Рассказы

— Не пойму, в чем тут дело!

Одри Ирвин внимательно глядела на абрикосовое дерево.

Оно выделялось своими голыми ветвями среди цветущих фруктовых деревьев, раскинувшихся по склону холма.

— На вид здоровое, сильное. А ни разу не плодоносило и даже не цвело никогда, мистер Макнелли.

Старик посмотрел на дерево. Взгляд его задумчиво скользнул по раскидистым ветвям, по крепкому стволу.

— Н-да, — произнес он медленно. — Боюсь, не застыли ли в нем соки.

— Соки застыли?

Мисс Ирвин нахмурилась. Она не слыхала о том, чтобы в деревьях застывали соки. Она была, правда, новичком в садоводстве, но прочла уже немало книг и училась подрезать деревья и опрыскивать их у Макнелли, владельца одного из лучших фруктовых садов во всей округе.

Макнелли перевел глаза с деревца на невысокую, приземистую молодую женщину в синих рабочих брюках и сером шерстяном свитере, стоявшую рядом с ним на дорожке. Он ее всегда считал молодой, хотя соседки утверждали, что мисс Ирвин уже никак не меньше сорока.

Мысли его медленно вернулись к разговору, который мисс Ирвин прервала, спросив о дереве.

— Нет, я не пойду ни на какой митинг «Прогрессивной ассоциации», мистер Макнелли, — заявила она минуту назад. — Меня не интересуют групповые поселенцы[6]. У меня своих дел по горло.

«Вот и весь сказ, — размышлял Макнелли. — Пока ничто не мешает ей в жизни, пока сад будет приносить доход, на все остальное мисс Ирвин наплевать».

За зиму уровень воды в реке поднялся, и вода залила прибрежные фермы. «Прогрессивная ассоциация» собрала деньги в помощь пострадавшим, снабжала их продуктами и одеждой. Теперь банки требовали оплаты процентов по закладным, угрожали наложить арест на чеки, которые выдавал поселенцам маслобойный завод за сливки. Поселенцы сплотились, они решили протестовать против захвата их единственного надежного денежного дохода на целый год. Вся округа поддержала их. Некоторым фермерам грозило выселение, в их числе Тому Риджу с женой и пятью детьми. «Прогрессивная ассоциация» созвала митинг протеста. Большинство садоводов — владельцев прекрасных земель на возвышенности — готовы были участвовать в митинге. Но мисс Ирвин все это попросту не интересовало.

Макнелли криво улыбнулся, вспомнив, как мисс Ирвин запретила школьникам, живущим за рекой, пользоваться дорогой, пролегавшей на ее земле, рядом с садом, и повесила дощечку с надписью: «Прохода нет! Нарушители караются по закону!» До того как она купила ферму «Нанья», детишки заречных поселенцев ходили по этой дороге в школу, выгадывая мили две расстояния, но мисс Ирвин это не беспокоило. Кто-то сказал ей, что, если она позволит детям пользоваться дорогой, через некоторое время это будет считаться узаконенным.

Участок Риджей находился за рекой, как раз против фермы мисс Ирвин. Когда Том Ридж построил хижину и вместе с женой и детьми начал расчистку земли, мисс Ирвин заявила, что поселять в таком месте людей — преступление и со стороны Риджей просто глупо думать, что они здесь чего-нибудь добьются. Она издали наблюдала за тем, как они корчевали пни и выжигали участок, и их неуклюжие повадки горожан вызывали у нее презрительную усмешку…

Зимой земля Риджей превратилась в сплошную трясину. Но как только чуть подсохло, участок вспахали и засадили картофелем. Потом построили сарай. В хозяйстве появилось несколько тощих коров, бидоны с молоком отвозили на маслобойный завод. Но с каждым годом рой оборванных, худеньких ребятишек на участке Риджей все увеличивался. Завидев мисс Ирвин, они сейчас же принимались нахально горланить: «Нарушители караются по закону!» Их пронзительный смех врывался в уши Одри, когда она пахала землю или подрезала деревья.

Смуглый, крепко скроенный Том Ридж был шахтером у себя на родине, потом воевал. По мнению Макнелли, он немного смахивал на цыгана. Во всяком случае, пел и говорил, как цыган, и любил слушать звук собственного голоса на собраниях или когда орал у себя на участке. Жена его была маленькая, тоненькая, с ноготок, трудно было подумать, что она могла народить такую кучу детей.

Мисс Ирвин негодовала:

— Если люди не в состоянии кормить и одевать детей прилично, нечего заводить их.

— Ну, разумеется, — соглашался Макнелли, — да им и самим не следовало появляться на свет божий — ни мужчинам, ни женщинам, с их привычкой плодиться.

Миссис Ридж не могла нарадоваться на своих ребят и вечно возилась с ними, как наседка с цыплятами.

— Они славные малыши, — говорила она, — и с ними никаких хлопот.

Что стал бы делать Том без старших мальчиков? А Бесси — та отлично помогала ухаживать за маленькими. Конечно, нелегко прокормить и одеть такую ораву, пока хозяйство еще только налаживается, но через некоторое время Тому уже не придется трястись над каждой копейкой, чтобы выплачивать проценты за землю. Ферма станет наконец их собственной, и тогда все пойдет на лад.

Часть поселенцев, невзирая на труд, вложенный в расчистку участков и обработку почвы, после первых двух-трех лет отказывались от своих ферм: они отчаялись хоть когда-нибудь извлечь из них средства к существованию. Другие с мрачным упорством продолжали держаться за свои участки. Они не могли махнуть на все рукой: дело ведь шло о земле, об огромном труде, вложенном в нее. Некоторым удавалось сводить концы с концами и даже приобрести кой-какой скот и бидоны для молока; но все поселенцы просрочили платежи банку. Многим грозило выселение. Том Ридж в числе других получил уведомление: он должен покинуть ферму.

Мисс Ирвин все это оставляло равнодушной. Макнелли даже думал, что она будет рада избавиться от Риджей и их малышей. С тех пор как эта семья поселилась за рекой, она стала постоянным источником досады и раздражения для Одри.

Мисс Ирвин невзлюбили в поселке Три Холма после того, как она запретила школьникам проходить через ее участок. Только Макнелли поддерживал с ней нечто вроде дружеских отношений. С ним мисс Ирвин делилась всеми заботами, связанными с садом. Макнелли как бы состоял в должности ее добровольного советника. Всю тяжелую работу Одри выполняла сама: пахала, подрезала деревья, не жалела сил и средств на то, чтобы как следует удобрить и обработать землю.

Макнелли было уже далеко за семьдесят; он чувствовал, что силы его убывают, и завидовал здоровью и выносливости мисс Ирвин, по-своему восхищался ею, ее трезвым, практичным умом. В душе он соглашался с соседями, считавшими мисс Ирвин эгоисткой и мелочной старой девой, но к нему она всегда относилась весьма дружелюбно.

Застывший сок… Мысли его вернулись к вопросу, заданному Одри. Сок поднимается по стволу, но вдруг холодный ветер или другая беда пугает его, заставляет уйти обратно в корни. И когда появляется солнце, дерево уже не успевает ни зацвести, ни покрыться листвой.

— Ну, что же, — нетерпеливо ответила Одри, — если и в этом году оно не даст плодов, мы его уберем.

— Нет, — с привычной шотландской осторожностью заметил старик. — Зачем же? Надо попробовать посадить рядом с ним другое дерево. Может, это подкрепит его, придаст ему больше уверенности в себе. Или сделать прививку. «Данхолм» ведь поздний сорт. Попробуйте посадить рядом или привить ему ранний «ньюкаслский», и тогда вы еще соберете богатый урожай.

— Я сейчас же пошлю за «ньюкаслским», — согласилась Одри.

— То же самое происходит и с людьми, — задумчиво промолвил старик. — Застывший сок не дает им цвести и плодоносить… может быть, по тем же причинам.

Одри пристально взглянула на него, лицо ее залилось краской. Уж не намекает ли Макнелли на нее? Наверно, наслушался сплетен в городе. Тут всего можно ожидать. Но Макнелли! Нет, она не может позволить себе поссориться с ним. Он ей слишком нужен.

— Это намек на меня, — сухо бросила она. — Все вокруг, как видно, решили, что я сварливая старая дева, и вы — тоже.

— Ну, что вы! — мягко ответил старик, и его серые глаза засветились теплой мудрой улыбкой. — Но ни дереву, ни человеку нехорошо жить одному, мисс Ирвин. Простите меня. Я просто думал вслух.

«Новая сплетня», — решила про себя Одри; но она не могла сердиться на Макнелли. Его искренность и простота обезоруживали ее.

— Мистер Макнелли, — решительно сказала она. — Мне наплевать на то, что говорят. Детство и юность испортила мне эгоистичная старая женщина — моя мать. Она считалась инвалидом: на самом же деле она ничем не болела, а мне пришлось ухаживать за ней много лет. Она не позволяла мне иметь ни одной собственной мысли, никогда не разрешала делать то, что мне хотелось… Когда она умерла, я решила: буду делать все, что мне хочется, не обращая внимания на то, что подумают или скажут люди. И вот я купила эту ферму. Истратила все деньги, какие сумела собрать. Я должна добиться, чтобы она приносила доход.

— Да, да, — согласился старик. — У всех у нас есть свои трудности, и мы стараемся справиться с ними кто как может. Но…

— Я знаю, что вы хотите сказать, — прервала его Одри. — Жалеете, что я не выхожу замуж за хорошего человека — он помог бы мне управляться с садом?

Макнелли снова перевел глаза на дерево.

— Мы говорили о цветах и плодах, и о застывшем соке, — сказал он.

Взглянув на нее, он невольно подумал о том, насколько сама она, всей своей приземистой фигурой, строгим загорелым лицом, кудрявыми светлыми волосами, которые ветер волнистыми прядями отбрасывал назад, напоминает дерево.

Одри почувствовала некоторое замешательство, словно Макнелли имел в виду не брак и мужа, как нечто прочное и надежное, а как бы оправдывал ходившие сплетни или, во всяком случае, пытался извиниться за них.

Рей Глисон провел в «Нанье» всю зиму. Он был болен и сидел без гроша. Чистый воздух и хорошая еда поставили его на ноги. Мисс Ирвин считала его одаренным юношей. Ей нравились стихи и пьесы, которые он писал урывками в свободное время — на хлеб он себе зарабатывал журналистикой.

Когда Одри встретила его однажды около рынка, Рей выглядел ужасно; он признался, что за день до этого просто упал в обморок за рабочим столом. Врач велел ему уехать в деревню, дышать свежим воздухом и есть простую здоровую пищу. Рей усмехнулся: его, видимо, забавляло это врачебное предписание. Но мисс Ирвин окинула взглядом его тощую юношескую фигуру, худое, бледное лицо и смелые глаза, и ее вдруг охватила какая-то неистовая предприимчивость.

— Поедем ко мне, Рей. Поживете на воздухе, подкрепитесь, отдохнете.

Рей ухватился за это предложение.

Одри подозревала, что он чувствует себя осиротевшим ребенком, хотя выглядел он вполне самостоятельным человеком, умеющим постоять за себя. Они познакомились давно в одном приморском пансионате; там завязалась их спокойная дружба.

Конечно, Рей был намного моложе ее. Одри всегда смотрела на него как на многообещающего юношу, остроумного и по-своему гордого. Но в те зимние месяцы Рей оказался чудесным компаньоном. Он заметно повзрослел, загорел, раздался вширь, ел невероятно много, спорил с ней по поводу всего на свете, смеялся над ее стычками с соседями из-за права проходить через участок или пользоваться ее насосной установкой на реке. Он решил для себя, как нечто само собой разумеющееся, что может появляться в «Нанье» и исчезать, когда ему вздумается.

На протяжении года он иногда звонил по телефону, чтобы сообщить о своем приезде на субботу и воскресенье, и не обижался, если Одри, не вдаваясь в объяснения, говорила, что ей это неудобно.

Дело в том, что мисс Ирвин весьма встревожилась, обнаружив, что в городе Рея считают ее любовником. Дамы из «Женской ассоциации» отворачивались, когда она при встрече, как обычно, приветствовала их быстрым кивком головы. Осуждающие взгляды, которые они бросали на нее, удивляли мисс Ирвин. Сначала ей и в голову не приходило, в чем тут дело. И, только получив анонимное письмо, убеждающее ее «не губить свою бессмертную душу греховной связью», Одри поняла все. «Откажись от своего любовника, дорогая сестра, — увещевал неизвестный автор письма, — плоть слаба, но милосердие божие может всех нас спасти от вечного проклятия».

Одри была потрясена. Она не могла придумать, каким образом опровергнуть грязную сплетню маленького провинциального городка, не поставив себя в смешное положение. Она содрогалась при одной мысли о том, что до Рея может дойти эта сплетня. Какая нелепость! Как он будет рычать от восторга, узнав, что ему приписывают роль ее любовника!..

«Ни о каком флирте с Реем даже и мысли не было», — уверяла себя Одри. Она никогда в жизни не флиртовала ни с кем и не знала даже, как это делается.

Правда, за последнее время Рей стал совсем взрослым и держится увереннее. Одри льстило то, что он делился с ней всем, что его огорчало или радовало. Хотя оба они привыкли идти своей дорогой в одиночку, почему-то приятно было вместе обсудить сделанное, поговорить о планах на будущее. Вот и все — ничего другого тут не было. Да и не могло быть! Ведь она ему в матери годится, успокаивала себя Одри. Какое дурное направление мыслей у этих людей: они не допускают, что женщина в ее возрасте может хорошо относиться к молодому человеку, не будучи его любовницей!

Верно, Рей часто называл ее «милая» и «дорогая». Но Одри не обращала на это внимания. Она слишком часто слыхала, как легко и небрежно люди говорят друг другу «милая» или «милый», чтобы вкладывать в эти слова какой-то особый смысл. Одри даже старалась не замечать, когда Рей иногда мимоходом бросал ей эти слова, — пусть не думает, что она придает этому какое-нибудь значение.

Он произносил эти слова тем же тоном, каким кричал с другого конца сада: «Я загоню твоих коз, Одри!»

Мисс Ирвин твердо решила ни в коем случае не отступать перед нелепой сплетней. Она больше обычного обрадовалась приезду Рея в следующую субботу: сама встретила его на станции и болтала с ним, сидя в машине около почты, где собрались люди со всей округи, ожидая писем. Одри сознавала, что это чистая бравада, но ей приятно было ощущать свое равнодушие к глупым сплетницам и свою полную независимость от них.

В тот же день, когда Одри, переодевшись в синие брюки, отправилась верхом загонять коров, Рей, к ее удивлению, последовал за ней на скотный двор. Он наблюдал, как она доила двух джерсейских коров.

Остановившись на дорожке полюбоваться закатом, Рей обнял Одри одной рукой и весело сказал:

— Господи, я по уши влюблен в вас, знаете, Одри!

— Глупости! — бросила она, отводя его руку.

— Почему? — спросил он.

— Я в матери вам гожусь, — быстро ответила она.

— Ерунда! — Он взглянул на нее снова, и лицо его вдруг стало удивительно старым и усталым. — На этой неделе мне исполнилось тридцать. Когда я в городе, меня неудержимо тянет увидеть вас — вот так, за работой в саду, мужественную, спокойную, не боящуюся ничего в жизни.

— В этом я не так уж уверена — ответила Одри. — Просто я нашла то, за что можно ухватиться: мой сад. Вот и все.

Она шла вверх по дорожке с ведрами молока в руках. Зачарованный закатом, Рей остался на месте. Его насмешливый голос донесся до нее:

— Я загоню твоих коз, Одри!

«И чего ради он упорно повторяет мне эту фразу?» — недоумевала Одри. Коз у нее не было. Если же она напоминала Рею буколическую зазнобу Оселка из «Как вам это понравится» — это польстить ей особенно не могло.

Одри процедила молоко, разлила его в кастрюли и поставила в печь. Когда Рей вернулся, она уже переоделась в голубое полотняное платье и готова была поиздеваться над ним за сонет в честь заката, который он сочинял, пока она трудилась.

За обедом Одри болтала без умолку: о богатом приплоде поросят, о видах на урожай, о том, что в углу сада нашла несколько дохлых кур. Она даже побранилась из-за этих кур с Томом Риджем. Тот утверждал, что по соседству появилась лиса, а Одри считала виновницей гибели кур тощую дворняжку Риджей. Одри предупредила, что разбросает отравленные приманки, и этим привела в бешенство Тома Риджа. Он сказал, что его свиньи всегда убегают из загородки на нижний выгон. Дети, правда, всегда загоняют их обратно, но если они успеют сожрать отравленную приманку, то случится беда. Что же, пусть держит своих свиней на запоре и собаку тоже — вот и все!

Рей ел с аппетитом, но слушал как-то рассеянно: не отпускал своих обычных шуток по поводу новостей на ферме и стычек Одри с соседями.

Какое-то стесненное молчание воцарилось между ними.

После обеда Рей растянулся в кресле перед огнем, посасывая трубку, мрачный и задумчивый. Одри не могла расшевелить его. Подбросив дров в камин, она украдкой стала наблюдать за Реем; на лицо он выглядит гораздо старше своего возраста, решила она. У него лицо человека, много перенесшего, выдержавшего тяжелую борьбу за существование, а тело — худощавое, юношеское, глаза карие, в крапинку, хоть и сверкают улыбкой молодости, но в них светится насмешливая мудрость и жизненный опыт.

Себялюбивый, чуткий, умный, порывистый — таким считала его Одри; но, может быть, она несправедлива к нему, спрашивала себя Одри. Рей с детства много работал. У него твердый характер, он вынослив; его веселость носит, правда, подчас несколько мрачный оттенок. Как будто он научился смеяться над всем трагическим в жизни и таким образом избавляться от него.

— Вы удивительно наивны, не так ли, Одри? — сказал он, растягивая слова.

— Разве? — отпрянула она.

— Вы знаете, что я влюблен в вас, — медленно произнес он. — И весь вечер вы сидите перепуганная насмерть, если можно так выразиться.

— Глупости, — задохнулась Одри, как будто шла ко дну. — Я…

— Вы… думаете, что годитесь мне в матери. Но это не так — разве только стали зрелой девицей лет десяти или около этого. Нелепо повторять такую чепуху. На деле я гораздо старше вас. Я знаю о жизни, ее соблазнах, о людях и о дьяволе гораздо больше, чем вы когда-нибудь узнаете…

На мгновение у Одри мелькнула мысль сочинить себе богатое прошлое и обрушить его на голову Рея, но в ее воображении не возникали никакие подробности.

— Возможно.

— Вы отгородились от жизни — боитесь ее. Я пытался как-то по-своему приспособиться к этому, даже к этому! Я люблю вас. Придется вам примириться с этим, привыкнуть к этой мысли.

В потоке синих ясных дней пришло лето. Рей взял отпуск, когда начали созревать абрикосы. Одри была рада ему, как и всякому, кто мог помочь ей убрать первые нежные плоды. Ее ранние абрикосы были лучшими в округе; но ей приходилось вставать на рассвете, чтобы уберечь плоды от птиц и проследить за сбором и упаковкой. Работая от зари до сумерек на солнцепеке, загоревший, потный, с ноющими руками и шеей, Рей клялся, что сбор абрикосов оказался совсем не таким идиллическим занятием, как он предполагал.

После захода солнца Одри все еще упаковывала фрукты, а Рей прибивал крышки к ящикам. На заре Одри уезжала на рынок, а Рей вместе с двумя местными женщинами, нанятыми на сезон, продолжал сбор урожая. Когда она возвращалась из города, Рей заставлял ее поесть и поспать немного. Но через час-полтора Одри снова появлялась в саду, беспокойная, ненасытная в своем стремлении как можно больше заработать, используя высокие цены на ранние абрикосы. Она считала, что никто не может сравниться с ней в сборе и упаковке фруктов.

— Я могу отдохнуть после уборки урожая, — заявляла она.

Но однажды — это было после полудня, — она свалилась с лестницы, раздавив абрикосы в сумке, висевшей у нее через плечо.

Едва Одри пришла в себя, она прежде всего с досадой подумала о раздавленных абрикосах. Еще больше она разозлилась, когда увидела Макнелли и обеих женщин, молча уставившихся на нее, и услышала восклицание Рея: «Одри, Одри! Дорогая, вы не ушиблись?»

Как все глупо получилось и сколько абрикосов пропало! А самое худшее — Рей при всех называет ее так.

Некоторое время она не могла сделать ни одного движения. Глаза болели, она не могла смотреть на окружающих. Она словно погрузилась в трясину из густой абрикосовой массы, сквозь которую вырисовывались мрачные величавые силуэты деревьев; их темные ветви пугали Одри.

Рей с Макнелли сделали носилки и перенесли Одри в дом. Сначала она уснула, а когда проснулась, начала бредить. Рей послал за врачом и просидел возле нее всю ночь, прикладывая ей к голове холодные компрессы.

На следующее утро, — сколько времени она пробыла в забытьи, Одри не знала, — она села в постели и произнесла решительным тоном:

— Со мной все в порядке. Наверно, просто голова закружилась или еще что-нибудь…

— Доктор велел вам лежать, вечером он снова заедет, — сказал Рей.

Одри решила, что он шутит, и встала с постели.

— Кости целы, — заявила она и выпрямилась.

Но лицо ее перекосилось от боли.

— Ушиблась немного и перепугалась. Вот и все. Фунтов шесть абрикосов испортила, Рей.

— Черт с ними, с абрикосами! — ответил Рей.

— Пустяки, нечего волноваться. — Одри напрягла все силы и пошла к двери. — Я иду в сад.

Она добралась до двери и ухватилась за нее, но тут все закружилось и поплыло у нее перед глазами.

— Пожалуй… лучше не идти, — помедлив, произнесла она слабым голосом. Рей помог ей лечь обратно в постель.

— Не беспокойтесь, дорогая, — мягко сказал он. — Я сделаю все сам. Сегодня ночью отвезу абрикосы. Все, что вам нужно, — это отдохнуть немного, и через день-два вы поправитесь.

— Хорошо, — едва слышно прошептала Одри.

Целую неделю Одри могла только лежать и смотреть, как Макнелли и обе женщины собирали абрикосы в саду. Когда она пробовала встать, голова начинала кружиться и ноги подгибались. Рей следил за сбором и упаковкой. К тому времени, как она выздоровела, он успел отвезти на рынок все абрикосы и часть ранних персиков.

Никто не был удивлен больше самой Одри, когда после сбора урожая в том же году она вышла замуж за Рея. Как это случилось, она так никогда и не могла до конца понять. Ей ясно было одно: Рей — малый упрямый, а она испытывала чувство благодарности к нему за любовь и желание жениться на ней. Он сумел стать для Одри необходимым во многом и убедил ее, что возраст — это не число прожитых лет, а жизненный опыт.

Некоторое время в их семейной жизни все шло хорошо.

О том, чтобы Рей бросил службу или Одри изменила свой образ жизни, не было и речи. Он по-прежнему работал в газете: большую часть субботы и воскресенье проводил, работая над книгой или стихами. Одри же пахала, подрезала деревья, опрыскивала сад, доила коров и проклинала кур, которые из благоустроенного птичника удирали класть яйца в люпин или в высокую траву на пастбище.

Совместная жизнь устраивала обоих — оба были довольны, радовались товарищеской независимости своих отношений, нежности чувств. Покоренная Одри досадовала на Рея за его власть над нею. Его сдержанные остроты порождали в ней ощущение собственной неполноценности. Счастье, которое он принес ей, подобно бурной, неотразимой мелодии, вызывало в ней противоречивые чувства. Ей хотелось быть веселой, кокетливой, привлекательной, хотелось иногда побездельничать с Реем. И в то же время она упорно и цепко держалась за свою работу в саду, за свои укоренившиеся привычки, сохранила резкость манер и при посторонних разговаривала с Реем как с чужим.

Он понимал происходящую в ней борьбу и посмеивался над ней.

— Ты не можешь мне простить то, что я вторгаюсь в твою жизнь, заставляю тебя краснеть, что я тебе немного нравлюсь, правда, дорогая?

Одри сознавала свое смятение. Не только как муж — ее муж, но и как некая сила, вошедшая в ее бытие, Рей поколебал и перевернул ее сложившиеся взгляды на все: на музыку, литературу, религию и политику. Жизнь ее никогда еще не была такой волнующей, удивительной, восхитительной.

Как приятно было бы смотреть на вещи проще, дать волю своему стремлению к счастью с Реем! Но она не создана для этого, говорила себе Одри. Она воспитана в недоверии к экстравагантности чувств.

Бережливость, осторожность, расчетливость она всегда считала главной добродетелью. Она никогда ничего не делала, не рассчитав предварительно, каковы будут последствия, — последствия для Одри Ирвин, для ее спокойствия и благополучия. Принесет ли ей пользу, или урон малейшее одолжение, сделанное ей кем-либо, или услуга, которую она окажет другому. «Надо быть осторожной, если хочешь как-то пробиться в этом мире», — думала она.

Рей начал полнеть, он любил возиться в саду, хотя больше разговаривал, чем работал, как отмечала Одри. Вскоре ему уже стоило большого труда заставить себя съездить в город; писать он стал только изредка, когда находило вдохновение.

«Он толстеет и слишком уж слушается жену!» — посмеивались друзья.

Они целыми стаями слетались в «Нанью» на воскресенье и на праздник, чувствуя себя как дома и принимая Одри как стихийное бедствие или другое необъяснимое, но неизбежное явление природы. Они относились к ней, в общем, по-дружески, считая, что Рей поступил хорошо — и для себя и для друзей, — женившись на обеспеченной женщине с домом в деревне, куда они могут приезжать, когда им заблагорассудится.

При первом их посещении Одри сумела быть любезной и очаровательной. Она кормила друзей Рея заливным из цыплят, тутовыми ягодами со сливками, предоставила им веранду для танцев, проводила гостей на реку купаться при лунном свете, устроила удобно на ночь. Ее немного беспокоило то, что ее гостеприимство они принимали как нечто само собой разумеющееся и что так продолжалось весь летний сезон; они завели привычку собираться в «Нанье» так, как будто ферма принадлежала им; являлись в любое время дня и ночи, затевали стряпню и мытье посуды когда им вздумается, располагались на ночь на веранде или на диване в столовой.

Сначала все шло очень весело и приятно; но среди друзей Рея было слишком много молодых и хорошеньких девушек, и это беспокоило Одри. Видеть, как они бродят вокруг, завладев и Реем и садом, словно и то и другое их собственность, было свыше ее сил. Одри одинаково негодовала и при виде того, как гости беззаботно целуют Рея, и наблюдая, как они срывают недозревшие персики и бросают их недоеденными.

— Не хлопочите для нас, Одри, — говорили они. — Пусть вас не беспокоят наши неожиданные приезды, вот как сейчас. Нам ведь немного надо, мы сами о себе позаботимся.

— Надоели мне эти гости, — сказала однажды Одри Рею. — Мне не нравится, когда весь дом полон спящих людей и в кухне творится бог весть что.

— Да, это уже чересчур, — согласился Рей. — Но они считают тебя такой славной, и мне так приятно похвастаться тобой, родная!

— Все равно это надо прекратить, — сердито сказала Одри. — Если на всю ночь заводят патефон, я не могу спать и на другой день не могу работать как следует.

Она не хотела командовать Реем, выглядеть скупой в его глазах, не хотела, чтобы он почувствовал себя ненужым в сложившемся укладе ее жизни.

В конце года рынок оказался заваленным фруктами; сбор и упаковка поздних абрикосов не окупались. Одри пришлось просто раздавать их поселенцам, и она чувствовала себя несчастной. Она часто заговаривала о дороговизне жизни и о том, что необходимо сократить расходы.

— Я выращиваю фрукты не для развлечения и не для того, чтобы кормить поселенцев и твоих друзей, — с раздражением сказала она Рею.

— А почему бы и нет? — заметил он.

— Не остри, — отрезала Одри. — Сад должен окупать себя.

— Не вижу в этом необходимости, — произнес Рей, аппетитно зевнув. — Тебе ведь не приходится беспокоиться о платежах, об уплате процентов по закладной, как тем горемыкам из поселка. Ферма — твоя собственность. И на жизнь тебе хватит, даже если ты палец о палец не ударишь.

— Не в этом дело, — настаивала Одри. — Я стала садоводом и должна добиться успеха!

— Профессиональная гордость и все такое прочее, — насмешливо произнес Рей. — Но не забудь, что у тебя есть муж, который должен заботиться о тебе, дорогая. На худой конец я всегда заработаю нам на корку хлеба.

— Если рассчитывать на твой заработок, с голоду помрешь, — со злостью ответила Одри; ей уже хотелось испортить ему настроение.

Рей молча посмотрел на нее.

— Что ж, если ты так думаешь, мне тогда, пожалуй, лучше смотаться отсюда, — сказал он и отвернулся.

Утром Одри нашла на кухонном столе записку от Рея: «Уехал подработать немного на хлеб, на случай если тебе это когда-нибудь понадобится».

Внезапный отъезд Рея и эта нелепая записка вызвали в ней боль и обиду.

Одри не могла вспомнить, каким образом у нее вспыхнула ссора с миссис Браун, которая служила у нее кухаркой. Дело кончилось тем, что миссис Браун выложила Одри, что она о ней думает.

— Я в жизни не видела такой сумасбродки и жадины, как вы, — сказала миссис Браун. — Неудивительно, что он бросил вас. Бог его знает, зачем этот молодой человек женился на вас, верно, ему туго пришлось, не иначе!

Миссис Браун собрала свои вещи и ушла в тот же день. Теперь она еще больше разукрасит сплетню о Рее и о ней — Одри это знала.

Уход Рея будет главной темой разговоров в поселке на много дней. Не все ли ей равно? Одри крепче сжала губы. Ее брак с Реем был ошибкой — теперь она в этом уверена. Своим уходом он унизил ее перед соседями. Что же, эксперимент окончен. Если они снова встретятся, то только как чужие. Есть вещи, которые нельзя простить: когда из тебя делают посмешище, например.

В конце лета работы в саду почти не было, и Одри не стала нанимать прислугу для уборки в доме, жила одна, тяжело переживая свою боль и обиду. Видимо, Рей пожалел о том, что женился на ней, и через некоторое время попросит освободить его: дать согласие на развод. Тогда всю эту историю можно будет вычеркнуть из памяти. Она больше не станет проводить из-за него бессонных ночей.

Если бы только она могла не думать о нем так много, говорила себе Одри, не слышать в сумерках его голос из сада: «Я загоню твоих коз, Одри!»

В то лето штормовой ветер раздул затухавший пожар в горах. Пламя бушующим потоком мчалось через лес.

Холмы вокруг «Наньи» были все покрыты девственным лесом. Просека вокруг сада и дома обычно защищала ферму от лесных пожаров; но ветер дул с такой страшной силой, неся издалека искры и горящие листья, что мало было надежды спасти что-либо от огня, пожиравшего все на своем пути.

Одри охватил ужас, когда огонь с треском устремился к ее дому с поросших лесом холмов, наполняя воздух клубами свинцового дыма. Единственное, что она может сделать, чтобы спастись сама, решила Одри, — это забраться в цистерну с водой или спуститься к реке.

Огонь бешено плясал и трещал вокруг, мчась по траве, обхватывая пламенем верхушки деревьев. Одри побежала к реке, где на лугу в испуге металась ее лошадь, она то неслась галопом, то останавливалась, нюхая воздух и храпя в страхе перед приближающимся пламенем. Одри хотела поймать коня, сесть в седло, загнать коров в реку, но в эту минуту примчались Том Ридж, миссис Ридж и с полдюжины ребятишек.

— Боб сейчас на вашей лошади отгонит коров к реке, а потом переправит их к нам! — крикнул Ридж. — Если посчастливится, пожар не перекинется на ту сторону. Возле брода река преградила ему путь. Снесите все шланги к дому и налейте воды во все ведра!

Одри побежала обратно к дому. Риджи принесли с собой мешки. Она показала им все цистерны с водой вокруг дома, притащила шланги, из которых поливался сад. Ребята Риджей намочили мешки. Миссис Ридж собрала все ведра, освободила железные ящики для мусора и все наполнила водой.

— Может, нам еще удастся спасти дом, — крикнул Ридж, — а не выйдет — мы сможем укрыться от огня на вспаханной земле в саду!

Пламя уже охватило деревья в саду и жадными огненными глотками пожирало зеленую листву. Когда загорелась веранда, Одри решила, что безнадежно пытаться спасти дом, но миссис Ридж начала сбивать пламя струей из шланга, а Том и мальчики бросились на него в атаку с мокрыми мешками.

Трое ребят все время бегали через дом, наполняя ведра водой. Одри почти потеряла рассудок и не помнила, что она делает. Когда запылали шторы на окне спальни, она крикнула, что лучше бросить дом и уйти к реке.

— Не унывайте, — заорал Ридж, — мы еще отстоим его!

Он сорвал шторы, стал топтать их ногами, потом бросил на них мокрые мешки. На миссис Ридж загорелось тонкое ситцевое платье. Том обдал ее струей воды из шланга. В воздухе было полно дыма, дети сновали взад и вперед с ведрами воды, кашляя и чихая, обливаясь слезами. Одри чувствовала, как от страшной жары кожа ее сохнет и сжимается, словно кора дерева, а платье становится хрупким и ломким, как бумага. Оно даже уже несколько раз начинало тлеть, когда случайная искра попадала на него.

Клуб дыма вырвался из-под крыши. Том Ридж вскарабкался по столбу наверх, сорвал лист железа и стал заливать это место водой, а ребята передавали ему ведра, пока пламя на крыше не погасло.

Меньше чем в двадцать минут огонь охватил весь край сада. Там и сям загорались деревья, но широкая полоска расчищенной земли и расстояние, отделявшее деревья друг от друга, спасли большинство из них. Потом загорелась конюшня. Риджи устремились к ней. Одри побежала вслед за ними.

— А как же ваш дом? — крикнула она.

Ридж смерил взглядом силу огня, низвергающегося по склону холма к реке. Рубашка Риджа, верней, то, что оставалось от нее, промокла от пота и прилипла к телу. С минуту он стоял неподвижно — с красной, обожженной кожей, черный от дыма, фыркая, как лошадь, чующая опасность. Дети и миссис Ридж, тоже обожженные и красные, молча наблюдали за ним. Одри, такая же обожженная и черная, в наполовину сгоревшей блузке, с опаленными бровями и ресницами, с пузырями на руках, ничем не отличалась теперь от них.

— Черт! — произнес Ридж. — Огонь пошел вниз по реке!

— Бесси и маленький! — вскрикнула миссис Ридж и стремглав понеслась к своей ферме.

Ридж бросился за ней, дети помчались им вслед. Одри тоже хотелось последовать за ними, но она боялась оставить дом: а вдруг какая-нибудь из почерневших балок продолжает тлеть и пожар вспыхнет снова?

Она вернулась к дому, но, еще не дойдя до него, увидела, что загорелись прибрежные луга. Потом пламя перескочило через реку и ураганом бросилось на ферму Риджей, скрыв ее в клубах дыма и огня.

Вне себя от страха, Одри побежала через сожженное пастбище к реке.

Стена огня закрыла от ее глаз расчищенный участок Риджей: дальше, до самой реки, бушевало пламя. Небо все заволокло желто-черными клубами дыма.

Одри кричала изо всех сил, но поняла, что голос ее тонет в реве огненной бури. Почти теряя рассудок при мысли о том, что Ридж, его жена и дети пойманы, как в ловушке, в кольце огня, Одри вошла в воду и переждала, пока ветер отогнал пламя в сторону. Перед ней лежала черная, опустошенная огнем, еще тлеющая и дымящаяся земля. Одри снова стала звать Риджей. До нее донесся ответный крик. Том Ридж с семьей шли к ней, осторожно ступая по обуглившемуся полю.

Все, кроме Боба, были налицо.

— Видя, что огонь приближается к нашей ферме, Боб угнал коров вдоль по реке к глубокому пруду, — рассказывал Том. — У этого парня голова на месте, — добавил он.

Остальные укрылись в цистерне, до половины наполненной водой. Все, что произошло, уже казалось им забавным приключением. Они смеялись, рассказывая о том, как втискивались в цистерну и потом вытаскивали друг друга оттуда, чтобы не утонуть и не сгореть.

Одри удивляло веселое настроение Тома Риджи, спокойствие его жены. От маленького, похожего на коробку деревянного домика, в котором они жили, от их домашней утвари осталась только кучка пепла. Но Том сказал сыновьям, что завтра спозаранку надо взяться за дело и построить хижину для матери. А пока все они могут ночевать на мешках в сохранившейся части коровника. Достать бы немного суперфосфата, тогда можно засеять выгоревшее поле. Трава после дождей вырастет быстро, корма будет достаточно. Но вот коровы — как сделать, чтобы они продержались, пока зазеленеют луга? Ведь все вокруг сгорело: нигде ни листика, ни травинки.

— Я пошлю в город грузовик за сеном, мистер Ридж, — сказала Одри. — Этого нам хватит.

Она приютила у себя семейство Риджей на ночь. Миссис Ридж и младшие дети жили в «Нанье», пока Том со старшими сыновьями строил новый деревянный домик: стены соорудили из вертикально поставленных бревен, крышу покрыли корой.

— Тома Риджа грозятся согнать с фермы, мисс Ирвин, если до конца месяца он не уплатит проценты по закладным, — сказал как-то Макнелли в конце зимы.

Ее так и не привыкли называть миссис Глисон.

После медового месяца Одри, как и надлежит солидной замужней женщине, возражала против того, чтобы ее называли «мисс Ирвин»; но теперь ей нравилось, что Макнелли и другие по-прежнему обращаются к ней как к «мисс Ирвин», приятно было думать, что она сохранила свою свободу, невзирая на это кратковременное замужество.

— Они не смеют! — воскликнула Одри. — Они не могут отнять у человека землю, которую он сам расчищал и обрабатывал, за которую он уже внес столько денег!

— Почему бы вам не вступить в «Прогрессивную ассоциацию» и не сказать, что вы думаете? — спросил Макнелли.

— Конечно, я вступлю, — ответила Одри. — Ничего подобного я никогда не слышала, это возмутительно! Вышвырнуть из дома человека с женой и восемью детьми только потому, что сейчас цены на рынке стоят такие низкие, что даже не покрывают затрат. Том Ридж показал, что можно сделать с этим проклятым болотом голыми руками, если настойчиво и упорно работать…

В день, когда ожидалось выселение Риджей, садоводы и фермеры из близлежащих местностей собрались на участке Тома. Мужчины и женщины, дети — почти сто человек. Мисс Ирвин была среди них.

Когда судебные исполнители в сопровождении конного полицейского прибыли на ферму, им пришлось силой пробиваться сквозь толпу. Как только они попытались войти в дом, началась драка. Полицейский врезался в толпу женщин и детей.

— Стыдитесь, мистер Мэрфи! Пусть уж банк сам делает свое грязное дело! — раздался голос мисс Ирвин.

Мистер Мэрфи послушался и ретировался. Судебные исполнители, люди местные, последовали за ним. Говорили, что у них и не было охоты участвовать в этом деле.

— Поразительно, как быстро борьба против выселения заставила мисс Ирвин выползти из ее раковины! — удивлялись местные сплетники.

Кому бы ни угрожало выселение, она возглавляла кампанию отпора. Стала казначеем комитета защиты, собирала деньги, устраивала поездки в город и соседние районы. Макнелли заявил, что она прирожденный организатор.

Но однажды утром на заре Тома Риджа с семьей все же выселили. Неожиданно нагрянули судебный исполнитель и десятка два полицейских, присланные из города, и захватили поселенцев врасплох. Тома Риджа арестовали за сопротивление полиции и увезли в тюрьму, находившуюся в городе, в двадцати милях от поселка. Всю мебель погрузили в машину и вместе с миссис Ридж и детьми отправили в город, прежде чем кто-либо успел узнать об этом.

Мисс Ирвин пришла в ярость. Она поехала в Три Мили (так назывался городок) и привезла миссис Ридж с детьми в «Нанью». Одна из младших дочерей была больна, а миссис Ридж ждала девятого ребенка.

Мисс Ирвин взяла на себя хлопоты по отправке в столицу делегации, которая должна была побывать у министра земледелия и у члена парламента — представителя их округа. Именно тогда она снова встретилась с Реем и забыла о своем решении никогда больше не разговаривать с ним. Он обещал поднять кампанию в прессе по этому делу и добился того, что волна возмущения всколыхнула самые различные слои населения. Тома Риджа пришлось освободить, ему вернули ферму. Дела о выселении других поселенцев были прекращены.

В ту весну мисс Ирвин потеряла много времени, а надо было обработать сад. Макнелли и другие соседи помогли ей вспахать землю, подрезать деревья в «Нанье», пока Одри в городе вела переговоры с членами парламента и журналистами.

Лето пришло рано, неся с собой теплые ясные дни. Вместе с теплом вскоре после освобождения Тома Риджа в «Нанью» приехал муж мисс Ирвин, как называли Рея за глаза. Он вернулся домой — это было совершенно очевидно. Ходил по ферме, помогал везде, где требовалась его помощь. Сплетники начали объяснять друг другу, что-де слухи о ссоре мисс Ирвин с мужем и предстоящем разводе оказались ложными. Рей помогал собирать и упаковывать ранние абрикосы. Каждое утро он ездил на грузовике с фруктами на рынок, заходил в какую-нибудь редакцию, оставляя там стихотворение или очерк, и возвращался к обеду домой.

Хороший выдался сезон. Цены на абрикосы высокие, первый урожай почти собран. Одри, поставив на землю ведро с фруктами, остановилась вечерком на минутку поболтать с Макнелли.

— Ну, видно, мне ниспослано благословение, мистер Макнелли! — воскликнула Одри, окидывая взглядом густую листву деревьев. — Урожай и без того хорош, и даже то упрямое дерево дало плоды!

— Да, да! — Глаза старика блеснули. — Я заметил, его соки ожили.

— Может быть, пожар как-то помог?

— Может быть, и так, — согласился старик. — Но я на пробу привил ему ранний «ньюкаслский» сорт. Вы были так заняты борьбой против выселений, что не заметили. Да и Риджи тогда еще жили у вас. И хлопот у вас было по горло с болезнью миссис Ридж, с ее ребятишками и всякими прочими делами!

Одри улыбнулась в ответ на его проницательный, лукавый взгляд.

— Знаете, мистер Макнелли, это дерево всегда напоминало мне самое себя.

— Странен мир… — задумчиво произнес старик. — И самое странное в нем то, что никто из нас не может жить в одиночку: ни мужчина, ни женщина, ни дерево.

— Пожар и выселения показали мне это, — как всегда, напрямик сказала Одри.

Рей обнял ее.

— Я загоню твоих коз, Одри, — нараспев произнес он. — И утром принесу поэму и цветы к тому дереву — в знак благодарности.