За поворотом

1

Тут я замедляю шаг и останавливаюсь. Останавливаюсь, словно меня отбросила назад пружина воздуха. Центр тяжести, перенесенный с пальцев левой ноги на пятку правой, снова возвращается к левой и сосредоточивается в колене. Очень уж крутой склон.

Дорога покрыта не асфальтом, а грубым бетоном, и, видимо, чтобы предотвратить скольжение, через каждые десять сантиметров в нем прорезаны узкие бороздки. Но пешеходам от них пользы мало. К тому же пыль и крошки от стирающихся на шершавом бетоне покрышек постепенно забили все неровности, и в дождливый день, если ботинки на резине да еще старые, идти по такой дороге — сущее мучение. Скорее всего, такое покрытие рассчитано на автомашины. Бороздки через каждые десять сантиметров могут сослужить им полезную службу. Не исключено, что они будут удобны и для отвода воды в кювет, когда тающий снег и грязь забивают водостоки.

Впрочем, все эти ухищрения напрасны, так как машин здесь совсем мало. Из-за отсутствия тротуара во всю ширину дороги идут с сумками в руках несколько женщин, поглощенных беседой. Посреди дороги мчится мальчишка на роликах, завывая, как сирена. Я поспешно посторонился, потому что и сам шел посреди дороги.

Но вот я замедляю шаг и останавливаюсь. Останавливаюсь, словно меня отбросила назад пружина воздуха. Центр тяжести, перенесенный с пальцев левой ноги на пятку правой, снова возвращается к левой и сосредоточивается в колене. Мальчишка на роликах проносится мимо, проходят и женщины — теперь передо мной ни души. С исчезновением людей замирает и пейзаж. Но, скорее всего, пейзаж замер потому, что остановился я.

Слева — крутая стена, сложенная из камней. Справа, за неглубоким кюветом, почти отвесный обрыв. Стена, казалось, перерезает и дорогу впереди — она круто поворачивает здесь влево и, должно быть, сразу же поднимается вверх, на холм. Достаточно пройти еще несколько шагов, как обзор расширится и покажется нужная мне улица на холме. В этом можно было не сомневаться. Пейзаж — его даже не замечаешь, так привычна мне стала эта дорога, по которой я могу идти хоть с закрытыми глазами… дорога, ставшая такой родной, — сколько сотен раз ходил я по ней… и сейчас иду, будто возвращаюсь к себе домой.

Но тут я непроизвольно останавливаюсь, словно меня отбросила назад воздушная волна. Останавливаюсь с желанием бежать от удивительно четкой картины, рожденной видом крутой дороги, — обычно я не обращал на это внимания. Почему-то пейзаж, который должен был открыться сразу же за поворотом, пейзаж, казалось, знакомый мне не хуже крутой дороги, расстилавшейся сейчас передо мной, я никак не могу вспомнить.

Оснований для беспокойства пока нет. Такие провалы памяти, кажется, бывали у меня не раз. Попробую подождать. Когда смотришь на стену, выложенную квадратной плиткой, смещается фокус и теряется ощущение дистанции. Забыть на какой-то миг имя знакомого человека — в этом нет ничего удивительного. Сейчас я упрусь левой пяткой в землю, уравновешу центр тяжести — много времени это не займет — и спокойно дождусь, пока фокус восстановится. Ведь за поворотом улица, где мой дом, — это совершенно точно. Я просто не могу вспомнить, но то, что он существует, — факт неопровержимый.

Небо, как обычно в этом сезоне, сплошь затянуто негустыми синевато-серыми тучами, и уже надвигаются вечерние сумерки, хотя часы показывают двадцать восемь минут пятого. Еще достаточно светло, чтобы различить бороздки, прорезающие дорогу через каждые десять сантиметров, но не настолько светло, чтобы предметы отбрасывали тень. Стена слева уже вся темная, виной тому, наверное, материал, из которого она сложена, да и покрывающий ее влажный мох быстро вбирает в себя тьму. Я скольжу взглядом вверх по стене — неровная линия, оттого что сверху стена выветрена, перерезает обзор, и над ней — пронзительно-светлое небо. Рассмотреть это отсюда, конечно, невозможно, но на середине холма, я это знаю, должны стоять три небольших деревянных жилых дома, а рядом — в окружении деревьев — не то общежитие, не то гостиница. Там от самого подножия холма идет еще одна дорога, но в тех местах я бываю редко и поэтому плохо их помню — тут уж ничего не поделаешь. Я лишь возлагаю надежду на то, что в тайниках памяти, хоть и нечетко, что-то все же сохранилось. Иначе, когда расстилавшаяся передо мной дорога распахнула двери в прошлое, такое воспоминание не родилось бы. А может быть, в действительности совершенно неизвестное место представляется мне знакомым только потому, что весь мир за пределами моего поля зрения для меня не существует и может преспокойно исчезнуть? Но исчезла лишь улица на холме за поворотом.

Улица под обрывом, обращенным к северу… Даже положение солнца точно определить я не в состоянии, а еще пытаюсь говорить о сторонах света! Я нахожусь на такой высоте, что ряды домов там оказались значительно ниже уровня моих глаз и видны лишь бесчисленные огороды, где вместо овощей — люди, ну точно вычерченный лабиринт, образованный черепичными и железными крышами, лес антенн, чутко улавливающих радиоволны, а прямо передо мной — труба бани, торчащая рядом с каменной оградой… Но я уверен, что смогу точно проделать в уме весь путь через лабиринт до бани в конце улицы. Я направляюсь по улице, где у закрытых еще лавок сидят и покуривают сигареты старики. После трех часов по этой улице спешат женщины с банными принадлежностями в руках. Объезд у самого обрыва, где снуют грузовички, развозящие топливо. На обочинах громоздятся горы обломков рекламных щитов. Я прекрасно помню день, когда бамбуковая корзина для грязного белья была сменена на голубую пластмассовую. Но что действительно стоило бы сменить, так это всегда мокрую подстилку у входной двери с запотевшим стеклом, о которую очень неудобно вытирать ноги…

Переступаю с ноги на ногу, дышать становится все труднее. И по мере того как дышать становится труднее, начинает расти беспокойство. А может быть, оттого, что растет беспокойство, и дышать становится все труднее? Мне не только не удается восстановить фокус, но хуже того — улица за поворотом все больше превращается для меня в пустое место, будто ее стерли ластиком. Стерт цвет, стерты очертания, стерты формы, наконец, стерто само существование этой улицы. Сзади приближаются шаги. Меня обгоняет мужчина, по виду служащий, с папкой в левой руке и с зонтом в правой. Ссутулившись, загребая ногами, он идет, вскидывая зонт в такт шагам. Видимо, оторвалась застежка, и складки зонта, точно дыша, то расходятся, то сходятся. Окликнуть его не хватило духу, но в какой-то миг захотелось пойти за ним следом. Может быть, лучше всего вот так, не колеблясь и не раздумывая, идти вперед? Во всяком случае, тогда бы я смог буквально через каких-нибудь пять-шесть шагов увидеть, что там, за поворотом. Мне кажется, что, если удастся своими глазами убедиться в реальности пейзажа, который должен там появиться, все легко разрешится, как застрявшая в горле пилюля легко проглатывается с водой. Мужчина как раз поворачивает за угол. Он исчез, но никакого вопля не слышно. Видимо, улица на холме действительно существует, в чем мужчина был совершенно уверен. То, что удалось мужчине, должно удаться и мне. Всего каких-то пять-шесть шагов, по времени это и десяти секунд не займет — невелика потеря.

Но действительно ли невелика? Не могу отделаться от дурного предчувствия. Не случится ли так, что, не дожидаясь, пока вернется память, я помчусь туда и возврата назад уже не будет? Вдруг пейзаж, который я увижу, окажется совершенно незнакомым — что я тогда буду делать? Совсем не исключено, что все, такое знакомое мне, пока я стою на этой крутой дороге, превратится вдруг в незнакомый мир, если я пойду вслед за мужчиной. Вполне возможно. Может быть, и дома на холме существуют лишь в моем воображении, а пришедший мне на память лабиринт под обрывом — просто ассоциация, вызванная трубой бани. Ясно, что здесь северный склон холма — на это указывает влажный мох, легко захвативший владения от каменной стены до бетонного покрытия дороги.

А вдруг мои привычные ощущения на самом деле не настоящие воспоминания, а лишь подделывающиеся под них фантазии… и тогда уверенность, что я на пути домой, не более чем предлог для оправдания этих фантазий… и даже я сам превращаюсь в нечто неопределенное, что невозможно назвать мной.

Я перевожу дух, изо рта вырывается холодный пар. Навстречу обогнавшему меня мужчине с зонтом бежит вприпрыжку, звеня мелочью в кошельке, девушка в длинной зеленой кофте. Безлюдный пейзаж оживляется. Точно по мановению волшебной палочки, кто-то исчезает на исчезнувшей улице, и вместо него кто-то появляется с исчезнувшей улицы. Чтобы найти предлог для своего стояния, я, оттягивая время, нарочно медленно беру в рот сигарету и делаю вид, что никак не могу зажечь спичку. Как было бы хорошо, если бы прошел кто-либо из знакомых. А вдруг, как улица на холме, он превратится по взмаху платка фокусника в совершенно незнакомого мне человека?..

Подступила тошнота. Может быть, потому, что я слишком напрягал зрение, стараясь разглядеть невидимое. В случае если кто-то окликнет меня, мне пришло на ум использовать слово «пожар».

— Говорят, где-то там пожар, не знаете где?

Наверное, такую ассоциацию вызвала спичка, которую я продолжал тереть о коробок. Слово «пожар» вместе с тошнотой покачивалось, словно маленькая лодчонка на волнах. Причина должна быть. Без причины на распахнутые двери не вешают массивный замок. В какой-то книге, помнится, я читал, что потеря памяти — в большинстве случаев проявление инстинкта самосохранения с целью избавиться от тяжелых воспоминаний. Неожиданно для себя я понял, что слово «пожар» — ключ ко всему, а я, того не ведая, решил позабавиться этим ключом. Например, из-за пожара можно потерять жизнь или состояние… нет, другое, если учесть, что преступник всегда возвращается на место преступления, то я не только жертва, но, наоборот, самый настоящий поджигатель. В растерянности я бросил сигарету и растоптал ее. И стал принюхиваться. Мне почудился запах гари. Сладковатый и вместе с тем острый запах сырого пепла. Запах старого пепла в жаровне. А всё из-за трубы бани внизу. Когда ее топят не тем, чем следует, да к тому же и труба плохо прочищена, такой запах вполне возможен.

К тошноте прибавилось и головокружение. В общем, я, очевидно, слишком долго колебался. Стоит совершить ошибку — потом будет поздно исправлять ее. Допустим, я преступник, вернувшийся на место преступления, — в этом случае очевидцы уже донесли полиции. Кроме поджога могут быть совершены какие угодно преступления. Если я не наберусь смелости, чтобы повернуть за угол, тогда лучше, не раздумывая, вернуться назад. Но в тот миг, когда я уже собрался вернуться, сзади раздался пронзительный гудок автомобиля — шофер, видимо, решил подурачиться. Изрыгая клубы дыма, меня обгоняет груженый овощами обшарпанный трехколесный грузовичок. Я задумчиво смотрю ему вслед. Некоторое время после того, как его не стало видно, был слышен шум мотора, но грузовик исчез за поворотом, и проследить его путь я не мог. Лишь однажды изменился звук, издаваемый мотором, и я решил, что водитель переключил скорость, но и сам не мог понять, как мне удалось это установить. Что за галлюцинация — состояние, будто меня с головой погрузили в какую-то вязкую жидкость! И я помчался назад, откуда только что пришел. Спускаться вниз по крутой дороге еще труднее, чем подниматься по ней. Выщербленный бетон не особенно удобен для ходьбы, бороздки, предотвращающие скольжение, тоже никакой пользы пешеходу не приносят, и, чтобы сохранить устойчивость, приходится изо всех сил напрягать колени. Каменная стена — теперь она справа — постепенно повышается, мне кажется, я погружаюсь в ночь. В самом конце спуска — уличный фонарь. На фонарном столбе — табличка с названием улицы, написанным белыми иероглифами на голубом фоне. И хотя я чувствую, что название именно то, которое я ждал, прежней уверенности нет.

2

Я занимаю столик в самом дальнем углу кафе, у окна. Зажав двумя пальцами правой руки бумажник, лежащий в левом внутреннем кармане, я не отрываю глаз от женщины на табурете. Табурет недалеко от входной двери, женщина сидит на нем, закинув ногу на ногу. Она уже дважды поднималась с табурета. Когда она встанет в третий раз, я решусь и начну действовать. Хотя я и говорю «у окна», все столики стоят в один ряд — все у окна; хотя я и говорю «в самом дальнем углу», от меня до двери всего пять столиков, каждый на четыре человека. И служащих в кафе — только эта молодая женщина, одновременно официантка и кассирша, с которой я не спускаю глаз. За стойкой маленькое окошечко, как в голубятне, — через него подают заказанные блюда. Видны высовывающиеся в окошко руки, но лица ни разу заметить не удалось. Руки белые, большие, однако возраст и пол человека, которому они принадлежат, не определить. Если это мужчина, то женоподобный, если женщина, то мужеподобная. Но в моем представлении обладатель рук обязательно должен быть мужчиной и он должен быть мужем сидящей на табурете женщины или кем-то в этом роде. Наверное, из необоримой ревности он и упрятал себя за стену. Представляя себе взгляды мужчин, рыщущие по телу его жены, он корчится там, за стеной, в непереносимых муках. А может быть, где-то в стене проделана дырка, и он исподтишка наблюдает за посетителями. Иначе зачем бы женщине, как птице на жердочке, сидеть у стойки на высоком круглом табурете, высоко подняв скрещенные ноги? Выполнив очередной заказ посетителя, она тут же возвращается на свой табурет и, тряхнув головой, поправляет рассыпанные по плечам волосы. На лоб, перерезая его наискось, спадает челка. Устроившись на табурете, она замирает в удивительно напряженной позе, закинув ногу на ногу, словно рекламирует чулки. Она становится совсем беззащитной. Ее действительно стоит ревновать. Даже я, посторонний для нее человек, непроизвольно испытываю ревность.

Разумеется, если бы удалось убрать стену, тогда бы сразу все разъяснилось. Я, помнится, слышал, что посетителям кафе очень нравится наблюдать за тем, как приготавливают для них еду. Но не будет стены — представление, устраиваемое женщиной, сразу же утратит свою естественность, а поведение мужчины покажется смешным. Нельзя забывать и о вознаграждении. Цена женщины снизится наполовину. Нужно учесть и ревность: если она чего-то стоит, потеря будет чувствительной. Кто бы ни был режиссером этого представления, мужчина вряд ли согласится расстаться с позицией, которую он занял. Ведь самая горькая ревность, упрятанная за стену, может рассчитывать на вознаграждение. Вот почему я и стал постоянным посетителем этого кафе. Я, конечно, ни на минуту не сомневаюсь в том, что являюсь постоянным посетителем, хотя…

Двое за столиком у самой двери, которые до этого, оживленно жестикулируя, договаривались, видимо, о какой-то торговой сделке, поднялись. Вслед за ними, одернув юбку, спускается с табурета и женщина. Икры ее слегка поблескивают. Впечатление, что поблескивает покрывающий их пушок, хотя ноги ее вряд ли обнажены. Все-таки юбка слишком короткая и не гармонирует с ее длинными распущенными волосами. Ну ладно, сомнения в сторону. Я решительно достаю из внутреннего кармана бумажник и кладу на стол. Черный, бычьей кожи, прямоугольный бумажник с загнутыми углами и следами долгого пользования. Выну-ка я всё из него и разложу на столе — на светлой пластиковой поверхности легко удастся рассмотреть содержимое. Нужно вынимать по порядку — начну с того, что лежит в глубине бумажника. Почти беззвучно расстегиваю молнию. Верхнее отделение для ключей, в нем два ключа — большой и маленький. Один сложный, от цилиндрического замка, другой обычный, простой формы. На каждом выбит номер — никаких других знаков на них нет. К сожалению, не помню, от чего они. Тревожит лишь то — я это почувствовал, еще когда водитель переключил скорость, — что мое знание таких специальных слов, как «цилиндрический замок», неразрывно связано с автопортретом, созданным моим воображением. Действительно, что я за человек?

Среднее отделение, с двух сторон затянутое прозрачной пластмассой, служит для проездного билета. Когда я открывал верхнее отделение, заметил, что среднее пустое — это так на меня похоже: проездной билет и бумажник класть в разные карманы. Но не буду отвлекаться. Отстегнув кнопку, пересчитываю деньги. Три новенькие бумажки по десять тысяч иен и две по тысяче. И еще мелочи на шестьсот сорок иен. Итого тридцать две тысячи шестьсот сорок иен… Даже если я не сразу найду свой дом, можно просуществовать какое-то время. Но откуда у меня такие деньги? Мне кажется, сумма слишком велика. Иметь при себе на карманные расходы месячное жалованье — это слишком. Наверное, для чего-то я их предназначал. Вещь за тридцать тысяч наличными, должно быть, весьма ценная. И не помнить, какую вещь я собирался купить, — это уж не укладывается ни в какие рамки. Разумеется, речь может идти и не о покупке вещи. Возможно, мне поручили передать собранные в фирме деньги семье умершего сослуживца. Но этот вариант так же мало подходит для объяснения, как и забывчивость. Даже несуразность должна иметь какие-то пределы. Если я обыкновенный служащий, у меня не могло быть никаких оснований носить с собой такие деньги. Это был бы неубедительный автопортрет, кое-как слепленный из подвернувшихся под руку материалов. Не нужно обманывать себя настолько, чтобы ложь представлялась правдой… Я даже не в состоянии ухватиться за главную путеводную нить — собственное имя!

От затылка ко лбу вдруг начинает надвигаться тупая боль. Снова поднимается тошнота, оставившая было меня, как только я вошел в кафе. Кажется, я действительно забыл свое имя. Бессмысленное занятие — пытаться вспомнить свое имя, когда сохранилось лишь сознание, что я — это я. Исчезнувшая на холме улица обладала жизненным содержанием, а что такое имя? Всего лишь зарегистрированный условный знак, как ни крути. Да в моем собственном кармане найдется сколько угодно — хоть десяток, хоть сотня — указаний на мое имя. Прекрасно сознавая это, я продолжал сидеть сложа руки. По той же причине, по которой не решился повернуть за угол и возвратился назад, чтобы дождаться, пока ко мне вернется память… Сжав зубы, неотрывно смотреть на ноги женщины! Это лучшее средство превозмочь тошноту.

По этикетке на спичечном коробке, который я использовал, прикуривая на той крутой дороге, я сразу же вспомнил это кафе. Если спуститься вниз и пройти под эстакадой, можно увидеть выстроившиеся в ряд табачную лавку, мастерскую водопроводчика, химчистку и, наконец, выходящую в переулок автозаправочную станцию, перед которой перекресток со светофором. Миновав его и свернув вправо, окажешься на автобусной остановке рядом со вторым уличным фонарем. Для меня существование этой автобусной остановки — отправной пункт в мир.

Когда я стою там, дожидаясь автобуса, в моем облике отражаются самые разные чувства, владевшие мной в то или иное время года. А это кафе как раз напротив остановки. Мое пребывание здесь свидетельствует о том, что это воспоминание не выдумано сию минуту. В случае необходимости я могу представить неопровержимое доказательство — спичечный коробок с названием кафе, но теперь уж нет смысла цепляться за тень того, что кажется существенным. Сейчас мне необходимо не столько собственное имя, сколько имена других людей.

Неожиданно стакан на столе со звоном подпрыгнул. К счастью, он пустой — не пролился. И не разбился. Видимо, стол затрясся от моего колена, — значит, это я дрожу. Нет ничего проще, чем игнорировать осуждающий взгляд женщины, но психологически преодолеть дрожь куда сложнее. Какие доводы ни приведи в свое оправдание, создавшееся положение не изменится. Разве что ухудшится. Так что дрожь вполне естественна. Мое воспоминание, словно маятник, колеблется между поворотом и этим кафе. Тот факт, что в моем облике, когда я дожидаюсь автобуса, отражаются самые разные чувства, владевшие мной в то или иное время года, не может служить доказательством, что я еду на службу. Кладу на стол локти — от этого он начинает дребезжать, и я поспешно отдергиваю их. Действительно, выяснить ничего невозможно. Я даже не в состоянии вспомнить, где работаю. Утверждать, будто это равнозначно забвению собственного имени, я мог лишь раньше, если же теперь я не возвращаюсь с работы, то и исчезновение улицы на холме приобретает совершенно иной смысл. Предположение, что преступник всегда возвращается на место преступления, выходит за рамки обычной допустимости и превращается в реальность. В таком случае, обстоятельства меняются полностью: самой настоятельной необходимостью для меня является погоня за собственным именем, а не за именами чужих мне людей. И прежде всего нужно найти ту щелочку в памяти, через которую просачивается все, в том числе и исчезнувшая улица.

Я начинаю беспорядочно шарить по карманам. Хотя бы отыскать проездной билет, тогда все встало бы на свои места. Раньше мне казалось, что знать имя, адрес не так уж и важно, но теперь я бы не мог это утверждать. Теперь я реагирую на всё иначе. Кто-то заглянул с улицы в окно, и я подумал, что это сыщик, который следит за мной. Ему плевать, что подумают окружающие. Я начал выкладывать на стол все, что было в карманах.

Носовой платок… спички… сигареты… оторванная от пиджака пуговица… темные очки… маленький треугольный значок… обрывок бумаги, на котором начерчен какой-то план…

Оконное стекло сверкнуло. Его лизнули фары автобуса. В их свете ветви чахлых деревьев вдоль тротуара кажутся рваной сетью. Мое внимание полностью сосредоточивается на автобусе. Ощущаю истертые подножки, рассматриваю стальные поручни, ищу, где бы за них ухватиться, рыскаю глазами по салону, отыскивая свободное место, вижу рекламу за сиденьем водителя, вдыхаю специфический запах — смесь пота и бензина, вслушиваюсь в работу мотора. И все это воспринимается мною как живое продолжение меня самого. Погрузив в автобус свои впечатления, я мчусь вместе с ним. Множество остановок, таких важных для меня, все время меняющийся пейзаж, строения, имеющие названия, — все это, сливаясь в общую картину, всплывает перед моими глазами. Вправе ли я сомневаться, что между мной и автобусом существует тесная, неразрывная связь? Только бы найти проездной билет — тогда бы все разъяснилось. Может, завалился куда-нибудь, может, потерялся… нет, наверное, срок его истек, и я отдал его, чтобы получить новый… да, а что, если часть из этих тридцати тысяч предназначалась на его покупку?..

Ладно, сколько ни строй догадок, это ничего не дает. Все эти увертки лишь глубже загоняют меня в лабиринт, из которого нет выхода. К тому же, мой автобус шел куда угодно, только не туда, куда мне было нужно.

Настоящий автобус, дав газ, умчался. Оконное стекло снова превращается в темное зеркало. И как раз в том месте, где был виден свет фар, отражается фигура женщины. На ее лицо падает свет фонаря, пробивающийся сквозь листву деревьев, растущих вдоль дороги, так что как следует его не рассмотришь, но, кажется, она наблюдает за мной. Если вдуматься — ничего удивительного в том, что ей хочется наблюдать за мной. Жалкий, суетящийся человек, что-то потеряв, вываливает содержимое своих карманов на стол. Насколько осознает она серьезность положения — это уже другое дело. Речь идет всего лишь о потерянной вещи, но ей и в дурном сне не приснится, что на самом деле я потерял самого себя. Нет, может быть, не я потерял самого себя, а потерян самим собой. И поэтому, когда умчался автобус, я почувствовал на мгновение боль оттого, что он меня потерял, стряхнул с себя. Выходит, я, находящийся здесь, не потерявшийся «я», а именно потерянный «я». Или, другими словами, правильнее считать, что не улица на холме за поворотом исчезла, а, скорее, исчез тот, другой мир, оставив меня одного между поворотом и кафе. Действительно, если вдуматься, я не утратил воспоминаний посреди склона, а, пожалуй, с того места только и начались мои воспоминания. И проблема, как это ни странно, не в исчезнувшей улице, а в том, что осталось, не исчезнув. Может быть, это кафе имеет для меня несравненно большее значение, чем я предполагал.

Я тоже, не отрываясь, смотрю на женщину, отражающуюся в окне. На женщину, сидящую на табурете, не отрываясь смотрит, возможно, заговорщик, заперший меня за невидимой стеной потери памяти. Зеркало окна слишком темное, глаза слепят фары беспрерывно проносящихся машин, и поэтому я перевожу взгляд прямо на женщину. Она, конечно, замечает мой взгляд. Но продолжает смотреть в окно, не делая даже попытки пошевелиться и, как мне кажется, всё понимая. Возможно, что ключ в ее руках. Быть может, именно она, а не то, что извлечено мной из карманов и вывалено на стол, поможет мне ухватиться за путеводную нить.

Вошли новые посетители — молодые мужчина и женщина. Мужчина по виду продавец из универмага неподалеку, женщина — его возлюбленная или сестра, а может быть, просто родственница, приехавшая из деревни навестить его. Они садятся через столик от меня, мужчина, подняв два пальца, громко говорит: «Кофе», — и они начинают о чем-то разговаривать шепотом, с таким трагическим видом, будто обсуждают расходы на лечение умирающего отца. Женщина, сидящая на табурете, слезает с него, и я, воспользовавшись этим, заказываю себе еще кофе. Я не думал, что этим оправдаю свое пребывание в кафе, — я сидел уже минут сорок-пятьдесят, и меня все больше раздражал мужчина за стеной. Правда, этот мужчина существовал лишь в моем воображении. Однако, кажется, у меня с этим воображаемым мужчиной была в чем-то общая судьба. Но оттого, что он был воображаемым, пренебрежительно относиться к нему не следовало. На пятой отсюда автобусной остановке — конечная станция электрички, там пять кинотеатров и три универмага, а я думаю лишь об одном воображаемом мужчине. И полностью уверен в существовании этого созданного моим воображением образа. Нет никаких оснований не верить в реальность мужчины, спрятавшегося за стеной. Если в потере памяти есть своя логика и закономерность, то и этот воображаемый человек, естественно, как один из главных соучастников, заслуживает равного положения с женщиной.

Я смотрю на женщину. Сквозь просветы в ниспадающих на лицо волосах я воровски перехватываю ее взгляд. Из-под слишком короткой юбки видно, как в такт движению ног, точно дыша, эластично сокращаются ложбинки под коленями. И вот сейчас этот незримый мужчина за стеной, весь обратившись в слух, разобьет от ревности первое, что попадется под руку, и прольет крутой кипяток — надежда на это заставляет сердце бешено колотиться. Но сколько я ни жду, звука разбившегося фарфора, к величайшей досаде, так и не слышу. Вместо этого из окошка как ни в чем не бывало высовывается белая рука. Чашки на подносе совсем не дрожат. Дрожу я. Большой палец, которым я уперся в край стола, чтобы успокоиться, точно в нем остался резонанс печали, продолжает дрожать, как дрожит рука актера, когда он хочет безмолвно передать волнение. Но можно ли в это поверить? Ведь сила взрыва пропорциональна силе сжатия. В таком случае, может быть, мне действительно постараться соблазнить эту женщину? Как только я выйду отсюда, мой мир превратится в тупик перед тем поворотом. Значит, спокойно сидеть я могу только здесь. Связь между мной и этим кафе значительно бóльшая, чем у обыкновенного завсегдатая, зашедшего сюда, чтобы выпить чашечку кофе. Вовсе не исключено, что скрытый смысл выпавших на мою долю испытаний как раз и заключается в том, чтобы соблазнить женщину. Пусть женщина, перехватив мой взгляд, осознает уготованную ей роль. Смотрясь в окно как в зеркало, я приглаживаю волосы над ушами. Выпятив подбородок, поправляю галстук. Он не очень дорогой, но модный, только что поступивший в продажу. Я, разумеется, не считаю себя завзятым соблазнителем. Но положение мое весьма выгодно. У мужчины, увязнувшего в ревности, я похищаю женщину, увязнувшую в любви, — до предела простое химическое уравнение. Будь я обыкновенным соблазнителем, все было бы в порядке. Наконец женщина начинает реагировать, как это и предусмотрено химическим законом. Попробую-ка я, улучив момент, сунуть ей деньги и попрошу пораньше закрыть кафе и переспать со мной. Тогда реакция в полном соответствии с химическим законом пойдет с нарастающей скоростью и, наконец, достигнет апогея. А мужчина, взорвавшись, пробьет стену. И правильность химической реакции будет подтверждена. Я, естественно, тоже, избавившись от своей роли… хотя и не думаю, что все связи с прошлым порваны… Обрету, наконец, свой мир за поворотом… Из окошка снова высовывается белая рука — на этот раз, очевидно, мой кофе. Женщина, держа поднос в одной руке, подходит ко мне и отставляет стул, загораживающий узкий проход между столиком и стеной. Я поспешно отодвигаю вещи, раскиданные на столе. И, ясно поняв, что в них теперь нет никакой надобности, рассовываю по карманам.

Носовой платок (без инициалов)… спичечный коробок (из этого кафе)… сигареты (осталось всего четыре штуки)… пуговица от пиджака… темные очки…

Темные очки? Глаза у меня болят, что ли? Судя по отражению в оконном стекле, вид у меня вполне пристойный. Одет скромно, костюм среднего качества, — в общем, не похож на определенную категорию людей, щеголяющих в темных очках. В том, что коммивояжерам и рекламным агентам приходится носить темные очки, нет ничего удивительного — им нужно незаметно следить за реакцией клиента. Если бы я был представителем фирмы, расположенной в отдаленном районе, и моя контора находилась в моем собственном доме, отсутствие проездного билета легко объяснялось бы именно этим. Но все равно, не слишком ли мало у меня с собой вещей? Не могу понять, почему нет ни одной визитной карточки. А может быть, у меня вошло в привычку всё складывать в портфель и оставлять его в камере хранения на вокзале?

Когда женщина приблизилась к моему столику, на нем лежали лишь три вещи: обрывок бумаги, значок и сложенная вдвое визитная карточка. Я подумал, что с ними, наверное, связана какая-нибудь история, и решил не убирать их со стола, тем более что поставить кофе они не мешали. Кроме того, мне хотелось увидеть реакцию женщины. Не исключено, что эти вещи — такие, казалось, знакомые — помогут распутать нить воспоминаний. Женщина ставит кофе, молочник, сахарницу, наливает в стакан воды и, пока делает все это, по меньшей мере два раза бросает взгляд на оставленные вещи. Но никакой особой реакции я не замечаю. Если бы вместо них лежали сигареты, спички и пуговица, было бы, наверное, то же самое. Обманутый в своих надеждах, я, захваченный странным выражением ее лица, которое ему придают веснушки — по направлению к внешним углам глаз их становится все больше, — упустил момент задать ей несколько вопросов, самых общих, они были у меня заранее приготовлены. Один из вопросов, например: какой сегодня день недели? Сам по себе он никакого особого смысла не имеет. Но по ответу я мог бы судить, как воспринимает меня женщина, и, кроме того, эти ничего не значащие слова послужили бы прекрасной зацепкой для более важных вопросов. Во всяком случае, сегодня эта женщина — единственный знакомый мне человек. Хорошо, если бы она помогла мне. Очень бы хотелось, чтобы она по возможности рассказала все, что знает обо мне. Значит, нужно повести дело осмотрительно, стараясь не допустить ни малейшей оплошности. Судя по ее внешности, она не особенно склонна говорить о людях. Может быть, именно поэтому обладатель рук вынужден был упрятать себя за стену.

Женщина снова усаживается на табурет и закидывает ногу на ногу. Туфля, которая наверху, едва не сваливается с ноги, впадинки у лодыжки тревожат мое воображение. Сдерживая дрожь, я опускаю глаза. Ладно, брошу последний вызов вещественным уликам. Если это не поможет, у меня останется только женщина. И пока она не заинтересуется мною, я сооружу стену и укроюсь за ней — другого выхода нет.

Слегка выпуклый посредине значок в виде правильного треугольника с закругленными углами, покрытый голубой эмалью, с серебряным ободком. Такое же серебряное выпуклое S. Буква необычной формы — просто ломаная линия и на первый взгляд напоминает молнию. А может быть, и в самом деле не S, а молния? Если молния, то, я думаю, значок как-то связан с электричеством. Но что предпринять — не могу же я, в самом деле, выискивать в телефонной книге названия всех электрических компаний, начинающихся с буквы S? Судя по тому, как сделан значок, это не детская игрушка, в нем заключен некий смысл. Внимательно рассматривая его, я начинаю думать, что это значок какой-то опасной, тайной организации. Просто начинаю так думать, но догадаться, что это за организация, не могу. В конце концов я понял — задача мне не по плечу.

Обрывок бумаги тоже напоминает мне что-то, но что — вспомнить не могу. Похоже и на какой-то план, и на схему расположения газовых и водопроводных магистралей, и на насос в разрезе — в общем, может быть что угодно, в зависимости от того, как посмотреть. Не помню, чтобы я сам чертил нечто подобное, но и не помню, чтобы кто-то дал мне это. Что же это такое? Вместо того чтобы отвечать на вопросы, обрывок бумаги сам задает их. Остается только скрежетать зубами от досады.

Последняя из трех вещей, лежащих на столе, — визитная карточка — позволяет на что-то надеяться. На верхней части сложенной пополам визитной карточки напечатаны имя и место работы владельца. Но ни то, ни другое ничего мне не говорит. На оборотной стороне карандашом написан чей-то номер телефона. Какая существует связь между владельцем визитной карточки и этим телефоном — неясно, но пока это не имеет значения. Несомненно лишь то, что номер телефона связан с моим прошлым, и если удастся установить, чей он, это откроет мне путь в мое прошлое. Вот он — единственный промах, допущенный сбежавшей от меня памятью. Ничто не может быть абсолютно неуязвимым…

Телефон рядом с кассой. Сразу же за табуретом женщины. Когда я проходил мимо, она почти не изменила позу. Ее выставленные вперед колени коснулись моего локтя, но она и не подумала убрать их. Она сжала губы, а потом неожиданно расслабила их и издала звук, похожий на звук поцелуя. Это можно было принять за приветствие, но приветствие весьма опасное. А если не приветствие, то что же? Я предположил — этим она предупреждает меня, что затея с телефоном пустая, а может быть, я просто психологически покорен женщиной. Стремясь бежать, я, видимо, выискивал средство совершить побег и в глубине души хотел навсегда бросить здесь этих двоих и не возвращаться в свой прежний мир.

Стоило поднять трубку, как меня сразу охватило беспокойство, чувство, будто берусь обезвредить мину, не умея с ней обращаться. Может быть, я сам хочу попасть в поджидающую меня ловушку. Медленно, сверяясь по бумажке, набираю номер. С чего начать, когда поднимут трубку? Нужно, чтобы у собеседника не возникло подозрений. Я должен поддерживать разговор и попытаться выяснить, что это за человек и где он живет. Ничего не выходит, занято. Набираю еще раз — снова занято. Покурив, звоню подряд раз семь, минут двадцать, но все время слышу одни и те же резкие, прерывистые гудки.

Чувствуя себя одураченным, возвращаюсь на свое место, подношу ко рту остывший кофе и залпом выпиваю. Почувствовав на себе взгляд, поднимаю глаза — отражающаяся в оконном стекле женщина неотрывно смотрит на меня. Наши взгляды встречаются, и нижняя часть ее лица странно искривляется. Может быть, виной тому оконное стекло — утверждать ничего не могу, но мне кажется, она уловила мое состояние, вернее, ошибочно восприняла его и с холодной улыбкой смотрит на меня.

Я понял, что и сам ошибался. Кажется, я неверно оценил воображаемого человека, укрывшегося за стеной, потому-то и не в состоянии найти выход. Возможно, конечная остановка электрички тоже плод моей фантазии. Но между воображаемой конечной остановкой и воображаемым мужчиной существенная разница. Если бы меня спросили, когда я пользовался так хорошо знакомым мне автобусом, я бы затруднился ответить. То же самое относится и к моим сведениям о конечной остановке — им недоставало временных ощущений. А поскольку таких временных ощущений не было, значит, остановка существовала лишь в моем воображении. Что же касается мужчины за стеной, то с ним дело обстоит иначе. Я ни разу не удостоверился в его пространственном существовании. Но стена, скрывающая мужчину, была пространственной, а стена, упрятавшая меня, была стеной времени. И не было ни малейшей необходимости, подражая мужчине, уготовить себе его судьбу — превратиться в камень.

Я набираю в рот чуть ли не полстакана воды и поднимаюсь. Постепенно проглатывая ее, иду. Теперь женщина странно закинула другую ногу. Но и не думает слезать с табурета, считая, что я снова иду к телефону. Когда же я молча кладу на конторку счет, она удивляется и впервые смотрит мне прямо в лицо. Ее глаза выражают невинность, но я им нисколько не верю. Значит, то, что мир исчез и осталось только это кафе, — величайшая ложь. Исчезла лишь улица на холме за поворотом. И чтобы закрыть ту улицу на холме, все дороги памяти, ведущие к ней, опечатаны. Память — стена времени. Пока я не увижу той улицы за холмом, никакое решение невозможно.

Я молча протягиваю тысячеиеновую бумажку, женщина, тоже молча, дает сдачу. Она не произносит ни слова, но, как и раньше, трижды издает губами звук поцелуя. Был ли в это вложен определенный смысл — я снова так и не понял. Неужели между мной и ею воздвигнута стена времени, которую я до сих пор не замечал? Но осознать существование стены времени все равно невозможно, тут уж ничего не поделаешь.

Я надеялся услышать от нее какие-то слова и немного подождал. Потом попытался еще раз позвонить по тому номеру. По-прежнему занято. Какой-то бесконечный разговор. Я не думаю, что кто-то, предвидя мои действия, сознательно препятствует мне…

3

Останавливаю такси. Темно-синее такси с желтым верхом. Дверца захлопывается с таким грохотом, что кажется, будто машина вот-вот развалится. В открытой пепельнице еще дымится сигарета, оставленная предыдущим пассажиром. Молодой шофер, раздраженный тем, что я все не называю улицу, на которую нужно ехать, в сердцах срывает с головы фуражку и швыряет на сиденье рядом. Протягиваю пятьсот иен — недалеко, мол, — и прошу ехать куда укажу. У него сразу же улучшается настроение, но фуражку он так и не надевает.

— Как называется улица вон на том холме?

— Не Нагорная?

— Возможно. Она на горе, потому, наверное, и называется Нагорная.

Разговаривая, мы доехали до половины склона. Вдруг звук мотора изменился, его точно била дрожь. Неужели, оттого что я в машине, она не хочет ехать? Нет, этого, конечно, не может быть. Видимо, какой-то непорядок в коробке скоростей. Но вот машина стремительно поворачивает за угол. Я упираюсь ногами в пол, спина плотно вдавливается в подушку. Затаив дыхание, я жду, какой предстанет передо мной сбежавшая улица…

Нельзя сказать, что я брошен в пустоте. Какая там пустота: насколько хватает глаз — огромный жилой массив! Четырехэтажные жилые дома устремлены в темное небо, тянется беспрерывная цепь огней. Я и вообразить себе не мог существование такой улицы. Но вопрос в том, почему не мог. В пространстве улица несомненно существовала, а во времени представляла собой пустоту. Как это страшно — существовать и вместе с тем не существовать. Четыре колеса действительно вращаются по земле, и мое тело несомненно ощущает вибрацию. Но все равно моя улица исчезла. Наверное, не следовало проскакивать этот поворот. Теперь попасть туда, за поворот, мне уже никогда не удастся.

Я почти кричу, приказывая шоферу, в нерешительности замедлившему движение. Кричу, чтобы он как можно скорее ехал назад. Нужно бежать в такое место, где гарантирована свобода пространства. А здесь я потеряю не только время, но и пространство, и окажусь замурованным в стену действительности наподобие того белорукого хозяина кафе.

К счастью, остальной мир в порядке. Наверное, я поступил правильно, выбрав такси. Выехав на улицу, по которой ходят автобусы, я выскакиваю из такси у первой же телефонной будки. Сейчас в моих руках единственная нить — тот самый номер телефона. Конечно, если я буду действовать неловко, со мной случится то же самое, что произошло там, за поворотом. А может быть, телефон по-прежнему занят? Снимаю трубку и опускаю монету. Монета проваливается с неприятным звуком — предчувствую недоброе.

Однако раздаются долгие гудки. Гудки вызова. В растерянности я чуть было не бросил трубку. В таком состоянии мне вряд ли удастся решиться на что-либо, даже если ответят. Начинаю пересчитывать трещины в разбитом стекле кабины. Если четное число — подожду. Если нечетное — положу трубку. Но раньше, чем я успел пересчитать все трещины, к телефону подошли.

Женский голос. Голос до ужаса отчетливый, — значит, та же телефонная станция. К счастью, женщина представляется первой. Но произносит не свое имя, а название кафе. Я окончательно растерян. Это же кафе, в котором я только что сидел. Выходит, тогда я из кафе звонил в то же самое кафе, и вполне естественно, что телефон был занят. В полном замешательстве я все-таки решил прервать разговор. Три секунды молчания во время телефонного разговора — это очень много. Пять секунд — противоестественно. Если же молчание длится дольше, ясно, что связь прервалась. Однако моя собеседница терпеливо ждет, не вешая трубку, время от времени издавая знакомый звук поцелуя. Никакого особого смысла она в него не вкладывает. Просто привычка такая.

Наконец я вспоминаю имя, напечатанное на визитной карточке, и называю его.

Теперь замолчала она. Не сказала, что не знает такого, — значит, знает. Но тогда зачем же ей молчать? Женщина перестала издавать губами звук поцелуя, я уловил, как она напряжена. Кажется, мне удалось приблизиться к сути. Во всяком случае, я был вправе подумать это. В общем, что-то тут есть…

Из трубки раздается глубокий вздох женщины. Нет, скорее не вздох, а смешок. А потом веселый голос:

— Это мой муж. Вы его знаете?

— Муж?.. Вы о нем говорите?

Я представлял себе, как человек за стеной навострил уши, и у меня испортилось настроение. Женщина снова хихикнула:

— Конечно, именно о нем.

— Я только что сидел в вашем кафе, помните?

— Не знаю, какая у вас цель, но вы затеяли какую-то странную игру. Да, помню вас.

— Он тоже меня знает?

— Думаю, что знает. Он всегда очень душевно говорит о вас.

— Душевно?

— Вы относитесь к нему иначе?

— Нет… почему же…

— Ну что ж, приходите в десять.

— В десять?

— Вам это неудобно?

— В десять. Где?

— Как всегда, в кафе, конечно.

— А он?

— Он?.. А какими правилами вы будете руководствоваться? Разве можно играть, если не знаешь правил? Не важно кто — вы ли, он ли, — но, будьте добры, сегодняшние утренние деньги отдайте домовладельцу.

— Домовладельцу?.. Но я…

— Вы план получили?

— Я себя плохо чувствую, очень плохо… Это что, такая игра?

— Ну хватит, все-таки вы наш клиент…

Я опускаюсь на пол прямо тут же, в кабине. В углу валяется скомканная газета, под ней чернеют высохшие испражнения.


Точно в пропасть, я лечу вместе с женщиной за несуществующий поворот. Меня хватают. И лишают пространства. И в довершение всего я превращаюсь в камень.

— Вы считаете, что вас дурачат?

— Не знаю, кто меня дурачит, но иногда у меня создается такое впечатление.

Дом номер восемнадцать… Перешагнув через дощечку, на которой написано: «По газонам не ходить», по лестнице поднимаюсь на площадку второго этажа, откуда снова по лестнице… и, как я ни стараюсь ступать бесшумно, все равно с грохотом, долетающим до небес, иду, словно по могильным плитам…

— Если думаете, что я вас обманываю, можете открыть своим ключом.

Спрятанный в бумажнике ключ от цилиндрического замка… не нужно даже пробовать… я прекрасно понимаю, что мы встретимся… и все будет, как предсказала женщина, но только я по-прежнему ничего не могу понять…

— Очень прошу вас, объясните, что это такое?

Треугольный значок с буквой S… а может быть, с молнией…

— Действительно, что же это такое?

— Не знаете?

— Где-нибудь на улице подобрали, наверное?

— Не можете объяснить?

— Почему это так интересует вас?

— Да нет, особенно не интересует…

— Узнать всё немыслимо, даже стараться не нужно.

Видимо, она права. Достаточно и того, что я знаю. Перед тем поворотом я считал, что до этого все шло нормально, но это мое ощущение, вероятно, лежало в мире грез, никак не связанных с реальностью. Я верчу между пальцами треугольный значок. И этот непонятный значок вселяет в меня безотчетный страх. Как только рассветет, уйду куда-нибудь подальше и выброшу его.

Перевод: В. Гривнин

Загрузка...