Книга пятая. Прекрасная
Доблестный Хануман изготовился к прыжку, чтобы отправиться на поиски Ситы, следуя тропой Ветра. Стремясь преодолеть простор океана, он быстро увеличился в размерах и с такой силой уперся передними и задними лапами в гору Махендру, что эта недвижная гора содрогнулась под его тяжестью. Цветущие деревья закачались, осыпая исполинскую обезьяну благоуханным ливнем лепестков. Из недр, потрясенных могучим обитателем лесных ветвей, потекли несчетные потоки золота, серебра, сурьмы. Отломившиеся глыбы скал, содержащих красный мышьяк, походили на жаровни, над коими клубился дым. Звери, птицы, гмеи в ужасе покидали насиженные места. Между тем Хануман летел над изумрудной обителью Сагары. Немало опасностей довелось ему преодолеть, пока узрел он дивный остров, утопающий в зелени, обнесенный крепостной стеной, за которой высились дворцы ослепительной белизны. Так выглядела прекрасная Лапка, не уступавшая красотой столице Индры, Амаравати.
Хитроумный Хануман опустился на одну из вершин горы Трикуты, дабы с наступлением темноты проникнуть в этот волшебный город и обозреть чертог повелителя ракшасов.
Часть вторая (Хануман проникает в Ланку)
Чуть солнце исчезло за Асты священною кручей,
Сравнялся с пятнистою кошкой сын Ветра могучий.
Во мраке ночном в этот город, блиставший чудесно,
Единым прыжком он проник, изменившись телесно.
Там были дворцы златостолпные. В улиц просторы
Их свет изливался сквозь окон златые узоры.
Дворцов ссмиярусных, кладки хрустальной, громады
Вздымались до неба, светясь изнутри, как лампады,
И входами в них золотые служили аркады.
Жилища титанов — алмазами дивной огранки
Сияли и блеск придавали немыслимый Ланке.
С восторгом и скорбью вокруг обезьяна глядела:
Душой Ханумана царевна Видехи владела!
И белизной дворцов с узором золотым,
В несокрушимости своей, столица-крепость
Блистала перед ним. Оградой были ей
Десница Раваны и ракшасов свирепость.
Среди созвездий месяц в час урочный
Скользил, как лебедь, по воде проточной,
И раковине белизны молочной
Он был подобен, свет лия полночный.
Чуть солнце исчезло за Асты священною кручей,
Сравнялся с пятнистою кошкой сын Ветра могучий.
Во мраке ночном в этот город, блиставший чудесно,
Единым прыжком он проник, изменившись телесно.
Там были дворцы златостолпные. В улиц просторы
Их свет изливался сквозь окон златые узоры.
Дворцов ссмиярусных, кладки хрустальной, громады
Вздымались до неба, светясь изнутри, как лампады,
И входами в них золотые служили аркады.
Жилища титанов — алмазами дивной огранки
Сияли и блеск придавали немыслимый Ланке.
С восторгом и скорбью вокруг обезьяна глядела:
Душой Ханумана царевна Видехи владела!
И белизной дворцов с узором золотым,
В несокрушимости своей, столица-крепость
Блистала перед ним. Оградой были ей
Десница Раваны и ракшасов свирепость.
Среди созвездий месяц в час урочный
Скользил, как лебедь, по воде проточной,
И раковине белизны молочной
Он был подобен, свет лия полночный.
Часть третья (Хануман любуется Ланкой)
Храбрец Хануман! Перепрыгнул он стену твердыни,
Что ракшасов грозный владыка воздвигнул в гордыне,
И город увидел, исполненный царственной мощи,
Прохладные воды, сады, густолистые рощи.
Как в небе осеннем густых облаков очертанья,
Белеют в сиянье луны исполинские зданья,
Достойное место нашли бы в столице Куберы
Их башни и своды порталов, прекрасных сверх меры
Как в царстве змеином подземная блещет столица,
Так сонмом светил озаренная Ланка искрится.
Под стать Амаравати — Индры столице небесной,
Стеной золотой обнесен, этот остров чудесный,
От ветра гудит, в океан обрываясь отвесно.
Колышутся стяги, и кажется музыкой дивной
Висящих сетей с колокольцами звон переливный.
На Ланку, ее золотые ворота и храмы
Глядел в изумленье сподвижник великого Рамы.
В ее мостовых дорогие сверкали каменья,
Хрусталь, жемчуга, лазурит и другие вкрапяенья.
Был каждый проем восхитительных сводчатых башен
Литьем золотым и серебряной ковкой украшен.
Смарагдами проступни лестниц усыпаны были,
И чудом площадки в светящемся воздухе плыли.
То слышался флейты и вины напев музыкальный,
То клик лебединый, то ибиса голос печальный.
Казалась волшебная Ланка небесным селеньем,
Парящим в ночных облаках бестелесным виденьем.
Храбрец Хануман! Перепрыгнул он стену твердыни,
Что ракшасов грозный владыка воздвигнул в гордыне,
И город увидел, исполненный царственной мощи,
Прохладные воды, сады, густолистые рощи.
Как в небе осеннем густых облаков очертанья,
Белеют в сиянье луны исполинские зданья,
Достойное место нашли бы в столице Куберы
Их башни и своды порталов, прекрасных сверх меры
Как в царстве змеином подземная блещет столица,
Так сонмом светил озаренная Ланка искрится.
Под стать Амаравати — Индры столице небесной,
Стеной золотой обнесен, этот остров чудесный,
От ветра гудит, в океан обрываясь отвесно.
Колышутся стяги, и кажется музыкой дивной
Висящих сетей с колокольцами звон переливный.
На Ланку, ее золотые ворота и храмы
Глядел в изумленье сподвижник великого Рамы.
В ее мостовых дорогие сверкали каменья,
Хрусталь, жемчуга, лазурит и другие вкрапяенья.
Был каждый проем восхитительных сводчатых башен
Литьем золотым и серебряной ковкой украшен.
Смарагдами проступни лестниц усыпаны были,
И чудом площадки в светящемся воздухе плыли.
То слышался флейты и вины напев музыкальный,
То клик лебединый, то ибиса голос печальный.
Казалась волшебная Ланка небесным селеньем,
Парящим в ночных облаках бестелесным виденьем.
Часть четвёртая (Хануман бродит по Ланке)
Являя души обезьяньей красу и величье,
Сын Ветра отважный сменил произвольно обличье,
И стену твердыни шутя перепрыгнул он вскоре,
Хоть Ланки властитель ворота держал на затворе.
В столицу вступил Хануман, о Сугриве радея,
Своим появленьем приблизил он гибель злодея.
И Царским путем, пролегавшим по улице главной,
Где пахло цветами, прошел Хануман достославный.
Со смехом из окон и музыкой запах цветочный
На острове дивном сливался порой полуночной.
На храмах алмазные чудно блистали стрекала.
Как твердь с облаками, прекрасная Ланка сверкала.
Гирляндами каменных лотосов зданья столицы
Украшены были, но пышных цветов плетеницы
Пестрели на белых дворцах, по соседству с резьбою,
И каменный этот узор оживляли собою.
В ушах обезьяны звучали сладчайшие трели,
Как будто в три голоса девы небесные пели.
Звенели бубенчиками пояса и запястья.
Певиц голоса источали волну сладострастья.
Из окон распахнутых плыл аромат благовоний.
На лестницах слышался гул и плесканье ладоней.
И веды читали в домах, и твердили заклятья
Хранители чар, плотоядного Раваны братья.
На Царском пути обезьяна узрела ораву,
Ревущую десятиглавому Раване славу.
У царских палат притаилась в кустах обезьяна,
И новое диво явилось очам Ханумана:
Чудовища в шкурах звериных, иные — нагие,
С обритой макушкой, с косой на затылке — другие,
С пучками священной травы, с булавами, жезлами,
С жаровнями, где возжигается таинства пламя,
С дрекольем, с оружьем теснились нечистые духи.
Там были один — одноглазый, другой — одноухий.
Бродили в отрепьях страшилища разной породы:
Среди великанов толклись коротышки-уроды.
Там лучники и копьеносные ратники были,
С мечами, в доспехах узорчатых латники были.
Ни карликов — ни долговязых, ни слишком чернявых —
Ни белых чрезмерно, ни тучных — ни слишком костлявых, —
Узрел Хануман грозноликих, исполненных силы,
Несущих арканы, пращи и трезубые вилы.
Хоть было диковинным воинов этих сложенье,
Отвагу, бесспорно, они проявляли в сраженье.
Тела умастив, украшенья надев дорогие,
Венками увешаны, праздно слонялись другие.
Мудрец обезьяний, душистыми кущами скрытый,
Узрел исполинский дворец, облаками повитый,
И лотосы рвов, и порталов златых украшенья,
И ракшасов-львов с булавами — врагам Б устрашенье.
С жилищем властителя Ланки, ее градодержца,
Сравнился бы разве что Индры дворец, Громовержца!
С приятностью ржали вблизи жеребцы, кобылицы,
Которых впрягали в летающие колесницы.
Белей облаков, что беременны ливнями были,
Слоны с четырьмя бесподобными бивнями были.
Юркнул Хануман хитроумный в чеканные двери,
Где выбиты были мудреные птицы и звери.
Так полчища духов ночных, стерегущие входы,
Сумел обойти удалец обезьяньей породы.
Проник во дворец Хануман, посмеявшись над стражей—
Над множеством духов, хранителей храмины вражьей.
Очам великосильной обезьяны
Чертог открылся, блеском осиянный,
Где превращались в дым курильниц пряный
Алоэ черное, сандал багряный.
Являя души обезьяньей красу и величье,
Сын Ветра отважный сменил произвольно обличье,
И стену твердыни шутя перепрыгнул он вскоре,
Хоть Ланки властитель ворота держал на затворе.
В столицу вступил Хануман, о Сугриве радея,
Своим появленьем приблизил он гибель злодея.
И Царским путем, пролегавшим по улице главной,
Где пахло цветами, прошел Хануман достославный.
Со смехом из окон и музыкой запах цветочный
На острове дивном сливался порой полуночной.
На храмах алмазные чудно блистали стрекала.
Как твердь с облаками, прекрасная Ланка сверкала.
Гирляндами каменных лотосов зданья столицы
Украшены были, но пышных цветов плетеницы
Пестрели на белых дворцах, по соседству с резьбою,
И каменный этот узор оживляли собою.
В ушах обезьяны звучали сладчайшие трели,
Как будто в три голоса девы небесные пели.
Звенели бубенчиками пояса и запястья.
Певиц голоса источали волну сладострастья.
Из окон распахнутых плыл аромат благовоний.
На лестницах слышался гул и плесканье ладоней.
И веды читали в домах, и твердили заклятья
Хранители чар, плотоядного Раваны братья.
На Царском пути обезьяна узрела ораву,
Ревущую десятиглавому Раване славу.
У царских палат притаилась в кустах обезьяна,
И новое диво явилось очам Ханумана:
Чудовища в шкурах звериных, иные — нагие,
С обритой макушкой, с косой на затылке — другие,
С пучками священной травы, с булавами, жезлами,
С жаровнями, где возжигается таинства пламя,
С дрекольем, с оружьем теснились нечистые духи.
Там были один — одноглазый, другой — одноухий.
Бродили в отрепьях страшилища разной породы:
Среди великанов толклись коротышки-уроды.
Там лучники и копьеносные ратники были,
С мечами, в доспехах узорчатых латники были.
Ни карликов — ни долговязых, ни слишком чернявых —
Ни белых чрезмерно, ни тучных — ни слишком костлявых, —
Узрел Хануман грозноликих, исполненных силы,
Несущих арканы, пращи и трезубые вилы.
Хоть было диковинным воинов этих сложенье,
Отвагу, бесспорно, они проявляли в сраженье.
Тела умастив, украшенья надев дорогие,
Венками увешаны, праздно слонялись другие.
Мудрец обезьяний, душистыми кущами скрытый,
Узрел исполинский дворец, облаками повитый,
И лотосы рвов, и порталов златых украшенья,
И ракшасов-львов с булавами — врагам Б устрашенье.
С жилищем властителя Ланки, ее градодержца,
Сравнился бы разве что Индры дворец, Громовержца!
С приятностью ржали вблизи жеребцы, кобылицы,
Которых впрягали в летающие колесницы.
Белей облаков, что беременны ливнями были,
Слоны с четырьмя бесподобными бивнями были.
Юркнул Хануман хитроумный в чеканные двери,
Где выбиты были мудреные птицы и звери.
Так полчища духов ночных, стерегущие входы,
Сумел обойти удалец обезьяньей породы.
Проник во дворец Хануман, посмеявшись над стражей—
Над множеством духов, хранителей храмины вражьей.
Очам великосильной обезьяны
Чертог открылся, блеском осиянный,
Где превращались в дым курильниц пряный
Алоэ черное, сандал багряный.
Часть пятая (Хануман не находит Ситы)
В коровьем стаде — бык, олень средь ланей,
Зажегся месяц ясный в звездном стане.
Его шатер из лучезарной ткани
Над Мандарой мерцал и в океане.
Его лучей холодное сиянье
Оказывало на волну влиянье,
На нет сводило черноты зиянье, —
С мирскою скверной — тьмы ночной слиянье.
На лотосы голубизны атласной
Безмолвно изливая свет прекрасный,
Он плыл, как лебедь царственно-бесстрастный,
Как на слоне седок великовластный.
Венец горы с отвесными боками,
Слон Вишну с позлащенными клыками,
Горбатый зебу с острыми рогами —
По небу месяц плыл меж облаками.
Отмечен знаком зайца благородным,
Он мир дарил сияньем превосходным,
Берущим верх над Раху злоприродным,
Как жаркий солнца луч над льдом холодным.
Как слон-вожак, вступивший в лес дремучий,
Как царь зверей на каменистой круче,
Как на престоле царь царей могучий,
Блистает месяц, раздвигая тучи.
Блаженный свет, рожденный в райских кущах,
Он озаряет всех живых и сущих,
Любовников, друг к другу нежно льнущих,
И ракшасов, сырое мясо жрущих.
И мужних жен, красивых, сладкогласных,
Что спят, обняв мужей своих прекрасных,
И демонов, свирепостью опасных,
Летящих на свершенье дел ужасных.
Тайком взирало око обезьянье
На тонкостанных, снявших одеянья,
С мужьями спящих в голубом сиянье,
На демонов, творящих злодеянья.
Достойный Хануман увидел праздных,
Погрязших в пьянстве и других соблазнах,
Владельцев колесниц златообразных,
Услышал брань и гул речей бессвязных.
Одни махали, в помощь сквернословью,
Руками с шею добрую воловью,
Другие липли к женскому сословью,
Бия себя при этом в грудь слоновью.
Но в Ланке не одни пьянчуги были:
Мужи, носящие кольчуги, были,
И луноликие подруги были,
Чьи стройные тела упруги были.
Сын Ветра, обегая подоконья,
Увидел, как прелестницы ладонью
Себе втирают в кожу благовонья,
С улыбкой или хмурые спросонья.
Был слышен зов оружие носящих,
И трубный рев слонов звучал, как в чащах.
Не город, а пучина вод кипящих,
Обитель змей блистающих, шипящих!
Сын Ветра здешних жителей увидел.
Он мудрых чар хранителей увидел,
И разума ревнителей увидел,
И красоты ценителей увидел,
И жен, собой прекрасных, благородных,
За чашей собеседниц превосходных,
Возлюбленным желанных и угодных,
С планетами сверкающими сходных.
Иная робко ласки принимала,
В других стыдливость женская дремала,
И наслаждались, не стыдясь нимало,
Как будто птица птицу обнимала.
Он увидал на плоских кровлях ложа,
Где женщины, с возлюбленными лежа,
Блистали дивной сребролуниой кожей
Иль превосходном, с чистым златом схожей.
По внутренним покоям, лунолицы
И миловидны, двигались жилицы.
Их взоры пламенели сквозь ресницы.
Сверкали их уборы, как зарницы,
Но где же Сита, Джанаки отрада,
За добродетель дивная награда,
Цветущий отпрыск царственною сада,
Из борозды родившееся чадо?
Где Раму возлюбившая душевно
Митхилы ненаглядная царевна,
Чей голос благозвучен, речь напевна,
Лицо прекрасно, а судьба плачевна?
Теперь ее краса мерцает вроде
Златой стрелы высоко в небосводе,
Златой прожилки в каменной породе,
Полоски златолунной на исходе.
Охваченное ожерельем дивным,
Стеснилось горло стоном безотзывным.
Так пава с опереньем переливным
Лес оглашает криком заунывным...
И, не найдя следов прекрасной Ситы,
Лишенной попеченъя и защиты,
Затосковал сподвижник знаменитый
Потомка Рагху, с ним душою слитый.
В коровьем стаде — бык, олень средь ланей,
Зажегся месяц ясный в звездном стане.
Его шатер из лучезарной ткани
Над Мандарой мерцал и в океане.
Его лучей холодное сиянье
Оказывало на волну влиянье,
На нет сводило черноты зиянье, —
С мирскою скверной — тьмы ночной слиянье.
На лотосы голубизны атласной
Безмолвно изливая свет прекрасный,
Он плыл, как лебедь царственно-бесстрастный,
Как на слоне седок великовластный.
Венец горы с отвесными боками,
Слон Вишну с позлащенными клыками,
Горбатый зебу с острыми рогами —
По небу месяц плыл меж облаками.
Отмечен знаком зайца благородным,
Он мир дарил сияньем превосходным,
Берущим верх над Раху злоприродным,
Как жаркий солнца луч над льдом холодным.
Как слон-вожак, вступивший в лес дремучий,
Как царь зверей на каменистой круче,
Как на престоле царь царей могучий,
Блистает месяц, раздвигая тучи.
Блаженный свет, рожденный в райских кущах,
Он озаряет всех живых и сущих,
Любовников, друг к другу нежно льнущих,
И ракшасов, сырое мясо жрущих.
И мужних жен, красивых, сладкогласных,
Что спят, обняв мужей своих прекрасных,
И демонов, свирепостью опасных,
Летящих на свершенье дел ужасных.
Тайком взирало око обезьянье
На тонкостанных, снявших одеянья,
С мужьями спящих в голубом сиянье,
На демонов, творящих злодеянья.
Достойный Хануман увидел праздных,
Погрязших в пьянстве и других соблазнах,
Владельцев колесниц златообразных,
Услышал брань и гул речей бессвязных.
Одни махали, в помощь сквернословью,
Руками с шею добрую воловью,
Другие липли к женскому сословью,
Бия себя при этом в грудь слоновью.
Но в Ланке не одни пьянчуги были:
Мужи, носящие кольчуги, были,
И луноликие подруги были,
Чьи стройные тела упруги были.
Сын Ветра, обегая подоконья,
Увидел, как прелестницы ладонью
Себе втирают в кожу благовонья,
С улыбкой или хмурые спросонья.
Был слышен зов оружие носящих,
И трубный рев слонов звучал, как в чащах.
Не город, а пучина вод кипящих,
Обитель змей блистающих, шипящих!
Сын Ветра здешних жителей увидел.
Он мудрых чар хранителей увидел,
И разума ревнителей увидел,
И красоты ценителей увидел,
И жен, собой прекрасных, благородных,
За чашей собеседниц превосходных,
Возлюбленным желанных и угодных,
С планетами сверкающими сходных.
Иная робко ласки принимала,
В других стыдливость женская дремала,
И наслаждались, не стыдясь нимало,
Как будто птица птицу обнимала.
Он увидал на плоских кровлях ложа,
Где женщины, с возлюбленными лежа,
Блистали дивной сребролуниой кожей
Иль превосходном, с чистым златом схожей.
По внутренним покоям, лунолицы
И миловидны, двигались жилицы.
Их взоры пламенели сквозь ресницы.
Сверкали их уборы, как зарницы,
Но где же Сита, Джанаки отрада,
За добродетель дивная награда,
Цветущий отпрыск царственною сада,
Из борозды родившееся чадо?
Где Раму возлюбившая душевно
Митхилы ненаглядная царевна,
Чей голос благозвучен, речь напевна,
Лицо прекрасно, а судьба плачевна?
Теперь ее краса мерцает вроде
Златой стрелы высоко в небосводе,
Златой прожилки в каменной породе,
Полоски златолунной на исходе.
Охваченное ожерельем дивным,
Стеснилось горло стоном безотзывным.
Так пава с опереньем переливным
Лес оглашает криком заунывным...
И, не найдя следов прекрасной Ситы,
Лишенной попеченъя и защиты,
Затосковал сподвижник знаменитый
Потомка Рагху, с ним душою слитый.
Часть шестая (Хануман бродит по Ланке)
Владея искусством обличье менять и осанку,
Храбрец быстроногий пустился осматривать Ланку.
Как солнце, в очах заблистала стена крепостная,
И чудный дворец обезьяна узрела лесная.
Наполненный стражей свирепой, окопанный рвами,
Был Раваны двор словно лес, охраняемый львами.
Там золотом своды порталов окованы были,
А входы литым серебром облицованы были.
Красивые двери с резьбой и окраскою пестрой
Ложились на белый дворец опояскою пестрой.
Там были неистовые жеребцы, кобылицы,
Слоны и погонщики, всадники и колесницы.
Повозки, покрытые шкурами — львиной, тигровой,
Обитые кованым золотом, костью слоновой.
Как жар, самоцветные камни блистали в палате,
Что местом совета избрали начальники ратей.
Вблизи водоемов дремотных и струй водометных
Немало встречалось диковинных птиц и животных.
Не счесть было грозной военщины, стражи придверной,
А женщины там отличались красой беспримерной.
В покоях дворцовых звенели красавиц подвески,
И слышались волн океанских гремучие всплески.
И пахло сандалом в жилище владыки чудовищ,
Владетеля женщин прекрасных, несметных сокровищ,
Чью крепость украсили символы царственной власти,
Чьи воины — скопище львов, разевающих пасти.
Здесь камни красивой огранки свой блеск излучали,
Литавры, и раковины, и мриданги звучали.
Курился алтарь во дворце в честь луны превращений.
Для подданных Раваны не было места священней.
С пучиной звучащею сходный, дворец многошумный, —
Дворец-океан увидал Хануман хитроумный!
Покои сквозные, чья роспись — для взора услада,
Затейливые паланкины — для тела отрада,
Палаты для игр и забав, деревянные горки
И домик любви, где дверные распахнуты створки,
С бассейном, с павлиньими гнездами... Кама всеславный
Едва ли под звездами создал когда-нибудь равный!
В палатах блистали златые сиденья, сосуды
И были камней драгоценных насыпаны груды:
Сапфиры с алмазами, яхонты да изумруды.
Как солнечный лик, лучезарным повит ореолом,
Дом Раваны мог бы сравниться с Куберы престолом.
Вверху на шестах позолоченных реяли флаги.
Бесценные кубки, полны опьяняющей влаги,
Сверкали в покоях, когда обезьян предводитель
Незримо проник в златозарную эту обитель,
Где чудно звенели в ночи пояса и браслеты
На женах и девах, сияющих, как самоцветы.
Владея искусством обличье менять и осанку,
Храбрец быстроногий пустился осматривать Ланку.
Как солнце, в очах заблистала стена крепостная,
И чудный дворец обезьяна узрела лесная.
Наполненный стражей свирепой, окопанный рвами,
Был Раваны двор словно лес, охраняемый львами.
Там золотом своды порталов окованы были,
А входы литым серебром облицованы были.
Красивые двери с резьбой и окраскою пестрой
Ложились на белый дворец опояскою пестрой.
Там были неистовые жеребцы, кобылицы,
Слоны и погонщики, всадники и колесницы.
Повозки, покрытые шкурами — львиной, тигровой,
Обитые кованым золотом, костью слоновой.
Как жар, самоцветные камни блистали в палате,
Что местом совета избрали начальники ратей.
Вблизи водоемов дремотных и струй водометных
Немало встречалось диковинных птиц и животных.
Не счесть было грозной военщины, стражи придверной,
А женщины там отличались красой беспримерной.
В покоях дворцовых звенели красавиц подвески,
И слышались волн океанских гремучие всплески.
И пахло сандалом в жилище владыки чудовищ,
Владетеля женщин прекрасных, несметных сокровищ,
Чью крепость украсили символы царственной власти,
Чьи воины — скопище львов, разевающих пасти.
Здесь камни красивой огранки свой блеск излучали,
Литавры, и раковины, и мриданги звучали.
Курился алтарь во дворце в честь луны превращений.
Для подданных Раваны не было места священней.
С пучиной звучащею сходный, дворец многошумный, —
Дворец-океан увидал Хануман хитроумный!
Покои сквозные, чья роспись — для взора услада,
Затейливые паланкины — для тела отрада,
Палаты для игр и забав, деревянные горки
И домик любви, где дверные распахнуты створки,
С бассейном, с павлиньими гнездами... Кама всеславный
Едва ли под звездами создал когда-нибудь равный!
В палатах блистали златые сиденья, сосуды
И были камней драгоценных насыпаны груды:
Сапфиры с алмазами, яхонты да изумруды.
Как солнечный лик, лучезарным повит ореолом,
Дом Раваны мог бы сравниться с Куберы престолом.
Вверху на шестах позолоченных реяли флаги.
Бесценные кубки, полны опьяняющей влаги,
Сверкали в покоях, когда обезьян предводитель
Незримо проник в златозарную эту обитель,
Где чудно звенели в ночи пояса и браслеты
На женах и девах, сияющих, как самоцветы.
Часть седьмая (Летающая колесница)
У Пушпаки, волшебной колесницы,
Переливали жарким блеском спицы.
Великолепные дворцы столицы
Не доставали до ее ступицы!
А кузов был в узорах шишковатых —
Коралловьгх, смарагдовых, пернатых,
Конях ретивых, на дыбы подъятых,
И пестрых кольцах змей замысловатых.
Сверкая опереньем, дивнолицы,
Игриво крылья распускали птицы
И снова собирали. Так искрится
Стрела, что Камы пущена десницей!
Слоны шагали к Лакнши по стремнине,
И, с лотосами падма, посредине
Сидела дивнорукая богиня.
Такой красы не видели доныне!
И обошла с восторгом обезьяна,
Как дивный холм с пещерою пространной,
Как дерево с листвой благоуханной,
Громаду колесницы осиянной.
У Пушпаки, волшебной колесницы,
Переливали жарким блеском спицы.
Великолепные дворцы столицы
Не доставали до ее ступицы!
А кузов был в узорах шишковатых —
Коралловьгх, смарагдовых, пернатых,
Конях ретивых, на дыбы подъятых,
И пестрых кольцах змей замысловатых.
Сверкая опереньем, дивнолицы,
Игриво крылья распускали птицы
И снова собирали. Так искрится
Стрела, что Камы пущена десницей!
Слоны шагали к Лакнши по стремнине,
И, с лотосами падма, посредине
Сидела дивнорукая богиня.
Такой красы не видели доныне!
И обошла с восторгом обезьяна,
Как дивный холм с пещерою пространной,
Как дерево с листвой благоуханной,
Громаду колесницы осиянной.
Часть восьмая (Летающая колесница)
Дивился Хануман летучей колеснице
И Вишвакармана божественной деснице.
Он сотворил ее, летающую плавно,
Украсил жемчугом и сам промолвил: «Славно!»
Свидетельством его старанья и успеха
На солнечном пути блистала эта веха.
И не было во всей громаде колесницы
Ни пяди, сделанной с прохладцей, ни частицы,
Куда не вложено усердья, разуменья,
Где драгоценные не светятся каменья.
Подобной красоты ни в царственном чертоге
Не видели, ли там, где обитают боги!
Дивился Хануман летучей колеснице
И Вишвакармана божественной деснице.
Он сотворил ее, летающую плавно,
Украсил жемчугом и сам промолвил: «Славно!»
Свидетельством его старанья и успеха
На солнечном пути блистала эта веха.
И не было во всей громаде колесницы
Ни пяди, сделанной с прохладцей, ни частицы,
Куда не вложено усердья, разуменья,
Где драгоценные не светятся каменья.
Подобной красоты ни в царственном чертоге
Не видели, ли там, где обитают боги!
Часть девятая (Женщины Раваны)
Полйоджаны вширь, а в длину равен йоджане целой,
Предстал Хануману дворец ослепительно белый.
Сверкали ступени златые у каждой террасы,
Оконницы из хрусталя и другие украсы.
Площадки висячие золотом были одеты,
И в нем переливно отсвечивали самоцветы.
Блестели в дворцовом полу жемчуга и кораллы,
Сверкали смарагды зеленые, алые лалы.
И красный сандал, золотым отливающий глянцем,
Дворец наполнял восходящего солнца багрянцем.
На Пушнаку влез Хануман и, повиснув па лапах,
Услышал еды и питья соблазнительный запах.
Манящее благоуханье сгустилось чудесно,
Как будто бы в нем божество воплотилось телесно.
И не было для Ханумана родней аромата,
Чей зов уподобился голосу кровного брата:
«Пойдем, я тебе помогу разыскать супостата!»
Советник Сугривы последовал этим призывам
И вдруг очутился в покое, на редкость красивом.
С прекрасной наложницей Раваны мог бы, пожалуй,
Мудрец обезьяний сравнить златостолиную залу.
Сверкали в хрустальных полах дорогие вкрапленья,
Резная слоновая кость, жемчуга и каменья.
С оглавьями крылообразными были колонны.
Казалось, парил в поднебесье дворец окрыленный.
Четвероугольный, подобно земному пространству,
Ковер драгоценный величья прибавил убранству.
Пернатыми певчими, благоуханьем сандала
Был полон дворец и его златостолппая зала.
Какой белизной лебединой сияла обитель,
Где жил пожирателей мяса единый властитель!
Дымились курильницы, пахли гирлянды, враждебный
Чертог был под стать Камадхену — корове волшебной,
Способной сердца веселить, разрумянивать лица,
Поскольку она исполненьем желаний доится!
И чувствам пяти был отрадой дворец исполинский.
Он их услаждал, убаюкивал их матерински!
«У Индры я, что ли, в обители златосиянной
Иль в райском селенье? — подумала вслух обезьяна. —
Открылась ли мне запредельного мира нирвана?»
Златые светильники на драгоценном помосте
Склонились в раздумье, под стать проигравшимся в кости.
«Соблещет величие Раваны этим горящим
Светильникам и украшеньям обильно блестящим!» —
Сказал Ханумап и приблизился к женщинам спящим.
Их множество было, с небесными девами схожих.
В роскошных одеждах они возлежали на ложах.
Полночи для них протекло в неуемном веселье,
Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье.
Запястья, браслеты ножные на сборище сонном
Затихли и слух по тревожили сладостным звоном.
Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье,
Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье.
На лица, как лотосы, благоуханные, некий
Покой опустился, смежая прекрасные веки.
Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе,
А ночью сомкнуться — у лотосов нежных в природе!
Сын Ветра воскликнул: «О дивные лотосы-лица!
К вам пчелы стремятся прильнуть и нектаром упиться.
Как осенью — небо, где светятся звезд мириады,
Престольная зала сверкает и радует взгляды.
Вы — сонмы светил перед ликом властителя грозным.
Си — месяц-владыка в своем окружении звездном».
И впрямь ослепительны эти избранницы были.
Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были!
Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом,
Раскинулись, будто опоены сонным дурманом.
Разбросаны были венки, дорогое убранство,
И кудри свалялись, и тилаки стерлись от пьянства.
Одни растеряли ножные браслеты с похмелья,
С других соскользнули жемчужные их ожерелья.
Поводья отпущенные кобылиц распряженных, —
Висят поясные завязки у дев обнаженных.
Они — как лианы, измятые стадом слоновьим.
Венки и подвески разбросаны по изголовьям.
Округлы и схожи своей белизной с лебедями,
У многих красавиц жемчужины спят меж грудями.
Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья—
Из темно-зеленых заморских каменьев изделья.
На девах нагрудные цепи красивым узором
Сверкают под стать чакравакам — гусям златоперым.
Красавицы напоминают речное теченье,
Где радужных птиц переливно блестит оперенье.
А тьмы колокольчиков на поясном их уборе —
Как золото лотосов мелких на водном просторе.
И легче в реке избежать крокодиловой пасти,
Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти.
Цветистых шелков переливчатое колыханье
И трепет серег вызывало уснувших дыханье.
Раскинув прекрасные руки в браслетах, иные
С себя дорогую одежду срывали, хмельные.
Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах,
На ягодицах, на руках и грудях обнаженных.
Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем,
Во сне тонкостанные льнули друг к дружке с участьем.
И, собранные воедино своим властелином,
Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным,—
Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем,
Что в месяце мадхава пчел охмелили цветеньем.
И Раваны жены, объятые сонным покоем,
Казались таким опьяненным, склубившимся роем.
Тела молодые, уборы, цветы, украшенья —
Где — чье? — различить невозможно в подобном смешенье!
Полйоджаны вширь, а в длину равен йоджане целой,
Предстал Хануману дворец ослепительно белый.
Сверкали ступени златые у каждой террасы,
Оконницы из хрусталя и другие украсы.
Площадки висячие золотом были одеты,
И в нем переливно отсвечивали самоцветы.
Блестели в дворцовом полу жемчуга и кораллы,
Сверкали смарагды зеленые, алые лалы.
И красный сандал, золотым отливающий глянцем,
Дворец наполнял восходящего солнца багрянцем.
На Пушнаку влез Хануман и, повиснув па лапах,
Услышал еды и питья соблазнительный запах.
Манящее благоуханье сгустилось чудесно,
Как будто бы в нем божество воплотилось телесно.
И не было для Ханумана родней аромата,
Чей зов уподобился голосу кровного брата:
«Пойдем, я тебе помогу разыскать супостата!»
Советник Сугривы последовал этим призывам
И вдруг очутился в покое, на редкость красивом.
С прекрасной наложницей Раваны мог бы, пожалуй,
Мудрец обезьяний сравнить златостолиную залу.
Сверкали в хрустальных полах дорогие вкрапленья,
Резная слоновая кость, жемчуга и каменья.
С оглавьями крылообразными были колонны.
Казалось, парил в поднебесье дворец окрыленный.
Четвероугольный, подобно земному пространству,
Ковер драгоценный величья прибавил убранству.
Пернатыми певчими, благоуханьем сандала
Был полон дворец и его златостолппая зала.
Какой белизной лебединой сияла обитель,
Где жил пожирателей мяса единый властитель!
Дымились курильницы, пахли гирлянды, враждебный
Чертог был под стать Камадхену — корове волшебной,
Способной сердца веселить, разрумянивать лица,
Поскольку она исполненьем желаний доится!
И чувствам пяти был отрадой дворец исполинский.
Он их услаждал, убаюкивал их матерински!
«У Индры я, что ли, в обители златосиянной
Иль в райском селенье? — подумала вслух обезьяна. —
Открылась ли мне запредельного мира нирвана?»
Златые светильники на драгоценном помосте
Склонились в раздумье, под стать проигравшимся в кости.
«Соблещет величие Раваны этим горящим
Светильникам и украшеньям обильно блестящим!» —
Сказал Ханумап и приблизился к женщинам спящим.
Их множество было, с небесными девами схожих.
В роскошных одеждах они возлежали на ложах.
Полночи для них протекло в неуемном веселье,
Покуда красавиц врасплох не застигло похмелье.
Запястья, браслеты ножные на сборище сонном
Затихли и слух по тревожили сладостным звоном.
Так озеро, полное лотосов, дремлет в молчанье,
Пчела не жужжит, лебединое смолкло ячанье.
На лица, как лотосы, благоуханные, некий
Покой опустился, смежая прекрасные веки.
Раскрыть лепестки и светило встречать в небосводе,
А ночью сомкнуться — у лотосов нежных в природе!
Сын Ветра воскликнул: «О дивные лотосы-лица!
К вам пчелы стремятся прильнуть и нектаром упиться.
Как осенью — небо, где светятся звезд мириады,
Престольная зала сверкает и радует взгляды.
Вы — сонмы светил перед ликом властителя грозным.
Си — месяц-владыка в своем окружении звездном».
И впрямь ослепительны эти избранницы были.
Как с неба упавшие звезды-изгнанницы были!
Уснувшие девы, прекрасные ликом и станом,
Раскинулись, будто опоены сонным дурманом.
Разбросаны были венки, дорогое убранство,
И кудри свалялись, и тилаки стерлись от пьянства.
Одни растеряли ножные браслеты с похмелья,
С других соскользнули жемчужные их ожерелья.
Поводья отпущенные кобылиц распряженных, —
Висят поясные завязки у дев обнаженных.
Они — как лианы, измятые стадом слоновьим.
Венки и подвески разбросаны по изголовьям.
Округлы и схожи своей белизной с лебедями,
У многих красавиц жемчужины спят меж грудями.
Как селезни, блещут смарагдовые ожерелья—
Из темно-зеленых заморских каменьев изделья.
На девах нагрудные цепи красивым узором
Сверкают под стать чакравакам — гусям златоперым.
Красавицы напоминают речное теченье,
Где радужных птиц переливно блестит оперенье.
А тьмы колокольчиков на поясном их уборе —
Как золото лотосов мелких на водном просторе.
И легче в реке избежать крокодиловой пасти,
Чем власти прельстительниц этих и женственной страсти.
Цветистых шелков переливчатое колыханье
И трепет серег вызывало уснувших дыханье.
Раскинув прекрасные руки в браслетах, иные
С себя дорогую одежду срывали, хмельные.
Одна у другой возлежали на бедрах, на лонах,
На ягодицах, на руках и грудях обнаженных.
Руками сплетаясь, к вину одержимы пристрастьем,
Во сне тонкостанные льнули друг к дружке с участьем.
И, собранные воедино своим властелином,
Казались гирляндой, облепленной роем пчелиным,—
Душистою ветвью, лиан ароматных сплетеньем,
Что в месяце мадхава пчел охмелили цветеньем.
И Раваны жены, объятые сонным покоем,
Казались таким опьяненным, склубившимся роем.
Тела молодые, уборы, цветы, украшенья —
Где — чье? — различить невозможно в подобном смешенье!
Часть десятая (Хануман во дворце Раваны)
Небесное чудо увидела вдруг обезьяна:
В кристаллах и перлах помост красоты несказанной.
На ножках литых золотых и точенных из кости
Роскошные ложа стояли на этом помосте.
Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже,
Под пологом белым — одно златостланное ложе,
В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных,
Овеяно дымом курений душистых и пряных.
Незримая челядь над ложем златым колыхала
Из яковых белых пушистых хвостов опахала.
Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен,
На ложе, одет в серебро и серьгами украшен,
Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый,
Лежал Красноглазый, душистым сандалом натертый.
На Мандару-гору, где высятся чудные рощи,
Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи,
Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный,
Для демониц мужелюбивых — кумир сладострастный.
Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим,
Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим.
Взобрался па лестницу вмиг, несмотря на геройство,
Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство.
Оттуда следил за властителем взор обезьяны,
И тигром свирепым казался ей Равана пьяный,
Слоном-ярупом, что, устав от неистовства течки,
Пахучей громадиной спать завалился у речки.
Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы!
На толстых руках золотые блистали браслеты.
От острых клыков Аираваты виднелись увечья,
Стрелой громовою разодраны были предплечья,
И диском Хранителя Мира изранены тоже,
Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей.
Разодраны были предплечья стрелой громовою.
Огромный кулак был округлостью схож с булавою,
Округлостью схож с головою слоновьей кулак был.
На ногте большого перста — благоденствия знак был.
На царственном ложе, примяв златоткань, величаво
Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.
Сандалом ее умастили, и, брызжа огнями,
Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями.
Прекрасные женщины холили Раваны руки,
Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.
Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,
Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,
Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога
Был с Мандару-гору, а руки — два горных отрога,
Дыханье правителя ракшасов пахло пуннагой,
Душистою мадхавой, сладкими яствами, брагой,
Но взор устрашало разверстого зева зиянье.
С макушки свалился венец, изливая сиянье, —
Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.
Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.
На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,
Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала,
Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.
И, царственно-желтым покровом повит, на постели,
Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,
Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.
И слон, омываемый водами Ганги великой,
На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.
Его озаряли златые светильни четыре,
Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.
В ногах у владыки, усталого от возлияний,
Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.
И демонов женолюбивый единодержавец,
Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.
В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,
Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.
В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,
В подвесках алмазных узрел Хапуман лунолицых.
И царский дворец показался ему небосводом,
Что в ясную полночь блистает светил хороводом.
Плясунья уснувшая, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.
Древесная вина лежала бок о бок с красоткой,
Похожей па солнечный лотос, плывущий за лодкой.
Уснула с манкукой одна дивнорукая, словно
Ребенка баюкая или лаская любовно.
Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.
Казалось, танцовщица с блещущей золотом кожей
Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.
С похмелья уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам.
Другая спала, освеженная чашей хмельною,
Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.
Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,
Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!
Иной луноликой прекрасные бедра подруги
Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.
Уснув, музыкантши,— как будто пред ними любимый, —
Сжимали в объятьях адамбары, флейты, диндимы.
И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,
Одно бесподобное ложе стояло особо.
Красы небывалой и нежного телосложенья
Царица на нем возлежала среди окруженья,
Бесценным убором своим из камней самоцветных,
Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных
И собственным блеском сиянье чертога удвоив.
Мандодари — звали владычицу здешних покоев.
Была золотисто-смугла и притом белолица,
И маленький круглый живот открывала царица.
Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!
«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий
Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.
На столп влезал, с вершины к основанью
Съезжал, визжал, несообразно званью,
Свой хвост ловил, предавшись ликованью,
Выказывал природу обезьянью.
Небесное чудо увидела вдруг обезьяна:
В кристаллах и перлах помост красоты несказанной.
На ножках литых золотых и точенных из кости
Роскошные ложа стояли на этом помосте.
Меж ними, с владыкою звезд огнеблещущим схоже,
Под пологом белым — одно златостланное ложе,
В гирляндах ашоки цветущей оранжево-рдяных,
Овеяно дымом курений душистых и пряных.
Незримая челядь над ложем златым колыхала
Из яковых белых пушистых хвостов опахала.
Как туч грозовых воплощенье, прекрасен и страшен,
На ложе, одет в серебро и серьгами украшен,
Как облако в блеске зарниц, на коврах распростертый,
Лежал Красноглазый, душистым сандалом натертый.
На Мандару-гору, где высятся чудные рощи,
Во сне походил Сильнорукий, исполненный мощи,
Для ракшасов мужеобразных — радетель всевластный,
Для демониц мужелюбивых — кумир сладострастный.
Весьма оробел Хануман перед Раваной спящим,
Что, грозно дыша, уподобился змеям шипящим.
Взобрался па лестницу вмиг, несмотря на геройство,
Советник Сугривы-царя, ощутив беспокойство.
Оттуда следил за властителем взор обезьяны,
И тигром свирепым казался ей Равана пьяный,
Слоном-ярупом, что, устав от неистовства течки,
Пахучей громадиной спать завалился у речки.
Не руки узрел Хануман — Громовержца приметы!
На толстых руках золотые блистали браслеты.
От острых клыков Аираваты виднелись увечья,
Стрелой громовою разодраны были предплечья,
И диском Хранителя Мира изранены тоже,
Но выпуклость мышц проступала красиво под кожей.
Разодраны были предплечья стрелой громовою.
Огромный кулак был округлостью схож с булавою,
Округлостью схож с головою слоновьей кулак был.
На ногте большого перста — благоденствия знак был.
На царственном ложе, примяв златоткань, величаво
Лежала тяжелая длань, словно змей пятиглавый.
Сандалом ее умастили, и, брызжа огнями,
Искрились на пальцах несчетные перстни с камнями.
Прекрасные женщины холили Раваны руки,
Гандхарвам, титанам, богам причинявшие муки.
Кровавым сандалом натертых, атласных от неги,
Две грозных руки, две опасных змеи на ночлеге,
Узрел Хануман. Исполинский владетель чертога
Был с Мандару-гору, а руки — два горных отрога,
Дыханье правителя ракшасов пахло пуннагой,
Душистою мадхавой, сладкими яствами, брагой,
Но взор устрашало разверстого зева зиянье.
С макушки свалился венец, изливая сиянье, —
Венец огнезарный с каменьями и жемчугами.
Алмазные серьги сверкали, свисая кругами.
На грудь мускулистую Раваны, цвета сандала,
Блистая, тяжелого жемчуга нить упадала,
Сорочка сползла и рубцы оголила на теле.
И, царственно-желтым покровом повит, на постели,
Со свистом змеиным дыша, обнаженный по пояс,
Лежал повелитель, во сне беспробудном покоясь.
И слон, омываемый водами Ганги великой,
На отмели спящий, сравнился бы с Ланки владыкой.
Его озаряли златые светильни четыре,
Как молнии — грозную тучу в темнеющей шири.
В ногах у владыки, усталого от возлияний,
Пленительных женщин увидел вожак обезьяний.
И демонов женолюбивый единодержавец,
Веселье прервав, почивал в окруженье красавиц.
В объятьях властителя ракшасов спали плясуньи,
Певицы, прекрасные, словно луна в полнолунье.
В серьгах изумрудных, в душистых венках, плетеницах,
В подвесках алмазных узрел Хапуман лунолицых.
И царский дворец показался ему небосводом,
Что в ясную полночь блистает светил хороводом.
Плясунья уснувшая, полное неги движенье
Во сне сохраняя, раскинулась в изнеможенье.
Древесная вина лежала бок о бок с красоткой,
Похожей па солнечный лотос, плывущий за лодкой.
Уснула с манкукой одна дивнорукая, словно
Ребенка баюкая или лаская любовно.
Свой бубен другая к прекрасным грудям прижимала,
Как будто любовника в сладостном сне обнимала.
Казалось, танцовщица с блещущей золотом кожей
Не с флейтой, а с милым своим возлежала на ложе.
С похмелья уснувшая дева движеньем усталым
Прильнула своим обольстительным станом к цимбалам.
Другая спала, освеженная чашей хмельною,
Красуясь, подобно цветущей гирлянде весною.
Прикрывшую грудь, словно два златокованых кубка,
Красавицу сон одолел — опьяненью уступка!
Иной луноликой прекрасные бедра подруги
Во сне изголовьем служили, округлы, упруги.
Уснув, музыкантши,— как будто пред ними любимый, —
Сжимали в объятьях адамбары, флейты, диндимы.
И, на удивленье пришельцу, глядящему в оба,
Одно бесподобное ложе стояло особо.
Красы небывалой и нежного телосложенья
Царица на нем возлежала среди окруженья,
Бесценным убором своим из камней самоцветных,
Сверканьем огнистых алмазов и перлов несметных
И собственным блеском сиянье чертога удвоив.
Мандодари — звали владычицу здешних покоев.
Была золотисто-смугла и притом белолица,
И маленький круглый живот открывала царица.
Сверх меры желанна была эта Ланки жилица!
«Я Ситу нашел!» — про себя Хануман сильнорукий
Помыслил — и ну обезьяньи выкидывать штуки.
На столп влезал, с вершины к основанью
Съезжал, визжал, несообразно званью,
Свой хвост ловил, предавшись ликованью,
Выказывал природу обезьянью.
Тем не менее хитроумный Хануман, принявший было главную супругу Раваны за Ситу, быстро убедился в своей ошибке: разве могла бы царевна Видехи, — олицетворение любви и верности, — возлежать на ложе в опочивальне своего похитителя? Она предпочла бы лишить себя жизни!
Часть одиннадцатая (Трапезная Раваны)
Еды изобильем и пышным убранством довольный,
Мудрец Хануман восхищался палатой застольной.
Вкушай буйволятину, мясо кабанье, оленье!
Любое желанье здесь может найти утоленье.
Павлины и куры нетронуты были покуда,
Под ними блистала, как жар, золотая посуда.
С кабаниной сложены были в огромные чаши
Куски носорожины, выдержанной в простокваше.
Там были олени, козлы, дикобраз иглокожий
И солью сохальской приправленный бок носорожий.
Была куропаток и зайцев початая груда,
И рыба морская, и сласти, и острые блюда.
Для пиршества — снедь, для попойки — напитки стояли.
На снадобьях пряных настойки в избытке стояли.
Повсюду валялась браслетов блистающих бездна!
Пируя, красавицы их растеряли в трапезной.
В цветах и плодах утопая, исполнен сиянья,
Застольный покой походил па венец мирозданья.
Роскошные ложа расставлены были в трапезной.
Она без лампад пламенела, как свод многозвездный.
И эта застольная зала еще светозарней
Казалась от яств и приправ из дворцовой поварни,
От вин драгоценных, от мадхвики светлой, медовой,
От сладких настоек, от браги цветочной, плодовой.
Ее порошком насыщали душистым и пряным,
Чтоб вышел напиток пахучим, игристым и пьяным.
Цветами увенчанные золотые сосуды,
Кристальные кубки узрел Хануман крепкогрудый
И чаши, где в золоте чудно блестят изумруды.
Початы, вина дорогого кувшины стояли,
Другие — осушены до половины стояли;
Иные сосуды и чаши совсем опустели.
Неслышно скользил Хануман, озирая постели.
Он видел обнявшихся дев, соразмерно сложенных,
Вином опьяненных и в сладостный сон погруженных.
Касаясь венков и одежд, ветерка дуновенье
В разлад не вступало со зрелищем отдохновенья.
Дыханье цветочное веяло в воздухе сонном.
Сандалом, куреньями пахло, вином благовонным.
И ветер, насыщенный благоухающей смесью,
Носился над Пушпакой дивной, стремясь к поднебесью.
Блистали красавицы светлой и черною кожей,
И смуглою кожей, с расплавленным золотом схожей.
В обители ракшасов, грозной стеной окруженной,
Уснули, пресытясь утехами, Раваны жены.
Тела их расслаблены были пптьями хмельными,
Их лица, как лотосы ночи, в сравненье с дневными
Поблекли. .. И не было Ситы прекрасной меж ними!
Еды изобильем и пышным убранством довольный,
Мудрец Хануман восхищался палатой застольной.
Вкушай буйволятину, мясо кабанье, оленье!
Любое желанье здесь может найти утоленье.
Павлины и куры нетронуты были покуда,
Под ними блистала, как жар, золотая посуда.
С кабаниной сложены были в огромные чаши
Куски носорожины, выдержанной в простокваше.
Там были олени, козлы, дикобраз иглокожий
И солью сохальской приправленный бок носорожий.
Была куропаток и зайцев початая груда,
И рыба морская, и сласти, и острые блюда.
Для пиршества — снедь, для попойки — напитки стояли.
На снадобьях пряных настойки в избытке стояли.
Повсюду валялась браслетов блистающих бездна!
Пируя, красавицы их растеряли в трапезной.
В цветах и плодах утопая, исполнен сиянья,
Застольный покой походил па венец мирозданья.
Роскошные ложа расставлены были в трапезной.
Она без лампад пламенела, как свод многозвездный.
И эта застольная зала еще светозарней
Казалась от яств и приправ из дворцовой поварни,
От вин драгоценных, от мадхвики светлой, медовой,
От сладких настоек, от браги цветочной, плодовой.
Ее порошком насыщали душистым и пряным,
Чтоб вышел напиток пахучим, игристым и пьяным.
Цветами увенчанные золотые сосуды,
Кристальные кубки узрел Хануман крепкогрудый
И чаши, где в золоте чудно блестят изумруды.
Початы, вина дорогого кувшины стояли,
Другие — осушены до половины стояли;
Иные сосуды и чаши совсем опустели.
Неслышно скользил Хануман, озирая постели.
Он видел обнявшихся дев, соразмерно сложенных,
Вином опьяненных и в сладостный сон погруженных.
Касаясь венков и одежд, ветерка дуновенье
В разлад не вступало со зрелищем отдохновенья.
Дыханье цветочное веяло в воздухе сонном.
Сандалом, куреньями пахло, вином благовонным.
И ветер, насыщенный благоухающей смесью,
Носился над Пушпакой дивной, стремясь к поднебесью.
Блистали красавицы светлой и черною кожей,
И смуглою кожей, с расплавленным золотом схожей.
В обители ракшасов, грозной стеной окруженной,
Уснули, пресытясь утехами, Раваны жены.
Тела их расслаблены были пптьями хмельными,
Их лица, как лотосы ночи, в сравненье с дневными
Поблекли. .. И не было Ситы прекрасной меж ними!
Часть четырнадцатая (Хануман входит в рощу)
Всем телом своим ощущая восторг и отраду,
Вожак обезьяний проворно вскочил на ограду.
Он видел тенистые купы ашоки и шала,
Обильно цветущая чампака пряно дышала.
Слегка обдуваемое ветерком тиховейным,
Змеиное древо цвело по соседству с кофейным,
Которому имя дано «обезьяньего зева».
Уддалака благоухала и справа и слева,
И амры стояли, опутаны сетью чудесной
Цветущих лиан, в глубине этой чащи древесной.
Туда Хануман устремился с ограды отвесной.
Над золотом и серебром отливавшей листвою
Пронесся стрелой, разлученной с тугой тетивою!
Блистая, как солнца восход, красотой и величьем,
Была эта роща наполнена щебетом птичьим.
Пернатые пели, носились олени стадами,
Зеленые ветви пестрели цветами, плодами.
Прекрасна была эта роща, где сердце ликует,
Где кокиль, объятый любовным томленьем, кукует,
Деревья цветущие рой облепляет пчелиный,
И резко кричат опьяненные страстью павлины.
Храбрец Хануман, по деревьям снуя без помехи,
Искал дивнобедрую царскую дочь из Видехи.
Но птиц мириады, блаженно дремавшие в гнездах,
Внезапно разбужены, прянули стаями в воздух.
И вихрь обезьяну осыпал дождем разноцветным,—
Душистых цветов и соцветий богатством несметным.
И Маруты отпрыск отважный, исполненный мощи,
Цветочным холмом красовался в ашоковой роще!
Живые созданья, безмолвно дивясь Хануману,
Считали проворным весны божеством обезьяну.
Металась она, сотрясая зеленые кущи,
Срывая покров обольстительный с рощи цветущей.
Деревья стояли, под стать проигравшим одежду
Нагим игрокам, заодно потерявшим надежду.
Как ветер стремглав облаков разгонял вереницы—
Вожак обезьяний лиан разрывал плетеницы.
Руками, ногами, хвостом он завесу густую
Шутя разрубил и дорожку узрел золотую.
За этой дорожкой тянулись другие, одеты
В кристаллы, блистающее серебро, самоцветы.
Глядел Хануман изумленно и благоговейно
На чистую, светло-прозрачную влагу бассейна.
Его берега златолиственной сенью блистали.
Игрой самоцветов ступень за ступенью блистали.
На дне — жемчуга и кораллы затейно блистали.
Украсив песчаное ложе бассейна, блистали.
Цвели голубые и белые лотосы пышно,
И лебеди по водоему скользили неслышно,
Кричали казарки, и щебет камышниц датъюха
Звучал над озерною гладью приятно для слуха.
Журчали ключи и поили деревья мимозы
Водой животворной, как амрита, чистой, как слезы.
Ряды олеандров предстали очам Ханумана
И купы цветущие райского древа — сантана.
Поросшая зеленью, схожая с каменной тучей,
Открылась громада горы обезьяне могучей.
Блистающий пик обступали утесы и кручи.
В утробе горы обнаружились ходы и своды.
Прохладные гроты ее были чудом природы.
Река с крутизны, уподобясь рассерженной деве,
Летела, как будто покинув любовника в гневе.
Толпою деревья вершины к теченью склоняли,
Как будто красогку друзья к примиренью склоняли.
Гека повернула, движенье замедлила кротко,
Как будто сдалась на друзей уговоры красотка.
С жемчужным узорчатым дном и водою холодной
Затейливый пруд увидал Хануман благородный.
Ступени спускались туда самоцветные, с блеском,
Прохладною влагой пруда омываемы с плеском.
И росписью был водоем изукрашен чудесный:
Дворцами, как будто их выстроил зодчий небесный,
Стадами красивых животных, резвящихся в пущах,
Садами, где высились купы деревьев цветущих.
Вокруг водоема скамейки златые попарно
Стояли в тени, под густыми деревьями парна.
Широким зонтом златолистые ветви ашоки,
Роскошно блистая, раскинулись па солнцепеке.
Вокруг зеленели поляны, потоки плескали.
Цветущие заросли взор обезьяны ласкали.
Деревья одни — пестротой изумляли павлиньей:
Окраской своей золотой, и зеленой, и синей.
Дивился пришелец деревьям другим, златолистым,
Чей ствол горделивый отсвечивал золотом чистым.
Как тьмы колокольчиков нежных деревья звучали,
Когда ветерки золотыми ветвями качали.
Всем телом своим ощущая восторг и отраду,
Вожак обезьяний проворно вскочил на ограду.
Он видел тенистые купы ашоки и шала,
Обильно цветущая чампака пряно дышала.
Слегка обдуваемое ветерком тиховейным,
Змеиное древо цвело по соседству с кофейным,
Которому имя дано «обезьяньего зева».
Уддалака благоухала и справа и слева,
И амры стояли, опутаны сетью чудесной
Цветущих лиан, в глубине этой чащи древесной.
Туда Хануман устремился с ограды отвесной.
Над золотом и серебром отливавшей листвою
Пронесся стрелой, разлученной с тугой тетивою!
Блистая, как солнца восход, красотой и величьем,
Была эта роща наполнена щебетом птичьим.
Пернатые пели, носились олени стадами,
Зеленые ветви пестрели цветами, плодами.
Прекрасна была эта роща, где сердце ликует,
Где кокиль, объятый любовным томленьем, кукует,
Деревья цветущие рой облепляет пчелиный,
И резко кричат опьяненные страстью павлины.
Храбрец Хануман, по деревьям снуя без помехи,
Искал дивнобедрую царскую дочь из Видехи.
Но птиц мириады, блаженно дремавшие в гнездах,
Внезапно разбужены, прянули стаями в воздух.
И вихрь обезьяну осыпал дождем разноцветным,—
Душистых цветов и соцветий богатством несметным.
И Маруты отпрыск отважный, исполненный мощи,
Цветочным холмом красовался в ашоковой роще!
Живые созданья, безмолвно дивясь Хануману,
Считали проворным весны божеством обезьяну.
Металась она, сотрясая зеленые кущи,
Срывая покров обольстительный с рощи цветущей.
Деревья стояли, под стать проигравшим одежду
Нагим игрокам, заодно потерявшим надежду.
Как ветер стремглав облаков разгонял вереницы—
Вожак обезьяний лиан разрывал плетеницы.
Руками, ногами, хвостом он завесу густую
Шутя разрубил и дорожку узрел золотую.
За этой дорожкой тянулись другие, одеты
В кристаллы, блистающее серебро, самоцветы.
Глядел Хануман изумленно и благоговейно
На чистую, светло-прозрачную влагу бассейна.
Его берега златолиственной сенью блистали.
Игрой самоцветов ступень за ступенью блистали.
На дне — жемчуга и кораллы затейно блистали.
Украсив песчаное ложе бассейна, блистали.
Цвели голубые и белые лотосы пышно,
И лебеди по водоему скользили неслышно,
Кричали казарки, и щебет камышниц датъюха
Звучал над озерною гладью приятно для слуха.
Журчали ключи и поили деревья мимозы
Водой животворной, как амрита, чистой, как слезы.
Ряды олеандров предстали очам Ханумана
И купы цветущие райского древа — сантана.
Поросшая зеленью, схожая с каменной тучей,
Открылась громада горы обезьяне могучей.
Блистающий пик обступали утесы и кручи.
В утробе горы обнаружились ходы и своды.
Прохладные гроты ее были чудом природы.
Река с крутизны, уподобясь рассерженной деве,
Летела, как будто покинув любовника в гневе.
Толпою деревья вершины к теченью склоняли,
Как будто красогку друзья к примиренью склоняли.
Гека повернула, движенье замедлила кротко,
Как будто сдалась на друзей уговоры красотка.
С жемчужным узорчатым дном и водою холодной
Затейливый пруд увидал Хануман благородный.
Ступени спускались туда самоцветные, с блеском,
Прохладною влагой пруда омываемы с плеском.
И росписью был водоем изукрашен чудесный:
Дворцами, как будто их выстроил зодчий небесный,
Стадами красивых животных, резвящихся в пущах,
Садами, где высились купы деревьев цветущих.
Вокруг водоема скамейки златые попарно
Стояли в тени, под густыми деревьями парна.
Широким зонтом златолистые ветви ашоки,
Роскошно блистая, раскинулись па солнцепеке.
Вокруг зеленели поляны, потоки плескали.
Цветущие заросли взор обезьяны ласкали.
Деревья одни — пестротой изумляли павлиньей:
Окраской своей золотой, и зеленой, и синей.
Дивился пришелец деревьям другим, златолистым,
Чей ствол горделивый отсвечивал золотом чистым.
Как тьмы колокольчиков нежных деревья звучали,
Когда ветерки золотыми ветвями качали.
Часть пятнадцатая (Хануман находит Ситу)
Вожак обезьяний, скрываясь в листве глянцевитой,
Священную рощу оглядывал в поисках Ситы.
Он мыслил: «Не в этой ли местности благословенной
Находится пленной царевны приют сокровенный?»
А роща, подобная Индры небесному саду,
Божественно благоухая, дарила прохладу.
Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы.
Животные в чаще резвились н певчие птицы.
Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье,
А слух услаждало приятное кокиля пенье.
На водных просторах цветы в изобилии были,
Там золото лотосов, белые лилии были.
Соседством своим водоемов красоты умножа,
Таились поблизости гроты и дивные ложа.
Как солнца восход, полыхали багряные кущи,
Но не было древа прекрасней ашоки цветущей.
Горящая роща и жаркие рдяные кисти
От птиц огнекрылый казались еще пламенистей.
И ветви ашок, утоляющих мира печали,
Обильно цветами усеяны, блеск излучали.
Оранжевое попугаево дерево яро
Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара.
Советник Сугривы-царя, наделенный отвагой,
Увидел сиянье над желтой цветущей пуннагой.
Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями,
Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями.
И сотни деревьев увенчаны были цветами,
Чей пурпур впадал в темно-синий оттенок местами.
Священная роща казалась вторым небосводом,
А дивных цветов изобилье — светил хороводом.
И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре,
Но пять океанов безбрежных имеется в мире!
Зеленая ширь — океан, а цветов мириады —
Его жемчугов и кораллов бесценные клады!»
Сродни Гималаям — своей красотой и величьем,
Полна голосами животных и щебетом птичьим,
Затмив Гандха-Мадану, благоуханную гору,
Обильем деревьев, цветущих во всякую пору,
Священная роща сулила восторг и отраду.
Там белого храма увидел храбрец колоннаду.
И тысячестолиный, незримый до этого часа,
В очах заблистал белоснежной горою Кайласа.
Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье,
И храм пребывал с высотою небесной в слиянье.
Но горестный вид красоты, облаченной в огренья,
Открылся среди несказанного великолепья.
Краса луноликая, в платье изорванном, грязном,
Владыкою вверена стражницам зверообразным,
Обличьем печальным светила едва различимо,
Как пламя, повитое плотной завесою дыма.
Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений,
А желтое платье, лишенное всех украшений,
Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных,
И царственный стан исхудал от рыданий надрывных.
Сиянье, подобное Рохини слабому свету,
Когда золотую преследует злобная Кету,
Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы,
И демониц мерзких ее устрашали угрозы.
Она трепетала в предвиденье гибели скорой,
Как лань молодая, собачьей гонимая сворой.
Начало берущие у обольстительной шеи,
На бедрах покоились косы, как черные змеи.
Была эта дева подобна земному простору,
Что синью лесов опоясан в дождливую пору.
Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью,
Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью.
Сподвижник великого Рамы судил не по платью:
Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью,
В красавице, счастья достойной, но горем убитой.
И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой:
«Осанки такой не знавали ни боги, ни люди.
Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди!
Она, как богиня, что блеск излучает всевластный,
Чьи губы, как дерева бимба плоды, ярко-красны.
Черты и приметы ее сопоставил мой разум:
Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!»
А Сита меж тем — тонкостанная Рамы супруга,
Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, —
Усевшись на землю, казалась отшельницей юной,
Ей скорби завеса туманила лик златолунный.
И образ ее, омраченный безмерным страданьем,
С апокрифом сходствовал, с недостоверным преданьем.
Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве,
Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий,
Как дымное пламя и в прах превращенное злато,
Как робкой надежды крушенье и веры утрата,
Как смутная тень клеветой опороченной славы.
И царская дочь опасалась чудовищ оравы.
Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве
Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве.
Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой,
Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый.
Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью,
Ее распознал, как реченье с утраченной связью:
«Два-три из описанных Рамой искусных изделий —
И только! — остались блистать у царевны на теле.
Усыпанные жемчугами я вижу браслеты,
Швадамштру и серьги, что в уши по-прежнему вдеты.
Они потемнели, испорчены долгим ношеньем,
Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям:
Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья
Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья.
С отливом златым покрывало нашли обезьяны:
На древе колючем висел этот шелк осиянный.
А платье хоть великолепьем и славилось прежде,
Но стало отрепьем, подобно обычной одежде.
Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей,
Отменной красой со своим повелителем схожей.
Четыре мученья он терпит — на то есть причина.
Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина,
К беспомощной — жалость, а если утратил супругу,
Тобою печаль овладеет, подобно недугу.
Коль скоро с желанной расстался — любовью ты мучим.
Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»
Вожак обезьяний, скрываясь в листве глянцевитой,
Священную рощу оглядывал в поисках Ситы.
Он мыслил: «Не в этой ли местности благословенной
Находится пленной царевны приют сокровенный?»
А роща, подобная Индры небесному саду,
Божественно благоухая, дарила прохладу.
Свисали с деревьев, красуясь, лиан плетеницы.
Животные в чаще резвились н певчие птицы.
Чертоги и храмы ласкали и тешили зренье,
А слух услаждало приятное кокиля пенье.
На водных просторах цветы в изобилии были,
Там золото лотосов, белые лилии были.
Соседством своим водоемов красоты умножа,
Таились поблизости гроты и дивные ложа.
Как солнца восход, полыхали багряные кущи,
Но не было древа прекрасней ашоки цветущей.
Горящая роща и жаркие рдяные кисти
От птиц огнекрылый казались еще пламенистей.
И ветви ашок, утоляющих мира печали,
Обильно цветами усеяны, блеск излучали.
Оранжевое попугаево дерево яро
Пылало, бок о бок роскошно цвела карникара.
Советник Сугривы-царя, наделенный отвагой,
Увидел сиянье над желтой цветущей пуннагой.
Деревья ашоки, раскидисты, крепки корнями,
Стояли, блистая, как золото, брызжа огнями.
И сотни деревьев увенчаны были цветами,
Чей пурпур впадал в темно-синий оттенок местами.
Священная роща казалась вторым небосводом,
А дивных цветов изобилье — светил хороводом.
И, рощей любуясь, воскликнул храбрец: «Не четыре,
Но пять океанов безбрежных имеется в мире!
Зеленая ширь — океан, а цветов мириады —
Его жемчугов и кораллов бесценные клады!»
Сродни Гималаям — своей красотой и величьем,
Полна голосами животных и щебетом птичьим,
Затмив Гандха-Мадану, благоуханную гору,
Обильем деревьев, цветущих во всякую пору,
Священная роща сулила восторг и отраду.
Там белого храма увидел храбрец колоннаду.
И тысячестолиный, незримый до этого часа,
В очах заблистал белоснежной горою Кайласа.
Пресветлый алтарь изливал золотое сиянье,
И храм пребывал с высотою небесной в слиянье.
Но горестный вид красоты, облаченной в огренья,
Открылся среди несказанного великолепья.
Краса луноликая, в платье изорванном, грязном,
Владыкою вверена стражницам зверообразным,
Обличьем печальным светила едва различимо,
Как пламя, повитое плотной завесою дыма.
Румянец поблек на щеках от невзгод и лишений,
А желтое платье, лишенное всех украшений,
Лоснилось, как пруд одичалый, без лотосов дивных,
И царственный стан исхудал от рыданий надрывных.
Сиянье, подобное Рохини слабому свету,
Когда золотую преследует злобная Кету,
Красавицы взор излучал сквозь бежавшие слезы,
И демониц мерзких ее устрашали угрозы.
Она трепетала в предвиденье гибели скорой,
Как лань молодая, собачьей гонимая сворой.
Начало берущие у обольстительной шеи,
На бедрах покоились косы, как черные змеи.
Была эта дева подобна земному простору,
Что синью лесов опоясан в дождливую пору.
Узрел Хануман большеглазую, схожую с ланью,
Прекрасное тело увидел, прикрытое рванью.
Сподвижник великого Рамы судил не по платью:
Он Ситу узнал в луноликой с божественной статью,
В красавице, счастья достойной, но горем убитой.
И вслух размышлял Хануман, очарованный Ситой:
«Осанки такой не знавали ни боги, ни люди.
Лицо, как луна в полнолунье, округлые груди!
Она, как богиня, что блеск излучает всевластный,
Чьи губы, как дерева бимба плоды, ярко-красны.
Черты и приметы ее сопоставил мой разум:
Я с обликом женщины этой знаком по рассказам!»
А Сита меж тем — тонкостанная Рамы супруга,
Желанная всем, как прекрасного Камы подруга, —
Усевшись на землю, казалась отшельницей юной,
Ей скорби завеса туманила лик златолунный.
И образ ее, омраченный безмерным страданьем,
С апокрифом сходствовал, с недостоверным преданьем.
Была эта дева, как мысль об ушедшем богатстве,
Как путь к совершенству сквозь тысячи бед и препятствий,
Как дымное пламя и в прах превращенное злато,
Как робкой надежды крушенье и веры утрата,
Как смутная тень клеветой опороченной славы.
И царская дочь опасалась чудовищ оравы.
Как лань, боязливые взоры она в беспокойстве
Кидала, опоры ища, и вздыхала в расстройстве.
Не вдруг рассудил Хануман, что любуется Ситой,
Похожей на месяц печальный, за тучами скрытый.
Но, без драгоценностей, в платье, забрызганном грязью,
Ее распознал, как реченье с утраченной связью:
«Два-три из описанных Рамой искусных изделий —
И только! — остались блистать у царевны на теле.
Усыпанные жемчугами я вижу браслеты,
Швадамштру и серьги, что в уши по-прежнему вдеты.
Они потемнели, испорчены долгим ношеньем,
Но я их узрел, не в пример остальным украшеньям:
Со звоном и блеском с небес ожерелья, запястья
Посыпались в пору постигшего Ситу злосчастья.
С отливом златым покрывало нашли обезьяны:
На древе колючем висел этот шелк осиянный.
А платье хоть великолепьем и славилось прежде,
Но стало отрепьем, подобно обычной одежде.
Премудрого Рамы жену узнаю в златокожей,
Отменной красой со своим повелителем схожей.
Четыре мученья он терпит — на то есть причина.
Ведь к женщине должен питать состраданье мужчина,
К беспомощной — жалость, а если утратил супругу,
Тобою печаль овладеет, подобно недугу.
Коль скоро с желанной расстался — любовью ты мучим.
Вот муки четыре, что Рамой владеют могучим!»
Часть семнадцатая (Хануман видит Ситу в окружении ракшаси)
Луна в небесах воссияла, как лотос кумуда,
Как лебедь, скользящий по синему зеркалу пруда.
Взошла светозарная и, Хануману в услугу,
Блистаньем холодных лучей озарила округу.
Царевна под бременем горя казалась весомой
Волнами ладьей, оседавшей под кладью весомой.
Сын Маруты стражниц, уродливых телом и рожей,
При лунном сиянье увидел вблизи златокожей.
С ушами отвислыми были свирепые хари,
И вовсе безухими были нелепые твари.
С единственным оком и с носом на темени были.
Чудовищны женщины этого племени были!
А шеи — как змеи, хоть сами громадины были.
У многих, однако, не шеи, а впадины были,
И головы вдавлены в плечи. Природы причуды,
Страшилища были брыласты и сплошь вислогруды.
Иные плешивыми были, на прочих стояла
Косматая шерсть, хоть валяй из нее одеяла!
Царевну Видехи, с лицом, как луна в полнолунье,
Кольцом окружали ублюдки, уроды, горбуньи,
Тьма-тьмущая ракшаси рыжих, чернявых, сварливых,
Отвратных, запальчивых, злобных, бранчливых, драчливых.
Им копья, бодцы, колотушки служили оружьем.
Сын Ветра дивился ногам буйволиным, верблюжьим.
Ушам обезьяньим, коровьим, слоновьим, ослиным
И мордам кабаньим, оленьим, шакальим, тигриным,
Ноздрям необъятных размеров, кривым, несуразным,
Носам, точно хобот, мясистым и трубообразным,
И вовсе безносым уродам, еще головастей,
Губастей казавшимся из-за разинутых пастей.
Сподвижник царевича Рамы, великого духом,
Дивился грудям исполинским, свисающим брюхам.
Ругательниц глотки воловьи, верблюжьи, кобыльи
На всех срамословье обрушивали в изобилье.
Сжимали свирепые ракшаси молоты, копья.
Нх космы свалялись, как дымчатой пакли охлопья.
По самые уши забрызганы мясом и кровью,
И, чревоугодью привержены, и сквернословью,
Терзали они плотоядно звериные туши
И жадно хмельным заливали звериные души.
И дыбом поставило все волоски обезьяньи
Ужасное пиршество это при лунном сиянье!
Страшилища расположились для дикой потехи
У древа ашоки, где плакала дева Видехи.
Палимая горем, страдая телесно, душевно,
Красой несравненной своей не блистала царевна.
В тоске по супругу, подобно звезде, исчерпавшей
Святую заслугу и с неба на землю упавшей,
Бледна, драгоценных своих лишена украшений.
Лишь верностью мужу украшена в пору лишений,
С кудрями густыми, покрытыми пылью обильной,
От близких отторгнута Раваны властью всесильной, —
Слониха, от стада отбитая львом; в небосводе
Осеннем — луна, когда время дождей на исходе.
Волшебная лютня, таящая дивные звуки,
Чьей страстной струны не касаются трепетно руки, —
Царевны краса оскудела с любимым в разлуке.
Прекрасная Сита, — без вешнего цвета лиана, —
В отрепья одета, явилась очам Ханумана.
Сложенная царственно, с телом, забрызганным грязью,
С возлюбленным Рамой не связана сладостной связью.
Глаза ее были тревоги полны и томленья.
Она озиралась, как стельная самка оленья.
И Паваны сын любовался красою невинной,
Как лилией белой, что грязной забрызгана тиной.
Луна в небесах воссияла, как лотос кумуда,
Как лебедь, скользящий по синему зеркалу пруда.
Взошла светозарная и, Хануману в услугу,
Блистаньем холодных лучей озарила округу.
Царевна под бременем горя казалась весомой
Волнами ладьей, оседавшей под кладью весомой.
Сын Маруты стражниц, уродливых телом и рожей,
При лунном сиянье увидел вблизи златокожей.
С ушами отвислыми были свирепые хари,
И вовсе безухими были нелепые твари.
С единственным оком и с носом на темени были.
Чудовищны женщины этого племени были!
А шеи — как змеи, хоть сами громадины были.
У многих, однако, не шеи, а впадины были,
И головы вдавлены в плечи. Природы причуды,
Страшилища были брыласты и сплошь вислогруды.
Иные плешивыми были, на прочих стояла
Косматая шерсть, хоть валяй из нее одеяла!
Царевну Видехи, с лицом, как луна в полнолунье,
Кольцом окружали ублюдки, уроды, горбуньи,
Тьма-тьмущая ракшаси рыжих, чернявых, сварливых,
Отвратных, запальчивых, злобных, бранчливых, драчливых.
Им копья, бодцы, колотушки служили оружьем.
Сын Ветра дивился ногам буйволиным, верблюжьим.
Ушам обезьяньим, коровьим, слоновьим, ослиным
И мордам кабаньим, оленьим, шакальим, тигриным,
Ноздрям необъятных размеров, кривым, несуразным,
Носам, точно хобот, мясистым и трубообразным,
И вовсе безносым уродам, еще головастей,
Губастей казавшимся из-за разинутых пастей.
Сподвижник царевича Рамы, великого духом,
Дивился грудям исполинским, свисающим брюхам.
Ругательниц глотки воловьи, верблюжьи, кобыльи
На всех срамословье обрушивали в изобилье.
Сжимали свирепые ракшаси молоты, копья.
Нх космы свалялись, как дымчатой пакли охлопья.
По самые уши забрызганы мясом и кровью,
И, чревоугодью привержены, и сквернословью,
Терзали они плотоядно звериные туши
И жадно хмельным заливали звериные души.
И дыбом поставило все волоски обезьяньи
Ужасное пиршество это при лунном сиянье!
Страшилища расположились для дикой потехи
У древа ашоки, где плакала дева Видехи.
Палимая горем, страдая телесно, душевно,
Красой несравненной своей не блистала царевна.
В тоске по супругу, подобно звезде, исчерпавшей
Святую заслугу и с неба на землю упавшей,
Бледна, драгоценных своих лишена украшений.
Лишь верностью мужу украшена в пору лишений,
С кудрями густыми, покрытыми пылью обильной,
От близких отторгнута Раваны властью всесильной, —
Слониха, от стада отбитая львом; в небосводе
Осеннем — луна, когда время дождей на исходе.
Волшебная лютня, таящая дивные звуки,
Чьей страстной струны не касаются трепетно руки, —
Царевны краса оскудела с любимым в разлуке.
Прекрасная Сита, — без вешнего цвета лиана, —
В отрепья одета, явилась очам Ханумана.
Сложенная царственно, с телом, забрызганным грязью,
С возлюбленным Рамой не связана сладостной связью.
Глаза ее были тревоги полны и томленья.
Она озиралась, как стельная самка оленья.
И Паваны сын любовался красою невинной,
Как лилией белой, что грязной забрызгана тиной.
Часть двадцатая (Обращение Раваны к Сите)
С медовою речью к отшельнице этой злосчастной
Приблизился вкрадчиво Равана великовластный.
«Зачем, круглобедрая, ты прикрываешь пугливо
Упругие груди, живот, миловидный на диво?
Люблю тебя, робкая, чье безупречно сложенье
И неги полны горделивые телодвиженья.
Не бойся меня, дорогая! Таков наш обычай,
Что жены людские становятся нашей добычей!
О дева Митхилы! Тебя не коснусь я, доколе,
Желанная, мне не предашься по собственной воле!
Любимая, полно! Богиня, чего тут страшиться?
Гляди веселей! От унынья сумей отрешиться!
Ты, ходишь в отрепьях, отшельница, землю нагую
Избрала ты ложем, прическою — косу тугую.
Алоэ, сандал и камней драгоценных мерцанье
Нужней тебе, Сита, чем эти посты, созерцанье...
Тебя ожидает обилие разнообразных
Венков, ароматов, одежд и уборов алмазных.
Напитки, роскошные ложа, златые сиденья
Получишь заслуженно для своего услажденья.
Отдайся мне, дева-жемчужина, без принужденья!
Укрась, безупречно сложенная, нежные члены!
Со мной сочетайся! К чему этот облик смиренный?
Твоя обольстительна юность, но быстрые годы
Умчатся и вспять не вернутся, как быстрые воды.
Твоей красоты бесподобной творец, Вишвакрита,
Должно быть, забросил резец, изваяв тебя, Сита!
Богиня, при виде твоей соблазнительной стати
Хранить равнодушье не смог бы и сам Праджапати.
Так сладостно тело твое, что любая частица
Нечаянный взор привлекает всецело, царица!
Округлыми бедрами, дивного лика свеченьем
Меня восхищая, расстанься с ума помраченьем.
Над множеством женщин прекрасных — лишь дай мне согласье! -
Я главной супругой поставлю тебя в одночасье.
О дева, сокровища мира, добытые силой,
И целое царство в придачу отдам тебе, милой!
Чужие края покорить я замыслил и с честью
Митхилы царю подарить, как желанному тестю.
И боги и демоны мне уступают в отваге.
В боях разрывал я не раз их надменные стяги.
Коль скоро желанье ты встретишь ответным желаньем,
Твой стан я украшу камней многоцветным блистаньем,
Любуясь, как светится твой золотой драгоценный
Убор в сочетанье с твоей наготой несравненной.
Воспользуйся, дева, моей добротой неизменной.
О робкая, не отвергай наслаждений, веселья...
Для родичей дам тебе уйму богатых земель я.
Красавица, что, если в чаще царевич Кошалы
Бесславно погиб и его растерзали шакалы?
Богиня, ты видишь на деле могущество Рамы:
Наряд из бересты на теле — имущество Рамы!
Отшельник, на голой земле, под смоковницей спящий,—
Твой Рама, а я градодержец великоблестящий!
О Сита, останешься ты светозарной луною,
Что скрыта от Рамы ночных облаков пеленою.
Летят они, словно косяк журавлей быстрокрылых,
И больше никто, госпожа, обогнать их не в силах.
У Индры Хиранья-Кашипу не отнял супруги
Назад, несмотря на старанья его и потуги.
О Рама, явись хоть с оружьем, одетый в доспехи,
Вовеки не будешь ты мужем царевны Видехи.
Игривая дева, улыбка твоя светозарна.
Уносишь ты сердце мое, словно змея — Супарна.
На хрупкое тело взгляну, что блестит сквозь прорехи,
Уборов златых лишено, уроженка Видехи, —
И в женах прекрасных найти не дано мне утехи!
Так будь же царицей, властительницей образцовых
Красавиц, что здесь обитают в покоях дворцовых.
И станут, как девы небесные, Лакшми служанки,
Тебе угождать превосходные женщины Ланки.
Камней драгоценных и злата получишь сверх меры:
Богата казна у меня, как у брата Куберы!
Айдохьи царевич со мной не сравнится, богиня!
Свой блеск он утратил, повержена Рамы гордыня.
Отправимся, робкая, в пышно цветущие рощи,
Где слышится гул океана, исполненный мощи,
Где пчелы жужжат, опьяняясь густым ароматом,
И тело укрась для меня жемчугами и златом!»
С медовою речью к отшельнице этой злосчастной
Приблизился вкрадчиво Равана великовластный.
«Зачем, круглобедрая, ты прикрываешь пугливо
Упругие груди, живот, миловидный на диво?
Люблю тебя, робкая, чье безупречно сложенье
И неги полны горделивые телодвиженья.
Не бойся меня, дорогая! Таков наш обычай,
Что жены людские становятся нашей добычей!
О дева Митхилы! Тебя не коснусь я, доколе,
Желанная, мне не предашься по собственной воле!
Любимая, полно! Богиня, чего тут страшиться?
Гляди веселей! От унынья сумей отрешиться!
Ты, ходишь в отрепьях, отшельница, землю нагую
Избрала ты ложем, прическою — косу тугую.
Алоэ, сандал и камней драгоценных мерцанье
Нужней тебе, Сита, чем эти посты, созерцанье...
Тебя ожидает обилие разнообразных
Венков, ароматов, одежд и уборов алмазных.
Напитки, роскошные ложа, златые сиденья
Получишь заслуженно для своего услажденья.
Отдайся мне, дева-жемчужина, без принужденья!
Укрась, безупречно сложенная, нежные члены!
Со мной сочетайся! К чему этот облик смиренный?
Твоя обольстительна юность, но быстрые годы
Умчатся и вспять не вернутся, как быстрые воды.
Твоей красоты бесподобной творец, Вишвакрита,
Должно быть, забросил резец, изваяв тебя, Сита!
Богиня, при виде твоей соблазнительной стати
Хранить равнодушье не смог бы и сам Праджапати.
Так сладостно тело твое, что любая частица
Нечаянный взор привлекает всецело, царица!
Округлыми бедрами, дивного лика свеченьем
Меня восхищая, расстанься с ума помраченьем.
Над множеством женщин прекрасных — лишь дай мне согласье! -
Я главной супругой поставлю тебя в одночасье.
О дева, сокровища мира, добытые силой,
И целое царство в придачу отдам тебе, милой!
Чужие края покорить я замыслил и с честью
Митхилы царю подарить, как желанному тестю.
И боги и демоны мне уступают в отваге.
В боях разрывал я не раз их надменные стяги.
Коль скоро желанье ты встретишь ответным желаньем,
Твой стан я украшу камней многоцветным блистаньем,
Любуясь, как светится твой золотой драгоценный
Убор в сочетанье с твоей наготой несравненной.
Воспользуйся, дева, моей добротой неизменной.
О робкая, не отвергай наслаждений, веселья...
Для родичей дам тебе уйму богатых земель я.
Красавица, что, если в чаще царевич Кошалы
Бесславно погиб и его растерзали шакалы?
Богиня, ты видишь на деле могущество Рамы:
Наряд из бересты на теле — имущество Рамы!
Отшельник, на голой земле, под смоковницей спящий,—
Твой Рама, а я градодержец великоблестящий!
О Сита, останешься ты светозарной луною,
Что скрыта от Рамы ночных облаков пеленою.
Летят они, словно косяк журавлей быстрокрылых,
И больше никто, госпожа, обогнать их не в силах.
У Индры Хиранья-Кашипу не отнял супруги
Назад, несмотря на старанья его и потуги.
О Рама, явись хоть с оружьем, одетый в доспехи,
Вовеки не будешь ты мужем царевны Видехи.
Игривая дева, улыбка твоя светозарна.
Уносишь ты сердце мое, словно змея — Супарна.
На хрупкое тело взгляну, что блестит сквозь прорехи,
Уборов златых лишено, уроженка Видехи, —
И в женах прекрасных найти не дано мне утехи!
Так будь же царицей, властительницей образцовых
Красавиц, что здесь обитают в покоях дворцовых.
И станут, как девы небесные, Лакшми служанки,
Тебе угождать превосходные женщины Ланки.
Камней драгоценных и злата получишь сверх меры:
Богата казна у меня, как у брата Куберы!
Айдохьи царевич со мной не сравнится, богиня!
Свой блеск он утратил, повержена Рамы гордыня.
Отправимся, робкая, в пышно цветущие рощи,
Где слышится гул океана, исполненный мощи,
Где пчелы жужжат, опьяняясь густым ароматом,
И тело укрась для меня жемчугами и златом!»
«Обрати сердце свое к собственным женам! — отвечала Сита слабым голосом. — Тебе не видать меня, как грешнику — рая небесного! Царство, богатство, столица в руках порочною государя, не владеющего собой, — лишь в pax и тлен! Не искушай меня сокровищами. Как неотторжимы от солнца его лучи, так я неотделима от Рамы! Два тигра из рода Икшваку, Рама и Лакшмана, расправятся с тобой, жалкий пес! Ты падешь от руки сына Дашаратхи, как древо, расщепленное молнией».
Стойкость и смелость дочери Джанаки разъярили донельзя десятиглавого правителя Ланки. Угрожая Сите смертью, Равана с женами удалился во дворец. Сита, в угоду ему осыпаемая бранью и насмешками свирепых ракшаси, облюбовала дерево ашоки, чтобы повеситься на своих прекрасных волосах.
Часть двадцать седьмая (Сноводения Триджаты)
Триджата, одна среди ракшаси глупых и злобных,
Разумна была и себе не имела подобных.
Товаркам сказала она: «Сновиденье такое
Мне было, что Ситу вам должно оставить в покое!
Негодницы! Лучше меня растерзайте в отместку,
Да только не троньте царя Дашаратхи невестку!»
Спросили злонравные: «Что тебе снилось, поведай?»
«Мне снилось, что Рама в Айодхью вернулся с победой!
И тут,— продолжала она,— пробудившись на ложе,
Я чувствую, как волоски шевелятся на коже!
Пригрезилось мне: в облаках лебединая стая
Впряглась в колесницу из кости слоновой, блистая.
И царственный Рагху потомок стоял в колеснице,
В беспыльных одеждах, в роскошной густой плетенице.
А сто лебедей белокрылых помчали куда-то
Его и безгрешного Лакшману, младшего брата.
Я деву Видехи, что схожа с лупой полуночной,
Узрела, одетую в лен белизны беспорочной.
Подножьем царевне служила гора снеговая.
Вокруг океан простирался, ее омывая.
Как солнце с лучами своими сливается дивно,
Так Рама и Сита друг с другом слились неразрывно.
Мне Рама и Лакшмана снились, два царственных брата,
Сидящих на белом слоне, снаряженном богато.
Гороподобный, с четырьмя клыками,
Качая белоснежными боками,
Гордился слон своими седоками,
С могучим станом, с крепкими руками.
Он мужа и деверя Ситы подвозит к дремучей,
Нетронутым снегом покрытой заоблачной круче.
И между лопаток слоновьих легко, без помехи
Садится в одеждах блистающих дева Видехи.
И вскоре три царственных отпрыска, с дивной осанкой,
На белом слоне, в облаках, проплывают над Ланкой.
Мне снилось: по-царски одетый, в густой плетенице,
Возлюбленный сын Дашаратхи скакал в колеснице.
Поводья златые держал он в могучей деснице.
И восемь быков белоснежных упряжкой послушной
Служили прекрасной чете в колеснице воздушной.
Приснился мне Равана, маслом кунжутным омытый.
Он — в красном, на голой земле, с головою обритой
Простерся, гирляндами из олеандра обвитый.
Что Равана пьяный лежал на земле, мне приснилось,
Что тело его от кунжутного масла лоснилось,
Он Пушпакой, отнятой им у Куберы, хвалился,
И вдруг со своей колесницы воздушной свалился.
Мне снилось, что Ланки владыка, исполненный страха,
Как будто в беспамятстве рухнул на землю с размаха.
И женщиной скверной влеком, изрыгавшей проклятья,
Остриженный, в черных одеждах лежал без понятья.
Мне Равана снился в наряде пурпурном, как пламя,
В повозке железной, притом запряженной ослами.
Плясал, и смеялся, и пил он кунжутное масло,
Как будто в нем разум померк и сознанье угасло.
Он плел ахинею, — в словах его не было склада, —
И смрад источая, казался исчадием ада.
И сей злоприродный, похитивший Рамы супругу,
В повозке, влекомой ослами, направился к югу.
А что до волшебной столицы, пленительной Ланки,
Блистающей словно алмаз драгоценной огранки, —
Столицы, где неисчислимо коней поголовье,
Слоны ездовые и чудное войско слоновье, —
Багряное пламя объяло прекрасную Ланку,
Как будто оно тростника охватило вязанку!
И в громокипящую глубь океанские воды
Вобрали дворцы и порталов обширные своды».
Триджата, одна среди ракшаси глупых и злобных,
Разумна была и себе не имела подобных.
Товаркам сказала она: «Сновиденье такое
Мне было, что Ситу вам должно оставить в покое!
Негодницы! Лучше меня растерзайте в отместку,
Да только не троньте царя Дашаратхи невестку!»
Спросили злонравные: «Что тебе снилось, поведай?»
«Мне снилось, что Рама в Айодхью вернулся с победой!
И тут,— продолжала она,— пробудившись на ложе,
Я чувствую, как волоски шевелятся на коже!
Пригрезилось мне: в облаках лебединая стая
Впряглась в колесницу из кости слоновой, блистая.
И царственный Рагху потомок стоял в колеснице,
В беспыльных одеждах, в роскошной густой плетенице.
А сто лебедей белокрылых помчали куда-то
Его и безгрешного Лакшману, младшего брата.
Я деву Видехи, что схожа с лупой полуночной,
Узрела, одетую в лен белизны беспорочной.
Подножьем царевне служила гора снеговая.
Вокруг океан простирался, ее омывая.
Как солнце с лучами своими сливается дивно,
Так Рама и Сита друг с другом слились неразрывно.
Мне Рама и Лакшмана снились, два царственных брата,
Сидящих на белом слоне, снаряженном богато.
Гороподобный, с четырьмя клыками,
Качая белоснежными боками,
Гордился слон своими седоками,
С могучим станом, с крепкими руками.
Он мужа и деверя Ситы подвозит к дремучей,
Нетронутым снегом покрытой заоблачной круче.
И между лопаток слоновьих легко, без помехи
Садится в одеждах блистающих дева Видехи.
И вскоре три царственных отпрыска, с дивной осанкой,
На белом слоне, в облаках, проплывают над Ланкой.
Мне снилось: по-царски одетый, в густой плетенице,
Возлюбленный сын Дашаратхи скакал в колеснице.
Поводья златые держал он в могучей деснице.
И восемь быков белоснежных упряжкой послушной
Служили прекрасной чете в колеснице воздушной.
Приснился мне Равана, маслом кунжутным омытый.
Он — в красном, на голой земле, с головою обритой
Простерся, гирляндами из олеандра обвитый.
Что Равана пьяный лежал на земле, мне приснилось,
Что тело его от кунжутного масла лоснилось,
Он Пушпакой, отнятой им у Куберы, хвалился,
И вдруг со своей колесницы воздушной свалился.
Мне снилось, что Ланки владыка, исполненный страха,
Как будто в беспамятстве рухнул на землю с размаха.
И женщиной скверной влеком, изрыгавшей проклятья,
Остриженный, в черных одеждах лежал без понятья.
Мне Равана снился в наряде пурпурном, как пламя,
В повозке железной, притом запряженной ослами.
Плясал, и смеялся, и пил он кунжутное масло,
Как будто в нем разум померк и сознанье угасло.
Он плел ахинею, — в словах его не было склада, —
И смрад источая, казался исчадием ада.
И сей злоприродный, похитивший Рамы супругу,
В повозке, влекомой ослами, направился к югу.
А что до волшебной столицы, пленительной Ланки,
Блистающей словно алмаз драгоценной огранки, —
Столицы, где неисчислимо коней поголовье,
Слоны ездовые и чудное войско слоновье, —
Багряное пламя объяло прекрасную Ланку,
Как будто оно тростника охватило вязанку!
И в громокипящую глубь океанские воды
Вобрали дворцы и порталов обширные своды».
Хануман, скрытый завесой ветвей, пристально следил за несчастной царевной Видехи, окруженной отвратительными ракшаси, походившей на лань, затравленную псами. Будучи обезьяной высокого и благочестивого рода, он счел бы уместным обратиться к ней на санскрите. Но опасаясь, что Сита примет его за Равану, явившегося к ней в обезьяньем облике, Хануман рассудил иначе. «Прежде всего я должен, — подумал он, — заговорить с ней о Раме, к которому обращены сейчас все ее помыслы. Тогда она доверится мне, на каком бы языке я ни изъяснялся! »
Улучив минуту, Хануман ласково и учтиво начал свою речь с рассказа о жизни Рамы, сына царя Дашаратхи. Заметив, что Сита с волнением прислушивается к его словам, осторожно спросил ее: «Скажи мне, кто ты, тонкостанная госпожа с глазами, подобными лотосам? Отчего царственный шелк твоего одеяния изорван и забрызган грязью? Отчего из очей у тебя сочатся слезы, как вода из разбитого сосуда? С какой целью привязываешь ты к ветвям ашоки свои темные кудри? Твой дивный облик, полный печали, убеждает меня, что передо мной похищенная Раваной супруга Рамы!»
Хануману с трудом удалось успокоить Ситу, устрашенную внезапным появлением исполинской обезьяны. «Откуда взялось это чудовище? — думала в испуге царевна Митхилы.— Быть может, я задремала, и оно пригрезилось мне? Но увидеть во сне обезьяну — худая примета!»
И все же знакомый перстень с выбитым на золоте именем Рамы не мог не вызвать доверия Ситы к неожиданному собеседнику. Узнав от Ханумана о преданных сыну Дашаратхи обезьянах и медведях, готовых нанести удар ее десятиглавому похитителю, царевна Видехи сказала: «Пусть Рама и Лакшмаыа с обезьяньей ратью поскорее вызволят меня отсюда!»
Сын Ветра предложил Сите сесть к нему на спину: «Перелетев океан, я домчу тебя к потомку Рагху!»
Сита, однако, отвечала: «О могущественная обезьяна! Я понимаю, сколь велика твоя мощь, а скоростью ты не уступаешь своему родителю Ветру. Но разве под силу мне переправиться через океан? С такой головокружительной высоты свалившись в бурные волны, я неизбежно стану добычей акул и крокодилов».
С этими словами Сита достала спрятанную в складках платья драгоценную жемчужину, украшавшую прежде ее дивное чело, и вручила Хануману, чтобы он передал ее старшему сыну Дашаратхи.
Хануман не сразу возвратился туда, где дожидались его Рама, Лакшмана и Сугрива с обезьяньим войском. Он воспользовался своим пребыванием на Ланке, дабы причинить Десятиглавому значительный урон и ослабить его военную мощь. Так, великосильный вожак обезьян, подобно урагану, обрушился на священную рощу и на месте ее оставил пустыню. Немало дворцов превратил он в развалины. Попытки ракшасов бороться с Хануманом не увенчались успехом. Могучий Индраджит, сын Раваны, пустил в ход оружие, дарованное Брахмой. Оно не убило Ханумана, но связало его по рукам и ногам. Это оружие, называемое «сетью Брахмы», сообщило ему неподвижность, и обезьяний военачальник рухнул на землю. Меж тем, находясь во власти оружия, созданного Самосущим, Хануман не испытывал ни малейшей боли. «Должно быть, Брахма не лишил меня своего благословения! — помыслил Хануман, припоминая все дары, которыми он старался заслужить милость этого Учителя мира. — Он связал меня, — думал советник Сугривы, — он и освободит! Примечательно, что я не испытываю ни малейшего страха. Тем более что «сеть Брахмы» не может быть пущена в ход дважды».
Будучи вдобавок опутан лыками и конопляными веревками ракшасов, Хануман почувствовал, что оружие Брахмы утратило свою волшебную силу, и старался не показать этого своим преследователям.
«Хорошо, что они думают, будто я взят в плен, — сказал себе хитроумный предводитель обезьян. Теперь мои недруги непременно поволокут меня во дворец Раваны, и я окажусь лицом к лицу с их грозным владыкой»
Часть сорок восьмая (Хануман позволяет взять себя в плен)
Неведомо было свирепым врагам Ханумана,
Что Брахмы оружье утратило силу нежданно.
Он взвешивал втайне уловки, ужимки, повадки.
Дабы не внушить неприятелям этой догадки.
Пеньковые путы меж тем обезьянью натуру
Стесняли, впиваясь в его благородную шкуру.
А он, злосвирепых врагов кулаками избитый,
Забыв о себе, помышлял о спасении Ситы,
Но тут наконец оголтелые ракшасы с криком
Втащили его во дворец в исступленье великом.
«Чего тебе надобно здесь, обезьянье отродье?
Откуда на Ланку свалилось такое невзгодье?
Ты — сам по себе или рати безвестной лазутчик?
Посланец неведомо чей или так, баламутчик?»
«Убить его! Сжечь! — Йатудханы орали надсадно. —
Да будет отныне другим наглецам неповадно!»
Сказал Хапумап хитроумный: «Я здесь чужестранец,
Сугривы, царя обезьяньего, мирный посланец»,
Неведомо было свирепым врагам Ханумана,
Что Брахмы оружье утратило силу нежданно.
Он взвешивал втайне уловки, ужимки, повадки.
Дабы не внушить неприятелям этой догадки.
Пеньковые путы меж тем обезьянью натуру
Стесняли, впиваясь в его благородную шкуру.
А он, злосвирепых врагов кулаками избитый,
Забыв о себе, помышлял о спасении Ситы,
Но тут наконец оголтелые ракшасы с криком
Втащили его во дворец в исступленье великом.
«Чего тебе надобно здесь, обезьянье отродье?
Откуда на Ланку свалилось такое невзгодье?
Ты — сам по себе или рати безвестной лазутчик?
Посланец неведомо чей или так, баламутчик?»
«Убить его! Сжечь! — Йатудханы орали надсадно. —
Да будет отныне другим наглецам неповадно!»
Сказал Хапумап хитроумный: «Я здесь чужестранец,
Сугривы, царя обезьяньего, мирный посланец»,
Часть сорок девятая (Хануман созерцает Равану)
Вожак обезьяний дивился властителю Ланки,
Его всемогуществу, и непреклонной осанке,
И взорам, налившимся кровью от бешеной злобы,
И блеску вокруг этой грозновеликой особы.
Сверкающий золотом чистым венец неохватный
Кругом украшали алмазы и жемчуг скатный.
И, созданные волшебством воплотившейся мысли,
В ушах его нерукотворные серьги повисли.
На Раване было из тонкого льна одеянье.
Камней самоцветных его окружало сиянье.
Натертый сандалом и дивно душистою смесью,
Главарь боговредных держался с великою спесью.
У Раваны были мясистые красные губы,
И, зверски оскалясь, клыками сверкал острозубый.
Притом Хануман благородный помыслил, что в пору
Нашествия змей он походит на Мандару-гору,
Покрытую разноузорчатым сонмом чудовищ,
Как Раваны стан — изобильем бесценных сокровищ.
На нем ожерелье сверкало жемчужное — чудо!
И выглядел он, как сурьмы темно-синяя груда.
У Раваны было лицо багрянистого цвета,
Как темная туча, хранящая отблеск рассвета.
И Ланки властитель, чей дед был премудрый Пуластья,
Носил огнезарные перстни, златые запястья.
Сияли они на руках его — левой и правой, —
И каждая схожа была со змеей пятиглавой.
Была со змеей пятиглавой рука его схожа,
И пахла сандалом холеная Раваны кожа.
Играли вкраплепья камней самоцветных в престоле
Кристальном, какого сын Ветра не видел дотоле.
Под пышным навесом его безмятежно покоясь,
Властитель, как солнце, сиял, обнаженный по пояс.
У трона махали хвостами кутасов лохматых
Ряды опахалыциц прекрасных, в одеждах богатых.
В дворцовый покой, где светился престол огнезарный,
Вошел и приблизился к Раване сын Кумбхакарны,
Что звался Никумбхой, а с ним и Прахаста Рукастый,
Дурдхара Неистовый, и Махапаршва Бокастый,
И много советников Раваны, полных коварства,
Вдобавок весьма искушенных в делах государства.
И Ланки владыка среди четырех йатудханов
Был тверди подобен среди четырех океанов.
И выглядел он, окруженный своими слугами,
Как Индра, властитель богов, окруженный богами.
Принять венценосного Равану было бы впору
За Меру — волшебную, чистого золота гору,
Когда в облака грозовые из мрака и света
Вершина горы златозарной бывает одета.
Владыке Летающих Ночью, что проклят богами,
Сын Ветра дивился, хотя был истерзан врагами.
Для виду предавшись ватаге свирепой и шумной,
О Раване мыслил вожак обезьян хитроумный:
«Какое сиянье, роскошество, великолепье!
Пред этим величьем — какое кругом раболепье!
Ни в мощи, ни в доблесги нет недостатка, ни в славе.
Но мы восхищаться владетелем Ланки не вправе!
Нет спору, хотя и прекрасно могущество это,
Носителя зла не спасет преимущество это!
Не будь- он властителем ракшасов богопротивных,
Он мог бы хранителем стать небожителей дивных.
О Равана, десятиглавое зла порожденье!
Жестокостью ты заслужил трех миров осужденье.
Я знаю, коль скоро ты в ярость придешь, злоприродный —
Из тверди земной сотворишь океан полноводный!»
Вожак обезьяний дивился властителю Ланки,
Его всемогуществу, и непреклонной осанке,
И взорам, налившимся кровью от бешеной злобы,
И блеску вокруг этой грозновеликой особы.
Сверкающий золотом чистым венец неохватный
Кругом украшали алмазы и жемчуг скатный.
И, созданные волшебством воплотившейся мысли,
В ушах его нерукотворные серьги повисли.
На Раване было из тонкого льна одеянье.
Камней самоцветных его окружало сиянье.
Натертый сандалом и дивно душистою смесью,
Главарь боговредных держался с великою спесью.
У Раваны были мясистые красные губы,
И, зверски оскалясь, клыками сверкал острозубый.
Притом Хануман благородный помыслил, что в пору
Нашествия змей он походит на Мандару-гору,
Покрытую разноузорчатым сонмом чудовищ,
Как Раваны стан — изобильем бесценных сокровищ.
На нем ожерелье сверкало жемчужное — чудо!
И выглядел он, как сурьмы темно-синяя груда.
У Раваны было лицо багрянистого цвета,
Как темная туча, хранящая отблеск рассвета.
И Ланки властитель, чей дед был премудрый Пуластья,
Носил огнезарные перстни, златые запястья.
Сияли они на руках его — левой и правой, —
И каждая схожа была со змеей пятиглавой.
Была со змеей пятиглавой рука его схожа,
И пахла сандалом холеная Раваны кожа.
Играли вкраплепья камней самоцветных в престоле
Кристальном, какого сын Ветра не видел дотоле.
Под пышным навесом его безмятежно покоясь,
Властитель, как солнце, сиял, обнаженный по пояс.
У трона махали хвостами кутасов лохматых
Ряды опахалыциц прекрасных, в одеждах богатых.
В дворцовый покой, где светился престол огнезарный,
Вошел и приблизился к Раване сын Кумбхакарны,
Что звался Никумбхой, а с ним и Прахаста Рукастый,
Дурдхара Неистовый, и Махапаршва Бокастый,
И много советников Раваны, полных коварства,
Вдобавок весьма искушенных в делах государства.
И Ланки владыка среди четырех йатудханов
Был тверди подобен среди четырех океанов.
И выглядел он, окруженный своими слугами,
Как Индра, властитель богов, окруженный богами.
Принять венценосного Равану было бы впору
За Меру — волшебную, чистого золота гору,
Когда в облака грозовые из мрака и света
Вершина горы златозарной бывает одета.
Владыке Летающих Ночью, что проклят богами,
Сын Ветра дивился, хотя был истерзан врагами.
Для виду предавшись ватаге свирепой и шумной,
О Раване мыслил вожак обезьян хитроумный:
«Какое сиянье, роскошество, великолепье!
Пред этим величьем — какое кругом раболепье!
Ни в мощи, ни в доблесги нет недостатка, ни в славе.
Но мы восхищаться владетелем Ланки не вправе!
Нет спору, хотя и прекрасно могущество это,
Носителя зла не спасет преимущество это!
Не будь- он властителем ракшасов богопротивных,
Он мог бы хранителем стать небожителей дивных.
О Равана, десятиглавое зла порожденье!
Жестокостью ты заслужил трех миров осужденье.
Я знаю, коль скоро ты в ярость придешь, злоприродный —
Из тверди земной сотворишь океан полноводный!»
Часть пятдесят четвёртая (Хануман сжигает Ланку)
Как быть? Упоенный удачей вожак обезьяний
Обдумывал суть и порядок дальнейших деяний:
«Я ракшасов тьму истребил, я оставил корчевья
От рощи священной, где храм окружали деревья.
Злодеи своих удальцов убирают останки.
Отныне займусь неприступной твердынею Ланки!
Мне демоны хвост подожгли! Я теперь сопричастен
Огню, что богам доставлять приношения властен.
Я дам ему пищи!» По крышам запрыгал Могучий
С хвостом пламеносным, как облако с молнией жгучей.
Па кровлю дворца, что построил Прахаста Рукастый,
Вскочил — и огнем охватило палаты Прахасты.
Дворец Махапаршвы Бокастого вспыхнул чуть позже,
Дворец Ваджрадамштры Алмазноклыкастого — тоже.
Жилище Увитого Дивной Гирляндой, Сумали,
И, Яблони Цветом Увенчанного, Джамбумали
Горящим хвостом запалил Хануман и владельцев
Роскошных палат без труда превратил в погорельцу.
У Сараны — Водной Струи, у Блестящего — Шуки
Хвостом огненосным хоромы зажег Силнорукий.
В роскошном дворце благоденствовал Индры Боритель.
Вожак обезьяний спалил Индраджита обитель.
Пожару обрек Светозарного дом, Рашмикету,
И Сурьяшатру не забыл он, Враждебного Свету.
Вовсю полыхали хоромы, где жил Светозарный,
Когда Корноухого вспыхнул дворец, Храсвакарны.
С палатами, где Ромаши обретался, Косматый,
Сгорел Опьяненного Битвой дворец, Йудхонматты,
И дом Видьюджихвы, как молния, быстрого в слове,
И дом Хастимукхи, имевшего облик слоновий.
Нарантаки дом занялся, Душегуба, злодея.
Горело жилье Дхваджагривы — Предолгая Шея.
Жилища Каралы, Вишалы, дворец Кумбхакарны,
Чьи уши с кувшин, охватил этот пламень коварный.
Огонь сокрушил Красноглазого дом, Шонитакши,
Как чудо глубин, Пучеглазого дом, Макаракши,
Вибхишаны — Грозного кров обратил в пепелище
И Брахмашатру, ненавистника Брахмы, жилище.
Дома и дворцы, где хранились бесценные клады,
Великоблестящий огню предавал без пощады.
Удачлив и грозен, как тигр, обезьян предводитель
Туда устремился, где ракшасов жил повелитель.
И вспыхнул чертог властелина сокровищ несметных,
Прекрасный, как Меру, в сиянье камней самоцветных.
Как в день преставления света, зловещею тучей
Глядел Хануман и разбрызгивал пламень летучий.
Росла исполинского пламени скорость и сила.
Порывистым ветром свирепый огонь разносило.
Дома, осиянные блеском златым и кристальным,
Пожар охватил, полыхая костром погребальным.
Сверкали обильем камней драгоценных чертоги,
Подобно небесным дворцам, где живут полубоги,
И рушились наземь, как падает с неба обитель,
Коль скоро заслугу свою исчерпал небожитель.
С неистовым топотом демоны все, без различья,
Метались, утратив богатство и духа величье,
Крича: «Это Агни пришел в обезьяньем обличье!»
И женщин бездетных, и грудью младенцев кормящих
Ужасная сила гнала из покоев горящих.
И простоволосые девы, сверкая телами,
Бросались в проемы, как молний мгновенное пламя.
Расплавленное серебро и другие металлы
Текли, унося жемчуга, изумруды, кораллы.
Соломой и деревом разве насытится пламя?
Не сыт был храбрец Хануман боевыми делами,
И землю насытить не мог он убитых телами.
Был Равапы город сожжен обезьяной премудрой,
Как три укрепленья Трипуры — карающим Рудрой.
И достигал небес огонь пожарный.
И демонов телами, светозарный,
Питался этот пламень безугарный,
Как маслом жертвенным — огонь алтарный.
Как сотни солнц, пылавший град столичный
Услышал гром и грохот необычный,
Как будто Брахма создал мир двоичный
Из скорлупы расколотой яичной.
Багряными вихрами пламень властный
Напоминал цветы киншуки красной.
Как лотосы голубизны атласной,
Клубами плавал в небе дым ужасный.
«Под видом обезьяны злоприродной
Кто к нам сошел — Анила благородный,
Варуна — божество стихии водной,
Бог смерти — Яма, Арка светородный?
Великий Индра. грома повелитель,
Четвероликий Брахма, прародитель,
Иль Агни — наш свирепый погубитель,
Семиязыкий пламени властитель?»
«То — Вишну, с беспредельностью слиянный,
Немыслимым величьем осиянный,
Прикрывшийся обличьем обезьяны,
Чтоб уничтожить род наш окаянный!»
На гребне кровли, меж горящих башен,
Уселся Хануман, как лев, бесстрашен.
Его пылавший хвост был не погашен—
И словно огненным венком украшен.
Столица сгорела дотла, и вожак обезьяний
Охваченный пламенем хвост погасил в океане.
Как быть? Упоенный удачей вожак обезьяний
Обдумывал суть и порядок дальнейших деяний:
«Я ракшасов тьму истребил, я оставил корчевья
От рощи священной, где храм окружали деревья.
Злодеи своих удальцов убирают останки.
Отныне займусь неприступной твердынею Ланки!
Мне демоны хвост подожгли! Я теперь сопричастен
Огню, что богам доставлять приношения властен.
Я дам ему пищи!» По крышам запрыгал Могучий
С хвостом пламеносным, как облако с молнией жгучей.
Па кровлю дворца, что построил Прахаста Рукастый,
Вскочил — и огнем охватило палаты Прахасты.
Дворец Махапаршвы Бокастого вспыхнул чуть позже,
Дворец Ваджрадамштры Алмазноклыкастого — тоже.
Жилище Увитого Дивной Гирляндой, Сумали,
И, Яблони Цветом Увенчанного, Джамбумали
Горящим хвостом запалил Хануман и владельцев
Роскошных палат без труда превратил в погорельцу.
У Сараны — Водной Струи, у Блестящего — Шуки
Хвостом огненосным хоромы зажег Силнорукий.
В роскошном дворце благоденствовал Индры Боритель.
Вожак обезьяний спалил Индраджита обитель.
Пожару обрек Светозарного дом, Рашмикету,
И Сурьяшатру не забыл он, Враждебного Свету.
Вовсю полыхали хоромы, где жил Светозарный,
Когда Корноухого вспыхнул дворец, Храсвакарны.
С палатами, где Ромаши обретался, Косматый,
Сгорел Опьяненного Битвой дворец, Йудхонматты,
И дом Видьюджихвы, как молния, быстрого в слове,
И дом Хастимукхи, имевшего облик слоновий.
Нарантаки дом занялся, Душегуба, злодея.
Горело жилье Дхваджагривы — Предолгая Шея.
Жилища Каралы, Вишалы, дворец Кумбхакарны,
Чьи уши с кувшин, охватил этот пламень коварный.
Огонь сокрушил Красноглазого дом, Шонитакши,
Как чудо глубин, Пучеглазого дом, Макаракши,
Вибхишаны — Грозного кров обратил в пепелище
И Брахмашатру, ненавистника Брахмы, жилище.
Дома и дворцы, где хранились бесценные клады,
Великоблестящий огню предавал без пощады.
Удачлив и грозен, как тигр, обезьян предводитель
Туда устремился, где ракшасов жил повелитель.
И вспыхнул чертог властелина сокровищ несметных,
Прекрасный, как Меру, в сиянье камней самоцветных.
Как в день преставления света, зловещею тучей
Глядел Хануман и разбрызгивал пламень летучий.
Росла исполинского пламени скорость и сила.
Порывистым ветром свирепый огонь разносило.
Дома, осиянные блеском златым и кристальным,
Пожар охватил, полыхая костром погребальным.
Сверкали обильем камней драгоценных чертоги,
Подобно небесным дворцам, где живут полубоги,
И рушились наземь, как падает с неба обитель,
Коль скоро заслугу свою исчерпал небожитель.
С неистовым топотом демоны все, без различья,
Метались, утратив богатство и духа величье,
Крича: «Это Агни пришел в обезьяньем обличье!»
И женщин бездетных, и грудью младенцев кормящих
Ужасная сила гнала из покоев горящих.
И простоволосые девы, сверкая телами,
Бросались в проемы, как молний мгновенное пламя.
Расплавленное серебро и другие металлы
Текли, унося жемчуга, изумруды, кораллы.
Соломой и деревом разве насытится пламя?
Не сыт был храбрец Хануман боевыми делами,
И землю насытить не мог он убитых телами.
Был Равапы город сожжен обезьяной премудрой,
Как три укрепленья Трипуры — карающим Рудрой.
И достигал небес огонь пожарный.
И демонов телами, светозарный,
Питался этот пламень безугарный,
Как маслом жертвенным — огонь алтарный.
Как сотни солнц, пылавший град столичный
Услышал гром и грохот необычный,
Как будто Брахма создал мир двоичный
Из скорлупы расколотой яичной.
Багряными вихрами пламень властный
Напоминал цветы киншуки красной.
Как лотосы голубизны атласной,
Клубами плавал в небе дым ужасный.
«Под видом обезьяны злоприродной
Кто к нам сошел — Анила благородный,
Варуна — божество стихии водной,
Бог смерти — Яма, Арка светородный?
Великий Индра. грома повелитель,
Четвероликий Брахма, прародитель,
Иль Агни — наш свирепый погубитель,
Семиязыкий пламени властитель?»
«То — Вишну, с беспредельностью слиянный,
Немыслимым величьем осиянный,
Прикрывшийся обличьем обезьяны,
Чтоб уничтожить род наш окаянный!»
На гребне кровли, меж горящих башен,
Уселся Хануман, как лев, бесстрашен.
Его пылавший хвост был не погашен—
И словно огненным венком украшен.
Столица сгорела дотла, и вожак обезьяний
Охваченный пламенем хвост погасил в океане.
Стремясь поскорее увидеть Раму, Хануман взошел на восхитительную гору Ариштха, над которой проплывали озаренные солнцем облака. Испустив устрашающий рев, он оттолкнулся о г поросшей лесами громады, чьи теснины и ущелья были размыты руслами бурных рек. Эхо разнеслось по округе, когда исполинская гора с лесными чащами и водопадами, не выдержав толчка, провалилась в глубь земли.
Могучий отпрыск Ветра пересек воздушный океан и опустился на вершину горы Махендры, где дожидалось его возвращения обезьянье и медвежье войско.
Хитроумный Хануман не стал медлить. Отправившись в Кишкиндху, поведал он сыну Дашаратхи о том, как разыскал Ситу в ашоковой роще, как беседовал с ней и получил от царевны Митхилы бесценную жемчужину, чтобы вручить ее Раме. У потомка Икшваку глаза наполнились слезами, когда прикоснулся он к этому украшению, еще недавно блиставшему в кудрях его прекрасной супруги. «О Хануман! — воскликнул он.— Эта жемчужина — свадебный подарок Сите от государя Видехи. Весть о ней для меня — как для больного лекарство! Я не могу мешкать ни минуты, зная, где находится моя любимая».
• Книга шестая. Битва
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги