Распятие. Повесть из Пражской жизни

ГЛАВА VII

Получив картину, Филиппов словно успокоился. На следующий же день он заказал раму, прикинул где повесить. Вечером зашел к Андриевским и рассказал о подарке.

— А сам то художник безнадежен? — спросила Анна Петровна.

— Да… то-есть, я не знаю еще наверно. Мне Крафт… он сам еще не знает. Я думаю, это пройдет.

— Вот вы какие! Говорите о страданиях людей, хотите избавить их от ужасов грядущей войны, а ничего не знаете о близком человеке.

Филиппов начал оправдываться, горячо и обиженно, словно он был виноват.

— Как я могу вам сказать что-нибудь точное о состоянии Крафта, если даже его брат, который во всем этом страдает больше всех, и тот ничего не знает! Ведь это не ангина и не дифтерит! При психических заболеваниях…

— Да, все это так. И все таки вы больше заинтересованы, нет, вам ближе сама идея, чем живой человек. Причем и самая идея сумбурна! Ну, что мы можем с вами сделать, чтобы в будущем не было войны?

— Я да вы, Анна Петровна, — ничего, но если нас будет много, если таких взглядов будет придерживаться большинство, то вряд-ли удастся большинству навязать свою волю. Даже не так: вряд-ли большинство можно будет увлечь мыслью о новой войне.

— Знаешь, дружище, — заметил Николай, — все это мечтания. Как посмотришь с холодным вниманием вокруг, как почитаешь исторические книги — всегда и везде люди воевали и всегда воинские подвиги привлекали к себе больше всего.

— Но это не значит, что так должно быть! Привлекали и богатыри, но их уже нет!

— На их месте полководцы, авиаторы. Да и просто физическая сила влечет к себе. Посмотрел бы ты на толпу, ревущую от восторга на боксе!

— Неужели ты, Коля, и бокс считаешь достижением культуры?

— Конечно, нет. Это варварство, но толпу-то к нему влечет! Теперь прибавь сюда хлесткий политический лозунг, этакое освобождение от тирании своих страждущих братьев, и дело готово! Толпа, то есть большинство, будет реветь от восторга и попрет. Всегда найдутся смельчаки, которые своим примером увлекут, свалка будет на славу и только грядущие историки спокойно и бесстрастно объяснят, что все дело было в торговых рынках или амбициях немногочисленной политической группы…

— Если так смотреть на вещи — грустно жить!

— Или хочется вернуться к богатырям!

— Почему к богатырям?

— Да потому, что они были более гуманны, чем современные вожди! Ведь это чудо как хорошо: выходят двое, полосуют друг друга и кто победит, того сторона и выиграла. Но раненый-то или убитый ведь один! А тысячи живы и здоровы, тогда как теперь вожди остаются живы и здоровы, а миллионы людей лежат на носилках или в могилах.

— Знаешь, Коля, тогда лучше начать пить горькую! Плюнуть на всех и все, забраться в конуру и пить без просыпу.

Чуть скрипнула дверь и в комнату вошла Ирина. В гладком сером платье она выглядела совсем девочкой.

— Я не помешаю?

Филиппов встал, поклонился. Анна Петровна быстро взглянула на сестру, не то насмешливо, не то удивленно. Филиппов поймал этот взгляд.

— Здравствуйте!

Ирина протянула ему руку и еще раз спросила:

— Я не помешаю?

— Что за вопрос! Мы тут решаем мировые проблемы о мире всего мира… Андрей Павлович рассказывает интересные вещи. О сумасшедшем художнике. Помнишь, я тебе говорила?

— Дело ведь не в художнике, Анна Петровна!

— А по моему — в нем! Вы забываете о живом человеке ради абстрактной идеи, а ведь вся-то идея ради живого человека! И вместо того, чтобы запить горькую, как вы предлагаете, не проще-ли помочь живому человеку?

— Да и зачем оке пить горькую, _:— возразил Николай, — но уехать на лоно природы и пожить спокойно, без мировых проблем, занимаясь только своим делом, это не вредно, ей Богу!

— Перейти на растительную жизнь… — усмехнулся Филиппов.

— Не бросайся в крайности. Твой Крафт, повидимо-му, очень милый человек, но он бросился в крайность и вот результат. Ни другим пользы, ни себе.

— Я думаю, что в его мозгах непорядок от ранения.

— Ну, вот видишь! Ты сам говоришь — в мозгах непорядок, а зовешь итти за ним.

— Вовсе нет! Ты не передергивай! Ведь основная-то мысль верна: мы, сами пережившие страдания от войны, мы больше других имеем основания предостерегать от войны. Многим издали война кажется привлекательной, издали видны только результаты, только… как бы это сказать… только массовые картины, а детали, то есть, оторванные руки и ноги, простреленные животы, вытекшие глаза — этого всего не видно, как не слышно за победным криком и стонов раненых. Я не увлекаюсь, я очень трезво смотрю на вещи и, правду сказать, мало верю, к моему стыду, в успех пропаганды мира… Человек — жестокий зверь! Но нельзя же сидеть, сложа руки! А потому те, кто могут, да делают!

— Знаешь, это вроде пропаганды вегетарианства. Правда, очень полезно для организма. Правда, не будем убивать курочек и телят. Но я все таки с большим аппетитом съем бифштекс, потому что таковым я создан — человек не жвачное животное!

— Я с тобой и не спорю. Я не говорю о коровах и курах, потому что смешно в наше время быть вегетарианцем. Но мне грустно и больно, что люди не видят, упорно не хотят видеть, что войной спор решается не на долго, а страдания воевавших остаются на всю жизнь. Ведь создали же Красный Крест и уважают его! Теперь надо основать какой-нибудь Зеленый или Золотой Крест для охраны уже не больных и раненых, а просто мирных людей, не воюющих. Вроде, как Рерих предлагает создать международное общество для охраны памятников культуры. А то ведь дело идет к тому, что отважные юноши-спортсмены начнут упражняться в стрельбе по музеям и храмам только потому, что цель более заметная. Или из особо дальнобойных пушек будут бить по мирным городам, потому что легче попасть в город, чем в полевой окопчик.

— Дорогой мой, ты прав, но не только ты прав. Вспомни, как наши любимые богатыри подъехали к Правде с семи сторон и каждому Правда показалась иной. Конечно, грядущая война — ужас, и мы, участники прошлой войны, это знаем на собственном опыте. Но не сходи с ума преждевременно, не сходи с ума от сознания своего бессилия одному убедить весь мир. Это дело медленное, на десятки лет, и нельзя же бросаться на стену из-за того, что… что люди умирают от старости! Лучше спокойно и тихо работать над способами омоложения или как это там называется. Но мы с тобой этого делать не умеем, не обучены, но можем построить не плохой домишко, в котором люди будут жить в тепле и уюте. Спасибо и за это… если, конечно, тебе дадут работу и ты не пойдешь чертежником, как Савостьянов. Слышал? Просидел полгода без работы, у него жена, ребенок, и пошел чертежником за шестьсот крон. Берет ночную работу, еще прирабатывает и… существует. Так то.

— Как вы далеко ушли от Крафта, — с укором сказала все время молчавшая Ирина. — Ты, Николай, все время нападаешь на Андрея Павловича, словно сам хочешь спрятаться. И прячешься, потому что ты сам говорил: война ужасна. Значит, об этом можно и нужно говорить и нечего бояться. Вы же не боялись итти под пули? Неужели страшнее отговаривать итти под пули, чем самим снова итти под пули?

Эта реплика Ирины вызвала благодарный взгляд Филиппова и недоуменную улыбку Анны Петровны.

— Ну, господа, этот спор все равно сейчас не решить, а мне надо спешить. Как нибудь мы еще поговорим.

Когда Филиппов ушел, в его душе остался неприятный осадок. С одной стороны, все его существо горячо и искренно было на стороне Крафта, пробудившего еще несколько неясное стремление самого Филиппова, его глубокое убеждение, что война — ужасна и бессмысленна, что страдания миллионов людей бросаются впустую, что мир — слишком малая цена для жертв войны, ибо мир всегда несправедлив для миллионов людей. Ведь ценность — живой человек, а не абстрактная идея. Поэтому надо бороться против войны. Но, с другой стори ны, Филиппов не мог самому себе не признаться, что в нынешних условиях вся идея пацифизма, действительно, какая-то худосочная, но, главным образом, потому, что человек — сволочь! Он продажен, малодушен и жесток. Только неумолимая сила сурового закона заставляет его — не уважая! — признавать права другого на кусок хлеба и на место под солнцем.

Наконец, Филиппов безжалостно спрашивал себя: А если бы сейчас встал вопрос вооруженной борьбы за родину, разве он не пошел бы? И разве он посмел бы отговаривать других итти на страдания ради этого выс-, шего идеала? Но если за себя решить просто — мол, я сам за себя отвечаю, то отвечать за всех других… за всех тех гимназистов и кадет, валявшихся по полям Кубани и Дона… Разве можно забыть горящий взгляд мальчика, лежащего на соломе с оторванной ногой и запекшимися губами спрашивающего: мы победили?

Нет, прав Крафт, надо писать, говорить, кричать: долой войну! Но как же подчиниться насилию? Насилию и жестокости других? Неужели безропотно? И призывать безропотно страдать от насилия более решительных и грубых? Голова раскалывалась.

Филиппов шел по улицам, переходил перекрестки, даже ответил на поклон встретившегося знакомого, но все это проходило стороной, словно он только скользил по улицам и площадям. Вот Карлова площадь. Чуть притрушенные снегом лужайки и скамейки по дорожкам, высокая четырехугольная башня с часами. Это на здании суда и тюрьмы. А другой угол площади охватывали здания больниц…