АККОМПАНЕМЕНТ (Из зарубежного цикла)

— Тель-Авив! Кажется, мы с ним давно знакомы… — пылко произнес он дежурную фразу. Подобное, видимо, он изрекал во всех городах, где ему доводилось гастролировать: «Магнитогорск! Кажется, мы с ним давно знакомы…», «Париж! Кажется, мы с ним…», «Копенгаген! Кажется…». Можно было лишь позавидовать такому кругу знакомств.

По календарю уже наступила осень — и день выдался неприглядный, бессолнечный. Разгулялись, словно подвыпившие, ветер и дождь. Редкий был день… И почему прославленный гость состоял в знакомстве именно с таким Тель-Авивом, понять было сложно. Город имел право обидеться.

Вечером того дня Эдуарду Буянову, скрипачу, которого величали лауреатом международных конкурсов, предстоял концерт. А утро он подарил экскурсии… Подарил, потому что каждой репликой своей похлопывал город по плечу. И почему-то называл его «молодцом». «Вот молодец: сберегает свой стиль. А без своего стиля искусство — не искусство и город — не город!», «Вот молодец, обликом своим соединяет Запад с Востоком! Киплинг утверждал, что они несоединимы… Он ошибался!»

Местный концертный деятель (встречать, сопровождать, провожать!) вряд ли знал, кто такой Киплинг, но поспешно и гостеприимно согласился с лауреатом, что, безусловно, тоже входило в его обязанности. Он то и дело аплодировал, будто гость находился на сцене. Другой сопровождающий, популярный местный скрипач, обходился без комментариев.

Жена — аккомпаниатор Буянова — в гостиничном номере превозмогала грипп «на ногах», чтоб не сорвать мужу контракт. А он страдальчески восклицал:

— Как жаль, что этого не видит моя жена!

Концертный деятель тоже принимался скорбеть.

Побродив по рынку с экскурсионно заложенными за спину руками, Буянов внезапно воздел руки ввысь:

— Какое, невзирая на непогоду, пиршество красок!.. Пусть ни одна из них не поблекнет…

«Деятель» пообещал, что с красками все будет в порядке. Потом спустились в подземный переход, который встретил знаменитость трагичным исповеданием скрипки. Земным и неземным, людским и сверхчеловеческим… Можно было предположить, что все это задумано, заранее подготовлено к появлению знаменитости, если бы не предельная искренность струн.

Концертный деятель, который с таким же основанием мог бы заниматься изготовлением туалетных или канцелярских принадлежностей, насмешливо процедил:

— Подземный солист!..

По его мнению, он таким образом возвысил лауреата. «Деятель» не подозревал, что нельзя возвысить за счет унижения.

— Это Лева — виртуоз… — немедленно возразил другой участник «сопровождения».

Буянов устремил взор на скрипача — и схватился за стену, холодную и сырую, как положено в подземелье. Невообразимо, нереально… не могло этого быть… Он увидел своего однокурсника Леву Гуревича. Леву, который был гордостью курса. И даже Консерватории! Леву, которому предрекали уникальное будущее. «Оно, стало быть, уникальным и оказалось. Но в ином смысле. Совсем в ином… Неужели его грядущему суждено было спуститься сюда, под землю, в сырость и полумрак? — со страхом и ощущением личной вины подумал Буянов. — А говорили, что он процветает где-то на Западе или за океаном…»

Буянов глубже погрузился в просторный дождевой плащ, точно желая спрятаться. И хоть в подземелье ливень не смог пробиться, над гастролером, словно гриб, возник мухоморный круг зонтика: в гостиничном номере, торопясь к машине, он схватил празднично-цветастый зонтик жены.

— Вернемся обратно… Наверх, — пробормотал он. — Дальше не надо.

— Вам плохо? — профессионально всполошился «концертный деятель», враз подсчитавший убытки, кои, если Буянов вздумает заболеть, одолеют его боссов.

— Нет… я просто хочу наверх. И в гостиницу. Меня ждет жена.

Она была из тех жен, которые предпочитают собственному триумфу триумф мужа. И помогают этому торжеству состояться…

В студенческие годы Веру Буянову избрали «Мисс Консерватории». И к тому же единогласно, хотя в жюри заседали и отвергнутые ею мужчины, и изнывавшие от зависти женщины. Достоинства Веры невозможно было оспорить.

Общепризнанной, однако, была не только ее внешняя прелесть, но и фортепианная, исполнительская. И все-таки она предпочла стать аккомпаниатором мужа — по сути же, его беспощадно взыскательным наставником, его вкусом и, что греха таить, даже не мозговым трестом, а «мозговым министерством». И уж бесспорно, его вдохновением.

— Ты не представляешь себе, кого я встретил! — не освободившись еще от мокрого плаща и от зонтика, с порога пафосно воскликнул Буянов. — Ты не представляешь…

Вера, не позволявшая себе ни при какой ситуации и ни при какой болезни терять форму, не допускавшая, чтобы ситуации и недуги ее унижали, гриппу тоже давал отпор не только лекарствами, но и стойкостью своей внешности, своего духа. Она умела подбирать изысканную одежду на все случаи жизни: для торжеств, для печали, для хвори.

— Кого же ты встретил?

— Леву Гуревича…

— Леву?! И где? У импресарио?

— Нет… Под землей.

— Что это? Черный юмор?

Перед женой Буянов робел больше, чем перед любым зрительным залом. И мгновенно с ней соглашался:

— Черный, милая! Но только не юмор, а факт… Он там играл, в подземном переходе. Мне стало нестерпимо стыдно перед ним. Я подумал, что и ему будет не по себе… Испугался, что он увидит меня.

— И удрал?! — догадалась она. — Не привел его сюда, к нам?

— Как бы я выглядел перед ним? Выступаю в лучших концертных залах, а он там, под землей…

— Опять «как бы я выглядел»! Всегда «как бы я»… А как он? Ведь можно было его спасти. Попытаться открыть всем глаза. И уши!.. Для этого бы у тебя хватило регалий и званий.

— Я был потрясен. Не сообразил. Прости, Верочка.

Нет, прощать его она не намеревалась.

— Лева, как ты знаешь, тоже любил меня.

— А кто не любил? — обреченно вздохнул он.

— Передо мной возник выбор: кинуться в объятия искусства или в объятия женского увлечения. Если б я тогда выбрала искусство, Лева бы сегодня не играл под землей. Не сомневайся! Выходит, в его судьбе и ты виноват?

Буянов сжал губы, как от нестерпимой боли: представить жену в любых объятиях, кроме своих собственных, было выше его сил. Он услышал про объятия, а про свою вину не разобрал, не уловил.

— Я выбрала женское увлечение.

— Как увлечение? Ты же говорила, что любишь меня.

— Я и любила.

— А теперь?

Его губы стиснулись так, что не осталось щелки. Тем более, что жена не ответила.

Перед концертами Вера особо оберегала душевный покой супруга.

Но вдруг перед самым его выступлением, уже за кулисами, она вновь взорвалась:

— Твоя самовлюбленность мешает в общении не только с людьми, но и с музыкой тоже. Помнишь, я читала тебе «Скрипача на крыше»?.. Знаменитый писатель поднял скрипача аж выше дома! Леву же обстоятельства — а теперь и ты! — загнали под землю. Такого скрипача… Виртуоза! — Опять услышав это слово, Буянов еле заметно дернулся. — Вспомни, что говорил мэтр: «Более всего я надеюсь на дар Левы Гуревича!» Но меня, увы, не оказалось с ним рядом…

Буянов был во фраке и с бабочкой. Накрахмаленный воротничок слишком дисциплинировал его шею. Он не мог припасть к ее руке, к ее груди… Да и ведущий концерта то появлялся, то исчезал в дверях с таким видом, точно был «ведущим» в буквальном смысле и ему предстояло играть на скрипке.

Глаза Буянова заклинали: «Поверь, я ценю все, что ты для меня сделала. Но прежде всего, я люблю, а не ценю…»

Перед концертами она заставляла его отрекаться от всего, кроме музыки. Но на этот раз изменила себе.

— Хочу верить, что здесь и без нас поймут, разберутся… Спохватятся! Но можно было все это ускорить… А заодно и очистить совесть. Лева не умеет представлять, афишировать свой талант. — Меж слов прозвучало: «А ты умеешь!» — Он уверен, что музыка сама за себя постоит. Но так, увы, не всегда получается. Провалились и «Кармен», и «Аида»… И чеховская «Чайка» провалилась. Всем известные, банальные примеры… Но дорога к признанию — даже гениев! — действительно бывает несправедливо тернистой.

Внезапно она вернулась к событиям дня:

— Завтра ты спустишься в тот переход… и приведешь Леву к нам. Мы обязаны спасти его!

— Но на утро меня пригласили…

— А я приглашаю тебя в тот переход. И никуда больше!

С таким настроением они вышли на сцену.

На следующий день, прихватив с собой музыканта, который первым назвал Леву виртуозом и, стало быть, уважал, Буянов заторопился в подземный переход. Его подгоняли любовь и тревога (больше за себя, чем за Леву!): чем скорее он приведет его, тем скорее жена простит…

Погода, в отличие от жены, уже сменила гнев на милость: ступени, ведущие в переход, не были скользкими, как накануне. На небе не обозначилось ни единой тучки. «Может, это доброе предзнаменование? И ненастье вообще рассеется?» Он не вбежал, а ворвался в подземелье. Но еще раньше его музыкальный слух безошибочно уловил надрывно-сентиментальные разливы аккордеона вместо исповедания скрипки. Левы в том переходе не было.

— Я прошу… я очень прошу: найдите Леву!

Буянов мысленно грохнулся на колени.

Местный скрипач, не трепеща перед лауреатом, а искренне сочувствуя ему и желая добра «виртуозу», стал выяснять… Аккордеонист не прекращал разливать по подземному тоннелю волны Черного моря, о котором была его музыка, но объяснил, что Лева возле рынка оказался случайно. «Черноморец» накануне ездил к жене в больницу — и на один день уступил свое место.

— Я тоже слушал Леву в других переходах, — сказал музыкант.

— И помните где?

— Помню, конечно. Его скрипку забыть нельзя.

— Поехали!

Часа через два он вернулся в гостиницу.

— Ну и что? — Вера нетерпеливо измеряла шагами номер и в тот момент как раз оказалась у двери.

— Его нет…

— Сегодня, как ты знаешь, заключительное выступление… Леву, значит, мы уже не увидим. И не сможем спасти… На расстоянии руку можно протянуть — но только для вида: до Левы она не дотянется. Ты его предал, Буянов!

В бешенстве она называла его по фамилии. И окрашивала фамилию лишь ему заметной иронией.

Но он Леву увидел… Когда после двух музыкальных номеров, исполненных на бис (он большем его не просили), публика поднялась, рассеянно, по инерции аплодируя, он заметил в предпоследнем ряду близорукое Левино лицо в очках с массивной роговой оправой, которые тот, кажется, носил еще в Консерватории. Буянов сперва задохнулся… Но сразу же понял, что перед ним — спасательный круг, и цепко за него ухватился.

— Здесь, в предпоследнем ряду, я вижу своего приятеля Леву Гуревича… Очень жду его за кулисами!

И сам, позабыв о публике, бросился туда, за кулисы. Вера Буянова в тот день, демонстрируя протест, на поклоны не выходила…

— Он здесь, Верочка! В зале… В предпоследнем ряду. Я сказал, что очень жду его. Сейчас он появится…

— Везучий ты у меня! — все ему вроде прощая, возрадовалась она. И взбила прическу. И подошла к зеркалу. — Закажи кофе…

Он выполнил ее повеление.

Оба неотрывно смотрели на дверь служебного входа. Она с надеждой, а он — с молениями.

— Пойду посмотрю… Может, его не пускают, — вымолвил наконец он.

— Пойди.

Минут через двадцать он вернулся:

— Обошел здание — зал, коридоры, фойе. Везде уже пусто. Его нет…

— А как ты его позвал?

— Сказал… очень громко сказал, что в зале находится мой приятель, в предпоследнем ряду…

— Эта деталь понадобилась зачем? Какая разница — в третьем или в последнем?

— В предпоследнем… — тихо уточнил он.

— Так и сказал: «мой приятель»?

— Ну конечно! Мы ведь были приятелями.

— Сказать, что в зале замечательный музыкант, ты не мог? Тогда, думаю, он был бы уже с нами. Лева застенчивый, но и гордый: цену себе знает. Но ты не сумел произнести «замечательный музыкант», потому что «замечательный» у нас только один: это ты сам. Не сумел преодолеть себя? Хотя сообщить, что он именно в предпоследнем ряду, ты сумел. Пусть немножко, походя, но унизил!

— Это не так, Верочка… Это не так! Я не имел в виду…

Дважды за кулисы заглядывал «концертный деятель»: предстоял прощальный банкет. И оба раза удовлетворенно притворял дверь. Обыватели любят замечать, убеждаться, что и у «выдающихся» бывают обыкновенные скандалы, неурядицы, семейные сцены. Это обывателей с «выдающимися» как бы сближает.

А Вера успокоиться не могла:

— Я давно искала случая, чтобы сказать… объяснить, что все у нас уже не так, как было прежде. Не так. Сейчас, после концерта, имею право… позволить себе…

У него подкосились ноги. И он присел.

— За что? Почему? — прошептал Буянов.

— Ты сам так безоглядно обожаешь себя, что ничье — дополнительное! — обожание тебе не должно требоваться. Это был бы уже перебор. И такое излишество!

— Пойми: я только будто бы о себе забочусь, но ради тебя! Чтобы ты убедилась, что не напрасно… Чтобы могла гордиться…

— Ты не Паганини, не Яша Хейфец… и не Лева Гуревич, чтоб я так уж гордилась тобою как скрипачом. Прости за резкость. А как человеком? Я старалась стать твоею единомышленницей. Но «едино мыслить» с годами мне все труднее.

— Почему? Я не понимаю. Объясни… до конца…

— Знаешь, когда я начала терять к тебе уважение? Когда ты взял мою фамилию. Или чуть позже… Но по той же причине. Может, я придиралась, искала повод? Тогда прости! Но разве Эдуард Вольфсон скверно звучало? В прошлом, сталинском кошмаре, я бы тебя поняла: это бы стало спасением твоей музыкальной судьбы. Но времена наступали уже другие… И псевдоним, поверь, меня бы не покоробил. Это — пожалуйста! Алексеев сделался Станиславским, Анри Бейль — Стендалем… Если я несправедлива, прости! Но прикрыться фамилией жены, женщины? Из каких-то соображений… Это, мне казалось, не по-мужски.

— Но ты сама предложила!

— Я все на свете предлагала тебе в горячке страстей. Но не все следовало брать! Не виню тебя за то, что могла стать солисткой, а сделалась аккомпанементом, твоим сопровождением. Не таким, конечно, как этот «концертный деятель», но все же сопровождением… За это не упрекаю. Я понимала, что значили бы для тебя — для твоей ревности! — мои самостоятельные гастроли, зарубежные путешествия. Если ты ревновал даже к тем, кто чокался со мной в новогодний час! И даже бокал мой ревновал к их бокалам. Да я бы и сама не смогла без тебя.

«А теперь бы смогла?» — попытался выяснить его взгляд: потерю уважения он бы еще перенес, но утерю любви…

Она оставила его смятенный вопрос без ответа.

— Однако ревность твоя не нуждалась в «смирительной рубашке», а сама смирялась, когда члены жюри международных конкурсов, на которых ты выступал, сыпали мне комплименты. Разве ты не замечал, что они иногда вслушивались (и всматривались!) в аккомпанемент пристальней, чем в твою скрипку?

Он замечал… но терпел.

— Значит, премия была все же весомее и сильнее сомнений, страданий? И да простится громкая фраза, была значительнее любви?

— Выше любви для меня ничего не существовало! Я и премий-то жаждал, чтобы ты мною…

— Я и восторгалась. Все в той же горячке.

«А сейчас, вот сейчас… горячки уже нет?» — вопрошали его глаза.

— Ты меня хоть немного, хоть сколько-нибудь….

Он уже не понимал, что «хоть сколько-нибудь» не бывает. А она не желала расшифровывать для себя его молящие вопросы и взгляды.

— Ты называла себя не сопровождением, а моей соратницей…

— Быть соратницей — это значит пребывать в одной «рати». Но рать бездарных прислужников, всегда готовых тебя же предать, мне опостылела. Один из них с любопытством сюда заглядывает.

«И я опостылел?»

Она и этого безмолвного вопроса не угадала.

— На банкете, «средь шумного бала», попрошу, чтобы концертные боссы сами разыскали Леву. Попрошу, пользуясь не твоими достоинствами, а его… — Помолчав, безжалостно добавила: — И своими!

Вера подошла к зеркалу.

— Что же теперь будет? — еле слышно проговорил он.

— Что? А все будет так же… На афишах написано: «Вера Буянова — аккомпанемент». Ведь не пишут же — «влюбленный аккомпанемент»?

1994 г.

Загрузка...