Распутин. Анатомия мифа

Стенания, страдания и «битва с дьяволом»

Слухи о необычной роли Распутина плодили не только недовольство. С 1912 года борьба с «распутинской кликой» начала приобретать характер общественной добродетели. В нее включились не только завсегдатаи столичных аристократических салонов, но и государственные деятели, разные по социальному положению, политическим и карьерным целям люди. Сражение «с темными силами» всем им принесло популярность, сделало героями своего времени.

В этом ряду «рыцарей без страха и упрека» видное место принадлежит двум персонам: Александру Ивановичу Гучкову и Михаилу Владимировичу Родзянко. Первый был лидером правоцентристской партии «Союз 17 октября» (октябристы), в 1911–1912 годах возглавлял Государственную думу. Второй же с весны 1911-го являлся председателем III Думы, а с 1912 года и последней — IV Государственной думы.

Усилия этих лиц очень способствовали «разогреву» распутинской темы в обществе, а их заявления и признания затвердили в памяти потомков некоторые «незыблемые» эпизоды всей «распутиниады». На примере упомянутых борцов с «засильем темных сил» становится яснее, в какой стадии болезненного психоза находилось русское так называемое образованное общество. Считая себя монархистами, они своими измышлениями дискредитировали монарха, раскачивали общественные устои, а следовательно, способствовали разрушению монархии.

Так уж получилось, что в русской истории периода заката монархии было мало значительных политических фигур; преобладали близорукие бездарности, безответственные лицемеры, беспринципные карьеристы. Это в большей или меньшей степени касалось всех политических течений и направлений, но в первую очередь того, которое определялось как государственно-монархическое и которое комплектовалось по преимуществу из рядов первого, «благородного», дворянского сословия. Среди тех, кто по своему происхождению, воспитанию, мировоззрению, присяге должен был неколебимо стоять на страже принципов монархии, бескорыстно и нелицемерно служить царю и России, среди этих обласканных властью элементов, порыва служения как раз и не наблюдалось.

Неумолимый процесс эрозии монархизма стал определяющим фактором крушения монархии. Дело заключалось совсем не в том, «хороший» или «плохой» царь занимал трон. В общеисторическом контексте это вопрос вторичный, а для истинного монархиста подобного вопроса вообще не могло существовать. «Супруга цезаря — выше подозрений» — этот римский афоризм очень метко отражает незыблемый нравственный канон. Если же не только «супруга цезаря», но и сам «цезарь» становится объектом критического анализа и даже шельмования в среде монархистов, то дело монархизма обречено. Именно так и произошло в России.

Один из самых стойких правых деятелей, думский депутат Н. Е. Марков, на эмигрантском съезде монархистов в 1921 году справедливо заметил: «Монархия пала не потому, что слишком сильны были ее враги, а потому, что слишком слабы были ее защитники. Падению монархии предшествовало численное и качественное оскудение монархистов, падение монархического духа, расслабление монархической воли». Эти «оскудения», «падения» и «расслабления» ярчайшим образом проявились как раз в деятельности указанных лиц, ключевых фигур монархического истеблишмента.

Если царица видела в Распутине носителя «света Истины», то многие другие узрели в нем посланца тьмы, хитрого негодяя, пробравшегося в царские чертоги, подчинившего своей воле венценосную чету и заставившего действовать верховного правителя в соответствии с коварными замыслами погубителей России. Эта схема была логична, стройна, но совершенно беспредметна. Оставался вопрос, который все время муссировался: кто стоял за Распутиным? Ведь, признавая, что этот мужик «темный» и «грязный», надо было объяснить одну исходную вещь: как ему удалось вознестись? Ссылки на его «хитрость» ничего не объясняли. Определенно же ответить никто не мог, все ограничивались намеками и аллегориями. Несмотря на это, как-то само собой возобладало мнение, что Распутин «несомненно ангажирован» врагами России. Называли и революционеров, и еврейских финансовых воротил, а когда в 1914 году началась мировая война, то во весь голос затрубили о германских антрепренерах.

Еще на заре «распутинского бенефиса» опасное для будущего России направление развития этой темы предвидел П. А. Столыпин. Позже сменивший его на посту премьера В. Н. Коковцов в беседе с хозяином влиятельной столичной газеты «Новое время» М. А. Сувориным очень точно предсказал, что «газетные статьи с постоянными упоминаниями имени Распутина и слишком прозрачными намеками только делают рекламу этому человеку, но, что всего хуже, играют в руку всем революционным организациям, расшатывая в корне престиж власти монарха, который держится главным образом обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти».

Невольно поражает, почему такую опасность не осознавали другие, те, которые уверяли всех в своем монархизме, но на деле оказавшиеся в одной упряжке с откровенными противниками режима. К этой группе политических слепцов относились и указанные двое «монархистов»: Гучков и Родзянко.

Александр Иванович Гучков происходил из среды старого московского купечества. По окончании историко-филологического факультета Московского университета много лет работал в системе московского городского управления. В период революции 1905 года становится политической фигурой общероссийского масштаба.

Гучкова с ранних пор отличала темпераментность натуры, нетипичная для представителей купеческих семейств. Он сам себя называл «человеком шалым». Причину того некоторые усматривали в особенностях семейного родословия: матерью Александра была француженка.

Купеческий сын еще со студенческих лет интересовался общественными вопросами, а со временем политика стала главным и важнейшим делом жизни. Его любимым историческим персонажем был «покоритель мира» Александр Македонский, он еще в молодости хотел походить на него и мечтал «умереть красиво». Вторым «великим» московский Александр не стал, да и умереть «красиво» не пришлось. Он окончил свои дни старым и беспомощным эмигрантом, на больничной койке, после длительной и изнурительной раковой болезни. Знать свое будущее смертным не дано; не знал его и Александр Гучков. В юные лета воображение рисовало грядущее совсем не таким, какое ему было уготовано в действительности. Он проиграл свою жизнь по всем статьям, слава Богу не дожив до своего последнего вселенского позора: его единственная дочь Вера сделалась агенткой НКВД, стала любимицей кровавого сталинского подручного Н. И. Ежова…

Возглавив в 1906 году партию октябристов, Гучков быстро вошел в число тех, кого ныне принято называть «политической элитой». Он и его партийное объединение несколько лет поддерживали реформаторские усилия Петра Столыпина, что давало повод противникам называть октябристов «клевретами». У лидера партии первое время существовали близкие, можно даже сказать доверительные, отношения с главой правительства. Однако постепенно они сошли на нет. Причины охлаждения в значительной степени вызывались не мировоззренческими разногласиями, а особенностями натуры поводыря октябристов.

Азартный игрок по натуре, он и в политике был сторонником рискованных ходов. Естественно, что никакой ответственный политик, а Столыпин был как раз из их числа, не мог идти путем импульсивных и непродуманных экспериментов. Он и не шел. Александр же Иванович, напротив, все время старался побудить своего высокопоставленного партнера «дать бой», «свести счеты». В конце концов он сам решил «бросить перчатку» власти.

Амбициозный, неуживчивый, темпераментный, легко возбудимый, Тучков не раз попадал в громкие истории. Чего стоили только его дуэльные приключения, гремевшие на всю Россию! До поединков дело доходило шесть раз, хотя вызовов было куда больше. В 1908 году произошел случай вообще из ряда вон выходящий: лидер октябристов вызвал на дуэль главу другой ведущей российской партии — конституционно-демократической (кадеты) — Павла Милюкова. Перспектива подобного выяснения отношений вызвала ужас в среде партийных функционеров, которые сделали все возможное, чтобы не допустить своих лидеров до барьера.

Не довольствуясь малыми дуэльными триумфами, Александр Гучков решил «дать бой» царю и его окружению. Повод был весьма «весомый»: Александр Иванович «не любил» царя. Различные эпизоды политической повседневности убедили его, что «царь не тот». И он начал скандальную кампанию «разоблачения». В этой борьбе Гучкову все средства представлялись допустимыми. Начав с малых выпадов, купеческий сын постепенно превратился в одного из самых непримиримых критиков не только политики Николая II, но и его самого и монаршей семейной жизни, став личным врагом царя и царицы.

В одном из писем супругу Александра Федоровна не сдержала эмоций и воскликнула: «Ах, если б только можно было повесить Гучкова!» Много позже на вопрос одного из своих собеседников-эмигрантов, почему убитая царица так люто его ненавидела, Гучков ответил, что не знает. Теперь уже можно представить объяснение.

У Александры Федоровны было много недоброжелателей и хулителей, но, пожалуй, с особой страстностью она ненавидела лидера октябристов. Это чувство вызывалось не только тем, что Гучков первым публично огласил наличие связи между Распутиным и царской семьей. Существовала еще одна, может быть еще более важная, причина — именно Гучкова считали человеком, который тиражировал апокрифические письма царицы Распутину, письма, которые смертельно оскорбляли уже не только государыню, но и ее женскую честь. На такое, как не сомневалась Александра Федоровна, был способен лишь отъявленный негодяй. Знал эту причину Гучков или нет, неизвестно, но одно можно удостоверить с абсолютной несомненностью: нигде и никогда по поводу своей причастности к тиражированию писем императрицы к «дорогому Григорию» Гучков не проронил ни звука. Этот грязный сюжет затемнял светлый рыцарский образ нашего героя и навсегда «выпал» из его памяти.

«Урожденный текстильщик» полагал, что публичная борьба с «камарильей» и «распутинской шайкой» есть его «долг перед Россией и народом». Об этом своем долге он и поведал всему миру с трибуны Государственной думы в начале 1912 года. Давая показания летом 1917 года приснопамятной ЧСК, экс-председатель и экс-министр не обошел стороной тот давний эпизод, составивший славу его политической карьеры.

«Я внес в Думе запрос о Распутине, о деятельности темных сил, после чего мне один из министров передавал, как высочайше заявлено ему было, что «Гучкова мало повесить». Я тогда на это ответил, что моя жизнь принадлежит моему государю, но моя совесть ему не принадлежит и что я буду продолжать бороться».

Какая патетика, какое самообладание, какое самопожертвование! Однако на деле все обстояло совершенно иначе. Никакого публичного «высочайшего заявления» наподобие процитированного не только не было, но и не могло быть. Никогда ничего похожего из уст монарха не звучало.

Когда Гучков делал свои лживые признания ЧСК, на дворе было «время бурной истории» — революция, следовало предъявить народу свои революционные заслуги, вот их Гучков и сочинял. Причем этому «монархисту» показалось недостаточным ограничиться лишь упомянутым клеветническим пассажем.

В своем шельмовании поверженного и арестованного царя он пошел значительно дальше, высказав твердую уверенность, что убийство Петра Столыпина отвечало видам «реакционных сил», которые сначала «отстранили его от влияния на ход государственных дел», а затем «устранили его и физически». Хотя имя самого императора в этой связи ни разу Гучковым не произносилось, но кто же тогда не знал, что «главой реакции» был именно он?

Этот тезис очень пришелся ко двору в советские времена. Десятилетиями «знатоки истории» упражнялись в спекуляциях по этому поводу и уже открыто писали, что убийство премьера «отвечало желаниям Николая II». Естественно, никаких документов по этому поводу добыто не было, да они и не требовались. Инспиратор же легенды — а подобные намеки он начал делать уже вскоре после убийства Столыпина в сентябре 1911 года — тоже никаких доказательств так и не привел.

…Прошли многие годы, канули в Лету и Временное правительство, и ЧСК. В стране, над которой некогда реял двуглавый орел, давно уже развевалось красное знамя. Гучков же коротал свои безрадостные эмигрантские дни в Париже, симулируя общественную деятельность. Из этого почти ничего путного не получалось, но старый дуэлянт не сдавался. Многие его современники из числа бывших «звезд первой величины» на небосклоне российской политики писали мемуары, выступали со статьями и лекциями по поводу дней давно ушедших.

Гучков не выступал и мемуаров не писал. Это был редкий случай в кругу политиков, уцелевших в стихии революционного смерча. Прожив более полутора десятков лет в эмиграции, он так и не удостоил потомков своими поздними откровениями. Однако книга его воспоминаний существует. Не очередной фальш-продукт, а действительные признания человека, оставившего отпечаток в русской истории первых двух десятилетий XX века. В данном случае нет возможности, да и надобности восстанавливать систему оценок и представлений, которые почти на краю могилы исповедовал человек, некогда принимавший отречение Николая II. Остановимся лишь на некоторых важных моментах, касающихся напрямую распутинской истории.

Предварительно поясним упомянутую странную на первый взгляд историю с мемуарами, которые автор не писал. Это действительно так. Воспоминания Гучкова были составлены из стенограмм его бесед в Париже в 1932 году с Н. А. Базили, заведовавшим в Ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве дипломатической службой. В эмиграции бывший дипломат вознамерился написать воспоминания и с этой целью стал опрашивать некоторых соотечественников по поводу различных эпизодов бурной истории России последних лет монархии. Так начались его встречи с Гучковым, который Базили давно знал. Эти беседы стенографировались и позже были опубликованы в виде отдельной книги.

Собеседники не прошли мимо распутинской темы. Гучков подробно рассказал, как он столкнулся с «темными влияниями», персонифицируемыми личностью Распутина. Оказалось, что ненавистнику «грязного Гришки» глаза на его истинный облик открыл управляющий землеустройством и земледелием, а затем министр земледелия А. В. Кривошеин. Хотя тот Распутина никогда не видел, но был уверен, что именно он-то все вершит.

Гучков почему-то сразу в это поверил и решил «начать битву». Он имел беседы по поводу скандальной личности и с другими должностными лицами. Министр внутренних дел в 1911–1912 годах А. А. Макаров на вопрос о Распутине ответил: «Но это чисто личные, семейные вопросы мистики царской семьи. Я вмешательства Распутина в государственную жизнь не чувствую». Процитировав убитого министра, «рыцарь справедливости» счел необходимым заметить, что «ирония этой беседы заключалась в том, что Макаров должен был уйти по интригам Распутина». Это очередная ложь. Гучков должен был знать правду, которую можно было почерпнуть из множества опубликованных к тому времени документов.

Но правда не требовалась. Она перечеркивала весь смысл, сводила на нет всю «историческую монументальность» той «великой борьбы с темными силами», которую так одержимо вел Гучков.

Сам Гучков с Распутиным не встречался и предложение баронессы Варвары Икскуль фон Гильденбанд устроить такое свидание отверг с негодованием. Он не желал себя компрометировать, но в то же время «хотел иметь объективную оценку, что это за явление». Где можно было получить подобную «оценку»? Ну конечно же у «знатоков».

С этой целью Гучков обратился к уже упоминавшемуся известному специалисту по сектантству В. Д. Бонч-Бруевичу и попросил того дать свое заключение. В изложении Гучкова оно выглядело следующим образом: «Через несколько недель Бонч-Бруевич мне пишет, что ему все ясно. Конечно, его (Распутина. — А. Б.) нельзя зачислить в какую-нибудь определенную секту, он одиночка, но у него есть родство с хлыстовщиной, духоборством». Далее эксперт якобы пришел к выводу, что «это не только проходимец, который надел на себя маску сектантства, а сектант, в котором было известное проходимство».

Подобные бессвязные тексты оглашал один из самых известных политиков, который во имя своего исторического самооправдания вынужден был беспардонно лицемерить. В действительности Бонч-Бруевич ничего подобного не писал. Он сделал совершенно иное заключение, которое и опубликовал в столичном журнале «Современник» весной 1912 года в статье «Како веруеши?». Там он признавал, что «Г. Е. Распутин-Новых является полностью и совершенно убежденным православным христианином, а не сектантом». Это мнение специалиста Гучков не услышал; ему были нужны не истинные знания, а козырные карты в борьбе с властью. Натура Гучкова не могла существовать без популярности, которую ему только и приносили скандалы. И Распутин стал поводом для одного из самых громких.

Именно лидер октябристов начал публичную кампанию по «разоблачению темных влияний». 25 января 1912 года за его подписью от имени октябристской фракции был сделан запрос правительству о Распутине. Поводом к нему послужило изданное накануне распоряжение московских властей о приостановке на семь дней выпуска газеты «Голос Москвы» за напечатание резкой статьи, где Распутин был назван «растлителем», «обманщиком», «хлыстом», «эротоманом» и «шарлатаном». Газета издавалась братьями Гучковыми, и это заставляет предположить, что акция была хорошо продумана.

Сама же статья принадлежала перу М. А. Новоселова, который был известен в Москве как толстовец, публиковавший материалы по вопросам религиозной жизни. Он в этот период сочинял разоблачительную книжечку о Распутине под красноречивым названием «Григорий Распутин и мистическое распутство», выдержки из которой и стали основой упомянутой статьи. Еще раньше он поместил в московской либеральной газете «Русские ведомости» две статьи, где в разухабистом тоне беспощадно клеймил Распутина как «сектанта». Самое интересное здесь состоит не в том, что Новоселов никогда с Распутиным даже не встречался, а в том, что этот эпигон антицерковных воззрений Льва Толстого обличал кого-то в отходе от Православной Церкви!

Александр Гучков воспользовался случаем с запрещением газеты и решил раздуть скандал. Он выступил в Думе с речью, полной гневных обличений и прозрачных намеков. Так как речи думцев цензуре не подлежали, то в считанные часы «монолог Зевса» стал достоянием широкой публики, принеся ему столь желанную популярность. В своей парижской беседе с Базили Гучков не обошел этот «незабываемый эпизод» своей политической карьеры: «Я произнес очень сдержанную речь, только говорил о том, что власть не свободна, что есть какие-то влияния… имя Распутина упомянуто не было, но ясно было».

Действительно, «ясно было» многое, в том числе и неуклюжие ухищрения Гучкова переиначить ход и суть событий. Он, очевидно, надеялся на короткую память своего собеседника. Приведем же часть его исторической речи по думской стенограмме: «Какими путями достиг этот человек этой центральной позиции, захватив такое влияние, под которым склоняются внешние носители государственной и церковной власти. Вдумайтесь только: кто же хозяйничает на верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собой и смену направлений, и смену лиц, падение одних, возвышение других?.. Но Григорий Распутин не одинок: разве за его спиной не стоит целая банда, пестрая и неожиданная компания, взявшая на откуп и его личность, и его чары?» Эта эмоциональная и эффектная тирада прогремела на всю Россию. Вполне очевидно, что никакой сдержанности тут нет и в помине. Распутин в этом монологе предстает чуть ли не полновластным хозяином страны.

Гучков позволял себе делать подобные сокрушительные заявления в начале 1912 года, когда ничего конкретного ни о Распутине, ни о его пресловутом «влиянии» он не знал и знать не мог. Такового просто не существовало в природе. Октябристский же лидер был уверен, что знает все «наверняка»: его же «сведущие» люди просветили! Это тот самый пример «затемнения сознания», о котором уже не раз говорилось выше.

Политический азарт, питавший неуемное честолюбие, превращал иных деятелей в каких-то безумных кликуш, видевших и слышавших голоса, образы и звуки, которых в действительности не существовало. Известный в ту пору поэт Саша Черный написал язвительные стихи об умонастроениях «передовой интеллигенции»:

К числу подобных любителей представлений «с музыкой и танцами» принадлежали многие фигуранты политической сцены. То действие, которое развернулось в стенах Государственной думы, сделало это законодательное учреждение похожим и на кабаре, и на чеховскую «Палату № 6» одновременно.

Другим антрепренером «думского ревю» стал М. В. Родзянко. Его программа «борьбы с темными силами» была предложена публике чуть позже тучковской, но отличалась не меньшей изобретательностью постановки и яркостью номеров.

Умирал он в эмиграции, в Югославии, и близкие потом вспоминали, что в последние месяцы жизни часто видели бывшего председателя Думы сидящим перед портретом убитого Николая II с глазами полными слез. Что он оплакивал перед кончиной: свою молодость, бездарную политическую деятельность, потерянные имения, семейное материальное благополучие? Или, может, горевал о судьбе России и династии? Причину тех старческих слез он никому не открыл. Вряд ли убитый монарх и его семья вызывали столь глубокие чувства. Скорее, причина печали была куда более прозаичной.

В эмиграции Родзянко написал воспоминания, где умудрился повторить многие сплетни и о царе, и о Распутине. Слабеющей рукой все еще пытался нарисовать собственный образ «великого политика», целью которого только и было благо России, благо империи. Этому «денно и нощно» служил, да не получилось, как хотелось: Распутин все и всех погубил…

Михаил Владимирович Родзянко происходил из старой дворянской семьи, имевшей огромные земельные владения в Екатеринославской губернии. Окончил элитарный дворянский Пажеский корпус в Петербурге, затем служил в гвардии, а в 1900 году был избран председателем Екатеринославской земской управы. С этого времени начинается его общественная деятельность. В 1907-м Родзянко попадает в Думу и становится видным членом тучковского «Союза 17 октября». Весной 1911 года его избирают лидером III Государственной думы, а через полтора года — главой и новой, IV Государственной думы.

Председатель нижней палаты парламента (верхней считался Государственный совет) очень много сделал для того, чтобы превратить это учреждение в то самое «кабаре», где популярные у публики «куплеты» и «скетчи» были направлены прямо или косвенно, но непременно против власти вообще и против царя и царицы в частности. С каким-то мазохистским сладострастием сначала в кулуарах, а затем и в зале заседаний мусолили распутинскую тему, а в числе главных дирижеров неизменно выступал господин председатель.

Монархист, камергер высочайшего двора, потомственный дворянин, благородный отец семейства. По осанке, стати и зычному голосу, по мощи (почти два центнера весу) — барин хоть куда. На поверку же оказался мелким, склочным, недалеким и довольно бессовестным человеком. Ему пришлось играть ту историческую роль, которую он в силу своих личных способностей пристойно сыграть не имел никакой возможности.

«Эта кучка, которая всем управляет, потеряла всякую меру и зарывается все больше и больше. Теперь ясно, что не одна Александра Федоровна виновата во всем, он, как русский царь, еще более преступен». Это выдержка из письма Анны Николаевны, супруги председателя Государственной думы, написанного незадолго до крушения монархии. Взгляды самого Родзянко никогда и ничем не отличались от воззрений жены. Супружеская пара была едина во мнении — «царь преступен».

Подобные убеждения вполне соответствовали тому жалкому калибру монархистов, которые в тот момент играли первые роли на арене политического действия. Клялись «до последней капли крови» служить государю, с дрожью в голосе подпевали проникновенным словам В. А. Жуковского из русского гимна «Боже, царя храни!», но не имели ни желания, ни характера, чтобы совершить хоть какой-нибудь акт самопожертвования.

По причине физической изношенности организма Родзянко буквально еле унес ноги из «дорогого Отечества». В среде покидавших Россию беженцев он пользовался стойким презрением. Этому человеку пришлось преодолеть многие сотни верст пешком, в непогоду, так как с телег его неоднократно скидывали, едва узнавали, что «этот толстопузый» — тот самый, который «свергал государя». Много раз избитого и в прямом смысле этого слова оплеванного дряхлого камергера с его близкими приютил в своей стране сербский король Александр.

Лишь только пришел в себя, Родзянко сразу же начал писать воспоминания. Дорога изгнания оказалась слишком горькой, трудной, похожей на пытку. Ненависть к себе простых мужиков и баб, рядовых казаков, младших офицеров и провинциальных чиновников потрясла. Он ведь всегда болел за Россию, боролся за нее, страдал, а многие его считали чуть ли не главным виновником ее гибели. И бывший председатель Думы решил «рассказать правду».

«Быть объективным в своем изложении — моя цель. Резкого же или пристрастного отношения к рассматриваемой эпохе я буду тщательно избегать», — торжественно заявлял Родзянко в предисловии. Труд увенчался «полным успехом»: он создал книгу тенденциозных политических анекдотов, которая больше говорит об экзальтированном состоянии автора, чем о последнем времени монархической России. По степени лживости опус Родзянко смело можно поставить в один ряд с такими «шедеврами «распутиниады», как «дневник» Вырубовой или «Святой черт» Илиодора.

Главная тема воспоминаний Родзянко — Распутин и все, что было с ним связано. Героем же повествования, конечно же, является автор, его «смертельная борьба со злом». Не имея возможности и желания пересказывать и анализировать это сочинение, остановимся на некоторых узловых фрагментах, дающих представление не столько о самом мемуаристе (эта тема особого интереса не представляет), сколько — что несравненно важнее — о технологии формирования распутинского мифа.

Свой рассказ о Распутине Родзянко начинает с характеристики «мистицизма императрицы». По мнению родовитого монархиста, со временем он достиг «религиозной мании, даже религиозного экстаза». Что это означает, не совсем ясно, но у читателя должно возникнуть убеждение, что убитая царица была «явно не в своем уме». Естественно, в таком состоянии она легко сделалась «добычей» всяких проходимцев, в числе которых Распутин занял главное место.

Рисуя образ «искусителя царицы», Родзянко все время ссылается на следственное дело, «бывшее у меня в руках». Отложим до поры разговор об этом досье. Перескажем вкратце умозаключения главного распорядителя «думского кабаре» о личности Распутина: «Из следственного дела о нем видно, что с молодых лет имел склонность к сектантству; его недюжинный, пытливый ум искал какие-то неизведанные религиозные пути. Ясно, что прочных христианских основ в духе православия в его душе заложено не было, и поэтому и не было в его мировоззрении никаких соответствующих моральных качеств. Это был, еще до появления его в Петербурге, субъект, совершенно свободный от всякой нравственной этики, чуждый добросовестности, алчный до материальной наживы, смелый до нахальства и не стесняющийся в выборе средств для достижения намеченной цели. Таков нравственный облик Григория Распутина».

Теперь пора рассказать о том досье, на основании которого Родзянко строит свои убийственные и беспрекословные выводы. Это уже упоминавшееся выше расследование Тобольской духовной консистории. Здесь чрезвычайно интересен вопрос, который мемуарист обходит молчанием: как эти документы оказались у председателя Думы, который никакого касательства до дел духовного ведомства не имел. Подобное умолчание не случайно. Если бы камергер поведал правду об этом, то все его «улики» потеряли бы всякое значение. Дело в том, что материалы консистории попали к Родзянко по распоряжению — кого бы вы думали? Царя!

Когда в начале 1912 года зрел первый думский скандал вокруг личности Распутина, Николай II распорядился, чтобы дворцовый комендант В. А. Дедюлин ознакомил главу Думы с этими материалами. Будучи честным человеком, Николай II был уверен, что и Михаил Владимирович тоже из числа таковых. Царь полагал, что то расследование, которое велось по поводу Распутина и которое доказало полную неосновательность всех облыжных обвинений, раскроет глаза главе Думы на истинное положение вещей и заставит его сдержать наиболее ретивых депутатов от скандальных заявлений. Однако царь ошибся, Родзянко оказался совсем другого нравственного замеса.

Поддавшись общему психозу, Родзянко стал совершать неприличные поступки уже с самого начала. Когда Дедюлин встретился с ним и предложил ознакомиться с указанными материалами, Михаил Владимирович чрезвычайно возбудился, выразил полную готовность «донести до депутатов правду» и попросил дать ему досье на дом. Первоначально это не входило в намерение дворцового коменданта, так как документы носили служебный характер и разглашению не подлежали. Родзянко тут же дал «честное слово» никому ничего не показывать.

Дедюлин был товарищем Родзянко по Пажескому корпусу, воспитанники которого честь ценили превыше жизни. Клятвенное заверение соученика сняло все сомнения. Досье глава Думы получил, но в результате обманул и товарища по корпусу, и царя. Он не только показывал эти материалы множеству лиц, в том числе и Гучкову, но и рассказывал о них направо и налево. Такое поведение — ярчайший показатель моральной деградации, столь характерной для этого «представителя общественности». Он лгал без стеснения, не испытывая никаких угрызений совести.

Родзянко не только читал и афишировал следственное дело, но и снял с некоторых документов копии. Нетрудно догадаться, с каких именно. Как уже говорилось, в этом обширном досье лишь доносы двух сельских священников содержали некие намеки на «неправедное поведение» Распутина. Никаких же реальных, порочащих фактов зафиксировано не было. Однако домыслы завистливых священников и привлекли внимание Родзянко. В его устах они обрели характер непреложных истин. Когда весть о таком беспардонном подлоге дошла до царской четы, то Родзянко потерял в глазах Николая II и Александры Федоровны всякое уважение.

Как и в случае с Гучковым, этот монархист тоже боролся «за царя» против царя, страдал «за несчастную Россию», шельмуя должностных лиц и выступая против всех начинаний власти. Глава партии октябристов занялся этой «праведной борьбой» раньше своего товарища по партии. Родзянко же вышел на бой с темными силами как раз в 1912 году, вскоре после ознакомления с упомянутым досье.

Для Родзянко Распутин стал неким воплощением ужаса и мрака, и в его сознании борьба с ним казалась «великой исторической миссией». Она его настолько захватила, что, даже добравшись до тихой Сербии, униженный, ограбленный и оплеванный, он все еще не остыл от тех давних коллизий. Он и книгу сел писать лишь с одной целью: рассказать потомкам о своих «боевых заслугах». О роли Родзянко еще не раз придется упоминать. Пока же вернемся к его мемуарам, отразившим систему представлений и оценок и самого автора, и немалого числа его соратников, друзей и знакомых.

Итак, «узнав истинный облик» друга царской семьи, глава Думы не только содрогнулся, но и понял, что его первейшая задача — «разоблачить» этого «негодяя», «открыть глаза» монарху, всей России. А ужасаться действительно было чему. Оказывается, Распутин не просто матерый сектант (хлыст), но и хитрый проходимец, весь сотканный из одних пороков. Чтобы не утомлять читателя пересказом, приведем лишь одну пространную цитату, своеобразную квинтэссенцию восприятия Распутина теми кругами, где вращался Родзянко.

«По мере того как затихли революционные волны и жизнь государства входила исподволь в нормальное русло, стали ходить, сначала неопределенно, неясно, слухи о проделках этого пройдохи. Потом определеннее и точнее стали указывать на то, что Распутин основывает хлыстовские корабли с преобладанием в них молодых женщин и девиц».

Прервем ненадолго чтение этого увлекательного сюрреалистического произведения и сделаем некоторые пояснения. «Хлыстовскими кораблями» назывались общины этой секты, члены которой, как уже говорилось, относились с непримиримой враждой к Православной Церкви. Хлысты отрицали иконо-почитание, библию, духовенство и вообще всю православную обрядность. Естественно, что в стране, где православная вера охранялась законом, эти сектантские общины подвергались беспощадным гонениям. Поэтому утверждение о том, что «Распутин основывает хлыстовские корабли» и при этом не преследуется властью, совершенно абсурдно. Родзянко не мог этого не знать, но бездоказательный тезис был ему нужен для того, чтобы обосновать два других. Во-первых, что Распутин привержен «свальному греху», а во-вторых, что пресловутый Гришка пользуется неограниченным влиянием, в связи с чем «закон ему не писан».

Вернемся же к цитированию прерванного монолога. «Стали поговаривать, что Распутина часто видят в отдельных номерах петербургских бань, где он предавался дикому разврату. Стали называть имена лиц высшего общества, якобы последовательниц хлыстовского вероучения Распутина. Мало-помалу гласность росла, стали говорить уже громко, что Распутин соблазнил такую-то, что две сестры, молодые девицы, им опозорены, что в известных квартирах происходят оргии, свальный грех».

Из сказанного нетрудно заключить, что процесс «прозрения» Родзянко происходил под влиянием разговоров. Очень жаль, что автор не привел фамилий своих информаторов и о «диком разврате» в банях, и о «свальном грехе» в неких квартирах, таким образом, имена его сексуально одержимых знакомых погибли для истории.

Конечно, бывший председатель Думы, при всем его легкомыслии, не мог не понимать, что подобные утверждения, как тогда говорили, «висят в воздухе».

Чтобы придать картине основательность, автор приводит и «неоспоримые факты».

«В моем распоряжении находилась целая масса писем матерей, дочери которых были опозорены наглым развратником. В моем распоряжении имелись фотографические группы так называемого «хлыстовского корабля». В центре сидит Распутин, а кругом около сотни его последователей; все как на подбор молодые парни и девицы или женщины. Перед ним двое держат большой плакат с избранными и излюбленными изречениями Св. Писания. Я имел также группу [в] гостиной Распутина, где он снят в кругу своих поклонниц из высшего общества, и, к удивлению своему, многих из них узнал. Мне доставили два портрета Распутина: на одном из них он в своем крестьянском одеянии с наперсным крестом на груди и с поднятой, сложенной трехперстно рукою, якобы для благословения. На другом — он в монашеском одеянии, в клобуке и с наперсным крестом. У меня образовался целый том обличительных документов. Если бы десятая доля только того материала, который был в моем распоряжении, была истинной, то и того было бы довольно для производства следствия и предания суду Распутина. Ко мне, как к председателю Г. думы, отовсюду неслись жалобы и обличения преступной деятельности и развратной жизни этого господина». Уф! Несчастный Михаил Владимирович! Какие ужасные видения его окружали многие годы!

Так как Родзянко все-таки описывал жизнь не в какой-нибудь легендарной Атлантиде, а в стране, о которой осталось более чем достаточно надежных свидетельств, в стране, где существовали определенные нормы, правила и порядки, то придется к ним и обратиться.

Законодательство России квалифицировало любое «насилие» над женщиной вообще, а над малолетней в особенности как тягчайшее уголовное преступление. При этом важно подчеркнуть, что, несмотря на универсальность царской власти, суд имел широкую юрисдикцию и мог принимать дела к рассмотрению вне всяких высших санкций. К тому же в это время в России уже существовала мощная независимая адвокатура, состоявшая в подавляющем большинстве из лиц либеральных убеждений.

Если бы какая-нибудь «несчастная девица» или ее матушка решили возбудить дело против Распутина, то трудно даже представить, какой бы энтузиазм это вызвало в адвокатской среде. Такое дело сразу же обрело бы характер общероссийской первостатейной сенсации. Однако никто не обратился, ни одного дела возбуждено не было. Все сказанное еще раз подтверждает абсурдность расхожих утверждений, в том числе и озвученных многократно Родзянко, о «жертвах развратника».

Это, так сказать, одна часть дела. Другая состояла в том, что никто и никогда не привел ни одной фамилии «распутинских жертв», а те, которые стараниями ретивых дознавателей все-таки устанавливались, никакого близкого общения с Распутиным не имели.

Столь очевидные вещи почему-то не занимали бывшего председателя Думы. Ему не казалось странным, что «обесчещенные» обращались не в суд, а в газеты и к Родзянко, который никакими судебными прерогативами не обладал. Можно подумать, что «несчастным», наверное, стыдно было. Однако писать подробно обо всем случившемся господину председателю стыдно не было? Эти вопросы никого не волновали. А чтобы они и не возникали вовсе, Родзянко привел еще более «убийственный факт».

Оказывается, Распутин приобрел столь сильное влияние, потому что получил «звание царского лампадника», то есть стал «заведовать» горевшими

в царском дворце «перед святыми иконами неугасимыми лампадами». Подразумевалось, что в качестве такового он мог посещать спальни членов царской семьи в любое время, а раз так, то что же говорить о судебном процессе? При таком раскладе Распутин наверняка имел бы «царское прикрытие», иначе говоря, иммунитет от судебного преследования. После прочтения всего этого так и хочется воскликнуть: о времена, о нравы!

О судебной стороне дела уже сказано. Теперь о другом. Не было никакого статуса «царского лампадника», а если бы он и существовал, то Распутин, не имея духовного сана, никогда бы не мог занять церковной должности. Неужели Михаил Владимирович того не знал?

Однако этим вопросом дело не исчерпывается. Есть много других. Где упомянутый «том обличительных документов»? Куда подевалась исповедальная «целая масса писем»? Что это за фотография «хлыстовского корабля», почему она никогда не была опубликована и откуда Родзянко знает, как выглядит этот «корабль»? Откуда ему известно про «излюбленные изречения» у хлыстов? И последнее. Если «обличительные материалы» были на руках у главы Думы, то почему после революции он не передал их следственной комиссии? Забыл? «Утаил от народа»? Ничего не забыл и ничего не утаил. Просто показывать нечего было. Вся эта пустая мишура в газетах была опубликована.

Процитированные выше пассажи председатель Думы написал незадолго до смерти. Но было же расследование ЧСК, столько разных документов увидело свет в первые годы после революции. Однако подлинная фактография прошла мимо внимания Родзянко. То ли он ничего не читал, то ли читал только те памфлеты и злые карикатурные зарисовки, которые стряпали бойкие мастера пера.

Здесь невольно напрашивается сопоставление. Какие можно предъявлять претензии к беспринципному авантюристу Илиодору, если председатель Думы, дворянин, неоднократно общавшийся с царем, встречавшийся с его семейством, недалеко ушел в своих представлениях от монаха-отступника. Действительно, велика загадка души человеческой!

Родзянко не только собирал «компромат», он деятельно способствовал раскручиванию распутинского сериала, фактически став одним из его постановщиков. Никакие статьи новоселовых-амфитеатровых не имели такого резонанса, как гневные филиппики председателя Думы. Свои представления-видения о личности Распутина и его роли в государственной жизни он неутомимо популяризировал. Родзянко решил сделать специальный доклад монарху, где «все изложить».

Незадолго до этого «эпохального события» его пригласила для разговора мать Николая II, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Старая царица, наслышанная о «скандальных документах», якобы имевшихся на руках у Родзянко, попросила показать ей некоторые из них. Особенно она хотела взглянуть на письмо своей невестки этому ужасному Распутину.

Дальнейшее в изложении председателя Думы выглядело следующим образом. «Я сказал, что не могу этого сделать. Она сперва требовала непременно, но потом положила свою руку на мою и сказала: «Не правда ли, вы его уничтожите?» Ответ последовал незамедлительно: «Да, Ваше Величество, я его уничтожу». Удовлетворенная таким ходом дела царица заметила, что это «будет очень хорошо».

Родзянко опять лгал. Во-первых, у него не было никакого письма на руках; можно предположить, что у него имелась одна из тех фальшивок, которые распространял Гучков. Во-вторых, он и ее не уничтожил, узнав, что «копии этого письма в извращенном виде ходят по рукам, тогда счел нужным сохранить у себя подлинник». Видно, эту «драгоценную реликвию» Родзянко берег не меньше жизни, так как никому не показывал, не расстался с ней и в эмиграции. После же его смерти никаких следов того «документа» обнаружено не было. Может быть, завещал близким положить его себе в гроб? Такие слова кому-то могут показаться ерническими, но, честное слово, цитируя эту галиматью, никакие другие на ум не приходят!

Во время беседы Мария Федоровна заметила: «Я слышала, что вы имеете намерение говорить о Распутине Государю. Не делайте этого. К несчастью, он вам не поверит, и к тому же это его сильно огорчит. Он так чист душой, что во зло не верит». Напрасно на это надеялась царица. Душа «борца с дьяволом» горела неугасимым огнем. «Государыня, это вопрос династии. И мы, монархисты, больше не можем молчать. Я счастлив, Ваше Величество, что вы предоставили мне счастье видеть вас и вам говорить откровенно об этом деле. Вы меня видите крайне взволнованным мыслью об ответственности, которая на мне лежит».

Почему же Родзянко все-таки не счел возможным показать «документы»? Ведь его намерением, как сам утверждал, было «открыть глаза государю». А кто же лучше матери смог бы исполнить эту миссию? Однако при таком исходе заслуга самого Родзянко свелась бы к минимуму. Его роль главного героя была бы отодвинута на второй план, и аплодисменты публики из партера достались бы другим. С этим он примириться не мог.

Беседа с царем состоялась 26 февраля 1912 года. На ней председатель Думы заявил о недопустимости влияния Распутина, о том, что этот человек — «оружие в руках врагов России, которые через него подкапываются под церковь и монархию», что под его воздействием перемещаются церковные иерархи, что он «хлыстовец» и «развратник». Не счел нужным «прирожденный монархист» умолчать и о главном: «Всех пугает близость его (Распутина. — А. Б.) к царской семье. Это волнует умы». Впервые в русской истории должностное лицо позволило себе осуждать в присутствии монарха его семейное окружение!

В беседе с Родзянко самообладание Николаю II изменило, и он несколько раз прерывал поток страстных инвектив, возвращая своего собеседника, что называется, на землю обычными и такими обоснованными вопросами: «У вас есть факты о том, что Распутин сектант? Откуда вы взяли, что он занимается развратом? Какие перемещения произведены под его влиянием?»

Из ответов сразу стало ясно, что все выводы построены на смутных материалах. Хлыстовство Распутина выводилось из умозаключений автора одной брошюры, в обоснование его «развратных действий» лидер Думы привел давнее сообщение о том, что — о ужас! — он ходил с женщинами в баню! На это Николай II, будучи уравновешенным человеком, спокойно заметил: «Так что же здесь особенного? У простолюдинов это принято».

Родзянко успокоиться не мог. Он показал царю фотографии, на которых проповедник сидел в окружении женщин. Это широко известный ныне снимок, многократно публиковавшийся под названием «Распутин в кругу поклонниц». На нем при самом пристальном изучении нельзя заметить никаких признаков «развратно-сексуальных деяний». Зачитывались и два письма от женщин, которых он якобы обольстил. Эти признания не содержали подписи и никакого доверия не внушали. Вся эта патетическая сцена закончилась, по сути дела, полным конфузом Михаила Владимировича. Однако сам он того не признал.

О своей встрече глава Думы рассказывал в подробностях повсюду, представляя себя борцом с «темными силами». Состоявшаяся беседа убедила Родзянко лишь в одном: «царь ослеплен». Мысль о собственном ослеплении мифом ему ни на минуту не приходила в голову. Все последующие годы именно председатель Думы оставался одним из тех, кто усиленно нагнетал антираспутинскую истерию в стране.