Рассказы 1960-80-х годов

Другая сторона шоссе

Луна за окном была светлая, а шурыгинская квартира темная. Шурыгин уставился на Володю со своего дивана и спросил:

— Что дальше делать будешь?

— Не знаю… — ответил отрок Владимир. — Рабочую профессию, что ли, приобрести?

— Ну… — сказал Шурыгин. — Рабочий — это не профессия. Это образ жизни. А ты слабак…

Тут Володя заплакал, конечно, незаметно от Шурыгина, потому что он не профессию искал, а человечность. Только как про это расскажешь, когда слова катятся по одной дорожке, а поступки по другой? И еще потому, что вспомнил, как отец с мамой ругались перед ее командировкой и как ему от этого страшно было. Он их, конечно, не боялся, когда они вдвоем на него наскакивали, он их боялся, когда они друг с другом ругались.

И еще вспомнил, как он к отцу приплелся после маминого отъезда. Просидел в ветеринарной поликлинике без толку, все ждал, может, отец выйдет.

Старушка пришла со свертком, а в свертке голубь, три дня не ест. Доктор пощупал зоб и говорит: «Он у вас где-то наелся». «Значит, не голодный?» — спрашивает старушка. «Не голодный». «Спасибо, доктор, можно идти?» «Конечно». И еще огромная баба пришла — спиртным от нее на всю приемную, котеночка притащила, которого собака покусала. Унесли его на анализы, а обратно не вернули, собака бешеная оказалась. Баба в рев: котеночка жалко. Ей говорят: «Вас котенок кусал?» А она: «Да со мной — черт с ним, котеночка жалко…» А отец так и не вышел. Занят, наверное, был или же отмахнулся, не понять. И тогда Володя подумал: может быть, у них человечность распространяется только на птичек? Такие дела!

А этот Шурыгин смотрел на Володю и ждал упорно, когда тот начнет рассказывать, как и что, а Володя не мог начать. Элементарно, в общем, а как расскажешь?

— А ну давай с самого начала, — сказал Шурыгин.

— С момента рождения? — спросил Володя.

— Нет… Как ты в помещение школы попал?

Поскольку по летнему времени школа пустовала, то ее заняла киногруппа, которая снимала эпизоды из школьной жизни в условиях, приближенных к действительности. Народу вокруг собиралось — куча; помрежи, ассистенты и другие приближенные лейб-гвардейцы выхватывали из толпы разных типов, пригодных для массовки. Выхватят, отснимут, а потом еще и заплатят — распишитесь в ведомости. Красота!

— И меня схватили… Один козерог так и сказал: давайте сюда этого типа… Сняли. Монету дали. Мне понравилось. Художественно снимают да еще денег дают — кому не понравится?

— Мне, — сказал Шурыгин. — Люся, а тебе?

— Не-а… — сказала его жена из соседней комнаты. — Я смотреть люблю.

— Не суть важно, — сказал Шурыгин Володе. — Докладывай дальше.

— Потом тележку операторскую таскал с халтурщиками, нас на месяц наняли… А за углом — гастроном… Потаскаешь весь день, зайдешь. Кому не понравится?

Шурыгин на этот раз промолчал, а отрок Владимир продолжал доклад:

— Я фотокарточку матери собрался послать. Она… — замялся Володя, а потом решительно соврал: —…в доме отдыха, в Цхалтубо… Меня кинооператор снимал. Он купил аппарат «Практику» и снимал меня, чтоб аппарат проверить… Мать очень беспокоилась, как я лето провожу…

Оператор снял меня, когда я стойку делал на руках на его тележке… А когда я карточку у него брал, то получилось, будто я эту тележку над головой поднял, как штангу, честное слово… Ну, я купил конверт, а на карточке написал: «Мама, твой сын встал на ноги»… А потом разозлился и написал правду: «Мама, твой сын встал на руки»…

— Очень ты правдивый, — сказал Шурыгин, дядя Ольги.

— Нет… Я не очень правдивый… Но сейчас правдивый.

— Димитрий!.. — позвала Шурыгина жена его Люся.

И Шурыгин вышел из комнаты.

В окно светила июльская луна, такая ясная и контрастно проявленная, что если присмотреться, то можно разглядеть, как по ней ползает луноход. Нервы, нервы. Очень нервный двадцатый век, последняя его четверть.

Вернулся Шурыгин и сказал:

— Жена мне велела на тебя не давить, а велела дать тебе таблетку… Давай глотай.

— Не надо… — сказал Володя.

И успокоился. Почти.

— Потом съемку закончили и объявили воскресник… чтоб устроить вечер отдыха. Встреча с артистами этой картины и композитором. Фильм покажут, буфетик, бутерброды с сырокопченой колбасой, танцы и пение… Солдаты обещали прийти…

— Какие солдаты?

— Или суворовцы… Не знаю… Их тоже снимали… Это ж не всесоюзный субботник или там воскресник… Это просто школу убрать, верно? А киногруппа деньги перерасходовала, объявление повесили: воскресник… А потом воскресник отменили… Народ объявление читает и расходится… Мне смешно… Не о том я все говорю… не о том… — сказал Володя и замолчал.

— Ну, не говори… спи, — сказал Шурыгин. — Утром потолкуем.

Повернулся, поскрипел диваном и задышал.

Все не то, и все не о том. А как расскажешь?

Володя лежал на раскладушке и глядел в потолок, на котором печатались мимо летящие фары… Мимо, все мимо, а как расскажешь?

Разве расскажешь, как он вышел из-за угла и видит — опять она во дворе стоит, Ольга ее звали, он потом узнал. Все разошлись со школьного двора («Кто перенес воскресник? — спрашивают. — Почему?..»). А все же разошлись, а она не уходит.

— Ты чего здесь стоишь?.. Уходи… Видишь, отменили воскресник? — сказал Володя.

— А кто отменил? — спросила она.

— Не знаю, — сказал Володя.

А ведь это он, Володя, воскресник отменил. Только сказать не посмел. Все вышло удивительно глупо. В общем, дурь одна и ничего более. Когда Володя с остальными халтурщиками в гастроном шли мимо школы, Володя взял да и написал фломастером поперек объявления: «Воскресник переносится на понедельник»… А как раз завтра, в понедельник, вся киногруппа выкатывается насовсем из школы. Насовсем, навеки, навсегда… Как об этом расскажешь?

— Нельзя отменять, — сказала Ольга. — Сегодня вечер отдыха, а полы грязные.

…Сначала он просто смотрел ей вслед, как она шла по школьному двору, — складненькая — и подумал вдруг: жаль, что не учится в нашей школе…. Сидела бы за соседним столом и чуть впереди, а он бы смотрел ей в щеку, а она бы чувствовала это и стеснялась… Почему он это представил? Неизвестно. Дурь одна и ничего более…

…Потом он орал на нее, и довольно визгливо, когда она пришла от дворничихи с ведром и тряпкой и он понял, что эта дура собирается действительно мыть полы в школе. Одна.

— Да ты знаешь, сколько метров квадратных в коридорах? А зал? Хочешь, подсчитаю в среднем, хочешь? В среднем! Хочешь?! Дура, брось ведро! Какого черта ты должна отдуваться за всех, за чью-то глупость?!

Но он-то знал, что это была его глупость. А как расскажешь? Володе никогда не удавалось сказать главного слова, все вокруг да около…

— Уходи! Не дам я тебе полы мыть, отдай ведро!

Но она только обогнула его, как телеграфный столб, и пошла по коридору четвертого этажа прямо к залу; жаль, что она не из нашей школы.

— Ну зачем ты это делаешь, зачем?

— Полы ведь грязные, — сказала она.

Полная дура! Даже не дура, а ослица какая-то.

Володя спустился вниз, и сторожиха спросила его:

— Ведро брать будешь?

Потом они молча, не обращая внимания друг на друга, мыли пол в бесконечном зале, в двух бесконечных его концах, и Володя понял, что клеши его вельветовые уже никогда не будут иметь первозданного вида, потому что их пришлось подкатать. А снять их Володя стеснялся: плавки стандартные, с медной бляхой и ноги худые и белые, как вареная петрушка. А ему хотелось, чтоб ноги были волосатые и кривые от верховой езды и на них перекатывались бугры мышц, а не стоять в вельветовых клешах посреди лужи.

— Ты обжимай воду-то… обжимай тряпкой, — сказала она. — Иначе не соберешь…

Он не заметил, как она подошла, потому что в это время как раз думал про свои ноги. И еще он думал, почему она окает, может быть, она родом с Волги?

— Из Владимира, — сказала она.

Она тихая и ужасно упрямая. Ты упрямая, но и я упрямый. Ладно, разберемся. И Володя бежит за ней, отнимает ведро с грязной водой и приносит чистую воду ей и себе.

…Потом они работают, работают, работают, и у них делается все лучше на душе и весело совсем, работают, работают, работают, только эта дура не понимает, что фактически они проводят замечательный день и что у него сроду не было такой подружки.

— А чего ты в Москву приехала? Поступать куда-нибудь?

Нет. Она выпускница владимирского ПТУ. И поступила там на завод «Точмаш». Аккурат месяц назад. А в Москве у нее дядя и тетя, у них двухкомнатная квартира, а их Катька сейчас в пионерлагере. Прямо в их доме кинотеатр под названием «Факел». Удобно. А из окна видны огромные градирни — бочки такие в десять этажей, испарители, зимой я приезжала — от них пар идет до неба…

— Знаю… Я сам там живу, — сказал Володя, — на другой стороне шоссе.

И это сроднило их до удивления.

А приехала она в Москву в университет, на кафедру бионики, чтобы там рассмотрели ее работу, которую она сделала в научном кружке.

— Бионика?

— Ага… Это наука такая… Она использует в механизмах принципы живой природы…

Это она ему рассказывала. Ему! Сыну ветеринара!

— Слушай, кто тебя там ждет? На кафедре бионики… Не лги!

Так и сказал — «не лги». Не «кончай трепаться», не «будет заливать», а так и сказал — «не лги». Потому что хотел дальше сказать: «Ложь — религия рабов и хозяев. Правда — бог свободного человека», — чтобы было смешно, но забыл, как там дальше у Горького, и вышло глупо, и это опять отдалило их друг от друга. Хотя, конечно, если говорить правду, их отдалила бионика. Чересчур все прогрессивно у нее получилось, у этой Ольги. ПТУ, завод точного машиностроения, полы моет одна, бионика. Не девочка, а бригада комтруда, не девочка, а наглядное пособие, не девочка, а павильон ВДНХ, идите все в ПТУ, вот как растут наши молодые кадры, вы наша молодая смена.

— Дурак ты… — сказала Оля.

— Я ни одному твоему слову не верю, — сказал Володя.

— Ты спросил, я ответила, — сказала Оля.

— А между прочим, мы уже полтора этажа вымыли, — сказал Володя.

Он боялся на нее смотреть, такая она была красивая. В общем, дурь одна и ничего более. Как про это расскажешь?

…Потом они сделали обеденный перерыв.

Они ели сосиски и пили кефир из бумажных стаканчиков в стеклянном кафе, и Володю прохватывал ледяной ужас, когда он думал, что их увидят халтурщики и она узнает, почему сорвался воскресник. Расскажет наверняка этот Константинов с кривыми ногами кавалериста, который во время съемок таскал кабель от лихтвагена. И Володя затосковал. Конечно, можно будет переписываться, когда она уедет, и до Владимира недалеко, и можно посылать карточки «Оля, твой знакомый встал на ноги».

И Володя встал на руки и пытался ходить по мокрому полу, и Оля смеялась, и он был счастлив, что она смеется, а сторожиха покатывалась со смеху и сквозь слезы говорила: «Вот дает! Вот дает, халтурщик!» А потом старуха ушла, и это опять их сблизило. Как про это расскажешь?

Чересчур все быстро скрутилось. Хотя так тоже бывает. Это когда все накопилось. И если притронешься, и тогда лавина, и тогда взрыв, клин выбивают и огромный корабль ползет в море по дымящимся доскам, и сумерки, и они уже домывают вестибюль.

Они еле держатся на дрожащих ногах, мокрые, грязные, они бы хотели, чтобы так продолжалось вечно, но уже сумерки и все должно кончиться. Вот уже Володя отнес последние ведра, а когда вернулся, Оля не смогла встать со скамьи у раздевалки, так она устала, а только смотрела на него снизу вверх. И тогда Володя не смог больше на нее смотреть и сказал сипло:

— Ладно… Пойдем зажигать свет… Все-таки полы мы вымыли.

Они зажгли всюду свет, а потом спустились во двор и смотрели, как полыхают окна и как по двору ускоренным шагом вдруг пошли торопливые люди, а сторожиха ругалась, что еще рано, но народ безмолвствовал, охорашиваясь на ходу. И Володя чесанул на задний двор, и Оля за ним.

— Почему ты удрал? — спросила она.

— Потому что слава мне ни к чему, — сказал Володя.

А на самом деле потому, что во двор входили халтурщики и с ними этот, кривоногий с лихтвагена, которому, конечно, сторожиха расскажет, кто мыл полы — нас на бабу променял, мамин сын, так? — и прочее в этом роде. А зачем это все?

Володя посмотрел на свои клеши и сказал, что вечер отдыха закончен, и Оля ответила, что — да… пожалуй, — и не продала, не пошла одна на вечер, и это было опять удивительно и прекрасно, и Володя пошел ее провожать.

А воскресные прохожие все время шли, все время их разделяли, разговаривать было трудно, и становилось совсем плохо, так как надо было прощаться.

— Я дальше не пойду, — сказал Володя.

— Да. Не ходи… — сказала Оля и ушла одна по улице, а Володя поплелся за ней.

И так они шли сначала медленно, а потом быстрей, потом еще быстрей, потому что Оля побежала. Остановилась, оглянулась, чуть было не заметила Володю и снова побежала. Потом влетела в подъезд дома, где кинотеатр «Факел», захлопнулась в лифте и уехала наверх, а Володя помчался по лестнице и увидел дверь, в которую она вошла.

Потом он спустился вниз, как во сне, и снова пошел к школе.

Он понимал — опять. Опять что-то могло произойти, но не произошло. Потому что кривоногий Константинов весь июль обучал Володю не быть простофилей, и что Володимир вовсе не владелец мира, а пацан, который никому не нужен, кроме как самому себе, и «вот я, например, работаю на соседнем заводе, взял бюллетень, плюс отпускные за июль, плюс договор с киногруппой, вот так, такая игра…». И Володя слушал его и все лето был умный, почти как Константинов, а сегодня он первый раз был простофилей. Оказалось, что больше всего на свете он хотел вымыть пол и почувствовать себя простофилей. Только все уже было поздно и лопнуло, потому что Володя попал в собственную халтурную ловушку.

А на школьном дворе он увидел халтурщиков, которых выперли с вечера отдыха. Он повернулся и пошел прочь, а они увидели его, засмеялись и пошли вслед за ним, как в страшном сне. И Володя почему-то побежал и услышал за собой звуки, которые он слышал, когда был однажды летом у покойного деда в деревне, как будто гнали стадо. Почему он бежит, он не знал, и почему они гнались за ним, он тоже не знал. Может быть, они тоже этого не знали. Может быть, они хотели догнать его жизнь, а он убегал от ихней.

Они все бежали долго, и один раз им засвистел милиционер. Тогда все пошли шагом, а потом снова побежали, и Володя почему-то снова оказался в подъезде дома, в котором в кино и на плакате мчались всадники. Ноги сами принесли его туда, а потом на четвертый этаж, а рука сама позвонила в дверь, ожидая защиты от ПТУ, «Точмаша», бионики, от города Владимира и тихого девичьего упрямства, от павильона ВДНХ, от праведной рабочей Москвы, которая лютой ненавистью ненавидит слово «халтурщик» и все, что с этим словом связано. Он прибежал сюда, чтобы опереться на них спиной и защитить все главное, что стоит за твоей спиной. Потому что если есть что защищать — это и есть твое самое главное спасение. Но этому еще надо научиться.

И когда халтурщики его догнали, дверь открыла Люся, жена Шурыгина, Ольгина тетка, и спросила их всех:

— Вам кого?

— Его… — ответили халтурщики и покивали на Володю.

— Димитрий! — крикнула Люся в глубину квартиры, и на площадку вышел Дмитрий.

— Иди, пацан, иди… — сказал Шурыгин.

И пропустил Володю в квартиру.

Потом Шурыгин вдруг упал на стоящего впереди кривоногого Константинова и свалил их всех вниз, и они летели через весь лестничный пролет, стуча головами и коленками о различные твердые выступы. А Шурыгин сказал, вглядываясь вниз:

— Константинов, отпуск у тебя кончается, завтра зайдешь в завком… На тебя алименты пришли.

— Ну, заяц, погоди… — сказал кривоногий, поднимаясь с пола.

— Кончился у меня с тобой разговор… Тебе в Москве тесно стало… — сказал Шурыгин и вошел в квартиру.

— Я попрощаться хотел с вашей Ольгой, — сказал Володя…

…Потолок стал светлым, и на нем перестали пролетать и суетиться фары.

— Оля… — тихим голосом сказала тетя Люся. — Вставай, ради бога…

Потом Шурыгин и Володя идут умываться, и Володя видит, как Люся делает огромный бутерброд и как Оля делает огромный бутерброд и руки у нее дрожат, а на щеках у нее лихорадочные пятна, и она совсем некрасивая и потому совсем красивая. И Володя догадался, что больше всего на свете он хочет, чтоб каждый день было так — утром большой бутерброд, сделанный Ольгой, днем мыть с ней полы в школе, вечером побеждать Константинова, а ночью разговаривать с Шурыгиным. Но понимал, что так не бывает и его сейчас после завтрака выпрут навсегда, на веки веков, потому что ничего не повторяется, а значит, и хлопотать не о чем.

— Пиши матери письмо, — сказал Шурыгин после завтрака. — А уж брошу я сам.

И Володя садится и пишет: «Мама, я, кажется, встаю на ноги».

— Зачеркни «кажется», — говорит Шурыгин.

Володя зачеркивает «кажется», и Шурыгин ждет, пока он напишет адрес, и отбирает конверт.

— От нуля… — говорит Шурыгин. — Начнем все от нуля.

— А как же рабочий стаж? — глупо спрашивает Володя. — У меня месяц рабочего стажа пропадает. Я весь июль тележку таскал.

— Ничего, — сказал Шурыгин. — Будешь получать пенсию на месяц позже.

— Дмитрий Николаевич, — говорит Володя, — а то, что Ольга на кафедру бионики приехала, это правда? Или врет?

— Похоже, что не врет, — сказал Шурыгин.

— Если не врет, тогда все совпадает, — сказал Володя.

— Я в Москве еще три дня. буду, — сказала Ольга.

— Ольга, отстань, — сказал Шурыгин.

— А я в массовке снималась, когда школьную перемену показывают, — сказала Оля. — Я стою у самой лестницы… Второе окно справа… Приметила, когда снимали… Когда кино выйдет, ты меня разгляди…

— Я разгляжу, — сказал Володя.

— Ольга, на завод опаздываем, — сказал Шурыгин. — Мне еще надо насчет твоего поговорить.

— Я вечером позвоню, — сказал Володя.

Ему почему-то казалось, что он переезжает с той стороны шоссе на эту.