Рамаяна

Внезапно послышался рев, надрывающий душу.

На йоджану волны свирепые залили сушу.

Казалось, потопом грозил океан буйногласный.

Но с места не двинулся Рагху потомок прекрасный.

Тут Сагара всплыл из пучины морской, по примеру

Дневного светила, что плавно восходит над Меру.

Его окружали пространства блистающей влаги,

И пламя из пастей своих извергали паннаги.

Одет в наряд струистый, изумрудный,

Носил убор из жемчуга нагрудный,

А на чело венец надвинул чудный

Властитель океана правосудный.

Живые цветы, драгоценные камни и злато

В затейливом этом венце сочетались богато.

В алмазном начельнике переливалось, горело

Все то, что в соленых волнах создавалось и зрело.

Он Раме явился в одеждах своих изумрудных,

Как царь Химавата, владетель сокровищ подспудных,

Каменьев, горящих, как жар, тайников многорудных.

Бурлила у ног водоверть, а туманы и тучи

Клубились над Сагарой, как над горою дремучей.

Священные Ганга и Синдху, плеща благозвучно,

Почетными стражами были при нем безотлучно.

И Сагары голос певучий раздался в пространстве,

Когда из пучины он всплыл в изумрудном убранстве;

Он первый приветствовал Раму, сложивши ладони,

И царскому сыну сказал как нельзя благосклонней:

«И суша, и воздух, и воды, о мой Безупречный,

И звезды — в плену у природы своей вековечной!

Я должен быть бездной: иметь невозможно мне брода, —

Пойми, о любезный потомок великого рода!

Отнять у меня две исконных приметы, два свойства —

Мою глубину и неистовых волн беспокойство, —

Не могут ни ужас, ни страсть, ни корысть, ни геройство!

Поверь, мой царевич прекрасный, на свете нет силы,

Способной смирить океан, где кишат крокодилы.

Но если нужна для твоих обезьян переправа,

Опасность не будет грозить им ни слева, ни справа.

Как посуху пересечет океан это племя,

А хищники моря недвижными станут на время.

Вот — Нала, небесного зодчего мудрое чадо!

Пусть мост он воздвигнет, а я поддержу, если надо!»

Сказал — и пропал океана великий хранитель.

И Нала воскликнул: «Подводных чудовищ обитель —

Для нас не преграда! Отец мой — небесный строитель!

Мы мост наведем над пучиной — родился я зодчим!

Пройдем с обезьяньей дружиной и ног не промочим».

В просторы лесов, достигавших небесного свода,

Ликуя, вломились быки обезьяньего рода.

Ветвей обитатели, ростом едва ли не с гору,

Всех пьющих корнями в лесах вырывали в ту пору.

Деревья туда, где кипели безбрежные воды,

Тащили с высот храбрецы обезьяньей породы.

Со стуком и всплеском швыряли, свирепы и яры,

Ашоку с бамбуком, кутаджу, и тал, карникары,

И арджуну, и семилистник, анколу и бхаву,

И «конское ухо», спеша навести переправу.

Как Индры знамена, несли обезьяны деревья,

На месте покинутых чащ оставляя корчевья.

Они волокли валуны, исполинские глыбы,

С которыми туши слоновьи сравниться могли бы.

Вгрызались орудьем особым в кремнистую гору,

И с треском ломалась она, поддаваясь напору.

Сперва, при внезапном паденье вершин многолесных,

Вода океана взлетала до хлябей небесных

И медленно, с горных высот, нисходила обратно.

Деревьев обвал сотрясал океан многократно.

А часть обезьян между тем, проявляя сноровку,

Чтоб выровнять мост, натянула в сто йоджан веревку.

При помощи Великосильных, воздвигнута Налой,

Росла в океане запруда длины небывалой.

Несметная рать обезьян исполинского роста,

С горами и тучами схожих строителей моста,

По воле великого Рамы, стволы и колоды,

И скалы, и глыбы обрушили в бурные воды.

Тростник натаскали, каменьев насыпали труду.

Ветвями цветущими прочно скрепили запруду.

С немыслимой кладью, как демоны, в шуме и спешке,

Теснясь и крича, совершали они перебежки.

И падали в громокипящую бездну обвалы:

Деревья с корнями, тростник, мпогоглыбные скалы.

Так мост возводили проворно подручные Налы.

В течение первого дня, в преизбытке задора,

Четырнадцать йоджан запруды построили споро.

И двадцать — назавтра воздвигиула рать обезьянья.

Для великосильных не диво такие деянья!

И йоджану двадцать одну среди водной пучины

Закончили к вечеру третьего дня исполины.

И двадцать две йоджаны быстро достроить к исходу

Четвертого дня удалось обезьяньему роду.

На пятый еще двадцать три уложили, и до ста

Они довели протяженность волшебного моста.

Был Налы отец, Вишвакарман, божественный зодчий,

И доблестный Нала, что дар унаследовал отчий,

Воздвигнул невиданный мост с удальцами своими.

В два берега он упирался концами своими.

Столпились боги в небесах, откуда

Была видна чудесная запруда,

Разгородившая, как дно сосуда,

Пучину, где живут морские чуда.

Как в небе — Млечный Путь, на глади водной,

Богам, гандхарвам и святым угодный,

В сто йоджан мост светился превосходный.

Его построил Нала благородный.

Любуясь мостом, рассекающим надвое воды,

Пустились плясать обезьяны и их воеводы.

Скакать, кувыркаться, реветь, оглашая пространство,

И сотней ужимок свое выявлять обезьянство.

На мост, Вишвакармана сыном воздвигнутый, дивный,

Вступили они, чтобы выйти на брег супротивный.

И взору приятен, шагающей рати удобен,

Блистал он, пробору в кудрях Океана подобен.

Воителей по мосту вел Добродетельный Лучник,

С ним — Лакшмана, брат, и Сугрива, отважный сподручник.

Одни — посредине, другие — по краю запруды,

Неслись обезьяны, стремительны и крепкогруды.

Блистающий мост Вишвакармана сын хитроумный

Для них проложил через весь океан многошумный.

И гулом, и грохотом голос его заглушая,

Прошла беспрепятственно по мосту сила большая.

И сын Дашаратхи, готовясь к походу на Ланку,

Нашел для своей разношерстной дружины стоянку:

Плоды и коренья съедобные пресную воду —

Все то, что потребно в лесах обезьяньему роду.

Сказал благородному Лакпшане брат Богоравный,

Которому знаки зловещие сделались явны:

«Здесь, в чаще, обильной плодами и влагой прохладной,

Дружину свою па полки разобьем, Ненаглядный!

ГГредвестья толкуя недобрые, полные смысла,

Я вижу, какая опасность над миром нависла.

Побоище ждет обезьян и могучих соседей, —

Союзников их, Джамбавана, ревучих медведей.

Несчетные ракшасы гибель найдут в этой бойне.

Что медлить? Пойти напролом будет много достойней!

Вздымается вихрь, океан сотрясающий в гневе,

И гордые кряжи, хранящие золото в чреве.

Гиенам, что жрут мертвечину, подобные тучи

Кровавым дождем обагряют равнину и кручи.

От солнца кольцо пламенистое вдруг отделилось

И, в красно-сандаловых сумерках, наземь свалилось.

Зверье завывает надрывно, и жалобно птицы

Кричат, на багровое солнце уставив зеницы.

Угроза исходит от исчерна-красного диска

Луны, в небосклоне ночном пламенеющей низко.

О Лакшмана, с темной отметиной солнце мне внове,

И страшен донельзя его ореол цвета крови.

Нам гибель вселенной предсказана: звезд изобилья

Не вижу, царевич безгрешный, сквозь черную пыль я!

И небо мне застят ворон да стервятников крылья.

К тому же, — сказал Безупречному сын Каушальи, —

Вокруг не смолкают зловещие крики шакальи!

Где рать против рати с мечами и копьями встанет,

Равнина сухая кровавыми топями станет.

Сегодня же снимемся, Лакшмана, с этой стоянки

И с войском своим обезьяньим направимся к Ланке!»

Разгневанный Равана видел полки и дружины.

Несметная рать облепила холмы и долины.

И Сарану он вопросил, возмущенъем пылая,

Узнать имена вожаков обезьяньих желая:

«Каких полководцев поставил Сугрива над войском,

Что с нами сразиться спешит в нетерпенье геройском?

Кто больше других на Сугриву имеет влиянья

И сколь многочисленна грозная рать обезьянья?»

И Сарана молвил: «Среди обитателей пущи

Нет воина, равного той обезьйне ревущей,

Что Ланку с лесами, горами неистовым рыком

Теперь сотрясает в своем исступленье великом.

Вокруг обезьяны, что славится мощью волшебной,

Стеснились кольцом предводители рати враждебной.

Ты зришь, государь, полководца отважного Нилу,

Которому вверил Сугрива несметную силу.

А этот храбрец обезьяний, что смотрит на крепость

И, грозно зевая, свою изъявляет свирепость?

То — Ангада, с шерстью желтее цветочных тычинок,

Тебя, государь, выкликающий па поединок.

Он, тяжко ступая, песет исполинское тело

И в ярости хлещет хвостом по земле то и дело.

Как лотоса нити, смельчак этот желтого цвета

И стуком хвоста сотрясает все стороны света.

Сугривы племянник, он будет на царство помазан;

Он с праведным Рамой, как Индра с Варуною, связан.

Сын Ветра нашел благославного Рамы супругу,

И в этом разумного Ангады видят заслугу.

За ними стоит исполинского роста воитель

С дружиной своей, небывалого моста строитель

По имени Нала, что дар унаследовал отчий:

Родитель его — Вишвакарман, божественный зодчий.

Серебряношерстый, со скалящей зубы, рычащей

Дружиной бойцов, уроженцев сандаловой чащи,

Как тигры, свирепых, в одеждах шафранного цвета, —

Храбрец обезьяний, всемирно прославленный, Швета,

Что Ланку твою сокрушить похваляется громко,

Спасая супругу великого Рагху потомка.

Лесистой торой Самрочапою храбрый Кумуда

Владеет, и войско с собою привел он оттуда.

О Равана, тот, за которым твои супостаты

Престрашные с виду шагают, косматы, хвостаты,

Воитель по имени Чанда, свирепый, всевластный,

Смельчак, предводитель дружины своей разномастной.

Он двинуть надеется тьмы обезьян красно-медных,

И черных, и желтых — на Ланку, при кликах победных,

И в бездну морскую обрушить останки твердыни.

Так Ланке твоей удалец угрожает в гордыне.

Другой, желто-бурый, гривастый, как лев, не мигая,

Взирает на город, очами его обжигая.

И кажется, будто не выстоит, испепелится

Внезапно объятая пламенем наша столица.

Живет этот Рамбха в лесах, расцветающих пышно,

В том крае, где горы вздымаются — Сахья и Кришна,

Сто раз по сто тысяч быков обезьяньего рода

Собрал он и уйму полков сколотил для похода!

Ужасные латники Рамбхи свирепой осанкой

Свою изъявляют готовность разделаться с Ланкой.

А этот, ушами прядущий, зевающий гневно

Храбрец обезьяний, встречающий смерть повседневно,

Бестрепетный воин, исполненный бранного пыла,

Что рать приучил не показывать недругам тыла,

Что скалится, великосильный, не ведая страха,

Как палицей, крепким хвостом ударяя с размаха,—

Достойный Шарабха. От века владеет он чудной

Горой под названьем Салвейа, как царь правосудный.

Несметную силу привел он, поставив под стяги

Четыреста раз по сто тысяч ревущих в отваге

Своих обезьян, что зовутся «лесные бродяги».

О раджа! Кто блещет в кругу предводителей рати,

Как Индра могучий в кругу небожителей братьи,

И, словно литаврами, ревом своим непрестанным

Скликает ветвей обитателей к подвигам бранным?

Вожак обезьян громогласный, рыкающий дико

Панаса, прекрасной горы Париятра владыка.

Одних воевод пятьдесят сотен тысяч привел он,

Да каждый — с полком и безмерной решимости полон!

Чье войско — второй океан, сотрясаемый бурей?

Как звать полководца, что ростом подобен Дардуре

И paть озаряет, блистая, как солнце в лазури?

О царь, пред тобою воитель, чье имя Вината:

Из Вены, реки благодатной, испил он когда-то.

При нем шестьдесят сотен тысяч бегущих вприскочку,

Ужасных в строю и подобных быкам — в одиночку.

Помериться силой тебя вызывает Кратхана,

Ведущая уйму полков и дружки обезьяна.

Не ставя своих ни во что, гордосильный Гэвайя

К тебе приближается, ярости волю давая.

Могучее тело его поросло красномохрой

Косматою шерстью, как будто окрашено охрой.

И семьдесят раз по сто тысяч скликает он к бою,

И Ланке грозит, упоенный своей похвальбою».

Разумный Вибхишапа молвил царевичу слово.

Сверх меры возвышенно было оно и толково.

«Мой раджа! На Ланку, что Раваны дышет величьем,

Лазутчиков смелых направил я в образе птичьем.

Они прилетели обратно с рассказом подробным

О силах враждебных, расставленных в Ланке Всезлобным.

— Что мною услышано было, о мой Безупречный,

Узнаешь! — продолжил Вибхишана добросердечный, —

Стоят у Восточных ворот йатудханы Прахасты.

У Южных — на страже стоит Махапаршва Бокастый.

Совместно с Бокастым врата сторожит Маходара.

Герой Индраджит, обладатель незримости дара,

У Западных врат пребывает, и Раваны сына

Кольцом обступила Летающих Ночью дружина.

Тяжелые молоты, луки, мечи и трезубцы,

Секиры и копья сжимают в руках душегубцы.

У Северных врат, окружен многотысячной стражей,

Мой царственный брат — в ожидании армии вражьей.

Но знающий мантры святые властитель и воин,

Снедаем тревогой, нашествием обеспокоен.

Меж тем кривоглазый храбрец Вирупакнга в твердыне

Построил свою копьеносную рать посредине.

Лазутчики паши не только сочли колесницы.

Их тысяч с десяток, о сын Каушальи-царицы!

Подсчитаны также слоны, жеребцы, кобылицы.

Вдобавок тьма-тьмущая ракшасов пеших и конных,

Весьма кровожадных, опасных, в бою непреклонных.

Свирепо и дико отважное воинство это.

И ценит в нем Лапки владыка достоинство это.

И ратников тысячу тысяч любой воевода

Имеет на случай войны против ракшасов рода.

Поверь, Безукорный, когда ополчился, к примеру,

Властитель злотворный па бога богатства Куберу,

Он ракшасов грозных пригнал исполинского роста,

Выносливых, доблестных — семьдесят раз тысяч по сто.

И были они своему государю послушны, —

Как Равана — злобны, гордыни полны, криводушны.

Тебя устрашить невозможно, мой раджа преславный

Но ярость хочу я в тебе пробудить, Богоравный. -

Подвластных единому взмаху могучей десницы

Слонов, пехотинцев, и конницу, и колесницы

На ратное поле ты выведешь, царь лунолицый.

Как сын Дашаратхи, обученным войском владея,

С презренным расправишься ты, уничтожив злодея».

Вибхишаны речь прозвучала разумно и кстати.

Царевич велел выступать предводителям рати:

«К Восточным воротам пошлю с обезьянами Нилу.

Прахасте Рукастому с ним совладать не под силу!

А к Южным воротам отправится Ангада — ярый

Воитель, разбить Махапаршву с его Маходарой!

Пускай Хануман, этот бык обезьяньего рода,

От Западных врат ни столба не оставит, ни свода

И в Ланку ворвется с толпой обезьян без препоны —

Так сын Дашаратхи приказывал благопреклонный, —

Дорогу расчистив Сугривы несметной дружине,

Что ринется в город, под стать смертоносной лавине!

Падет от руки моей Равана боговраждебный,

Что чинит злодейства, используя дар свой волшебный!

Живым существам трех миров не дает он покоя.

Богам и святым нестерпимо глумленье такое.

По стоит лишь двинуться в сторону Северных врат мне —

Снести их поможет возлюбленный Лакшмана-брат мне!

Как только от них не останется камня на камне,

Мой Лакшмана бросить в столицу поможет войска мне!

Царям обезьян и медведей даю полномочья,

Не мешкая, вражеских сил сокрушить средоточья!

Внезапная мгла опустилась мертвящим покровом

На поле, что было повито закатом багровым.

Но в сумраке ночи, гасящей дыханье жисое,

Вражда и победы желанье усилились вдвое.

Свирепые ратники в битве ночной, беспощадной

Сшибались, рубились, окутаны тьмой непроглядной.

«Ты — ракшас?» — «Ты — кто, обезьяна?» — во мраке друг с другом

Они окликались, мечами гремя по кольчугам.

В бронях златокованых демоны с темною кожей

На горы огромные в сумраке были похожи,—

Лесистые горы с обильем целебного зелья,

Где блеска волшебного склоны полны и ущелья.

На рать обезьянью, вконец ослепленные гневом,

Ужасные ракшасы лезли с разинутым зевом.

На ракшасах темных брони златокованы были,

Но войском Сутривы они атакованы были.

На древки златые знамен обезьяны кидались,

В коней, колыхавших густые султаны, вцеплялись.

В клочки разрывали они супротивные стяги,

Слонов и погонщиков грызли в свирепой отваге.

И стрелы, что были, как змеи, напитаны ядом,

Метали два царственных брата, сражавшихся рядом.

И ракшасов тьму сокрушили, незримых и зримых,

Опасные стрелы царевичей необоримых.

В ноздрях и в ушах застревая, взвилась круговертью

Колючая пыль меж земной и небесною твердью.

Мешая сражаться, она забивалась под веки.

По ратному полю бежали кровавые реки.

Гремели во мраке мриданги, литавры, панавы.

Воинственных раковин слышался гул величавый.

Им вторили вопли пронзительные обезьяньи,

Колес тарахтенье, коней исступленное ржанье.

Тела вожаков обезьяньего племени были

Навалены там среди темени, крови и пыли.

Там ракшасов гороподобные трупы лежали,

И дротиков груды, и молотов купы лежали.

Земли этой, взрытой и кровью полигон, дарами

Казалось оружье, что грoзнo вздымалось буграми.

Как будто земля, где цветов изобилье всходило,

Мечи и железные копья теперь уродила.

И тьмой грозновещей, как в день преставления света,

Кровавое поле сражения было одето.

И демоны Раму обстали во мраке кромешном,

И тучами стрелы метали, смеясь над безгрешным.

Ужасные эти созданья ревели бурлящим

В ночи океаном, конец мирозданья сулящим.

Но выстрелил Рама из лука по их средоточью

Шесть раз — и пронзил он шестерку Летающих Ночью:

Свирепого Яджнашатру, брюхача Маходару,

И Щуку, и Шарану — смелых лазутчиков пару.

Весьма пострадал Ваджрадамштра Алмазноклыкастый.

Почти без дыханья уполз Махапаршва Бокастый.

Стал Рама в места уязвимые, без передышки,

Свои златоперые стрелы, как пламени вспышки.

Все стороны света, при помощи меткой десницы,

Мгновенно расчистил Владетель большой колесницы..

Лишь стрелы во мраке сверкали огня языками

Да грозные ракшасы гибли в огне мотыльками.

Сражения ночь озарялась обильным свеченьем,

Точь-в-точь как осенняя ночь — светляков излученьем:

Там стрел мириады блистали златым опереньем!

И сделался грохот литавр оглушительней вдвое,

И ракшасов яростный вой устрашительней вдвое,

И бой в непроглядной ночи сокрушительней вдвое.

Громам, пробудившим Трехрогой горы подземелья,

В ответ загудели пещеры, овраги, ущелья.

С хвостами коровьими и обезьяньим обличьем,

Бросались голангулы в битву с воинственным кличем.

Бойцы черношерстые, пользуясь мрака укрытьем,

Весьма огорошили ракшасов кровопролитьем.

Тут Лпгада в битву ввязался, воитель достойный.

Его благородный родитель был Валин покойный.

А Раваны сын, Индраджит, соскочил с колесницы,

Поскольку в сраженье лишился копей и возницы,

Призвал колдовство на подмогу, окутался дымкой

И, загнанный доблестным Ангадой, стал невидимкой.

Одобрили боги великого мужа деянья.

«Отменно! Отменно!» — воскликнула рать обезьянья.

Тогда Индраджит побежденный почувствовал злобу.

Воистину ярость ему распирала утробу.

Владея от Брахмы полученным даром чудесным,

Пропал из очей Индраджит, словно став бестелесным.

Потомок властителя Ланки, вконец озверелый,

Он мечет в царевичей Раму и Лакшману стрелы.

Он мечет в них стрелы, незримый, усталый от битвы.

Блестящи они, точно молнии, остры, как бритвы.

В обоих царевичей, посланы этим злодеем,

Впились ядовитые стрелы, подобные змеям.

Они, с тетивы напряженной слетая без счета,

Опутали воинов храбрых тела, как тенета.

Коварный Индраджит в обличье явном

Не взял бы верх над Рамой богоравным.

Он, отведя глаза двум братьям славным,

Царевичей сразил в бою неравном.

Блестящие стрелы нарача и полунарача

Метал Индраджит, от царевичей облик свой пряча.

И, места живого на них не оставив хоть с палец,

В тела их впились мириады губительных жалец.

Обточены гладко, различного вида и ковки,

Сновали небесным путем золотые головки.

Подобны луны половине в ночном небосклоне,

Телячьему зубу иль сложенной паре ладоней.

С тигровым клыком или с бритвой сравниться способны, —

Ужасные стрелы, что в мир отправляют загробный.

Их слал без числа этот Индры боритель всезлобный.

Царя Дашаратхи и Лакшманы-брата надежа,

Сраженный, покоился Рама на доблести ложе.

Изогнутый трижды, с разбитой златой рукоятью

Свой лук он сложил, окруженный рыдающей ратью.

С глазами, как лотосы, в битве — опора, защита,—

Исполненный мужества пал от руки Индраджита!

Прекрасного Раму, лежащим па доблести ложе,

Увидя, свалился израненный Лакшмана тоже.

От вихря пошла водоверть в океане, и тучи

Нагнал на небесную твердь этот ветер могучий.

Он вырвал деревья, обрушил зеленые своды

И с острова сбросил крылами в соленые воды.

И трепет объял обитателей суши и влаги.

Поспешно укрылись огромные змеи-паннаги.

И чуда морские в пучину соленую с плеском

Попрятались, яростных молний напуганы блеском.

Волшебным огнем воссиял из потемок пернатый

Божественный Гаруда, этот потомок Винаты.

И змеи, что стрелами были в руках чародея,

Змеиной природе противиться дольше не смея,

Проворно из ран ускользнули при виде Супарпы.

Ведь змей пожирателем издавна слыл Огнезарный!

Царь птиц, наклонясь над мужами в зияющих ранах,

Безмолвно коснулся перстами их лиц осиянных.

И зажили раны лежащих на доблести ложе,

Оделись тела золотистой атласистой кожей,

Отваги и силы обоим прибавилось тоже.

У Рагху потомков могущество их родовое,

Решимость, выносливость, ум увеличились вдвое.

Их память окрепла, умножилась их прозорливость.

Рассудок, проснувшись, обрел дальновидность и живость.

Отважны, как царь небожителей великодарный,

Обласканы двое воителей были Супарной.

Сказал богоравный царевич: «Твое появленье

Разрушило чары и нам принесло исцеленье.

Подобно тебе, только дед мой, божественный Аджа,

Да славный отец мой, Кошалы властительный раджа,

Своим приближеньем внушали мне трепет сердечный.

Скажи, кто ты есть, обладатель красы безупречной,

Душистым сандалом натертый, невиданный прежде,

В венце златозарпом и белой беспыльной одежде?»

Исполнен божественной силы и обликом светел,

Ему дивнокрылый потомок Винаты ответил:

«О Рама! я — Гаруда. Помни, царевич бесценный,

Родной, как дыханье, что я тебе друг неизменный!

Спасти от змеиных сетей громоносному богу

И то не под силу! Но прибыл я к вам на подмогу.

Бесчестный в бою, Индраджит применил чародейство,

И стрелами сделал он змей острозубых семейство.

Ты будь начеку, опасайся, мой друг, вероломства.

Сразило тебя ядовитое Кадру потомство,

Исчадье змеиной праматери, лютой врагини

Прекрасной Винаты — меня породившей богини.

О Рама и Лакшмана! К вам, незнакомым с боязнью,

На выручку я поспешил, побуждаем приязнью.

Теперь вы свободны! Попомните слово Супарны:

Сколь вы благородны, столь ракшасы в битве коварны!»

И ласково обнял царевичей двух Светозарный.

Увидя, что Рагху потомки здоровы и целы,

Что, в змей превратись, уползли Индраджитовы стрелы,

Восторгом охвачена, вся обезьянья дружина

Взревела во славу спасенного царского сына.

Хвостов раздуваньем, прыжками и львиным рычаньем,

Литавр, и мридангов, и раковин грозным звучаньем.

Лесов обитатели, дух выявляя бесстрашный,

Деревья комлястые вырвали для рукопашной

И, ревом способствуя вражеской крепости взятью,

К стенам подступили вплотную неистовой ратью.

Вибхишана мудрый не медлил со словом ответным:

«Возвышенный доблестью воин с лицом медноцветным,

Чей слон под своим седоком головою качает,

А сам он, как солнце взошедшее, блеск излучает,

Зовется Акампаной. Следом несется, в отваге,

Угрюмый воитель со львом благородным на стяге.

И лук у того храбреца, что летит в колеснице,

Блистает, как радуга — у Громовержца в деснице.

Слоновьих изо гнутых бивней ощеривший пару,

Главенством своим он обязан незримости дару.

Он — Раваны сын, Индраджит, этот ракшас клыкастый!

А лучник неистовый, схожий с Махендрой иль Астой,

Что встал в колеснице, огромное выказав тело,

И лук исполинских размеров напряг до предела —

Смельчак и силач. Называется он Атикайя,

А тот медноглазый, сидящий, очами сверкая,

На буйном слоне, что гремит колокольцами яро,—

Воитель отважный, бестрепетный муж Маходара.

Свирепо ревущий, прославленный твердостью духа,

Он имя свое получил за великое брюхо.

Блистающий всадник, что высится снежной горою,

В броне облаков, озаренных заката игрою,

Как молния, быстрый, в бою неразлучный с удачей,

Бесстрашный седок, под которым трепещет горячий

Скакун в раззолоченной сбруе, — зовется Пишачей.

А этот, разубранный весь, в одеянье богатом,

Что держит зазубренный дротик, отделанный златом,

И едет верхом на быке, словно месяц, рогатом?

Оружьем своим досаждает он целому миру,

И знают повсюду его, государь, как Тришпру.

Взгляни на того, темнокожего, с грудью могучей,

На Кумбху-воителя, обликом схожего с тучей.

Не знающий промаха лучник, эмблемой для стягов

Избрал он змеиного раджу, владыку паниагов.

Махая тяжелой, гвоздями утыканной часто,

Покрытой узором алмазным дубиной комлястой,

На битву Никумбха, овеянный славой, стремится,

А дивная палица пышет огнем и дымится!

Врагов сокрушитель, Нарантака, с видом надменным

Летит в колеснице, снабженной оружьем отменным,

Украшенной пестрыми флагами, блещущей яро.

Скалу многоглыбную выломал он для удара.

А десятиглавый, очами сверкающий дико —

Богов устрашитель и ракшасов буйных владыка,

Чей лик, окруженный звериными лицами, блещет, —

Под белым зонтом с драгоценными спицами блещет!

Огромный, как Виндхья, властительный, великомудрьй,

Он схож с окруженным зловещими духами Рудрой.

Как солнце, в алмазном венце и подвесках алмазных,

Является он среди рактасов зверообразных.

Ты видишь владетеля Ланки, ее градодержца,

Что Ямы унизил гордыню и спесь Громовержца!»

И, глядя на Равану, во всеуслышанье, веско

Вибхишане Рама ответил: «Безмерного блеска

Исполнен владыка Летающих Ночью, и трудно

Его созерцать — как светило, горящее чудно.

Нам кажется облик его, расплываясь в сиянье,

Полуденным солнцем в своем наивысшем стоянье.

Поверь, обладать не дано этим блеском ужасным

Ни демонам, ни божествам, ни царям грозновластным.

Свирепые духи дружиной своей разноликой

Несутся с оружьем за двадцатируким владыкой.

Несметная силища! Горы подняв над собою,

Стремятся страшилища гороподобные к бою.

Их раджа, как Яма всевластный, с петлей наготове,

Грозит уничтожить созданья из плоти и крови».

Сказал Добромыслящий: «Мне предначертано роком

Узреть злоприродпого Равану собственным оком.

Теперь от меня в трех мирах пусть не ищет защиты!

Повсюду настигнет мой гнев похитителя Ситы».

Так доблестный Рама ответил и с Лакшманой-братом,

Взяв лук, устремился навстречу своим супостатам.

Ряды обезьян чередой надвигались, как волны.

Хоть Ланки владыка, свирепой решимости полный,

В поток обезьяний ворвался огромною рыбой,

Не дрогнул Сугрива, запасшийся каменной глыбой:

Вершину скалы отломил, не смутясь ее весом,

И в Равану кинул громаду, поросшую лесом!

Но Раваны стрелы златые посыпались градом,

И стали обломки кремнистой скалы камнепадом.

И с Лнтакой схож, для вождя супротивного стана

Стрелу ядовитую он достает из колчана.

Она, как змея, налита смертоносною силой,

А скоростью может сравниться лишь с богом Анилой.

Как Индры стрела громовая, приятная взору,

Как Сканды копье, расколовшее Краунча-гору,

Шипя и сверкая, впилась она с лету в Сугриву.

Он рухнул со стоном,— казалось, не быть ему живу!

Орут йатудханы! Взыграла нечистая братья.

Ликуя, друг другу они раскрывают объятья:

Главарь обезьяний Сугрива лежит без понятья!

Но ринулись в битву Гавакша и Нала удалый,

Подняв над собою утесы и острые скалы.

А следом за ними — Сушена, Ришабха, Гавайа,

Деревья с корнями из глуби земной вырывая.

Но Равана стрелы свои златоперые тучей

Метал в обезьян, отражая их натиск могучий.

Наскок вожаков обезьяньих остался бесплодным,

И был нанесен им великий урон Злоприродным.

Сын Ветра, отважный воитель, в боях наторелый,

Храбрец Хануман, отвращая жужжащие стрелы,

Примчался к властителю Ланки и поднял десницу,

Отменной чеканки узрев пред собой колесницу.

Когда подступил он к ее золотому подножью,

От речи противника Равану проняло дрожью.

«О Равапа Неуязвимый! Доселе тревоги, —

Сказал он, — тебе не внушали бессмертные боги.

Ни данавов ты не страшился, огромных сверх меры,

Ни слуг твоего многосильного брата Куберы,

От собственных рэкшасов и музыкантов небесных

Тем более нечего ждать повреждений телесных.

Но я — обезьяна, ветвей обитатель древесных!

Моей пятерни опасайся! Великое дело

Свершу, если выбью твой дух окаянный из тела!»

С очами от гнева багровыми, Десятиглавый

Воскликнул: «Теперь ты покроешься вечною славой!

Ударь — и скажи, что со мною померился силой,

А я сокрушу тебя мигом, рожденный Анилой».

Сказал Хануман благородный: «Припомни, кто разом

Расправился с Акшей — отродьем твоим пучеглазым!»

Вконец разъярившийся Равапа каменной дланью

Ударил противника в крепкую грудь обезьянью.

Земля зашаталась под ним, а над ним — поднебесье.

Но вскоре вожак обезьяний обрел равновесъе,

И, времени даром не тратя, воитель удалый

Огрел Боговредпого лапой своей пятипалой.

Подобно горе, что колеблют подземные силы,

Затрясся Злонравный, ушибленный сыном Анилы.

Когда Хануман ошарашил Пуластьи потомка,

Вокруг веселились и боги, и асуры громко.

Но пуше других ликовали тогда обезьяны:

Едва отдышался соперник его окаянный.

Затем, Ханумана приветствуя речью хвалебной,

Воскликнул: «Послушай, боритель дружины враждебной!

Достойным противником ты оказался, не скрою,

И мужество выказал, как подобает герою!»

«Какое тут мужество? — молвил советник Сутривы. —

Мне стыд и позор, если оба остались мы живы!

Тебя, недоумок, супруги чужой соблазнитель,

К царю преисподней кулак мой спровадит в обитель!»

Услышали ракшасы, что им сказал повелитель,

И сборищем буйным бегут в Кумбхакарны обитель.

Душистых цветов плетеницы несут, благовонья

И прорву еды, чтоб ему подкрепиться спросонья.

Пещера, окружностью с йоджану, вход необъятный

Имела и запах цветов источала приятный.

Но вдохов и выдохов спящего грозная сила —

Вошедших бросала вперед и назад относила.

Был вымощен пол дорогими каменьями, златом.

На нем Кумбхакарна, внушающий страх супостатам,

Раскинулся рухнувшим кряжем и спал беспробудно

В своей исполинской пещере, украшенной чудно.

Курчавился волос на теле, что силой дыханья

Коробилось, изображая змеи колыханье.

Найриты дивились ноздрей устрашающим дырам

И пасти разинутой, пахнущей кровью и жиром.

Блистали запястья златые, венец лучезарный.

Раскинув могучие члены, храпел Кумбхакарна.

Втащили несчетных убитых животных в пещеру.

Их туши свалили горой наподобие Меру.

Из многих зверей, населяющих дебри лесные,

Там буйволы были, олени и вепри лесные.

Вот риса насыпали груду — не видно вершины!

Мясные поставили блюда и крови кувшины.

Стеклись йатудханы, как тучи, несущие воду.

Куреньями стали дымить Кумбхакарне в угоду.

Сандалом его умастили богов супостаты.

Он спал и гирлянд благовонных впивал ароматы.

Летающие по ночам затрещали в трещотки,

В ладони плескать принялись и надсаживать глотки.

И в раковины, что с луной соревнуются в блеске,

Немолчно трубили, по звук не будил его резкий.

От грома литавр, барабанов и раковин гула

Творенья пернатые с третьего неба стряхнуло.

Но спал Кумбхакарна — лишь птицы попадали с тверди.

Тогда принесли булавы и комлястые жерди

И ну молотить по груди его каменной скопом:

Кто — палицей, кто — булавой, кто — дубьем, кто —ослопом.

Одни Кумбхакарпу утесом расколотым били,

Другие тяжелой кувалдой иль молотом били.

Хоть было их тысяч с десяток в упряжке единой,

Далеко отбрасывал ракшасов храп исполина.

Мриданги, литавры гремели вовсю, но покуда

Лежал Кумбхакарна недвижной синеющей грудой.

Коль скоро его пробудить не смогли громозвучьем,

Прибегли к дубинам, и прутьям железным, и крючьям.

Плетями хлеща по коням, по верблюдам и мулам,

Топтать Кумбхакарпу их всех понуждали огулом.

И демоны спящего молотами колотили,

Колодами плоть Кумбхакарны они молотили.

И раковин свист раздавался в лесах густолистых,

И гром барабанный в горах отзывался скалистых.

Дрожала прекрасная Ланка от свиста и гула,

Но чудище спало, и глазом оно не сморгнуло.

И в тысячу звонких литавр ударяли попарно,

Схватив колотушки златые, но спал Кумбхакарна.

Не мог светозарный проснуться, послушен заклятью,

Хоть в ярость привел он свирепую ракшасов братью.

Хоть за уши стали кусать и кувшинами в уши -

Лить воду ему — не смогли пробудить этой туши!

Хоть молотом по лбу его колотили до боли

И пряди волос выдирали, кинжалом кололи,

Шатагхни скрепили канатом и двинули разом,

Но не шевельнулся гигант, не сморгнул он и глазом.

Слонов у него пробежало по брюху до тыщи,

Но был пробужден Кумбхакарна потребностью в пище.

Не стадо слоновье, не глыба, не древо, не молот

Его разбудили, а чрево пронзающий голод.

И твердые, словно алмаз иль стрела громовая,

Он выпростал руки свои, многократно зевая.

Был рот Кумбхакарны подобен зияющей пасти,

И вход в преисподнюю напоминал он отчасти.

Был этот багровый зевающий рот по размеру

Взошедшему солнцу под стать над вершиною Меру.

Был каждый зевок, раздирающий пасть исполину,

Как ветер высот, налетающий с гор на долину.

Обличьем был грозен пещеры проснувшийся житель,

И гневно блистал он очами, как бог-разрушитель.

Глазищами с голову демона Раху, коварно

Луну проглотившего, дико сверкал Кумбхакарна.

И сразу неистовый голод с великим стараньем

Он стал утолять буйволятиной, мясом кабаньим.

И, снедь запивая кувшинами крови и жира,

Хмельное вкушал этот недруг Властителя мира.

Когда наконец от еды отвалился он, сытый,

Летающего по ночам обступили найриты.

Он встал перед ними, могучий, как бык перед стадом,

Собратьев обвел осовелым и заспанным взглядом.

Весьма огорошенный тем, что внезапно разбужен

«Скажите, — спросил дружелюбно, — зачем я вам нужен?»

Владыка Летающих Ночью надел огнезарный,

В камнях драгоценных, венец на чело Кумбхакарны.

Затем Кумбхакарне па шею надел ожерелье.

Как месяц, блистало жемчужное это изделье.

В кувшинообразные уши продел он для блеска

Алмазные серьги, — у каждой сверкала подвеска.

Цветов плетеницы, что были полны аромата,

Запястья, и перстни, и нишку из чистого злата

Великоблестящий надел перед битвой на брата.

Сиял Кумбхакарна, в убор облачен златозарный,

Как жертвенным маслом питаемый пламень алтарный,

И смахивал, с поясом дивным на чреслах, в ту пору

На царственным Шешей обвитую Мандару-гору,

Когда небожителям эта вершина мутовкой

Служила, обвязана змеем, как толстой веревкой.

Кольчугу такую, что сетки ее тяжкозлатпой

Стрела не пробьет и клинок не разрубит булатный,

Надев, он снял, как владыка снегов, Химапати,

Закован в златую броню облаков на закате.

Был ракшас, украсивший тело и дротик несущий,

Отважен, как перед победой тройной — Самосущий.

И слева направо престол обошел Кумбхакарна,

И брата напутствие выслушал он благодарно.

С властителем Ланки простясь, выезжал Сильнорукий

Под гром барабанов и раковин трубные звуки.

С конями, слонами, оружьем несметная сила

За этим свирепым, воинственным мужем валила!

Как будто бы туч грохотали гряды громоноспых—

Катили ряды колесниц боевых двухколесных.

И всадники ехали па леопардах могучих,

Иа львах, антилопах, на птицах, на змеях ползучих.

Прислужники зонт над летателем этим полночным

Держали, когда, осыпаемый ливнем цветочным,

Противник богов, охмелевший от запаха крови,

Он шествовал с дротиком острым своим наготове.

За ним пехотинцы неслись в исступлении диком,

С очами багровыми и устрашающим криком.

С неистовой силищей, полные злобы звериной,

Махали страшилища кто булавой, кто дубиной.

Кто палицу нес или связку тяжелого тала,

Кто с молотом шел иль с трубою, что стрелы метала.

Своим супостатам они угрожали мечами,

Секирами, копьями, дротиками и пращами.

Желая врагов запугать и повергнуть в смущенье,

Тем временем сам исполин претерпел превращенье.

Еще устрашительней стал Кумбхакарна обличьем,

И мощью своей небывалой, и грозным величьем.

Сто луков имел оп в плечах, да шестьсот было росту:

Шесть раз,— если счесть от макушки до пят, — было по сту!

Свирепые очи подобно тележным колесам

Вращались, и было в ием сходство с горящим утесом.

«Сожгу вожаков обезьяньих,— вскричал Кумбхакарна,—

Как пламя — ночных мотыльков! — И добавил коварно:

— Ведь к нам обезьяны простые вражды не питают.

Пускай украшают сады и в лесах обитают!

Царевич Айодхьи — причина беды и разлада.

Я Раму убью — и закончится Ланки осада!»

Как бездна морская, откликнулись яростным ревом

Свирепые ракшасы, этим утешены словом.

На битву спешил Кумбхакарна, хоть с первого шага

Приметы вещали воителю зло, а не благо.

Темнели над ним облака, неподвижны и хмуры,

Как будто вверху распластали ослиные шкуры.

Небесные сыпались камни, сверкали зарницы,

И слева направо кружили зловещие птицы.

С раскрытыми пастями, пыхая пламенем, выли

Шакалы: они устрашающим знаменьем были!

Стремглав с грозновещих небес опустился стервятник

На дротик, что поднял бестрепетный Раваны ратник.

На левом глазу Кумбхакарны задергалось веко,

И левая длань задрожала впервые от века.

Над ним, пламенея средь белого дня, пролетело

И рухнуло с громом ужасным небесное тело.

От этих примет волоски поднимало на коже,

Но шел Кумбхакарна, раздумьем себя не тревожа.

Критантой гонимый, являясь игралищем рока,

Стопу над стеной крепостною занес он высоко.

Полки обезьян обложили столицу, как тучи,

Но ринулся в стан осаждающих ракшас могучий.

Как тучи от ветра, пустились они врассыпную,

Когда супостат через cтeнy шагнул крепостную.

Увидя враждебное войско в смятенье великом,

На радостях он разразился неистовым рыком.

На землю валил обезьян этот рев Кумбхакарны,

Как валит секира, под корень рубя, ашвакарны.

И рати, бегущей со всей быстротой обезьяньей,

Казалось — грядет Всемогущий с жезлом воздаянья.

Страшась Кумбхакарны, пустились бегом обезьяны,

Но храброго Ангады окрик услышали рьяный:

Вы что — ошалели? Спасенья не только в округе —

На целой земле не найдется бежавшим в испуге!

Оружье бросая, показывать недругу спины,

Чтоб жены смеялись над вами? Стыдитесь, мужчины!

И много ли толку, скажите, в супружестве вашем,

Когда сомневаются женщины в мужестве вашем?

Зазорно, почтенного мужа забыв благородство,

Бежать, обнаружа с простой обезьяною сходство!

Скажите, куда подевались хвастливые речи?

Где вражьи воители, вами убитые в сече?

Бахвалы такие, сробев перед бранным искусом,

Спасаются бегством, подобно отъявленным трусам.

Назад, обезьяны! Должны пересилить свой страх мы!

Блаженство посмертное ждет пас в обители Брахмы.

А если врагов уничтожите в битве кровавой

И целы останетесь — быть вам с пожизненной славой.

Расправится Рама один на один с Кумбхакарной.

Глупец, он летит мотыльком на огонь светозарный!

Но если один одолеет он множество наше,

То выявит миру тем самым ничтожество наше!

Мы шкуру спасем, но утратим достоинство наше.

Бесчестье падет на несметное воинство наше».

Кричали в ответ обезьяны: «Внимать укоризне

Не время, не место, иначе лишимся мы жизни!»

В немыслимом блеске, притом в исступленье великом,

Узрев Кумбхакарну с его ужасающим ликом,

Они врассыпную летели с отчаянным криком.

Хоть Ангады речь беглецам показалась некстати,

Бесстрашный сумел устыдить предводителей рати!

И все вожаки обезьяньи по собственной воле,

Презрев малодушье, вернулись на ратное поле.

Погибнуть готовы, отвагой воинственной пьяны,

Отчаянный бой учинили тогда обезьяны.

Утесы ломали они, вырывали деревья.

Где высились рощи, они оставляли корчевья

И, бросившись на Кумбхакарну, свирепы и яры,

Скалой или древом ему наносили удары.

Он палицей бил обезьян — удальцов крепкотелых,

В охапку сгребал он по тридцать воителей смелых,

В ладонях размалывал и пожирал помертвелых.

Oтважных таких восемь тысяч семьсот пали наземь,

Убиты в сраженье разгневанным ракшасов князем!

Как некогда змей истреблял златоперый Супарна,

В неравном бою обезьян пожирал Кумбхакарна.

Но, вырвав из почвы деревья с листвой и корнями,

Опять запаслась обезьянья дружина камнями.

И, гору подняв над собою, Двивида могучий

На Гороподобного двинулся грозною тучей.

И бык обезьяньей дружины, воитель отборный

Швырнул в Кумбхакарну стремительно пик этот горный.

На войско упала кремнистая эта вершина,

Убила коней и слонов, миновав исполина.

Другая громада в щепу разнесла колесницы,

И войны-ракшасы там полегли, и возницы.

Обрушились глыбы на конскую рать и слоновью.

В бою захлебнулись отменные лучники кровью,

Но жгли главарей, что дружину вели обезьянью,

Их стрелы, как пламень, сулящий конец мирозданью.

А те ударяли в отместку по ракшасам дюжим,

По их колесницам, по конским хребтам и верблюжьим,

Деревья с корнями себе избирая оружьем.

И, в воздухе чудом держась, Хануман в это время

Валил исполину деревья и скалы па темя.

Но был нипочем Кумбхакарне обвал изобильный:

Деревья и скалы копьем разбивал Многосильный.

Копье с наконечником острым бестрепетной дланью

Сжимая, он бросился в гневе на рать обезьянью.

Тогда Хануман благородный, не ведая страха,

Ударил его каменистой вершиной с размаха.

Упитано жиром и кровью обрызгано, тело

Страшилища, твердой скале уподобясь, блестело.

От боли такой содрогнувшись, хоть был он стожильный,

Копье в Хапумана метнул исполин многосильный.

С горой огнедышащей схожий, Кувшинное Ухо

Метнул в Ханумана, взревевшего страшно для слухе,

Копье, точно Краунча-гору пронзающий Гуха.

И рев, словно гром, возвещавший конец мирозданья,

И кровь извергала пробитая грудь обезьянья.

Издали свирепые ракшасы клич благодарный,

И вспять понеслись обезьяны, страшась Кумбхакарны.

Тогда в Кумбхакарну скалы многоглыбной обломок,

Опомнившись, Нила швырнул, но Пуластьи потомок

Занес, не робея, кулак необъятный, как молот,

И рухнул утес, пламенея, ударом расколот.

Как тигры среди обезьян, Гандхамадана, Нила,

Шарабха, Ришабха, Гавакша, — их пятеро было, —

Вступили в борьбу с Кумбхакарной, исполнены пыла.

Дрались кулаком и ладонью, пинались ногами —

Любое оружье сгодится в сраженье с врагами!

Но боли не чуял совсем исполин крепкотелый.

Ришабху сдавил Кумбхакарна, в боях наторелый.

И, хлынувшей кровью облившись, ужасен для взгляда,

На землю упал этот бык обезьяньего стада.

Враг Индры ударом колена расправился с Нилой,

Хватил он Гавакшу ладонью с великою силой,

Шарабху сразил кулаком, и, ослабнув от муки,

Свалились они, как деревья багряной киншуки,

Что острой секирой под корень срубил Сильнорукий.

Своих вожаков обезьяны узрели в несчастье

И тысячами напустились на сына Пуластьи.

Как тысячи скал, что вступили с горой в ратоборство,

Быки обезьяньих полков проявили упорство.

На Гороподобного ратью бесстрашною лезли,

Кусались, когтили его, врукопашную лезли.

И ракшас, облепленный сплошь обезьяньей дружиной,

Казался поросшей деревьями горной вершиной.

И с Гарудой царственным, змей истреблявшим нещадно,

Был схож исполин, обезьян пожирающий жадно.

Как вход в преисподнюю, всем храбрецам обезьяньим

Разверстая пасть Кумбхакарны грозила зияньем.

Но, в глотку попав к ослепленному яростью мужу,

Они из ушей и ноздрей выбирались наружу.

Он, тигру под стать, провозвестником смертного часа

Ступал по земле, отсыревшей от крови и мяса.

Как всепожирающий пламень конца мирозданья,

Он шел, и редела несметная рать обезьянья.

Бог Яма с арканом иль Индра, громами грозящий, —

Таков был с копьем Кумбхакарна великоблестящий!

Как в зной сухолесъе огонь истребляет пожарный,

Полки обезьян выжигались дотла Кумбхакарной.

Лишась вожаков и не чая опоры друг в друге,

Бежали они и вопили истошно в испуге.

Но тьмы обезьян, о спасенье взывавшие громко,

Растрогали храброго Ашаду, Индры потомка.

Он поднял скалу наравне с Кумбхакарны главою

И крепко ударил, как Индра — стрелой громовою.

Взревел Кумбхакарна, и с этим пугающим звуком

Метнул он копье, но не сладил с Громовника внуком.

Увертливый Ангада, ратным искусством владея,

Копья избежал и ладонью ударил злодея.

От ярости света невзвидел тогда Кумбхакарна,

По вскоре опомнился, и, усмехнувшись коварно,

Он в грудь кулаком благородного Ангаду бухнул,

И бык обезьяньей дружины в беспамятстве рухнул.

Воитель, копьем потрясая, помчался ретиво

Туда, где стоял обезьян повелитель Сугрива.

Но царь обезьяний кремнистую выломал гору

И с ней устремился вперед, приготовясь к отпору.

На месте застыл Кумбхакарна, и дался он диву,

И видя бегущего с каменной глыбой Сугриву.

На теле страшилища кровь запеклась обезьянья.

И крикнул Сухрива: «Ужасны твои злодеянья!

Ты целое войско пожрал, храбрецов уничтожил

И низостью этой величье свое приумножил!

Что сделал тебе, при твоей устрашающей мощи,

Простой обезьяний народ, украшающий рощи?

Коль скоро я сам на тебя замахнулся горою,

Со мной переведайся, как подобает герою!»

«Ты — внук Праджапати, — таков был ответКумбхакарны, —

И Сурья тебя породил — твой отец лучезарный!

Не диво, что ты громыхаешь своим красноречьем!

Воистину мужеством ты наделен человечьим.

Отвагой людской наградил тебя Златосиянный,

Поэтому ты хорохоришься так, обезьяна!»

Швырнул Сугрива горную вершину

И угодил бы в сердце исполину,

Но раскололась об его грудину

Гора, утешив ракшасов дружину.

Тут ярость обуяла их собрата,

Казалось, неминуема расплата,

И, раскрутив, метнул он в супостата

Свое копье, оправленное в злато.

Сын Ветра — не быть бы царю обезьяньему живу! —

Копье ухватил на лету, защищая Сугриву.

Не менее тысячи бхаров железа в нем было,

Но силу великую дал Ханумапу Анила.

И все обезьяны в округе пришли в изумленье,

Когда он копье без натуги сломал на колене.

Утратив оружье, что весило тысячу бхаров,

Другое искал Кумбхакарна для смертных ударов.

Огромный молот хвать за рукоять он!

Но лютый голод ощутил опять он.

Свирепо налетел на вражью рать он,

Стал обезьянье войско пожирать он

Царевич Айодхьи из дивного лука Вайавья

Пускает стрелу — покарать Кумбхакарны злонравье!

Так метко стрелу золотую из лука пускает,

Что с молотом правую руку она отсекает.

И, с молотом вместе, огромная — с гору — десница

Туда упадает, где рать обезьянья теснится.

От молота тяжкого разом с рукой и предплечьем

Погибли иные, остались другие с увечьем.

Айодхьи царевича с князем Летающих Ночью

Жестокую схватку они увидали воочью.

Как царственный пик, исполинской обрубленный саблей,

Был грозный воитель, но мышцы его не ослабли.

Рукой уцелевшей он выдернул дерево тала,

И снова оружье у Рамы в руках заблистало.

Он Индры оружьем, что стрелы златые метало,

Отсек эту руку, сжимавшую дерево тала.

Деревья и скалы ударило мертвою дланью,

И ракшасов тьму сокрушило, и рать обезьянью.

Взревел и на Раму набросился вновь Злоприродный,

Но стрелы в запасе боритель держал благородный.

Под стать полумесяцу их наконечники были.

Отточены и широки в поперечнике были.

Царевич достал две огромных стрелы из колчана

И ноги страшилища напрочь отрезал от стана.

И недра земли содрогнулись, и глубь океана,

Все стороны света, и Ланка, и ратное поле,

Когда заревел Кумбхакарна от гнева и боли.

Как Раху — глотатель свирепый луны огнезарной —

Раскрыл, словно вход в преисподнюю, пасть Кумбхакарна.

Когда на царевича ринулся ракшас упрямо,

Заткнул ему пасть златоперыми стрелами Рама.

Стрелу, словно жезл Самосущего в день разрушенья,

Избрал он! Алмазные были на ней украшенья.

Избрал он такую, что, солнечный блеск изливая,

Врага поражала, как Индры стрела громовая.

В себе отражая дневного светила горенье,

Сияло отточенной этой стрелы оперенье.

И было одно у нее, быстролетной, мерило —

Что мог состязаться с ней только бог ветра Анила.

Все стороны света, летящая неотвратимо,

Наполнила блеском стрела, пламенея без дыма.

И, видом своим устрашая, как Агни ужасный,

Настигла она Кумбхакарну, как бог огневластный.

И с парой ушей Кумбхакарны кувшинообразных,

И с парой красиво звенящих подвесок алмазных,

С резцами, с клыками, торчащими дико из пасти,

Мгновенно снесла она голову сыну Пуластьи.

Так царь небожителей с демоном Вритрой однажды

Расправился, племя людское спасая от жажды.

Сверкнула в серьгах голова исполинская вроде

Луны, что замешкалась в небе при солнца восходе.

Упала она, сокрушила жилища и крепость,

Как будто хранила в себе Кумбхакарны свирепость.

И с грохотом рухнуло туловище исполина.

Могилою стала ему океана пучина.

Он змей и затейливых рыб уничтожил огулом,

Внезапную гибель принес он зубастым акулам

И врезался в дно с оглушительным плеском и гулом.

Поведать властителю Ланки спешат йатудханы

Про смерть Атикайи, Девантаки и Тримурдханы.

От спасшихся чудом участников кровопролитья

Узнал повелитель про скорбные эти событья.

Он был опечален премного, в сраженье утратив

Отважных своих сыновей и воинственных братьев.

Сказал Индраджит: «Я бессмертного Индры боритель!

Зачем предаваться унынью, великий родитель?

Никто не спасется от стрел роковых Индраджита.

Обоих противников я продырявлю, как сито!

На Раму и Лакшману стрелы обрушатся градом,

Двоих сыновей Дашаратхи увидишь ты рядом,

Лежащих на поле сраженья с безжизненным взглядом.

Я — враг Шатакрату, и клятва моя — мне порука, —

Промолвил держатель без промаха бьющего лука, —

Беру я в свидетели Агни, и Чандру, и Сурью,

В златой колеснице плывущего ясной лазурью,

Врага моего, Шатакрату, и грозного Яму,

Что я уничтожу Айодхьи царевича, Раму!»

С отцом распростившись, воитель, бесстрашный душою,

Взошел на свою колесницу с отвагой большою.

Конями его быстролетными правил возница,

Что мог с колесничим бессмертного Вишну сравниться!

Так Раваны отпрыск воинственный на поле брани

Пустился, оружье сжимая в бестрепетной длани.

За Раваны сыном сподручники ехали следом.

Могучие лучники мчались навстречу победам.

Меж ними весьма разношерстные всадники были:

Одни — на слонах, проплывающих в облаке пыли,

Другие — у львов и быков на хребтах и на шеях,

А третьи — на тиграх, на вепрях, павлинах и змеях.

Престранное полчище ехало па скорпионах,

На цаплях, на кошках, гепардах, шакалах, воронах.

При каждом — и молот, и дротик, и меч, и секира,

Как будто они покорить замышляли три мира.

Великого Индры боритель, под гром барабанов

И раковин трубные звуки, повел йатудханов.

Как будто десятая вспыхнула в небе планета,

Была колесница немеркнущим блеском одета.

Огромной жемчужиной зонт сребролунного цвета

Над ней колыхался, как царственной власти примета.

Врагов Истребитель, без промаха бьющий и грозный,

Блистал, словно бездна небесная полночью звездной.

Прислужников уйма хвостами кутасов махала.

Роскошные впрямь получались из них опахала.

Оправлены были они в золотые держала.

Хоть в Ланке отменные лучники были не редкость,

Слыла сверхъестественной стрел Индраджитовых меткость.

Украшенный златом воитель блистал спозаранку,

Как солнечный диск, озаряя прекрасную Лапку.

В виду колесницы, наполненной грозным оружьем,

У места сраженья он выстроил рать полукружьем.

Он мантры прочел и, обряд выполняя знакомый,

Великому Агни свершил возлияние сомы.

Припас пламеносному богу боритель могучий

Сандала и жареных зерен с гирляндой пахучей,

Пурпурный наряд, и железную миску, и луки.

За шею живого козла приволок сильнорукий.

Победу вещая, костер воспылал светозарный,

И жертву стремительно пламень пожрал безугарный.

Как видно, был всем удовольствован бог благодарный.

Удар нанести обезьянам по их средоточью

Усердно готовилось войско Летающих Ночью.

Свирепые ракшасы, их колесницы и кони

Бойцам обезьяньим видны были как на ладони.

Имевшие вдоволь оружья и дивные стяги,

Нечистые духи исполнены были отваги.

Врагу угрожали они в исступлении диком,

И войско Сугривы внимало воинственным кликам.

Была йатудханам предсказана в битве удача.

Железные стрелы нарача и полунарача

Они в обезьян посылали, злорадства не пряча.

У них оружейники в Ланке завидные были!

Не диво, что стрелы у них разновидные были:

Под стать полумесяцу, львиному зубу иль бритве —

Точеные, быстрые, незаменимые в битве.

Тьма-тьмущая стрел мечевидных и стрел змеевидных

Водилась в колчанах у Ланки жильцов злоехидных.

Бесценные эти изделья искусных умельцев

Воители Раваны тучами слали в пришельцев.

Вскричал Индраджит, обращаясь к Летающим Ночью:

«Стремление ваше к победе я вижу воочью.

Крепитесь, друзья! Если в битве вы будете рьяны,

Исчезнут вовеки веков на земле обезьяны».

«О Тигр обезьяньего рода, собратьев победе

Способствуй, — сказал Хаиуману владыка медведей. —

Как муж хитроумный и доблестный военачальник,

Яви свою мощь, обезьяний заступник, печальник!

Утешь уроженцев Кишкиндхи, прекрасного царства:

Добудь, Хануман, сыновьям Дашаратхи лекарство!

Воздушным путем пересечь океана пучину

Ты должен, а там Химавата уврвдишъ вершину.

Минуй золотую Ришабху, Врагов Истребитель,

И взору Кайласа откроется, Шивы обитель.

Меж двух исполинов, поросшую зельем целебным,

Ты Ошадхи-гору увидишь в сиянье волшебном.

На десять сторон этот блеск изливающих в мире

Лекарственных трав насчитаешь ты ровно четыре:

Побеги сандхани, открытые раны целящей,

И мрита-сандживани — мертвым дыханье сулящей.

И вишалья карани есть — чудотворное средство:

Отравленных стрел перед нею бессильно зловредство.

А кожа того, кто был ранен стрелою опасной,

От суварна карани станет, как прежде, атласной».

И сразу, как ветром неистовым — ширь океана,

Великою мощью наполнилась грудь Ханумана.

На самой вершине горы, обрывавшейся круто,

Храбрец возвышался точь-в-точь, как вторая Трикута.

Стопы обезьяны, с ее сокрушительным весом,

Трикуты главу раздавили, поросшую лесом.

Деревья трещали, и каждый прыжок Ханумана

Утесы раскалывал, словно порыв урагана.

Шаталась гора, доставая главой поднебесье.

И пламенем ярым горело на ней густолесье.

С трудом обезьяны могли сохранять равновесье.

Рассыпались прахом дворцы многолюдной столицы.

Охвачены страхом, тряслись их жильцы и жилицы.

Ворот городских разбросало тяжелые створки,

И Ланка плясала, ночной уподобясь танцорке.

Храбрец Хануман до того придавил эту гору,

Что трепет прошел по волнам и земному простору.

Когда Хануман уподобил Трикуту подножью,

И воды, и твердь отвечали воителю дрожью.

Зловещий, как вход в преисподнюю, зев обезьяна

Разъяла, взревев, и ужасен был гнев Ханумана.

И ракшасы остолбенели пред этой напастью:

Как морда кобылья, огромной ревущею пастью.

Меж тем Хануман хитроумный, приверженный блату,

Поклоном почтил океана священную влагу.

Дабы осуществить свою затею,

Он пасть разверз, напряг хребет и шею

И, вскинув крупный хвост, подобный змею.

Взлетел, напоминая Вайнатею.

Движеньем рук и чресел необъятных

Он вырвал тьму деревьев неохватных

И обезьян увлек — простых, незнатных,

Что родились не для деяний ратных.

И океан беднягам стал могилой,

А он летел, как ястреб златокрылый,

К той царственной горе, что чудной силой

Целительное зелье наделила.

Его несла воздушная дорога,

Как диск, запущенный перстами бога,

И сквозь гирлянды волн узрел он много

Плавучих див подводного чертога.

Внизу оставив край высокогорный,

Пернатых стаю над водой озерной,

Подобный раю, город рукотворный,

Летел, как Вайю, этот Безукорный.

Со скоростью ветра, велению долга послушный,

Путь солнца избрал Хануман, и дорогой воздушной

К обители стужи направился Великодушный.

И слово, что рати медвежьей изрек предводитель,

Он вспомнил, узрев пред собой Химапати обитель.

Грядой облаков неподвижной вздымались громады,

С которых сбегали потоки, лились водопады.

Леса и пещеры хранили дыханье прохлады.

Узрел он царь-горы верхи крутые,

На них — снега от солнца золотые.

В твердынях скал обители святые

Нашли пустынножители святые.

За тысячу йоджан летел он к волшебному зелью,

Которому эта вершина была колыбелью.

Но травы, смекнув, что потребно лекарство пришельцу,

Незримыми стали, являя коварство пришельцу.

И, возмущаясь венценосным пиком,

Сын Вайю разразился гневным рыком.

«В раздумье пребывающий великом,

Ты позабыл о Раме луноликом!

Вершину твою превращу я немедленно в щебень!» —

Вскричал Сильнорукий, царь-гору хватая за гребень.

И вырвал Ханумап благорассудный

С верхушкой вместе целый мир подспудный,

С деревьями и змеями, безлюдный,

Златосиянный, огнезарный, рудный.

Сын Вайю, в небо взмыв с вершиной горной,

Почтен хвалой пернатых непритворной,

Богов пугая силой необорной,

Летел, как Вайнатея добротворный.

Как солнце, светозарную вершину

Схватив, понесся к Дашаратхи сыну.

И, солнцу вслед, перемахнув пучину,

Затмил он солнце — Дня Первопричину!

Размерами с гору, летел он с горой светоносной,

Блистая, как Вишну, подъявший свой диск смертоносный,

Сиянья исполненный, огненный, тысячеструйный.

Полки обезьяньи взревели от радости буйной.

Из Ланки меж тем раздавались истошные крики,

Когда в небесах показался над пей Грозноликий.

Ее обитатели громко вопили со страху,

Когда Хануман опустился на землю с размаху.

Обнялся с Вибхишаной и вожакам обезьяньим

Воздал уваженье Возвышенный славным деяньем.

Со смертного ложа целительных трав ароматом

Он поднял Айодхьи царевича с Лакшманой-братом.

Бойцы обезьяньи в бою изувечены были,

Но — даже убитые! — зельем излечены были,

Как будто рассеялась ночь, и разбужены были,

А злобные ракшасы обезоружены были.

Убит или ранен воитель в бою обезьяной —

Его отправляли немедля на дно океана.

Так Равана им повелел в несказанной гордыне,

Когда обезьяны к его подступили твердыне.

Сын Ветра, супостатов истребитель,

Царь-гору возвратил в Снегов обитель,

И, быстролетный, как его родитель,

Назад вернулся Рамы исцелитель.

Дневное светило обильно лучи расточало,

Но к вечеру скрыло свой лик за горой Астачала.

Во тьму непроглядную мир погрузился сначала.

Зажгли просмоленную паклю бойцы обезьяньи

И в город пустились бегом в грозновещем сиянье.

Тогда сторожившие Ланки врата исполины

Покинули входы, страшась огненосной дружины.

Пришельцы с горящими факелами, с головнями

По кровлям дворцовым запрыгали, тыча огнями.

Они поджигали огулом, еще бесшабашней,

Оставленные караулом ворота и башни.

Пожарное пламя неслось от жилища к жилищу

И всюду себе находило желанную пищу.

Вздымались дворцы, словно гор вековые громады.

Огонь сокрушал и обрушивал их без пощады.

Алмазы, кораллы и яхонты, жемчуг отборный,

Алоэ, сандал пожирал этот пламень упорный.

Пылали дома и дворцы обитателей Лапки,

С обильем камней драгоценных искусной огранки,

С оружьем златым и сосудами дивной чеканки.

Добычей огня оказались шелка и полотна,

Ковры дорогие, одежды из шерсти добротной,

Златая посуда, что ставят в трапезной, пируя,

И множество разных диковин, и конская сбруя,

Тигровые шкуры, что выделаны для ношенья,

Попоны и яков хвосты, колесниц украшенья,

Слонов ездовых ожерелья, стрекала, подпруги,

Мечи закаленные, луки и стрелы, кольчуги.

Горели украсы златые — изделья умельцев,

Жилища одетых в кирасы златые владельцев,

Что Ланки внезапный пожар обратил в погорельцев,

Обители ракшасов буйных, погрязнувших в пьянстве

С наложницами в облегающем тело убранстве.

Мечами бряцали одни, изощряясь в проклятьях,

Другие у дев обольстительных спали в объятьях.

А третьи младенцев своих, пробудившихся с криком,

Несли из покоев горящих в смятенье великом.

Дворцы с тайниками чудесными были доныне

Дружны с облаками небесными, в грозной гордыне,

Округлые окна — подобье коровьего ока —

В оправе камней драгоценных светились высоко.

С покоями верхними, где, в ослепительном блеске,

Павлины кричали, звенели запястья, подвески,

С террасами дивными в виде луны златозарной

Сто тысяч домов истребил этот пламень пожарный.

Горящий портал и ворота столичные тучей

Казались теперь в опояске из молнии жгучей.

И слышались в каждом дворце многоярусном стоны,

Когда просыпались в огне многояростном жены,

Срывая с себя украшенья, что руки и йоги

Стесняли и нежным телам причиняли ожоги.

И в пламени дом упадал, как скала вековая,

Что срезала грозного Индры стрела громовая.

Пылали дворцы наподобье вершин Химаваты,

Чьи склоны лесистые пламенем буйным объяты.

Столица, где жадный огонь разгорался все пуще,

Блистала, как древо киншуки, обильно цветущей.

Казалась пучиной, кишащей акулами, Ланка.

То слон одичалый метался, то лошадь-беглянка.

Пугая друг друга, слоны, жеребцы, кобылицы

В смятенье носились по улицам этой столицы.

Во мраке валы океанские бурными были,

И, Ланки пожар отражая, пурпурными были.

Он выжег твердыню, как пламень конца мирозданья.

Не город — пустыню оставила рать обезьянья!

Вибхишана Лакшмане молвил: «Узнай, безгреховный,

Алтарь Индраджита стоит в этой роще смоковной.

Вон там, где угрюмое древо вздымается к небу,

Сын Раваны служит всегда перед битвою требу.

Притом Индраджиту даровано Брахмой уменье

Исчезнуть, оставив дерущихся в недоуменье.

По собственной воле дано ему стать невидимкой,

И грозные стрелы он мечет, окутавшись дымкой.

О Лакшмана, если появится недруг твой ярый,

Ему доскакать не давай до смоковницы старой!

Пускай Индраджит, колесница его и возничий

Внезапно окажутся стрел твоих метких добычей».

Тут Лакшмана лук с тетивою, из мурвы сплетенной,

Держа наготове, пристроился в роще зеленой.

И вскоре лихой четверни застучали копыта.

Рожденный Сумитрой царевич узрел Индраджита.

Со стягом своим он летел, не предвидя помехи.

Как пламя, сверкали на нем боевые доспехи.

Но Лакшмана пылко воскликнул: «Причина злосчастья

Для рода Икшваку — отца твоего любострастье!

Со мною ты должен сразиться, потомок Пуластьи»,

Меж тем, с укоризною в очи Вибхишане глядя,

Сын Раваны выкрикнул во всеуслышанье: «Дядя!

Ты,— брат моего дорогого родителя кровный,—

Меня дожидаешься с недругом в роще смоковной!

Забыл ты родство и не помнишь, где вскормлен и вспоен.

Без верности долгу, без чести, какой же ты воин?

За что отплатил ты предательством старшему брату,

Бесстыдно пойдя в услуженье к его супостату?

Чужого — родне предпочесть? Но такие повадки —

Ты сам посуди! — говорят о смекалки нехватке.

Чужак есть чужак, хоть ума обладай он палатой.

Всегда предпочтительней родственник твой глуповатый.

И в бранном союзе, поверь мне, чужак ненадежен.

Тебя он убьет, если будет наш род уничтожен.

Впервые у Раваны младшего брата воочью

Узрел я враждебность к родне средь Летающих Ночью!»

Вибхишана молвил: «Тебе ль упрекать меня в дури?

Я — ракшас, но есть у меня человечность в натуре.

Родства не забывший, о доброй пекущийся славе,

Приличья от братнина сына я требовать вправе.

В семействе бывает несходство, но я — не изгнанник.

Со мной будь учтив и почтителен, дерзкий племянник!

Коль скоро мой брат на соседское зарится злато

И жен у мужей похищает во имя разврата,

Мой долг — не колеблясь покинуть злонравного брата.

Как стены жилища, что пламенем, грозным объято!

Юнец тупоумный и чванный, с надменной осанкой!

Проклятье нависло над жизнью твоей и над Ланкой.

Веленьем судьбы обречен злосвирепый отец твой,

И Лакшмана прячет в колчане злосчастный конец твой!»

Закован в доспех огнезарный, с осанкой надменной,

Скакал Индраджит в колеснице с чеканкой отменной.

В нее четверней впряжены были черные кони.

Тугие поводья возничему терли ладони.

Свои смертоносные стрелы, что жаждали крови,

И меч обнаженный держал Индраджит наготове.

А сын Дашаратхи сидел на хребте Ханумана,

Блистая, как солнце, всплывающее из тумана.

Не хуже противника, он изготовился к бою,

Ему надоел Индраджит со своей похвальбою.

Ответил он: «Быть невидимкой в сраженье — коварство!

Бойца недостойно бесчестное это штукарство.

Глупец и хвастун! Убивать из укрытья — постыдно:

Ты целишься чуть не в упор, а тебя и не видно!

Но я не бахвал и другого хулить не любитель:

Сегодня столкну тебя молча в Кританты обитель!»

Царевич Айодхьи исполнился бранного духа.

Взяв лук, тетиву оттянул он до самого уха,

Прицелился, низким фиглярством врага не дурача,

И спрянули с лука пять стрел огненосных нарача.

И, воздух прорезав со свистом, они замолчали:

Пять солнца лучей из груди Индраджига торчали!

Три острых стрелы, должником не желая остаться,

Метнул Индраджит, чтобы с лютым врагом расквитаться.

Два льва разъяренных терзали свирепо друг друга.

Безмерно была велика Индраджита натуга,

Притом у него оказалась пробита кольчуга.

Но Раваны сын с удальцом, порожденным Сумитрой,

Схватились, как яростный Бала с неистовым Вритрой.

Не так ли планета с планетою, в грозном скольженье

Сближаются в бездне небесной, вступая в сраженье?

И демон коварный с потомком великого рода

Боролся, не видя их длительной схватки исхода.

Однако, на бледность ланит Индраджитовых глядя,

Вибхишана молвил — его рассудительный дядя:

«Уже заострились черты Индраджита, как бритва!

Победою Лакшманы вскоре закончится битва».

То пяткой златой, то златым черешком обознача

Свой путь, проносились обильные стрелы нарача.

Но длили могучие лучники единоборство,

Являя отвагу, движений красу и проворство.

Борителям стойким ущерб наносили телесный

Свирепые стрелы, что купол затмили небесный.

И тем устрашительней был в омраченной лазури

Их шум непрестанный, как рев нарастающей бури.

И с куши охапками сходны, что в пламень алтарный

Бросают, лежали нарача горой огнезарной.

Стояли воителей двое, владеющих луком,

Изранив друг друга, пурпурным подобны киншукам

Иль, в огненно-красном цветенье, деревьям шалмали,

Что к синему небу прямые стволы поднимали.

Не меньше, чем царь небожителей великодарный,

Был горд Индраджит колесницей своей златозарной

И черных коней четверней, что упряжкой златою

Сверкали и встречных дивили своей красотою.

Но острые стрелы в четверку коней одномастных

Пускает потомок Айодхьи царей многовластных.

Затем достает он блистающее полукружье,

Что в битве врагов сокрушает, как Индры оружье.

Такой «полумесяц», отточенный остро на диво,

Сажают на древко стрелы, оперенной красиво,

Гудящей, как будто воитель могучей десницей

Метнул в супротивника латной своей рукавицей.

И Лакшмана этой двурогой стрелой обезглавил

Возничего, что колесницею вражеской правил.

Сын Раваны, не убоявшись такого невзгодья,

Мгновенно хватает упавшие наземь поводья

И правит коней четверней, как его колесничий,

Что сделался грозного Ямы внезапной добычей.

Но сын Дашаратхи отважный, в боях наторелый,

В коней Индраджитовых шлет златоострые стрелы.

Поскольку для лучника вожжи в сраженье — помеха,

Сын Раваны сник и не чаял добиться успеха.

И, глядя на них, обезьян разбирала потеха.

Меж тем главари обезьяньи — их было четыре! —

На черных коней Индраджита, прекраснейших в мире,

Вскочили, а весом они были с добрую гору,

Да кони изранены стрелами были в ту пору.

И дух испустила, не выдержав этой напасти,

Четверка лихих скакунов одинаковой масти.

Могучему Лакшмане, Рагхавы младшему брату,

Настала пора обратиться к стреле Шатакрату,

Дабы громоносного бога оружьем победным

Навеки расправиться с этим врагом боговредным,

Как Великодарный, что, средства иные отринув,

Стрелой огнезарной в бою сокрушил исполинов.

Врагов истребивший Держатель стрелы громоносной

Умчался стремглав па своей колеснице двухосной,

По небу влекомой конями караковой масти,

А недруги Индры остались у Ямы во власти:

Оружье ужасное их разорвало на части.

И Лакшмана, гибель готовя теперь супостату,

Свое благомудрое слово сказал Шатакрату:

«Коль скоро, стрелы громовой всемогущий Владетель,

Великого Рамы безмерна и впрямь добродетель,

Коль скоро царевич Айодхьи — герой богоравный —

Убей Индраджита, о Васава великославный!

Да будет оружьем твоим уничтожен Злонравный».

И Лакшмана вмиг, тетиву оттянувши до уха,

Стрелу посылает, чей грохот ужасен для слуха!

Стрела эта, пущена в цель, не проносится мимо:

Оружье царя небожителей неотвратимо.

С прекрасным челом, огнеблещущим шлемом покрыта,

В алмазных серьгах, покатилась глава Индраджита

Как шар золотой и на землю упала со стуком,

И рухнуло тело в доспехах со сломанным луком.

Но демонов раджа стремглав колесницу направил

На храброго царского сына, что войско возглавил.

Как будто зловещий Сварбхану небесной лазурью

Помчался, спеша проглотить светозарного Сурью!

И, ливнями стрел смертоносных врага поливая,

На Раму летел он, как туча летит грозовая.

Сверкали они, словно Индры стрела громовая.

Но Рама свои, с остриями из чистого влата,

Подобные пламени, стрелы метал в супостата.

Воскликнули боги: «Катит в колеснице Злонравный,

А Рама стоит па земле! Поединок неравный!»

«Мой Матали! — Индра тогда призывает возницу, —

Ты Рагху потомку мою отвези колесницу!»

И Матали вывел небесную, с кузовом чудным,

Коней огнезарных он к дышлам припряг изумрудным.

Сверкала на кузове жарко резьба золотая,

И тьмы колокольчиков мелких звенели, блистая.

А кони сияли, как солнце, и, взоры чаруя,

Искрились на них драгоценные сетки и сбруя.

И стяг на шесте золотом осенял колесницу.

Взял Матали бич, и покинул он Индры столицу.

На ратное поле примчали возничего копи,

Увидя прекрасного Раму, сложил он ладони:

«Боритель врагов! Я расстался с небесным селеньем

И прибыл сюда, побуждаемый Индры веленьем.

Свою колесницу прислал он тебе на подмогу.

Взойди — и сражайся, под стать громоносному богу!

Вот лук исполинский — златая на нем рукоятка! —

И дротик Владыки бессмертных, отточенный гладко,

И златосиянные стрелы, что Великодарный

Тебе посылает, и панцирь его светозарный.

О Рагху потомок! Твоим колесничим я стану.

С нечистым расправься, как Индра — с отродьями Дану!»

Тогда колесницу Громовника слева направо

Храбрец обошел, как миры обошла его слава.

Царевич и Матали, крепко сжимающий вожжи,

Неслись в колеснице. К ним Равана ринулся тоже,

И бой закипел, волоски поднимая на коже.

Но Рама, отменно оружьем небесным владея,

Справлялся мгновенно с оружьем чудесным злодея.

Оружье богов сокрушал, разбивая на части,

Царевич посредством божественной воинской снасти.

И ракшас прибегнул к своей сверхъестественной власти!

Пускает он стрелы златые, приятные глазу,

Но в змей ядовитых они превращаются сразу.

Их жала сверкают. Из пастей разинутых пламя

Они извергают, когда устремляются к Раме.

Все стороны света огнем наполняя и чадом,

Сочатся, как Васуки, змеи губительным ядом!

И против оружья, что Раваыа выбрал коварный,

Припас благославный царевич оружье Супарны.

Блистали его златоперые стрелы, как пламя,

И враз обернулись они золотыми орлами,

На змей налетели, взмахнув золотыми крылами.

Одну за другой истребляли орлы Вайпатеи,

И гибли в несметном количестве Раваны змеи.

Оружья такого лишили его змеееды,

Что ракшас пришел в исступленье от вражьей победы.

На Раму огромные стрелы посыпались градом

И ранили Индры возницу, стоящего рядом.

Единой стрелою, назло своему супостату,

Сбил Равана древко златое и стяг Шатакрату.

Оружье владетеля Ланки, ее градодержца,

Богам досаждая, пронзило коней Громовержца.

Великого Раму постигла в бою неудача,

Богов, и гандхарвов, и праведников озадача.

Святые, что жизнью достойной возвышены были,—

В тревоге, точь-в-точь как Сугрива с Вибхишаной, были!

Под сенью Ангараки в небе, — зловещего знака, —

Встал Равана, словно гора золотая, Майнака.

И Раме стрелы не давая приладить на луке,

Теснил его десятиглавый и двадцатирукий.

Придя в исступленье, нахмурился воин великий,

На Равану пламенный взор устремил Грозноликий.

Так страшен был Рама в неистовом гневе, что дрожи

Деревья сдержать не смогли от вершин до подножий.

Бесчисленных рек повелитель, — кипучие воды

До неба вздымал океан, как в часы непогоды.

И кряжи седые с пещерами львиными тоже

В движенье пришли, с океанскими волнами схожи.

Кружилась, урон предвещая и каркая дико,

Ворон оголтелая стая. И гневного лика,

На Раму взглянув, устрашился враждебный владыка.

А боги бессмертные, к Раме полны состраданья,

Следили за битвой, подобной концу мирозданья,

В летучих своих колесницах, теснясь полукружьем

Над полем, где двое сражались ужасным оружьем.

В тревоге великой взирая с небесного свода,

И боги и демоны чаяли битвы исхода.

Но жаждали боги победы для Рагху потомка,

А демоны — злобного Равану славили громко.

Как твердый алмаз или Индры стрела громовая,

Оружье взял Равана, Раму убить уповая

Он выбрал такое, что мощью своей беспредельной

Пугало врага и удар наносило смертельный.

Огонь извергало, и взор устрашало, и разум

Оружье, что блеском и твердостью схоже с алмазом,

Любую преграду зубцами тремя сокрушало

И слух потрясенный, свирепо гремя, оглушало.

Копье роковое, что смерти самой неподвластно,

Врагов истребитель схватил, заревев громогласно.

Он, клич испуская победный, готовился к бою

И ракшасов тешил, зловредный, своей похвальбою.

Он грубо воскликнул: «Моргнуть не успеешь ты глазом —

И этим оружьем, что прочностью схоже с алмазом,

О Рама, тебя уничтожу я с Лакшманой разом!

В копье моем скрыта стрелы громовой неминучесть.

Воителей-ракшасов мертвых разделишь ты участь!»

Метнул Красноглазый копье колдовское в отваге,

И трепетных молний на нем заблистали зигзаги.

Ударили колоколов медпозвончатых била.

Их восемь, певучих, на древке подвешено было.

Летело оно в поднебесье, огнем полыхая,

Гремящие колокола над землей колыхая.

И стрелы несчешые Рама метал, чтоб на части

Оружье рассечь, не страшась колдовской его власти.

Так пламень конца мирозданья гасили потоки,

Что Васава с неба обрушивал тысячеокий.

Но стрелы, стремясь мотыльками к лучистой приманке,

Сгорали, коснувшись копья повелителя Ланки.

Разгневался пуще, при виде обильного пепла,

Царевич Айодхьи, решимость воителя крепла.

Швырнул, осердясь, Богоравный могучей десницей

Копье Громовержца, врученное Индры возницей.

Летящее в пламени яром, со звоном чудесным,

Оно раскололо ударом своим полновесным

Оружье властителя Ланки в пространстве небесном.

Увидел он быстрыми стрелами Рамы сраженных

Коней легконогих своих, в колесницу впряженных.

И Рама пробил ему дротиком грудь и над бровью

Всадил три стрелы златоперых. .. Облившийся кровью,

Был ракшас подобен ашоки цветущему древу.

Дал Равана волю его обуявшему гневу!

На ракшаса и человека в немом изумленье

Два войска глядели, внезапно прервав наступленье.

Сердца у бойцов колотились, но замерли руки,

Сжимавшие копья, дубины, секиры и луки.

И зрелищем странным казались огромные рати,

Что, двух вожаков созерцая, застыли некстати.

И Раме и Раване разные были предвестья.

Не смерти в сраженье страшились они, но бесчестья.

Два недруга истолковали приметы и знаки.

Их мысли и чаянья ход получили двоякий.

«Победу предвижу!» — сказал себе Рама всеправый.

«Погибель предвижу!» — сказал себе Десятиглавый.

В неистовстве Равана сбить вознамерился знамя,

Что реяло над колесницей, ниспосланной Раме.

Хоть Равана стрелы пустил, разъярившись премного,

Но стяга не сбил с колесницы громовного бога.

И стрелы посыпались наземь, скользнув мимо цели.

Лишь знамени древко они золотое задели.

Но Рама свой лук натянул, и — врагу воздаянье! —

Стрела с тетивы понеслась в нестерпимом сиянье.

Змее исполинской под стать, с устрашительным блеском,

Стяг Раваны срезав, под землю ушла она с треском.

Увидя, что знамя повержено воином дивным,

Он стрелы обрушил на Раму дождем непрерывным.

В коней Шатакрату вонзались несчетные стрелы.

Назло супостату остались животные целы,

Как будто легонько хлестнули их стеблями лилий!

И Раме служить продолжали они без усилий.

Палим нетерпения пламенем, Боговраждебный

С поверженным знаменем ливень оружья волшебный

На Раму тогда устремил: булавы и дубины,

Секиры и молоты, гор остроглавых вершины,

Утесы, деревья с корнями, Железные жерди —

Все падало, грохот и гул исторгая из тверди.

Злонравного стрелы затмили простор окоема,

Но он упустил колесницу Властителя грома.

На той колеснице, дарованной Рагху потомку,

Из множества стрел ни одна не задела постромку!

Тем временем лук напрягая бестрепетной дланью,

Обрушивал Равана стрелы на рать обезьянью.

У них острия золотые отточены были,

И помыслы Раваны сосредоточены были.

А Рама? Старанья властителя Ланки узрел он,

Слегка усмехнулся — и выпустил тысячи стрел он!

И ракшасов грозный владыка ответил на это,

Несчетными стрелами небо застлав без просвета.

Подобье второго блистающего небосвода

Он создал совместно с потомком великого рода!

Их стрелы, друг дружкой расколоты, сыпались наземь.

Так Рама сражался с неистовым ракшасов князем.

Тут Индры возница изрек: «О военной науке

Забыв, поступаешь ты с этим врагом, Сильнорукий!

Сразить его можно оружьем великого Брахмы.

О Рама, подобной стрелы не найдем в трех мирах мы!

Предсказана Раваны гибель, — сказал колесничий, —

Богами. И станет сегодня он смерти добычей!»

И, вроде змеи ослепительной, грозно шипящей,

Достал из колчана боритель великоблестящий

Стрелу, сотворенную Брахмой, чтоб Индра мирами

Тремя завладел,— и Агастьей врученную Раме.

В ее острие было пламя и солнца горенье,

И ветром наполнил создатель ее оперенье,

А тело стрелы сотворил из пространства. Ни Меру,

Ни Мандаре не уступала она по размеру.

Стрела златоперая все вещества и начала

Впитала в себя и немыслимый блеск излучала.

Окутана дымом, как пламень конца мирозданья,

Сверкала и трепет вселяла в живые созданья.

И пешим войскам, и слонам, и коней поголовью

Грозила, пропитана жертвенным жиром и кровью,

Как твердый алмаз или Индры стрела громовая,

Была сотворенная Брахмой стрела роковая,

Чей путь преградить не смогла бы скала вековая!

Железные копья она рассекала с разлета

И с громом обрушивала крепостные ворота.

Стрела, о которой небесный напомнил возница,

Блистала роскошным своим опереньем, как птица.

И — смерти приспешница — ратников мертвых телами

Кормила стервятников эта несущая пламя.

Для вражеской рати была равносильна проклятью

Стрела Праджапати, что Раме была благодатью!

Он вслух сотворил заклинанье, затем, для победы,

Поставил ее, как велят многосильному веды.

Живых в содроганье повергло стрелы наложенье.

Недвижную твердь сотрясло тетивы напряженье.

Стрелу, угрожавшую жизненных сил средоточью,

Царевич пустил во владыку Летающих Ночью.

И, неотвратимая, Раваны грудь пробивая,

Вошла ему в сердце, как Индры стрела громовая,

И в землю воткнулась, от крови убитого рдея,

И тихо вернулась в колчан, уничтожив злодея.

А Равана? Дух испуская, и лук он и стрелы

Из рук уронил, затуманился взор помертвелый,

И ракшас на землю упал с колесницы двухосной,

Как Вритра, поверженный Индры стрелой громоносной.

Звучал барабанов божественных рокот приятный,

Из райских селений подул ветерок благодатный.

На Раму обрушился ливень цветов ароматный.

Вверху величали гандхарвы его сладкогласно,

А тридцать бессмертных кричали: «Прекрасно! Прекрасно!»

Сугрива, Вибхишана, Ангада с Лакшманой вместе

Бежали к нему для воздания воинской чести.

В кругу небожителей — Индра, миров покоритель,—

В кругу полководцев стоял богоравный боритель!

Быка среди ракшасов, подвиг свершив многотрудный,"

Сразил этот Рагху потомок и царь правосудный.

Но он помолчал, в размышленья свои погруженный,

И слово такое сказал Безупречно сложенной:

«Царевна Митхилы! Над Раваной правую месть я

Свершил и навеки избавил себя от бесчестья.

Ступай же свободно, куда пожелаешь: для Ситы

Разорваны узы любви и три мира открыты.

Прекрасная! Сторону света любую по праву

Теперь избери и найди себе мужа по нраву.

Потомок царей не мирится до самой кончины

С женой, побывавшей в дому у другого мужчины!

Твоей красотой неземной упиваясь на Ланке,

Едва ли наглец устоял против этой приманки!

Да разве он мог, закоснелый в распутстве и злобе,

Хранить уваженье к твоей благородной особе?

Тебя осквернил он касаньем и взором бесстыдным,

Но ты утешенье отыщешь в супруге завидном.

Шатругпа, иль Бхарата, или Сумитрой рожденный

Охотно тебя, Дивнобедрая, взяли бы в жены.

Отважный Сугрива н мудрый Вибхишана тоже

С тобою делить не откажутся брачное ложе. ..»

Вконец удрученные зрелищем этим печальным,

Заплакали женщины перед костром погребальным.

Но скорбь восхищеньем сменилась, восторгом — тревога:

Внезапно увидел народ грозноликого бога!

Прекрасную Ситу держал на руках Дивнозарный,

И чудом пред ним расступался огонь безугарный.

Из тонкого пурпура было на ней одеянье.

Она, как богиня Ушас, излучала сиянье.

Густым ароматом дышали цветов плетеницы,

Украсив пунцовый наряд благосветлой царицы.

И, на руки Раме сложив свою ношу любовно,

Сказал небожитель: «Супруга твоя безгреховна!»