Часть третья

1. Допрос по-китайски

Ехали долго и далеко. Выскочили на Минское шоссе. Двое бугаев плотно сжимали Лизу с боков. Водила в беретке, тоже молодой да из ранних, всю дорогу насвистывал себе под нос что-то вроде чижика-пыжика. Тяжело было его слушать. Лиза спросила:

— Может быть, юноша, вы что-нибудь еще знаете, кроме этой замечательной песенки?

Водила не удостоил ее ответом, но засвистел громче и наслаждался своей музыкальностью до тех пор, пока один из бугаев не процедил сквозь зубы:

— Заткнись, Санек. Надоело, в натуре.

Водила заткнулся и включил динамик. Ночь выдалась беззвездная, серая, как полотно. На душе у Лизы кошки скребли. Как там Сережа без нее? Думает ли о ней? Как все истинные мужчины, он тяжко переносил вынужденное бездействие, капризничал, обижался по пустякам, изображал из себя страдальца. Ее это умиляло.

— Мальчики, не позволите ли закурить? — обратилась она к бугаям. Те немного раздвинулись, а один любезно щелкнул зажигалкой. В поведении бычар с самого начала было что-то неестественное, противоречащее их обычным повадкам: они не озорничали, не хамили, не домогались, — и единственное, в чем могла их упрекнуть иностранная подданная Элен Драйвер, так это в чересчур плотной опеке, но уж это зависело не от них, а от воли пославшего их хозяина. Вообще-то продвинутый молодняк со скошенными затылками, расплодившийся по Москве, как саранча, был самым предсказуемым человеческим материалом из новорусского стада: этакая пародийная копия суперменов из американских боевиков. Но с этими было что-то не так. Любопытно. Лизу учили не оставлять без внимания выпадающие из обычного порядка вещей факты. Никогда нельзя предугадать заранее, что несет в себе угрозу, а что — спасение.

— Хотелось бы знать, юноши, — произнесла она весело, дружески, — далеко ли до места?

Сначала никто не ответил, лишь водила приглушил звук динамика, но потом тот, кто дал прикурить, а до этого попросил водилу заткнуться, опять проявил себя полноценным интеллектуальным партнером.

— Спешите куда-то?

— Нет, не спешу. Но ваш начальник сказал, что контора рядом, а мы едем и едем.

Она не видела, но почувствовала, как собеседник улыбнулся.

— Он нам не начальник. Мы из разных учреждений.

Без сомнения, это не совсем обычные бычары. Лексика не та. У обычного от слова «учреждение» заклинило бы горло. Точнее, функционально это, разумеется, бычары, но более тщательно откалиброванные.

— Вот как? Вы разве не из органов?

После этого вопроса все трое, включая водилу, дружно заржали. На этот раз пошутил водила:

— Мы не из органов, девушка, мы сами органы. Хочешь покажем?

Получилось хотя и грубовато, но остроумно.

Вскоре приехали. Загородный особняк с двухметровым забором. Глубокая ночь. Лизу сдали с рук на руки внутренней охране. На прощание она получила добрый совет от интеллигентного бычары:

— Хоть ты американка, хоть кто, особенно не залупайся. Они всяких потрошат. Им без разницы.

— Кто — они?

— Скоро узнаешь.

Лизе, естественно, не могло прийти в голову, что она в точности повторяет недавний путь Левы Таракана, но по загадочному стечению обстоятельств получилось именно так. И встретил ее в каминном зале не кто иной, как психиатр Сусайло. Утомленный ночным бдением, с рюмкой в руках он сидел перед пылающим чугунным зевом, и нижня подмокшая губа была у него брезгливо оттопырена больше обычного. При появлении Лизы он слегка переменил расслабленную позу, повыше поднялся в кресле и жестом указал гостье на свободный стул.

— Садитесь, Элен, или как вас там… Впрочем, неважно. Это ваши проблемы. Нам требуется лишь уточнить кое-какие детали.

Лиза присела на указанное место. Попыталась идентифицировать этого человека, но память молчала. Она видела его впервые. Как и «администратор» в отеле, он не счел нужным представиться. Показательный штрих и, вероятно, не случайный.

— Прежде чем отвечать на ваши вопросы, — твердо сказала она, — я хочу выяснить: это что — похищение?

— Пока нет. Все будет зависеть от вашего поведения. От того, насколько вы чистосердечны.

— В таком случае я требую вызвать адвоката и консула. Как американская подданная…

— Бросьте, девушка, — Догмат Юрьевич скривился в неприятной гримасе, — эти штучки у нас не проходят. Хотя бы даже вы прилетели с луны, придется отвечать.

Он вертел в пальцах какую-то штучку наподобие маленьких серебряных четок, и Лиза вдруг ощутила теплое томление в области мозжечка. Ах вот оно что! Эта свинья пытается ее гипнотизировать. Тут же она включила защитную блокировку.

— Что вы хотите узнать?

— Для начала — зачем вам понадобился господин Зенкович? Предупреждаю, не стоит тратить время на всякую ерунду, вроде того, что хотели с ним переспать и срубить бабки, как все эти бабочки, которые вьются вокруг нашего сексуального вурдалака. И про Пулитцеровскую премию, пожалуйста, не надо. Уже ночь, мне давно пора в постель. Итак?

— Неужели вы думаете, что вам пройдет даром такое самоуправство?

Догмат Юрьевич поднял серебряные бусы повыше, стараясь привлечь (или отвлечь) ее внимание.

— Милая дама, о чем вы? Какое самоуправство? Уверяю вас, вы могли не доехать живая до этой теплой комнаты. Вам просто повезло. Но никакое везение не бывает бесконечным. Мы в России, голубушка, не в Америке.

Пора было показать, что она поддалась на гипнотические пассы, и Лиза это сделала. Пролепетала:

— Зачем вы меня пугаете? Я ведь даже не знаю, как вас зовут…

— Называйте дядюшкой Джоном, раз уж мы решили играть в американцев… Повторяю вопрос: кто вас подослал к господину Зенковичу?

— Что вы хотите услышать, Джон? — на Лизиных глазах выступили послушные слезы. — Честное слово, не понимаю. Как это — кто подослал? Что вы имеете в виду? Редакцию? Страну?

— Ваше настоящее имя?

— Элен Драйвер.

Она достала платок и захлюпала, готовая разреветься в полный голос. Догмат Юрьевич поморщился.

— Прекратите юродствовать! Вы, я вижу, птичка покрупнее, чем мы думали. Но у нас много хороших способов обкорнать вам коготки. Даже не представляете, насколько некоторые из них эффективны.

— У кого у вас?! — взмолилась Лиза. — Вы можете говорить вразумительно? Без этих диких намеков?

— У птички проснулось любопытство? Вы ведь профессионалка, Элен?

Лиза гордо выпрямилась.

— Никогда! Кто вам дал право оскорблять?

Догмат Юрьевич положил в карман свою блестящую побрякушку и задумался, как бы забыв, о сидевшей перед ним девушке. Так оно и было. Операция с раскруткой воскресшего Зенковича, сулившая в конечном счете гигантские барыши, требовала от всех ее участников большого напряжения сил и филигранной точности. Первый этап прошел гладко, умственно неполноценный бомж, подменивший племянника, внедрен в политическую реальность, но успокаиваться рано. Сбой мог произойти в любом коленце, малейший недосмотр грозил вызвать обвал. В такой многоходовой, растянутой во времени, с привлечением большого числа статистов комбинации все детали заранее не предусмотришь, и неувязка в одном звене неизбежно обрушит сложную конструкцию. Вся эта возня, необходимость постоянно сохранять бдительность изрядно утомили Сусайло: не по возрасту ему все это. Он и в молодости не любил рисковать, прежде чем сделать ставку, старался по возможности выяснить, какой в игре прикуп. В его личных амбициях всегда присутствовало чувство меры. Деяния молодых, заполошных реформаторов, приватизировавших национальные богатства и, мало того, посмевших по-блатному кинуть Европу, вместе с невольным восхищением вызывали в нем вязкую, душевную оторопь. Как специалист он не мог не видеть на их азартных ликах печать паранойи и знал, что кончат все они плохо, если не смирительной рубашкой, то, безусловно, скамьей подсудимых. А он еще хотел пожить в свое удовольствие на честно нажитые денежки. Давно задумывал побег в Швейцарию, где в благословенных местах у подножия сверкающих Альп у него была прикуплена роскошная вилла с обширными угодьями. Увы, в ближайшем будущем этим мечтам, скорее всего, не суждено сбыться. Проклятая «триада» цепко держала в когтях всех, кто на нее работал. Может, самой большой его ошибкой в жизни было подписание контракта с концерном «Витамин», хотя у него есть оправдание: в ту пору он не догадывался, кто за ним стоит.

Смазливая девица, привезенная на ночную правилку, не вызывала у него доверия. Беспардонный Су Линь (входит он в руководство московским отделением «триады» или нет — вот в чем вопрос) позвонил два часа назад и велел с ней разобраться, не используя пока средств повышенного риска. Непонятная щепетильность. Будь она американской журналисткой или нюхачом из конкурирующей фирмы, да хоть агентом ФСБ, по мнению Сусайло, ее не следовало привозить в загородную резиденцию. Общая тактика в отношении Зенковича (и единственно разумная) такова: безжалостно отсекать все налипающие на него ракушки. Так почему для этой красотки надо сделать исключение. Какую информацию на сей раз утаил от него Су Линь?

Больше всего насторожило Догмата Юрьевича то, что девица мгновенно выставила вполне профессиональные блоки и умело имитировала гипнотический транс, что никак не соответствовало облику молодой искательницы приключений, зарабатывающей чем попало, и в первую очередь, разумеется, передком. Для того чтобы овладеть навыками психогенных манипуляций требовалась специальная школа, и коли девица ее прошла, то тогда понятны предосторожности китайцев. С другой стороны, внести ясность в этот вопрос можно лишь с помощью спецдознания, на которое у него не было разрешения. Продолжать допрос, не разрешив этого противоречия, бессмысленно.

Догмат Юрьевич открыл глаза: заплаканная девица прикуривала от «ронсона», руки у нее дрожали. Актриса, оценил психиатр, отменная актриса, но ведь это чисто женское. Все они отчасти Сары Бернар.

— Не получилось у нас задушевной беседы, — вздохнул он.

— Здесь какое-то недоразумение. — У Лизы не только руки, но и голос вибрировал. — Пожалуйста, отвезите меня домой.

— Домой — это куда?

— Я живу в «Метрополе». Номер пятьсот шестнадцать. Видите, я же ничего не скрываю.

— Хотелось бы верить… К сожалению, вам придется погостить у нас некоторое время.

— С какой стати?! — попытка возмутиться слабая, откуда силы под гипнозом. — Вы не имеете права!

Он позвонил, и в комнате возник рослый детина в спортивном костюме, с заспанным и каким-то желтоватым, как у улитки, лицом.

— Серенький, проводи гостью в отведенные ей покои.

— Слушаюсь, ваше благородие.

— Гляди там, без озорства.

— Что же, пацанам разговеться нельзя?

— Не сегодня, Серенький, не сегодня.

Парень недовольно фыркнул, оценивающе косясь на Лизу. Она растерянно пробормотала:

— Но у меня же ничего с собой нет… Даже зубной щетки.

Догмат Юрьевич махнул рукой, уже забыв про нее.

Парняга отвел ее в каморку, где стояла железная кровать с поролоновым матрасом, стул и деревянная тумбочка. Больше никаких удобств, если не считать трехлитровой банки в углу. Если это параша, то предназначалась она явно для мужчин, о чем Лиза, смущаясь, уведомила конвоира.

— Ничего, управишься, — гоготнул желтоликий и, вопреки запрету начальника, слегка ее потискал, ухватя сзади под груди.

— Как вы смеете! — возмутилась Лиза, уже привыкая к роли всеми обижаемой благородной сироты. Видно, она чего-то не учла в умонастроении ухажера: слабый протест его возбудил и, засопев, он начал натурально заваливать ее на матрас, ласково приговаривая: — Давай, давай, телочка, быстренько справим нужду.

По всем инструкциям, исходя из ситуации, она обязана была, немного побарахтавшись, ему уступить, но Лиза не сделала этого. Ее дисциплинированность имела пределы, лучше других об этом знал Лихоманов-Литовцев-Чулок. Она частенько нарушала конспиративные табу и обыкновенно, как ни чудно, это сходило ей с рук. Выскользнув из могучих объятий, она развернулась и вонзила парню коленку в промежность. Потом подтолкнула его, полусогнутого, к двери и выпихнула вон. Поглядела: на двери, естественно, никакого запора. Еще долго из коридора доносилось недужное мычание оскорбленного кавалера. Оклемавшись, он заглянул в дверь и зловеще предупредил:

— Серый не прощает, когда его бьют по яйцам. Запомни, сучка.

— А ты не лезь без приглашения.

Лежа на кровати в темноте, Лиза попыталась оценить ситуацию, но оценивать, в сущности, было нечего. Нормальная оперативная рутина. Если она в чем и прокололась, то это скоро выяснится.

Приказала себе уснуть, и тут же перед глазами возник самодовольный, улыбающийся Сергей Петрович, весь в бинтах и с проколотым туловищем. «Видишь, Сереженька, это все из-за тебя», — успела упрекнуть перед тем, как погрузиться в забытье.

2. Предприниматель Егоров

К своим тридцати семи годам он поднялся на такую высоту, откуда самостоятельно уже не падают, но если зазеваешься и кто-то невзначай зацепит, обязательно сломаешь шею. Все десять лет перестройки и реформ ощущал себя в рывке, постоянно наращивал темп, пока не пробил, наконец, брешь в Европу. Начальный капитал нажил, не мудрствуя, на приватизации, но действовал всегда в одиночку, не прибивался к крупным тусовкам. Бизнес у него был особенный, не на крови замешанный, как у многих прочих, а образно говоря, на душевной гнили. По аналогии с терминатором он в шутку называл себя вестернизатором. Соскребал с клиентов первобытную смолу и покрывал их души модным, суперсовременным, фарфоровым глянцем. Реклама, постановка массовых зрелищ для черни, а позже — прорыв к сложнейшим технологиям тотального психотропного зомбирования — вот поле его деятельности, где ему не было равных. Егоров говорил: дайте мне миллион зеленых, и я из последнего подонка слеплю народного кумира. Он не блефовал, у него это получалось. Свою первую имиджмейкерскую фирму назвал поэтически «Аэлита», в память о любимом в детстве романе, — с нее началась его незримая империя.

Внешне Егоров производил на людей благоприятное впечатление: крепко сшитый и ладно скроенный русачок с пышным льняным чубом, с открытой ликующей улыбкой, с ясным, проникновенным светом в синих очах. Удивительно, но даже новорусские ушкуйники-банкиры и лидеры бандитских группировок, окрепнувшие на дрожжах вселенского разора, долгое время не принимали его всерьез, охотно, без опаски пользовались его услугами — простачок, рубаха-парень, дамский угодник, не чурающийся заглянуть на дно стакана, — какой от него может быть вред? В московском бомонде ему дали кличку «Косарь», хотя мало кто вдумывался, что она означает. Егоров шпарил на трех языках — английском, немецком и итальянским, — как на родном замоскворецком и был, наверное, одним из первых, кто вошел в Интернет и расположился там, как в собственном доме.

Когда он учился в Университете, еще при старом режиме, с ним случилось происшествие, которое, как он понял впоследствии, определило всю его судьбу. Происшествие само по себе незначительное, анекдотическое, но именно оно вывернуло его наизнанку, позволило заглянуть в собственные глубины, и он стал таким, каким его знает просвещенный мир.

После какой-то студенческой пирушки он очутился в общежитии на Ленинских горах, в знаменитой университетской высотке, в объятиях белокурой девчушки, чье имя, естественно, давно забыл, только помнил, что весь вечер опасался, как бы девчушка не оказалась девственницей — их он уже тогда на дух не переносил, ненавидел и отчасти почему-то презирал — но его опасения не подтвердились. Они провели славную ночку, любовным соитиям потеряли счет, как и бутылкам красной «Хамзы» и стихам, — и вот под утро, едва собрались чуток подремать перед занятиями, в дверь девичьей светелки загрохотал железный кулак комсомольского патруля. Девчушка перепугалась до икоты, ей грозило выселение из общаги, а то и лишение стипендии за разврат, и начала слезно умолять Егорова спасти ее от позора. Он сперва не понял: как? Выяснилось, все проще пареной репы, все парни так делают, вылезают в окно и идут по карнизу до лестничного пролета. Ничего страшного, карниз широкий, в полметра, и если кто-то когда-то срывался вниз, то только по собственной неосторожности или спьяну. Она взывала к его мужскому благородству, и Егоров не обманул ее надежд. Не успев натянуть штаны, смело шагнул на карниз, держа свое барахло под мышкой.

Этаж двадцать первый, ночь тихая, безветренная — и Егоров благополучно, цепляясь пальцами за известковые выбоинки, допилил до спасительного окна на лестницу, но тут произошла маленькая заминка — окно оказалось запертым изнутри. Егоров машинально глянул вниз — и душа его оледенела, словно он склонился над преисподней. Тяжелой, сырой жутью потянуло от земли, и далекие огоньки фонарей больно укололи глаза. Голова закружилась, дыхание сперло. Он стоял, уткнувшись лбом в прохладную стену, с ослабевшими коленками, удерживаемый на карнизе лишь хрупкой неподвижностью. Видение летящей к земле, парящей в воздухе собственной тушки превратило его сознание в комочек крика. О том, чтобы вернуться назад, не могло быть и речи, он понимал, что сделать хоть один малый шажок, это все равно, что прострелить себе висок, только еще хуже. Нечего надеяться на мгновенную смерть. В ушах висел жуткий звук дробящихся костей и лопающихся кровеносных сосудов. Но он не утратил способности к размышлению, и ум его, похоже, даже обострился. С досадой он думал о том, в какую нелепую влип историю и о том, как же это гнусно получается, что всего лишь несколько минут назад он сладко спал, а до этого они занимались любовью (выражение из более поздних времен) с прелестной, податливой девушкой, слушали песенки Булата, пили вино, во всяком случае он никого не трогал, никому не желал зла, и вдруг явился некто неведомый, но властный над его существованием и обыкновенным стуком в дверь загнал на этот роковой карниз, откуда нет возврата. И скоро, как только окончательно ослабеет воля, его послушное, гибкое, тренированное, мускулистое тело и все то, что в нем колеблется, дрожит, думает и плачет, то есть его сокровенное «я», с прощальным стоном обрушится на землю, мелькнет мимо темных этажей и разобьется вдребезги об асфальт. Лютая ненависть вспыхнула в нем. Он проклял себя за то, что попался в глупейшую из ловушек, и одновременно поклялся страшной клятвой — черту ли, Господу ли, самому ли себе? — что если каким-то чудом придет спасение, то никогда и никто не заставит его больше плясать под свою дудку. И как только поклялся, стало легче дышать.

Сколько он простоял на карнизе, распятый, словно жук на картоне, век или минуту, он не сознавал; но когда скрипнуло снаружи окно, отворилось — и в глубине замаячило испуганное, бледное личико подружки, не почувствовал ни удивления, ни радости, лишь чудовищным усилием перевалил онемевшее туловище через подоконник и, если бы девушка не поддержала, воткнулся бы макушкой в пол. Но чудо произошло, он остался живой и клятву свою не забыл.

…Однажды поутру к Егорову в офис заявился некто Бобрик, крупный авторитет из Сибири, известный в миру под именем Завьялов Степан Степанович. Прибыл скрытно, без помпы, без обычных уголовных приколов и вел себя учтиво, как рядовой клиент. Егорова это не обмануло. Накануне человек Бобрика позвонил, чтобы условиться о встрече, и за ночь Егоров успел навести справки: за Бобриком стоял большой капитал и ходил он по Красноярскому краю всегда с козырной масти.

Дело у него было такое: в одном из сибирских областных центров образовалась вакансия мэра, прежнего как раз недавно кокнули за строптивость, но на освободившееся место, кроме протеже Бобрика, претендовали несколько кандидатов и среди них очень сильная фигура из Москвы, поддерживаемая группировкой рыжего Толяна. Обсудили с гостем детали, и Егоров понял, что задача решаемая, хотя времени на раскрутку оставалось немного — три месяца. Наугад он заломил несусветную цену — пять лимонов зеленых, настроясь на торг, но Бобрик неожиданно сразу согласился. Это Егорова насторожило. По обычным понятиям мэр такого масштаба стоил значительно дешевле. Что там можно делить — нефть, газ, алюминий, уголь? Но это все давным-давно поделено на всей территории России, не только в Сибири, и если кому-то от нового мэра (даже не от губернатора) перепадет небольшая пайка, то вряд ли ради нее стоило городить такой дорогой огород. Егоров все же заказ принял, взял у Бобрика аванс и тем же вечером отправил в Сибирь для разведки на местности трех лучших своих эмиссаров: гражданина Америки Натана Флюкса (специалист по социальным конфликтам, бывший советник Горбача), деда Щелкуна (Щелкунов Василий Андреевич, доктор наук, профессор, геолог), обладающего сверхъестественным нюхом, и вора в законе Сушняка, у которого среди тамошних братков было полно добрых знакомых. Всем троим дал строгое напутствие: работать тихо, подпольно, не выныривая на поверхность, но непременно разузнать, почему такое внимание к заштатному городишке. Кто первый отличится, тому платиновая карточка и приз в десять тысяч баксов. Американец и вор Сушняк вернулись не солоно хлебавши, причем где-то засветившегося Сушняка изувечили в аэропорту, прямо в очереди у касс, где он стоял за билетом, и тот вскоре помер на больничной койке не приходя в сознание; зато старику Щелкуну подфартило. Он потолкался по оптовым рынкам, свел дружбу с такими же, как он, бывшими высоколобными оборонщиками и добыл ценнейшие сведения: уран! Богатейшие залежи, почти налаженные разработки, похеренные военной реформой. Убедясь, что сведения верны, Егоров поблагодарил гонца, но вместо денег и карточки отослал ему в вечное пользование двух семнадцатилетних рабынь, молдаванку и русскую, о чем профессор давно мечтал, — а сам задумался не на шутку.

Обслуживая политиков, Егоров напрямую в политику никогда не лез, но здесь складывался уж больно любопытный пасьянс. Если подгрести город под себя и застолбить рудники… Не век же ходить в обслуге и рассаживать по высоким креслам алчных и властолюбивых дегенератов, когда-то надо и самому ухватить Бога за бороду. Вдобавок Егоров остро, острее чем многие, чувствовал, что эпоха великого демократического блефа с ее якобы свободными выборами и со всякими другими якобы свободами оказалась короче мышиного хвостика, режим всевозможных пирамид трещал по швам и 17 августа стало ему поминками. Надвигалась железная пята олигархии, под которой вряд ли уцелеет кто-то из нынешних раздухарившихся царьков. Скорее всего и фирма «Аэлита», в которую вложил всю душу и которая так долго приносила ему сладостное ощущение полноты бытия, рухнет под ударами новых варваров. Черт с ней, ее и не жаль.

Он часами сидел, запершись в своем кабинете, щелкал кнопками компьютера, гулял по Интернету, прикидывал, моделировал, тасовал карточки с именами кандидатов на пост сибирского мэра: все это были, безусловно, игроки вчерашнего дня. Как и те, кто стоял за ними, включая Бобрика. Да что там включая, уж этот-то одним из первых окажется на скамье подсудимых. В среде политиков и бизнесменов шло дрожжевое брожение. Егоров видел, что умные люди, понимавшие ситуацию так же, как он, спешили дистанцироваться от самых приметных, засвеченных фигур, чтобы не потонуть вместе с ними. Достаточно взглянуть на окружение президента: из прежних соратников, из тех, кто затевал вместе с ним демократическую авантюру, в сущности, никого не осталось. И редко кто из перебежчиков не кусал зашатавшегося колосса за ляжку. Президент, коего не так давно вся телевизионная и газетная мразь воспевала, захлебываясь от восторга, как освободителя от ига коммунизма и отца нации, теперь, надломленный болезнью, страхом, предательством и умственной неполноценностью, напоминал матерого кабана, затравленного сворой бешеных псов… Те из демократов-рыночников, кто пошустрее и при капитале, опасаясь мести, уже рванули за границу. Егоров и сам бы не прочь рвануть, да кому он там нужен со своей русской мордой? Колготками торговать?

Урановый покер, если правильно разложить колоду, давая шанс уцелеть при любом раскладе. Уран — понадежнее, чем банковская заначка. Это — прямой выход на Запад и Ближний Восток, многовариантные комбинации, власть, возможность диктовать свои условия. Но и риск огромный. С ураном, как с наркотой, всегда рядом смерть. Но разве она и сейчас, когда он колдует с компьютером, не стоит у него за спиной?

…Егоров начал раскручивать заказанного Бобриком кандидата, некоего директора ткацкой фабрики Федякина, по обычной схеме: реклама, листовки, митинги, подачки населению, — отталкиваясь от невзрачной личности Федякина, постепенно создавал в народе образ угрюмого, немногословного борца с режимом, патриота, защитника униженных и оскорбленных, приберегая под занавес несколько убойных фирменных трюков, но вероятность успеха рассчитывал трезво. Во второй круг он, конечно, Федякина выведет, а там его, скорее всего, сломает депутат от оппозиции, неукротимый, фанатично настроенный «коммуно-фашист» Григорюк, — и как раз такой вариант Егорова теперь вполне устраивал. Он уже осторожно намекал Бобрику на возможную неудачу, но тот и слушать не хотел. Ему нравилось, с каким размахом Егоров ведет компанию, и он отстегнул второй, внеурочный аванс на пол-лимона зеленых. Деньги Егоров принял с благодарностью.

Параллельно, заранее подготовив необходимые документы, он начал искать встречи с воскресшим племянником президента Геней Попрыгунчиком, с которым их связывали не только попойки и удачные, хотя небольшие сделки, но какое-то подобие мужской дружбы. Геню он знал с института, когда тот еще не был ничьим племянником, а был просто добрым, славным парнем, немного губошлепом, отчего нередко попадал в неприятные истории. Доходило до смешного. Однажды пьяный Геня помчался куда-то на мотоцикле и сшиб по дороге гуляющую бабульку. Будучи гуманистом, он не оставил потерпевшую без помощи, сложил ее в коляску и повез в больницу, но заблудился и уснул прямо на ходу. Вместе с бабулькой и мотоциклом слетел с набережной в Москва-реку, и тут, казалось бы, грустное приключение должно было закончиться. Однако никто не утонул. Геня при падении хрястнулся обо что-то башкой и вырубился окончательно, но бабулька от ледяной ванны оклемалась и мало того, что спаслась сама, но и Геню за волосы вытащила на берег. Она оказалась известной пловчихой и совсем не старой, сорокалетней женщиной. Потом носила Гене в больницу передачи, и именно от нее он подхватил какой-то экзотический гавайский триппер, с которым промучился целый семестр. Подобных несуразных случаев с Геней Попрыгунчиком, вследствие его доверчивости и вечной сексуальной озабоченности, происходило немало, и Егоров помогал ему, чем мог. В их связке он всегда был главным, такое положение сохранилось и в поздние годы, когда Попрыгунчику подвалила невероятная везуха — двоюродный дедушка на троне. Их дружба сохранила очертания юношеской незамутненности, и, возможно, это объяснялось тем, что Егоров по каким-то ему одному известным соображениям совершенно не пользовался связями Попрыгунчика, не обращался к нему с просьбами, разве что на дядюшкиной компании «Голосуй сердцем» нарубил бабок (удвоил капитал), но это святое дело, Попрыгунчик тут ни при чем.

Обстоятельства сложились так, что последние года полтора они не виделись, лишь изредка созванивались. Егоров издали наблюдал, как его старый товарищ, милый проказник и потаскун, буреет, надувается, как лягушка, которую накачивают воздухом, но не завидовал ему, скорее сочувствовал. Возвышение Попрыгунчика держалось на очень хрупкой опоре, на дядюшкином благополучии — и его, разумеется, ожидала судьба всех фаворитов, печальная, как правило, судьба. Сейчас он окружен всеобщей любовью, богат и всевластен, но как только хозяин-дядюшка пойдет на слом, а это вот-вот произойдет, всем его лизоблюдам, в том числе и племяннику, разом припомнят тайные и явные прегрешения. Хорошо, если Геню оставят пожить где-нибудь на убогой дачке, а скорее сковырнут, как козявку. В этой стране, как известно, по доброй большевистской традиции, победители топчут поверженных царьков до кровавого месива. Тем более, что дядюшка Попрыгунчика наварил таких щей, что расхлебывать придется десятилетиями.

К удивлению Егорова выйти на Геню оказалось чрезвычайно трудно. Он звонил по кодовым номерам, но некоторое молчали, а по другим какие-то незнакомые люди устраивали ему форменные допросы да еще в неприлично настырном тоне: кто такой? зачем? по какой надобности? не желаете ли сперва повидаться с референтом Григоровичем? По профессиональной привычке Егоров отвечал уклончиво и себя не называл, но понимал, что отследить его звонки проще пареной репы. Вероятно, повышенные меры предосторожности были связаны с недавним похищением Попрыгунчика, в котором для Егорова тоже не все было очевидно. Дурацкая голливудская история с прыжками со скал и с чудесным спасением была шита белыми нитками, но факт оставался фактом: живой и невредимый Попрыгунчик с его блядовитой улыбкой опять мелькал на экране телевизора — Егоров видел его собственными глазами.

Через одного надежного парня из ГРУ за довольно приличную сумму он надыбал еще один, уже совершенно секретный номер телефона — и наконец удача ему улыбнулась. После обычных вопросов: кто? по какой надобности? — заданных с оскорбительным нажимом, в трубке вдруг возник щебечущий девичий голос, протараторивший:

— Да, да, да… Говорите, говорите…

— Я-то — да, да, да? — раздраженно бросил Егоров. — Я прошу Игната Семеновича. Неужели так трудно позвать?

— Я секретарша Игната Семеновича. Вы можете изложить свое дело мне.

— Как вас зовут?

— Меня зовут Галина Вадимовна.

Егоров почувствовал: клюет.

— Послушайте, Галочка. Передайте, что звонит его старый товарищ по институту, Глеб Сверчок. Уверяю, Геня обрадуется.

— Минуточку…

Ждать пришлось не минуту, а значительно больше. Егорова подмывало бросить трубку и оставить всю эту затею. Что-то тут не вязалось. Однако Егоров был не из тех, кто сходит с дистанции при малейшем опасном шорохе. Наконец женщина вернулась.

— Вы здесь, Глеб Захарович?

Ого, Захарович!

— Да.

— К сожалению, Игнат Семенович сейчас очень занят, но он готов встретиться с вами.

Говорила она с извинительными нотками, приятным, мелодичным голосом офисной шлюхи. У Егорова не осталось сомнений: Попрыгунчик допрыгался, его посадили на поводок. Но отступать было поздно. А учитывая все предыдущие звонки и то, что неизвестные оппоненты его вычислили (Захарович!), это было вдобавок и глупо.

— Хорошо, где я могу с ним встретиться?

Секретарша прощебетала, что около четырех Зенкович посетит теннис-клуб на Кутузовском проспекте и, если Егорову это подходит, сможет уделить ему двадцать минут. Егорову это подходило. Он тоже был членом этого элитарного клуба, как и десятка других, где обыкновенно тусовался продвинутый бизнес-класс. Некоторые из этих заведений ошеломляли своей экстравагантностью даже европейских коллег. К примеру, они с Попрыгунчиком года четыре назад, когда Геня только-только переходил из разряда обыкновенных богатых бездельников во всемогущие фавориты, любили заглянуть в небольшое загородное казино «Парагвайские грезы», где вся обслуга, и белая, и черная, работала исключительно голышом, включая солидных, обладающих большим чувством самоуважения крупье. Правда, официанты, девочки и мальчики для услуг, украшали себя страусовыми перьями, а более ответственный персонал, те же крупье, например, или бармены, повязывал шеи дорогими и почему-то всегда траурных тонов галстуками. В «Парагвайских грезах» они с Геней просадили кучу бабок, зато проводили там незабываемые дни и ночи. Ничем не омраченные, если не считать, что Геня, как водится, подцепил там пару раз африканский бубон, но это уж у него проходило фоном по всей жизни. В сущности, не было такой венерической заразы на Москве, которая хоть раз к нему не приклеилась.

Теннис-клуб «Вурдалаки» на Кутузовском проспекте пережил пору расцвета в те благословенные, совсем недавние, а теперь кажется, уже мифические времена, когда обожаемый всеми президент в похмельном угаре выбегал на корт, и вся верховная челядь, включая творческую интеллигенцию, актеров и писателей, мгновенно обернулась фанатами большой ракетки, напялила на худосочные телеса игривые шортики и платила бешеные деньги теннисным инструкторам, лишь бы хоть немного овладеть мудреной аристократической игрой. Уморительные турниры, презентации, блеск дамских нарядов, икра и шампанское, теннисный бум, когда, бывало, один удачно запущенный зеленый мячик приносил целое состояние. Господи, куда все подевалось! Казалось, пир только начался, не ленись, играй на повышение, — и вдруг вычерпали страну до дна. Умолкла музыка, лакей, тушите свечи — и недужный президент, всеми преданный, из последних сил отражает наскоки оппозиции. Как после этого сохранить веру в идеалы?

Клуб «Вурдалаки» постепенно захирел, превратился в обыкновенный элитный притон, куда бизнесмены заезжали по старой памяти, чтобы пропустить по чарке с партнерами, заключить сделку, снять экзотическую девочку, ну и, если у кого осталась охота, побегать по корту, порезвиться, посмешить друганов.

Егоров не взял с собой (по наитию) никаких документов, приехал в клуб на машине всего с двумя охранниками — Витей и Симой. Это, конечно, так, для проформы. Для поддержания имиджа. Давно все поняли, что от снайперской пули, как от СПИДа, никакой телохранитель не убережет. Но — обычай деспот средь людей. Без телохранителей, как без мобильного телефона и иномарки, новый русский выглядел как-то несолидно, упрощенно. Витю и Симу он повсюду таскал за собой еще и потому, что оба были забавными, необременительными собеседниками. О чем ни спросишь, всегда отвечали невпопад, но с веселой, напоминающей собачью готовностью угодить хозяину. Витя — в прошлом боксер-тяжеловес из «Локомотива», Сима — бывший опер из МУРа, в чине майора. Спасти не спасут, но всегда могут пригодиться для мелких услуг. Он оставил их в машине, в клуб для плебса вход закрыт.

Геня Попрыгунчик уже ждал его в баре на втором этаже в компании с аппетитной белокурой девицей, которая, как выяснилось, и была той самой Галиной Вадимовной, с которой он разговаривал по телефону. Геня и Егоров обоюдно выразили бурную радость встречи, обнялись, похлопали друг дружку по плечам, расцеловались, наспех приняли по полсоточке коньяку, но уже через пару минут Егоров понял, что нарвался на подставу. Похож как две капли воды, даже шрамик над левой бровью воспроизведен, но не он. Повадка не та, смех не тот, голос, движения, а главное, неуловимые нюансы поведения, которые составляют человеческую сущность… все заемное, чужое, взятое напрокат.

Для проверки Егоров без нажима, вроде бы случайно упомянул два-три случая из их прошлой жизни — и подставной Геня, почуя ловушку, покраснел как рак и прокололся. В ту же секунду Егоров почувствовал, что напрасно копнул: красотка Галочка насторожилась и некий средних лет господин с очень примечательной внешностью, похожий на ожившую мумию, посасывавший коктейль за дальним столом, окинул вдруг Егорова каким-то пустым, мимолетным взглядом, словно кусок льда швырнул в лицо.

Егоров испугался. Обманного Геню пасли надежно и, разумеется, любого, кто с ним соприкасался, брали под колпак. Игра тут разворачивалась явно нешуточная. Провернуть такую штуку с племянником могла только очень мощная группировка или органы. Но органы, пожалуй, отпадали: им сейчас не до игр, да и какой смысл для государственной организации оживлять такого покойника. Ищи кому выгодно. Егорову не пришлось ломать голову над ответом. Выгодно любому, кто заинтересован в тайном влиянии на президента. Дальше Егоров вычислять не стал, пора было спасать свою шкуру. Но как? Посидеть минут десять, поболтать, как ни в чем не бывало, и потом уйти, сославшись на срочные дела? Нет, так не получится. Словят по дороге домой или в офисе, и, скорее всего, быстро, потому что не допустят, чтобы он разнес обнаруженное несоответствие копии образцу по миру. Люди, способные слепить Попрыгунчика заново, да еще с такой поразительной точностью, разумеется, мешкать не станут и за ценой не постоят. Наверняка прослушка включена, и та мерзкая, покойницкая рожа в углу либо кто-то другой, кого он пока не засек, уже рассчитали беспроигрышный вариант: для них убрать лишнего свидетеля, все равно что прихлопнуть комара.

Пригляделся и к Галине Вадимовне. Тоже хороша тварь, ничего не скажешь, Мерилин Монро этакая. Кокетничает, жеманничает, изображает влюбленную телку, а кто она на самом деле? И кто такой на самом деле новый Попрыгунчик? Откуда его выкопали?

Времени на размышление у Егорова было ровно столько, сколько удастся просидеть за столом, это понятно. Дальше начнутся действия, где ему уготована роль жертвенной овечки. Ну уж нет! Не для того Егоров поднял такую махину, как «Аэлита», чтобы споткнуться на арбузной корке.

На спасительную мысль его натолкнула именно Галина Вадимовна, которой надоело играть статистку. Лучезарно улыбаясь, открыла пухлый розовый ротик:

— Господин Егоров, извините, что напоминаю, у Игната Семеновича в запасе всего десять минут…

— Да, брат, — спохватился и Геня (никогда он не употреблял это слово: козлик, чувак, старик — это да). — Хотелось бы, конечно, посидеть поплотнее, но… Министр юстиции ждет…

— Ага, — немного приободрился Егоров. — Ты большой человек, а мы кто — серые мышки бизнеса. В прежние времена…

— Да ладно тебе, — покровительственно перебил Геня. — Сегодня жизнь не кончается. Договоримся на уик-енд, а?

Егоров налил себе коньяку, пожевал соленый орешек.

— Пожалуй, Геня, моя проблема как раз относится к ведомству юстиции.

— Слушаю тебя, брат.

Не один слушаешь, подлюка, подумал Егоров. Теперь главное, не проколоться в импровизации.

— Галина Вадимовна, — учтиво обратился к даме. — Не могли бы вы оставить нас на несколько минут для конфиденциального привата?

— Брось, Сверчок, — вмешался Геня. — Галку не опасайся. Она могила.

— Понимаю, — Егоров важно склонил голову, — И не сомневаюсь, что могила. Но видишь ли, дружище, речь идет о третьих лицах. То, что я должен передать, велено передать без свидетелей… Возможно, так будет лучше для Галины Вадимовны. Безопаснее.

Галочка надула губки, фыркнула:

— Подумаешь, тайны мадридского двора. Ну и пожалуйста… Секретничайте… Только, Игнат Семенович, не забудьте, у вас встреча — и еще ехать…

Егоров проследил, как она профессионально покачивает бедрами, уходя. Одобрил:

— Знатный бабец… Не уступишь на вечерок?

В отсутствии секретарши Попрыгунчик заметно скис, торопливо опрокинул рюмку.

— Не отвлекайся, брат. Действительно встреча… ты уж извини, — и затравленно покосился в угол, где маячила бледная маска покойника.

Егоров, наклонясь к двойнику, наплел такую байку. Якобы к нему намедни обратились парни из ЦРУ, причем солидного уровня и предложили запустить через некое агентство информацию, касающуюся чести и достоинства семьи всенародноизбранного. Зачем им это нужно, он не в курсе. Да и не хочет знать: это политика, а он в политику никогда не вмешивался. Но отказаться однозначно не может. Его «Аэлита», как, наверное, Геня догадывается, тоже не без греха, и этим парням ничего не стоит его прижать. Это тебе не наши ваньки. Они веников не вяжут и сели на него основательно. Наехали так, что не продыхнуть. В буквальном смысле. Уже несколько дней пишут каждое слово, и на эту встречу, он, конечно, дико извиняется, привели на аркане. Предупредили, если вильнет, ему хана, а информацию все равно запустят по другому каналу. Егоров, войдя в игровое состояние, почувствовал привычное возбуждение. Блеф дикий и потому должен сработать. Кто бы ни стоял за Геней, они нормальные люди и вряд ли станут его потрошить в нулевую, пока не проверят подлинность дезы. Для него же сейчас главное — получить время для маневра, оторваться отсюда живьем. Хотя бы добраться до «Бьюика», где сидят тяжелодумы Витя и Сима.

— Какая информация? — сухо спросил Геня.

Егоров поглядел на него укоризненно.

— Не здесь же, дружище!

— И что ты хочешь от меня?

— Страховку. Подстрахуй меня, а башли, как обычно, пополам.

Прежний миляга Попрыгунчик в этом месте обязательно бы поинтересовался, сколько башлей и каких, но новый, воскресший, только икнул.

— Не совсем усекаю, брат. Какая страховка?

— Завтра они передадут дискету, — продолжал врать Егоров. — Я переправлю тебе копию.

— И что дальше?

— Ничего. Это и есть страховка.

— Каким образом?

Тот, старый Попрыгунчик никогда не задал бы подобного вопроса, а с этим и говорить не о чем. Похоже, паренек крутого совкового замеса, раз не улавливал полунамеков, коими в коммерческой среде пользуются так же привычно, как женщины косметикой. Но это уже не имело значения. Ставка сделана, удачная ли — выяснится через несколько минут, когда они расстанутся.

— Получишь дискету, — сказал Егоров, — сам все поймешь.

Вернулась за стол сияющая, с ярко подкрашенными губами Галина Вадимовна. Одновременно в бар вошли двое хмурых, безликих, упакованных в замшу топтунов из тех, которых обязательно видишь перед началом перестрелки. Вошли вместе, а расселись по разным углам. Ни на кого не глядели и ничего не заказывали. Егоров поежился: по его душу, по его.

— Что ж, господа, — Галина Вадимовна заговорила бойко, весело, совсем не так, как до этого, без конторского занудства. — Смею вам напомнить, время истекло.

— Еще по маленькой на дорожку? — предложил Егоров, думая о том, что если удастся выйти на улицу вместе… впрочем, это пустое. Геня — зомби, его никто стесняться не будет.

— Только по одной, — улыбнулась Галочка, уже не скрывая, что имеет особые права на сомлевшего Попрыгунчика и даже может решать, сколько ему выпить. Зенкович сказал:

— Все-таки мне не очень улыбается вмешиваться. Может, сам как-нибудь разберешься?

Егорову на мгновение стало жалко этого обреченного незнакомого парня — хоть и двойник, хоть и зомби, а чем-то до боли родной.

— Не придется ни во что вмешиваться, Генчик. Получишь дискету — и точка.

— Мне опять выйти? — пошутила Галина Вадимовна, одарив Егорова прельстительной улыбкой. В ответ он изысканно поцеловал ее руку. Встал, попрощался:

— Держись, Игнат Семенович, еще не вечер. Завтра тебе позвоню. Только не прячься, пожалуйста, от старых друганов.

— Не буду, — совсем уж потерянно буркнул Попрыгунчик.

Егоров спокойно прошел через бар, но не удержался, бросил быстрый взгляд на покойника за дальним столом, и лучше бы этого не делал. Наткнулся на пустые глазницы, в которых стоял приговор не только ему, конкретной мишени, но и всему сущему. Аж током полоснуло по нервам.

Хотел заглянуть в сортир, но не рискнул. Благополучно, никем не остановленный, добрался до выхода. Перекинулся словцом с привратником, одноруким стариком Афганычем, отставным генералом. Афганыч был облачен в красную рубаху с кушаком и черные плисовые штаны. Это было смешно, но еще забавнее он выглядел прежде, года два назад, когда его обряжали в смокинг.

— Болят старые раны, Афганыч?

Отставной генерал расплылся в сладкой, натужной улыбке.

— Болят, Глеб Захарович, почему не болеть… Чего-то давненько к нам не забредали?

— Да, — согласился Егоров, — давненько… Детишки-то как, семья?

— Все слава Богу, спасибо.

— Добровольцем не собираешься на юга?

— Куда мне с одной рукой. А так бы записался, почему нет?

— Хороший ты человек, Афганыч.

— И к вам у нас претензий нету, Глеб Захарович.

Егоров разговаривал со старым ветераном без издевки, не то что многие другие посетители клуба, и старик это ценил. Иной раз они пропускали в привратницой по грамульке. Беседы вели. Живой дух у старика не сломлен, хотя, конечно, в землю его вогнали по шляпку. Ничьей вины в этом не было. Хваткое время прошлось по старичью железным катком. Еще раз подтвердилась на практике теория Дарвина, как уж ее не охаивали. Коммунисты поцарствовали, теперь рыночники у руля. Смена эпох, только и всего.

Егорову не хотелось на улицу, но сколько не тяни, выходить надо. От крыльца клуба не углядел ничего подозрительного: предвечерний московский пейзаж, пыль и смог, поникшие ветлы, четкий рисунок набережной Москвы-реки… Но когда взглянул на «Бьюик», припаркованный метрах в двадцати у каменного парапета, с удивлением обнаружил, что Вити и Симы в машине нет. На переднем сиденье, рядом с местом водителя, правда, сидел какой-то тип в шляпе, но не Витя и не Сима. Это Егоров не столько увидел, сколько почувствовал нервами, как тот знаменитый чукча, который интуитивно определяет в тысячекилометровой тайге чужака. Редкие прохожие, три девочки, играющие на асфальте в классики, солнечное марево, отражающееся в стеклах, и многое другое вдруг превратилось в его глазах в кадры какого-то старого, давно виденного фильма, но он не испугался и больше не мешкал. Небрежной походкой пересек улицу, приблизился к своей машине, распахнул дверцу — изнутри ему приветливо улыбнулся натуральный молодой китайчонок — и не в шляпе, а в забавной панамке с кожаным верхом.

— Господин Егоров, да? — радостно осведомился китаец, — Я ведь не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — сказал Егоров. — А вы кто?

— Садитесь, господин Егоров, садитесь. Немножко поговорим.

Егоров обогнул «Бьюик» и уселся на место водителя. Он ничуть не потерял самообладания, напротив, успокоился. Явление китайца — это, конечно, переговоры, а не смерть. К тому же любопытство его было задето. Он мгновенно восстановил в памяти все, что ему известно про китайскую группировку, про знаменитую «триаду». Известно немного, но для начала разговора — достаточно. Китайские братки появились на московском торжище сравнительно недавно, но разворачивались с необыкновенным упорством, тесня всех, кто попадался под руку, вплоть до могущественных чеченцев. До сих пор Егорову не приходилось иметь с ними дела, но рано или поздно они должны были на него выйти. На определенном этапе ни одно серьезное криминальное содружество уже не может обойтись без рекламно-пропагандистской поддержки, без радио и телевидения.

Китаец будто прочитал его мысли:

— Да, да, господин Егоров, давно пора встретиться. Но лучше поздно, чем никогда. Так у вас говорят? — и меленько, деликатно захихикал, словно козленочек заблеял.

— Где мои люди? — холодно спросил Егоров, закурив.

— О-о, они пошли прогуляться. Совершенно не волнуйтесь. С ними все в порядке.

— Чему, собственно, обязан?

Китаец внезапно стал серьезным, как скала.

— Давайте познакомимся. Меня зовут Су Линь.

— Очень приятно.

— И мне приятно тоже, и мне… Нам понравилась ваша история про америкашек, про ЦРУ. Так правдоподобно. Мы очень смеялись.

— Вы, может, и смеялись, а для меня проблема.

— Наверное, ваша проблема совсем в другом, но все равно — это было хорошо.

— Что было хорошо?

— Вы очень умно и хорошо вели себя с господином Зенковичем.

— Попрыгунчик — мой старый товарищ, — строго сказал Егоров. — Кстати, господин Су, своей подслушкой вы нарушили конституцию. А ведь у нас демократия.

После этих слов смешливый китаец развеселился не на шутку. Егоров терпеливо ждал, пока он успокоится.

— Вы остроумный человек, господин Егоров. С вами приятно иметь дело. Скажите, как вы догадались, что Зенкович — это не Зенкович, а кто-то другой? По каким признакам?

Наступила очередь Егорова изобразить изумление.

— Что значит — другой? Он чем-то болен? Что-то с горлом? Я заметил, у него голос хриповатый.

— Восхитительно! — Китаец всплеснул ручками, но смеяться на сей раз не стал, — Вы скрытный человек, господин Егоров. А вот мы, китайцы, простодушные, как дети. Что есть, то и говорим. Не прячемся от добрых людей. Скажу прямо, господин Зенкович — это наша гордость. Он как яркий огонь, на него летят всякие птички, нам остается только вытаскивать их из силков. Понимаете?

— Не совсем.

Су Линь накрыл его руку своей теплой маленькой ладошкой и нежно погладил, как если бы Егоров был женщиной. Егоров стерпел.

— Ваша проблема, — задушевно произнес китаец, — это уран. Но вам нужна помощь, один вы не справитесь, верно? Очень большой кусок. Можно подавиться.

Удар был нанесен точно и внезапно, Егоров обмяк. Глаза китайца сузились до щелок. Это был тот редчайший случай, когда Егоров не сразу нашелся с ответом. Пауза неприлично затянулась, и он спросил:

— Пытаетесь меня напугать, господин Су?

— Что вы, что вы! — невероятное мелькание улыбок и махание ручками. — Пугаем мы совсем по-другому. Мы сотрудничать хотим всей душой. Хотим помочь. Разумеется, на определенных условиях.

— При чем же тут уран?

— Ни при чем. Совершенно ни при чем. Сказано и забыто. Действительно, какой там уран… Хочу только, чтобы вы знали: мы надежные партнеры. И плохие враги. Зачем вам какие-то Бобрики, когда есть мы? Бобрик сегодня здесь, завтра — пропал. А мы пришли в Россию навсегда.

Егоров закурил вторую сигарету, думал: сколько же вас пришло навсегда? Не тесновато ли будет? Еще он думал, что свидание с Попрыгунчиком и то, что за «Аэлитой» давно следили, а он не замечал, и то, как это все сошлось в одной точке, в его «Бьюике», — не могло быть случайностью, чередой простых совпадений. В крупном бизнесе бывает лишь один вид случайности — продырявленная башка.

— У меня есть время подумать?

— О-о, конечно, конечно, — улыбка, полная искреннего уважения. — Не очень долго, да? Скажу вам, господин Егоров, мы, пока вы думаете, уже вам помогли.

— Да?

Су Линь, скривившись в добродушной гримасе, достал из кармана белый конверт и протянул Егорову. В конверте оказалось несколько фотографий, на всех изображен Степан Степанович Завьялов (Бобрик), сибирский авторитет, в разных видах и в разных компаниях — в застолье с шумной ватагой, на прогулке с огромной овчаркой, в обнимку с молоденькой брюнеткой, на фоне памятника Суворову, — но самым впечатляющим был последний снимок: Бобрик сидел в кресле на какой-то дачной веранде, но уже без головы. Голова со вставшими дыбом волосами аккуратно лежала на столе на расписном блюде.

Егоров собрал снимки в конверт и вернул китайцу. Заметил философски:

— В конечном счете каждый получает то, что заслужил. Но зачем вы мне их показали? Во-первых, я не имею к этому никакого отношения, а во-вторых, мне это совершенно не нужно.

— Нужно, — жизнерадостно возразил Су Линь. — Очень нужно. Он стоял у вас на дороге, да?

3. Происшествие в банке «Медиум»

Санин мгновенно ее узнал, идентифицировал, разложил на составные части, классифицировал и сбросил полученные сведения в банк данных, хранившийся у него в подкорке левого полушария. По сложной ассоциации вывод сформулировался такой: вонючка обкомовская! Однако по-настоящему он бывшего члена правительства, ныне известного финансиста Преснякова не осудил: дочь есть дочь, куда от нее денешься. У Санина детей не было, и об отношениях их с родителями он судил понаслышке. Ясно одно: без папочкиной помощи не обошлось.

После обычного утреннего кросса по Лосиному острову и получасовой гимнастики на укромной поляне Санин завернул в бистро «Три толстяка», где частенько завтракал в будние дни. Хозяин заведения, тучный, под стать названию армянин Ашот самолично готовил для него яичницу с беконом и овощной салат с арахисовым маслом.

Девушка вбежала в зал, словно проскользнула по солнечному лучу, — в огненно-красном наряде, в черных высоких сапогах — эффектное появление. Она, по всей вероятности, разглядела Санина через окно и уже на ходу расстегнула черную кожаную сумочку, явно с дурными намерениями. Но шансов у нее не было никаких. Санин не только ее идентифицировал, он еще успел толкнуть навстречу стул с круглой спинкой, ударивший ее точно по коленкам, отчего девица рухнула на пол. Санин помог ей подняться, отряхнул с красной юбки пыль, забрал сумочку, мельком в нее заглянув, и посадил за свой стол. Армянину сделал знак: все, дескать, в порядке, приятель. А кроме них по утреннему времени в бистро никого и не было.

У Светика из черных глаз летели оранжевые искры, она морщилась от боли. Но молчала. Ее ненависть была красноречивее слов.

— Отдышись, — посоветовал Санин, возвращаясь к яичнице, — Может, покушаешь чего-нибудь?

Светик продолжала молчать и тяжело дышала, не сводя с полковника огненного взгляда. Он подумал, что, возможно напрасно пожалел ее тогда, в городе С., впрочем дело не в ней, кого-то все равно надо было оставить в живых. Для понта, как выразился бы входивший в группу «Варан» капитан Митюхин, разбитной малый, далеко продвинутый в рыночную реальность.

Санин с брезгливой гримасой двумя пальцами вытянул из сумочки дамский «вальтер», укорил:

— Разве можно с такими игрушками бегать утром по городу? Это же опасно.

— Все равно тебя убью, гад! — высказалась наконец Светик.

— Ну что ты, — урезонил ее Санин. — Даже не думай об этом.

— Надеешься, не достану?

— Всяко бывает, — Санин придвинул к себе салат. — Иная вошка подпрыгнет — и глаза нету. Но убить — это вряд ли. Пупок развяжется.

— Ты моих друзей замочил, сволочь. Кто ты такой?

— Бредишь, девушка? И прекрати, пожалуйста, обзываться. Я ведь не погляжу, что взрослая, возьму и отшлепаю.

— Ты? Меня?!

— Попробуй лучше салатик. Объедение, честное слово. Вот, бери с краю, я здесь не трогал.

От желудевого сияния глаз, от басистого, заботливого, пренебрежительного голоса Светика вдруг мягко повело, будто качнуло на качелях. С ужасом она осознала, что этот невероятный человек — и есть ее судьба, женская судьба. И конечно, она знала это с самого начала, когда он там, в исчезнувшей капсуле пространства и времени приложил палец к губам и кивком швырнул ее к двери.

— Отдай сумку, гад! — прошипела она, борясь с нахлынувшей тоской и с болью в разбитой коленке.

Санин помахал Ашоту, пальцем ткнул себя в ухо. Через секунду армянин явился с мобильным телефоном.

— Куда хочешь звонить? — насторожилась Светик.

Не отвечая, Санин пощелкал кнопками, набрал какой-то номер и через секунду произнес:

— Будьте добры Егора Ильича.

Светик бешено рванулась к трубке, но еще быстрее Санин прикоснулся вытянутыми пальцами к ее предплечью, и ее правая рука повисла плетью. К пульсирующей боли в коленке добавилась резь в локте.

— Не балуйся, — предупредил Санин, а в трубку ответил: — По личному делу, сугубо по личному. Это касается его дочери.

Пока там выясняли, соизволит ли Егор Ильич выйти на связь, Санин обратился к хозяину заведения:

— Ашот, дорогой, принеси даме чего-нибудь прохладительного. Видишь, как разгорячилась, сама не своя.

И резко изменив тон на официальный заговорил в аппарат:

— Егор Ильич, беспокоит полковник Санин из управления… Нет, вы меня не знаете. Тут у нас неприятное происшествие. На меня совершила покушение ваша дочь Светлана… Нет, не ошибаюсь, вот она передо мной… Пистолет «вальтер», уменьшенная модель… Нет, нет, чудом обошлось…

Светик слушала, открыв рот, и полковник ободряюще ей подмигнул. Подоспел Ашот с бутылкой запотевшей пепси-колы.

— Я прямо-таки в затруднении, — обиженно возразил Санин на какое-то, видимо, предложение Егора Ильича. — В принципе, положено сдать ее в отделение… Ах, преждевременно? В каком смысле преждевременно? Подождать, пока убьет?

Полковник вторично подмигнул девушке, а услужливый хозяин наполнил бокал пенистым напитком. У Светика от ярости задергались губы.

— Недолго тебе глумиться, супермен, — пробормотала она, уже не очень веря в то, что говорит.

— Вы так считаете, Егор Ильич? — Санин изобразил тягостное раздумье, и это получилось у него так забавно, что у Светика окончательно голова пошла кругом. Ей хотелось смеяться и плакать одновременно. Ни от одного мужчины за свой девичий век она так не балдела, но знала твердо: это чудовище не должно, не имеет права жить.

— Да, да, естественно, — продолжал Санин в трубку. — Я вижу, что она добрая девушка… Конечно, с кем не бывает… Может быть, передозировка?.. Хорошо, Егор Ильич, только ради вас, хотя это вопиющее нарушение правил. Пишите адрес… — И он продиктовал координаты «Трех толстяков», потом сказал: — Не за что благодарить, Егор Ильич, приглядывайте за ней получше. В наше время долго ли наивной, доверчивой девушке попасть в беду…

— Вопрос улажен, — сообщил Светику. — Минут через десять за тобой приедут. Папочка пообещал, не будешь больше за мной охотиться… Какая же ты все-таки неблагодарная дочь, Света. У тебя такой замечательный отец, один из столпов общества, надежда нации, а ты? Бегаешь с пистолетиком, пристаешь к мужчинам. И куда только катится ваше поколение? Неужто прямиком в Америку?

— Все? — зловеще спросила Светик.

— Нет, не все, — Санин обмакнул в арахисовое масло кусочек черного хлеба и с аппетитом прожевал. — Предупреждаю официально. Еще раз попадешься на глаза, придется составлять протокол. Опомнись, девочка. Разве можно так позорить отца?

Света подумала, что когда они лягут в постель и начнут целоваться, то первое, что она сделает, это откусит ему нос.

— Я тебя недооценила, мент, — протянула с мечтательной улыбкой. — Но я исправлюсь. Тебе не уйти от расплаты.

Все же ей удалось задеть истукана. Санин раздраженно отодвинул тарелку.

— Весь завтрак испортила… Ну что ты несешь? Какая расплата? За что? Ты хоть на себя-то погляди в зеркало. Вы же все в дерьме по уши. От вас покоя никому нету. Да если бы то, что ты говоришь, было правдой, я бы памятник поставил человеку, который от мрази страну очистит. А говоришь — расплата.

— Думаешь, ты судья? — прекрасные очи Светика восторженно пылали. — Ты обыкновенный палач. Да, мы грязненькие, все в дерьме, но мы живые, мент. Мы боремся. Мы не захотели жить вашей свинячей совковой жизнью, и тебе это не понравилось. Ты пришел со своей командой и перестрелял всех, как перепелов. И вот за это ты ответишь. Еще как ответишь! Тебе только кажется, что ты такой непобедимый. Тебя не мы, тебя жизнь похоронит. Ты уже покойник, мент. Ты тут жрешь, улыбаешься, торжествуешь, а на самом деле это — одна видимость. Я скажу тебе, кто ты. Ты — фантом пещерной эпохи, если только сможешь понять, о чем речь.

Санину понравилась ее пылкая речь, хотя теперь он быв абсолютно уверен, что сделал ошибку, не пустив ее в расход в городе С. Уж слишком целеустремленная. С ней добром не поладишь. Он знал про ее подвиги в пыточных делах и про влияние в банде Любимчика. Интеллектуальная маньячка, порождение западной тьмы. Для него она не была вполне человеком, как, наверное, и он для нее. И все же слушал с удовольствием, любовался яростным свечением очей, порывистыми движениями, соразмерностью, вызывающей женственностью телесных форм. Охотно принимал ее женский вызов. Видел: помани пальцем, побежит за ним, как собачка, чтобы после, при удобном случае предать, столкнуть в пропасть.

— Угомонись, девочка. Все, что ты можешь сказать, мне неинтересно.

— Неинтересно?

— Поросячьи страсти в тебе бушуют — и больше ничего. Перекормил тебя папочка икрой в раннем детстве.

Светик задохнулась от возмущения. Поросячьи страсти! Ну погоди, самодовольный ментяра!

С двумя чашками турецкого кофе подоспел Ашот. Суетился он больше обычного. Не сводил со Светы улыбчивых смолистых армянских глаз. Его Санин тоже хорошо понимал. Такие резвые дамочки, как эта, завораживают мужиков, как огонь мотылька. Тем более, тучный хозяин «Трех толстяков» был известным ходоком по женской части. Не раз они вели философские беседы на эту тему и сошлись в одном: прекрасный пол — наказание Господне, и от него все беды на земле.

Кофе не успели допить, за Светиком явились двое элегантных молодых людей в одинаковых вышедших из моды двубортных костюмах. Их принадлежность к определенному ведомству могла вызвать сомнение разве что у пингвина. Оба вытянулись у стола почти по стойке «смирно» и, толково проинструктированные, выпучив глаза смотрели на Санина.

— Забирайте, — кивнул Санин. — Вот она, ваша террористка.

Оперативники одновременно обернулись к Светику. Не глядя на них, она сказала:

— Подождите на улице, ребята. Сейчас выйду.

Ребята опять, как два робота, перевели взгляд на Санина.

— Ничего, — благодушно прогудел полковник. — Ступайте. Мадемуазель еще не успела сообщить адреса явок.

Ашот сам догадался отойти к бару.

— Отдай сумочку, — сказала Светик.

— Пожалуйста.

— И пушку.

— Э, нет, это вещественное доказательство. Пушку я конфискую.

— Боишься, что пристрелю?

— Поднадоела ты мне, девочка. Давай двигай отсюда, пока цела.

Под его, как тогда, наполненным сумасшедшей энергией взглядом она мгновенно сомлела. Почудилось, что он протянул руку, и она явственно услышала хруст собственного позвоночника. Ей понадобилось все ее истерическое мужество, чтобы усидеть на месте. Но она усидела. И даже улыбнулась.

— Я даже не знаю, как тебя зовут.

— Сказано, проваливай!

— Сейчас уйду, не злись.

Он не злился, ждал.

— Дай, пожалуйста, зажигалку.

Санин сидел неподвижно, как статуя.

— Докажи, что ты мужчина, мент. Поухаживай. Дай прикурить.

Он смотрел мимо нее.

— Пожалуйста, — попросила Светик, — Скажи, куда прийти, и я приду. Ты же хочешь меня?

Санин пошевелил губами, словно собирался плюнуть. Но не плюнул. Обронил глухо:

— Ладно, приходи сюда же вечерком. Если будет настроение, подскочу.

Торжествуя, она вскочила на ноги, пошла к двери, не оглядываясь. Санин смотрел вслед. Ишь, кошка, как бедрами гуляет. Но зачем это тебе, полковник?


В четыре часа дня он подъехал к центральному офису банка «Медиум», расположенному в Замоскворечье. Чуть раньше отправил шифровку Самуилову, где, в частности, упомянул об инциденте с дочерью Преснякова, бывшего члена правительства. Он был обязан это сделать. Папаша значился в списке, в перспективной разработке у «Варана», но далеко не в первых номерах.

К помпезному трехэтажному зданию банка подкатил сверкающий хромом и серебром «Роллс-ройс», из него выскочил водитель в ливрее, подбежал к задней дверце, распахнул — и на асфальт спустился солидный господин в элегантном светлом пальто, с тросточкой из черного дерева с перламутровым набалдашником, в котором Света Кузнечик нипочем не признала бы своего утреннего обидчика. Сейчас Санин выглядел намного моложе своих лет: розовый цвет лица, пушистые каштановые усы и пышная шапка белокурых волос, по молодежной моде заброшенных за уши, делали его похожим на одного из постоянных персонажей столь любимых российскими домохозяйками мексиканских сериалов, какого-нибудь безупречного дона Педро.

Не обратив внимания на подобострастно согнувшегося водителя (майор Мекешин, кличка «Кимоно»), Санин важно прошествовал к парадному подъезду, откуда навстречу ему вывернулся угодливый клерк в сером костюме.

— Господин Сандалов?

— Сандалов, Сандалов, — благосклонно прогудел Санин, — Хозяин у себя?

— Ждут-с, давно ждут-с. Извольте следовать за мной.

Банкир Кисилидзе принадлежал к олигархической прослойке, которая еще только подбиралась к заветным высотам, но уже была совсем рядом, можно сказать, на расстоянии одного броска. Изворотливый финансист карабкался на вершину осторожно, шажок за шажком, удержал свой банк от падения в 93-ем и 97-ом годах, благополучно преодолел августовский кризис 99-го и теперь, когда один за другим лопались как мыльные пузыри вчера еще казавшиеся несокрушимыми банковские монстры, перед «Медиумом» открывались самые блестящие перспективы. Кисилидзе хорошо это чувствовал, но по-прежнему не делал резких движений. Он и в московскую элиту вошел как-то незаметно, бочком, словно заглянул с заднего двора: торговая фирма «Весна» (текстиль, компакт-диски, косметика), фондовая биржа «Принципал», пара бульварных газетенок, торговый склад на Яузе, сеть небольших ресторанов (некоторые со стриптизом и игральными автоматами), инвестиции в якутские алмазные промыслы и еще многое другое по мелочам — невообразимый, в сущности, компот, — и лишь долгое время спустя — банк «Медиум» со смешным капиталом в десять тысяч зеленых. Кисилидзе обладал редчайшей способностью подгребать под себя все, что видел глаз, но без ненужной поспешности и не создавая лишних врагов. В крупнейших аферах (приватизация, ГКО и прочее) он практически не участвовал, во всяком случае нигде крупно не засветился и поэтому перед компетентными органами был чист, как новорожденный. На сегодняшний день его состояние, нажитое втихаря, приравнивалось к двум миллиардам долларов, но и это была лишь доступная отслеживанию часть. Генерал Самуилов, внимательно проанализировав деятельность тихого банкира, пришел к выводу, что Кисилидзе — один из самых опасных финансовых вампиров страны, чудовище с непомерным, сверхъестественным аппетитом и удивительной способностью заметать следы, и потому, хотя испытывал к этому человеку необъяснимую симпатию, скрепя сердце распорядился: цель!

На подготовительную стадию операции у Санина ушло две недели, и за это время он узнал некоторые любопытные подробности из жизни скромного нувориша. Кисилидзе был человеком, внешне абсолютно лишенным страстей: имел всего одну жену и троих детей (все учились в Москве), в редкие часы отдыха уединялся у себя в кабинете и музицировал, его обширная домашняя библиотека состояла в основном из многотомных собраний сочинений отечественной классики. Правда, иногда он пытался выказать себя (дань моде) сторонником нетрадиционного секса, участвовал в шумных, амбициозных тусовках, как-то за ночь просадил сто тысяч долларов в казино, но все эти нелепые потуги были шиты белыми нитками. Со стороны Кисилидзе казался совершенно чужим и каким-то неприкаянным на грозном пиру победителей. Да и национальность у него в некотором роде сомнительная: наполовину грузин, наполовину хохол. Вероятно, Кисилидзе болезненно ощущал свою отверженность и, как выяснил Санин, после особо выгодных сделок, не афишируя, отслаивал солидные благотворительные взносы сразу по трем конфессиям: мусульманской, православной и иудейской. Перед каким богом он надеялся оправдаться на Страшном Суде, было, похоже, непонятно ему самому. В связи со всем этим у Санина возникли сомнения в необходимости акции, чего он не терпел. Сомнения грозили расщеплением сознания, что в свою очередь могло обернуться разрушением внутренней гармонии с миром.

В очередном донесении он поделился своей растерянностью с Самуиловым, но высказался туманно, в том ключе, что, возможно, есть более срочные объекты, представляющие больший государственный интерес. Генерал воспринял его колебания раздраженно и ответил обширной депешей, которая делилась как бы на три части. В первой приводилась общеизвестная статистика протекающего в России геноцида. Из нее следовало, что, говоря по-военному, население страны ежедневно убывало на два полноценных полка, и если не затормозить зловещий процесс, то к 2020-ому году оно сократится примерно вполовину. Далее генерал приводил исторические сведения, подкрепленные цитатами из первоисточников (начиная с Библии), свидетельствующие о том, что выдающиеся преступники всех времен, тираны, узурпаторы, инквизиторы, кровопийцы, как правило, в обыкновенной жизни отнюдь не выглядели таковыми. Напротив, многие из них слыли образцовыми гражданами, чадолюбивыми отцами, покровителями искусств, защитниками обездоленных — и прочее в том же духе. Известно и то, что ни одна война в мире, ни одно кровавое и подлое истребление инакомыслящих не начинались без провозглашения самых гуманных и благородных идей. В заключение Самуилов советовал сентиментальному полковнику взять себя в руки, не умствовать без нужды и честно выполнить свой долг.

Санина ответ не убедил, и он решил, прежде чем провести акцию, повидаться с заинтересовавшим его банкиром. Узнай генерал об этом решении, он, пожалуй, мог бы задуматься: того ли человека поставил во главе «Варана»?

Кисилидзе, крепенький, энергичный, подтянутый, с располагающей к себе улыбкой, встретил Санина посреди кабинета, пожал руку, повлек к уютному столику в глубине комнаты, интимно освещенному мраморным торшером-нимфой.

— Прошу, прошу… Марик Викторович? Очень рад. Будимович ввел меня в курс дела, но только вчерне, как вы сами понимаете…

Мистификацию со звонком от Будимовича, президента парагвайской фирмы «Монако», с блеском провел через Интернет Гоша Серебряков, компьютерный мозг «Варана», виртуальный скиталец, юный доктор наук и мушкетер в одном флаконе, он же принял и «загасил» проверочный сигнал из «Медиума». Имитация получилась столь впечатляющей, что сам Гоша пришел в восхищение, что с ним редко случалось, и до позднего вечера бродил по особняку, повторяя, наподобие Пушкина: «Ай да Гоша, ай да сукин сын!» — пока озадаченные сослуживцы не угостили его стаканом анисовой настойки, после чего фанат компьютерных игр впал в алкогольную кому на несколько часов. «Монако» — посредническая фирма с отменной репутацией, известная на весь мир, к сотрудничеству с ней стремились самые раскрученные российские авторитеты, но мало кому это удавалось. Фирма была чрезвычайно щепетильна в выборе партнеров, поэтому вполне понятно было волнение Кисилидзе, с которым он встретил ее посланца. За спиной «Монако» стояли знаменитые финансовые корпорации Штатов и Европы, и когда она вступала с кем-нибудь в контакт, тренированное ухо легко угадывало сладостный шелест зеленых купюр, а перед внимательным оком возникали сокрушительные цифры с неисчислимым количеством уходящих вдаль нулей. Да и президент Будимович для тех, кому положено знать, был не менее значительной и легендарной фигурой, чем великий покровитель российского бизнеса дядюшка Сорос.

…Кисилидзе распорядился по селектору:

— Нина, ко мне никого!

Смотрел на гостя выжидающе, с приятной открытостью во взоре. На столе — непременные в таких случаях напитки, фрукты. Надо заметить, тихий банкир обосновался в центре Москвы недурно: старинный особняк с колоннами, рабочий кабинет, хотя не очень большой, но стильно меблирован под мореный дуб, с музейной люстрой под потолком.

Санин держался с чуть заметным высокомерием, как и положено инспектору из вышестоящей организации. Обменялись дежурными любезностями: Кисилидзе поблагодарил за честь: как же, сам Будимович заинтересовался его скромной персоной. Санин дружески улыбнулся:

— Не скромничайте, Кисилидзе, ваша репутация известна. Не секрет, в Москве осталось мало людей, с которыми можно иметь дело. Я имею в виду, порядочных людей. Но вы, безусловно, один из них.

От похвалы Кисилидзе вспыхнул, как девица, и Санин отметил, что он неплохой актер.

— Мне поручено говорить с вами прямо, без экивоков. У «Монако» большие планы сотрудничества с вашим концерном, но для начала хотелось бы получить поддержку в одном маленьком предприятии. Провести, так сказать, пилотную совместную акцию.

— Слушаю внимательно, — на смуглом, загорелом лице банкира выразилась серьезнейшая готовность соответствовать любому предложению. Хороший актер, первоклассный.

— Вам что-нибудь известно про застрявший в Адриатике грузовой караван?

— Да, известно.

— Что именно?

Кисилидзе напрягся.

— Не очень много. Кажется, речь идет о неком химическом сырье, принадлежащем Соединенным Штатам.

— Можно сказать и так. Уточнять, полагаю, не обязательно.

— Простите, господин Сандалов, какое отношение я могу иметь?..

Санин торжественно поднял руку.

— Нет смысла вникать в подробности. Проблема заключается в следующем. Необходимо организовать на территории России коридор и транспортировку груза до места назначения. Предположительно до Урала.

— Но…

Санин нахмурился, поднес к губам бокал с нарзаном.

— Одну минуту, уважаемый… Возможно, я не очень точно выразил суть нашей просьбы. От вас лично не потребуется никакого участия. Так, сущие пустяки. Несколько подписей на сопроводительных документах, небольшие финансовые контракты… Иными словами, некоторое официальное прикрытие. Хочу сразу успокоить, сделка совершенно законная, в русле договоренностей с соответствующими министерствами… Повторяю, это всего лишь пробный камень в нашем дальнейшем сотрудничестве.

По побледневшему Кисилидзе было видно, что он ожидал чего угодно, но не такого дерзкого и, в сущности, нелепого предложения. Его недоумение выразилось в наивной фразе:

— Простите, господин Сандалов, я не совсем понимаю, зачем это нужно Будимовичу?

Санин улыбнулся снисходительно.

— Я всего лишь порученец и тоже не очень-то вникаю в нюансы. Полагаю, тут скорее политика, чем чистый бизнес.

— Политика?

— Разумеется, политика. Следом за долларовой интервенцией наступила очередь освоения территорий. Образно говоря, время жатвы. Все логично. Вы же не станете уверять, что для вас это новость? Корпорация Будимовича, будучи гигантским международным посредником, естественно, не может остаться в стороне от крупнейшей гуманитарной акции века. Правительства всех развитых стран высоко оценивают подобные услуги.

Кисилидзе задумался, как бы на несколько минут выпал из разговора, опустив голову и по-детски прижав палец к губам. Санин его не торопил. Он примерно представлял, какие доводы «за» и «против» крутились в напряженном мозгу банкира. Но если бы тот знал, что решается вопрос его собственной жизни, которая болталась на волоске, его мысли обрели бы более четкое направление.

— В принципе, я согласен, — выдохнул наконец банкир и тем самым подписал себе приговор. — Только хотелось бы получить гарантии и некоторые разъяснения. К тому же…

— Все получите, — бодро перебил Санин, ощутив привычное душевное равновесие: сомнения развеялись. Перед ним сидел враг, недочеловек, и жалеть его было то же самое, что сочувствовать хорьку, хозяйничающему в курятнике. — У нас предварительная встреча. Я сегодня же сообщу Будимовичу о вашем любезном согласии и, возможно, он захочет, чтобы вы приехали на недельку в Штаты для личного знакомства. Дело не такое уж спешное.

Просияв, Кисилидзе откупорил бутылку французского шампанского, ловко выдрав пробку.

— Тогда, если не возражаете… — разлил искрящуюся жидкость по бокалам.

— Увы, не пью, — Санин в смущении развел руки. — Но мысленно…

— Что так? Печень? Зарок? — озаботился банкир.

— Ни то и ни другое, — туманно ответил Санин и, будто спохватясь, сунул руку в карман. — Извольте принять. Личный презент от Будимовича, — протянул банкиру металлическую коробочку, то ли серебряный портсигар, то ли мини-плевательница. По боковой хромированной стенке протянулась витиеватая, выполненная замысловатым шрифтом надпись: «Дорогому московскому коллеге господину Кисилидзе от фирмы „Монако“».

— Что это? — полюбопытствовал банкир, изобразив благоговение.

— А вы нажмите вон ту кнопочку.

Кисилидзе нажал, крышка с мелодичным звоном откинулась. Внутри коробочки сидела миниатюрная, тоже металлическая бабенка, грудастая и со светящимися кнопками на пузе.

— Потрите ей соски, — ухмыльнулся Санин.

Банкир выполнил и это, тут же из женской промежности высунулось и распрямилось тонкое медное жало.

— Изумительно, — восхитился Кисилидзе почти искренне. — Но какое предназначение у этой штуки?

— Нипочем не догадаетесь, — Санин самодовольно надулся. Он действительно гордился работой Гоши Серебрякова, умельца на все руки, — Это спутниковая антенна с передатчиком. Иными словами обыкновенный телефонный аппарат. Новинка сезона. Лазерные присоски. Таких игрушек пока всего сотня штук.

— Ценю. Тронут! Передайте Будимовичу…

— Зачем что-то передавать, — Санин победно просиял. — Господин Будимович сам с вами свяжется по этой штуке. Хитрость в том, что ее невозможно запеленговать. В наших обстоятельствах это, сами понимаете, немаловажный фактор.

— Еще бы! — согласился Кисилидзе, но по его радостной, задумчивой морде Санин видел, не пройдет и часа после его ухода, как банкир, позвав специалиста, расковыряет «подарок» до основания. Он сам на его месте поступил бы так же.

Санин церемонно попрощался, от имени Будимовича поздравив банкира с мудрым решением. Кисилидзе кинулся было провожать, но полковник его остановил.

— Не стоит привлекать излишнее внимание к моему визиту, господин Кисилидзе.

— Понимаю… Если есть какие-то проблемы в Москве, всегда к вашим услугам.

— Благодарю… Ждите звонка Будимовича…

Майор Мекешин угодливо распахнул дверцу «Роллс-ройса». Зыркнул глазами по сторонам. В ливрее он смотрелся бесподобно.

— Камеры на втором этаже, — сказал Санин. — Не суетись, Андрюша.

Отъехали два квартала и припарковались в переулке. Санин достал пульт дистанционного управления. Оставалось проверить, не покинул ли банкир дубовый кабинет.

— Давай, — кивнул Санин.

Майор набрал номер, через секунду в трубке раздался спокойный, задумчивый голос Кисилидзе. На мгновение Санин обеспокоился: почему не секретарша сняла трубку? Впрочем, теперь это не имело значения.

— Говорите, — поторопил банкир. — Я слушаю.

Он слушал в последний раз. Майор прибавил звук, и голос Кисилидзе разнесся по салону так плотно, словно его хозяин заглянул в окно.

— Прощай, немытая Россия, — грустно молвил Санин и нажал кнопку пульта.


За несколько мгновений до взрыва Кисилидзе почуял неладное. Он сидел перед оставленной гостем коробочкой, тупо вглядывался в кнопки, тер пальцами виски и напряженно размышлял, пытаясь понять, откуда возникло ощущение чудовищного прокола. Смущала надпись на сувенире, которую он перечитывал снова и снова. Витиеватый шрифт, банальное содержание, но все равно что-то тут было не так. Что-то не так, он все яснее чувствовал это, было и в манерах, и в белокурой арийской внешности Сандалова, и особенно в его проникновенных желудевых глазах, будто списанных со старинного полотна. Да и само предложение — караван в Адриатике и прочее, — чем глубже он его просеивал, тем более несуразным представлялось. Сандалов, «Дорогому московскому коллеге», тонны отработанной радиоактивной грязи, спутниковый передатчик в форме похабной черной шлюхи, — от всего этого ощутимо разило натуральной российской жутью, а уж никак не рафинированной западной утонченностью. Или он чего-то недопонял?

Кисилидзе, как и предполагал полковник, уже связался с экспертным отделом Минсвязи и заказал толкового специалиста. При каждом звонке нервно хватал телефонную трубку, опережая секретаршу, но какого известия ждал — непонятно. Нина всунула в дверь испуганную мордочку:

— Ничего не нужно, босс?

Не ответил, лишь провел пальцем по воздуху: исчезни. Снова склонился над зачаровавшей его коробочкой. Как у каждого нового русского, пирующего на трупе еще недавно богатейшей страны, у него был чрезвычайно развит рефлекс опасности. Он еле преодолевал смутное желание броситься вон из кабинета, как делает умная собака, уловившая нервами приближение землетрясения. И вот, когда в очередной раз поднял трубку и на свои поспешные: — Алло, алло… Я слушаю, — не получил ответа, он будто разом прозрел. Подловили, ублюдки! Не было на свете никакого Сандалова, как не было, скорее всего, и никакого Будимовича. Ничего не было — ни побед, ни мешков с долларами. В телефонной трубке плескалась бездна, и железная бабенка, омерзительно скривясь, подмигнула ему желудевой искрой. Обессилев, обмякнув, как куль с мякиной, Кисилидзе растерянно, но не без любопытства подумал: значит, вот как это бывает?!

Самого взрыва он не зафиксировал, зато прощальным напряжением глаз уныло отследил, как по комнате, почти под самой люстрой (девятнадцатый век, английское литье) пронеслась и прилипла к оконному стеклу его сиротливая душа, поразительно похожая на оторванную сиреневую пуговицу любимого домашнего халата.

4. Девочка по имени Беда

Лиза Королькова превратилась в зомби. Ей целую неделю делали особые «веселящие» инъекции, накачивали психотропными препаратами последнего поколения, манипулировали с ее «эго» по современной методике «перемещения статуса», и наступил момент, когда Лиза почувствовала себя счастливой и больше ничего не хотела и не ждала от этой поганой жизни, полной страдания и слез. Все прошлое померкло, превратясь в сгусток чего-то пережеванного и выплюнутого.

Она сидела на железной кровати, на поролоновом матрасе, обряженная в хлопчатобумажную белую ночную рубаху, исколотая и истерзанная, и беспричинно улыбалась, глядя на стену.

В приоткрытую дверь вошел Догмат Юрьевич, ее главный мучитель и спаситель, покачал перед ней своей спесивой, оттопыренной нижней губой и расширенными за стеклами очков, как болотные огни, глазами, сел рядом, ласково погладил ее обнаженное плечо.

— Ну как ты, красавица? Ничего не болит?

— Что вы, Догмат Юрьевич, мне так хорошо, так чудесно. Спасибо вам за все!

— Да за что же спасибо, не за что. Мы же врачи, даем клятву, спасаем людей. Первый завет: не навреди. Попала ты к нам, не скрою, в запущенном состоянии, можно сказать, в невменяемом. Буйство, галлюцинации, бред. Медбрата покалечила, еле его откачали… Зато теперь совсем другое дело: глазки вон блестят, личико свежее, грудки торчат… — Догмат Юрьевич шаловливо помял ее груди и Лиза жеманно захихикала:

— Ой, щекотно, дяденька Догмат!

— Еще бы не щекотно… Скажи, дитя, чего бы ты сейчас хотела? Подумай, осталось у тебя какое-нибудь сильное желание?

Лиза поглядела недоуменно.

— О чем вы? Не понимаю.

— Может быть, покушать сладенького? Или выпить винца? Или погулять по улице? Или мальчика крепенького тебе дать?

— Как скажете, Догмат Юрьевич, но мне и так хорошо. Безо всего этого.

Психиатр Сусайло огорчился. Ему не о чем докладывать наверх. Опыт, в сущности, не удался, и хуже всего — по непонятной причине. Точнее, о том, что опыт не удался, Догмат Юрьевич только догадывался. Из строптивой девицы слепили зомби, это нетрудно при нынешних возможностях психиатрии, но не в том цель эксперимента. Глубинная вспашка подсознания не дала обычных результатов. Примитивное существо, которое податливо трепетало под его пальцами, все же не раскупорилось до дна. Объяснений такому феномену могло быть лишь два: либо поганка в самом начале сумела заблокировать сокровенные глубины подсознания таким образом, что туда не проникал психотропный скальпель; либо они вытянули пустышку и никакого другого дна, кроме этого, куда ее опустили, в ней нет. В первом случае следовало допустить, что светловолосая курочка владела средствами психологической защиты на уровне индусских брахманов, что само по себе нелепо, против второй версии (пустышка!) восставал весь его профессиональный и житейский опыт. Пустышке не хватило бы ума, чтобы сунуться к другому зомби, племяннику президента со своим наглым интервью. Да и отбитые яйца Сереги Кныша говорили о многом.

— Так и не вспомнила, кто ты такая? — с надеждой, в сотый раз спросил психиатр.

— Я простая девушка из Филадельфии, — озорно улыбнулась Лиза, — Зовут меня Элен Драйвер. Кто же я еще?

Еще одна ложь, свидетельствующая о глухой блокировке. Проверка показала, что в Си-Би-Эн действительно есть сотрудница с таким именем, но ей сорок пять лет и вдобавок она лежит в наркологической клинике в Техасе. Фотографию той, настоящей Драйвер пока заполучить не удалось, но вряд ли это что-нибудь изменит. Трудно предположить, что молоденькая авантюристка и та пожилая алкоголичка окажутся одним лицом. Хотя полностью исключать этого нельзя, чудеса бывают, психиатр Сусайло в них верил. Еще и не такие бывают чудеса.

— И зачем тебе понадобился Попрыгунчик? — уже по инерции поинтересовался он.

— Для Пулитцеровской премии, — девица смущенно потупилась, будто устыдясь столь невероятной претензии. Похоже, легенда закодирована в ее височных долях так прочно, что изъять ее оттуда можно разве что вместе со всей черепушкой.

— Что ж, — смирился с поражением Догмат Юрьевич. — Собирайся, деточка… Где твоя одежда?

— Моя одежда в гардеробе.

— Ну так встань и оденься.

— Куда мы пойдем? — Лиза оробела. — Ведь все процедуры можно делать здесь.

— С процедурами покончено, хватит. Поедешь домой.

— Домой?

— Что тебя удивляет? Где твой дом?

Глаза девушки увлажнились.

— Мой дом далеко, за океаном… Как же я?..

— Ничего, доберешься. Близкие, небось, с ума сходят, куда ты запропастилась.

— У меня нет близких, кроме вас, — тихо сказала Лиза. — Я в чем-нибудь провинилась? Почему вы меня прогоняете?

Психиатр с трудом удержался, чтобы не отвесить лживой бестии плюху. Но это они уже проходили. После малейшего физического нажима притворщица впадала в полноценную кому, из которой ее приходилось выводить иногда по нескольку часов.

— Встать! Одеваться! — рявкнул Сусайло. Лиза, трясясь от страха, соскочила с кровати, поспешно вытащила из шкафа приготовленную для нее одежонку — трусики, брюки и толстый шерстяной свитер — и попыталась натянуть ее прямо на ночную рубашку. У нее не получилось — и она горько разрыдалась. Психиатр сжалился, помог ей переодеться. Лиза утробно покряхтывала в его опытных лапах, льнула к нему. Догмат Юрьевич и сам в ответ возбудился, но совладал с собой: не время заниматься глупостями.

Вывел Лизу на двор и посадил в «пикап». Дал пятьсот рублей мелкими купюрами и строго напутствовал, закрепляя код:

— Жди заветного слова. Ничего не бойся, ребята отвезут, куда скажешь.

Ребята — двое крутолобых бычар, один за баранкой, другой рядом — согласно закивали. Лиза опять разнюнилась.

— Догмат Юрьевич, я исправлюсь, честное слово. Не гоните меня, пожалуйста!

— Заткнись, — одернул психиатр. — Давай, мужики, поехали.

В дороге ее настроение быстро изменилось, просветлело. Неизвестно откуда пришло понимание, куда надо ехать. Конечно, в Малаховку, в больницу. Там в палате лежит раненый Сережа и истекает кровью. За всю эту чумовую неделю, во сне ли, наяву ли, она не забывала о суженом, только он словно отодвинулся в другой мир. И вот теперь она возвращалась к нему по солнечной дороге с приятными, молодыми, любезными попутчиками. Прикорнув на заднем сиденье, Лиза прислушивалась к их болтовне. Один сказал другому:

— Может, завернем в лесок, отдерем напоследок? Телка-то приемистая, при фигуре.

— Ты что — совсем охренел? — отозвался товарищ.

— А что такое?

— Она же с начинкой, не понимаешь, что ли?

— Какая разница?

— Такая, что тебе за нее варежку порвут.

— Уверен?

— А ты нет?

Лиза блаженно дремала, приоткрыв рот. В уголках губ выступили капельки слюны. Чудилось, розовая птица фламинго устроилась у нее на голове и коготками щекочет ресницы. Но когда открывала глаза, оказывалось, это всего лишь солнечные лучи не дают ей покоя. При въезде в Москву один из бычар обернул к ней каменный лик.

— Ну что, надумала, куда тебя?

— В Малаховку, миленький, — счастливо вздохнула Лиза. — Там больница трехэтажная, покажу.

— Что ж раньше молчала, стерва?! — взъярился бычара. — Надо было на окружную свернуть.

Она не испугалась его грозного рыка. С той минуты, как отворилось в ее душе неземное сияние, все люди казались ей маленькими, смешными хлопотунами, похожими на пушистых обезьянок. Опасалась она только перемен, но не всяких, а той черной ямы, куда ее зашвырнет в конце сияющего пути. Она знала, что так будет, но не знала — когда. Удивительно, но предощущение неминучей черной ямы ничуть не нарушало чудесной истомы, разлитой по всем ее клеткам, напротив, добавляло к сладостному саморастворению особую пронзительную ноту. Вскоре Лиза по-настоящему крепко уснула, и разбудили ее уже в Малаховке.

— Эй, курица, протри зенки! Теперь куда?

Лиза сразу сориентировалась:

— Вон тот поворот, миленький, вон тот поворот, — радостно заверещала. — А после направо — вон, за водонапорную башню…

Через пять минут были на месте.

В больницу Лиза вошла, как к себе домой, и первым, на кого наткнулась, был доктор Чусовой, владелец клиники, который встретил ее сурово:

— Неделя прогула, Королькова. Несолидно.

Лиза сперва не поняла, о чем он. В ту минуту ей казалось, она отлучалась ненадолго, на час, на два, но внезапно она все вспомнила и виновато понурилась.

— Простите, Захар Михайлович, но я не виновата. Со мной такие приключения, такие приключения — ужас просто!

— Меня твои приключения не касаются, Королькова, все равно ты уволена, — он смотрел на нее пристально, набычась, такой его взгляд мало кто из персонала выдерживал. — Не понимаю только, отчего ты веселишься? Думаешь, незаменимая?

— Захар Михайлович, как же вы не понимаете! Такой чудесный денек, солнце, небо синее-синее, как бирюза… И сейчас я увижу Сережу… Он в прежней палате?

Доктор почесал бороду, коротко поклонился и быстрым шагом пошел мимо нее в ординаторскую. На пороге оглянулся: Лиза послала ему воздушный поцелуй.

Лихоманов-Чулок сидел боком к двери, читал книгу, положив ее на тумбочку. Лиза победно вскрикнула и бросилась к нему в объятия. О, Господи, какое долгожданное счастье! Зацеловала, затискала, бормотала бессвязно:

— Любимый, родной, ты выздоровел, выздоровел!..

Ему сразу не понравились ее глаза: в них не было жизни, а только телячий восторг, — и суженные, черные, чужие зрачки, как две инородные присоски.

— Подожди, Лиза, ты делаешь мне больно.

— Милый, родной, любимый!

На всякий случай он быстро ощупал ее с ног до головы: нет ли аппаратуры, но Лиза восприняла это, как сигнал, хохоча, перевалилась на расселенную, смятую кровать.

— Ну иди ко мне скорее, родной мой!

— Где ты была, Лиза?

— Ой, даже не спрашивай… Любимый, какие же мы с тобой дураки!

— Почему?

— Вокруг столько замечательных, дивных людей, вот хоть наш доктор Захар Михайлович, который меня уволил, а мы с тобой… а мы с тобой… — Лиза давилась смехом, — все жуликов и бандитов ловим. Сережа, это же так глупо! Неужели не понимаешь?

Сергей Петрович покашлял в ладонь, отвернулся к окну, чтобы не тревожить девушку внимательным взглядом. Он думал: если это наркотики, то еще полбеды, а если что-то другое… Но что — другое?

— Лиза, у тебя ничего не болит?

— Что ты, Сереженька, мне так хорошо. А у тебя? У тебя все зажило? Все твои маленькие смешные ранки?

— Ты встречалась с Зенковичем?

— О да, я все сделала, как ты велел.

— Что-нибудь выяснила?

— Что я могла выяснить, Сереженька? Он такой несчастный и смешной. Его убили, а потом он опять воскрес. Знаешь, как это мучительно?

Лиза залилась радостными слезами, а Сергей Петрович, кряхтя, нагнулся, достал из тумбочки сигареты и закурил.

— Мы с ним, с Генечкой, оба ждем сигнала, — добавила Лиза сквозь слезы.

— Какого сигнала?

— Не знаю, любимый. Но я догадаюсь, когда просигналят. Почему ты не ложишься? Давай немножко поспим. У меня прямо глаза слипаются. А у тебя?

— Поспи пока одна. Я докурю и тоже лягу.

— Хорошо, любимый… — Лиза повернулась на правый бочок, подложила ладошку под щеку и через мгновение сладко засопела. С ее губ не сходила идиотская улыбка абсолютного удовлетворения.

Майор прикрыл ее ноги одеялом, немного полюбовался прекрасным спящим лицом молодой женщины, потом потихоньку покинул палату. Передвигаться ему было еще трудно, но он упорно, день за днем наращивал нагрузку и чувствовал себя, в общем-то, сносно для человека, в котором наделали сколько дырок. Доктора Чусового обнаружил в «ординаторской», где тот в одиночестве смотрел новости по телевизору и пил кофе.

— Садись, Сережа. Кофе хочешь?

— Пожалуй, чашечку выпью горяченького.

С любопытством проследил, как ловко доктор управился с чайником, сливками и порошком. Все, что бы ни делал этот человек, вызывало у майора восхищение. Доктор Чусовой являл собой блестящий образец ясного, осмысленного отношения к жизни, проявляющегося в любой мелочи. Такими же были генерал Самуилов и старинный друг Олег Гурко, пребывающий ныне в заграничной командировке. Они были совершенно разными людьми, возможно даже, если брать проблему шире, людьми из разных миров, но в личностях обоих присутствовал некий таинственный элемент высшего знания, спрятанного, увы, для Сергея Петровича за семью печатями. Он не взялся бы определить, в чем, собственно, заключалось это знание, даже в общих чертах. Но уж, конечно, не в количестве прочитанных книг. Доктору Чусовому было немного за пятьдесят, но Лихоманову-Литовцеву он представлялся мудрым старцем: и речи не было, чтобы он посмел обратиться к доктору на «ты», зато дружеское «Сережа» воспринимал с благодарностью, как незаслуженную ласку.

— Что с ней, доктор? — спросил он, дождавшись, пока Чусовой закончит кофейные манипуляции.

— А ты не понял?

— Я ничего подобного не видел. Какой-то новый наркотик?

— Она уснула?

— Да.

— Ее превратили в зомби, Сережа, — доктор смотрел на него с сочувствием. — Она теперь как управляемая ракета на орбите. Важно как можно скорее узнать, в чьих руках пульт. Иначе…

Майор почувствовал, как непривычно, ледяным комом сжалось его сердце.

— Договаривайте, Захар Михайлович.

— Что уж тут договаривать… Иначе она обречена.

— В каком смысле?

— В самом естественном. В смысле жизни и смерти. В ней тикает часовой механизм.

Кроме льда в сердце, Сергей Петрович ощутил вялость в руках и поспешно опустил чашку на блюдечко.

— Что же делать?

— Пока подержим ее в коме, на уколах… Тут нужен специалист не моего профиля, и к тому же, высочайшей пробы… Сережа, паниковать не стоит, но считаю своим долгом сказать: девочка попала в большую беду.

Прилив слабости сменился вспышкой раздражения, и майору стало легче. Сердце отпустило.

— Где можно найти таких специалистов?

— Думаю, следует немедленно проинформировать генерала. Если хочешь, я сам это сделаю.

— Доктор, она необыкновенный человек, она справится.

— Все мы под Богом, Сережа… Посиди здесь, я пойду распоряжусь…

Вернулся доктор быстрее, чем Сергей Петрович успел выкурить сигарету.

— Все в порядке. Она спит.

— У меня на постели?

— Нет, ее перенесли в реанимацию… Так что, будем звонить генералу?

Майор успел кое-что обдумать.

— Не так все просто. Я не знаю, что с ней сделали и зачем, но привели сюда на веревочке — это точно. Так что, Захар Михайлович, больница теперь под наблюдением. Возможно, и телефоны прослушиваются. С Лизой поработали серьезные люди, они не шутят.

— Им нужен ты?

— Говорю же, не знаю, — Сергей Петрович лукавил, у него были некоторые соображения. — Но зачем рисковать. Пошлем шифровку. У вас есть факс?

— Обижаешь, солдатик. Если скажу, чего у меня в больнице нет, тебе плохо станет.


Самуилов приехал под вечер, часов около десяти. Литовцев и мысли не допускал, что генерал способен на такое. Как говаривал классик: что ему Лиза? Второе: риск. Майор поделился в шифровке своими опасениями, правда скупо. Но — приехал! В сопровождении мрачного, средних лет господина, внешне и выражением лица похожего на профессионального бухгалтера, у которого в очередной раз не сошелся дебет с кредитом. Генерал сухо его представил: Землекопов Валентин Исаевич.

Литовцева они застали врасплох: лежа одетый на постели, он тянул пиво из жестянки — тут генерал и вошел без стука. Сразу оценил обстановку.

— Нарушение режима… Теперь понятно, почему у вас, майор, подчиненных зомбируют.

— Нервный срыв, — пояснил Сергей Петрович, изображая стойку «смирно» возле кровати.

Хмурый бухгалтер (в ту минуту Сергей Петрович еще не знал, что Землекопов — нейрохирург и психиатр с мировым именем) молча переминался за спиной генерала, как нелепый вопросительный знак.

— Давай, пожалуйста, без клоунады, майор, — Самуилов не злился, но и не радовался встрече, — Донесение сумбурное, со множеством неясностей. Доложи подробнее. Кстати, где сама Королькова?

— В реанимации. Вам разве доктор не сказал?

— Он на операции… Ну давай, мы тебя слушаем.

Доклад майора уместился в пять минут. По его предположению, вокруг Зенковича, знаменитого племянника, действует какая-то новая, солидная, с хорошим материальным обеспечением группировка, которая решительно отсекает всякий несанкционированный контакт с ним. Его случай и история с Корольковой — тому подтверждение, но не только это. Вся возня с похищением Попрыгунчика и его чудесным воскрешением из мертвых дурно пахнет. Он, майор, как известно, простой опер, вдобавок предприниматель и новый русский, не ему делать выводы, но все же хотелось бы знать, что это за теплая компания и какие цели она преследует.

— По-человечески поймите, Иван Романович, — сказал Литовцев, — мне Королькова почти что жена, а вы поглядите, что они с ней сделали. То смеется, то плачет, и разум — как у птички.

Самуилов в переживания сотрудника, естественно, вникать не стал, а задал еще два-три вопроса, на которые майор, как ни тужился, не сумел толково ответить. Ну как, к примеру, ответишь на вопрос, какое он имел право посылать Королькову на такое задание, не согласовав это со своим непосредственным начальством? Майор пытался крутить вола: дескать, не придал значения, рутинное поручение, хотел вызнать, кто его ножиком пырял, но звучало неубедительно. Самуилов сказал:

— Ты, Сергей Петрович, как-то быстро переродился, когда стал капиталистом. Но ведь мы твой «Русский транзит», учти, можем в два счета национализировать. Воровских шарашек у нас навалом, а вот хорошие защитники — все наперечет.

— Ради Бога, — сдерзил Литовцев. — Хоть сегодня напишу рапорт.

Самуилов взглянул на него исподлобья и промолчал. Зато вступил хмурый Землекопов:

— Иван Романович, может быть, нам лучше пройти к больной? Может быть, меня ваши другие дела не касаются?

— Касаются, — заметил генерал. — Разве не видишь, друже, это тоже твой пациент, не сегодня, так завтра.

В реанимации — отдельной палате со стеклянной дверью и со стеклами вместо двух стен, утыканной аппаратурой, как пасть акулы зубами, к ним присоединился доктор Чусовой, вернувшийся с операции. Лиза лежала на высокой кровати, к вискам подведены два крохотных датчика. Выражение лица умиротворенное, самодовольное. И во сне она счастливо улыбалась.

— Что ей вводили? — поинтересовался Землекопов.

— Пока ничего, — отозвался Чусовой. — Ждали вас.

Потом они несколько минут общались на медицинской тарабарщине, которую не мог понять не только майор, но, кажется, и Самуилов.

— Придется разбудить, — сказал наконец Землекопов. — Но посторонних прошу удалиться.

Таковых не нашлось, кроме пожилой медсестры, которая поспешила к двери. Сергей Петрович, закутанный в больничный халат, сосредоточенно смотрел в пол, и было понятно, что его удастся сдвинуть с места только трактором. Землекопов вопросительно взглянул на генерала, тот буркнул:

— Начинайте, Валентин Исаевич. Вы же слышали, девушка ему вроде жены.

Землекопов согласно кивнул — и внезапно чудесным образом преобразился. Извечным профессорским жестом потер ладони, просиял лицом, будто внутри у него зажглась электрическая лампочка: от вялой хмурости не осталось следа. Не прикасаясь к Лизе, склонился и что-то зашептал ей в ухо, одновременно делая плавные круговые движения над ее головой. Все это напоминало шаманство, и Сергей Петрович удрученно хмыкнул. Но через минуту Лиза очнулась.

Увидя перед собой незнакомого мужчину, смутилась и быстрым движением натянула одеяло до подбородка.

— Как себя чувствуете? — добрым голосом спросил Землекопов.

— Хорошо, — ликующая улыбка Лизе не вполне удалась, вышло что-то вроде радостно-удивленной гримаски. Дальше между ними пошел нормальный разговор, в котором была лишь одна странность: девушка словно не замечала остальных мужчин, столпившихся возле кровати.

— Как вас зовут?

— Лиза Королькова.

— Вы знаете, где находитесь?

— Да, в больнице.

— Почему в больнице? Вы разве больны?

— Нет, что вы, я здоровая… Тут Сережа лежит, вот он больной. Его же всего изрезали вдоль и поперек, — на нежное личико набежала мимолетная тучка.

— А где вы были вчера?

— О, совсем в другом месте… далеко.

— Где точно, не помните?

— Помню. Там высокие липы… и подъездная аллея… и шикарный дом…

— Вы были в гостях?

— Да, в гостях.

— У кого?

— О, у него такая губа оттопыренная… Он очень смешной, хороший человек…

— Как его зовут?

Лиза попыталась вспомнить, сморщилась в мучительном усилии — на нее было больно смотреть.

— Прошу вас, доктор, я устала… Можно я подремлю?

— Откуда вы знаете, что я доктор?

— А кто же вы?

— Хорошо, Лиза. До того, как попасть в этот дом с аллеей, где вы были?

— Я была, я была… Доктор, почему вы меня мучаете? Я хочу спать.

Сергей Петрович ощутил желание взять настырного допросчика за шкирку и оттащить от кровати.

Землекопов и Лиза по-прежнему не отрывали друг от друга глаз, но девушка больше не улыбалась. В ее суженных зрачках возникло страдание, точно такое, как у домашней собаки, на которую замахивается любимый хозяин — безысходное, жалкое.

— Сейчас уснете, — пообещал Землекопов, — только еще одно. Где вы работаете, Лиза?

— В Си-Би-Эн, где же еще…

— Как зовут начальника отдела?

— Джонатан Миллер, как же еще…

— У вас болит голова?

— Ужасно, доктор. Виски разрывает. Можно я посплю?

— Потерпите, Лиза. Пожалуйста, вспомните… До того, как устроиться на Си-Би-Эн, вы ведь тоже где-то работали? Где? Скажите, где?

Вопрос произвел на девушку ужасное воздействие: ее изогнуло дугой, словно от удара током, лицо помертвело, осунулось, взгляд потух.

— Но я же… но я же… — беспомощно залепетала она. Землекопов положил ей руку на лоб.

— Успокойтесь, Лиза, нас никто не слышит. Со мной можно быть откровенной, я ваш друг.

— Друг? Но почему у вас такие большие зубы?

— Не дурачьтесь, Лиза. Это очень серьезно. От вашего ответа зависит судьба многих людей. В том числе и Сережи. Сосредоточьтесь, вспомните. Где вы работали?!

— Отпустите меня, — попросила Лиза. — Мне стыдно!

— Может быть, хватит! — просипел Сергей Петрович, еле удерживаясь от резкого движения. Генерал погрозил ему пальцем. Но Лизе помощь уже не требовалась: она спала. На щеки вернулся слабый румянец, и губы приоткрылись в прежней блаженной полуулыбке. Она вернулась туда, где ей было хорошо.

— Поразительно! — сказал Землекопов, оттер испарину со лба. — Ничего подобного не встречал. Реакция сигма-плюс. Редчайший случай психической дестабилизации.

Майор уже решил про себя, что при первом удобном случае свернет ученому ублюдку шею.

Все вместе они прошествовали в кабинет Чусового, где Землекопов поделился некоторыми выводами. Случай крайне неординарный. В самом факте зомбирования нет ничего примечательного, половина жителей Москвы в таком же состоянии бегает по городу, добывает средства пропитания и вполне счастлива нахлынувшей западной благодатью; и подыхает от хронического недоедания или под ножом бандита точно с такой же, как у Лизы, идиотической ухмылкой на устах. Но там — массовое психотропное воздействие, проводимое с гуманитарным обеспечением, а здесь — индивидуальная, целенаправленная обработка. Методы зомбирования схожи, но есть и отличия, хотя, с точки зрения медицины, не столь уж существенные. Как при тотальной обработке, так называемой «промывке мозгов», какая-то часть общества (примерно треть) ухитряется сохранить (относительно) духовную независимость, так и при локальном, имеющем всегда сугубо практическую цель кодировании некоторым индивидуумам удается заблокировать небольшой участок сознания в первозданном виде. Как правило, это люди от природы наделенные мощными парапсихологическими данными. Кто они — вырожденцы, мутанты или, напротив, особи, опередившие видовой уровень развития, — вопрос спорный и вряд ли имеет смысл в него сейчас углубляться. Суть в том, что зомби с двойным дном, как Лиза Королькова, находятся по отношению к реальности в значительно более уязвимом положении, чем обычные зомби. Эта девушка, в принципе, может умереть в любой момент, и средств для ее спасения нет. Возможно, ее удерживает на плаву код, так называемая летальная установка, а возможно, никакого кода нет. Ее просто отправили в автономное плавание с целью отследить, откуда она.

— Что же делать, профессор? — спросил Сергей Петрович, смело нарушая субординацию.

— Что тут сделаешь? Коллега Чусовой предложил подержать ее в коме. Это, видимо, единственное решение. Из комы она безболезненно перейдет в смерть. Не самый худший вариант. Уверяю, голубчик, и себе и вам я пожелал бы такой легкой смерти.

— Ему-то зачем? — удивился Самуилов. — Наш майор собирается жить вечно. Он только девочек любит посылать на задание, ни с кем не советуясь.

— Она моя жена, — Литовцев видел, старый генерал и шизанутый профессор стоили друг друга и общались на одном языке, но ему-то, действительно, что делать? Распростертая меж софитов Лиза чутко спала с мечтательной улыбкой на устах, и он не был уверен, что она их не слышит. Не уверен он был и в том, что эти двое, да еще достойный их наперсник Чусовой не ведут какой-то игры, в которой, по их высочайшему мнению, он лишний.

— Да, да, я слышал об этом, — с неожиданным интересом отозвался на его слова Землекопов и взглянул пристально, видимо, допуская, что перед ним еще один зомби. Майор поразился, какие ясные, молодые, лучистые глаза у этого человека: ничего не скажешь, генерал Самуилов подбирал свою тайную гвардию поштучно и промахов не делал. — Сочувствую, искренне сочувствую… У меня тоже, верите ли, есть супруга, и она, представьте себе, занимается домашним хозяйством, сидит дома с детьми и внуками, варит варенье и не переодевается в иностранных корреспонденток… Извините, майор, это уж я сгоряча, по-стариковски.

— Я знаю о ней больше, чем вы, — упрямо пробурчал Сергей Петрович.

— И в это охотно верю.

Вмешался Самуилов.

— Что ты имеешь в виду, Сережа? Что ты знаешь?

— Они ее не сломали. Она их провела.

— Валентин Исаевич, такое может быть?

Землекопов насупился.

— Почему нет? Я уже упоминал об индивидуальной блокировке. Но это ничего не меняет. Ее личностный фон смят, превращен в хаос, там ничего не осталось, кроме первозданной радости бытия. Увы!

— Не надо так, доктор!

— А вы вроде готовы слюни пустить? Стыдно, голубчик! Война идет страшная, и мы на ней, возможно, последние работники. Однако еще раз прошу прощения. О вас я слышал много лестного, майор.

— Но ваши-то детки, надеюсь, здоровы?

— Вполне, — весело отозвался Землекопов. — Один наркоман, другой — дебил, молится на доллар. Устраивают такие сведения?

Чусовой, как ни странно, все время, пока они препирались, молчал, как воды в рот набрал, но тут вдруг вмешался:

— Знаете ли, Валентин Исаевич, я ведь согласен с молодым человеком.

Приметя третьего возможного зомби, Землекопов уже не удивился.

— В чем согласны, позвольте узнать?

— Лиза работала у нас некоторое время санитаркой. Не лодырничала, нет, но каждую свободную минутку проводила у Сережи. Выхаживала его, как сорок любящих сестер. Мы с ней, надо сказать, подружились. Беседовать с ней одно удовольствие — девочка остроумная, учтивая. Но я не об этом. Она ведь из элитных, из самых-самых… Школу прошла, особый тренинг, испытания… Вы все это знаете… Но что такое, в сущности, — элитный боец? В своем роде это тоже зомби, нацеленный на выполнение сверхсложных задач. Не совсем человек, иначе он просто не выживет. Так вот что я хочу сказать: в Лизе Корольковой сохранилось какое-то необыкновенное целомудрие, ни с чем подобным, простите, генерал, я никогда не сталкивался, общаясь с вашими сотрудниками. Все они — в первую очередь удальцы, чистильщики, свободные от внутренних моральных запретов, а уж потом… Но в ней сияла иной раз такая душевная чуткость, такая…

— К чему вы подводите? — не выдержал Землекопов. — К тому, что она устояла в одиночку против системы?

— Я не настаиваю, — смутился Чусовой, — но такое складывалось впечатление.

— Вероятно, она владела гипнотическим даром, только и всего. Тем более, элитников учат им пользоваться.

— А вот я, — снисходительно пробасил Самуилов, — готов поддержать уважаемого Захара Михайловича. Она мой сотрудник, ее выпестовали в нашем инкубаторе. Она способна устоять против системного воздействия, не знаю только, хорошо ли это. Я бы дорого дал, чтобы она выкарабкалась.

— Лиза выкарабкается, — вякнул Литовцев. Все, что он услышал, пролилось елеем на его израненную душу.

— Ты послал ее к Зенковичу, — оборвал генерал, — Теперь сам и расхлебывай.

— Расхлебаю, ничего, — обнадежил майор.

…К ночи Самуилов прислал охрану: тут у них с майором получилось редкое совпадение в мыслях, оба не сомневались, что за Лизой придут, чтобы поставить точку. Битую пешку всегда убирают с доски. Приехали трое добродушных, самоуверенных парней-собровцев. Двое остались дежурить на улице, один засел у входа на первом этаже. С каждым Сергей Петрович выкурил по сигарете, потолковал и убедился, что это такие ребята, с которыми в разведку идти — самое оно. Но также он понял, что для тех, кто придет за Лизой, эти боевики вообще не проблема, так, три камушка на дороге.

Для себя он оборудовал лежбище в конце коридора, навалив для блезиру тюки с бельем. Отсюда ему были видны дежурная сестра, склонившаяся за столом под лампой, и дверь в реанимацию, где спала Лиза. В принципе, мимо него никто не мог пройти незамеченным, разве что пробил бы дыру в потолке, но это лишний шум.

Он не спал и не бодрствовал, а пребывал в том состоянии напряженного внимания, в каком живет музыкант, внимающий тайной музыке, звучащей в нем самом. Лучший настрой для ожидания, не требующий особых затрат энергии, позволяющий на долгие часы безунывно, безмятежно раствориться в пространстве. Время превратилось в шелестящий покров, который баюкал, но не укачивал. Сергей Петрович слышал и голоса на улице, и звуки капающей воды в умывальнике, и перелистываемые медсестрой страницы книги, и все-таки почти прозевал незнакомца. То есть прозевал — неточно сказано. Он засек скользнувшую по коридору тень, но почему-то не сразу сообразил, что это именно тот, кого он ждет.

Человек шел свободно, не таясь, в белом халате, но босиком. С такой же непринужденностью двигается, вероятно, рысь по ночному лесу. Издали пришелец весело окликнул дежурную сестру: — Не спишь, Катерина? Как там наша больная?

По удивленному выражению лица девушки Сергей Петрович понял, что этого врача она видит впервые. Чужаку оставалось до ее столика несколько шагов, но проделать их он не успел. Майор не потревожил ни одного тюка с бельем, пока поднимался.

Упер ствол «Макарова» пришельцу между лопаток. Предупредил:

— Не дергайся, милок. Опустись-ка на коленки.

Тут же понял, что тот не послушается: по хищному, стремительному развороту плеч, по блеснувшему зрачку, — и не стал ждать, дернул крючок, взяв чуть повыше, к левому плечу.

«Врач» принял пульку, как комариный укол, и четким выбросом ноги, с левого упора сбил тяжелого майора с ног, отбросил далеко к стене. На матерого рукопашника нарвался Сергей Петрович, давно таких не встречал: хорошо, хоть пистолет не выронил.

— Зачем буянишь? — укорил. — Давай потолкуем.

Но пришелец с перекошенным в ярости, явно азиатским лицом уже летел на него в затяжном прыжке, и вторую пулю майор послал в правое бедро, чтобы замедлить полет. Больше ничего не успел: пистолет выпорхнул из руки, как птичка, и он получил такой силы удар в грудь, что задохнулся. Одновременно с обидой почувствовал, как недавно затянувшиеся швы опять разошлись.

— Прямо хулиган какой-то, — упрекнул налетчика. — Сейчас подохнешь, а вон как распетушился.

Однако пришелец не собирался подыхать, хоть от диковинных прыжков и свинцовых блямб немного утомился. Присел отдохнуть рядом с майором.

— Каратист, — уважительно заметил Сергей Петрович. — Я вашего брата одной левой ломаю.

— Меня не сломаешь, — уверил незнакомец, сипло, с хрипом дыша.

Тем временем медсестра, перестав визжать, лихорадочно нажимала какие-то кнопки на пульте. Вскоре снизу поднялся собровец, слава Богу, живой и здоровый.

— Надо же! — удивился. — Где это он просочился?

— Вопрос не в этом, — ответил Сергей Петрович. — Вопрос в том, сколько их еще тут бегает.

— Так он сам сейчас скажет, — собровец недобро оскалился. — Скажешь, землячок?

Землячок сплюнул на пол кровью. Видно, пуля пробила ему легкое. На вопрос не ответил. Смотрел презрительно и постепенно засыпал. Силы его убывали. Сергей Петрович не мог допустить, чтобы он так просто умер, не дав никакой информации.

— Подай-ка пушку, — попросил у собровца, — Вон лежит у стены.

Солдат выполнил его просьбу. Пистолет Сергей Петрович упер в лоб незнакомцу.

— Считаю до трех, а уж там не обижайся. Говори, кто с Лизой поработал. Раз, два…

Умирающий улыбнулся ему, как несмышленышу. Майор почувствовал, что глубоко уважает этого человека.

— Ставлю вопрос по-другому. Кто тебя послал и зачем? Раз…

В этот момент на пороге реанимационной палаты возникло чудесное видение Лизы Корольковой, и нежный голос произнес:

— Оставь его, Сережа. Я сама отвечу. Это Федька Фомин. Он ничего не знает, шестерка.

Сергей Петрович смотрел на нее и плакал, но не понимал, что плачет. Напротив, ему казалось, что улыбается.

— Ты здорова ли, Лизавета?

— А чего мне станется? Поспала, отдохнула… Вот вас с Федькой перевязать требуется. Помолотились на славу. Уж не из-за меня ли, любимый?

5. Полковник Санин и его новая подруга

Молодая маньячка запала Санину в душу. Женщины не занимали в его жизни большого места. После короткого неудачного супружества и развода он жил один как перст, к чему понуждали и обстоятельства, и суровая непримиримая натура, но коли уж случалось оскоромиться, инстинктивно выбирал в партнерши доверчивых, робких самочек, сосущих мужскую душу почти без боли, как крохотные медицинские пиявочки. Да и редко какая задерживалась у него под боком дольше, чем на месяц, два. Они все были на одно лицо, все одинаково его боялись и не умели этого скрыть. Доживя до сорока трех лет и перепробовав их десятки, так ни к одной и не прикоснулся сердечно как к родному существу. Со Светиком Пресняковой по бандитской кликухе «Кузнечик» все сложилось по-другому. Он сразу угадал в ней молодую волчицу, готовую рвать острыми зубками все, что движется, но вместе с тем разглядел что-то страдальческое в ее раскосых ассирийских очах.

Второй раз она подстерегла его возле дома на Сухаревке, где он снимал резервную однокомнатную квартиру — и бывал-то там нечасто, может, раз в месяц, чтобы отлежаться в тишине, послушать музыку и выпить водки. В этой квартире даже не было телефона, и ее адрес был известен только трем людям: самому Санину, его заместителю по «Варану» и, разумеется, Самуилову, которому было известно все. Как она вышла на Сухаревку — уму непостижимо: либо у нее природный сыщицкий дар, либо вел именно волчиный, убийственный нюх. Но — подстерегла.

Санин, как обычно, оставил «жигуленка» в одном из соседних дворов и к дому пошел пешком через старую свалку, где она и вымахнула из-за мусорных куч и, хохоча от возбуждения, пальнула из своего заветного «Вальтера» (сколько их у нее, интересно, было?). Она сделала подряд шесть быстрых выстрелов, пока не разрядила барабан, и полковник был вынужден скакать, как заяц, маневрировать, уклоняться, даже упасть на согнутые руки, чтобы не нарваться на дурную девичью пулю. Когда стрельба закончилась, отряхнул брюки от грязи, подошел к ней и строго сказал:

— За такие шутки, Светлана, можно и по морде схлопотать.

В ярости она продолжала давить на курок, удивляясь, что пули перестали вылетать. Бормотала что-то неразборчивое, но матерное. Он забрал у нее игрушку, сказал более миролюбиво:

— Ты чего так раздухарилась? Укололась, что ли, неудачно?

Наконец из алого ротика донеслась членораздельная речь:

— Я же сказала, убью тебя, ментяра. Думал — шучу?

Полковник озадачился:

— Что шутишь, нет, не думал… Но я же тебя отпустил, хотя мог посадить. Вроде уговор состоялся. Папаня за тебя поручился, солидный человек. Опять ты его, значит, позоришь?

— Уговор? Я тебя полночи ждала — это как? Я никого так не ждала. За одно это еще десять раз убью, так и знай.

— Вот оно что, — кивнул Санин. — А я значения не придал. Так тебе обязательно надо потрахаться?

Светик навесила ему плюху так стремительно, как только она умела, но с полковником, конечно, это не прошло. Он перехватил ее кулачок в железную ладонь, словно бабочку сачком поймал. Чуть сжал, и пальчики у Светика хрустнули. Но она стерпела боль.

— У тебя выхода нет, ментяра. Или ты меня убей, или я тебя. Давай, чего ждешь? Тебе же это раз плюнуть. И все законы на твоей стороне.

— Как выследила?

Улыбнулась чарующе.

— Я тебя, ментяра, носом чую. От тебя зверем воняет на всю Москву. Не спрячешься, не надейся.

— Я не хочу тебя убивать.

— Тогда я убью.

— Не сможешь, Света, — сказал он вполне серьезно и удивился, что говорит с ней об этом второй раз. — Знаешь же, что не сможешь.

— Сто раз не смогу, на сто первый повезет.

— И все из-за Саввы-Любимчика? Но он даже человеком не был.

— А ты человек?

— Да, я человек.

— Пусти руку!

Он отпустил, хотя и с неохотой. Света оглянулась по сторонам. Никого на этом пустыре, как и во всем мире, не интересовала их маленькая разборка. Да и смеркалось уже. Был тот час, когда нормальные люди уже попрятались, а ночные охотники еще не выползли из нор.

— Пустой разговор, мент. — Светик смахнула со лба темный локон. — Сказала, убью — значит, убью. А за что, про что — мое личное дело. Тебя не касается.

— Все же немного касается, — возразил полковник и, вздохнув, добавил: — Ладно, пошли.

— Куда? В ментовку?

— Ко мне.

— Приглашаешь?

— Приглашаю… куда от тебя денешься?

Зашагала рядом, но как бы не вместе, походка вызывающая, в каждом движении — манок. Полковник чувствовал, что не от большого ума тянет ее в дом, но отступить не мог. Что-то мешало. Да и как отступишь, если она заведенная? Зарыть в мокрую глину — не в его натуре. Санин был человеком особенной внутренней дисциплины. У него не было к ней личных претензий. Она, конечно, поганка, но если всех поганок косить вслепую, без разбора, без заранее обдуманного решения, цветок срежешь невзначай, а их в России осталось наперечет. Ему она никакого зла не сделала. Пулю норовит всадить в грудь, так это мелочь, бабья дурость. Еще понять надо, откуда такое желание. Может, влюбилась дурочка. С кем не бывает? Одна женщина в давнюю пору крепко его любила и тоже как-то опоила ядом. Он чуть не сдох от стакана поднесенного на опохмелку вина. В настоящей любви, как ее понимал Санин, и мужчины, и женщины одинаково стремятся к смерти, такова природа любви, и с этим ничего не поделаешь. Не обо всех людях речь, но о тех, у кого кровь живая, не рыбья, и уж эти в любви обязательно норовят дойти до крайней точки, до финишного рывка. Санин по себе это знал. Когда брал женщину, входил в увлажненное, трепещущее тело, отзывался взглядом на блестящий восторг женских глаз, нередко смущался мыслью: а не закончить ли все разом? Тяжкий морок близкой смерти сопровождал самые упоительные соития — но ведь то все-таки были жеребячьи забавы — что же говорить о чувствах человека, который воистину любит? Если любишь, убьешь — тут сомнения нет. Санин думал о таком не впервые и понимал, что для нормального человека, семьянина и домашнего заботника, подобные мысли отдают шизофренией, и не делился ими ни с кем. Если говорить полнее, он вообще никогда ни с кем и ничем не делился, потому и друзей у него, как и возлюбленных, можно сказать, не было. Зато были соратники и побратимы, многих, правда, жизнь за последние годы повыбила, словно подгоревшие подшипники у летящей под откос машины.

В доме Светик повела себя сразу хозяйкой, причем беззастенчивой и волевой. Распахнула холодильник, кухонный шкаф, достала водку и все, что к ней полагается, потом сходила в туалет и, что примечательно, пока там сидела, дверь за собой плотно не прикрыла.

Полковник умылся, причесался и ждал ее за столом, улыбающийся и умиротворенный.

— Отдай пушку, — потребовала Светик, вернувшись из туалета. — Или боишься?

— Зачем она тебе сейчас?

— Затем, что у тебя дурная привычка — все у меня забирать. Пушка не твоя, значит, отдай. Боишься, так и скажи.

— Страшновато, конечно, — примирительно согласился Санин, поражаясь ослепительному, какому-то вожделеющему гневу в ее черных очах, словно через них рвался на волю мощный и ровный огонь. — Давай сперва маленько выпьем, закусим. Честно тебе сказать, Светлана Егоровна, устал я к концу рабочего дня.

— Не называй меня так.

— Почему?

— Потому что издеваешься… А зря. Недолго тебе осталось тешиться.

Санин подумал, что, похоже, доброго застолья у них не получится, но разлил по рюмкам анисовую — и выпил, ждать не стал. Захрустел огурчиком. Ярко и ясно пылали перед ним черные огни.

— За кого меня принимаешь, мент?

— Как за кого? За красивую, добрую девушку. Ну, немного запуталась, связалась с отребьем, но родители у тебя крестьянского корня, кровь здоровая, авось опамятуешься.

— Думаешь, ты герой?

Санин промолчал и выпил вторую. Ему вообще не нравились навязчивые вопросы, даже исходящие из таких прелестных уст.

— Может, и герой, — сама себе ответила Светик. — Но скоро мы всех таких героев на столбах перевешаем.

— За что же это?

— За то, мент, что опять хотите все к рукам прибрать, вас бесит, что люди свободно вздохнули без вашего присмотра. Только ты не понимаешь, потому что дикий, что история вспять не поворачивается.

Санин и третью выпил, нутро требовало. Поморщился.

— Не желаешь слушать? А ты послушай, на пользу пойдет. Думаешь, ты такой сильный и умный и тебе все дозволено, потому что за тобой вонючий КГБ. Но ты ошибаешься: КГБ не с тобой, он давно уже с нами, и раз ты этого до сих пор не понял, значит, просто пенек.

— Объясни, — смиренно попросил Санин, — кто это «вы», на которых ссылаешься? Бандиты, что ли?

— Вот! — Светик торжественно вскинула руку с зажженной сигаретой, к рюмке не притрагивалась. — Вот ты и прокололся, мент! Для тебя все честные люди, кто не хочет жить по вашей указке, не хочет стоять в вонючем партийном стойле, — бандиты. А ты — защитник отечества и решил на всякий случай отстрелять всех инакомыслящих, как у вас заведено. Знаешь, что я про это думаю?

— Нет, не знаю.

— Ты обыкновенный сумасшедший ублюдок, возомнивший себя сверхчеловеком. Именно поэтому тебя надо убить, и я это сделаю. Понял теперь, мент?

— Только в общих чертах. У тебя такая каша в голове, сразу не разберешься. Кстати, почему не пьешь, Света? На марафете держишься?

— Кто ты такой, чтобы я с тобой пила?

Полковника разговор все больше удручал, он уже жалел, что притащил ее в квартиру. Что теперь с ней делать? Она же невменяемая. Или прикидывается невменяемой. Что, как было ему хорошо известно, почти всегда одно и то же.

— Кто я такой? Обыкновенный предприниматель. По-вашему, бизнесмен. Работаю в «Континентале», должность небольшая, что-то вроде бухгалтера, но на жизнь хватает… Ты с кем-то меня спутала, Света… Кстати, зовут меня не «мент», а Павел Арнольдович. Можно просто Паша, раз уж так хорошо сидим… Ты фильтр куришь, Света, это вредно для легких. Женщинам особенно следует беречься, вдруг придется рожать… Что с тобой, Света? У тебя лицо какое-то опрокинутое.

Ее действительно перекосило и, казалось, она сию минуту зарыдает. Но не зарыдала. Подняла фужер с водкой и опрокинула с такой легкостью, будто это вода.

— Ты предприниматель? Павел Арнольдович?

— Ну да… Что тебя удивляет? Торгуем помаленьку, чем Бог пошлет.

— Это ты, значит, объяснил, кем прикинешься, если солью тебя в прокуратуру, так? Не хочешь связываться с папочкой, да?

В ее глазах гнев чудесно перемешался с презрением. Он залюбовался ею под четвертую стопку. Санин напивался методично, как делал раз в месяц: в этом она не могла ему помешать. В остальное время он не пил ни грамма и не позволял себе ни единой сигареты. С водкой у него были более доверительные отношения, чем с женщинами. Водка никогда не обманывала. Она размягчала жесткие очертания мира и волшебным образом вызывала из памяти давно утраченные иллюзии, чувственные образы, тихие надежды. Но для того чтобы достичь блаженного состояния, требовалось еще пить и пить, пока же от принятой дозы лишь едва расслабились мышечные узлы. И еще — перед тем как погрузиться в очистительную спиртовую грезу, предстояло решить маленькую проблему: нельзя, чтобы эта обольстительная маньячка оставалась в квартире, когда он напьется и уснет. Судя по всему, это равно самоубийству. Спящему, она, бедняжка, не задумываясь перережет глотку. Или придумает чего похлеще. Про ее садистские наклонности Санин был наслышан, хотя сейчас, глядя на нее, не очень верил в эти слухи. Не так уж она кровожадна. Скорее, психически неустойчива, как большинство из этих сытеньких, богатеньких буратино. Их одурачили всем скопом, предложив вместо полноценной жизни бутылку пепси-колы, в которую целое поколение всосалось с жадностью обожравшихся борной кислотой тараканов.

— Чего молчишь? — не унималась красавица. — Правильно я угадала?

— О чем ты? — он действительно почти ее не слушал, лишь следил, как двигаются ее алые губы, разгораются очи. В этом было что-то патологическое: он думал, как ловчее от нее избавиться, не пачкая рук кровью, и в то же самое время невольно в воображении раздевал, укладывал в постель, мял и треножил.

— Боишься папочку моего?

— Как же его не бояться, Света. Человек известный, почитаемый в обществе. С самим императором на короткой ноге. Вот ты-то почему его не жалеешь, огорчаешь старика? Покушай чего-нибудь, чтобы не опьянеть. Вон рыбка свежая, сальцо украинское… Тебе ведь, наверное, домой пора? Или еще выпьешь маленько?

Света прошлась по кухоньке, задев его тугим боком. Ей было тесно в замкнутом пространстве, как молоденькой кобылке в стойле. Опять бухнулась на стул. Закурила. Водки отхлебнула без охоты, скривясь. С горечью изрекла:

— Не понимаю… Лапоть необразованный, обыкновенный ванек… Откуда же такая прыть? Кто ты, Павел Арнольдович? Ну, давай говорить по-человечески. Какое твое предназначение? Зачем ты все это затеял?

— А ты?

— Что я?

— Чего тебе не хватало, что с бандюками связалась?

— Нет, это не бандюки. Это вы про них так думаете, но это совсем не бандюки. Знаешь, какой был Саввушка? Он был философ. Жил с идеей. Не за деньгами гонялся, это только видимость. Хотел жизнь переиначить. От вашего болота его мутило. Таких людей сейчас много, предприимчивых, веселых, сильных. Всех ты не перестреляешь. А главное, зачем? Будущее за ними, не за вами. Твой поезд еще вчера ушел, мент, ты даже в последний вагон не успел вскочить. Дело тут не в возрасте, не подумай, что я в самом деле идиотка, как все эти Хакамады. Есть старики, которые моложе молодых. Но не мой папочка, увы! Вот ему только власть подавай, это да…

После пятой сотки Санин неожиданно заинтересовался смыслом ее слов.

— Скажи, Света, а чем тебе так не нравятся люди, какие жили до тебя? Эти самые, как вы их называете, совки? Ведь они тоже страдали, любили, музыку слушали… Почему же они все в одночасье оказались дерьмом? Целый народ?

— Исторический процесс, — важно пояснила девушка. — Внутренняя модификация этноса. Гумилева надо читать.

— Получается, весь народ жил неправильно, не соответствовал историческому процессу, наконец появились вы с Саввушкой-Любимчиком, быстренько разобрались и постановили, что всех прежних пора распускать в распыл? Так, что ли?

— Забудь про народ, — пылко воскликнула Светик. — Это нелепая выдумка интеллигентов прошлого века. Никакого народа нет в природе. Есть чернь, быдло и небольшая группа мыслящих людей. Кстати, у нас народом семьдесят лет управляли партийные извращенцы.

— Такие, как твой отец? Или, страшно подумать, как сам всенародноизбранный?

— Да, такие, — сморгнув, подтвердила Света. — Но я с ним порвала.

— Что ж, — склонил голову Санин, — век живи, век учись. Теперь хоть буду знать, отчего стон стоит по Святой Руси. Это значит партийные извращенцы домучивают быдло.

Он издевался, но Света не обиделась. Слова не имели значения, как и нелепый предмет разговора. Время, когда все это было важно для наивной, честной девочки-интеллектуалки, давно миновало. Она много натворила глупостей в жизни и не раз ошибалась, но сегодня заново решалась ее женская участь. С этим могучим, беспощадным смердом по доброй воле она не расстанется. Или привяжет намертво к своему телу, или всадит свинец в его глотку. Он сейчас подшучивает над ней, но еще не знает, что такое настоящий смех.

— Я устала, — сказала она спокойно. — Налей рюмку, и пойду спать.

Рюмку Санин ей налил, и себе заодно.

— Куда пойдешь спать?

— Не на кухне же ложиться. В комнату пойду. Белье у тебя чистое?

— Не-е, — сказал Санин. — Так нельзя.

— Что нельзя?

— Здесь тебе нельзя оставаться. Да ты что! У меня репутация и все такое. Что люди подумают? И перед отцом неловко.

— Все?

— Между прочим, откуда я знаю, что ты совершеннолетняя? По некоторым суждениям…

— Теперь все? — он никогда не видел таких ярких, ненавидящих глаз.

— Не обижайся, Света, лучше тебе поехать домой. Я такси вызову. У тебя деньги есть? Я бы одолжил, да у меня всего осталось пятьдесят рублей до получки.

Она покинула кухню, не оглянувшись. Санин выпил седьмую или восьмую порцию, начиная чувствовать легкое головокружение. Выкурил сигарету. Слышал, как девушка возилась в ванной, что-то напевая. У него возникло ощущение, что ситуация выходит из-под контроля. Это было ему внове. И приятно щекотало нервы.

На мгновение она возникла на пороге — в чем мать родила, с блестящим черным лобком, с золотистыми полными грудями.

— Запомни, — погрозила кулачком. — Тебе только кажется, что ты такой крутой.

Санин хмыкнул удовлетворенно.

По количеству выпитого он пошел на третью бутылку, но привычного расслабления не наступало. Мозг ясен, реакция в норме. Видение ослепительного женского тела, вспыхнувшее на пороге, не уходило из глаз.

Чертыхаясь, Санин заправил бутылку для спецприема (японское снадобье «такимора», подарок знакомого колдуна), взял ее с собой. Светик лежала на кровати поверх покрывала, ничем не прикрытая, голубоватый ночник на полу выигрышно очерчивал ее спелые формы.

— Не спится? — посочувствовал Санин, присел с краешку в ногах. — Давай еще примем по капельке. У меня есть тост.

— Какой тост? — ее тонкие черты, обрамленные черными прядями волос, вызывали в нем странное томление, будто его разом поманили к себе все женщины мира. Он разлил водку по чашкам, бутылку опустил на пол.

— Хочу, Света, попросить у тебя прощения. Я вот сидел там на кухне… Я, наверное, просто старый, чокнутый осел. Из-за чего мы лаемся? Ну убьешь ты меня, не убьешь — какая разница? Да я должен судьбу благодарить, что такая девушка обратила внимание, не погнушалась, снизошла… Поверишь ли, ты самое прекрасное создание из всех, кого я видел. Честное слово!

— Бред начался? — подозрительно спросила Света. — Не пей больше. Ложись.

— Почему ты решила именно со мной, так запросто, без затей… За что такая милость?

— Не юродствуй, мент. Ложись, будем трахаться. Или слабо?

— Ладно, — Санин вздохнул. — Если это не сон… А тост у меня обыкновенный: за дружбу!

Света приняла из его рук чашку, мгновение помедлила. Ей стало смешно. И этого увальня она опасалась. Убийца, террорист, народный мститель! Да такой же валенок, как все остальные мужики. Вон спекся, поплыл — глаза масляные, жадные, — уж это масло ни с чем не спутаешь. За дружбу… Надо же ляпнуть. Остряк.

Выпила единым духом — и сразу почувствовала: попалась. В висках вспыхнуло пламя, а горло, напротив, окостенело, будто хватила мороза. Успела заметить: он сам не притронулся к чашке, только поднес к губам. На мякине провел.

— Яд? — спросила отяжелевшими, непослушными губами, из последних сил перебарывая подкатившую гнусную вязь.

— Снотворное… Не бойся, спи… Утро вечера мудренее…

Ласково, утешно отозвались в ушах звуки мягкого голоса — и в желудевых зрачках засветилось что-то родное, отцово, домашнее. Она не испугалась. Даже если отравил, что поделаешь…

Улыбнулась ему на прощание, гася ненависть, и тихонько уплыла в собственное безумие.

Загрузка...