там собирались исключительно гетеросексуальные отщепенцы.

За ужином Галочка призналась:

— О-о, мой Цицерон, я восхищена. Ты был великолепен.

Окуная желтоватого моллюска в уксус, Лева смущенно пробормотал:

— Ну что ты, Галина. Это же не мой текст, я только озвучил.

Но ему польстил ее комплимент, и так же приятно было видеть за соседними столиками множество знаменитостей, прославленных банкиров, правительственных чиновников, артистов, правозащитников, — и особенно трогало то, с какой предупредительностью все они ловили его взгляд и поспешно поднимали бокалы, приветствуя его. Понятно, не его они ублажали, не его внимание ценили, а кланялись тому свирепому, непредсказуемому человеку, который стоял за его столиком незримой тенью, но это мало что меняло. Гене Попрыгунчику было все равно, искренне ли ему радуются, от сердца ли идут слова любви, — какая разница. Эмоции, тонкие оттенки чувств, сложные полутона, скрытая ненависть — это все мишура, не стоит обращать внимания, имеют значение лишь вещи, которые можно потрогать: деньги, женская атласная кожа, зеленое сукно игрального стола, — а этого всего ему доставалось в избытке, для того, чтобы не ощущать себя чужаком на пьянящем пиру жизни. Отнюдь не чужаком. Победителем.

На вечере не случилось никаких инцидентов, напрасно тревожился многомудрый Догмат Юрьевич. Правда, еще в конференц-зале, когда Зенкович триумфально сошел с трибуны, к нему подкатился лупоглазый белобрысый господин, представившийся каким-то губернатором, и внаглую, тесня пузом, начал умолять чуть ли не об аудиенции с Самим; но провинциального хама тут же перенял на себя референт с дикой фамилией, увел в сторонку и долго что-то ему втолковывал, уцепив за плечо. Лева не позавидовал незадачливому губернатору, врагу лютому он не пожелал бы иметь дело с этим Крищибженским, от которого за версту несло чертовщиной. Краем уха услышал истерическое восклицание референта: «Как вы смеете, сударь! Вся страна молится за больного президента, а вы со своими пустяками!..» После этого потерял обоих из виду.

Второй эпизод его взволновал. К ним за столик, испрося разрешения, подсела молодая дама русалочьего обличья, в ослепительном наряде: короткое белоснежное платье-туника с вырезом на спине до самых ягодиц. Ягодицы Лева приметил позже, когда дама уходила, а сперва плотоядно уставился на тугие, золотистые, не скованные лифчиком груди, призывно колыхавшиеся при малейшем движении. Чудовищным усилием Лева удержался от соблазна немедленно облапить красотку.

Дама оказалась корреспондентом американской телекорпорации Си-Би-Эн, звали ее Элен Драйвер. Во все время разговора, а беседа у них затянулась, Лева читал в светлых, русалочьих глазах откровенный вызов: что же ты медлишь, дружок? тебе же хочется? так возьми меня прямо здесь!

По-русски дама изъяснялась отменно, лишь изысканно шепелявила, может быть, подражая модным российским шоуменам. Чарующе улыбаясь, она поведала, что их канал давно мечтает взять интервью у молодого, перспективного и, без сомнения, самого романтического российского политика. В Штатах Игната Семеновича любят и ценят не меньше, чем в Москве, а после кавказского плена и чудесного спасения он вообще стал для рядового американца символом российского мужества и отваги. Элен Драйвер откровенно призналась, что, если Лева согласится дать ей интервью, она наверняка отхватит за него Пулитцеровскую премию. Неужто он не хочет, чтобы она прославилась?

Лева отшучивался, подливал даме вина, угощал моллюсками и икрой, все больше возбуждаясь, что очень не нравилось Галочке Петровой. Она ерзала на стуле, гримасничала и даже позволила себе вставить в разговор пару ядовитых реплик, что было вовсе на нее не похоже. Американка отвечала знаменитой голливудской улыбкой, будто не замечая подковырок. Наконец, красная от возмущения, Галочка объявила, что ей пора в дамскую комнату, и Лева с Элен Драйвер остались одни, но это, разумеется, была только видимость. У Зенковича в отворот пиджака был вшит портативный передатчик класса «Сигма-М», каждое его слово, как и слова тех, кто с ним общался, аккуратно записывались на магнитную ленту. Вдобавок Пен-Муму, сидевший в дальнем конце зала, за столом, предназначенном для сопровождающих лиц, по своему приемнику тоже внимательно вслушивался в их беседу.

Когда Галочка удалилась, Элен Драйвер сочувственно спросила:

— Ваша подруга, кажется, ревнует?

— Дурью мается.

— Вы не обидитесь, господин Зенкович, если я задам нескромный вопрос? У нас в Америке принято говорить обо всем откровенно.

— Валяйте.

— Слухи про вашу знаменитую сексуальную ненасытность — они соответствуют действительности? Это не преувеличение?

Леве было не в диковину, что забугорные шлюхи тащились от российского мужика, будто припадочные.

— Что если нам развить эту тему в более подходящей обстановке? — предложил он. Спелая американка порозовела, но не отвела взгляда, в котором было все то же: не робей, возьми меня!

— Значит, вы согласны на интервью?

— Кисуля, а сейчас мы чем заняты?

Элен рассмеялась.

— Вы удивительно остроумный человек, господин Зенкович. Меня предупреждали об этом.

— Может, прямо сейчас и отчалим?

— Что значит — отчалим?

— У меня маленькая квартирка на Новинском бульваре. Там нам будет уютно.

В этот момент у Левы в ухе раздался предупредительный щелчок, и он тут же спустился с высоты Гени Попрыгунчика до уровня двойника. Понял, что немного зарвался. То есть он имел право спать с кем угодно и приводить кого угодно, но только после согласования с руководством фирмы. Или хотя бы с Пеном, который сейчас и послал сигнал.

Элен озабоченно посмотрела на свои золотые часики, сказала с сожалением:

— Увы, у меня важная встреча через полтора часа. Вряд ли успеем.

— Успеть, в принципе, можно, — Лева глубокомысленно насупился. — Но лучше действительно завтра. Чтобы не комкать интервью.

Горестный вздох роскошной американки, похожий на стон, пронзил его до печенок. Быстро она спеклась. Он подлил ей вина, пожирая взглядом.

— Прозит!

— За завтрашний день, — томно отозвалась блондинка.

Вернулась Галочка Петрова, просветленная, с освеженным макияжем. Лева налил и ей.

— Ты чего сегодня как-то куксишься, Галчонок? Недовольна чем-нибудь?

— Нет, милый, всем довольна, прекрасный вечер, прекрасный прием… — обернулась к журналистке с любезной улыбкой, от недавнего непонятного раздражения не осталось следа. Лева злорадно подумал: так-то лучше, цыпочка! У «Витамина» не забалуешь.

Галочка завела светский разговор:

— Вы давно в Москве, Элен?

— О-о, уже второй год.

— Вы так хорошо говорите по-русски, будто родились здесь.

— Так я же русская по отцу. Мой прадедушка из первой волны эмиграции. У нас в семье традиции соблюдаются свято. Все православные праздники отмечаем, причащаемся. Дома говорим только по-русски. Представляете, такое русское гетто в Калифорнии. Дружим семьями с соотечественниками. Наверное, со стороны это выглядит немного искусственно, но для нас… Как будто второе дыхание: русская классика, русская музыка, русские обряды и все такое… Я вот уже из четвертого поколения, но хотите верьте, хотите нет, еще в колледже знала, что вернусь на родину и буду тут жить. Об этом мечтали родители, хотя это обозначало для них расставание…

Многословный ответ на простой вопрос насторожил, обеспокоил Леву. В нем бомж ворохнулся, недоверчивый ко всяким сантиментам. Бомжи, в отличие от обыкновенного ворья, не любят трогательных воспоминаний, — это для них сигнал повышенной опасности, вроде луча света, направленного в зрачки.

— И как вам нынешняя Москва? — спросил он.

— О-о, удивительные перемены… Правда, о прежних страшных временах я только читала: лагеря, пытки, огромные очереди, расстрелы без суда и следствия — даже не верится. Но теперь Москва — настоящий западный город. Полное изобилие — и свобода, свобода, свобода.

— Что есть, то есть, — согласился Лева-Зенкович. — Живем припеваючи. Спасибо дядюшке Сэму, помог подняться с колен. Вот много нищих расплодилось, но скоро и эту проблему решим.

— Каким образом? — заинтересовалась журналистка.

— Обыкновенным, без всякого, естественно, принуждения. Экономическим путем. Нищие в основном — пожилые люди, пенсионеры, калеки. Подают им плохо, все знают, что это цыганская мафия. Вымрут от голода. Еще годик, другой — никого не останется.

Элен Драйвер нахмурилась.

— Это не совсем гуманно, господин Зенкович.

— Ничего подобного, — возразил Лева. — Это же все недобитые коммуняки. Работать не хотят, чуть что — выползают на улицу с красными знаменами. С ними иначе нельзя. Да и денег у государства нет, чтобы прокормить такую ораву.

— Я плохо в этом разбираюсь, но мне все-таки кажется…

— Пусть не кажется, — авторитетно оборвал Зенкович. — Со старорежимным отребьем настоящий капитализм все равно не построить. Спросите при случае у Хакамады или у Немцова. Эти ребята знают, что почем. К ним народ прислушивается.

Галочка гнула свое, видно, выполняя приказ, полученный в дамской комнате.

— Скажите, дорогая Элен, чтобы попасть на телевидение, надо, наверное, долго учиться?

— Совсем необязательно.

— Как это?

— Понимаете, Галочка, репортер — это скорее призвание, чем профессия.

— Ага, понимаю. Я тоже разок сунулась на конкурс дикторш. Ну вроде данные позволяют, дикция хорошая, все так говорят.

— И что же?

— Получила от ворот поворот, — Галочка грустно улыбнулась, вспоминая о своем провале. — Там в жюри был один субтильный старичок, оказалось, важная шишка. Хотел со мной переспать, а я почему-то замешкалась.

— Неужели? — не поверил Зенкович.

— Да, Игнат Семенович, представьте себе. — И добавила уже для Элен: — У нас молодая женщина может добиться чего-то путного только через постель. Вам, наверное, дико это слышать?

— О-о! — воскликнула Элен. — Конечно, я с этим сталкивалась. Когда меня принимают за русскую, обязательно предлагают какие-нибудь гадости.

Любопытный разговор прервался. К столу на спотыкающихся ногах приблизился некто Славик Гаврошин, известный бузотер и вольнодумец. Гаврошин был стопроцентный реформист-рыночник, но звездный час его миновал. Было время, когда он ошивался в комитете по приватизации у Толяныча, и говорят, успел нахапать столько, что почти выбился в олигархи. Но только почти. Кому-то не угодил, где-то взял не по чину, и в один прекрасный день его без всяких объяснений отпихнули от кормушки. С тех пор незаладившийся реформатор никак не мог успокоиться: дебоширил, пугал вчерашних побратимов разоблачениями, писал слезные письма в ООН и лично дядюшке Клинтону, умоляя прислать дивизию зеленых беретов, чтобы раз и навсегда угомонить распоясавшихся фашистов и какую-то красно-коричневую чуму. Респектабельные бизнесмены старались держаться от него подальше.

Зенковичу он сказал, уцепясь за стул, на котором сидела Галочка:

— Передай своему дядюшке, Игнат, зря он доверяет этим толстомясым перестаркам, птенцам Горбатого. Они его кинут. Среди них один приличный человек, это Чирик, но и он в маразме.

У Славика Гаврошина волосы всегда стояли дыбом, взгляд был косой, неопределенный, но Лева тайно ему симпатизировал. Чем-то Гаврошин напоминал оборзевшего бомжа. Они недавно познакомились на презентации в Доме кино и славно погудели вечером.

Передам, благодушно усмехнулся Лева, — если увижу.

— Скажи, аравийский истукан проснулся. Это пароль, он поймет. Доверять можно только молодежи, таким, как мы с тобой. Будущее за нами, а не за сытыми ублюдками, которые заигрывают с чернью. От моего имени передай.

— Сделаю, Славик!

Гаврошин вознамерился угнездиться за стол, но подоспели два дюжих молодца, подхватили его под руки и увели. Тот не сопротивлялся, только погрозил кому-то кулаком и крикнул издали:

— Запомни, Геня, будущее за нами! Мы им еще устроим козью морду.

Вскоре Элен начала прощаться, вспомня о важной встрече. Лева не хотел, чтобы она уходила.

— Может, как-нибудь отменить?..

— Завтра, — с проникновенным вздохом шепнула журналистка. — Я сама позвоню.

— Только без приколов, Ленок.

— Какие могут быть приколы, Игнат, если речь идет о Пулитцеровской премии. — Глаза ее томно мерцали, груди колыхались, и Лева совсем поплыл. Галочка делала вид, что ее тут нет.

Когда Элен Драйвер наконец их покинула, издевательски заметила:

— Она такая же американка, как я футболистка. А ты и уши развесил, дурачок.

Лева обиделся:

— Все же, Галя, иногда думай над своими словами. Иначе ревность далеко тебя заведет.

— При чем тут ревность, я же на работе.

— Ах на работе! — Лева неожиданно заинтересовался. — Значит, все, что между нами было, только работа? Больше ничего?

Галочка потупилась.

— Ты же знаешь, что это не так.

В вестибюле Элен Драйвер замешкалась, задержалась у зеркала, поправила прическу. К ней приблизились и стали по бокам двое мужчин, обликом напоминающие клерков похоронного бюро.

— Извините, мадам, — вежливо произнес один, — не могли бы вы показать свои документы?

Элен улыбнулась.

— Мадмуазель, если угодно… А вы кто, господа?

Клерки дружно сверкнули красными корочками.

— О-о, — восхитилась Элен. — Тогда конечно…

Достала из сумочки редакционное удостоверение, выглядевшее еще более натурально, чем корочки феэсбешников. Клерки обнюхали изящную пластиковую карточку со всех сторон.

— Вы не могли бы, мадмуазель, пройти с нами?

— Куда?

— Тут рядом, в кабинет управляющего.

Они обступили ее так плотно, что не сомневались в согласии, и оказались правы. Элен пробурчала:

— Нарушение пятой поправки. Если только из любопытства… К вашим услугам, господа.

Кабинет действительно оказался рядом, пять шагов по коридору. Там ее ждал, сидя за большим письменным столом с мраморной крышкой, солидный мужчина в роговых очках, похожий на хорошо одетого пожилого скорпиона. Заговорил он с ней по-английски, причем сразу взял быка за рога. Смысл его первого вопроса был таков: что ей понадобилось от Зенковича? Тут же пояснил, чем вызван этот интерес: после известной истории с похищением господин Зенкович, естественно, находится под усиленной охраной, дабы не случилось повторения. Она должна понять. Элен Драйвер, тоже на чистейшем английском, ответила, что она, разумеется, разделяет их беспокойство, но ни в коем случае не собирается похищать милейшего племянника. Единственное, о чем она мечтает, взять у него интервью для Си-Би-Эн.

Удовлетворенный ее произношением, «управляющий» перешел на русский язык.

— Но ведь это неправда, — сказал он, глядя на девушку с непонятным сочувствием.

— Что неправда?

— Мы проверили, в списках сотрудников Си-Би-Эн никакая Элен Драйвер не значится.

Чистый блеф. В принципе, такая проверка возможна, но никак не за то время, пока она сидела в ресторане. Однако Элен отнюдь не собиралась уличать «управляющего» во лжи.

Простоте, как к вам обращаться?

— Меня зовут Иван Иванович.

Иван Иванович, я в самом деле не числюсь в штате компании. Я так называемый свободный репортер, выполняю отдельные задания. И темы выбираю сама.

— Но вы даже не аккредитованы.

А вот это они могли успеть выяснить.

— Аккредитация необходима для официальных мероприятий. Сегодняшний вечер, как я понимаю, к таковым не относится. Я вообще не видела в зале журналистов.

— Тем более странно. Журналистов нет, а вы тут как тут.

Элен вспыхнула.

— Мне не нравится ваш тон, господин управляющий. Если у вас есть какие-то претензии, изложите их прямо.

— Претензий пока нет, — Иван Иванович снял очки, положил перед собой, у него оказались голубые, наивные глазки, совсем не скорпионьи. — Но все же хотелось бы знать, как вы догадались, что Игнат Семенович будут на торжестве? Нигде же не было оповещений.

— Каналы информации приравниваются к коммерческой тайне. Разве вам это неизвестно?

— Мне многое известно, — многозначительно уверил допросчик, — Хорошо… Но почему для интервью вы выбрали именно его?

Элен повторила слово в слово все то, что плела Леве: человек-легенда, сенсация, Пулитцеровская премия — и добавила:

— Американский обыватель простодушен, постоянно жаждет чуда. В этом он похож на россиянина.

«Управляющий» опять водрузил на нос очки: удивительно они меняли его облик, из невзрачного человечка сразу превращали в строгого следователя, но Элен не сомневалась, что он мелкая сошка, по положению чуть выше задержавших ее клерков-похоронщиков. Тут же он в этом сам косвенно признался:

— Кто бы вы ни были, девушка, придется заехать в отделение.

— Зачем?

— Для окончательной идентификации… Не беспокойтесь, мои ребята мигом доставят вас туда и обратно.

— Как, прямо среди ночи?

— Что поделаешь, инструкция.

Элен размышляла всего лишь секунду.

— Я согласна. Но предупреждаю, завтра же о вашем самоуправстве станет известно в Си-Би-Эн.

— Это уж воля ваша… — еле заметно улыбнулся, как, вероятно, улыбается садист, услыша писк приговоренной жертвы.

В сопровождении похоронщиков Элен вышла на улицу, под вязкое, с мутными звездами московское небо. Напротив крыльца их поджидал черный БМВ с гостеприимно распахнутой задней дверцей. Возле машины стоял крепыш в кожане, массивный, с растопыренными руками, — типичный бычара. В глубине салона еще, кажется, двое.

Элен заколебалась. Это был решающий момент. За углом у нее припаркована быстроходная тачка. Уйти от этой компании, так по-наглому уверенной в своих силах, для нее не составляло труда. И резон для отходного маневра был серьезный: Сережа Лихоманов бодрствовал в больничной палате, томился от боли, ждал ее возвращения — и кто, кроме нее, напоит его душистым ночным чаем? С другой стороны, надо быть идиоткой, чтобы свернуть с четко обозначившегося следа.

Она решительно шагнула к машине и этим движением повернула колесико своей судьбы вспять.

5. День бандитки

Светлана Преснякова, она же Светка Кузнечик, двадцатитрехлетняя интеллектуалка, вернулась в Москву в начале июня, когда город прокалился солнцем и к полудню источал столь острые ароматы помоек и выхлопного газа, что от них болела голова даже у новых русских, хотя по общему поверью там нечему было болеть. Банда Саввы-Любимчика была уничтожена, и Светка осталась не у дел, но не это заставило ее покинуть С. Она дала себе клятву разыскать подлых убийц и, главное, того, с желудевыми глазами, который приложил палец к губам и взглядом толкнул ее к двери, словно смахнул соринку с ресниц. В воображении она много раз расправлялась с ним самыми изощренными способами, включая «игру в камушки» и допотопный «испанский сапог», но виртуальный незнакомец каждый раз оживал заново и почти каждую ночь являлся к ней в сновидениях, неодолимый и властный. Вскоре Светка поняла, что избавиться от наваждения можно единственным способом: разыскать негодяя и убить.

Она наведалась в Дзержинск к Сике Крюшону и убедилась, как и ожидала, что налетчики «гнали шершавого», тот не имел к чудовищному преступлению никакого отношения. Узнав, зачем она пожаловала, Сика переменился в лице, затрясся и загудел, как шарманка, одну и ту же фразу: «Чтобы я на Саввушку… чтобы я на Саввушку… чтобы на Саввушку?!..» Видно было, что перепугался до смерти. Кузнечику пришлось влепить ему затрещину, чтобы он очухался. Нет, конечно, этот слабак способен был разве что наводить ужас на местных предпринимателей, которые и без того остерегались собственной тени. А ведь еще набивался к Савве в подельщики, уголовное мурло. Смех и грех. Светик побрезговала разрядить в него свой любимый дамский «вальтер», лежавший в сумочке.

Желудевый был из самого что ни на есть крупняка, такие в провинции не водятся, а если водятся, то все на виду.

Едва добравшись до своей маленькой трехкомнатной квартирки на Сущевском валу, Светик сразу позвонила отцу, и разговор у них сложился тяжелый. Егор Ильич уже года два как не работал в правительстве, ушел в частный бизнес и занимался им основательно и с размахом: собственный банк, инвестиции в МПС и нефтяную отрасль, игра на дотациях и ценных бумагах, прочные международные контакты, причем не с какими-нибудь дутыми западными «Властилинами», а с надежными, старинными, родовыми бизнес-кланами, — и прочее такое, о чем может только мечтать большинство россиянских коммерсантов, не приобщенных к правящей элите. Его имя не сходило со страниц газет, а умное, худое, благообразное лицо с мечтательной бородкой а-ля дедушка Калинин — с экрана телевизора. В публичной политике Егор Ильич выступал в неизменной роли спасителя отечества от двух главных зол — коммунистического реванша и экспансии иностранного капитала. Его мнение по всем животрепещущим проблемам российской жизни всегда было выдержано в строго патриотическом духе. К примеру, Егор Ильич требовал немедленно вернуть россиянам их любимый город Севастополь, грозил злобным чеченам перегородить границу добавочными блокпостами, если они не угомонятся, и однажды в националистическом угаре договорился до того, что упрекнул самого Клинтона в пренебрежении интересами России: Америка, дескать, охотнее ссужает деньги какой-то никому не известной Бразилии, а не нам, хотя мы делаем все, что велят. Правда, на другой день газеты дали опровержение и объяснили, что Егор Ильич имел в виду вовсе не Клинтона, а Саддама Хусейна, который своим патологическим упрямством вынудил благородных янки начать ковровые бомбежки. Простой народ боготворил Преснякова за отчаянные, мужественные речи и сострадательное сердце, и на ближайших выборах, по рейтингу Киселева, у Егора Ильича были все шансы выйти, как минимум, во второй тур. Нечего и поминать, что до наступления рыночной демократии Егор Ильич уже сделал блестящую партийную карьеру, добрался аж до поста секретаря обкома.

Увы, родная дочь была его ахиллесовой пятой. Он вложил в ее воспитание всю душу, а она ответила черной неблагодарностью. Сызмалу Светик была подвержена странным истерическим припадкам, но Егор Ильич не придавал этому особенного значения: высокий интеллект, азартная, огневая натура — ничего, с годами все образуется. Нет, не образовалось. Начать с того, что по какой-то нелепой прихоти Светик после десятого класса отказалась ехать для продолжения образования в Европу или в Штаты, хотя у нее был перед глазами пример старшего брата, который к тому времени, пойдя по стопам Ломоносова, уже получил степень бакалавра в Мюнхенском университете. Егор Ильич гордился сыном, но сердцем больше тянулся к дочери, именно в ней ощущая истинное духовное родство. Сраженный ее тупым, ничем не мотивированным упрямством, рад был и тому, что удалось уломать ее подать документы в МГИМО на юридический факультет, тут уж было не до жиру. Дальше — пошло-поехало. Любимая доченька так быстро сошла с круга, как подгнившее яблоко падает с ветки. Тем более, что фактически она была полностью предоставлена сама себе. Егор Ильич, занятый государственными делами, разве что по утрам имел возможность обмолвиться с ней словцом, а на мать Светик с раннего детства плевать хотела, хотя по-своему ее жалела. Мать, затурканная хлопотливая деревенская женщина, вообще жила у них в доме ненужным довеском из старого времени, и поменять ее на что-нибудь более подходящее у Егора Ильича, честно говоря, просто руки не доходили. А когда дошли, Светик уже выпорхнула из отчего гнезда, махнув на прощание опаленным хвостиком.

Чередой поразительных метаморфоз сопровождался последний год ее пребывания в семье. Бесконечная сумасшедшая гульба, компания мгимовских дебилов, а также пожилых мужчин неизвестного рода-племени, наркотики и таинственные исчезновения на сутки, на неделю, а то и на месяц (обо всем, между прочим, Егору Ильичу докладывали, но он не реагировал, дескать: перебесится, гены надежные, крестьянские) и, наконец, это дурацкое ритуальное самосожжение какого-то то ли эфиопа, то ли турка. Кошмарный был день! Якобы этот самый турок-эфиоп совершил самоубийство в знак протеста против американского вторжения в Сомали, но по милицейскому протоколу выходило, что облили его бензином два Светиных корешка с третьего курса, а зажигалкой чиркнула сама Светлана. Славно повеселилась продвинутая молодежь, хотя на ту пору подобные случаи были уже никому не в диковинку. Новая Россия на всех парах рванула в цивилизованный мир.

Чтобы отмазать детеныша, Егору Ильичу пришлось, задействовав связи в МВД, принять достаточно позору на седую голову, и он психанул. Когда Светика, бледную, изможденную, но ничуть ни в чем не раскаивавшуюся, привезли домой на милицейском рафике, у них произошел нелепый путаный разговор. Первым делом разгневанный Егор Ильич не сдержался и отвесил дочери оплеуху, на что она сказала, придя в себя от изумления:

— Глупо, папочка. Я ведь тоже могу так двинуть, что пузо лопнет.

Егор Ильич смотрел в родные глаза и видел в них смутное зарево, как при далеком лесном пожаре. Он взял себя в руки и спокойно спросил:

— Но почему, Света? Объясни, зачем тебе это надо? Чего тебе не хватает?

— Скучно, папа. Как вы живете — это же тоска зеленая. А как по-другому — я еще не знаю.

— Не понимаю, о чем ты?

— Чего же тут объяснять. Все сгнило в этой стране. Вот ты думаешь, ты солидная фигура, вся эта сволочь крутится вокруг тебя, как мошки около шмеля, но на самом деле ты просто ухитрился нарубить бабок больше, чем другие. А зачем тебе столько бабок, папочка?

Егор Ильич понимал, что девочка не в своей тарелке, бредит, поэтому не стал с ней спорить.

— Светлана, я требую, чтобы ты переменила образ жизни.

— Какое же у тебя право требовать?

— Я твой отец.

Светик засмеялась заливисто, как колокольчик.

— Не смеши меня, папа. Какой ты отец? Ты, наверное, даже не понимаешь, о чем говоришь.

Егор Ильич, чувствуя, что опять нехорошо закипает, решил перенести разговор на утро и отправил Светика спать, но утром она исчезла.

Больше четырех лет от нее не было известий, хотя Егор Ильич отслеживал ее путь с помощью опытных наемных осведомителей, не скупясь на затраты. После побега дочери у него в подвздошной области образовался крохотный сгусток, наподобие язвочки, который не рассасывался, но не давал тени на рентгеновской пленке. Когда он узнал, что Светик объявилась в городе С. и стала правой рукой заурядного бандита Любимчика, то начал задумываться о высоких категориях добра и зла, что в общем-то было ему несвойственно. Он не чувствовал за собой никакой вины, но все пытался понять, где и когда допустил роковой промах в воспитании дочери… Или разгадка ее путаной судьбы лежала в метафизической области, где все человеческие потуги не имеют никакого смысла…

Звонок дочери застал его в банковском офисе. Он склонился над сомнительным отчетом питерского филиала, напротив притих в кожаном кресле ревизор из Счетной палаты, некто господин Чубрашин и, почти не дыша, совиными глазами следил за движениями патрона. Услыша в трубке незабытый певучий голос, Егор Ильич побледнел и слабым мановением руки отправил Чубрашина из кабинета.

— Это ты, Светлана? — спросил осторожно, допуская звуковую галлюцинацию.

— Ну я, я, кто же еще… Папа, мне нужна твоя помощь.

Его девочка вернулась!.. Вязкий комочек в подреберье вдруг взорвался тысячью мелких иголок. Егор Ильич охнул и прижал руку к животу. Как будто не было четырех лет разлуки, все по-старому. Требовательная, дерзкая интонация раздраженного на весь мир человечка. Малая кровиночка потянулась к родовому стволу.

— Папа, что с тобой? Ты понял, что я сказала?

Егор Ильич кое-как перемогся.

— Какая помощь, зайчонок? Ты где?

— В Москве… Папа, ты слышал про бойню в С.?

— Да, конечно.

— Мне надо знать, кто это сделал.

Ах вот оно что Похоже, глупая девочка ищет возмещения убытков. Она не подозревает, что разборка в С. всего лишь эпизод в череде подобных происшествий, случившихся в последние месяцы. По этому поводу у Егора Ильича, естественно, имелись свои соображения, которыми он не считал нужным с кем-либо делиться.

— Радуйся, что осталась жива, зайчонок, — буркнул в трубку, поглаживая живот, силясь разогнать впившиеся в кишки иголки.

— Папа!

Он испугался, догадавшись, что сейчас она может повесить трубку и исчезнуть еще на четыре года. Льстиво прогудел:

— Хорошо, хорошо, но это же не телефонный разговор. Ты можешь ко мне подъехать?

— Папа, обещаю, мы встретимся, но не раньше, чем выполнишь мою просьбу.

— Похоже на шантаж, — пошутил Егор Ильич и лучше бы этого не делал. Нарвался на суровую отповедь.

— Не надо, папа. Ты же понимаешь, чего мне стоило обратиться к тебе. Но если не хочешь помочь, то…

— Погоди, остановись… Дай сообразить…

В действительности он уже принял решение: он сделает все, чтобы не потерять дочь вторично, тем более, первый шаг к воссоединению она сделала сама. Главное — протянуть время, не раздражать ее понапрасну. В этой ситуации полезным мог оказаться один-единственный человек — Гарий Львович Гаркуша, хранитель древностей, бывший кадровик из 5-го управления. Старик давно не у дел, на пенсии, но пока не сдох. Больше того, по слухам, нацелился на вечную молодость: появляется то тут, то там с юными красотками, играет в рулетку и виагру запивает коньяком. Похоже, с азартом наверстывает упущенное во времена суровой бескомпромиссной чекистской зрелости, да разве теперь наверстаешь? Его товар — информация, но не всякая, а очень дорогая и только для избранных.

— Есть один человечек, — сказал Егор Ильич в трубку, — но очень противный.

— Говори дальше, слушаю.

— Я попробую с ним связаться, но по телефону он ничего не скажет. Давай поедем вместе.

— Я поеду одна.

— Как знаешь, зайчонок. Учти, он заломит бешеную цену, сразу не соглашайся.

— У меня есть деньги.

Егор Ильич усмехнулся в усы.

— Дело не только в деньгах… Если не поторгуешься, примет за несолидного клиента. Может сбагрить пустышку.

— Мне не сбагрит. — От тона, каким дочь произнесла эти слова, у Егора Ильича сдавило сердце.

После дотошных расспросов через цепочку через дверь ей открыл старикашка лет семидесяти пяти — или восьмидесяти, или девяноста, кто же разберет их возраст? — похожий на зачервивленную сыроежку, на которую напялили очки.

Если вы действительно дочь многоуважаемого Егора Ильича, это большая честь для меня, — произнес он церемонно, пропустив ее в коридор и тщательно замкнув многочисленные запоры. Старичок-сыроежка был облачен в неописуемо яркой расцветки домашний халат с кистями.

— Да, я дочь, — подтвердила Света.

— Поздненько пожаловали, видно, дельце срочное?

Улыбка у него была такая же, как если бы ухмыльнулся покойник перед самым захоронением. Но зубные протезы отменные, это она оценила.

Повел ее в гостиную, сплошь задрапированную голубыми шелковыми тканями. Такого убранства Света никогда не видела, но ее женское любопытство дремало. В квартире было необыкновенно тихо и пахло, как в прачечной. Ничто не говорило о том, что здесь, кроме них, есть еще кто-то, но когда они уселись за треугольный, на гнутых ножках столик, где хозяин заранее приготовил вино и легкие закуски, в оставленную полуоткрытой дверь, неслышно ступая, вдвинулся огромный мраморный дог, внимательно поглядел на Светика белесыми глазами, мощно зевнул и растянулся на полу.

— Какой славный песик!

— Людоед, — похвалился старик. — Однако жрет много. Не прокормишь говнюка. Все так дорожает… Иногда, знаете ли, Светланочка, вывожу попозже на улицу — и спускаю с поводка. Побегает где-то полчасика, возвращается, морда в крови, но сытый. Особенно почему-то беспризорников любит драть. Беспризорник для него, как орешек, на один зубок.

Света не поняла, шутит он или нет: старческие глазенки блестели непроницаемым бутылочным цветом. Потянулся, разлил красное вино по хрустальным бокалам — почти до краев.

— Не очень-то вы портретом в батюшку удались. Смуглотой больше на цыганку смахиваете. Уж не было ли у драгоценного Егора Ильича в роду конокрадов?

Света с удовольствием отпила густого теплого вина.

— Гарий Львович, может быть, перейдем сразу к делу? Вам, наверное, спать пора.

— Что вы, что вы, миленькая! — старик забавно всплеснул сухими ручонками. — Я полуночник. Сова. Днем отсыпаюсь. Ночью спать страшно, вдруг не проснешься… Однако, если угодно… Хотите отгадаю, какие сведения вас интересуют?

— Чего же тут хитрого. Наверное, отец сказал?

— Что вы, деточка, что вы! Разве можно по телефону… Это при прежнем, при советском режиме отслеживали выборочно, при теперешней власти мы все под колпаком. Вы, Светочка, не знаете, я вам глазки открою. В охотку и по душевной склонности почитывал кое-какую литературу по истории российского сыска и с уверенностью могу вам доложить: такого, как нынче, у нас еще не бывало. С одной стороны, не спорю, развал, разруха, геноцид и крушение основ, а с другой — великолепно отлаженная фискальная система. Большевичкам и не снилось. Впервые, если угодно, у нас построено образцовое полицейское государство, с этим надо считаться. Не высовывать головку на сквозняк. Отсекут.

— Спасибо, Гарий Львович, за урок, но…

Старик самодовольно улыбался.

— Желаете узнать, кто замочил Савву-Любимчика?

Света не удивилась, потому что не верила ни одному его слову. Этот зачервивленный старикашка разыгрывал для нее какой-то спектакль, но только нагнал скуку.

— Да, желаю.

— Ах, Саввушка, Саввушка, какой был человечище! — в неподдельном горе долгожитель заломил руки. — Талантливый, с перспективой. Для больших свершений рожденный. И вот подрезали крылышки на самом взлете. Ах, беда какая, какая беда!

— Вы разве его знали?

— Саввушку? — взгляд старика наполнился веселой бутылочной мутью. — Как же его не знать: они ведь все одинаковые, дорогие наши рыночники, рыльца лохматенькие… Но вот ты другая, ты совсем другая, Светланочка.

— Какая же?

— Не такая, как думаешь, совсем не такая, — серьезно ответил старик, — Ты себя не знаешь, но скоро узнаешь. Очень скоро.

— Кто на Любимчика наехал?

Гария Львовича явно огорчила ее несдержанность, три черных волосика на светлой головенке вдруг встали дыбом. Отпил вина, почмокал мокрыми, будто обгорелыми губами.

— Подумай, девонька, может, ни к чему тебе выяснять? Глупо за усопшими гоняться. Их уже не догонишь.

Терпение Светки истощилось, ассирийские очи полыхнули огнем.

— Кто Савву пришил, скажи, дедушка, я ведь не лясы пришла точить. И если ты вздумал…

Жестом фокусника старый кудесник извлек из халата фотку, сунул ей под нос. Светла глянула и обомлела: он! Пожелтевший по краям черно-белый снимок паспортного формата, но ошибиться невозможно. Четким кадром вспыхнула в памяти сцена: ресторанный зал, официант в крахмальной сторожке, палец у рта — и толчок желудевого пламени в грудь. Такое не забудешь.

— Кто, говори, не тяни?

— Спроси сперва цену, детонька.

— Спрашиваю, сколько?

— Человек опасный, за ним система. Недешевый человек. Головой рискую… Двести тысяч, думаю, будет в самый раз.

— Двести тысяч — чего?

— Долларов, сударушка моя, долларов. Не пиастров и не рублевичей. Именно долларов.

Светик взвилась до потолка:

— Ты что, старый валенок, свихнулся тут в своей норе? Откуда у меня такие деньги?

— Денег нет, нет и товару. Считай, разговор не состоялся. Да не горюй шибко, может, кто другой задаром поможет.

Насмешки от полудохлого гриба она стерпеть не смогла. От злости чуть воздухом не подавилась.

— Да ты знаешь, дед, что я сейчас с тобой сделаю?

В блажном испуге старик отшатнулся:

— Ах, какие мы грозные, неумолимые… Не в батюшку, знать, пошла. Тот-то поумнее, поучтивее…

Подал знак — и пес поднялся у двери во весь свой могучий рост, зевнул и не спеша двинулся к столу.

— Не посмеешь, гад! — прошипела Светик.

— Я-то? — заюлил старик. — Я-то не посмею, а вот Гринюшка, его Гринюшка зовут… Говорил же, на один зубок…

Светик вырвала из сумочки заветный «вальтер» и не мешкая открыла стрельбу, но успела послать лишь две пятимиллиметровых пульки в сторону зверя, целя в грудь. С неожиданной сноровкой старик перегнулся через стол и забрал у нее из пальцев смертельную игрушку. Пес приблизился вперевалку, пульки его, кажется, даже не ущипнули, и положил огромную башку ей на колени. Белесые глаза светились укоризной, желтоватая слюна закапала с клыков на юбку.

— Ая-яй! — посетовал Гарий Львович. — Разве так себя ведут в чужом дому? Батюшке вряд ли понравится.

Светик затихла ни жива ни мертва — мечтательный взгляд кошмарного пса ее гипнотизировал. Но постепенно вместе со страхом смех запершил в горле. Надо же, как спасовала — и перед кем? Ай да червивый гриб, ай да молодец!

— Я согласна, дедушка.

— С чем согласна, красавица?

— Заплачу двести штук, твоя взяла.

— Э-э, нет, душа моя, — возразил старик. — Теперь цена иная.

— Почему?

— Как почему? Гринюшка мне заместо сыночка родного, а ты вона как — огнем в него палить. А ну попала бы, тогда как?

— Убери его, дедушка. Пожалуйста.

— Ай боишься?

— Ничего я не боюсь. Башка тяжелая, коленка затекла.

Пес, будто в забытьи, шершавым, как махровое полотенце, языком лизнул ее руку.

— Иди на место, Гриня. Чего лижешься, дурачок? Девка-то боевая, убить тебя хотела.

Пес, тяжко вздохнув, побрел обратно к двери.

— И сколько же теперь? — спросила Светик.

— Триста, родненькая. Будешь артачиться, еще подыму.

Светик налила себе полный бокал вина, осушила единым махом.

— Расскажи про него. Кто такой?

Старик после неприятного инцидента помолодел, приосанился, будто сбросил годов десять. Бутылочные глаза обернулись двумя голубенькими присосками.

— Человек особенный, на семи ветрах каленый, тебе до него не добраться. Твоя сила в бабьем естестве, но он на это не шибко падкий. Да и раскусит тебя в два счета.

— Меня раскусывать нечего, он меня видел.

— На что же надеешься?

— На удачу, на что еще… Чем же он такой особенный?

Гарий Львович тоже выпил и отчего-то загрустил.

— Ну как тебе ответить? Ты вон девица прыткая, ушлая, надумала собачку застрелить, да с двух шагов промахнулась, потому что дурость очи замутила. У него таких осечек не бывает, у Крупье. Спросишь, почему? А у него никаких чувств нет, ни злобы, ни ярости, ни любви, ни света, ни тьмы. Никто над ним не властен, кроме рока. Он сам собой не руководит. Есть такие люди, они наперечет, но есть. Про них истинно сказано: заговоренные. Отступись, деточка, не лезь на рожон. И денежки сбережешь, и жизнь.

— Если он такой, твой Крупье, чем же ему Савва насолил? Где Савва, и где он?

— Чего не знаю, того не знаю, — старик хитро сощурился. — Выдумывать не хочу.

— Как найти его, укажешь?

— После расчета.

Светик заново начала закипать, но без пистолета она была, как без рук.

— Неужто вы думаете, Гарий Львович, я такие бабки в сумочке с собой таскаю?

— Нет, не думаю.

— Расписка сгодится?

— Это же смешно, — старик по-молодому закудахтал и положил в рот пластинку ананаса. — То есть слушать смешно от такой важной леди про какие-то расписки.

— Хорошо, — Светик сдерживалась уже из последних сил. — Давайте позвоним отцу, он подтвердит. Этого будет достаточно?

— Что подтвердит, душа моя?

— Выплату подтвердит.

— Ни в коем случае, — Гарий Львович так азартно отмахнулся, словно она сунула ему под нос паука. — Никогда он не подтвердит.

— Почему?

— Бугор, государственный деятель, банкир, в конце концов, просто разумный мужик, — наставительно перечислил Гарий Львович, — никогда, ни при каких условиях не заплатит такую кучу денег за обыкновенную наводку. Это вроде себя не уважать.

Светик подумала, что если быстро схватить со стола вилку и воткнуть выжившему из ума мерзавцу в глотку, то пес не успеет отреагировать. «Вальтер» старик опустил в карман своего педерастического халата. Еще несколько секунд уйдет на то, чтобы его достать и повернуться к атакующей собаке. План не так уж плох, но даже если он удастся, кто поможет ей разыскать желудевого Крупье?

— В принципе, — Гаркуша перешел на официальный тон, что было, учитывая все обстоятельства их встречи, как-то по-особенному оскорбительно, — я вам верю, Светлана Егоровна. Однако сомневаюсь, что у вас вообще имеется в наличии такая сумма.

Он был прав, черт побери! Весь ее капитал остался на закодированном счете в банке Любимчика, а там до сих пор тянулась ревизия — не подступишься.

— Так сбавьте цену, Гарий Львович, — улыбнулась самой своей завораживающей ассирийской улыбкой. — Или обговорим рассрочку.

— И то и другое противоречит моим убеждениям, — веско заметил старый упырь. — Но выход однако есть.

— Какой же?

— Не знаю как и сказать, не обидишься ли, — Гарий Львович заерзал, зашуршал мослами: Светика чуть не стошнило от его плотоядной гримасы, но она уже поняла.

— Помнишь, деточка, как в романсе поется: красота ее с ума меня свела. Старичка пожалеть некому, а ночи длинные. Так бывает одиноко.

— Только и всего?

— Действительно, — кивнул упырь. — Против трехсот тысяч — сущий пустяк.

— Да вы разве что-нибудь еще можете?

— В том-то и штука, — обрадовался ее понятливости. — В том и вся проблема. Сумеешь угодить старичку, чтобы как у молодого, бери Крупье задаром. Не сумеешь…

— Сумею, — уверила Светик, — Уж что-что, а это я сумею.