Рассказ героя

11. Смерть Садыка

Первое время мы воевали с Садыком «впритирку», как уже было сказано. Я иду в роту — и он со мной под каким-нибудь предлогом. Один предлог у него всегда был:

— У тебя, Ваня, зрение слабое — на немцев еще наскочишь, а я ночью вижу, как кошка.

Нас так часто встречали в ротах вместе, что бойцы стали путать наши фамилии, хотя они совсем не схожие. Знали, что это Румянцев и Султанов, а кто Румянцев, кто Султанов — не могли почему-то запомнить. Садык сначала хохотал, когда ко мне обращались: «Товарищ старший лейтенант Султанов», потом мы не обращали на это внимания. Я сам часто в шутку называл Садыка «товарищ Румянцев». Когда письмоносец нас путал, давал мне письма Садыка, а мои ему, мы молча обменивались ими. Я так привык к этому, что однажды в бою, услышав чей-то крик: «Румянцева убило!», сразу не поняв еще как следует, что случилось, бросился в ту сторону, куда ушел с ротой Садык.

Это было на подходе к Десне, у высоты 177,7. Здесь мы вели ожесточенный бой. Сосредоточившись в лесу, полк лощинами и балками прорывался к переправам, упорно оборонявшимся противником. Высота была, кажется, только на карте, на местности я ее не помню. Ротам нашего батальона приказано было двигаться заболоченной лощиной, переходившей в озеро. Немцы обстреливали эту лощину сильным артиллерийским огнем, но лощина была очень узкая, почти овраг, снаряды рвались по обе стороны ее, редко какой попадал в центр. Роты двигались без потерь, хотя справа и слева от них снаряды подымали землю дыбом.

На этот раз мы с Садыком пошли порознь. Я со своей ротой благополучно прошел лощиной к озеру. Озеро буквально кипело под артиллерийским огнем, но мы оказались тут под защитой довольно высокого берега, прикрывающего нас со стороны немцев.

Командир роты, с которой пошел Садык, совершил непростительную ошибку, уклонившись от указанного ему маршрута. Он подумал: зачем итти лощиной под огнем, когда можно проскочить напрямик открытым полем, которое не обстреливается? Его сбило с толку то, что разведка прошла этим полем и немцы не сделали по ней ни одного выстрела. Он не сообразил, что противник мог нарочно пропустить разведку. Так это, вероятно, и было. Как только рота вышла в открытое поле, немецкая артиллерия накрыла ее здесь беглым огнем.

Когда я прибежал, Садык лежал в крови. Он получил одиннадцать тяжелых осколочных ранений. Я упал рядом с ним, так как вокруг продолжали рваться снаряды. Он лежал на спине, солнце светило ему прямо в глаза. Они были закрыты.

Я подумал, что он уже мертвый, но только взял за руку, как он открыл глаза. Солнце его ослепило, он зажмурился. Я осторожно оттащил его в борозду, повернул голову. Он посмотрел на меня потускневшим взглядом, не удивился, что я тут.

— Ваня, я не выживу, — сказал он.

Я видел это сам и не стал его обнадеживать.

— Да, Садык, с такими ранениями нельзя остаться живым, — невольно вырвалось у меня.

Он устал держать голову повернутой вбок, и солнце опять ударило ему в глаза. Он закрыл их и сказал:

— Жаль, Ваня, что мне не придется довоевать с тобой до конца.

— Да, Садык, очень жаль, — сказал я, стараясь положить его голову так, чтобы солнце не ослепляло его.

Когда Садык смог открыть глаза, он спросил:

— Ты не забыл адрес?

Мы давно уже обменялись с ним домашними адресами и обещали друг другу, что если с одним что-нибудь случится, другой сейчас же напишет его жене. Я прочитал ему на память записанный в моем блокноте адрес его жены. Он сказал:

— Правильно. Напиши ей, что я не сержусь на нее.

Незадолго до этого он получил от жены письмо, в котором она сообщала, что переехала из дома матери на другую квартиру, поближе к больнице, в которой работала. Садыка очень огорчило, что мать-старушка осталась одна. Я ему тогда говорил, что нельзя сердиться на жену, что ей действительно трудно ходить на работу через весь город, но он все-таки ответил жене так, что она, наверно, обиделась.

Сейчас, вспомнив мои слова, он повторил их:

— Конечно, ей удобнее жить поближе к работе, я зря ее обидел.

В это время совсем близко разорвался снаряд на нас посыпалась земля, засвистели осколки. Я прижался к Садыку.

Когда я приподнял голову, он опять лежал с закрытыми глазами. Лицо его было запорошено землей. Я сдул ее. Он открыл глаза и оказал:

— Если бы я пошел с тобой, меня бы не убило.

Сердце у меня сжалось.

— Что делать! — сказал я. — Нельзя же нам всю войну ходить вместе.

— Нельзя, — сказал он, — я понимаю, нам и так замечания делали.

Его взгляд помутнел, голос становился все слабее.

Последние слова Садыка я едва расслышал.

— Спасибо, Ваня, — сказал он, — что ты помогал мне.

Он умер от потери крови. Под страшным огнем мы перенесли Садыка в лес и вырыли здесь могилу. Похоронив его, я побежал на батарею.

Когда я прощался с Садыком, целовал его, я не плакал, глаза мои были сухи, но, подбежав к орудию, я заплакал.

— Что с вами? — спросил меня наводчик.

— Я хочу стрелять, — сказал я. — У меня убили Садыка.

Командир батареи не возражал. Артиллеристы стали подавать мне снаряды, я закрывал замок и стрелял и стрелял. Я был в каком-то исступлении, кричал при каждом удачном попадании.

Потом тут же, на батарее, я написал письмо жене Садыка.