Ранние рассказы [1940-1948]

ГРУСТНЫЙ МОТИВ

Зимой сорок четвертого года в армейском транспортном грузовике я проехал из Люксембурга в прифронтовой германский город Хольцхафен — путь, который обошелся в четыре проколотых шины, три случая обморожения ног и минимум одно воспаление легких.

В грузовик набилось человек сорок — все больше пехотное пополнение. Многие возвращались из госпиталей в Англии, где залечивали полученные на войне раны. По виду вполне поправившиеся, они теперь догоняли одну пехотную дивизию, про командующего которой мне рассказывали, будто он садится в штабную машину не иначе, как повесив через одно плечо наган, а через другое фотоаппарат; этот ярый вояка был знаменит тем, что умел писать неподражаемые по ядовитости послания противнику, если тот превосходил его силами или брал в окружение.

Много часов я трясся в этом грузовике, никому не взглянув в глаза.

Пока было светло, солдаты дружными усилиями пытались развлечься и успокоить воинственный зуд в крови. Играли в шарады прямо в кузове, разбившись на две партии — кто где сидел. Обсуждали известных государственных мужей. Распевали песни — бодрые воинственные песни, сочиненные патриотами с Бродвея, которым досадный поворот колеса фортуны помешал, увы, занять свое место в рядах фронтовиков. Словом, грузовик прямо распирало от песен и веселья — пока вдруг не наступила ночь и не спустили брезент для затемнения. И тут все то ли уснули, то ли замерзли насмерть, кроме меня и того человека, который рассказал мне эту историю. У него были сигареты, у меня — уши.

Вот все, что я знаю об этом человеке.

Звали его Радфорд. Фамилию он не сказал. У него был еле заметный акцент южанина и хронический окопный кашель. Нашивки и красный крест капитана медицинской службы он носил по тогдашней моде на шапке.

И это все, что мне о нем известно, — не считая, понятно, того, о чем говорится в самом рассказе. Так что, пожалуйста, не пишите мне писем с требованием дальнейших сведений — я не знаю даже, жив ли он. Моя просьба в особенности относится к читателям, которые усмотрят в этом рассказе хулу на нашу страну.

Это — ни на кого и ни на что не хула. А просто небольшой рассказ о домашнем яблочном пироге, о пиве со льда, о команде «Бруклинские Ловкачи», о телевизионных программах «Люкс» — словом, о том, во имя чего мы сражались. Да это и так ясно, сами увидите.

Радфорд был родом из Эйджерсбурга, штат Теннесси. Он говорил, что это примерно в часе езды от Мемфиса. Видимо, очень славный городок. Там, например, есть одна улица, называется Мисс-Пэккер-стрит. Не просто Пэккер-стрит, а именно Мисс-Пэккер-стрит. Так звали одну эйджерсбургскую учительницу, которая во время Гражданской войны в упор расстреляла из окна отряд северян, проходивший под стенами школьного здания. Не размахивала флагом, как какая-нибудь Барбара Фритчи. Нет, мисс Пэккер просто прицелилась и открыла огонь и успела уложить пятерых парней в синих мундирах, прежде чем до нее добрались с топором. И было ей тогда девятнадцать лет.

Отец Радфорда был на самом деле бостонец, он служил торговым агентом в бостонской компании, производившей пишущие машинки. Перед самым началом первой мировой войны, заехав по делам в Эйджерсбург, он познакомился там с одной красивой девушкой из приличной обеспеченной семьи и через две недели был уже женат. Ни в Бостон, ни на прежнюю работу он больше не вернулся, вычеркнув то и другое из своей жизни без малейшего сожаления. Вообще это был человек своеобразный. Спустя час после того, как умерла, подарив жизнь Радфорду, его жена, он сел в трамвай, поехал на окраину Эйджерсбурга и купил там расстроенное, но почтенное издательское дело. И через полгода уже опубликовал им же самим написанную книгу: «Гражданское процессуальное право для американцев». Вслед за этой книгой за небольшой промежуток времени была издана целая серия совершенно неудобоваримых, но широко известных у нас и по сей день премудрых учебных пособий под общим названием «Справочная серия для учащихся средних учебных заведений Америки». Я, например, знаю точно, что его «Естествознание для американцев» году этак в тридцать втором появилось в школах Филадельфии. Книжка изобиловала умопомрачительными графиками перемещения обыкновенных маленьких точек А и В.

Детство Радфорд провел в отчем доме необыкновенное. Его отец, видимо, не выносил, когда книги просто читали. Радфорда натаскивали и школили даже в те годы, когда мальчишкам полагается знать только свои мраморные шарики. Он простаивал на стремянке у книжного шкафа, пока не находил в словаре определение слова «хромосома». За столом ему передавали блюдо с бобами, только если он сначала перечислит планеты в порядке величины. Еженедельные десять центов на карманные расходы он мог получить, лишь назвав дату рождения, смерти, победы или поражения какого-нибудь исторического лица. Словом, к одиннадцати годам Радфорд знал по всем академическим предметам примерно столько же, сколько средний выпускник средней школы. А если брать не только академические предметы, то и больше. Средний выпускник средней школы не знает, как можно проспать ночь в подвале на полу без подушки и одеяла.

Однако к детским годам Радфорда существовало два важных примечания. Они не содержались в книгах его отца, но всегда были под рукой и могли в случае нужды пролить немного живого света. То были взрослый человек по имени Черный Чарльз и маленькая девочка Пегги Мур.

Пегги училась с Радфордом в одном классе. Правда, он больше года не обращал на нее внимания, разве только заметил, что ее всегда первую отпускали с дополнительных занятий по правописанию. Понимать цену Пегги он начал лишь тогда, когда разглядел у нее на шее, в ямке между ключицами, комочек жевательной резинки. Он тогда подумал, что это она здорово догадалась, хоть и девчонка. Она сидела через проход от него, и он залез под парту, будто бы что-то уронил, а сам шепнул ей:

— Эй! Ты всегда так прилепляешь резинку?

Юная леди с жевательной резинкой между ключицами обернулась, приоткрыв рот, и кивнула. Она была польщена. То был первый случай, когда Радфорд обратился к ней не по учебному делу.

Радфорд пошарил под партой, ища несуществующий ластик.

— Слушай. Хочешь, я тебя познакомлю после школы с одним моим другом?

Пегги прикрыла рот ладонью и притворилась, что кашляет.

— С кем? — спросила она.

— С Черным Чарльзом.

— А он кто?

— Один человек. Играет на рояле. На Уиллард-стрит. Мой приятель.

— Мне не разрешают ходить на Уиллард-стрит.

— Подумаешь!

— А ты когда пойдешь?

— Сразу после школы. Сегодня она нас не будет оставлять. Ей самой-то скучища… Двинули?

— Двинули.

В тот день дети отправились на Уиллард-стрит, и Пегги познакомилась с Черным Чарльзом, а Черный Чарльз с Пегги.

Кафе Черного Чарльза было обыкновенной дешевой забегаловкой и вечным бельмом на глазу городских властей, которые и всю-то улицу, на которой оно стояло, из года в год неизменно обрекали на снос — на бумаге, понятное дело. Про такие заведения родители — глядя сквозь боковое стекло семейного автомобиля — обыкновенно говорят детям: «Безобразие. Антисанитария». Словом, это было отличное местечко. Да и не случалось, кажется, чтобы у молодых посетителей Черного Чарльза хоть однажды разболелись животы от аппетитных, шипящих в сале сосисок, которые он подавал. Но вообще-то к Черному Чарльзу ходили не затем, чтобы есть. Конечно, придешь, так уж и поешь, но идешь-то не для этого.

К Черному Чарльзу ходили потому, что он играл на рояле, как бог — играл словно какой-нибудь знаменитый пианист из Мемфиса, а может, и того лучше. Он играл и свинг, и просто, и, когда ни придешь, он всегда сидел за роялем, а потом пора было уже уходить домой, а он все сидит за роялем. Но дело даже не только в этом. Настоящий хороший музыкант не может уставать от музыки, это само собой, тут и удивляться нечему. Но его отличала еще одна черта, свойственная мало кому из белых музыкантов. Он был добрый, и, когда к нему подходили и просили сыграть что-нибудь или просто так подходили поговорить, он всегда слушал. И смотрел на тебя, а не мимо.

До того, как Радфорд привел Пегги, он был, видимо, самым юным из посетителей Черного Чарльза. Он уже больше двух лет ходил туда один, раза по два, по три в неделю. И всегда засветло, по той простой причине, что поздно вечером ему не разрешалось уходить из дому. Правда, на его долю не доставалось той толкотни, того гомона и чада, которыми славилось заведение Черного Чарльза в ночное время; зато и днем он получал кое-что не хуже, а то и получше. Он мог слушать, как Черный Чарльз играет подряд все знаменитые песни. Нужно было только разбудить его. Но в этом-то и была загвоздка. Черный Чарльз после обеда спал и спал мертвецким сном.

Оказалось, что с Пегги бегать на Уиллард-стрит к Черному Чарльзу еще лучше, чем одному. С ней было хорошо не только сидеть на полу, с ней и слушать было хорошо. Радфорду нравилось, как она подтягивает к подбородку длинные крепкие ноги, все в синяках и ссадинах, и сплетает пальцы на лодыжках. Нравилось, как она, когда слушает, прижимает рот к коленкам, так что от зубов остаются метины. И как она потом шла домой: не болтала, только иной раз поддаст ногой камешек или консервную банку или в задумчивости раздавит пяткой надвое окурок сигары. В общем, она была девчонка что надо, хотя Радфорд, конечно, ей этого не говорил. У нее была опасная привычка чуть что лезть с нежностями, даже, кажется, совершенно безо всякого повода.

Но надо отдать ей справедливость — она даже научилась будить Черного Чарльза.

Однажды, когда они, как обычно, в четвертом часу вошли в кафе, она сказала:

— Радфорд, знаешь что? Можно, сегодня я его разбужу?

— Валяй. Если только у тебя получится.

Черный Чарльз, сняв ботинки, спал на старой жесткой кушетке, отгороженный несколькими неубранными столиками от своего любимого рояля.

Пегги подошла к вопросу с научной обстоятельностью.

— Что же ты? Давай буди.

— Погоди, не мешай. Я сейчас.

Радфорд смотрел на нее снисходительно.

— Н-да. Его так просто не растолкаешь. Видела, как я? Нужно выбрать верное место. Где почки. Ты же видела.

— Вот сюда? — Пегги ткнула пальцем в чувствительный островок на спине у Чарльза, отчеркнутый сверху сиреневыми подтяжками.

— Давай-давай.

Пегги размахнулась и ударила.

Черный Чарльз чуть пошевелился, но продолжал спать, не переменив даже позы.

— Не попала ты. И потом, надо гораздо сильнее.

Пегги задумала сделать из своей правой руки более сокрушительное оружие. Сжала кулак, просунув большой палец между средним и указательным, и, вытянув руку, залюбовалась своей работой.

— Так ты только палец сломаешь. Слышишь? Убери палец…

— Не мешай. — И Пегги, словно цепом, ударила спящего по спине.

Удар подействовал. Чарльз испустил истошный вопль и на добрых два фута подлетел в душный воздух непроветренного кафе. И еще не успел приземлиться, как Пегги обратилась к нему с просьбой:

— Пожалуйста, Чарльз, будь добр, сыграй мне «Леди, леди».

Чарльз поскреб в затылке, опустил свои огромные ступни в носках прямо на усыпанный окурками пол и скосил глаза:

— Ах, это ты, Маргарет?

— Да. Мы только что вошли. Нас всем классом задержали, — объяснила она. — Пожалуйста, будь добр, сыграй мне «Леди, леди».

— С понедельника начинаются летние каникулы, — радостно вставил Радфорд. — Мы сможем приходить каждый день.

— Вот как? Это здорово, — сказал Чарльз. И не просто сказал, а ему в самом деле было приятно. Он поднялся на ноги — большой, добрый великан, — стараясь стряхнуть с себя тяжелое въедливое похмелье. И пошел куда-то наугад в том направлении, где стоял рояль.

— И мы сможем приходить раньше, — пообещала Пегги.

— Вот и отлично, — отозвался Чарльз.

— Ты не туда идешь, Чарльз, — сказал Радфорд. — Так прямо в дамскую комнату.

— Он еще спит, Радфорд. Стукни его покрепче.

То было, я думаю, хорошее лето — целые дни, наполненные звуками Чарльзова рояля. Но точно я не знаю, Радфорд ведь рассказал мне просто одну историю, а не всю свою автобиографию. Дальше он мне рассказал об одном ноябрьском дне. Это было еще в кулиджевские времена, но в каком именно году, не знаю. Кулиджевские годы все на одно лицо.

День был ясный. Полчаса назад ученики эйджерсбургской начальной школы, отчаянно толкаясь, высыпали из дверей на улицу и разошлись. И теперь Радфорд и Пегги сидели верхом на стропилах нового дома, который как раз строился тогда на Мисс-Пэккер-стрит. Никого из рабочих поблизости не было. И никто не помешал им забраться на самую высокую, самую тонкую балку.

Удобно устроившись на высоте целого этажа над землей, они разговаривали о важных вещах — как пахнет бензин, и какие уши у Роберта Хермансона, и какие зубы у Эдис Колдуэлл, и какими камнями удобнее всего швыряться, и о Милтоне Силлзе, и о том, как пускать сигаретный дым через нос, и о людях с дурным запахом изо рта, и о том, какой длины должен быть нож, чтобы зарезать человека.

Они делились друг с другом планами на будущее. Пегги мечтала, когда вырастет, стать санитаркой. И еще киноактрисой. И пианисткой. И потом еще бандиткой — ну вот которые награбят бриллиантов и всяких там сокровищ и обязательно дают немного бедным, если кто уж совсем бедный. Радфорд сказал, что хочет быть только пианистом. Разве что, может, в свободное время он еще будет автомобильным гонщиком, у него уже есть пара отличных защитных очков.

Затем последовало состязание, кто дальше плюнет. Но в самый напряженный момент борьбы проигрывающая сторона выронила из кармана джемпера драгоценную пудреницу без зеркала. Спускаясь за ней, Пегги сорвалась и, пролетев метра полтора, с ужасным стуком шлепнулась на свежеструганый деревянный пол.

— Цела? — осведомился ее спутник, и не думая покидать своего места под крышей.

— Ой-ой, Радфорд, голову больно! Умираю!

— Ну да, не ври.

— Нет, умираю. Вот пощупай.

— Стану я спускаться, чтобы щупать твою макушку.

— Ну пожалуйста, — умоляла его дама.

И Радфорд, бормоча себе под нос что-то язвительное о людях, которые не смотрят под ноги, спустился вниз.

Он откинул со лба пострадавшей черные ирландские локоны и деловито спросил:

— Где болит?

— Везде…

— Ну, знаешь, ничего у тебя нет. Не видно даже нарушений кожного покрова.

— Чего не видно?

— Ну, этих… нарушений. Крови там, царапин. Даже шишки нет. — Он поглядел на нее с подозрением и отодвинулся. — Ты, по-моему, вовсе и не головой ударилась.

— Нет, головой. Ты еще посмотри… Вот здесь. Как раз где твоя рука…

— Ничего тут нет. Я полез назад.

— Подожди, — сказала Пегги. — Сначала поцелуй вот здесь. Вот прямо здесь.

— И не подумаю. Очень мне надо целовать твою макушку.

— Ну пожалуйста. Ну хоть здесь. — Пегги ткнула пальцем себе в щеку.

Радфорду надоело, и он с великим и человеколюбивым снисхождением выполнил эту просьбу.

И тут ему было с коварством объявлено:

— Теперь мы помолвлены!

— Еще чего!.. Я ухожу. Забегу к старику Чарльзу.

— К нему нельзя. Он ведь сказал, чтоб сегодня не приходить. Он сказал, что у него сегодня гость.

— Ничего, он не рассердится. А уж с тобой-то я здесь все равно не останусь. Плеваться ты не умеешь. Даже сидеть смирно и то не можешь. А пожалеешь тебя, так ты лезешь со всякими нежностями.

— Я ведь не часто лезу с нежностями.

— Я пошел. Пока!

— Погоди! Я с тобой.

Они выбрались с безлюдной, сладко пахнувшей стройки и побрели по осенним улицам к Черному Чарльзу. На Лиственничной улице минут пятнадцать стояли смотрели, как два гневных пожарника снимали с высокого дерева котенка-подростка. Какая-то тетя в японском кимоно противным рассерженным голосом давала указания. Дети послушали ее, поглядели на пожарников и, не сговариваясь, стали болеть за кошку. И она не подкачала. Она вдруг спрыгнула с верхней ветки, шлепнулась прямо на голову одному из пожарников и рикошетом отлетела на соседнюю лиственницу. Радфорд и Пегги задумчиво пошли дальше. Что-то для них навсегда переменилось. Этот день отныне и навечно сохранил для них в себе дерево, все в золоте и багрянце, каску пожарника и котенка, который так умел прыгать — будь здоров!

— Позвоним у двери, — сказал Радфорд. — Сегодня нельзя войти просто так.

— Ладно.

Радфорд позвонил, и дверь отворил сам Черный Чарльз — он не только не спал, он был даже побрит. Пегги тут же доложила:

— Ты сказал, чтоб мы сегодня не приходили, но Радфорду захотелось.

— Входите-входите, — сердечно пригласил их Черный Чарльз. Он вовсе не сердился.

Радфорд с Пегги, смущаясь, последовали за ним, ища глазами гостя.

— У меня племянница в гостях, дочка сестры, — сказал Черный Чарльз. — Приехала с матерью из Флориды.

— Она играет на рояле? — спросил Радфорд.

— Она поет, малыш, она поет.

— А почему шторы спущены? — спросила Пегги. — Почему ты не поднял шторы, Чарльз?

— Я там стряпаю на кухне. А вы бы, ребятки, вот взяли и помогли шторы поднять, — сказал Черный Чарльз и снова скрылся на кухне.

Ребята разошлись в разные концы зала и стали двигаться навстречу друг другу, впуская в окна дневной свет. Они больше не смущались. Мысль о госте уже не тревожила их. Если сегодня у Черного Чарльза и находится кто-то посторонний, то это всего лишь племянница — можно сказать, никто.

Но тут Радфорд дошел до рояля и от неожиданности замер. За роялем кто-то сидел и смотрел на него. Он нечаянно выпустил шнур, и штора сразу подлетела кверху, пошуршала там и только потом замерла.

— И изрек Господь: «Да будет свет», — проговорила взрослая девушка, сидевшая на Чарльзовом месте за роялем. Она была такая же черная, как Чарльз. — Вот так-то, братец, — заключила она примирительно.

На ней было желтое платье и желтая лента в волосах. Впущенный Радфордом солнечный свет упал на ее левую руку — она отбивала что-то медленное и очень прочувствованное на деревянной крышке рояля. В другой руке между длинными, изящными пальцами Она держала тлеющий окурок. Она была некрасивая девушка.

— Я шторы поднимаю, — произнес наконец Радфорд.

— Вижу, — сказала девушка. — У тебя это хорошо получается.

Она улыбнулась.

Подошла Пегги.

— Здравствуйте, — сказала она и заложила руки за спину.

— Здравствуйте и вы, — ответила девушка; ногой она, Радфорд заметил, тоже что-то отстукивала.

— Мы сюда часто приходим, — сказала Пегги. — Мы с Чарльзом самые лучшие друзья.

— О, вот это здорово, — проговорила девушка и подмигнула Радфорду.

Из кухни вышел Черный Чарльз, на ходу вытирая о полотенце свои большие красивые руки.

— Лида-Луиза, — обратился он к девушке, — это мои друзья, мистер Радфорд и мисс Маргарет. — Потом повернулся к детям: — А это дочка сестры моей мисс Лида-Луиза Джонс.

— Мы знакомы, — сказала его племянница. — Мы встречались у лорда Плюшезада. На прошлой неделе мы вот с ним, — она кивнула в сторону Радфорда, — играли в маджонг на веранде.

— Может, споешь что-нибудь ребяткам? — предложил Чарльз.

Лида-Луиза не отозвалась. Она смотрела на Пегги.

— У вас с ним любовь? — спросила она.

— Нет, — быстро ответил Радфорд.

— Да, — сказала Пегги.

— А почему тебе так нравится этот мальчик? — Лида-Луиза спрашивала Пегги.

— Не знаю, — ответила Пегги. — Мне нравится, как он стоит в классе у доски.

Такой ответ показался Радфорду возмутительным, но траурные глаза Лиды-Луизы ухватили его и вместе с ним устремились вдаль. Она спросила у Черного Чарльза:

— Дядя, ты слыхал, что говорит эта малютка Маргарет?

— Нет. А что она сказала? — Черный Чарльз поднял крышку рояля и искал что-то на струнах — может, сигареты, а может, пробку от соусницы.

— Она говорит, что она любит вот этого мальчика, потому что ей нравится, как он стоит в классе у доски.

— Правда? — Черный Чарльз высвободил голову из-под крышки рояля. — Спой ребятишкам что-нибудь, Лида-Луиза.

— Ладно. Какую песню они любят?.. Кто, интересно, стянул мои сигареты? Они все время лежали возле меня.

— Ты слишком много куришь. Ни в чем меры не знаешь. Пой лучше, — сказал ей дядя. Он уже сидел за роялем. — Спой им «Никто меня не любит».

— Эта песня не для детей.

— Эти дети любят такие песни.

— Тогда ладно, — сказала Лида-Луиза. Она поднялась и стала у рояля сбоку. Она была высокого роста. Радфорд и Пегги уже сидели на полу, им пришлось сильно задрать головы.

— Какой ключ тебе?

Лида-Луиза пожала плечами.

— Да любой, все равно, — сказала она и подмигнула детям. — Зеленый будет лучше всего, подойдет к моим туфлям.

Черный Чарльз взял аккорд, и голос его племянницы влился в него, проскользнув между нот. Она пела «Никто меня не любит». Когда она кончила, у Радфорда по спине бегали мурашки. Кулак Пегги оказался в кармане его куртки. Он не почувствовал, как она его туда засунула, и не стал говорить, чтоб она его вынула.

Теперь, годы спустя, Радфорд, сбиваясь, все старался мне втолковать, что голос Лиды-Луизы описать невозможно, пока я не сказал ему, что у меня есть почти все ее пластинки и я сам это знаю. Но, между прочим, сделать попытку, пожалуй, все-таки стоит.

Голос у Лиды-Луизы был сильный и мягкий. На каждой ноте она по-своему чуть детонировала. Она нежно и ласково раздирала вам душу. Говоря, что голос Лиды-Луизы невозможно описать, Радфорд, вероятно, имел в виду, что его ни с чем нельзя сопоставить. И в этом он прав.

Покончив с «Никто меня не любит», Лида-Луиза нагнулась и подобрала сигареты, валявшиеся под стулом, на котором сидел ее дядя.

— Ах вот вы где были, — сказала она и закурила.

Дети глядели на нее как завороженные.

Черный Чарльз встал.

— А у меня есть холодная грудинка, — провозгласил он. — Кому принести кусочек?

На рождественской неделе Лида-Луиза начала петь по вечерам в кафе своего дяди. В понедельник вечером Радфорд и Пегги оба отпросились из дому — в школу, на лекцию по гигиене. Так что они присутствовали при ее первом выступлении. Черный Чарльз усадил их за крайний столик у самого рояля и поставил перед ними по бутылке ягодной воды, но они оба от волнения не могли пить. Пегги нервно постукивала зубами по краю горлышка своей бутылки, а Радфорд до своей бутылки даже не дотронулся. Публика — а там собралась молодежь, съехавшиеся на каникулы студенты — нашла, что «детишки просто прелесть». Все обращали на них внимание, друг другу на них показывали. Часов в девять, когда народу набилось полно. Черный Чарльз вдруг встал из-за рояля и поднял руку. Жест этот, однако, не возымел действия на веселую, празднично гомонящую публику, и тут Пегги, никогда не отличавшаяся особой изысканностью манер, обернулась и пронзительно крикнула: «Тише вы там!», после чего за столиками наконец угомонились. Чарльз особенно не распространялся.

— У меня гостит дочка сестры, Лида-Луиза, — объявил он, — и она сейчас для вас споет.

После этого он сел, а Лида-Луиза вышла в своем желтом платье и встала возле рояля. Публика вежливо похлопала, явно не ожидая ничего особенного. Лида-Луиза наклонилась к столику Радфорда и Пегги, щелкнула пальцами у Радфорда над ухом и спросила: «Никто меня не любит»? И они оба ответили: «Да!»

Лида-Луиза спела эту песню, и все словно вверх дном перевернулось. Пегги так плакала, что, когда Радфорд спросил ее, что с ней, и она сквозь всхлипывания ответила: «Не знаю», он вдруг ни с того ни с сего сказал ей, тоже сам не свой от волнения: «Я тебя очень люблю, Пегги!» — и тогда она так разрыдалась, что пришлось ему отвести ее домой.

Наверное, с полгода выступала Лида-Луиза по вечерам в кафе у Черного Чарльза. Но в конце концов, конечно же, ее услышал Люис Хэролд Медоуз и увез к себе в Мемфис. Она поехала, хотя что-то не заметно было, чтобы ее особенно волновали открывшиеся ей «блестящие возможности». Но поехать поехала. По мнению Радфорда, она просто думала отыскать кого-то или хотела, чтобы кто-то отыскал ее. Мне это представляется вполне правдоподобным.

Но пока Эйджерсбург не потерял ее, местная молодежь ее превозносила и боготворила. Почти все понимали ей цену, а те, кто не понимал, притворялись, будто понимают. По субботам в городок привозили знакомых поглядеть на нее. Те, кто пописывал для институтских газет, воспевали ее в красноречивой прозе. А если в общежитиях кто-нибудь упоминал в разговоре Вайолет Хенри, или Элис Мэй Старбек, или Присциллу Джордан, которые тоже пели блюзы и служили предметом поклонения молодежи в Гарлеме, Новом Орлеане или Чикаго, на этих бедняг смотрели презрительно, свысока. Раз в вашем городе нет Лиды-Луизы, то и говорить с вами не о чем. Да и сами-то вы не многого стоите.

В ответ на всю эту любовь и поклонение Лида-Луиза держалась очень, очень хорошо с эйджерсбургскими ребятами. Что бы и сколько бы раз подряд ни просили они ее петь, она чуть улыбалась и говорила: «Славный мотив» — и пела.

В один знаменательный субботний вечера какой-то тип в смокинге — говорили, что он студент из Йеля, — вышел, красуясь, прямо к роялю и спросил у Лиды-Луизы:

— Вы случайно не знаете «Почтовый до Джексонвилля»?

Лида-Луиза быстро взглянула на него, потом поглядела внимательнее и спросила в ответ:

— А вы где слыхали эту песню, молодой человек?

— Мне ее играл один парень в Нью-Йорке.

— Цветной? — спросила Лида-Луиза.

Студент нетерпеливо кивнул.

— Не Эндикотт Уилсон, не знаете?

— Не знаю я. Небольшого роста. С усиками.

Лида-Луиза кивнула.

— Он в Нью-Йорке сейчас? — спросила она.

— Почем я знаю, где он сейчас. Наверно, там… Так что ж, споете, если вы ее знаете?

Лида-Луиза кивнула и сама уселась за рояль. Она сыграла им и спела «Почтовый до Джексонвилля».

По словам тех, кто ее тогда слышал, это была очень хорошая песня, по крайней мере с оригинальной мелодией. О незадачливом парне, у которого на воротничке сорочки следы губной помады. Она пропела ее тогда до конца и больше, насколько знал Радфорд и насколько знаю я, не пела никогда. И записана эта песня, если я не ошибаюсь, тоже не была.

Тут мы немного углубимся в историю джаза. Лида-Луиза пела в знаменитом Джазовом центре Люиса Хэролда Медоуза на Бийл-стрит в Мемфисе неполных четыре месяца. (Начала в конце мая 1927 года и пела до сентября того же года.) Но это как считать: не во времени дело, а в человеке. Лида-Луиза и двух недель не пропела на Бийл-стрит, как уже публика стала выстраиваться на улице в очереди за час до начала ее выступления. Компании, выпускающие граммофонные пластинки, стали осаждать ее почти с самого начала. За первый месяц выступлений на Бийл-стрит она еще и напела девять пластинок, в том числе «Город улыбок», «Смуглую девчонку», «Парнишку под дождем», «Никто меня не любит» и «Словно в доме родном».

Все, кто имел хоть какое-то отношение к джазу — то есть к настоящему джазу, — приезжали ее послушать, пока она там выступала. Рассел Хойтон, Джон Рэймонд Джуел, Иззи Фелд, Луи Армстронг, Мач Мак-Нийл, Фредди Дженкс, Джек Тигарден, Берни и Морти Голд, Вилли Фукс, Гудмен, Бейдербекк, Джонсон, Эрл Слейгл — одним словом, все.

Однажды в субботу вечером к Медоузу подкатил большой седан из Чикаго. Среди тех, кто вылез из машины, были Джо и Сонни Вариони. Остальные все, кто был с ними, назавтра утром уехали, а они остались. Они просидели двое суток в гостинице «Пибоди», сочиняя песню. И перед тем, как вернуться в Чикаго, подарили Лиде-Луизе «Малютку Пегги». Это была песня о сентиментальной девочке, которая влюблена в мальчика, стоящего в классе у доски. (Теперь «Малютку Пегги» в исполнении Лиды-Луизы не купишь ни за какие деньги. Там на обороте была запись с изъяном, и компания выпустила всего несколько пластинок.)

Никто не знал наверняка, почему Лида-Луиза ушла от Медоуза и уехала из Мемфиса. Радфорд и кое-кто еще не без основания полагали, что ее отъезд стоял в некоторой, а быть может, и в прямой связи с одним происшествием на углу Бийл-стрит.

В тот день, когда Лида-Луиза ушла от Медоуза, ее видели часов в двенадцать на улице разговаривающей с хорошо одетым цветным джентльменом небольшого роста. Кто бы он ни был, но Лида-Луиза вдруг со всего размаха ударила его сумочкой по лицу. Потом вбежала в ресторан Медоуза, прошмыгнула между официантами и оркестрантами и захлопнула за собою дверь своей уборной. Спустя час она уже собралась и была готова к отъезду.

Она возвратилась в Эйджерсбург. Она не привезла с собою новых шелковых туалетов, не переехала с матерью на новую большую квартиру. Просто возвратилась назад.

В день своего приезда она написала Радфорду и Пегги записку. Вероятно, по наущению Черного Чарльза — который, как и все в Эйджерсбурге, побаивался Радфордова отца — она послала ее на адрес Пегги. Там было написано:

Как раз в сентябре, когда Лида-Луиза возвратилась в Эйджерсбург, Радфорда отправляли в закрытую школу. Перед его отъездом Черный Чарльз, Лида-Луиза, мать Лиды-Луизы и Пегги устроили ему прощальный пикник.

В субботу утром, часов в одиннадцать, Радфорд зашел за Пегги. Тут их подобрал Черный Чарльз в своем старом, с вмятинами автомобиле и вывез за город к Таккетову ручью.

Черный Чарльз сказочным ножом разрезал веревки, которыми были обвязаны соблазнительные коробки. Пегги специализировалась по холодной грудинке. Радфорд больше любил жареных цыплят. А Лида-Луиза принадлежала к тем, кто укусит раз-другой куриную ногу — и тут же закуривает сигарету.

Дети ели, пока на еду не наползли муравьи, тогда Черный Чарльз, оставив последний кусок грудинки для Пегги и последнее цыплячье крылышко для Радфорда, снова аккуратно перевязал все коробки.

Миссис Джонс растянулась на траве и уснула. Черный Чарльз с Лидой-Луизой сели играть в казино. У Пегги с собой были открытки с портретами Ричарда Бартелмесса, Ричарда Дикса и Реджиналда Денни. Она расставила их на солнце, прислонив к стволу дерева, и любовалась своими сокровищами. А Радфорд лежал в траве на спине и смотрел, как большие ватные облака скользили по небу. Любопытно, что, когда облака наплывали и затмевали солнце, он закрывал глаза, но тут же снова открывал, как только оно, освобожденное, начинало рдеть сквозь опущенные веки. Кто его знает, а вдруг, пока он лежит с закрытыми глазами, наступит конец мира?

И конец мира наступил. Его мира, во всяком случае.

Он услышал короткий жуткий женский вопль. Рывком обернувшись, он увидел, что Лида-Луиза катается по траве, держась за свой худой, втянутый живот. Черный Чарльз неловко пытался повернуть ее к себе, как-нибудь изменить неестественное положение, которое приняло ее схваченное мукой тело. Лицо у него было серое.

Радфорд и Пегги очутилась подле них в одно и то же время.

— Что она ела? Что она могла съесть? — истерично допрашивала миссис Джонс брата.

— Ничего! Она почти ничего не ела, — отвечал подавленно Чарльз. Он все пытался что-то сделать с неестественно изогнутым телом Лиды-Луизы.

Тут у Радфорда мелькнуло какое-то воспоминание. Что-то такое из отцовской «Первой помощи для американцев». Он, волнуясь, шлепнулся на колени и двумя пальцами нажал Лиде-Луизе на живот. Она откликнулась нечеловеческим воплем.

— Это аппендикс. У нее лопнул аппендикс. Или вот-вот лопнет, — сказал он Черному Чарльзу. — Ее надо скорее в больницу.

Уразумев по крайней мере часть из сказанного, Черный Чарльз кивнул.

— Бери ее за ноги, — приказал он сестре.

Миссис Джонс, однако, на пути к машине выпустила из рук свой конец ноши. Радфорд и Пегги оба ухватили по ноге, и с их помощью Черный Чарльз втащил стонущую девушку на переднее сиденье. Радфорд и Пегги забрались туда же. Пегги поддерживала голову Лиды-Луизы. Миссис Джонс осталась одна сидеть на заднем сиденье. И оттуда неслись стоны куда более громкие, чем те, что издавала ее дочь.

— Везем ее к «Самаритянину». На Бентон-стрит, — сказал Радфорд Черному Чарльзу.

Руки у Черного Чарльза так дрожали, что он не мог включить мотор. Радфорд просунул руку между спицами рулевого колеса и включил зажигание. Машина тронулась.

— «Самаритянин» — это ведь частная больница, — заметил Черный Чарльз, заскрежетав рукояткой скоростей.

— Ну и что? Только скорее. Скорее, Чарльз.

Радфорд подсказал ему, когда перевести на вторую, когда на третью. Только на одно у Чарльза самого хватило соображения: гнать все время на повышенной скорости.

Пегги гладила Лиде-Луизе лоб. Радфорд следил за дорогой. Миссис Джонс на заднем сиденье не переставая причитала. Лида-Луиза лежала у детей на коленях с закрытыми глазами и стонала, стонала… Наконец машина доехала до больницы «Самаритянин», в полутора милях от речки.

— Подъезжай с главного входа, — успел подсказать Радфорд.

Черный Чарльз оглянулся на него.

— С главного входа, малыш? — переспросил он.

— Да с главного же, с главного, — повторил Радфорд в нетерпении шлепнув его по колену.

Черный Чарльз послушно описал полукруг по гравию у главного подъезда и затормозил перед высокими белыми дверьми. Радфорд, не открывая дверцы, выкарабкался через верх из машины и взлетел по ступеням в больницу.

В вестибюле за столом регистратуры сидела медсестра в наушниках.

— Там привезли Лиду-Луизу, она умирает, — зачастил он, встав перед ней. — Ей нужно немедленно удалить аппендикс.

— Т-ш-ш, — махнула ему сестра, слушая наушники.

— Будьте добры. Я же вам говорю, она умирает.

— Ш-ш-ш.

Радфорд стянул с нее наушники.

— Простите, — сказал он, — нужно, чтобы кто-нибудь пошел с нами, помог вынести ее из машины. Она умирает.

— Это которая певица? — спросила сестра.

— Ну да! Лида-Луиза, — многозначительно повторил мальчик, почти счастливый от гордости.

— Очень сожалею, но правила в нашей больнице не допускают приема пациентов-негров. Мне очень жаль…

Минуту Радфорд стоял с разинутым ртом.

— Будьте добры вернуть мои наушники, — невозмутимо промолвила сестра. Ее не так-то просто было вывести из себя.

Радфорд выпустил ее наушники, повернулся и выбежал вон из больницы.

Он снова влез в машину и распорядился:

— Едем в Джефферсоновскую, угол Лиственничной и Фентон-стрит.

Черный Чарльз не сказал ничего. Он снова включил мотор — он уже выключил его — и рывком пустил машину с места.

— А в чем дело? «Самаритянин» ведь хорошая больница, — недоумевала Пегги, не переставая гладить лоб Лиды-Луизы.

— Нет, плохая, — отрезал Радфорд, глядя прямо перед собой, чтобы не встретиться нечаянно глазами с Черным Чарльзом.

Машина повернула на Фентон-стрит и остановилась перед зданием больницы, названной именем Джефферсона. Радфорд опять выскочил на дорожку, сопровождаемый на этот раз Пегги.

Внутри был такой же стол регистратуры, но за ним сидела не медсестра, а мужчина — санитар в белом парусиновом костюме. Он читал газету.

— Будьте добры, скорее. Там у нас в машине женщина, она умирает. Наверно, аппендикс у нее лопнул. Только поскорее, пожалуйста.

Санитар вскочил, газета упала на пол. Он поспешил за Радфордом.

Радфорд открыл дверцу автомобиля и отступил в сторону. Санитар увидел бледное, искаженное мукой лицо Лиды-Луизы на коленях у Черного Чарльза.

— О! М-м, я ведь сам не доктор. Подождите минутку.

— Да помогите же нам ее внести! — заорал на него Радфорд.

— Минутку, — повторил санитар. — Я сейчас позову дежурного хирурга.

И зашагал прочь, с показной непринужденностью засунув руку в карман куртки.

Радфорд и Пегги уже приноровились было поднимать больную, но теперь отпустили ее. И бросились вслед за служителем, Радфорд первый, Пегги за ним. Они настигли его в тот момент, когда он как раз подошел к щитку звонков. Рядом стояли две медсестры и женщина с мальчиком, у которого было забинтовано горло.

— Слушайте, вы. Я знаю. Вы не хотите ее брать. Да!

— Подождите мину-то-чку, сказано вам. Я звоню дежурному хирургу… Ну-ка, отпусти мою куртку. Тут ведь больница, мой милый.

— Можете не звонить, — сквозь зубы проговорил Радфорд. — Можете никого не звать. Мы повезем ее в другую больницу, в хорошую больницу. В Мемфис.

И, полуослепший от ярости, он повернулся к дверям.

— Пошли, Пегги.

Но Пегги покинула поле боя лишь минуту спустя. Дрожа с ног до головы, она сказала всем, кто был в приемной:

— Гады вы! Гады вы все!

И побежала за Радфордом.

Машина снова тронулась в путь. Но до Мемфиса они так и не доехали. Они не проехали и полпути.

Произошло это так.

Голова Лиды-Луизы лежала у Радфорда на коленях. Пока машина ехала, глаза ее оставались закрытыми. Но вдруг, впервые за всю поездку. Черный Чарльз затормозил перед красным светом. В остановившемся автомобиле Лида-Луиза открыла глаза и посмотрела на Радфорда.

— Эндикотт? — спросила она.

Мальчик посмотрел на нее и ответил как можно громче:

— Да, дорогая, я здесь!

Лида-Луиза улыбнулась, закрыла глаза и умерла.

У рассказа не бывает конца. Разве что какое-нибудь подходящее место, где рассказчик может умолкнуть.

Радфорд и Пегги были на похоронах Лиды-Луизы. Назавтра утром Радфорд уехал в свою закрытую школу. И больше в течение пятнадцати лет он Пегги не видел. Отец его вскоре переехал в Сан-Франциско, женился и поселился там. Радфорду так и не пришлось больше побывать в Эйджерсбурге.

Он встретился с Пегги весной 1942 года. Он как раз отработал год ординатуры в Нью-Йорке. И ждал теперь, чтобы его призвали в армию.

Как-то вечером он сидел в Пальмовом зале отеля «Билтмор» и поджидал свою знакомую, с которой условился там встретиться. Сзади какой-то женский голос во всеуслышание пересказывал роман Тэйлора Колдуэлла. Голос принадлежал южанке, но выговор у нее был вовсе не тягучий, не в нос и даже распевный только в меру. Радфорд решил, что она, всего верней, из Теннесси. Обернулся. Это была Пегги. Не понадобилось даже второго взгляда.

Минуту он сидел, соображая, что он ей скажет; в том случае, конечно, если вообще встанет и подойдет к ее столику — покрыв дистанцию в пятнадцать лет. Пока он размышлял, Пегги его заметила. Никогда ничего заранее не обдумывавшая, она вскочила и подошла к его столику.

— Радфорд?

— Да…

Он встал.

Без тени смущения Пегги сердечно чмокнула его в щеку.

Они посидели немного за столиком Радфорда, поговорили о том, как это удивительно, что они друг друга узнали, и как они оба отлично выглядят. Потом Радфорд пошел с нею к ее столику. Там сидел ее муж.

Звали мужа Ричард и как-то еще по фамилии, он был военный летчик. Росту в нем было метра два с половиной, и в руке он держал театральные билеты, или пилотские очки, а может быть, копье. Будь у Радфорда револьвер, он пристрелил бы его на месте.

Они все трое уселись за низенький столик, и Пегги восторженно спросила:

— Радфорд, ты помнишь тот дом на Мисс-Пэккер-стрит?

— Разумеется, помню.

— А знаешь, кто в нем теперь живет? Айва Хаббел с мужем!

— Кто-кто? — переспросил Радфорд.

— Айва Хаббел! Ну помнишь, из нашего класса. Такая без подбородка, еще ябедничала на всех…

— Кажется, помню, — сказал Радфорд. — Хотя ведь пятнадцать лет… — добавил он значительно.

Пегги повернулась к мужу и долго вводила его в курс дела с этим домом на Мисс-Пэккер-стрит. Он слушал с застывшей улыбкой на устах.

— Радфорд, — вдруг сказала Пегги. — А Лида-Луиза?

— Что — Лида-Луиза, Пегги?

— Не знаю, так. Я все время думаю о ней. — Она не повернулась к мужу с объяснениями. — И ты тоже? — спросила она Радфорда.

Он кивнул:

— Во всяком случае, часто.

— Я в колледже все время заводила ее пластинки. А потом один пьяный дурак наступил на мою «Малютку Пегги». Я проплакала всю ночь. Потом у меня был один знакомый, он играл в джазе у Джека Тигардена, так у него была эта пластинка, но он ни за что не соглашался мне ее ни подарить, ни продать. Я ее так с тех пор и не слышала даже.

— У меня она есть.

— Дорогая, — деликатно вмешался муж Пегги, — я не хочу вас прерывать, но ведь ты знаешь, какой у Эдди характер. Я же сказал ему, что мы будем.

Пегги кивнула.

— И она у тебя здесь, с собой? — спросила она. — В Нью-Йорке?

— Да. На квартире у моей тетки. Хочешь послушать?

— Когда? — спросила Пегги.

— Да когда угодно…

— Детка. Прости, пожалуйста. Пойми. Сейчас уже полчетвертого. И если…

— Радфорд, — сказала Пегги. — Мы должны убегать. Слушай, ты не мог бы позвонить мне завтра? Мы остановились в этом отеле. Позвонишь? Ну пожалуйста, — умоляющим голосом произнесла Пегги, пока муж закутывал ее в манто.

Радфорд расстался с Пегги, пообещав, что назавтра позвонит.

Однако он не позвонил. И так никогда с ней больше не виделся.

Он почти и не заводил эту пластинку в сорок втором году. Она уже вся была поцарапана и заиграна. Даже не узнаешь, что это Лида-Луиза.

(перевод И. Бернштейн)