Распутин. Анатомия мифа

Петербургские миазмы

Санкт-Петербург был крупнейшим центром царства двуглавого орла. В начале XX века тут проживало около двух миллионов человек. (Для сравнения: во втором по величине городе — первопрестольной столице Москве — насчитывалось чуть больше одного миллиона.) Здесь находились: императорский двор, главные правительственные ведомства, Государственный банк, Императорская академия наук, Императорская академия художеств, иностранные посольства, несколько императорских театров, крупнейшее собрание национальной живописи (Русский музей), ряд других примечательных музеев.

Петербург был и главным деловым центром России, ее «первыми воротами» во внешний мир. Правления наиболее мощных промышленных корпораций, банков, железнодорожных и страховых компаний располагались в северной столице. В самом сердце города, на стрелке Васильевского острова, находился и нерв деловой жизни империи — Петербургская фондовая биржа, где обращались ценные бумаги ведущих отечественных фирм и банков. Имперская столица славилась лучшими гостиницами, фешенебельными ресторанами, дорогими магазинами, элитарными аристократическими клубами.

Петербург являлся не только наиболее населенным и самым деловым, но и самым европейским городом России. Еще его основатель Петр I желал видеть город таковым, а через два века это уже не подлежало никакому сомнению. По своему богатству, по своей градостроительной технике, по уровню городского комфорта первая столица империи уверенно соперничала с другими столицами Европы. Не без основания многие современники считали, что град Петра по степени богатства, шику и блеску уступает лишь Парижу.

В кругу бескрайних лесов и нескончаемых болот возник удивительный, роскошный и неповторимый центр власти и бизнеса, оазис утонченности и изыска. Одновременно это был центр политических и светских интриг, арена нелицеприятной борьбы карьерных устремлений и самолюбий, ярмарка безмерного тщеславия и разъедающей душу зависти.

Вся центральная часть Петербурга сплошь была застроена богатыми господскими домами, где обитали родовая аристократия и чиновная элита. Адреса наиболее дорогих и престижных особняков: Дворцовая, Английская, Французская набережные, Невский и Каменноостровский проспекты, набережные Мойки и Фонтанки, а также улочки и переулки между этими городскими речками. Список владельцев строений в этом «дворянском районе» — перечень самых громких аристократических фамилий, игравших важные роли в истории России: Шереметевы, Строгановы, Воронцовы-Дашковы, Барятинские, Юсуповы, Оболенские, Гагарины, Мещерские, Шуваловы, Орловы, Нарышкины, Апраксины…

Импозантные дворцы и особняки, размещавшиеся на этой довольно небольшой территории, часто не только являлись памятниками архитектуры и имели богатую историю, но и оказывались, по существу, центрами и центриками влияния и власти в столице, а следовательно, и в империи.

На званых вечерах («суаре»), «английских чаях», на обедах и балах, бесконечно устраиваемых то в одном, то в другом родовом палаццо, не только пили, вкушали изысканные яства, не только танцевали, играли в карты и вели непринужденные светские беседы. Здесь обсуждали премьеры театрального сезона, новинки литературы, сенсации вернисажей, но в первую очередь — брачные и семейные дела, а также служебные триумфы и падения сановных и придворных фигур из числа тех, кто на данном приеме не присутствовал. Вскрывали «подноготную», оглашали «надежные сведения» самого интимного свойства. Злословию не было предела. В этом чаду нелицеприятной молвы часто и лепился определенный образ, который потом кочевал из гостиной в гостиную. Как заметил поэт Семен Надсон:

Государственные карьеры в светских салонах не только заинтересованно обсуждались. Именно здесь они порой и создавались, и разрушались. Общественные репутации, служебные взлеты и падения немалого числа государственных деятелей зависели во многом от того, как к этому деятелю относились великая княгиня Мария Павловна, Лили Воронцова, Бетси Шувалова, Долли Шереметева, Зизи Нарышкина, Саша Апраксина, Софи Игнатьева и некоторые другие хозяйки великосветских салонов, законодательницы столичной моды и настроений. Мужчины-аристократы играли важные, но все-таки второстепенные роли в формировании молвы. Дирижировали тут дамы.

Сильный пол «чеканил образ» того или иного столичного героя в своем «главном храме», куда дамам хода не было. Назывался он Императорским яхт-клубом и размещался тоже в центре Петербурга, рядом с Дворцовой площадью, на Большой Морской улице.

Сюда допускались только самые-самые именитые и родовитые, начиная с близких царских родственников. В этой «палате сиятельных особ» избранные обменивались мнениями о последних политических новостях, сведениями о настроениях монарха, пересказывали его суждения, узнавали слухи и предположения относительно грядущих изменений политического курса. Исходя из этого строились предположения о скорой отставке господина А. и о назначении на ключевой государственный пост графа Б., о неизбежных осложнениях в отношениях с одной державой и об улучшении отношений с другой. Однако констатациями дело не ограничивалось. Формировалась и известная линия поведения, вырабатывалось направление действий для достижения неких целей. Чаще всего они сводились к «проталкиванию» или «низвержению» тех или иных фигур, которые или пользовались расположением в столичном аристократическом обществе, или вызывали здесь стойкую аллергию.

Существовали и другие очаги формирования «общественного мнения», но они не играли особой роли в силу своей удаленности от рычагов власти вообще и от окружения самодержавного правителя в особенности.

Любого нового человека на бюрократическом Олимпе в салонах всегда первоначально оценивали критически. К «чужакам», «выскочкам», «парвеню» снисхождения не было. Им приписывали поступки, о которых те и не слыхали, им вменяли в вину дела и высказывания, которые к ним никакого отношения не имели. Весьма показательно восприятие столичным бомондом двух наиболее крупных политических фигур царствования Николая II: Сергея Витте и Петра Столыпина. Первого в 1892 году Александр III назначил на влиятельный пост министра финансов, а второго в 1906 году Николай II сделал и премьер-министром, и министром внутренних дел. И тот и другой в столице были почти неизвестны.

Они вознеслись на самый верх служебной иерархии по воле монархов и не «прошли апробацию» в салонах. «Возмездие» последовало незамедлительно. Витте много лет был мишенью самых разнузданных поношений: «вор», «мошенник», «агент еврейских банкиров», «взяточник», «масон» — таков далеко не полный набор не самых резких эпитетов, которыми главу финансового ведомства награждали в кругу родовитых и именитых.

Премьера-реформатора Столыпина тоже не жаловали. «Дурак», «тупица», «бездарность», «тайный революционер», «казнокрад» — вот лишь некоторые салонные «перлы», летевшие по адресу главы исполнительной власти на изысканных и закрытых собраниях петербургской публики.

Уж если даже личность такого государственного деятеля, как Столыпин, — дворянина, помещика, безукоризненного семьянина, состоявшего в достойном браке (его супруга происходила из высокой дворянской фамилии Нейгардтов), — если даже его дискредитировал петербургский бомонд, то нетрудно догадаться, с какой ненавистью, с каким злым остервенением воспринимали тех, кто возникал на столичном небосклоне, не имея «ни роду ни племени». Появление в царской семье друга-крестьянина уже само по себе неизбежно должно было вызвать шквал негодования. Как и в иных случаях, действительная биография тут определяющей роли не играла. О Распутине в высшем свете было «все известно» еще тогда, когда вообще известно ничего быть не могло.

Представители аристократии, уже по праву своего рождения близко стоявшие к трону, всегда имели возможность донести салонное «общественное мнение» до ушей монарха, представить на «благоусмотрение» верховного правителя заключение светских «экспертов» о деловых и нравственных качествах того или иного сановника или претендента, сообщить о его политических пристрастиях и семейной добропорядочности. Таким путем можно было воздействовать на формирование угодной точки зрения у повелителя державы.

При авторитарной системе мнение верховного носителя государственной власти имело определяющее значение в решении карьерной судьбы тех или иных лиц. Этот же субъективный фактор немало значил и в выработке государственного курса вообще. Отсюда и та исключительная роль, которая приписывалась и которую в реальности часто играли неофициальные контакты и неформальные отношения.

Разные монархи по-разному относились к салонным суждениям. Одни доверяли, часто руководствовались ими, другие же воспринимали их скептически, а третьи почти всегда игнорировали. Наиболее известный случай здесь — император Александр III, никогда не поступавший в соответствии с мнением влиятельной в столице «княгини Марьи Алексеевны».

В начале XX века положение стало меняться. После преобразований государственного управления в 1905–1906 годах, после появления выборного законодательного органа — Государственной думы, после смягчения цензурных ограничений появились общероссийские центры формирования общественного мнения и публичные трибуны для его оглашения: парламент и независимая от правительства пресса.

Однако и в новых общественных условиях все, что касалось придворного мира, что напрямую замыкалось на высшие коридоры власти, — все это оставалось уделом петербургского света. Он нераздельно владел одной, но очень важной привилегией: хранить информацию об истинных и мнимых «закулисных тайнах» императорского двора. Только здесь можно было найти сведущих «экскурсоводов» по закрытым от публики лабиринтам царских апартаментов. Их и находили: дипломаты, журналисты, лидеры политических течений и партий, громкоголосые «Цицероны» из стен Таврического дворца, где заседала Государственная дума.

Столичный салонно-имиджмейкерский мир редко бывал монолитным. Существовали отдельные фракции, «партии», имевшие разных протеже, отчего постоянно возникали трения, конкуренция, взаимное шельмование. «Битвы» в этой замкнутой среде, по сути дела, никогда не прекращались. Лишь иногда наступало затишье, заключались негласные перемирия, и все объединялись перед лицом общего врага. Так получилось в истории с Распутиным, который в последний период монархии сделал единомышленниками и «партнерами по борьбе» людей, которые до того не только в гости друг к другу не ходили, но порой и не раскланивались при нечаянных встречах.

Салонный Петербург-Петроград не мог спокойно принять необычное: какой-то неграмотный, необразованный мужик оказался другом царской семьи; его принимает в интимной обстановке коронованный правитель, удостаивая чести, которой не имели именитые и родовитые.

О близости к царям грезили, симпатий монарха добивались и домогались даже те, кто по древности рода и по заслугам своих предков обладал, как казалось, полным правом претендовать на особое расположение. Когда выяснилось, что вожделенное расположение получил какой-то темный мужик, эта необычность родовую спесь обидела смертельно. Конкретные обстоятельства, так сказать реальная фактура общения царя с мужиком, мало интересовали. Шокировал сам факт.

Потрясение отозвалось волной возмущения среди «лучших фамилий России». Сначала неясно, а потом все уверенней и громче в богатых гостиных зазвучали разговоры об этом «ужасе». Начали искать объяснения, и очень быстро появились «достоверные заключения», имевшие оскорбительный характер для царя и уничижительный для царицы. При этом некоторые негодующие «салонные дирижеры» сами принимали у себя Распутина, а кое-кто даже и прибегал к его психотерапевтическим дарованиям, но об этом не вспоминали.

В общем и целом распутинский портрет — продукт творчества петербургского аристократического бомонда. Все же остальные — политики, журналисты, историографы — добавляли лишь детали, делали лишь отдельные «пейзажные мазки».

Раскручивание увлекательного распутинского «сериала» совпало по времени с либерализацией общественных условий в стране. Критика власти и даже самого царя считалась уже «хорошим тоном», являлась признаком принадлежности к «прогрессивным слоям общества», а «прогрессивность», как знак европейского избранничества, вошла в моду.

Хотя закон и запрещал какие-либо публичные неблагожелательные высказывания об особе монарха и его близких, но не предусматривал наказания за сам факт ведения критических разговоров. Число судебных преследований по статье «за оскорбление величества» год от года уменьшалось, а представители элитарных слоев общества не подвергались им вовсе. Царский гнев больше не обрушивался на головы тех, кто позволял себе недопустимые выпады. Случаи гонений и преследований, не говоря уже о казнях, которым некогда подвергались царедворцы за «непозволительные речи», давно отошли в область исторического предания.

Николай II и Александра Федоровна знали о том, что иные придворные и даже родственники сплетничали и язвили на их счет. Однако никаких мер карательного характера ни разу предпринято не было. Во-первых, потому, что облик и суть царской власти со времени Петра I и Павла I существенно изменились: она перестала быть деспотической. Во-вторых, царь и царица придерживались стойкого убеждения, что если иметь чистые души, открытые Богу помыслы, то никакая грязь не пристанет.

Последние венценосцы объяснений со своими хулителями не устраивали, даже если они и принадлежали к ближайшему придворному окружению. В некоторых, наиболее вопиющих случаях они выражали свое нерасположение к инсинуаторам с поистине монаршим великодушием: кого-то не приглашали на царский прием, кого-то не удостаивали беседы или внимания. Вот фактически самые «страшные кары», которые могли настичь того, кто публично на великосветском приеме целый вечер размышлял о «психическом нездоровье императрицы», о «слабоволии царя» и о его «небольшом уме». Таких господ почти никогда даже придворных званий не лишали. Правителя его «первые слуги» переставали бояться, а следовательно, как это всегда бывало в России, и уважать. Порой дело доходило до вопиющих случаев демонстрации непочтения.

Однажды фрейлина императорского двора княгиня Мария Барятинская собралась пойти на прогулку с императрицей и в полном облачении ожидала ее в вестибюле дворца. По прошествии какого-то времени она узнала, что Александра Федоровна вышла через другой подъезд и взяла себе в попутчицы другую придворную даму. Возмущению княгини не было предела. Ее, Барятинскую, даже не уведомили! Фрейлина позволила себе публично разыграть сцену праведного гнева, решила «хлопнуть дверью», да так, чтобы «канделябры закачались». Надевая шляпу, заявила во всеуслышанье: «Когда кто-то из Барятинских надевает свою шляпу, то лишь для того, чтобы больше не вернуться назад». Узнав об этом демарше, Александра Федоровна лишь улыбнулась. Во многих же столичных гостиных своенравный поступок княгини вызвал взрыв восторга.

Посмей нечто подобное совершить придворная дама во времена высокочтимого русскими европейцами Петра I или даже Николая I, то такую «революционерку» не только бы тотчас с позором изгнали из придворного круга, но могли бы и упечь в такую дикую глухомань, откуда великосветская «диссидентка» вряд ли вернулась бы в родовые апартаменты, чтобы опять любоваться «рассветом над Невой». Однако на дворе был уже XX век, настали новые, либеральные времена, эпоха «свободного самовыражения».

Как вспоминала дочь лейб-медика Е. С. Боткина Татьяна, в столице ко времени революции «не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть если не Его Величество, то Ее Величество. Находились люди, когда-то Ими обласканные, которые просили аудиенции у Ее Величества в заведомо неудобный час и, когда Ее Величество «просила» зайти на следующий день, говорили: «Передайте Ее Величеству, что тогда мне будет неудобно».

Все, что задевало честь царицы, воспринималось чуть ли не с восторгом. Об Александре Федоровне позволяли пускать в обращение сплетни самого оскорбительного свойства. Никогда раньше в России ничего подобного не наблюдалось. Любая дискредитация царя и его супруги оказалась бы вселенским позором для того, кто решил бы заикнуться хоть полусловом о неких нелицеприятных фактах из их жизни. Правдивы они или нет, решающего значения не имело бы. Любые выпады такого рода воспринимались почти как святотатство. Конечно, какие-то разговоры и обсуждения дел и слов коронованных правителей (и правительниц) всегда велись при дворе. Но происходили они в самом тесном кругу и никогда не являлись темами обсуждений на великосветских раутах. Эпоха же последнего царствования стала временем быстрого отказа от традиций, в том числе и от безусловного почитания царя и его семьи.

Среди особо вопиющих салонных сюжетов — адюльтеры царицы. О том, что Александра Федоровна якобы «наставляла рога» своему супругу, говорили без стеснения, а среди ее избранников называли разных лиц, но чаще всего двух: генерала Александра Афиногеновича Орлова и Григория Распутина. О втором «возлюбленном» придется еще специально подробно говорить.

Пока же остановимся на орловской истории, которую бульварная беллетристика десятилетиями мусолила без устали. Может быть, и не стоило бы подробно исследовать этот пошлый сюжет, если бы уже в наши дни пресловутый Э. С. Радзинский в изданной весной 2000 года в Лондоне книге «Распутин: последнее слово» красочно не нарисовал «развратный образ» последней царицы. Западная публика с удивлением узнала из этого опуса, что, оказывается, внучка королевы Виктории была падкой на любовные утехи, изменяла царю и с мужчинами, и… с женщинами. Фантаст-драматург, вопреки его уверениям, ничего не «открыл». Он лишь повторил то, что задолго до него было озвучено другими, столь же «компетентными знатоками».

Оставляя пока в стороне существо вопроса — могла ли вообще Александра Федоровна по складу характера и нравственным представлениям «упасть в объятия» какого-то мужчины (не говоря уж о женщине!), кроме своего супруга, — рассмотрим, так сказать, «свидетельские показания». Сразу оговоримся, что никаких документальных, первичных материалов — любовных посланий, записочек, впечатлений «очевидцев» — о «царицыных изменах» не существует.

Разберемся же в том, кто и почему подобную информацию продуцировал и распространял.

Отпечатки давних сплетен можно встретить в целом ряде материалов, дошедших до нас от современников той эпохи. Немало лиц, живших и вращавшихся в великосветском Петербурге, запечатлели эпатажные утверждения в своих письмах, дневниках и воспоминаниях. Остановимся на двух наиболее заметных памятниках той смутной поры, которые обязательно используют сочинители всех мастей (в том числе и баснописец Радзинский), описывая «падение нравов» при дворе императора Николая II. Речь идет о дневнике генеральши А. В. Богданович и о «Воспоминаниях» графа С. Ю. Витте.

В самом центре Петербурга рядом с Исаакиевским собором до сих пор красуется трехэтажный особняк, построенный в XVIII веке архитектором А. Ринальди. В первой половине XIX столетия дом принадлежал поэту И. П. Мятлеву (как «дом Мятлева» он до сих пор обозначается в путеводителях), а затем его владельцем стал Евгений Васильевич Богданович. Это была заметная фигура в ареопаге самодержавия: генерал от инфантерии (пехоты), член совета министра внутренних дел, староста Исаакиевского собора, почетный председатель «Исаакиевского братства», занимавшегося духовным просвещением народа — изданием и распространением дешевых книг и брошюр на религиозные и исторические темы. Он был женат на Александре Викторовне, урожденной Бутовской.

Супруга генерала, у которой тот был в полном подчинении, хотя сама никаких должностей не занимала, была дамой не просто весьма деятельной, но, как тогда говорили, «ушибленной политикой». В своем особняке она организовала политический салон, некий дом приемов, куда захаживали и важные государственные чиновники, и офицеры гвардии, и журналисты, и «короли биржи». Муж хозяйки был фигурой известной, имел связи, а «милая Александра Викторовна» столько интересного могла сообщить, да и посодействовать, когда потребуется.

Сама же госпожа Богданович задолго до информационной революции XX века усвоила одну истину: информация — это власть, это огромная сила, если ею правильно распорядиться. Поэтому она получала сведения не только от благопристойных посетителей, но и от тех, кого в других приличных домах никогда не принимали: царских камердинеров, дам полусвета, искателей богатых столичных невест и прочих сомнительных личностей. Главной темой разговоров в доме на Исаакиевской всегда была политика. Особенно интересовало все, что касалось царя и его ближайшего окружения. Наиболее горячее и необычное хозяйка вечером записывала в дневнике, который вела с 1879 года и почти до самой своей смерти в 1914 году.

Первые годы Александра Викторовна не решалась заносить на бумагу слухи и разговоры, задевавшие особу монарха. Со временем она осмелела, преодолела старые страхи, а при Николае II фиксировала уже все без утайки. Она не любила этого царя и, естественно, царицу. Ее дорогой супруг, несмотря на непрестанные труды на ниве патриотического воспитания, не был, как казалось, по достоинству оценен. Ему не предлагали важной государственной должности, его не приглашали во дворец для политических консультаций, не спрашивали советов, — одним словом, «не давали хода». Как считала генеральша, это происходило потому, что царь окружил себя «прохвостами», «жуликами», «людьми без принципов». «Патриотка», «столбовая дворянка» и «истинная монархистка» мириться с этим не могла и не хотела. Салон госпожи Богданович стал одним из центров инсинуаций.

Вскоре после установления власти коммунистов самые «смачные» части дневниковых записей Александры Викторовны были опубликованы — они весьма приглянулись новым правителям. С тех пор эти сведения и стали «ценнейшим документом эпохи».

Мимо внимания Богданович не могла проскользнуть орловская история. Слух о супружеской неверности царицы был как нельзя кстати, он попал в доме Мятлева на благодатную почву. У генеральши не раз говорили о том, что А. А. Орлов — любовник царицы. Сама же хозяйка в этом и не сомневалась.

Удивление и шок вызвала «свежая информация» о том, что, оказывается, «на самом деле» царица «питала слабость» не к генералу, а к своей фрейлине Анне Танеевой, вышедшей в 1907 году замуж за лейтенанта А. В. Вырубова, с которым у нее семейной жизни «не получилось». 10 июня 1908 года Богданович записывает: «Сегодня говорили, что в истории царицы, Танеевой и Орлова последний — ширма, что неестественная якобы дружба существует между царицей и Танеевой. Что будто муж этой Танеевой, Вырубов, нашел у нее письма от царицы, которые наводят на печальные размышления. Говорила это Кочубей. Теперь эту Вырубову (Танееву) взяли к себе ее родные, Танеевы, и в Петергоф больше пускать не будут. Какой скандал, если это все правда! Говорят, что в немецких газетах про все это написано».

Тема о «любовном треугольнике» не исчезала, некоторые гости приносили в дом на Исаакиевскую новые подробности. После беседы с генералом А. М. Зайончковским госпожа Богданович записала 28 сентября 1908 года, что, как поведал генерал, «Вырубова у царицы — первый человек», что «те, кто за ней не ухаживает, подвергаются опале, как, например, князь Орлов, который уехал из-за нее». Этими двумя характерными пассажами пока и ограничимся.

Итак, если верить гостям салона Богдановичей — а помимо вышеименованных нечто подобное утверждали и еще ряд посетителей, — то картина в общем-то открывалась действительно удручающая. Царица сначала «состояла в связи» с генералом Орловым, а затем воспылала «неестественной любовью» (слово «лесбийская» тогда в обиходе употреблялось мало) к своей бывшей фрейлине, с которой проводила дни и даже ночи (в этом тоже уверяли). Естественно, что такая похотливая особа, как царица, достойна была лишь осуждения. И ее осуждали. Правда, верили этим глупостям далеко не все, но мнение скептиков в расчет не принималось. Тема «аморальности», «разврата» завораживала многих.

Здесь необходимо дать пояснение о личностях «моралистов», чтобы была понятней, так сказать, вся эта «информационная технология». Грязь ведь притягивает тех, кто имеет к ней склонность по складу своей души…

Генерал А. М. Зайончковский происходил из дворян Орловской губернии, получил прекрасное образование, окончил Николаевское инженерное училище и Николаевскую академию Генерального штаба, участвовал в русско-японской войне 1904–1905 годов, затем командовал полком и дивизией. Никакого отношения ни к царской семье, ни к жизни двора не имел, а следовательно, никаких собственных наблюдений у него не было и быть не могло. Однако он принадлежал к небольшой части офицерско-дворянского корпуса, исповедовавшего «свободомыслие». Такие носители царских вензелей на погонах уже задолго до революции изменили присяге

Свое «свободомыслие» этот генерал потом красноречиво и доказал: уже в 1918 году он принял присягу на верность власти коммунистов, участвовал в войне против некогда «своих» на стороне красных, а затем стал профессором Военной академии Красной Армии. Его кумиром являлся Лев Троцкий, который, в свою очередь, имел расположение к «бывшему дворянину». Клевета на царя и царицу, восхищение революцией и одним из самых кровавых большевистских лидеров — все это печальные вехи на пути нравственной деградации генерала русской армии.

Другой «высокоморальный» информатор, точнее, информаторша мадам Богданович, была фигурой куда более колоритной, чем упомянутый выше генерал. Это — княгиня Дарья Евгеньевна Кочубей, почти легендарная Долли, слухи о похождениях которой просто сотрясали высшее общество. Она прожила жизнь, полную таких впечатлений и превращений, которых хватило бы для написания нескольких увлекательных авантюрных романов.

Родилась она в 1870 году и была расстреляна по постановлению НКВД в ноябре 1937 года. Между этими датами масса событий, и главные из них — любовные увлечения и служба в тайной полиции большевиков. В ряду удивительных жизненных эпизодов — добровольный переезд в конце 1918 года из Баварии, где она оказалась после революции, в «красную Совдепию». Этот потрясающий антраша, как сама заявляла позднее, она совершила, потому что «симпатизировала РКП(б)» (партии большевиков). Чтобы стать вполне «своей» в царстве Интернационала, отреклась от родственных корней и своего происхождения. Теперь ее имя звучало достаточно «революционно»: Дора Евгеньевна Лейхтенберг.

Долли родилась в именитой семье и приходилась родственницей царям Александру II, Александру III и Николаю II. Ее отцом был внук Николая I герцог Е. М. Лейхтенбергский. Он вступил в 1869 году в морганатический брак с фрейлиной Д. К. Опочининой, которая после появления на свет Долли умерла. Как рожденная в морганатическом (не равнородном) браке, Дарья не имела никаких династических прав и не пользовалась при дворе никаким вниманием. В 1893 году Дарья Евгеньевна вышла замуж за князя Л. М. Кочубея, родила двоих детей и через несколько лет фактически порвала с ним. Без всяких сожалений рассталась она и с детьми. В 1911 году был оформлен развод.

Еще до замужества Дарья Лейхтенбергская, ставшая в 1878 году после второго брака отца графиней Богарне, прославилась своими бесконечными историями, которые не прекратились и при супруге. Некоторые с полным основанием называли ее «великосветской потаскухой». Так как грешить в Петербурге было сложно — кругом глаза и уши, масса знакомых, то Долли регулярно отбывала за границу, где чувствовала себя значительно вольготней.

После революции она не раз повествовала, что Николай II ее «ненавидел» и даже «высылал» из страны якобы за ее «свободомыслие». О том, какого рода «свободные мысли» занимали герцогиню-графиню-княгиню, можно судить по вышеприведенному суждению ее в салоне генеральши Богданович. Царь действительно не мог уважать особу таких нравов именно потому, что они слишком вольные. Когда в 1912 году Николаю II доложили, что капитан первого ранга барон В. Е. Гревенец без согласия начальства тайно обвенчался с Долли Кочубей (это был ее второй, но не последний брак), царь не прибег к обычному в таких случаях наказанию офицера, остроумно заметив, что, избрав себе подобную супругу, барон «и так довольно наказан».

Долли при дворе не принимали, в гостях у своего дальнего родственника Николая II она не была ни разу. Конечно, это ущемляло женское самолюбие, тем более если женщина считала себя тоже «голубых кровей», да к тому же неотразимой красавицей (сохранившиеся портреты вряд ли могут подтвердить такое мнение). Будущая осведомительница ГПУ-НКВД царскую чету «терпеть не могла» и многие годы без устали инсинуировала по их адресу. Причем из ее уст вылетала клевета самого грязного свойства, что вполне объяснимо: развратные люди уверены, что все кругом погрязли в мерзостях порока.

Теперь обратимся к следующему «кладезю истины» — «Воспоминаниям» графа С. Ю. Витте. Они, как и записки А. В. Богданович, давно стали некими чуть ли не сакральными текстами, которые цитируют практически все «разоблачители тайн царизма». Этот документ, несомненно, представляется весьма значительным памятником эпохи. Во-первых, потому, что автор в конце XIX — начале XX века занимал виднейшее место в системе государственного управления: многолетний министр финансов, «отец русского экономического чуда», затем глава правительства, инициатор издания Манифеста 17 октября 1905 года, провозгласившего эру свобод и парламентаризма. Мемуары примечательны и тем, что их создатель — действительно человек неординарный, не только многое видевший и знавший, но и подробно описавший сложные политические коллизии, сотрясавшие в этот период Россию. Это, так сказать, внешняя фабула истории «Мемуаров».

Признавая значение данного источника, нельзя оставить без внимания внутренние, побудительные причины, обусловившие появление этого объемного труда. Сам характер изложения, оценки и суждения автора вызваны не только желанием поведать потомкам об исторической роли мемуариста. графом двигало неудовлетворенное неуемное честолюбие, заставлявшее пренебрегать и здравым смыслом, и элементарными понятиями о порядочности. Витте создавал «книгу-бомбу», которая должна была не оставить «камня на камне» от доброго имени всех его недругов, в числе коих на первом месте стояли царь и царица.

Николаю II «его сиятельство» не мог и не хотел «простить» многого: что его убрали из власти в апреле 1906 года, что его отодвинули от рычагов управления, что «мудрого сановника» перестали спрашивать и даже вообще приглашать к царю. Существовал и еще один, наверное самый веский, повод для возмущения монархом. Его супругу, обожаемую Матильду Ивановну, так ни разу и не приняли при дворе. Она была разведенной, да к тому еще и еврейкой, что не позволяло ей занять место среди гостей царского дома. Хотя Витте прекрасно все это знал, но считал, что для него, как для «великого политика», царь должен был сделать исключение. Не сделал. Граф этого забыть и простить не мог.

До последних своих дней (умер в Петрограде в ночь на 25 февраля 1915 года, немного не дожив до 65 лет) граф не оставлял надежд на возвращение к активной политической деятельности. Будучи опытным царедворцем, не имевшим за собой поддержки никаких общественных групп или течений, но мастерски владевшим правилами закулисных ходов, он использовал различные приемы. При последнем свидании монарх предложил ему обдумать возможность занять пост посла «в одной из европейских стран», но Сергей Юльевич не проявил в тот момент интереса к подобной должности. Он не мог себе представить, что отлучение от власти продлится сколько-нибудь долгое время. Но минул год, пошел другой, а его все не призывали. Наконец решил напомнить государю о том давнем предложении и отправил монарху приторно-льстивое письмо. Ответа не последовало.

В обществе циркулировали слухи о том, что для своего возвращения из политического небытия экспремьер прибегал к протекции Григория Распутина. В этом сюжете до сих пор больше сомнительных утверждений, кочующих из книги в книгу, чем документальных свидетельств. Доподлинно известно мало. Сам Витте лично не общался с одиозным старцем (один раз они лишь виделись в церкви), но жена, Матильда Ивановна, с ним встречалась и, как установила Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства в 1917 году, по крайней мере дважды побывала в распутинской квартире на Гороховой улице. О чем на этих встречах графиня говорила с «отцом Григорием», неизвестно.

До своей отставки с поста премьера Витте особой набожностью не отличался, но в последние годы жизни стал проявлять признаки необычайного религиозного рвения. Близко сошелся с известным монахом, затем епископом Каргопольским, а позднее епископом Тобольским и Сибирским Варнавой, состоявшим в теснейших отношениях с Распутиным. Варнава стал духовником графа. Этот полуграмотный простец с плохими манерами сделался желанным гостем в особняке на Каменноостровском проспекте в Петербурге, где граф и графиня вели с ним в интимной обстановке духовные беседы.

Его сиятельство уверял Варнаву, что является бескорыстным почитателем «старца Григория». Летом 1914 года, когда стало известно, что в Сибири совершено покушение на Распутина (первые сообщения гласили, что он убит), Витте, находившийся тогда в Германии, послал письмо Варнаве, где восклицал: «Сейчас я прочел телеграмму об убийстве старца. Я его видел один раз в жизни, семь лет тому назад. Отказался от дальнейших свиданий, дабы не давать ядовитую пищу в руки врагов моих и его. Убийство это в высшей степени возмутительно».

Карьерного «ренессанса» у Витте не получилось. Всем попыткам вернуться к власти мешала непреклонность императора, раз и навсегда решившего в 1906 году не прибегать больше к услугам этого человека. В письме матери 2 ноября 1906 года Николай II заметил: «Сюда вернулся на днях гр. Витте. Гораздо умнее и удобнее было бы ему жить за границей, потому что сейчас же около него делается атмосфера всяких слухов, сплетен и инсинуаций… Нет, никогда, пока я жив, не поручу я этому человеку самого маленького дела». Еще ранее, в апреле, вскоре после отставки премьера император сказал министру финансов В. Н. Коковцову, что он «окончательно расстался с графом Витте, и мы с ним больше уже не встретимся».

Нежелание привлечь сановника к государственной службе нельзя объяснять каким-то капризом монарха, только его личным нерасположением. Император никогда не питал симпатий к графу, но довольно долго считал необходимым в интересах дела использовать его навыки, опыт и организаторские дарования. Однако наступили другие времена, изменились условия политической деятельности, что потребовало новых людей, иных приемов реализации государственных решений.

Когда в 1905 году началось общественное брожение, переросшее в анархию и хаос, когда возникла реальная угроза трону, то верховная власть ощутила острую потребность в умных, целеустремленных людях, искренне преданных и самому монарху, и идее монархизма. К числу таких людей Николай II Витте уже не относил. Его постоянное лавирование и конформизм вели к беспринципности, чрезвычайно опасной в сложной ситуации.

Граф получил свой карт-бланш в октябре 1905 года, сформировал кабинет по собственному усмотрению. Однако его шестимесячное премьерство оказалось явно неудачным: решения, декларации и реальные действия были непродуманными, противоречивыми, что не стабилизировало политическое положение, а нередко лишь осложняло его. Витте хотел понравиться всем, однако ни у кого не вызвал симпатий. Прошение об отставке в конце апреля 1906 года явилось логичным и своевременным. Политический банкрот покинул общественную сцену.

Отставной премьер собственные ошибки и провалы никогда не признавал, всегда во всем винил других, и в первую голову — царя. Он решил отомстить «неблагодарному монарху», а орудием мести сделал пространные мемуары, к написанию которых приступил в 1907 году. Они наполнены множеством утверждений не просто ложных, но целенаправленно дискредитирующих последнего царя.

Уже сочинив «книгу-возмездие», Витте не переставал надеяться, что император вспомнит о нем, призовет к делам (согласно воле автора, «мемуар» должен был увидеть свет лишь после его смерти). Отправлял льстивые послания, хотя, казалось бы, давно должен был знать, что Николай II подобного «жанра» не терпел. Последнее из них составлено в стиле «посмертной записки». Повод для «мольбы с того света» был самый прозаический: Витте добивался, чтобы пожалованный ему графский титул был передан внуку Льву Нарышкину. Это письмо — блистательный образец «сиятельного» лицемерия.

«Эти строки дойдут до Вас, Государь, — патетически восклицал экс-премьер, — когда я буду на том свете. Припадаю к стопам Вашим с загробным молением. Как бы ни судили современники о настоящем, беспристрастная история внесет в свои скрижали великие дела Ваши на пользу Богом вверенного Вашему Величеству Народа. В Ваше царствование Россия получила прочную денежную систему, в Ваше царствование расцвели отечественная промышленность и железнодорожное строительство, в Ваше царствование с народа сняты многие тяготы, уничтожены выкупные платежи и круговая порука, и проч, и проч. Но что русский народ не забудет, покуда будет жить, это то, что Император Николай II призвал народ свой к совместным законодательным трудам. Это Ваша беспримерная заслуга перед русским народом и человечеством».

Граф надеялся на великодушие человека, так беззастенчиво очерненного им в «Воспоминаниях», рукопись которых к этому времени была уже завершена и тайно хранилась за границей. Он лицемерил почти на краю могилы! Лично испытав жестокость людской молвы, беспощадность клеветы, Сергей Витте сам явился инспиратором слухов и сплетен. Когда до царя дошли сведения, что граф готовит воспоминания, Николай II заметил: «Представляю, что он там напишет!» Однако монарх и представить не мог, что на самом деле сподобится насочинять граф.

Витте, конечно же, смакует и орловскую историю. Было бы странно, если бы «сиятельный разоблачитель» пропустил этот «горячий сюжет». Он его не только не обошел, но подробно обрисовал, дал беспощадные характеристики, «вскрыл причины», привел «пикантные детали».

Генерал А. А. Орлов, который проявил себя при подавлении революционных выступлений в прибалтийских губерниях, в описании графа представлен не только как ревностный служака. По мнению мемуариста, он получил известность не этим, а своей «мистериозностью». (В Древней Греции понятием «мистерия» обозначали религиозные тайные обряды, а в новейшее время этот термин стал синонимом оргии.)

«Что касается генерала Орлова, то это строевой, хороший, лихой и бравый офицер (женившийся на богатой, скоро умершей) и затем весьма пристрастившийся к воспалительным средствам. Как выдающийся офицер, он получил Уланский полк императрицы, и тут началась обыкновенная (для императрицы Александры Федоровны) мистерия спиритического характера. Началось с того, что она пожелала его женить на своей фрейлине Анне Танеевой, самой обыкновенной, глупой петербургской барышне, влюбившейся в императрицу и вечно смотрящей на нее влюбленными медовыми глазами со вздохами: «ах, ах!». Сама Аня Танеева некрасива, похожа на пузырь от сдобного теста».

Рассмотрим главные «мазки» вопиюще тенденциозной картины. Начнем сначала. Не ясно, что граф имел в виду под «воспалительными средствами» — то ли алкоголь, то ли какие-то наркотические препараты. Для мемуариста это неважно. Главное, чтобы читатель поверил, что Орлов имеет явно дурные привычки. Однако верить Витте нельзя. Генерал Орлов, по свидетельству очевидцев, пристрастием к каким-то «воспалительным средствам» до самой смерти не отличался.

Пойдем дальше. Портрет Вырубовой тоже предстает в самом негативном виде. Уверенное описание нюансов должно заставить поверить в подлинность образа. Однако соблазняться частностями нельзя, они — продукт графских измышлений. Сам Витте Вырубову близко не видел, лично никогда с ней не общался. Когда та стала смотреть на царицу «медовыми глазами», самого графа уже во дворец не приглашали. Следовательно, и никаких собственных впечатлений от взглядов и поз у него быть не могло. То ли он это слышал от кого-то, то ли сам насочинял. То же касается и «намерения» царицы женить Орлова на Танеевой. Это утверждение абсолютно лживо. Здесь богатство воображения Витте раскрылось во всей красе; иные столичные сплетники могли лишь позавидовать такому «дару». Тенденциозное описание людей необходимо графу для того, чтобы логичней выглядело изложение «мерзости» их поступков.

В описании Витте неприглядны все упомянутые герои, но особенно царица. Он прекрасно знал, что Александра Федоровна его не жаловала, а этого граф никогда не забывал и никому не прощал. Упомянув о замужестве Танеевой с лейтенантом Вырубовым, которых якобы вскоре «развели» (ясно, кто имеется в виду!), граф продолжил свою грязную сагу.

«Факт тот, что теперь Вырубов состоит офицером на каком-то военном судне, все в плаваниях, а госпожа Вырубова, находясь без всякого положения, числясь разведенною женою лейтенанта Вырубова, по интимности, скажу даже, исключительной интимности, самая близкая особа к императрице, а потому в известном общении и к императору. За Аней Вырубовой все близкие царедворцы ухаживают, и не только они, но их жены, дочери, а она, Аня, устраивает различные милости и влияет на приближение к государю тех или других политических деятелей». Кто конкретно «ухаживает», кого именно подруга царицы «приблизила» к монарху, о том граф не рассказал. Сии замечательные наблюдения «очевидца» так и остались неразгаданной тайной. Устремившись по направлению «указующего перста» Витте, многочисленные разоблачители-следопыты, десятилетиями в деталях исследовавшие все «нити темных сил», так никаких доказательств какой-либо политической роли Вырубовой и не обнаружили.

Но этих пассажей графу показалось недостаточно. Он продолжал нагнетать ужас. «После развода Вырубовых сохранилась какая-то мистериозная связь между императрицей, Аней и генералом Орловым до его смерти, которая случилась с год тому назад. Еще недавно перед выездом императрицы в путешествие (август, сентябрь сего (1909) года) она ездила с Аней на могилу генерала Орлова в Петергофе, возила живые цветы, и обе плакали, что я знаю чуть ли не от свидетеля этой сцены».

Сам Витте ничего не видел, лично ничему свидетелем не был, но уверенно бросает комья грязи по направлению царской семьи. Такова была, как уже отмечалось, технология формирования салонного «общественного мнения», и в случае с Распутиным придется с подобным столкнуться многократно. История с генералом Орловым для петербургского света стала своего рода генеральной репетицией той грандиозной вакханалии, которая начала разворачиваться в России примерно в то же время, когда Витте завершал свой эпохальный труд. Сам факт появления в царском окружении таких людей, как Танеева-Вырубова и генерал Орлов, которые не имели никаких служебных заслуг, но вдруг оказались в числе наиболее приближенных, вызывал пересуды.

В реальном же содержании всей этой истории нет никакой «мистерии», все было просто, буднично и по-человечески бесхитростно. Царь и царица испытывали большую душевную симпатию к без корысти преданным людям; они их всегда ценили. В придворном мире таких было мало, и тем дороже становились те, кого царская чета и зачисляла в разряд своих друзей. Сохранилось множество документальных свидетельств человеческой привязанности царя и его супруги к людям, не обремененным престижными чинами и громкими званиями.

Генерал А. А. Орлов несколько лет был другом царской семьи, и, когда он заболел, а потом скончался (4 октября 1908 года), царь и царица искренне переживали. За три недели до того Николай II, отдыхавший с семьей на яхте «Штандарт» в финляндских шхерах, писал матери: «Я не успел написать вчера об одной грустной подробности, о которой мы узнали на днях, что у бедного Орлова (улана) чахотка. Мы пригласили его, как в прежние годы, сюда, и он прибыл в начале сентября. Все были поражены его скверным, исхудалым видом, а тем более Аликс и я, так как у нас обедал в Петергофе накануне нашего ухода. Он до того переменился за эти две недели, что его трудно было узнать. Ты поймешь нашу грусть и удрученное чувство при виде человека, который тает каждый день. Мы пригласили Боткина его исследовать, на что Орлов согласился. Евгений Сергеевич нашел, что он, должно быть, болен два года; после некоторого препирательства он сознался, что два года кашляет, со времени похода в Лифляндию. Побыл неделю с нами, мы его убедили уехать на Юг на зиму; вероятно, он поедет в Алжир. (Орлов умер по дороге в Египет. — А. Б.). Ужасно грустно было прощание, когда он уходил на миноносце. Боткин надеется, что в его лета [45 лет] и при правильном режиме болезнь может остановиться. Нужно же, чтобы одного из моих немногих и лучших друзей постигла такая болезнь! Такой честный, строгий к себе человек, говорящий одну только правду, — я с ним разговаривал обо всем, и он был мне особенно полезен в военных вопросах. Все, кто его знает, любят его; офицеры гвардейского экипажа всегда называли его «наш генерал»! День его отъезда был горестным событием для всех. Надо уповать на милость Божию!»

Дружеское бескорыстие было неведомо придворному и светскому миру, незнаком с ним был и Витте. Для него значимость людей определялась не их человеческими качествами, а социальным весом, возможностью использовать в личных карьерных видах.

Поэтому совершенно неожиданно для многих в числе почитателей Распутина оказался и граф Витте, супруга которого, графиня Матильда Ивановна, как установила Комиссия Временного правительства, несколько раз посещала «старца Григория» у него на дому. Факт встреч самого экс-премьера с одиозной личностью документально не засвидетельствован, но в последние годы жизни опальный сановник не раз публично с восхищением высказывался о «выдающихся способностях» Распутина. Можно почти не сомневаться, что граф начал открыто демонстрировать пиетет не по причине невероятного «духовного преображения», а преследуя лишь эгоистическую цель: использовать «распутинский шанс» для своего возвращения из политического забвения.

Точно не известно, плакала ли в действительности царица на могиле генерала А. А. Орлова, но если даже и так, то это были слезы по потерянному другу семьи, и не более того.